Бесплатный фрагмент - Голова Олоферна
Электронная книга - Бесплатно
Мечта нанайца
«Комиссар Винсен дремал
в своем бюро».
(Из детектива)
«Хорошие помидоры, мясистые! Вот, смотрите, я разрежу: одно мясо!»
«Это еще откуда? — подумала Мина. — А, это продавщица на рынке сказала. Может, надо было купить? А я, как дура, прошла мимо. Все потому, что настроилась на груши».
Мина знала на рынке такой прилавок, где торговали фруктами… она это называла: «с придурью». Ну, там, бананы с «точечками», персики с «бочками». Подумаешь, «бочки» — трудно вырезать, что ли? Зато подешевле и на вкус все спелое-спелое. А бананы с пятнышками — это вообще! «Мечта нанайца»! Мина обычно подходила, указывала на какие-нибудь абрикосы или виноград и так прямо и спрашивала у продавщицы: «Ну что: мечта нанайца, или не мечта?» Вот сегодня тетка покосилась на хозяина и ответила про груши: «Нет, у нанайцев такое не растет».
«Сходи, посмотри, есть еще в доме помидоры-то?» — зашептал Мине ее Внутренний Голос.
«Ни в коем случае! — ответила она и плотнее придвинулась к письменному столу. — И так уже на мой размер шмоток не найти. И вообще: что это я все о еде, когда надо писать про напитки!»
Сама ведь напросилась, никто за язык не тянул. Про сказочную одежду у них в газете уже было, про еду тоже; сказочный транспорт был… Недавно «главный» спросил: «Что у нас дальше?» А Мина: «Напитки, наверное…» — «Очень хорошо, вот и напишите». А откуда их взять, если их мало? Ну, река молочная, которая с кисельными берегами. Ну, мед-пиво: по усам текло, а в рот не попало. И все, пожалуй. И, разумеется, когда не работается, за письменным столом не усидишь: так и тянет к холодильнику.
«А не пойти ли тебе поесть селедочки? — оживился Внутренний Голос. — Вдруг в мозгах прояснится?»
«Ну, так и быть… — уступила Мина. — Брошу все! Потому что это не селедка, это — нимфа!»
Может, нимфы и не слабосоленые на вкус — если, конечно, кто их пробовал, но уж наверняка они — создания нежные, и именно такова эта вот селедка. Мина пошла на кухню, достала из холодильника селедку, уже разделанную, без единой косточки (чтоб, не дай бог, ничего такого…), уже политую маслом, и приступила к пиру. Единственное что: вкушать она могла только лицом к окну. По-другому в ее пятиметровой кухне стол не размещался. А за окном между тем… ну, там стояла следующая по счету панельная пятиэтажка, но она вид не портила: ее почти полностью загораживали деревья. Правда, деревья уже начинали желтеть, но березы вообще рано желтеют. Подводил ближний план: соседи этажом выше, как обычно, бросали вниз хлебные корки и прочие объедки, и все это пролетало как раз мимо Мининой кухни. Только поднимешь голову от тарелки — и на тебе, пожалуйста! Просто удивительно, откуда у них там столько пищевых отходов — едят они, что ли, не переставая?
«Сходить к ним? — подумала Мина. — Соседка опять скажет, что это воробышкам…». Ее перебил Внутренний Голос:
«Селедка подействовала! — возвестил он. — Насчет напитков надо позвонить Кутузову».
«А что, неплохая мысль! — обрадовалась Мина. — С Кутузовым всегда приятно поговорить, он такая птичка!»
Гена, человек с фамилией великого полководца, командовал не армией, а журналом. Тоже издание для детей, только для самых маленьких. Под названием «Ползунки». И кто такие названия придумывает? Убить мало этого идиота. Мина, когда в первый раз услышала, не удержалась, конечно, и сказала:
— Гена, а что, это был единственный вариант? В устной-то речи кавычек не поставишь. Теперь все будут говорить, что Кутузов работает в ползунках.
Ну, такая она: вечно лезет не в свое дело, прямо ужас какой-то!
Слава богу, Кутузов не обиделся (это вообще, как оказалось, не его рук дело, а хозяйки издания). Иногда он заказывал Мине какие-нибудь стихи. Платили копейки, но она соглашалась, потому что могла лишний раз повидать Кутузова, а он ужасно славный.
Конечно, лучше бы он всегда звонил сам. Ее голоса он не помнил, значит, одним «приветом» не отделаешься, а говорить: «Это Мина» ей всякий раз было неловко. Достанется же имечко. В школе мальчишки подкрадывались к ней сзади, пыряли чем-нибудь или дергали за волосы и убегали с воплем: «Ой, боюсь, взорвется!» Однажды их класс повели на экскурсию на Красную площадь, так все катались от смеха по брусчатке: «Вон Мина и Пожарский!» А бывший муж, когда они ругались, ворчал, что ему подложили мину. И приходилось терпеть. Не станешь же всем объяснять, что, на самом деле, мама назвала ее в честь своей бабушки Минной. Но папа, посланный ее регистрировать, очень волновался и не проследил, чтобы в метрике имя написали с двумя «н». И вот как началась жизнь с недоразумения, так все и пошло. Сперва орфографическое, а потом разные другие.
А уж фамилия — это вообще…
— …это Мина!
Оказывается, она уже набрала номер.
— Ой, привет! — отозвался Кутузов. (До чего задушевно получается у него этот «привет» — слушала бы и слушала!) — А у меня для тебя денежка за восьмой номер.
— Здорово! — сказала Мина. — Когда заехать?
— Я завтра тут буду целый день. Как там у вас в Тридевятом царстве?
«В Тридевятом царстве» — это, естественно, название их газеты.
— Да хвалиться нечем, — ответила Мина с грустью в голосе. — Того и гляди закроемся. Наш идиот решил из экономии, что газета будет теперь выходить только по подписке, а подписчиков у нас полтора человека. Да и те нас не найдут, потому что он, к тому же, поменял каталог. Слушай, ты не помнишь, какие в сказках упоминаются напитки? А то мне статью сдавать, а у меня еще конь не валялся.
— Ой… молочная река с кисельными берегами — есть такая? Я в сказках не очень силен, ты понимаешь…
— Река есть. А почему не силен — у тебя же парень растет?
— Да ему в основном жена читает. Вот еще пиво помню: «И я там был, мед-пиво пил»!
— Ага, — вздохнула Мина. — Это все помнят.
— Какао.
— Какао? Это где?
— В «Золотом ключике». По-моему, Буратино окунул нос в чашку с какао.
— Гена, ты птичка! — вскричала Мина. — Что бы я без тебя делала! А твои как дела?
— Ты понимаешь… — Голос у Кутузова стал растерянным. — Даже не знаю, как тебе сказать. Мне кажется, за мной следят. То есть не кажется, это так и есть.
— Кто?!
— Не знаю.
— А давно это с тобой?
— Да месяца три примерно. Только это, наверное, не телефонный разговор, ты понимаешь…
— Понимаю, — согласилась Мина. — «Я вас пон`ял, я был не пьяный…». До завтра.
«Так, — сказал ее Внутренний Голос, — Кутузова надо спасать, у него поехала крыша».
«Только сперва быстренько напишем статью!» — возразила Мина, сунула пустую тарелку в раковину и вернулась за пишущую машинку (на компьютере она так и не научилась), бормоча про коня, который не валялся.
По правде говоря, коню в этой комнатке валяться было негде. Пола было так мало (даже если вынести кровать и шкаф), что в свое время мастера наотрез отказались циклевать паркет из-за того, что ихней машине, видите ли, негде развернуться. Как это ее зовут… Да! Цикля! Прелесть, правда? Так что, когда фразы не складывались, Мина сначала, сколько могла, разглядывала обои перед собой, потом переводила взгляд на мебеля, затем поворачивалась к окну, а уж дальше оставалось только пялиться в потолок.
Вот Мина, как обычно, подняла глаза к потолку и поняла: что-то не так. Сняла очки, посмотрела еще раз. И что бы вы думали? В самом углу, как раз над письменным столом было мокрое пятно грушевидной формы, но размером уже намного больше груши.
Внутренний Голос только охнул. Еще бы! Конец всему! Сейчас придется идти наверх, потом вызывать сантехников, а работать, конечно, некогда.
— Господи, да что же это такое! — взмолилась Мина, обращаясь к пятну. — Ну, сделай что-нибудь!
И услышала вдруг незнакомый голос:
— Матрасовки выпьешь?
— Матрасовки выпьешь?
Ей показалось, голос доносился откуда-то слева, что вообще-то было странно, потому что слева от письменного стола окно, в которое с улицы так просто не заглянешь — четвертый этаж все-таки. Оглянувшись, Мина обнаружила, что уже не сидит, а стоит и смотрит на волны — невысокие пасмурные волны со светлыми штрихами пены.
— Бред какой-то… — пробормотала Мина и услышала плеск почти что у себя под ногами.
Под ногами? Да она стояла, можно сказать, среди волн! На самом конце узкого железного пирса, выкрашенного в черный цвет и почему-то мокрого (а на ней, самом собой, домашние тапочки!) Волны шли грядами от горизонта как раз в ее сторону и врезались в этот самый пирс, хотя заливать не заливали. Мало того, он еще состоял из отдельных частей, которые эдак покачивались, а в щелях между ними тоже плескалась вода. «Понтон, — провещился Внутренний Голос, — понтон, вот как это называется». Перила были, но какие-то несерьезные, даже глядеть на них страшно, не то, что подходить.
В детстве Мине часто снилось, будто лежит она не на кровати, а на вокзальной платформе, прямо на асфальте: с одной стороны рельсы и с другой, но электричек нет. А платформа совсем узкая, и кажется во сне, что стоит пошевелиться — покатишься и упадешь. Так та платформа хоть не качалась. А тут еще железо мокрое — оно же скользит! Неожиданно Мина поняла, отчего оно мокрое: моросил дождь. Вдобавок дул довольно-таки сильный ветер. А она в домашней одежде — хорошо еще, не в халате!
Дальним своим концом понтон касался полосы песка, где лежали перевернутые кверху дном лодки. За ней поднимался бугор, на который надо было еще суметь вскарабкаться. На бугре, там, где был он круче всего, стоял навес наподобие тех, которыми отмечают автобусные остановки. Рядом кренился шест с прибитым к нему щитом — надпись Мина не разобрала.
«Давай туда!» — зашептал Внутренний Голос.
«Скажешь тоже! — возмутилась она. — Не понимаешь, что я поскользнусь и рухну?»
«А простудиться лучше, что ли?»
Мина представила себе, что она — улитка и, стараясь не отрывать подошвы своих тапочек от мокрого железа, медленно-медленно стала подбираться к берегу. Понтон оканчивался лесенкой. Сказать, что Мина сошла на твердую землю, было бы преувеличением, потому что ноги по щиколотку погрузились в песок. Увязая в нем, то и дело вытряхивая тапочки, спотыкаясь о колышки и привязанные к ним веревки, которые тянулись к лодкам, она добрела кое-как до песчаной тропы наверх.
Это восхождение Мина будет помнить всю жизнь. Песчаные тропинки, может, для чего-то и годятся, — скажем, пускать под гору домашние тапочки, — но только не для того, чтобы по ним подниматься. Просто какой-то аттракцион! Сделаешь два шага — и съезжаешь! Мина, конечно, немедленно взмокла, а находиться в таком состоянии на ветру и под дождем — верный способ схватить воспаление легких.
«Сейчас заору!» — подумала она.
«А что толку-то! Вокруг — ни души, — огрызнулся Внутренний Голос. — Силы, к тому же, надо экономить».
По бокам от тропинки почва была все же не такой сыпучей. Нащупывая ступнями бугорки потверже, цепляясь за кустики травы, припадая к песку, Мина как-то умудрялась преодолевать подъем. Уже почти на самом верху она в изнеможении ухватилась за шест со щитом и заодно прочитала слова: «Хождение по косогорам вызывает оползни!»
Навес, как выяснилось, ни от чего не спасал, потому что с той стороны, откуда дул ветер, стены у него не было. Но, по крайней мере, к остальным трем стенам приделаны были скамейки. Немного отдышавшись, Мина выглянула и, разумеется, первым делом увидела широкую и, главное, пологую дорогу к воде. По ту сторону дороги, за небольшим пустырем белело одноэтажное строение под вывеской «Магазин».
Едва Мина выскочила из-под навеса, дождь, само собой, припустил как следует.
«Да пошевеливайся ты! — торопил Внутренний Голос. — Вон, даже тропка приличная».
«Ну не умею я ходить быстро, — вздыхала Мина, ковыляя по пустырю. — А это что тут такое растет? Неужели пустырник? Надо же — впервые вижу: на пустыре растет пустырник! Это какой-то правильный пустырь».
И так как ближе к магазину заросли лекарственного растения начали редеть, она на ходу отломила от одного стебелька макушку и сунула в нагрудный карман своей домашней байковой рубашки в клеточку.
— Здравствуйте! — с порога выпалила Мина. — Погреться пустите?
За прилавком стоял дед в кепке, похожий на истукана с острова Пасхи.
— Заливная буря, — сказал дед, глянув неодобрительно в окно. — Матрасовки выпьешь?
— А это из чего? — спросила Мина.
— Из матраса.
— Самогон, что ли?
— Почему самогон? — Он заглянул под прилавок. — Матрас, написано, обработан по специальной технологии. Подвергается очень короткой обрезке и ручному обрыву.
— Не слишком крепкое?
«Да пей, не валяй дурака! — шепнул ей Внутренний Голос. — По такой погоде сойдут любые «чернила!»
— Мне вот столечко.
Мина продемонстрировала «истукану» щелку в полсантиметра между большим и указательным пальцами.
— Тебе какой налить? — спросил он. — Тут есть с ароматом жареного теста и копченой рыбы.
— Со вкусом копченой рыбы? Это что-то новое! — воскликнула Мина.
— Дополненной шоколадными тонами, — уточнил дед, извлекая из-под прилавка пластиковый стаканчик.
Пробовать всякие экзотические продукты Мина обожала. Муж-индолог несколько раз водил ее в ресторан «Пекин» (это было до того, как он сбежал в Индию), — вот уж там она напробовалась! Но на самое потрясающее блюдо она набрела самостоятельно. Филе морского гребешка! Ничего вкуснее она в жизни своей… Вот такусенькая баночка! Потом сколько ни искала по магазинам — нет, хоть тресни.
