18+
Горящий огнём

Объем: 56 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее
О книгеотзывыОглавлениеУ этой книги нет оглавленияЧитать фрагмент

Епископ Михаил (Семёнов)

ГОРЯЩИЙ ОГНЁМ.

I.

«И прииде отец его в обитель Печерскую и моли игумна, да изволит ему увидети сына, его мняще звери растерзана или иною смертию умроша.

Святый же Макарий не восхоте.

— Отец мой, — рече, — Господь; по Нём же настоятель. Не имам отца ещё.

Слыша глас его, плакаше отец, глаголя:

— Сыне мой, даждь един раз узрети тя и умру в покое.

Макарий же рече:

— Не достоит нам видети друг друга семо, да не лишимся лицезрети един другаго в обителях Господних.

И не вня всем молениям отчим».

Чтец, молодой поп, с сильным энергичным лицом, с острым огненным взглядом, полным суровой воли и почти странной на этом лице мягкости, задумался.

Это был Аввакум, новый иерей села Лопатиц.

Его всегда волновало житие святого Макария Желтоводского, а теперь, в эти первые дни его священства, — оно особенно много говорило его душе и звало её куда-то к неведомому подвигу.

— Удостоил Господь… Отдал в эти недостойные руки души верных своих, — говорил он про себя, даже скорее «в себе», в глубине сознания.

Он поднялся и через окно взглянул на свои Лопатицы.

На фоне начинающегося вечера тёмно-серыми пятнами выступали избы, низкие, убогие.

Казалось, всё село повито суеверной темнотой и тёмной нуждой.

— Се нива, на ню же призва мя Господь делати ю.., — проговорил он почему-то по-славянски.

Как много здесь темноты, греха, горя.

«Трудно будет идти с ними к Господу. Ноги-то, поди, обдерёшь».

Он вспомнил, как недружелюбно встретили его первые речи и шаги сильные люди, — и тёмный облик «креста», какой ему предстояло понести, на минуту точно угрозой мелькнул перед его взглядом.

— Распнут, — снова сказал он себе.

Он медленно вернулся к житию, сел и застыл, глядя куда-то вдаль.

Аввакум вспоминал прошлое. Тот путь, каким пришёл к пастырству.

Село ещё беднее и убожее этого… Григорово.., за Кудмой рекой… Отец — священник, прилежащий пития хмельного, хотя и хороший по существу человек.

И мать — святая подвижница, молитвенница.

Вспомнились тяжёлые сцены с пьяным отцом.

Твёрдая и ласковая уступчивость матери, ухаживавшей за пьяным отцом без упрёка, ропота, с улыбкой и молитвой.

— Нельзя, иначе, сыночек, — говаривала она, — огня дровами не потушишь; святая Нонна и не то терпела, а любовью да прощением и себя спасла, и мужа. Крест наш — терпеть обиды без гнева, с любовью.

Аввакуму и сейчас памятны её речи.

Любила она читать ему и жития угодников Божиих: о святом Мартиниане, — как он руку свою сжёг, чтобы не искуситься красотой Зои; о подвижниках, которые в пустыне плоть свою умерщвляли; о мучениках, из крови которых вырастали цветы…

Но особенно часто она говорила о том, что каждому человеку придётся умереть и потому он должен запасаться «елеем для своего подсвечника».

И её речи заполоняли душу Аввакума

Часто думал он в детстве о своём жизненном подвиге «по вся нощи», вставал молиться и «плакався довольно о душе своей, поминая смерть» и собирая силы для жизни…

Умер отец. Пришлось потерпеть нужду. Сельчане не пожалели вдову и сироту, — гнали их даже из их небогатой избы.

Но, слава Богу, вырос…

Молитвами святого Макария, иже на Жёлтых водах.

Помнит молодой поп, как бывал он в монастыре святого Макария.

«Недостоин весь век единой нощи» здесь около святого.

Стоишь в сладостном забытьи, весь охваченный воспоминаниями о великом основателе монастыря. Душа горит.

Величественно поют монахи в куколях.

Житие читают.

«Моли его отец, да даст лобызати десницу свою. И протяну ему руку, и той плача лобыза её и рече: спасайся о Господе, сыне мой, и молися о нас грешных», — машинально прочёл Аввакум из лежащего перед ним жития.

Промелькнули в памяти и следующие годы.

Анастасия, дочь кузнеца Марка, его теперешняя жена, скромная, красивая. Чистое, целомудренное тяготение друг к другу. Женитьба.

Но Аввакум не любит шевелить эти воспоминания.

Серьёзный и суровый, он считал грехом думать о таком плотском, не позволял услаждать себя чрезмерной радостью воспоминаний о «мирском» счастье.

И теперь прошёл он мыслью мимо первых лет брака.

Потом диаконство и, наконец, через два года — священство.

И вот он у начала пути.

— Прими на себя крест, — говорила ему, умирая, мать, — попом будешь, — на своём горбе да душе сотни душ понесёшь. За всех ответишь. Тяжко будет чужой грех да чужое горе на душе нести, да неси. Назад не оглядывайся. Согнёшься под крестом — не беда, а раздавить, он не раздавит: Исус Христос вместе с тобою понесёт.

И он готов нести.

Аввакум выпрямился и посмотрел в темноту окна.

И в темноте вырисовывался тёмный огромный крест.

Его крестный путь начинался.

Почему он вспомнил Мартиниана.

Причины были…

II.

Мы сказали, что недаром Аввакуму припомнился святой Мартиниан.

Вчера его искушал враг рода человеческого.

Дело было на исповеди.

Утомила и измучила его длинная, длинная исповедь.

Один за другим приходили к нему прихожане и несли свои грехи и свои боли.

Какая «туча» тяжёлых мук и тяжёлых недугов духа.

Попу казалось, что его душу охватывает туман из слёз и греха.

И он чувствовал, что он должен, — он раб Христов, — рассеять этот туман, победить «зде царствующего диавола» благодатью священства. Принять на себя, на свои плечи всю эту тяготу.

А вместе уменьшить это горе, недуги, которые не щадят даже деток маленьких, как нежно говорил он про себя.

«Тяжело. Велик крест. Правду мать говорила. Под ним согнёшься», — думал поп.

А исповедники шли…

И в это время, когда Аввакум чувствовал, что он телесно и духовно устал, когда самая исповедь его стала терять «силу духа», пришёл искуситель.

Часто потом вспоминал об этом случае Аввакум.

Подошла к аналою женщина, молодая, красивая, с тёмными глазами, светившимися из-под опущенных длинных ресниц.

Тихо начала она свою исповедь… Смущалась сначала, когда говорила о многом, о чём «не леть глаголати» по апостолу… Но мало-помалу проходило её смущение.

И чем дальше, тем бесстыднее рассказывала она о своих срамных делах; точно снова переживая их, с радостью передавала подробности.

А вместе с этим всё смелее глядела на пастыря.

Точно спрашивала его о чём-то, звала его.

И грешное желание пришло откуда-то и стало жечь огнём блудным.

«Диавол, диавол», — мелькнуло в уме Аввакума.

«Господи, не дай врагу насмеяться над слугой Твоим. Не введи во искушение, но избавь от лукавого врага».

И вдруг мысль о святом Мартиниане мелькнула в его мозгу.

Зоя и Мартиниан.

— Горько мне бысть, — рассказывал после Аввакум своим близким. — В той час зажёг три свещи и прилепил к аналою, и возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне угасло зло разжения.

Тяжело было на душе Аввакума, когда, отпустив молодую женщину, он вышел из храма.

«Дать хоть на минуту овладеть собой диаволу и в такое время: грех-то, грех-то какой… Хоть мыслью, но грех».

***

Аввакум вернулся домой.

Борьба с диаволом обошлась ему недёшево.

Он пришёл разбитый и удручённый.

Однако уже маленький просвет стал пробиваться через потёмки его души. Он стал понимать, что то, что было с ним, не так страшно. Аввакум почувствовал, что пережитый случай поднял его силы, закалил их.

Он знал, что ничего подобного не повторится более. Его воля, и без того крепкая как железо, стала точно более ясной и ещё более крепкой.

Однако он чувствовал ещё муки кающейся совести в глубине души и не мог долго успокоиться. Ему казалось, что он уже перестал быть пастырем, не достоин стоять у Господня престола.

Было около полночи, когда он отпустил последнюю исповедницу.

Было время вставать на обычную молитву.

И Аввакум встал перед своей божницей.

Страстная, горячая, мучительная была молитва…

— Господи, отлучи меня от чад духовных, — молился священник. — Несмь достоин… Тяжко бремя сие, не могу носити. Отлучи… Недостоин. Недостоин.

И поп рыдал на земле горце, как отрёкшийся апостол Пётр, пока под утро не забылся тут на полу в слезах жгучей молитвы.