Матрасовка оказалась ничего себе. Если и не «мечта нанайца», то, во всяком случае, вполне съедобная, довольно-таки сладкая, хотя признаков копчености Мина что-то не уловила. Ну, может, дымком чуть повеяло, когда она отхлебнула. А вообще надо будет запомнить и купить как-нибудь гостям к столу. Сейчас-то денег нет… Денег нет, а как домой возвращаться?
Мина огляделась. Резиновые сапоги, крем для рук, макароны, почему-то большой выбор вафельных тортов… Конечно, никакого филе морского гребешка.
«В комплекте должна быть еще продавщица, а вместо нее дед какой-то», — заметил Внутренний Голос.
«Ну и что? Может, заболела».
— Понимаете, я здесь очутилась совершенно неожиданно. Не скажете, что это за место? — спросила она «истукана».
— Остров.
— Как Остров?! В смысле — часть суши, со всех сторон окруженная водой?
— Со всех сторон, — подтвердил «истукан» с каменным выражением лица. — У нас — Остров зовется. Следующий — Островец, нежилой. А там, дальше — Островище. В трех километрах.
— А где же материк?
Дед махнул рукой в сторону окна. Окно было рядом с дверью. Мина распахнула ее, шагнула на крыльцо.
— Это вон там, где колокольня?
— Там Островище, материк дальше.
— Ничего себе! Я только воду и вижу. Как же вы добираетесь, транспорт есть какой-нибудь?
— Теперь только в субботу будет. Три раза в неделю катер ходит: в понедельник, субботу и воскресенье.
— Да вы что, смеетесь?! — испугалась Мина. — Мне домой нужно не то, что сегодня, а прямо немедленно. Сверху заливают, статья не написана, конь не валялся!
Тут она уперлась спиной во что-то мягкое, и оказалось, что это спинка дивана, а прямо по курсу — не острова и не воды, а родной телевизор.
«Когда же это я успела? Вроде сидела за столом», — удивилась Мина.
Сердце колотилось, как ненормальное. Мина схватилась за нагрудный карман — и вдруг вынула из него веточку пустырника.
«Толстый торс опирался на
толстые ноги. У него были
круглые ясные глаза и хитрая
улыбка».
(Из детектива)
К утру пятно на потолке раздалось вширь, но не то, чтобы очень. «Ладно, вызывать сантехника все равно некогда, — решила Мина. — Главное, не забыть накраситься, а то заявлюсь к Кутузову, как чучело».
— Так… это я взяла… и это я взяла… кольцо с агатом надела… — бормотала она, спускаясь по лестнице.
«Вот сейчас только выйдешь из подъезда, а сантехник тут как тут», — подал голос ее Внутренний Голос.
И точно. Два шага отошла от дома — а он, голубчик, навстречу. Пришлось возвращаться, грех же такой случай упускать. Воззрившись с порога на пятно, сантехник сказал:
— Да… Эт-та форма груди мне что-то напоминает. К соседям ходили?
— Сходите вы, а? — попросила Мина как можно жалобнее. — Уж больно они странные, я их побаиваюсь.
— А чего бояться-то? — пожал плечами сантехник. — Шизики как шизики.
В том, что соседка дома, Мина не сомневалась: достаточно было глянуть в окно. Удивительное дело — сантехника впустили.
— У них сухо, — сообщил он, вернувшись. — Ждите теперь: завтра пришлю бригаду.
— Что, потолок долбить?! О, боже!
— А что делать? — развел руками сантехник. — Эти дома давно сносить пора, они свое отжили.
— Да уж конечно! Нам несколько лет рассказывают, что эти дома свое отжили и их вот-вот снесут. Живем, как на вокзале. Я из-за этого не знаю, затевать мне ремонт, или нет.
— Да что вы мне-то говорите — я сам в таком живу! — отмахнулся от нее сантехник. — А их и сносят, между прочим. Вон дома 16 уже нет… Главное, только подъезды покрасили.
…Долго не подходила маршрутка, потом пришлось целую вечность ждать в очереди у Бюро пропусков, — короче, к Кутузову Мина добралась уже не в лучшем виде. Уставшая, как собака, голодная, пар валит, на голове — черт те что… По дороге еще заехала в одно издательство, взяла на редактирование детектив — деньги-то зарабатывать надо! Но Кутузов… рядом с ним всегда поднимается настроение! Круглолицый, кудрявый, с тугими щеками, он в этом своем журнале для малышей был словно бы самым главным младенцем. От одного его присутствия делалось уютнее. А эти его трогательные домашние привычки!
Редкий мужчина станет разводить цветы на подоконнике, тем более на работе, а у него прямо райский сад. И как ни придешь — всякий раз что-нибудь новенькое.
Естественно, Мина, как вошла, устремилась к окну:
— Ой, у тебя новое растение! Как называется?
— Ты понимаешь… оно называется «недотрога».
Стебель тоненький, листья — как перышки и длиной с воробьиное перо.
— На мимозу похожи, — сказала Мина.
— А это и есть мимоза.
Мина дотронулась пальцем до одного «перышка», и оно сложилось, как веер.
— Надо же, как интересно! Откуда взял?
— Просто купил семена в пакетике и посадил. Теперь каждый раз боюсь задеть, когда поливаю. Неловко становится, если оно сжимается. Оно такое нежное…
«Все в него!» — умилилась Мина.
— Здравствуй, Мина, — сказал тихий голос у нее за спиной.
«Господи! Никак, Саша Окрошкина. Слона-то я и не приметила!» — подумала Мина.
— Окрошечка! Извини, ради бога! Промчалась мимо…
— Меня зовут Жанна, — процедила Окрошкина.
Может, кто думает, что Окрошкина — псевдоним, так ничего подобного. Это настоящее, а вот Саша — как раз псевдоним: ей, как видно, чем больше шипения, тем лучше. Они одно время работали вместе, так непонятно было, кто тут «мина», потому что когда имеешь дело с Окрошкиной, никогда не знаешь, пронесет сегодня, или нет. Стоит ей только заподозрить, хоть на долю секунды, что кто-то что-то против нее имеет, — все! Конец света!..
— Я пойду, Гена, — сказала Окрошкина и, поджав губы, удалилась.
«Батюшки! Уж не влюблена ли она в Кутузова? — вскричал Внутренний Голос. — Может, у них тут свидание?»
— Я не помешала? — спросила Мина.
— Да нет, что ты. Она за гонораром приехала, зашла поболтать.
— Она у вас часто печатается, я смотрю…
— Так ведь мало авторов, которые пишут для самых маленьких, ты понимаешь…
Кутузов встал:
— Пойдем, я тебя провожу к бухгалтеру.
Хорошо получать деньги, одно всякий раз омрачает: надо называть фамилию. Даже если просто сунуть бухгалтерше паспорт, реакция неминуема. У Мины девичья фамилия — Белая. Как она от нее устала, пока училась, словами не передать. Самый был цимис, когда вызывали по списку. Остальные люди как люди, какой-нибудь там Петров Иван или Сидоров Егор, и вдруг — Белая Мина!
Так этого мало: она ухитрилась выйти замуж за человека по фамилии Беленький!
Когда начала печататься, пришлось подписываться: М. Беленькая. Писать имя полностью было невозможно, потому что «Беленькая Мина» — это бред собачий. Годится разве что для фельетонов, и то редакторы просили заменить, говорили, что выглядит очень уж нарочито.
Один Кутузов со своим фантастическим чувством такта умудрился еще ни разу ничего на эту тему не сказать.
— Так что у тебя стряслось? — спросила Мина, усевшись у Кутузовского стола на месте Окрошкиной (хотела еще раз потрогать «недотрогу», но побоялась огорчить Кутузова).
— Да странные какие-то вещи происходят, ты понимаешь… Выхожу из квартиры, и тут же слышу на лестнице шаги…
— Ну и что? Может, спускается кто?
— Да, но чтобы так часто совпадало… Кто-то несколько раз открывал почтовый ящик. Иду за газетой, смотрю: ящик прикрыт, но не заперт, хотя я сам его накануне запирал на ключ.
— Вытащили газету?
— Да нет, почта на месте. Но когда почтальон ее в щелочку опускает, она обычно немного не так лежит, ты понимаешь… Значит, ее вынимали, а потом положили обратно. Проверяли.
— А ты никаких особенных писем не ждешь?
— Да мне так никто уже давно не пишет, — пожал плечами Кутузов, — только по электронной почте.
— Ну, да, — спохватилась Мина, — я же без компьютера… А почему ты думаешь, что именно за тобой следят, а не за женой, к примеру?
— Так ведь и на работе то же самое. Совершенно точно, у кого-то есть ключ от моей комнаты. Кто-то роется в моих бумагах — на столе, в столе, в шкафу.
— А откуда ты знаешь, что роется? Что-нибудь пропало?
— Нет, что самое удивительное, ничего не пропадает. У меня тут и зарплата оставалась, и документы, и ключи, — все цело. Но, понимаешь, для меня очень важно, чтобы мои вещи лежали именно так, как я сам положил. Если их кто-нибудь чуть-чуть сдвинет, я сразу замечаю и начинаю нервничать. Ну вот, а бумаги лежали почти так же, но все-таки не совсем. Дико неприятно, прямо не знаю, как дальше быть.
— Куда-нибудь заявлял?
— Что ты, подумают еще, что я псих. Я уж и сам начал опасаться, ты понимаешь… Думал, может, это мне от усталости мерещится, я ведь очень уже давно нормально не отдыхал. Но нет, не мерещится.
Ни разу еще Мина не слышала, чтобы Кутузов говорил таким грустным голосом. И по дороге домой она все слышала его голос, и под этот аккомпанемент пыталась сообразить, что бы такое сделать, пока, наконец, ее собственный Внутренний Голос не предложил:
«Послушай, не понаблюдать ли тебе, в свою очередь, за Кутузовым? Вдруг со стороны что-нибудь эдакое заметишь?»
Собираясь выйти из вагона метро, Мина прочитала над дверью рекламу банка: «Вклад „Кутузов“». Ничего себе! «А что, — подумала Мина, — почему бы и не вложиться. Вряд ли, конечно, получишь с этого дела проценты, но Кутузов сам по себе такая птичка, что ему просто нельзя не помочь!»
«Заодно и общаться можно будет почаще, — поддержал ее Внутренний Голос, — а общаться с ним — сама знаешь, что такое: „мечта нанайца“!»
За ужином Мина просмотрела начало детектива, который надо было редактировать. Не фонтан, но могло быть и хуже. Какой-то тип планирует убийство своего начальника. «А нашего идиота убивать некому! — вздохнула Мина. — Газета на ладан дышит, а я тут зря ломаю голову над сказочными напитками!»
И вот уже вроде бы ничто не мешало сесть за письменный стол, а Мина все не садилась.
«Того и гляди холода начнутся, пора проверить, как себя чувствует демисезонное пальто», — подсказал Внутренний Голос.
«И это правильно!» — обрадовалась Мина.
Пальто насквозь пропахло лавандой, но в остальном нисколько не изменилось. Мина его надела и пошла в маленькую комнату смотреться в зеркало (зеркало, к счастью, много места не занимало, потому что было приделано к дверке гардероба с внутренней стороны).
«И чего я таскаю на себе такую тяжесть? — подумала Мина. — Надо бы купить что-нибудь полегче».
«С ума сошла! Не сегодня-завтра с работы уволят, а она деньгами сорить собирается!» — припугнул ее Внутренний Голос.
Мина невольно взглянула на письменный стол, а потом, естественно, на потолок.
Пятно изменило форму. Оно теперь напоминало гриб. Что-то вроде масленка или подберезовика. Мина даже подошла к столу вплотную, чтобы получше рассмотреть. Пятно ни с того, ни с сего посветлело, что-то в нем появилось солнечное; и тут до Мины дошло, что она, придерживая правой рукой очки, внимательно смотрит в небо.
Облака там проплывали довольно-таки плотные, но ветер гнал их куда-то вправо с приличной скоростью, и они не задерживались между Миной и солнцем. Так что, можно сказать, погода была солнечная. А дуло все же сильно, хорошо, что пальто не сняла. Голова закружилась, Мина сделала шаг — и увязла в песке. О, боже! Опять он, этот Остров!
На этот раз она очутилась на деревенской улице. Улица была — сплошной песок, только по бокам вдоль заборов тянулись узкие, поросшие травой «берега».
«Когда же это я успела заснуть? — недоумевала Мина. — За стол, что ли, села? Вроде и спать не хотелось. Да еще в пальто…».
«Да ладно, чего ты, в самом деле! — шепнул ей Внутренний Голос. — Ну, пройдешься немного во сне, трудно, что ли! Где ты еще таким воздухом подышишь?»
Мина вздохнула. Потом вздохнула еще раз, поглубже. Ого! Обычно дышишь себе и дышишь, не задумываясь. Но тут, на этом Острове был, оказывается, воздух для гурманов. Его нельзя было потреблять кое-как; им надо было наслаждаться! Смаковать каждый вдох, а про все остальное забыть!
«Воздух — да! — согласилась Мина. — „Мечта нанайца“. Жаль, что с собой не возьмешь. Прямо счастливчики какие-то тут живут — дышат таким необыкновенным воздухом!»
Но что удивительно: Мина шла, шла по улице, наверное, с километр отмахала, а никаких «счастливчиков» так и не встретила. Вроде бы все ничего: занавески на окнах, цветы даже кое-где, белье на веревках, а народу нет. Даже того «истукана». Да, и вот еще: дома стояли всякие, какие покрепче, повеселее, какие — старенькие, а то и вовсе заколоченные. Двери, однако, — все, какие только Мине удалось углядеть, — ослепляли новизной. Светленькие, сосновые, филенчатые, вроде бы даже и лаком не покрытые — как будто только что со строительного рынка.
Ничего похожего на магазин, где она пила матрасовку, ей по дороге не попалось. Может, надо было идти назад?
Дома тем временем остались позади, и Мина вышла на луг. По нему уже прогулялась осень. Полосы летней травы были расцвечены пятнами травы сухой, прижатой к земле; они чередовались с полосами стройных, высохших на корню цветочных стеблей, которые на солнце смотрелись даже нарядней последних живых цветов. Доцветали тысячелистник и львиный зев; кустики пустырника были ниже, гуще, чем у магазина, и ярче — почему-то они казались фиолетовыми. По ту сторону луга (не так чтобы близко, между прочим) стояли сосны: сперва молодые сосенки, а дальше что-то вроде корабельной рощи.