И странные грёзы обвеяли его.

Ему снилась Волга… Стройно плывут два корабля златы, и вёсла на них златы, и шесты златы, и всё злато.

— Чьи корабли? — спрашивает Аввакум.

— Лукин и Лаврентиев, — отвечают с корабля. Лука и Лаврентий были духовные дети Аввакума, люди чистой подвижнической жизни, чистые в миру, как в монастыре.

А вот третий корабль не златом украшен, но разными пестротами, красно и бело, и сине, и чёрно, и финелесо, так что ум человечь не вместит его красоты и доброты. И светлый юноша правит рулём.

Корабль бежит прямо на Аввакума.

— Чей корабль? — спрашивает он.

— Твой, — отвечает юноша, — плавай в нём с женою и детьми…

Аввакум проснулся…

«Что сие видимое, — размышлял он, — и что будет плавание?»

Он понимал, что видение должно было ободрить его в его пути, но чувствовал вместе, что не будет на его корабле такого покоя, как на кораблях Луки и Лаврентия.

Что тяжел и скорбен будет путь его корабля.

«Ино поплывёт, — сказал он себе, — Господь правит».

III.

Уже год Аввакум несёт пастырский крест. И ему нет ни минуты покоя.

Не на исповеди только людское горе и грех толкутся к нему в душу.

Они приходят и сюда, в его «келью», всегда, каждый день.

Идут за советом, судом, идут с недугами «души и тела».

Несут детишек, больных грыжей, родимчиком.

Аввакум «всё для всех». Любовно, ласково, а иногда сурово, «с прощением» лечит он души.

Как умеет лечит и тело. Взрослых и деток маленьких.

День и ночь…

Вот и сейчас он только что вернулся из церкви от вечерни, — говорил народу с час, толковал об Аврааме, а дома его уже ждут.

Старуха маленькая, худенькая, на его мать похожая.

— Что ты? Какое дело? — спрашивает Аввакум, благословя пришедшую.

— Батюшка заступи. Помоги, батюшка. Взяли у меня Дарюшку-то. Увели.

— Какую Дарюшку?

— Дочку мою. К обедне пошла… И не вернулась. К начальнику, — слышь, увели, на острог. Господи Исусе… Одна всего и есть радость — дочка. Вызволи ты её, батюшка.

Старуха рыдала беззвучно, почти без слёз: все выплакала.

Аввакум потемнел.

По наружности он остался спокоен, но вдруг потемневшие глаза и морщины на лбу говорили, что он еле сдерживает вспышку гнева.

Ещё не сумел укротить он себя, хотя не любит в себе этого земного чувства.

Не гневается он «всуе», но не хорошо гневаться пастырю и по делу.

— Иди, мать, не попустит ему Бог его окаянства. Разразит. Иди… Верну я тебе дочь…

Аввакум снова благословил старуху и пошёл к себе.

Он сказал… Это значит: сделал.

***

Был вечер…

Народ шёл к вечерне.

Шёл сюда и «начальник».

Это был молодой сын боярский, начальствующий небольшим охранным острожком, — маленькой крепостцей, назначенной наблюдать за возможными движениями инородцев.

Аввакум, который тоже шёл в церковь, остановился и стал ждать стольника.

Тот захотел благословиться, но Аввакум отодвинулся.

— Постой… Погоди… Я тебя хочу сначала спросить об одном.

Вот царь тебя здесь поставил нас от татарщины блюсти, правду и суд чинить… Так я к тебе с жалобой.

— В чём дело?.. Мне недосуг, я ещё должен повидать кое-кого.

— Подождёт. А ты послушай: была у вдовы овца… Одна всего… И доход, и утеха… И пришёл к богатому гость. Жалко ему стало своих овец да коров.

И он взял у вдовы овцу и зарезал. Как рассудить?

— В оземствовании такому нет места, — откликнулся начальник.

— Ты по правде судишь… Такой человек гнев себе Божий копит. Мало ему темницы подземной.

И уготовано место ему в адовых тёмных жилищах, идеже несть света, но тьма кромешная, гроза неумолимая и плачь неутешимый.

Люто место и зело страшно.

Одначе ещё скажу.

Была у вдовы дочь. Радость её и утешение её. И пришёл блудный и сильный и взял её к себе, чтобы позабавиться ею, как цацой.

И не внял слёзам вдовы… Что думаешь, как рассудишь этого… Больша его вина тог татя, или меньше?

Стольник вспыхнул и побледнел от гнева, но сдержался и глухо ответил:

— Хуже.

— Верно говоришь… Нет этому места и в аду. Нет казни, достойной душе прелюбодейной.

И на земле ещё постигнет казнью Бог плоть блудящую, и псы будут тело его лизать, как Иезавель.

Воевода круто повернулся и пошёл назад.

— Ты ещё узнаешь меня… Не обойдётся тебе даром говор, — бросил он на ходу.

Аввакум пошёл в церковь. Он знал, что шёл на муку.

«Объяша мя болезни смертные, беды адовы обретоша мя: скорбь и болезнь обретох», — говорил он себе, поднимаясь по крыльцу церкви.

Беда шла…

***

Вечерня шла к концу. Вечер тихо спускался…

В храме стояла мёртвая, усталая тишина.

Еле мигали свечки жёлтыми огоньками. Тёмные иконы строго смотрели на десяток-два молящихся.

Народу было мало.

Аввакум вышел для «отпуста», когда какая-то неожиданная тревога на улице остановила его внимание.

«Враги наступают на мя», — догадался поп и спокойно стал заканчивать службу…

В храм стали входить и стрельцы.

Первые шли тихо и чинно. Но следующие, очевидно, уже начали забывать, где они.

Они стучали, гремели оружием.

Кто-то даже крикнул: «Чего вы, — тащи его», — но испугался тишины и умолк.

На две минуты даже стало тихо.

Последнее слово сказано. Последний поклон положен и сразу нахлынула буря…

Храма не стало.

— Тащи его… Бей его… — истерически, с грязной бранью кричал «начальник».

Священника в ризах потащили по полу храма.

— Стой, Иуда! Прочь вы, стража каиафова!

Стрельцы на минуту отступили под горящим гневно пророческим взглядом.

— Слушай ты, блудник… Убьешь меня — Божья воля… Бог найдёт делателей на ниву свою, а ты знай — верни матери дочь. Не вернёшь — на земле тебе будет хуже аду. Слышишь?

Стрельцы опомнились и снова поволокли…

Голова мученика ударилась об острый выступ двери.

Струйка крови потекла по церковному полу.

Кто-то не вытерпел, не дождался, когда выйдут из храма, и ударил его по лицу.

— Убей, коли можешь, — доносился до стольника ослабевающий голос, — а её матери отдай. Ради Матери Небесной прошу. За меня ответ тебе не велик, не больно я миру нужен, а мать не обижай.

Священник Христов потерял сознание.

Удары участились. Сам стольник не принимал участия. Даже не кричал, — он о чём-то думал.

— Водой его полить, — выдумал один стрелец, — а то не кричит.

Вырвали ведро воды у старухи и вылили на голову попа.

Тот снова очнулся.

— Господи, изведый мя из чрева матери моея, сопричти мя с Захариею пророком, Филиппом Московским, Стефаном Пермским… Прими мя, Господи…

Его глаза остановились на стольнике.

— Отошли старухе дочь… Молю… Отпусти… — и снова умолк.

Стало тихо, тихо…

— Кажись, кончился, — сказал кто-то.

И все замолчали в смутной тревоге.

— Идёмте.

Все пошли. Они чувствовали, что совершилось нехорошее: распятие апостола Христова.

Сумрачный шёл и стольник.

Перед ним стояло бледное лицо апостола, его горящие глаза.

«Всё о старухе говорил… О себе не просит»…

Он хотел выбраниться, но не мог договорить.

Остановил какой-то смутный запрет совести.

— Отведи старухе… дочь… Сейчас, — приказал он одному из подчинённых.

— А его несите ко мне в избу.

Два стрельца понесли попа.

Он не стонал… И не двигался.

Стольник шёл, точно решая какую-то странную задачу.

Он наткнулся на непонятного для него человека, на непонятную и слишком большую душу.

«Всё о старухе», — мелькало в голове.

IV.

Яркие лучи июньского солнышка золотыми снопами прорывались сквозь окна горницы одного из внутренних покоев боярина Глеба Ивановича Морозова

Золото солнца красивыми пятнами ложится на тёмной окраске стен…

Боярина нет. Дома только боярыня Федосья Прокопьевна.

Боярыня — ещё молодая женщина.

Лицо — с Нестеровской картины.

Глаза, — смотрящие вдаль, в «отверстое небо», в его сокровенные тайны, мечтательно восторженные, минутами суровые и гневные, как у её собеседника, речи которого она слушает теперь с напряжённым вниманием.

Больше, — с благоговением.