«А ничего!» — сказала себе Мина.
Дышалось тут еще лучше. Дома все-таки мешали вдыхать воздух сосредоточенно, с истинным наслаждением и столько, сколько хотелось, а хотелось еще и еще.
«Вот дойду до сосен и там уж я надышусь!» — решила Мина.
Она так настроилась на сосны, что только на полпути решила посмотреть по сторонам и слева, внизу, увидела воду, над которой летали чайки. Справа оставался еще немалый кусок луга, а прямо за ним начиналось небо. Небо было и впереди, между соснами.
«Оконечность острова, — оживился Внутренний Голос. — А что, если еще вправо пройтись, посмотреть, что там? Ты ж сто лет не была за городом!»
«Не-ет, — испугалась Мина. — Нету моих сил обходить весь луг. Я и вообще-то не мастер по ходьбе на длинные дистанции, а тут еще пальто на плечи давит. Нет, мы пойдем прямо, как шли».
Среди сосенок ветра не было, и чувствовалось, как припекает солнце (особенно в этом теплющем пальто). Там совершенно неожиданно обнаружились аборигены. Мина насчитала человек семь. Молчаливые, отрешенные, обутые в резиновые сапоги, они бродили среди деревьев, вороша траву длинными палками.
«Что это они тут делают?» — удивилась Мина.
«Грибы ищут, не видишь, что ли!» — отозвался Внутренний Голос.
Мина пригляделась: и правда, кроме палок, в руках у местных жителей были пакеты, на четверть или на треть наполненные какими-то грибами.
Сосенки занимали не такое уж большое пространство. Иногда пути грибников пересекались, и тогда они отворачивались друг от друга: каждый делал вид, что он один.
Мина прошла между большими соснами, и… все, дальше идти было практически некуда. Где-то там, внизу, блестела на солнце полоса песка с валунами, а за валунами плескалась вода. Сосны спускались к пляжу по такому крутому и высокому склону, на который и глядеть-то страшно. Но, судя по хорошо утоптанной тропинке между этими соснами, люди туда спускались тоже. Интересно, как? На «пятой точке», что ли?
«Может, попробуешь? — заикнулся было Внутренний Голос. — Зря, что ли, прямо к тропинке вышла?»
«Да ты что! — осадила его Мина. — Тут голову свернешь. Ой, сыроежка!»
«Значит, где-то здесь еще должны быть», — заметил Внутренний Голос.
«Да ну, эти красные сыроежки крошатся».
Но все-таки Мина походила немного у начала тропинки. И точно: сыроежка была не одна.
«Тоже мне, аборигены! — развеселилась Мина. — Ищут незнамо где, в высокой траве… Вот они, грибы-то!»
«Конечно, они крошатся, — сказала она себе, — но на порцию супа тут, пожалуй, хватит. Все экономия в хозяйстве!» В кармане пальто завалялся с весны полиэтиленовый пакет. В корзинке бы, конечно, меньше грибы помялись, но ничего, сойдет и так.
«А не посмотреть ли нам чуть ниже по склону?» — предложил Внутренний Голос.
А там, чуть ниже, росли желтые сыроежки. Держась за сосновый ствол, Мина спустилась на несколько шагов по траве, стараясь не наступать на тропинку, скользкую от сухой хвои. Только она собрала эти грибы, как увидела новые по ту сторону тропинки. Ну, жалко же их оставлять! Мина потянулась за ними, а для этого пришлось, разумеется, отпустить ствол. И надо же — когда в пакете накопилось сыроежек аж на литровую кастрюлю, она все-таки встала на хвою. Подошва заскользила (хорошо еще тапочек на ноге остался), и Мина растянулась ничком на тропинке в такой позиции, что одно резкое движение — и все: съедешь по этой круче и ноги по дороге переломаешь.
«Господи, ну зачем я сюда полезла! Вот дура-то! — причитала про себя Мина. — И не дозовешься ведь никого!»
Она и сама не пушиночка, да вдобавок еще тянуло книзу проклятое пальто. Счастье еще, что оно было расстегнуто. Мина ухватилась свободной рукой за траву (можно подумать, это бы ее спасло в случае чего!), прижала пальцы ног к земле, чтобы тапочки поглубже сели, а потом попыталась нащупать хоть какой-нибудь бугорок. Бугорок нащупался, и Мина поставила на него ногу. Теперь можно было попытаться избавиться от пальто. Судя по шуму, оно много не пролетело. Заодно Мина окончательно извозилась, потому что пришлось буквально вдавливать себя в тропинку, да еще и елозить на пузе. Сильно усложнял жизнь пакет с грибами, но уж больно обидно было бы его упустить!
— Может, помочь? — спросил сверху мужской голос.
Мина приподняла голову и увидела черные резиновые сапоги очень мужского размера.
— Хорошо бы! — сказала она сапогам.
Сапоги встали рядом. Потом Мина почувствовала, что ее подхватили под мышки; рывок (только бы тапочки не потерять!), еще рывок… так… поднимаемся на ноги… ура! «А силен мужик», — заметил Внутренний Голос.
— Господи, неужели?! — воскликнула Мина, отступая, на всякий случай, подальше от обрыва. — Если б не вы, я не знаю, что бы со мной было. Долго бы я так не продержалась. А часто у вас падают?
Свободной рукой (пакет она все же не выпустила) она принялась отряхиваться. Поспешно, потому что мужик ее разглядывал. Еще бы! Такую идиотку не каждый день увидишь! Хорошо еще, земля была сухая…
— Да нет, редко, — ответил ей избавитель. — Но бывает. Помню, одноклассница моя после выпускного вечера упала — не с этого берега, с другого. Там даже деревьев нет. Пока вниз долетела, в одном капроне осталась.
«Этого еще не хватало!» — ужаснулась про себя Мина.
— А вы, наверно, из Москвы приехали? — спросил мужик, и в голосе его Мина уловила любопытство и еще нечто эдакое… усмешку, что ли.
Она разогнулась, наконец, и посмотрела на своего спасителя. Да уж…
Не то чтобы ее приводили в восторг высокие, голубоглазые и широкоплечие блондины, тем более, порядком моложе ее — нет, Мине больше нравились коренастые, бородатенькие брюнеты, вроде Кутузова, хотя Кутузов тоже моложе, а этот с ним примерно одного возраста. Но спору нет, впечатлял. И сразу видно: обаятельный. И взгляд добрый-добрый. «Может, он и пальто достанет?» — шепнул Внутренний Голос. Мина спросила:
— Почему вы так решили?
— Да вон, сыроежек набрали…
— А что, здешние сыроежки показываются только москвичам?
— Они и не прячутся. Только мы их не берем никогда, их даже питерские не берут.
— Что ж вы тогда собираете?
— Белые и маслята, иногда подберезовики попадаются.
— Я-то из Москвы, — вздохнула Мина, — а как здесь очутилась, сама не знаю. Но что не приехала — это точно.
Ее собеседник не удивился.
— Уж так получается, что на Острове ни один новый человек меня не минует, — сказал он.
«А где я, интересно, на самом деле? — спросила себя Мина. — Если это сон, то должна быть дома».
В следующий момент вместо голубоглазого блондина она увидела свой телевизор. Значит, спала. «Что это я стала засыпать ни с того, ни с сего? — встревожилась Мина. — Надо бы врачу показаться. И пакет еще зачем-то прихватила…». Она заглянула в пакет: там были сыроежки. Красные и желтые. А где же пальто? Мина обыскала всю квартиру, но пальто не нашлось.
«К этому сооружению я сейчас
и держал свои стопы».
(Из детектива)
«Главное — не думать, сон это был, или не сон, — велел Мине ее Внутренний Голос. — Пропало пальто — наплевать, как-нибудь выкрутишься. А грибы… да плохо, что ли — на рынке не платить. Надо было еще пустырника нарвать побольше».
«Кстати, ту веточку сейчас и заварю! — подхватила Мина. — А бессмертник на этом самом Острове растет вообще целыми клумбами, и чабрец вроде бы промелькнул… и все, небось, экологически чистое, а в аптеке, в коробочках — еще неизвестно, что».
После пустырника Мине удалось почистить сыроежки так, что руки при этом не дрожали, а дальше позвонил начальник:
— Будете завтра?
— Да вроде бы никаких противопоказаний нет…
— Как там со сказочными напитками?
— Уже почти.
Что делать — пришлось соврать.
— Смотрите, не забудьте. Сегодня Саша Окрошкина принесла стихотворение, надо обсудить.
«Счастье-то!» — заметила про себя Мина, а вслух удивилась:
— Интересно! А мне при встрече ни слова об этом не сказала!
— Приезжайте как можно раньше, много дел. Этот номер будем сдавать досрочно. Нам повышают арендную плату, как бы не пришлось отказаться от помещения.
«А как быть с пальто? — спросила себя Мина, положив трубку. — Аренду повышают, выдаст ли наш идиот вовремя зарплату — еще вопрос. Значит, куплю я сейчас демисезонное пальто и останусь без копейки денег?»
«Да смотайся, забери, чего ты!» — сказал вдруг Внутренний Голос.
«Ну, не знаю, — засомневалась Мина. — Я ж, наоборот, хотела выкинуть этот Остров из головы. Не знаю. Надо подумать».
«А пока будешь думать, там, чего доброго, дождь пойдет, — настаивал Внутренний Голос. — Сама уже вымокла один раз, теперь пальто намокнет. А ему показана только сухая чистка».
«Ну, и как я туда попаду?»
«А как раньше попадала? Всякий раз ты смотрела на это пятно. Пока его не было, никаких странностей с тобой не происходило, правильно?»
«А если это все-таки сон? Откуда я знаю, может, я еще не проснулась».
«Тем более! — отозвался Внутренний Голос. — Какие проблемы? Во сне вообще все, что угодно, возможно».
«Ну, хоть что-то же я завтра идиоту нашему должна принести! — защищалась Мина. — Вот напечатаю страничку, тогда поглядим. Давай быстренько, мысли в кучку: молочная река с кисельными берегами, мед-пиво — по усам текло, в рот не попало, какао из «Золотого ключика»…
«Матрасовка», — буркнул Внутренний Голос.
Ну, надо же! Конечно, Мина переключилась и стала думать совсем о другом:
«Так. Завтра эти придут долбить потолок, значит, пятна не станет. Получается, что надо сегодня. Стоп: а как это они, спрашивается, придут, если я с утра ухожу на работу? Да и отродясь такого не бывало, чтоб они сразу появлялись. Наоборот, самой придется у мастера ихнего пороги обивать, чтобы мне же все тут разворотили. К тому же еще не факт, что я сразу встречу того голубоглазого типа, а если и встречу, неизвестно, полезет ли он за пальто. Скажет: две минуты поговорили — и исчезла, а теперь пальто ей доставай!»
«Спорим, не скажет!» — встрял Внутренний Голос.
«Вообще-то я тоже так думаю», — согласилась Мина.
И хотя память на лица у нее не то чтобы очень, она неожиданно легко представила себе своего спасителя: бывают же физиономии, по которым сразу видно — вот добрый человек. Более того, она помнила и плотную синюю матерчатую куртку, и заправленные в сапоги брюки наподобие армейского «х/б», не говоря уж о самих сапогах — они стояли перед глазами, можно сказать, как живые.
— Вернулись? — спросил ее спаситель.
«Так, это у меня галлюцинации, или что?» — подумала Мина.
Тут откуда-то сбоку налетел такой порыв ветра, что просто ужас! Можно подумать, что стен у квартиры нет.
А стен-то и не было…
Обрыв и тропинку Мина узнала сразу. Нет, чтобы подготовиться: куртку надеть, денег взять, сигарет…
— Ветер теперь будет с этой стороны, — сказал голубоглазый. — Лучше пройти чуть дальше, там не так сильно дует.
И посмотрел в сторону сосновой рощи.
— Знаете, что? — отважилась Мина. — Я понимаю, что это наглость, но раз уж вы спасли меня, так, может, спасете и мое пальто? Оно где-то там, внизу.
Спаситель посмотрел на нее так, будто она набрала невесть сколько сыроежек.
Потом она долго не могла попасть руками в рукава — аж запыхалась. А что тут удивительного: тренировки-то не было. Мина уж и не помнила, когда ей в последний раз подавали пальто. Что Этот про нее думал — одному богу известно. Вдев ее, наконец, в пальто, он достал сигареты «Союз-Аполлон». И даже предложил — с ума сойти!
— Да, курнуть не помешало бы, — согласилась Мина.
Среди сосен было спокойно. Так вообще-то Мина курить на ходу не любит, а тут ничего. И даже на минутку-другую ей показалось, что она просто приехала сюда в гости самым, что ни на есть, нормальным образом.
— Это, наверно, очень странно со стороны, что я ни с того, ни с сего то исчезаю, то возникаю? — спросила Мина.
Ее спаситель пожал плечами.
— Я уже столько всего странного повидал, что меня удивить трудно…
— А что, другие тоже так сюда попадают?
— Да нет вроде. Летом — по воде; зимой так и на машине можно с материка до нас доехать. Ну, МЧС, бывает, и на вертолете.
«Спроси, как зовут», — подначивал ее Внутренний Голос.
«Погоди, неудобно», — отбивалась Мина.
Тем временем они с голубоглазым типом вышли к другому берегу, еще круче прежнего, и побрели вдоль него к каким-то елкам.
«А чего я, собственно, иду-то? — спросила себя Мина. — Пальто на мне, можно бы и возвращаться, завтра статью сдавать».
«Да чего там делать? Раз плюнуть! — неожиданно заявил ее Внутренний Голос. — Еще и детективчик отредактировать успеешь».
«А в самом деле, — подумала она. — Чего я так нервничаю? Текста-то надо полторы страницы!»
Глянув на воду в просвет между елками, Мина увидела остальные два острова. Отсюда они казались ближе, чем тогда, когда она смотрела от магазина. На первом ни деревца, ни домика. Дальний, наоборот, был сплошь покрыт домами и садами. А с краю, что удивительно, стояло колесо обозрения.
«Надо же, — подумала Мина, — какие-то непонятные острова, а местные жители не только пальто дамам подавать умеют, сигаретами угощают, а еще и культурно развлекаются!»
— А у вас там что, парк аттракционов? — спросила она, кивнув в сторону колеса.
— Не-ет, — усмехнулся голубоглазый. — На нем никто не катается. Его уже сломанное поставили. Это памятник первым поселенцам.
— Оригинально! — с уважением сказала Мина. — А давно эти острова заселили?
— С шестнадцатого века начали. Мои-то предки как раз там жили, на Островище.
— А вы уже тут родились?
— Да. Теперь вот староста здешний.
«О! Это я свела знакомство с местным начальством!» — отметила про себя Мина.
— Мне, наверно, пора представиться, — сказала она. — Только это очень странно звучит, вы уж не пугайтесь, ладно? Я — Мина.
— Мина? Интересно… Да тут у всех прозвища. Малыш, Молчи… У меня вот — Мда…
— И все на букву «М»?
Голубоглазый хмыкнул.
— Есть еще Гипс. Это Коля наш по фамилии Алебастров.
— Надо же! Это ведь еще додуматься надо, что гипс и алебастр — одно и то же, — заметила Мина. — А что такое Мда?
— Деревня такая есть — не на этом озере, на другом.
— Тоже на острове?
— Нет, на материке. Я было туда жить уехал, но долго не выдержал — вернулся.
— Условия плохие?
— Не могу я без этого Острова. Нормальные условия, но чего-то не хватало… Не моя жизнь, а тут — моя. А от той деревни — вот, слово осталось. А зовут меня Дмитрийлексеичем.
— В том-то и дело, что это у меня не прозвище, а имя! — сказала Мина.
— Да? Не знал, что такое есть. В легенде здешней старинной говорится, что Остров будет однажды спасен «миной». Я как-то привык думать, что это снаряд. А может, это будет женщина?
— А что, ваш Остров надо спасать? От чего?
И тут Мине послышалось, что звонит телефон. Она, конечно, подумала: а вдруг это у нее дома? Звонит кто-нибудь, а ее нет! Ну, и когда уже оказалась у себя на диване, сообразила: мелодия-то была другая. Небось, у Этого, у Дмитрийлексеича, мобильный звонил. А она, как идиотка, задергалась; теперь не узнаешь, что там такое с этим Островом.
«Эх, сейчас бы географический атлас, — подумала Мина, снимая пальто. — Вдруг такой остров где-нибудь да есть! Приехать бы туда, как все нормальные люди ездят, и в спокойной обстановке все выяснить…».
«…озадачил своего сотрудника
оформить в канцелярии
необходимые формальности».
(Из детектива)
«Матрасовка», — напечатала Мина.
«Стоп! — воскликнул Внутренний Голос. — Ты что делаешь-то?»
Тогда только Мина опомнилась. «Господи, что это я, в самом деле! — подумала она. — Зря страницу испортила».
«Эй, а страница-то уже вторая!» — заметил Внутренний Голос.
А первая где? Это что ж выходит: сама того не заметив, в состоянии, можно сказать, полного беспамятства, без черновика, она напечатала страницу текста? Притом, что на машинке печатает одним пальцем? Ничего себе!
Мина прочитала то, что получилось. Более-менее. Но все равно маловато напитков. У кого бы еще спросить? Але позвонить? Самое время ей сказками голову морочить! Ей бы сейчас работу какую предложить не мешало… А что? Еще двух подруг Мина на работу пристроила. Но там каждый день ходить, а Аля не хочет… А деньги кончатся, и дальше что? Прямо думать страшно! Что они будут есть? У нее ведь еще девочки, в смысле — мама с дочкой…
— Аля, птичка, у меня к тебе вопрос, — сказала она в трубку. — Ты говорить-то сейчас можешь?
— Могу, могу, привет, — отозвалась подруга Аля.
— Я все со своими глупостями. Вспомни, пожалуйста, какие-нибудь сказочные напитки. У меня уже есть молочная река с кисельными берегами, мед-пиво, какао… хотя оно, конечно, не очень-то волшебное… Надо бы еще что-нибудь.
— А молоко с киселем — напитки? — усомнилась Аля. — Не еда?
— Господи! — вскричала Мина. — Ну, конечно! Я же сама в статье про еду об этом писала! Вот башка-то дырявая! Теперь все придется переделывать!
— А про Алису в Стране Чудес у тебя было? Она там отхлебнула из пузырька с этикеткой «Выпей меня!»
— Правда? Какая ты птичка! Отхлебнула, и что?
— Уменьшилась.
— Точно! А в пузырьке-то что было? Про вкус что-нибудь сказано, не помнишь?
— Сейчас посмотрю, — сказала Аля.
— Мне неудобно! У тебя своих проблем по горло…
— Да ладно тебе, я стою возле этого шкафа, — перебила Аля, — вот, открываю… «Напиток был очень приятен на вкус — он чем-то напоминал вишневый пирог с кремом, ананас, жареную индейку, сливочную помадку и горячие гренки с маслом».
Мина записала с ее слов, как выглядел пузырек. Потом они обсудили, можно ли считать волшебным напитком ту воду, которой напился Иванушка прежде, чем стать козленочком. «Ерундой какой-то занимаешься, только время у людей отнимаешь!» — ворчал Внутренний Голос.
— А как вообще-то дела? — спросила Аля.
— Видела тут на днях Кутузова.
— Что Кутузов?
— Ой, Кутузов — это что-то! — вздохнула Мина. — До того славный, такая птичка! Алька, я хочу, чтоб ты вышла за него замуж!
— Это еще зачем? — опешила Аля. — Я уж не говорю о том, что он женат…
— Ну, пусть разведется и женится на тебе!
— А что бы тебе, в таком случае, самой за него не выйти?
— У меня нетоварный вид, — сказала Мина. — Но Кутузов! Это прямо невозможное что-то! А какой сад на работе развел — просто «мечта нанайца»! И когда он только успевает — я слышала, он откуда-то из загорода ездит?
— Это раньше ездил, — объяснила Аля. — Теперь он у жены живет. Не очень далеко от меня, на Шоссе Энтузиастов.
— Да? Разве Шоссе Энтузиастов в твоих краях?
— Не совсем, но от меня в ту сторону трамвай идет. Я на нем мимо Кутузова в «Дым» ездила…
— В «Дым»? — перебила Мина. — А давно ты у них была?
(Кто посторонний удивился бы, пожалуй, что за «дым» такой. А это просто издательство «Дым Отечества». )
— Что-нибудь делаешь для них? — настаивала Мина.
— Да не могу я! Кризис жанра. Так вот, Кутузов…
— Аля, птичка, может, попробуешь каждый день? Ну, не обижайся, что я всякий раз так. Очень я за вас беспокоюсь! У тебя же еще девочки!
— Ну, что ж теперь — не жить?! — вскричала Аля. — Короче, у Кутузова дом чуть дальше кинотеатра «Слава», напротив оптового рынка.
— Да? Это ты так хорошо знаешь, где он живет? Ты что, в гостях у него была?
— Да нет, это он просто рассказывал.
«Все „Кутузов да Кутузов“, а сама до сих пор ничего для него так и не сделала!» — упрекнул Мину ее Внутренний Голос.
— Мне же лучше! — в который раз сказала Мина, когда они с верстальщицей в который раз вышли покурить. — Ездить никуда не надо. До станции дошла — и вот он, голубчик!
— А я и так дома верстаю, — поддержала верстальщица. — Только, по-моему, уже недолго осталось.
Она, да Мина, да начальник: три человека — вся редакция. А, еще бухгалтер. А были когда-то и главный художник, и техред, — человек десять. Сперва штат сократили, а теперь вот остались без крыши над головой.
В общем, начальник пришел раньше всех и отказался от помещения. Раз арендную плату все равно повышают. А другого — нет! «Ничего, — говорит, — мы с вами по одной дороге живем, буду раз в неделю приезжать к вам на станцию, забирать материалы». (Он из загорода в Москву ездит.) А гонорары авторам бухгалтер в метро раздаст. Дураку понятно, что дело движется к концу.
— А как тебе это заявление насчет концепции? — сказала верстальщица.
— Идиот! — отозвалась Мина.
День как-то сразу не задался. Начать с того, что вместо чая она бухнула в заварной чайник творог. Ничего странного — семь утра! Не то чтобы Мина всю ночь просидела над текстом — наоборот, на удивление быстро все сделала, но зато долго не могла уснуть. То засыпает ни с того, ни с сего, сны видит про Остров, а то… вот. Ничего, конечно, хорошего в этом нет, придется все же сходить к неврологу.
В восемь часов — звонок в дверь. Два мужичка-сантехника — облезлые, прокуренные до того, что в прихожей до сих пор, небось, табачищем разит: «Здрассте, хозяйка, мы к вам пришли долбить потолок!» Естественно, Мина их отправила, тем более что никто ее заранее не предупреждал. Но потом начала терзаться: а вдруг все же с потолка закапает? Хотя пятно вроде не увеличилось.
Тут еще случайно по дороге заметила на двери булочной объявление: «Магазин приглашает на работу продавца». Бывает такое: прицепится фраза, застрянет в башке занозой, и все! Вот и сейчас. Почему-то Мина решила, что это начало частушки. Хотелось повторять его под плясовой мотивчик, да еще чуть ли не плечами поводить и ногой притопывать. И ведь продолжение же требовалось! Мина с ним замучилась совсем, пока шла, взмокла даже, а ничего путного не придумалось.
Магазин приглашает
На работу продавца.
А у нас труба большая
У самого крыльца!
Труба большая, ну и что? «А у нас в квартире газ! А у вас?» Была бы пальма — еще куда ни шло.
Магазин приглашает
На работу продавца.
Ну, а нам не помешает
Бутылочка винца!
Уж конечно! Матрасовки, что ли? Кто бы другой про вино сочинял, только не Мина. Выпьет с наперсток — и пьяная. А после десяти капель валерьянки на спирту вообще спит как убитая.
Прямо ужас какой-то!
Прибежала она, значит, на работу, и что же ей сообщают? Оказывается, у них подписка падает, потому что в газете стало слишком мало сказок и стихов и слишком много всякой не нужной детям «информации».
С чего бы это? Ну, они с верстальщицей стали выяснять — и выяснили! Это начальник поговорил с Сашей Окрошкиной. Не с кем-нибудь — с Окрошкой! Она ведь, ясное дело, не посторонний человек — она раньше работала в редакции, понимает специфику, сопереживает, так что к ней стоит прислушаться. Видимо, пора пересмотреть концепцию.
Действительно, зачем детям знать про волшебную еду или про то, откуда взялись слова «педагог» и «парта»! Пусть лучше читают Окрошкины стихи!
— Главное, нашел авторитет!
Впрочем, кажется, это Мина уже говорила.
— Какая-то она злобненькая, — заметила верстальщица. — Не улыбнется никогда. Смотрит, как на «врага народа». А правда, что она тут раньше работала?
— Да-а! — сказала Мина. — Было такое дело, еще до того, как «наш» пришел. Задолго до того. Столько, сколько тогда, мы в жизни тут не ругались.
— А насчет «информации» — это ведь в твой огород камешек.
— Да она меня всегда терпеть не могла. И главное, не давала себе труда это скрывать. Я в таких случаях говорю: ненавидишь меня — ну и ненавидь на здоровье, но будь добра вести себя так, чтобы я об этом не догадалась.
В голове опять закрутилась плясовая:
Магазин приглашает
На работу продавца.
А у Окрошкиной у Саши
Бородавка в пол-лица!
Ладно уж, нет у нее, конечно, никакой бородавки. Но этот-то хорош гусь!
— Идиот! — повторила Мина и вдруг заметила, как у верстальщицы вытянулось лицо.
Оказалось, начальник подошел.
— Идиот? — переспросил он. — Это кто?
— Идеальный Друг И Отличный Товарищ! — выпалила Мина. — А вы что, не знали?
«…сани, в которых находилась
моя личность».
(Из детектива)
Под дверью у Мины на новеньком коврике лежала соседская чау-чау. Как всегда, ничего удивительного. Мало того, что соседи живут впятером в однокомнатной квартире, так они еще завели собаку. Конечно, они ее завели в расчете, что дом вот-вот снесут, а им дадут жилплощадь побольше. Но дом все не сносят и не сносят, а впятером в однокомнатной квартире, да еще с собакой, естественно, тесно. Они ее с утра и выгоняют в подъезд. Если кто встретит возле дома чау-чау без ошейника, так это их. И большую часть дня она повадилась проводить не где-нибудь, а на Минином коврике. А он как раз такой… как бы сказать… игольчатый. Очень удобно: заодно и вычесывать собаку не надо! Понятно, что у Мины других дел нет, как только чистить коврик от собачьей шерсти!
Чау-чау, как обычно, была не в восторге, что ее согнали с коврика. Хорошо хоть пока еще не укусила. Хотя вообще хорошего мало!
Мина поела безо всякого удовольствия и села редактировать детектив. И то потому только, что там, как она помнила, герой собирался убивать своего начальника. «А чей у нас детективчик-то? Так, перевод с английского. Ну, что ж, посмотрим, как с этим делом справляются англичане».
Ручка, разумеется, отказалась подавать какие-либо признаки жизни. То есть еще оставалась черная, но править надо синей. Пришлось лезть в сумку. Там неожиданно обнаружилась ручка этого идиота. Надо же! Попробовала — пишет синим. Ну, как говорится, с паршивого начальника…
Кое-как Мина добралась до восьмой страницы. Чего-чего? «Импозантный билдинг»?! Господи, это что еще такое? Думала-думала, смотрела по контексту, ничего не придумала, позвонила Але.
Оказалось, «билдинг» — это здание. Ну, напереводили! И разве о здании говорят — «импозантное»? Импозантный мужчина — это понятно…
Тут Мина невольно переключилась на знакомых мужчин. К примеру, можно ли сказать о Кутузове, что он импозантный? Ну, нет, он трогательный, но никак не импозантный. А уж про Старосту с Острова и подавно этого не скажешь. Но что-то такое в нем есть!
Мина задумалась.
«А чем он, интересно, занимается на этом своем Острове? Ну, даже если это был сон, пусть, но и во сне же никому профессию иметь не возбраняется…»
«Чем, чем! Рыбу, небось, ловит, раз там сплошные кругом озера», — прорезался Внутренний Голос.
«А что? Пожалуй! — согласилась Мина. — Тогда что ж такое этому Острову угрожает? Явно не голод, раз у них там рыбы навалом. А может, совсем наоборот? Рыба исчезает, и скоро тамошним жителям нечего станет есть?»