— Что мне о себе рассказывать, — говорил неохотно Аввакум, — у меня всё одно и то же…

Ведомо вам, как меня гнали в Лопатицах. Один начальник злобился. До смерти задавил у церкви. Потом другой в злобу вошёл… Сердитовал, что служба долга, пою не борзо, по уставу. Стрелял из пищали два раза, антихристов сын, а потом из двора выбил, всего ограбя. Не поглядел, что жене только что Бог дал… Выгнал, — хлеба на дорогу и то взять не попустил. Добро, — чужие люди дали… Прокошку сына крестил я тогда на дороге, в реке, как Филиппа-евнуха.

— Это я знаю, отец. Тогда ты был у нас в Москве, — перебила Морозова.

— Да, я помню… Ну, вернулся я с грамотой царской опять в Лопатицы… Пошло по-прежнему. Досталось мне от Шереметева солоно, — за то, что из села плясовых медведей, домрачеев и скоморохов выгнал с их поганством, — их хари, да бубны сломал.

За сие меня Василий Петрович велел в Волгу кинуть. Ну, да он ещё за то на меня осерчал, что сына его не благословил, брадобритца. Ну, Бог спас, — сошло, столкали только с судна.

Но помале, всё ж, изгнали вороги…

Перевёлся я в Юрьевец… А от веры не отступался… Народ жил там не по Христу. Баловства и блуда было много… Я их учил. Кто упрям был, того и на чепь сажал, — да дух спасётся плоти изнеможеньем.

И поднял их на меня дьявол.

Научил мужиков и баб, — пришли к патриархову приказу, где я духовные дела делал, и вытаща меня из приказу собранием; человек с тысячу и с полторы их было, среди улицы били батожём и топтали, и бабы били рычагами. Грех ради моих убили замертво и бросили под избной угол. Воевода с пушкарями прибежал и, ухватя меня, на лошади умчал в моё домишко и пушкарей около двора поставил. Людие же ко двору подступают, и по граду молва велика. Наипаче же попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: «Убить вора, блядина сына, да и тело собакам в ров кинем». Я же отдохня, по трёх днях нощию, покиня жену и дети, по Волге, сам-третей ушёл в Москву.

Вот сюда пришёл. Сперва царь сердитовал, — зачем, мол, город покинул. Ну, обошлось. К Спасу зовут в попы, да я и так доволен. У Казанской служу.

И Бога бы хвалить, а чует сердце: зима хощет быти, идёт антихрист.

Аввакум сразу стал выше ростом. И глаза, устало-тусклые, засветились огнём.

— Что ты, батюшка, какой антихрист?

— На патриаршество идёт антихрист. Каюсь, — и сам я под челобитной подписался…

Стефан уговорил, а чую: враг идёт… Холодно быть хощет… Небо заволокло…

Аввакум остановился, точно раздавленный испугом.

— Знаю я его, Никона. Он недалеко от моей родины, родился между Мурашкина и Лыскова в деревне, отец у него — черемисин, а мать — русалка: Мина да Манька. Он, Никита, там говорят, и от дьявола, который мiром владеет, не убёг: от блуда. И в Желтоводьи его видел, — вместе были, силён подвигом был, постник. Но прелестью одержим: гордость дьявола сердцем его владеет.

Да и мыслью не чист.

А главное, Паиське-льстецу поддался, — в греки ушёл.

Чую, сгубит веру.

Известно, греки благочестие давно сгубили. И Бог их — пенязь.

За пенязи они посвящают свинопасов и мясников, которых не посвятили в Белой России свои епископы. За пенязи разрешают всякие браки и позволяют одному мужу пять-шесть жён сменить.

За пенязи отпускают людям грехи их без исповеди и покаяния. За пенязи святое миро продают. Из-за денег скитаются и предлоги измышляют для нищенства и мздоимства.

Арсенька-грек, вот пример. И Мохамеду молился, и папёжником был, и с люторами возжался.

Но паче всего, говорю, — Никон гордостью обуян.

Горе нам, бедным… Горе…

На святительском месте подобает быть человеку, как ребёнок, чистому, чтобы совесть-то чище ключевой воды была.

Чтобы в душе-то Христос живой жил.

Где темнота, грех да блуд, какое тут Церкви упасение? «Кое общение Христу с Велиаром»?

Аввакум точно поблёк. Он мысленно видел предстоящую гибель Церкви, — погубленной сильным и властным честолюбцем ради красоты греческого клобука.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.