«А главное: что если это ты, а никакая не военная мина, должна спасти Остров, а ты тут сидишь и не спасаешь!» — подсказал Внутренний Голос.
«Ну, как это я одна буду спасать целый остров! Статью разве что написать в газету… И вообще. Если бы точно знать, что я… А то, может, у них в легенде „мина“ — это выражение лица!»
Мина подняла взгляд к пресловутому пятну на потолке. Этого только не хватало! Нет, с пятна не капало, но уж очень оно выглядело пасмурным, и, что самое странное, оттуда тянуло холодом. Мина накинула поверх рубашки с брюками длинный махровый халат, взгромоздилась на стул и протянула ладонь: сперва к пятну, потом к оконной раме. Точно, дело было в пятне. Вдобавок по нему словно пробегали какие-то тени. Толком ничего разобрать Мина не успела, потому что запуталась в халате и рухнула вместе со стулом.
Приземлилась она, впрочем, на что-то мягкое. Пощупала — песок.
«Откуда, интересно, в доме песок? — подумала она. — Из меня, что ли, уже сыплется? А песок-то первоклассный, высшего качества! Прямо шелк, а не песок. Такой, небось, из кого попало не сыплется!»
«Столько все равно не насыплется», — сказал ей Внутренний Голос.
Мина огляделась. А, можно было бы сразу догадаться!
То, на чем она сидела, было небольшим песчаным холмом. Если посмотреть направо, открывался неплохой вид на деревню с беленькой церковкой. Слева росли елки. Стула, кстати, нигде заметно не было. Мина поднялась на ноги и случайно глянула в просвет между деревьями. О, боже! Прямо за ближайшими елками, где-то глубоко-глубоко внизу плескалась вода. Упала бы на пару метров дальше и сейчас катилась бы кубарем!
Пейзаж, правда, впечатлял. Чуть в стороне берег делал эдакий изгиб, открывая взгляду сумасшедшей крутизны склон, весь поросший елями. Как они там держались — уму непостижимо. Некоторые вообще росли как будто прямо из воздуха — все корни на виду. Надо полагать, такой же склон был и у Мины под ногами. А вдоль самой воды тянулась полоса песка, на которой лежали в художественном беспорядке разного размера валуны.
Вот только ветер в спину дул такой, что как бы не сделаться частью этого пейзажа, а ему явно никаких дополнений не требовалось. Главное, подальше от края. Мина прошла несколько шагов по гребню холма наперерез ветру и обнаружила песчаную полянку с видом на озеро. С одной стороны полянку прикрывал холм, и там было тихо.
На песке сидел Дмитрийлексеич, он же — как его?.. Мда? — и курил.
Мина от неожиданности даже не поздоровалась, а вместо этого с возмущением сказала:
— Надо же, как тут у вас задувает!
— Да, ветра много, — согласился Дмитрийлексеич.
— Прямо насквозь продувает!
— А что ж вы сегодня без пальто?
— Господи, да я даже не думала… Сидела себе дома, работала, вдруг раз — и тут! В чем была, в том и прибыла.
«Так уж и не думала!» — съехидничал Внутренний Голос.
— Ну, не то, чтобы совсем уж не думала, — призналась Мина. — В тот раз у нас разговор как-то неожиданно оборвался, а я не дослушала эту вашу легенду. Не дослушала, и мучаюсь: интересно же! Может, ее даже напечатать можно было бы… Старинная, небось, легенда?
— Старинная, — подтвердил Дмитрийлексеич. — Из поколения в поколение передается.
— Ну, и?
— А никто ничего толком не знает. Вроде как поселится тут у нас какой-то человек с опасным именем, и Остров после этого начнет быстро уменьшаться, и население тоже. И спастись от этого можно будет только с помощью «мины». А уж что за «мина», с заглавной буквы или с маленькой… Мы с другом моим когда-то, еще в школьные годы, раскопки производили — как раз неподалеку. Думали мину откопать. Здесь в войну немцы были, я и решил, что это снаряд.
— С опасным именем? А Мина — не опасное? Но сейчас-то как, пока все в порядке?
— Да разрушается понемногу, почва-то — песок. Каждый год, как ледоход начинается, берег водой размывает. Видите, корни торчат?
— А смотрится живописно, — вздохнула Мина. — И что, уже ничего не сделаешь?
— Хочу ивняк вдоль берега посадить — может, поможет. А то прошлой весной уж очень много елок попадало. А Островец вообще безо всяких легенд уменьшается. Был когда-то размером почти как наш, деревня там стояла. Потом стали валуны увозить. На Островище. Особенно когда колесо это устанавливали — памятник то есть. А у нас тут естественный волнолом. Без валунов берег быстро осыпается. Теперь — вон…
— Ну, вы-то, я смотрю, валунами обеспечены.
Дмитрийлексеич махнул рукой куда-то в сторону.
— Тоже таскают. Приехал тут один, такой Киндей…
— Как? — удивилась Мина.
— Киндей…
— Это что, тоже прозвище, вроде Мды?
— Не знаю. Может, имя, я не спрашивал. И не хочется, не нравится он мне. Сейчас дом себе строит. Так взялся под фундамент валуны с берега таскать.
— Много надо валунов под фундамент?
— Много…
— А вы бы ему сказали!
— Говорил, да что с ним сделаешь! Все равно таскает.
— А вы бы ему все вместе сказали!
— Вместе? Тут у нас народу-то… и все больше старушки. Старушек он слушать не будет. А мужики, какие остались, в основном другим интересуются.
— А, понимаю! Матрасовкой?
— Не-ет, — усмехнулся Дмитрийлексеич. — Это только избранным. Ее же Филофей разливает.
— А это кто? — спросила Мина.
— Есть у Острова такой покровитель небесный, Филофей, но он, говорят, и здесь иногда появляется, на земле. Я уж и забыл, когда его тут последний раз видели, — до меня еще. Вот он, если ему кто понравится, может матрасовкой угостить. Это его фирменный напиток.
— А сколько градусов, не знаете?
— Хм… Говорят, безалкогольный. Утверждать не буду, не пробовал. А вы от кого про матрасовку слышали?
— Да ни от кого не слышала, — пожала плечами Мина. — Я-то думала, она у вас тут запросто в магазине продается. Зашла погреться, мне продавец говорит: «Матрасовки выпьешь?» Налил попробовать. Я и хлебнула.
— В магазине у нас не продавец, а продавщица, — сказал Дмитрийлексеич. — Тетя Люба Потолочихина.
К утру с пятном что-то такое произошло. То ли просыхать стало местами, то ли наоборот еще больше отсырело. Короче, где-то посветлело, а где-то потемнело. Из-за этого внутри него образовался рисунок, вроде — чье-то лицо, и даже вроде бы — женское. Так уж пристально смотреть Мина не рискнула. К тому же Внутренний Голос напомнил:
«Кутузов!»
Да! Этот день можно было бы, пожалуй, ему посвятить. Только где за ним наблюдать-то? Она же ничего не выяснила насчет его расписания, бестолочь такая! У подъезда подежурить? Аля вчера так подробно рассказывала, как к нему ехать, а она, конечно, ничего не запомнила из-за работы этой… Спросить еще? Спасать собралась, называется!
Мина выглянула в окно. Внизу проехала машина, вся покрытая мокрыми осенними листьями. Надо сунуть в сумку зонт, прямо сейчас, а то потом забудешь… А ничего машина смотрелась. Про это бы хайку написать… Как-нибудь так:
Листьями клена
Машина моя укрыта —
Гараж не нужен!
«Тоже мне, Басё! — возмутился Внутренний Голос. — У того совсем ничего не было, а тут как-никак машина. И насчет „моя“ — это сильно сказано. Уж тебе-то гараж точно не нужен. И вообще, куда-то тебя занесло не туда. Ты осенью любуешься, или думаешь, куда машину пристроить?»
А если так?
Все покрыты
Мокрыми листьями
Автомобили…
«Что-то я нынче не в ударе. Интересно, дарила ли я Кутузову сборник? — подумала Мина. — Ведь не дарила. А не помешало бы. Только есть ли он еще у меня? Как бы не так, все раздала!»
«Вечно жадничаешь, больше надо брать!» — проворчал Внутренний Голос.
«А он стоит-то сколько, собака! — возразила Мина. — Да и тащить тяжело. Ладно, позвоню-ка я на склад, договорюсь, когда подъехать. Во всяком случае, с чего-то же надо начать!»
Детский сборник, издан прилично, «Дым Отечества» выпустил. Правда, у Мины там всего один рассказик; есть знакомые, у которых больше взяли. Окрошкиной там целых три стиха — ничего особенного, между прочим…
Мина позвонила девице на склад: мол, остался ли сборник.
— Да, — сказала девица, — десять штук.
— Как? Всего?! А допечатывать будете?
— Нет.
— Тогда я бегу к вам! — закричала Мина. — Отложите мне, пожалуйста… штучек пять. Нет! Я заберу все!
И надо же! Только оделась — телефон: подруга Зося.
— Ты проснулась?
Кому другому Мина бы, конечно, сказала: мол, извини, уже в пальто, уже на одной ноге, надо убегать… Но Зосю не отошьешь! Если Зося вот так звонит, то ее звонок надо понимать как народную примету. Короче, из дома можно не выходить, проверено.
Как-то Зосин звонок застал Мину в дверях, когда она в кои веки собралась к Але на дачу. И погода располагала, и вообще. Так стоило ей выйти из электрички, как безо всяких, казалось бы, на то оснований пошел дождь, и пришлось сутки сидеть в доме. В другой раз Мине надо было в магазин за надувным матрасом. Для гостей вместо раскладушки. Ей сказали, где продается, сколько стоит, она созвонилась, узнала часы работы. Приехала — магазин закрыт по техническим причинам.
И еще были случаи…
— Я на минутку, — сказала Зося. — Минка!
— К твоему сведению, Минкой называют Минское шоссе.
— Правда? Замечательно! Шоссе — это замечательно. Шоссе — это путь, куда-нибудь он да приведет. Я затем тебе и звоню. Никого у меня из друзей не осталось, только вы с Алей. Но у Альки кризис жанра, поэтому прошу тебя: возьми, пожалуйста, надо мной шефство!
— Шефство? Это как? — удивилась Мина.
— Ну… контролировать меня надо.
— Здрассте! Тебя проконтролируешь! Не первый год знакомы…
— Да я не про то! Мне нужно, чтоб ты мне позванивала, скажем, через день…
— Правильно! Я звоню и спрашиваю: «Зося, ты что сегодня делала?» А ты мне: «Да иди ты, Беленькая, я еще перед тобой отчитываться буду!»
— Нет! Погоди. Я вот как стала жить одна в квартире, ну совсем распустилась! До безобразия! Ничего не делаю по дому — и не хочется. А хочется только сидеть перед телевизором и есть. Я потому и вес набрала. А дел уже накопилось столько, что теперь не знаю, с чего начать. Я и подумала: нужен мне кто-то, кто бы мне издалека пальчиком грозил: «Бездельничаешь? Я тебе!» Тогда у меня появится хоть какой-то стимул…
— Слушай, Зоська, я тебе когда еще говорила: зря ты «своего» бросила!
— Я его не бросила, — возразила Зося. — Я его не бросила! Я его — оставила. Это не одно и тоже; ты же писатель — как ты не понимаешь? Бросить, значит — приложить усилия, порвать отношения, а я не рвала, потому что их уже не было. Ну, тридцать лет — все уже! Я его просто оставила за ненадобностью…
Мина поняла, что, как всегда, вылезла не вовремя, потому что разговор на эту тему мог затянуться. Это — раз. А во-вторых, напоминать Зосе про бывшего мужа — все равно, что уговаривать Алю ходить на работу каждый день.
— Ну, хорошо, а что ты список себе не напишешь, если не знаешь, с чего начать? — сказала она.
— Спи-исок? — удивилась Зося.
— Напиши на листочке, что хочешь сделать за день, начиная с самого важного, и положи на видном месте. Лучше всего к холодильнику его магнитом… Сделала — вычеркнула.
— На что взгляд упадет, с того и начну, — решила Зося. — А ты мне будешь звонить и проверять: все ли по списку сделано!
В общем, когда Мина положила, наконец, трубку, встал вопрос: ехать или нет. И она бы, пожалуй, осталась, если бы не последние десять экземпляров. Только поэтому она вышла-таки из дома, гадая, что такое может приключиться по дороге. А издательство, кстати, было черт знает, где (оно, впрочем, и сейчас там). Прибыла ничего, благополучно, а там девица со склада, которой Мина утром звонила, говорит:
— Ой, вы знаете, вышло недоразумение! Все десять книг вчера забрала Окрошкина — я просто сразу не записала, а недавно вспомнила.
— Выходит, я зря ехала через всю Москву? — ахнула Мина.
Девица, правда, извинилась, а толку-то!
Очень уж было обидно уходить с пустыми руками, и Мина поднялась в редакцию. А там из знакомых редакторов — никого; одни верстальщицы сидели, и главная редакторша с ними, которую Мина побаивалась: ехидная больно. Пришлось ее умолять, чтоб поискала экземплярчик, хоть самый завалященький. Она снизошла, принесла откуда-то сборник, и Мина с ним удалилась, но неприятно было ужасно.
Хорошо, хоть трамвай сразу подошел, к тому же, полупустой. Мина рухнула на сиденье у окна и, конечно, стала думать: стоило ли выходить из дому, да что надо было сказать девице со склада, да правильно ли сделала, что потащилась в редакцию. И потом только услышала свой Внутренний Голос, который тихонько говорил:
«А вроде места за окном какие-то незнакомые…».
«Господи, да я же еду не в ту сторону!» — спохватилась Мина.
Тут как раз остановка. Мина выскочила. Спрашивается: зачем выскочила? Надо было узнать у водителя: наверняка, в этой стороне тоже какое-нибудь метро есть. Прямо был забор, за ним, судя по вывеске, оптовый рынок, и народ шел туда. Мина от расстройства поплелась за всеми, хотя продукты на неделю уже закупила.
«Наличествовали и белые
блейзеры, и синие штаны.
Всем было уже далеко
за пятьдесят».
(Из детектива)
«Копченый угорь — это вещь! — размышляла Мина у рыбного ларька. — „Мечта нанайца“! Только уж больно дорогой, собака! У нас его на рынке и не продают, а тут — смотри-ка! Купить, что ли, чуть-чуть? Давненько не ела я копченого угря! Или взять чего-нибудь попроще? Вот брюшки семги. Тоже ничего себе».
К примеру, на Зосю эти самые брюшки семги вообще как-то благотворно действуют. Однажды звонит и рассказывает: «Брюшки семги, — говорит, — это что-то необыкновенное! До того мне нравится! Как их поем, такая до-обрая делаюсь. Я со „своими“ договорилась: если начну бушевать, они мне сразу: „Брюшки семги! Брюшки семги!“ И я тут же успокоюсь. А то всю посуду перебила, чай пить не из чего!»
«В магазине копченый угорь дороже будет!» — шепнул Внутренний Голос.
«А, была–не была! Надо же хоть чем-то утешиться», — решила Мина.
И тут справа от нее какой-то мужчина спросил:
— Девушка, у вас окорочка жирные?
Мина замерла. Брюшки семги побледнели на своем подносе, копченый угорь уплыл с витрины.
«Это он что — мне?! Господи! Да что же отвечать-то? И не сообразишь ведь. Вечно я от хамских вопросов теряюсь! А может, это местный сумасшедший? Тогда лучше промолчать и не оглядываться».
Самое неприятное, что «окорочка» могли бы быть и более диетического, так сказать, вида. Но Мине пришлось поставить на них крест, в смысле — махнуть на них рукой, в смысле — смириться с тем, что есть, потому что всякие приводящие к похудению диеты ей все равно противопоказаны. Вот. И, между прочим, еще неизвестно, какая у него самого фигура, у хама этого.
Медленно-медленно Мина повернула голову. И что же она увидела? У соседнего ларька, где торговали морожеными мясными продуктами, стоял Кутузов и расплачивался за куриные окорочка.
— Ой, Мина! А ты тут часто бываешь?
«Вот идиотка-то!» — с чувством сказала себе Мина. Не вслух, конечно, вслух она ответила:
— Да мне бы сюда в жизни не попасть; это я заблудилась. Мало того, что страдаю топографическим кретинизмом, так еще расстроили меня в «Дыму Отечества», я и поехала не в ту сторону. Дай, думаю, хоть на рынок зайду, посмотрю, как и что.
— Неплохой рынок, — сказал Кутузов. — Я, ты понимаешь, так уже привык тут отовариваться, что в магазины и не захожу. Я же тут живу через дорогу… А кстати, пошли, я тебя чайком угощу. Вот, со свежими пряниками.
Мина еще с того раза не успела в себя прийти, как снова растерялась. И давление, как нарочно, поднялось, собака! Только Внутренний Голос повизгивал: «Ой, как здорово!»
— А твои как? — спросила она. — Ты уверен, что я никому не помешаю?
— А никого и нет, — заверил ее Кутузов. — Теща на работе — она у меня каждый день на работу ходит, ты понимаешь. А жена сына повезла к прабабушке в гости.
Рынок как-то поблек, померк, приглушил свой оптовый гул. Вроде бы стало просторнее, покупателей поубавилось. Во всяком случае, пока Мина поспешала за Кутузовым, она ничего, кроме звона в ушах, не слышала и почти ничего не видела, кроме рукава Кутузовской кожаной куртки. Да и то не смогла бы сказать, правый рукав или левый и какого цвета кожа. И совсем некстати вертелось в голове: «Магазин приглашает на работу продавца… А мне начальник жить мешает, убить мало подлеца…».
Лишь у самого выхода ее вернула из полузабытья неожиданно громкая фраза: «Дайте мне крем сперматозоидный!»
Квартирка у Кутузова была маленькая, но, судя по обстановке, зарабатывал он неплохо. Мина, конечно, и тут не удержалась в смысле советов:
— Слушай, а вот у вас пианино — кто-нибудь на нем играет? Это я к тому, что уж больно места много занимает, а комната такая, что дорог каждый квадратный метр. Если б не оно, тут бы целый шкаф свободно встал!
Ну, такая она: все время думает, как можно сделать лучше. Когда надо и когда не надо. Что думает-то — полбеды, так она ж еще и говорит. А как промолчать? Мина сама это свое свойство называла инстинктом улучшательства, а с инстинктом не поспоришь.
Кутузов, птичка, хоть про этот инстинкт пока не знал, не возмутился, а стал объяснять:
— Я-то музыке не учился, к сожалению. А жена — да, она у меня музыкальную школу окончила. Давно, правда, в детстве. Но она так много помнит — я просто удивляюсь! Этюды Черни, полонез Огинского. Еще из «Детского альбома» Чайковского — «Похороны куклы». Сейчас, когда парень стал подрастать, она, естественно, старается играть чаще, чтобы он привыкал к хорошей музыке, ты понимаешь…
— И как? — спросила Мина. — Привыкает?
— Ой, что ты! Ему так нравится пианино! Он почти каждый день, ты понимаешь, сам подходит, поднимает крышку и начинает «играть»! Ну, на самом деле, клавиши, как попало, нажимает, но с таким темпераментом, что соседи снизу прибегают.
— Здорово! — сказала Мина. — А те, что сбоку, не прибегают? В таком доме, как ваш, мне кажется, всюду все слышно.
— Да, ты права, дом в этом смысле не очень… — вздохнул Кутузов.
— Не-е, ваш еще ничего! — утешила его Мина. — У меня так вообще «хрущоба».
Но Кутузов не утешился, а наоборот опечалился:
— И потом, двадцать четыре метра, ты понимаешь… Какая уж тут звукоизоляция!
— А нет возможности завести что-нибудь попросторней? — спросила Мина. — Я знаю, конечно, это сложно…
Кутузов совсем сник.
— Ох, это кошмар моей жизни, ты понимаешь… То есть я не против тещи, теща у меня замечательная, но она тоже могла бы… она ведь всего на десять лет меня старше. И потом, это как бы нормально, чтобы молодая семья жила отдельно…
— Ну да, ну да, — закивала Мина.
— А деньги так медленно копятся! Я уже давно не живу — я вкалываю, ты понимаешь… И тут еще такая история со мной приключилась безумная! Я даже никому рассказать не могу. Вот разве что тебе — почему-то я тебе очень доверяю…
— Ради бога, не беспокойся, естественно, это останется между нами! — заверила его Мина.
Кутузов придвинулся ближе вместе со своей табуреткой, и Мина отметила, что он сжимает в кулаке надкусанный пряник. Страшно трогательно! И вообще: пряник ему просто на удивление подходил по стилю — редкий, между прочим, случай с пряниками. Она пожалела, что с утра не надушилась. Впрочем, еще неизвестно, какие ему нравятся духи. А то она любит пробовать на себе всякие оригинальные ароматы; самых трепетных это может и отпугнуть.
— …Я тут как-то возвращаюсь домой, а лифт не работает, — говорил между тем Кутузов. — А я так устал, ты понимаешь, так неохота идти по лестнице. Стою и думаю: «Вот сяду сейчас на пол, прислонюсь к стенке и буду так сидеть!» Вдруг слышу: на лестнице, наверху, топот — прямо грохот, крики. И, главное, как-то не по-нашему кричат. И этот грохот приближается. А я все стою. Наконец, сбегают сверху два мужика: один за другим гонится, оба орут — ужас! Так и выскочили на улицу. У нас тут в подъезде какие-то приезжие недавно квартиру купили — наверно это были они. Ну, я собрался с силами, пошел все-таки пешком. Смотрю — на ступеньке деньги лежат! Целая пачка, прямо нераспечатанная, как из банка.
— Взял?!
— Все из-за этого дурацкого квартирного вопроса, ты понимаешь! Теперь не знаю, что делать. Там столько денег оказалось…
— Ну?!
— Десять тысяч.
— Чего?
— Долларов. И, представляешь, так плотно купюры уложены, что вся пачка примерно в сантиметр толщиной!
— Ой, как здорово! — закричала Мина. — С ума сойти, до чего ты везучий!
— Да? А я все думаю: может, надо было вернуть?
— Это еще зачем? А если кто другой деньги выронил, не они? Они-то возьмут, можешь не сомневаться!
— Так вскоре после этого мне и показалось в первый раз, что кто-то за мной наблюдает!
— Думаешь, они в пылу погони тебя заметили, запомнили, потом помирились, хватились денег и сказали себе: «А не тот ли это тип, что стоял у лифта, их подобрал»? Я так поняла, что им было не до того.
— А откуда я знаю, как все было?
— Ты мог и на лифте уехать.
— А вдруг они знали, что лифт не работает?
«Ну, давай! — шепнул Мине ее Внутренний Голос. — Самое время!»
— У меня идея! — сказала она. — Что мы тут будем сидеть, гадать! Пусть этот кто-то за тобой следит, а я тем временем тоже буду за тобой наблюдать и, может, выслежу этого кого-то. К примеру, завтра ты во сколько из дома выходишь?
Что Кутузов потрясен, было видно невооруженным глазом. Не выпуская пряника, он почти что прошептал:
— Мина! Ты совершенно замечательная! И ты такая смелая, оказывается! Только это ведь настоящая работа, тяжелая, это не женское дело, ты понимаешь… И потом, вдруг это опасно! А я не хочу, чтобы ты рисковала. Мне гораздо важнее знать, что есть на свете такой человек, которому я все могу рассказать.
Птичка, да и только!
Один этаж Мина все-таки успела проехать в приятном расположении духа, но счастье длилось недолго. Лифт внезапно остановился, дверцы задрожали и расступились, и в кабину вошла Окрошкина. Вся такая непроницаемая-непроницаемая.
— Здравствуй, Мина, — сказала она.
И ни слова больше.
Мина, которую застали врасплох, в разнеженном состоянии, встретила ее с мечтательной улыбкой:
— Привет! А ты что, живешь тут, что ли?
— Нет, — ответила Окрошкина деревянным голосом. — Я в гости приезжала.
— У тебя тут родные?
Окрошкина как-то напряглась, закусила губу и даже вроде бы прикрыла глаза. Но потом все-таки удостоила:
— Я у друзей была. Моя школьная «англичанка» и ее семья, дочка с ребенком.
— О-о! — отозвалась Мина.
Очень хотелось крикнуть: «А я у Кутузова чай пила с пряниками!» Но не Окрошке же выкрикивать, в самом деле, — это-то Мина понимала. Лучше уж дотерпеть до дома и позвонить Але — Зося с Кутузовым знакома не была.
Тут лифт спустился на первый этаж, они вышли из подъезда, и Окрошкина сверкнула на Мину своими огромными круглыми очками:
— Ты к метро?
— Ну да, — кивнула Мина.
«Нет худа без добра, — подумала она. — Окрошка тут, видать, не впервой, хоть до метро нормально доберусь».
— Ты этот район хорошо знаешь?
(Это, собственно, не столь важно, но надо же о чем-то говорить в дороге.)
— А что?
— А мне тут раньше бывать не приходилось…
Окрошкина промолчала. И пока переходили дорогу, она все молчала, а как встали на остановке трамвая, неожиданно спросила:
— Мина, а тебе что, не понравились мое стихотворение?
— Это какое?
— Которое я в редакцию принесла. Последнее. Про фикус.
«Ну, начинается! — вздохнула про себя Мина. — Уж молчала — и молчала бы. И голос, главное, строгий, даже требовательный! Прямо завуч какая-то!»
— А кто говорит, что не понравилось? Мы же его печатать будем.
Что за манера у Окрошки этой смотреть на визави таким обвиняющим и праведным взглядом! Можно подумать, ей все должны!
— Мне главный редактор сказал, что ты была против.
— Ну, не зна-аю… — протянула Мина. — Это он что-то перепутал.
«Вот идиот-то! Он что, не соображает? И я хороша — ведь говорила себе: с ним ничего нельзя обсуждать, ничегошеньки! Сколько, интересно, остановок до метро? И в метро же еще вместе ехать!»
На горизонте, как назло, показался трамвай. Как бы полегче отделаться?
«А угорь-то? — подсказал Внутренний Голос. — Так не купленным и остался?»
«Да! — спохватилась Мина. — Как же я без копченого угря!»
— Слушай, тебе на оптовке ничего не нужно? — спросила она.
— Нет, — сказала Окрошкина.
Сказала — как приговорила. Мол, все ей с Миной ясно. «Ничего, — подумала Мина, — переживем как-нибудь».
— А я загляну, пожалуй.
— Так ты не едешь к метро?
— Я попозже.
Окрошкина отвернулась к трамваю, а Мина, повеселев, не пошла, но прямо-таки помчалась к воротам оптового рынка.
И только уже добежав, уже оглянувшись и удостоверившись, что на трамвайной остановке пусто, она вспомнила про сборник. Сколько из-за него пережила, а подарить забыла! Такой случай упустила! И еще подумала: «А интересно: знает Окрошка, что этажом выше живет Кутузов?»
«Все повылазили вынимать его из этого пушистого хозяйства».
(Из детектива)
В дверях своей квартиры Мина обнаружила записку: «Заходил сантехник». «Господи! Когда надо, их не дозовешься, а когда не надо — отбоя нет», — подумала она. Пятно вело себя примерно, если не считать того, что черты «лица» в нем прорисовались окончательно и стали до ужаса напоминать Окрошкинские.
«Если так будет продолжаться, придется, пожалуй, спать в другой комнате, — сказала себе Мина. — Зато не грозят непредвиденные попадания на Остров: кому охота созерцать портрет Окрошкиной! А ведь правильно я догадалась, что у них в магазине должна быть продавщица!»
«Так-то оно так, но кто ж тебя тогда, интересно, матрасовкой поил?» — оживился ее Внутренний Голос.
«Да уж, действительно! — согласилась Мина. — Это только я так могу! Мало того, что попала на остров, которого, скорее всего, не существует, так еще ухитрилась ввязаться во что-то такое, чего нет даже в тамошней несуществующей жизни!»
Впрочем, углубляться в эту тему она не стала. Все-таки неотложные дела тоже приносят некоторую пользу здоровью — хотя бы психическому: не успеваешь пугаться всяких необъяснимых явлений. В частности, пора было подумать о завтрашнем утре. Кутузов собирался выйти из дома в десять, чтобы ехать на работу. Уговорить его Мина уговорила, и даже без особого труда: мол, недельку она попробует подежурить, а там поглядим. Но теперь предстояло решить вопрос: вот он выйдет, а где в это время должна находиться она? Справа и слева от него магазины, однако заходить в них без толку, потому что не будет видно подъезда. Прямо газон, а за ним — уже шоссе. Что, выглядывать из-за угла? Или на газоне встать? И что ей там делать, на газоне? Изображать ворох опавших листьев? Ясно же: для слежки нужен человек без особых примет, на которого в толпе не обратишь внимания. А она, куда ни придет, всюду как белая ворона, особенно с такой фигурой!
«Хм… зато про тебя не скажешь, что ты ничем не примечательна», — заметил Внутренний Голос.
И Мина вдруг подумала: «А что я мучаюсь? Все равно трамвайной остановки ему не миновать. Сяду на лавочку под навесом, в самый уголок и буду ждать. А в вагон войду через другую дверь и в толпе доеду до метро».
Ночью пошел дождь. Спала Мина плохо — боялась проспать. Даже сквозь сон слышала, как стучат по карнизу капли: «Встань, встань! П-пора!»
И все равно опоздала. Вышла из метро — а транспорта в сторону Кутузова нет. Наконец вскочила в какой-то автобус. Спросила у кондуктора:
— Скажите, он до оптового рынка идет?
— Нет, он остановится раньше, у кинотеатра, а дальше пойдет экспрессом.
Пришлось последнюю остановку пешком тащиться, хорошо еще, что она короткая.
Под навесом все было занято. Мина встала сбоку и чуть сзади. Прямо типичная шпионка! «Язык на плече», ветровка вся перекосилась, косынка на шее аж перевернулась задом наперед. В одной руке зонт, так середина у него самого что ни на есть конспиративного цвета Кремлевской стены; кайма, правда, васильковая, но она зато в одном месте оторвалась, и из зонта торчит спица. А в другой руке — тяжеленная сумка. Что же там такого, без чего не в состоянии обойтись тайный агент? Естественно, это термос! (Китайский, на два литра — маленький разбился.) Джеймс Бонд, может, и пил мартини с водкой, а Мина вот не может без горячего чая.
Одна радость — хоть успела до Кутузова. Если только он уже не уехал.
Подошел трамвай, лавочка под навесом освободилась. Едва Мина заняла место в углу, как обзор ей загородил какой-то тип.
— Мадам! — обратился он к Мине. — Дайте, пожалуйста, рубль!
— А почему это я вам, а не наоборот?
— А я могу…
Тип разжал кулак: на ладони у него блестело несколько монеток, в том числе две или три рублевых.
— Ну, дайте рубль! У нас тут такое… колядование идет по случаю дождливой погоды.
Ах, он еще и не один! Значит, Мина сейчас полезет в кошелек, а этот тип у нее кошелек выхватит, передаст напарнику — и привет? В то же время, вступать в дискуссию было недосуг. Мина сунула руку в карман: может, там завалялся рубль? Вытащила карамельку. «Мечта» называется. Интересно… А, это верстальщица угостила, когда они вместе шли с работы.
— Раз вы тут колядуете, значит, и продукты берете? — сказала Мина. — Вот, у меня есть конфета.
Тип вздохнул:
— Что ж, спасибо и на том.
Сгреб «Мечту» и отвалил. Слава богу!
Мина принялась высматривать Кутузова, но высматривание ничем не увенчалось. Неужели пропустила? Или он все-таки вышел раньше десяти? Аля сколько ведь говорила: «Купи мобильный» — Мина все отмахивалась; а зря.
Лавочка ощутимо дрогнула, и одновременно раздался стон. Мина оглянулась — нет, вроде никто пока не умирал. Вообще-то в сумке у нее всегда лежал валидол. И были случаи, когда он оказывался кстати. Не с ней, конечно, но в метро Мина замечала, и не раз, таких людей, которым явно не по себе. Она подходила и говорила: «Извините, вам плохо? А то у меня есть валидол». Некоторые брали, некоторые отказывались.
Женщина, которая уселась рядом с Миной, хоть и держалась обеими руками за ручку своей сумки на колесиках, в остальном не подавала особых признаков слабости, в том числе сердечной. Правда, выглядела так, будто только что вскочила с постели и оделась впопыхах: нечесаная какая-то и… точно, она же юбку с кофтой напялила поверх ночной рубашки! И сама похожа на подушку — пухлую, в несвежей бледной наволочке. А стонал кто? Лавочка?
Заметив, что Мина не нее смотрит, женщина спросила:
— Не идет?
— Что?
— Трамвай.
— А! Пока что-то не видно, — сказала Мина.
— Хоть отдохну немного, а то в трамвае не сядешь. Живу напротив, а еле дошла, у меня ноги больные, тромбофлебит.
— О, это серьезная штука! — отозвалась Мина.
— Я знаю, я заслуженный врач, кандидат наук.
Они помолчали.
— Мне нужен Тридцать шестой, — сообщила женщина. — Стоят, наверно, где-нибудь, авария.
— Если авария, то это на полчаса, — сказала Мина.
— А то и больше. Я сама водителем работала.
— Да? — удивилась Мина
— Тридцать лет. Я ветеран труда. Тут с каждым годом все чаще аварии. Ждешь, ждешь трамвая — пока на рынок съездишь, вся изнервничаешься.
— Зачем ездить-то? Вон же рынок.
— А я на Преображенку езжу, там овощи дешевле. На этом хозяева очень цены завышают. Ну, ничего! Я на них еще управу найду!
— Да уж на них найдешь! — не выдержала Мина.
— Говорю вам! Я ведь юрист! Я всю жизнь в суде проработала!
Мина внимательней пригляделась к соседке. Удивляли ее глаза: такие две крупные, чуть подцвеченные голубым, круглые капли. А на дне что? Диагноз? Очень может быть!
Интересно, всем шпионам так не везет? Хоть бы скорее трамвай подошел!
И тут Мина увидела, наконец, Кутузова: он стоял к ней спиной, без зонта, хотя другие стояли под зонтами — значит, дождь еще моросил. Под навес бы зашел — вымокнет ведь!
Соседка толкнула Мину под локоть и зашептала:
— Видите вон того, в кожаной куртке? Это наш сосед сверху. Он меня ненавидит.
— За что? — опешила Мина.
— Не знаю, я ему ничего плохого не сделала. А он со свету сживает. Каждый день у меня над головой: «Бух! Бух!» А я и так вся больная!
Что больная — в этом Мина уже не сомневалась. Нашла, кого обвинять! А вообще-то эту особу не грех бы порасспросить — для пользы Кутузова; мало ли, что у нее на уме. Так, а вот и трамвай!
— Это какой? Какой? — заволновалась соседка.
— Двадцать четверый.
— Не мой.
Женщина выпрямилась на лавочке, притянув к себе ручку своей сумки на колесиках. А Мина вскочила и устремилась к вагону, к задней двери, потому что Кутузов оказался возле средней. Народу собралось порядочно, теперь бы в трамвай попасть. Порядочно — а Мина никого не запомнила! Без того зрительная память плохая, так она еще отвлекалась на всяких ненормальных.
Да уж! Чтобы ездить по Шоссе Энтузиастов в переполненном трамвае, большой требуется энтузиазм! Естественно, Мина сразу же потеряла Кутузова из виду. Хорошо еще, когда отъезжали от остановки, удалось извернуться и глянуть в окно. Вроде никого не осталось, кроме этой сумасшедшей под навесом. Главное теперь — не упустить Кутузова при входе в метро, а то там еще подземный переход.
С трамваем кое-как обошлось: Мина каким-то чудом вышла раньше и подождала, пока выберется Кутузов. А дальше началось! Он, видать, опаздывал и шел быстро. Конечно, Мина и тут не смотрела, что за люди вокруг: за ним бы поспеть. Выходило, теперь она тоже преследовала Кутузова. А что делать? В подземных переходах самое неприятное — ступеньки: страшно же наступить мимо. А пока в них вглядываешься, Кутузова уже и след простыл.
Домчались до эскалаторов. Какое счастье! Ясно, что Кутузов оказался порядком впереди, но хоть никуда не бежал. Мина нарочно встала не на тот же, где он стоял, а на второй, чтобы держать его в поле зрения. И только чуть-чуть расслабилась, как услышала свой Внутренний Голос:
«Чего стоишь? Догоняй! Представь: он сейчас сойдет — а там уже поезд подошел. Он успеет, а ты останешься!»
Надежды на то, чтобы отдышаться, рухнули. Пришлось идти вниз. Это и само по себе занятие нервное, особенно с Мининой комплекцией, а тут еще подгоняли те, которые скопились сзади. Зато успела в тот же вагон, что и Кутузов. Даже вломилась в ту же дверь, нарушая все законы конспирации.
Тут ей пришлось еще хуже, чем в трамвае, причем больше всего Мина пострадала от собственной сумки. Ее так притиснули к Мининой ноге, что термос больно давил на косточку. Синяк теперь обеспечен. «Господи! Неужели эти, которые следят, такие дураки, что ездят за ним в метро в часы „пик“? — спросила себя Мина. — Как следить? Стоишь, руки по швам; головы и то не повернуть!»
На «Марксистской» толпа вынесла их из вагона, и Кутузов рванул на переход — Мина за ним. По дороге на Кольцевую линию до нее опять докричался Внутренний Голос:
«Слушай, ну и какой смысл в этой гонке? Твоя задача — наблюдать, а ты чего?»
«Что ж, будем считать, что первый блин — комом, — пропыхтела в ответ Мина. — Раз, другой, третий… Потом, глядишь, привыкну и начну наблюдать. А то, может, он всегда так носится…».
«Как угорелый», — подсказал Внутренний Голос.
«Нет! — возразила Мина. — Как птичка! Я и не подозревала, что у него такая стремительная походка. Прямо земли ступнями не касается».
«Ага, птичка! — фыркнул Внутренний Голос. — Синяя! Ну, и что, ты счастлива, что ли? Тоже мне — чемпионка в тяжелом весе по бегу на длинные дистанции с термосом! Это тем, которые за Кутузовым следят, счастье привалило. С утра посмотрят, как ты его догоняешь, и потом на целый день обеспечено хорошее настроение!»
«Сама напросилась, — напомнила Мина, — теперь отказываться неудобно. К тому же есть лишний повод позвонить. Но, конечно, засветиться было бы некстати. Кто знает, что за люди его преследуют! Может, бандиты какие».
На Кольцевой было, как ни странно, довольно-таки свободно, и Мина поразглядывала, на всякий случай, публику вокруг Кутузова. Однако преодолеть в прежнем темпе второй переход она не смогла. На «Новослободской» закололо в боку, и пришлось сесть на лавочку, даже не проводив Кутузова взглядом.
«Да, дорогая, неважная у тебя физическая подготовка для такого образа жизни!» — заметил ей Внутренний Голос.
«Ну, и ладно! — сказала Мина. — Ехать к нему на работу все равно ни к чему. Вернусь домой, приду в себя, а вечером позвоню».
«Если сейчас не поешь, не доедешь!» — предупредил Внутренний Голос.
«Завтрак шпиона! — вздохнула Мина, высвобождая из фольги бутерброды. — Искусство не оставлять после себя крошек».
Термос доставать она постеснялась.
Вроде и дорога от «Новослободской» удобная — пару остановок проехала, потом на маршрутке двадцать минут, потом еще чуть-чуть прошла, и все — а такое впечатление, будто до дома добиралась целую вечность. В вагоне едва не уснула, все ломило, везде кололо, каждый шаг делала, преодолевая сопротивление окружающей среды, да еще этот термос. Его бы вылить догадаться — так нет. Хотя где? На Киевском вокзале, что ли?
И вот уже все, казалось бы, дома: остался один лестничный пролет — привет, валет! Прямо на ступеньках, раскинув руки так, что, не переступив, не пройдешь, лежал ничком какой-то пожилой мужик. Ну, подъезд-то у них не запирался, можно сказать, никогда. Пытались ставить домофон, но он долго не прожил. Но чтобы вот так под ногами кто-то валялся?
Куда звонить: в милицию или в «скорую»? Сразу и не поймешь. Пьяный забрел? Кажется, перегаром не пахнет. Бомж? Был бы бомж, она бы еще на первом этаже почувствовала. А тут если и веяло чем-то, так разве что рыбой, и то слабо. А он вообще жив, или как? Мина пригляделась: мужик вроде дышал. И на том спасибо. Нет, у них в подъезде такие точно не водятся. Какая-то на нем спецодежда: столетний выгоревший ватник, короткие сапоги с подвернутыми голенищами, штаны неопределенного цвета, фасона и возраста, под головой кепка. Может, работяга? Лучше, пожалуй, в «скорую».
Мина собралась с духом. Ухватившись за перила, перешагнула через ступеньку, — слава богу, мужик в этот момент рукой не шевелил, — и, наконец, благополучно отперла квартиру. Поставила сумку в прихожей — на пол, естественно: туда даже табуретку не втиснешь; места хватит только на то, чтобы широко улыбнуться. Потом решила взглянуть еще раз на мужика, прежде чем идти к телефону.
На лестнице никого не было.
«Ничего себе! — встревожилась Мина. — Это у меня, выходит, уже до того глаза слипаются, что я человека в двух метрах от себя разглядеть не могу? Так, вторая попытка». Она вернулась в квартиру, прикрыла за собой дверь, потом открыла и снова вышла.
Ну?
Опять никого.
Одно из двух: либо мужик ей померещился, либо он только ее и дожидался — посмотрел, к какой двери она подойдет, после чего преспокойно встал и ушел. Если учесть все то, что Мина пережила и узнала за последние дни, годились оба варианта. Может, у Кутузова все прослушивается, и за ней тоже установили наблюдение? А кстати, тот тип, что просил на трамвайной остановке рубль… Вдруг он совсем с другой целью подваливал? А она даже лица не запомнила. В любом случае, надо срочно позвонить друзьям, предупредить: то ли она сходит с ума, то ли влипла вместе с Кутузовым в какую-то нехорошую историю. Мало ли что…
Не переобувшись, не сняв ветровки, Мина позвонила Але — занято. Позвонила Зосе — занято. Вот так всегда — когда «промедление смерти подобно», никому не дозвонишься. Треплются, небось, друг с другом, а она тут страдает! Что делать, кто бы подсказал! Что, если быстренько лечь в больницу? И нервишки подлечат, и мафия, глядишь, на ее счет успокоится.
«Или выпить чаю, — включился Внутренний Голос. — Это-то ты пока еще можешь себе позволить?»
Воды в чайнике почти не осталось, а наливать свежую сил никаких не было. И потом вынимать из коробки пакетик, снимать с него бумажку — не-ет…
«А термос? — подсказал Внутренний Голос. — Зря, что ли, всю дорогу с собой таскала?»
Чай в термосе до того пропах чем-то — пробкой, наверно, — что и вкус имел совсем не чайный. Но хоть озноб прошел, уже хорошо. «Стоп! — сказала себе Мина после того, как выпила полчашки практически залпом. — А почему это он комнатной температуры? Налила только что, из колбы пар валил… Не горячий — а как согревает! И откуда взялся шоколадный привкус, если я утром просто всыпала несколько ложек сахара?»
Мина хлебнула еще, и тут до нее дошло, что в чашке никакой не чай. Сок — не сок, вино — не вино… Конечно, сомелье из нее еще тот, но уж с чаем-то вино не спутаешь, да и сок тоже. Что касается аромата, то из чашки веяло чем-то копченым, а Мина приняла это за запах пробки. Это, видать, и сбило ее с толку. Странноватый напиток, но что-то похожее она уже пила.
По инерции она сделала еще глоток и тогда вспомнила вкус.
Это была матрасовка!
Мина вынула из термоса пробку и принюхалась — осторожно, как учили на уроках химии. То есть помахала над термосом рукой, подгоняя воздух к носу. Никаких сомнений: то же, что в чашке. «Откуда? — спросила себя Мина. — А главное, какого черта я столько выпила? Пью себе и пью, как чай, — совсем с ума сошла! А теперь что? Разумеется, сидеть и ждать, пока поплохеет; осталось недолго».
И Мина стала ждать, но ничего ужасного не произошло, наоборот. Нервы успокоились, воздух как-то посвежел, и ей даже представилось, будто она сидит на песочке, смотрит, как за елками, далеко внизу плещется озеро, причем волны в нем пестрые: одни цвета хвои, другие — мокрого песка, а в некоторых словно отражается пасмурное небо. И при всем при том, что самое замечательное, вокруг была родная кухня.
«Да, природа там у них на Острове что надо! — размышляла Мина. — „Мечта нанайца“. А здорово было бы: пришла домой уставшая, хлебнула матрасовки — и там! Погуляла, подышала, как в парке, или же на бережку посидела, покурила — и снова дома со свежими силами! Эх!» Она взяла со стола чашку — просто так, для репетиции — и допила зелье.
«Войдя внутрь, такое
впечатление проходило».
(Из детектива)
Понтон, слава богу, почти не качало — не то, что в прошлый раз. Теперь еще вплотную к нему стояло какое-то довольно крупное плавсредство, у которого на борту, черным по голубому, было написано, словно специально для Мины: «Остров». «Вон у них что, оказывается! — подумала Мина. — Прямо корабль. И мачта-то у него, и будочка с окошками на корме — не иначе, капитанская рубка». Староста был тут: делал что-то на палубе в обществе неких персонажей, которых Мина до тех пор еще не встречала. Ее он, впрочем, заметил сразу и, покинув свою компанию, перелез через борт на понтон.
— А с рукой что?
Оказалось, Мина все еще держала руку на весу, согнув локоть и скрючив пальцы — только чашки не хватало. Интересно, кстати, куда она делась?
— Нет, ничего, я так просто. — Мина поскорей опустила руку. — А это что у вас, яхта?
— Это?! Мотобот, — усмехнулся Дмитрийлексеич. — Готовим в дорогу, собираемся на другое озеро рыбу ловить.
«Точно! — обрадовалась Мина. — Я была права, они тут все рыбаки».
— И что там за рыба?
— Судак.
— Ого! — сказала Мина. — Хорошая рыбка.
Над бухтой разнеслось низкое мычание. Мина решила было, что где-то на берегу бык стоит, а это «м-му-у» все тянулось и тянулось, пока мимо них не промчалась моторная лодка. Тогда все стихло.
— Киндей поехал, — заметил Дмитрийлексеич. — Скатертью дорога.
— Что, все валуны таскает? — спросила Мина.
— Да ну его! — сказал Дмитрийлексеич. — Идемте, я вас с продавщицей нашей познакомлю. Поделитесь впечатлениями: она у нас тоже Филофея видала.
«А приятно все же: хоть и не наш какой-то мир, а судака едят, — размышляла по дороге Мина. — И погода тут сегодня — прямо „мечта нанайца“, особенно если сравнить с Шоссе Энтузиастов! И, кстати, пустырник еще не отцвел!»
Магазин явно переживал период затишья, но продавщица честно стояла за прилавком.
— Здорово, теть Люб! — сказал Дмитрийлексеич. — Что, нет покупателей-то?
— Молчи, Мда! — закричала на него продавщица, одновременно зыркнув с любопытством на Мину. — Нет, конечно, откуда ж им взяться! Раньше хоть турбаза была, так туристы заходили, да и так народу жило сколько! А тут за весь день один Киндей — пива купил две бутылки.
— А вот девушка говорит, Филофей у тебя покупателей отбивает. В твое отсутствие матрасовкой торговал.
Продавщица приняла его слова как приглашение уставиться на Мину во все глаза.
— Не торговал, — поправила Мина, — просто угостил. Плеснул в пластиковый стаканчик — я просила много не наливать. Только я ж не знала тогда, кто это. Вижу — дед. В ватнике, в кепке. Лицо смуглое и такое все… как у истукана с острова Пасхи.
— Молчите! — крикнула на нее продавщица. — Точно — истукан! Как топором вырубили! Первый раз его увидела — аж сама чуть не вырубилась: я-то думала, бабка так просто, сказки про него рассказывала, а он — вон.
— А ты что, даже и не один раз его видела, что ли? — спросил Дмитрийлексеич.
— Молчи! — махнула на него рукой тетя Люба. — Это я просто никому не говорю. А тот раз я выручку считала. Слышу: дверь грымнула, а я-то уже закрылась. Подняла голову — стоит. В ватнике, в сапогах, совсем как мужики у нас носят. Подумала сначала — рыбак, а потом в лицо ему глянула — йох-мох! «Здравствуй, — говорит, — Любаня, чем торгуешь?» А я как с полки сваливши! Все слова забыла. Он размундирился, ватник свой на подоконник положил — под ним рубашка байковая — и пошел смотреть ассортимент. Внимательно так все тут оглядел — и в воздухе растаял. И ватник исчез. А назавтра я товар получила: муку и сапоги резиновые.
— Где ж я-то был? — удивился Дмиттрийлексеич.
— Да кто ж тебя знает — может, в армии. А сколько он потом заходил — не сосчитаешь, и все в том же ватнике. Только больше не разговаривает. Прогуляется по магазину — фью, и нет.
— Он и без тебя заходит, — заметил Дмитрийлексеич.
— Что-то я такого не припомню…
— Наверно, он тебе записку забыл оставить.
Стали подсчитывать, и вышло, что магазин в тот день не работал: Люба Потолочихина ездила за товаром.
— Может, оно и к лучшему, — подытожил Дмиттрийлексеич, отворяя дверь и пропуская Мину на крыльцо. — Хоть магазин у нас под присмотром небесных сил!
— Молчи! — крикнула им вслед продавщица.
— Ее все так тут и зовут: Люба-Молчи, — пояснил Дмитрийлексеич.
— Надолго едете? — спросила Мина.
— Недели на три.
Они не пошли назад к понтону, а свернули на улицу.
— Какие тут везде двери новые! — заметила Мина.
— Скоро снова менять, — отозвался Дмитрийлексеич. — Закончится навигация — надо будет заняться.
— А куда старые деваете?
— Озеру отдаем. Традиция у нас такая. Иначе, пока лед не встанет, обязательно кто-нибудь в нем без вести пропадет.
— Двери-то ему зачем?
— Ну, дверь — вроде как переход. Можно же не только из комнаты в комнату переходить, но из этой жизни в мир иной, например…
— Или из воды на сушу, — сказала Мина. — Понятно. Значит, в дорогу каждый со своей дверью, чтобы беспрепятственно и туда, и обратно… И оно что, берет? Озеро, в смысле.
— Принимает исправно. Бывает, конечно, чья-то дверь подолгу плавает; это, считается, знак нехороший.
— Да… У вас, я смотрю, без легенды всякого хватает.
— Не скучаем, — согласился Староста.
У забора, украшенного ромбами с деревянными дельфинами посредине, он остановился.
— Вот тут у меня родители живут. А что вы пустырника столько набрали? Заваривать будете?
— Да, запас не помешает, — кивнула Мина. — Если даже вам тут не всегда спокойно, то уж мне дома…
И, как всегда, едва она вспомнила про дом, Остров куда-то делся, а сама она очутилась у себя на диване перед телевизором.
Мина сидела на диване и сама себе удивлялась: набрала пустырника, а заваривать вроде ни к чему. Наверное, привыкать начала. И даже, пожалуй, есть в таком образе жизни нечто… Крутишься, понимаете ли, как белка в колесе, голова вечно ерундой забита, на потолке пятно, и вдруг — этот Остров!
«А квартирка-то жмет», — заметил Внутренний Голос.
«Да уж конечно, после такого! — вздохнула Мина. — У них там тесноты нету, у них — свобода. Один горизонт чего стоит: аж видно, как он загибается по краям! Не то, что свобода, а прямо воля!»
«Значит, ватник и резиновые сапоги? — продолжал Внутренний Голос. — Тебе это никого не напоминает?»
«Скажешь тоже! — упрекнула его Мина. — Откуда их покровитель у нас в подъезде на лестнице?»
«А зелье откуда? Может, всю дорогу в термосе был чай, а как ты переступила через Филофея этого, чай превратился в матрасовку».
«Ну, не знаю, — засомневалась Мина. — Уж больно это на сказку тянет».
А все же настроение у нее было, надо признать, приподнятое — не как тот берег с елками, конечно, но — так, примерно, с песчаный холм. И оставалось приподнятым еще какое-то время, пока не позвонил начальник.
— Что же вы пропали? — спросил этот идиот.
— Привыкаю к мысли, что мы теперь будем кормить читателей одной Окрошкиной.
А он:
— Напрасно вы так болезненно реагируете на дружескую критику!
Мину немедленно взбесил его снисходительный тон; слово за слово — она наговорила всякого, чего начальству обычно не говорят, но этот идиот на все ей отвечал так же снисходительно, потом надавал заданий и распрощался.
К счастью, Мина сразу вспомнила, что в детективе, который редактировала, как раз дошла до того места, где главный герой преследует своего шефа с самыми убийственными намерениями. Она схватила «идиотскую» ручку и приступила к чтению.
…Вот он идет ночью по темному мосту, сжимая в руке кусок ржавой трубы. Еще несколько шагов — и он настигнет своего злодея-начальника! Но тот неожиданно сворачивает на лесенку, ведущую к воде…
На словах «отягощенный виной сознания» Мина отчетливо услышала рычание, а потом и собачий лай. Надо же, как она погрузилась в текст! Впрочем, где же там собака? Никакой собаки там нет. Это у нее за дверью шум!
Мина вскочила, приоткрыла входную дверь: на коврике сидела воинственно настроенная чау-чау и смотрела в сторону лестницы. А с лестницы, снизу, доносилось то особенное постукивание, которое получается, когда кто-то сбегает по ступенькам.
«Как сейчас помню, точно такую ситуацию описывал Кутузов! — сказала себе Мина. — Что дальше? Рабочего кабинета у меня нет, значит, следует ожидать, что они вломятся в квартиру!»
«Если вломятся, то не завтра. Кутузов шаги на лестнице слышал месяца три», — вступил Внутренний Голос.
«Это еще надо у него уточнить! — оборвала его Мина. — Кстати, он уже должен быть дома, можно звонить».
Кутузов, птичка, так огорчался, слушая ее доклад (ведь он был убежден, что она передумает и никуда не поедет), столько извинялся за спешку (он проспал, а домашние уже разбежались), так умолял себя поберечь, что у Мины просто язык не повернулся рассказать про шаги. Тем более что в конце разговора он неожиданно спросил:
— Слушай, а у тебя нет, случайно, настройщика?
— Вроде бы нет, а что?
— Да с пианино что-то случилось, ты понимаешь. Жена сегодня села играть, а играть невозможно: многие клавиши почему-то не нажимаются. Она так расстроилась, просто ужас!
И что, после такого напугать его еще больше? Нет, ни за что!
Мина пообещала на предмет настройщика посмотреть объявления в газетах, выразила Кутузову соболезнования и отправилась заваривать пустырник.
Ну, что? Дальше всего за какую-то неделю Мине пришлось убедиться в том, что следят не только за Кутузовым, но и за ней. Шпионила некая блондинистая особа, одетая в спортивном стиле: джинсы, кроссовки и темная ветровка. Главное, сперва Мина с ней столкнулась, еще не подозревая, что это шпионка.
Мина пошла на рынок. Собственно, она туда идти не планировала, это был экспромт, поэтому собралась стремительно, не то, что всегда. Просто после разговора с Кутузовым, заваривая пустырник, она вдруг подумала: «Что, если купить парик»? Тем более, у них на рынке возле железнодорожной станции как раз в одной палатке продавались парики. Подобрать, к примеру, темно-русый, плотный какой-нибудь, солидный, а то у нее вечно на голове непонятное что-то творится.
Мина понимала, разумеется, что идея отнюдь не новая, а в ее случае так еще и наивная. Ну, поменяет она прическу, а как скрыть фигуру? И походку не больно-то изменишь. Она сразу же представила себе этих, которые следят за Кутузовым. Как они друг другу говорят: «Интересно, какой она сегодня парик напялила?» Но с другой стороны, есть же похожие люди. Вон Аля как-то позвонила и говорит: «Ведь была рядом, а к нам чего не зашла?» «Как это? — удивилась Мина. — Я в ваших краях сегодня не появлялась». А Аля: «Да? Своими глазами видела: переходила трамвайные пути. И фигура такая же, и походка, и тип лица. Волосы разве что уложены». Было же дело? Значит, можно спутать? А с третьей стороны, станут ли эти, которые следят, вдаваться в такие подробности? Она — не она… Уберут с дороги, так, на всякий случай, а уж потом, кто захочет, пусть разбирается. В общем, с идеей покупки парика Мина вроде бы на тот момент простилась.
А тут после завтрака проснулся ее Внутренний Голос, и даже не то, что проснулся, а прямо-таки разошелся не на шутку. Как забубнил:
«Все же купить парик не помешало бы. Что в нем плохого? Если для камуфляжа не пригодится, можно зимой носить вместо шапки, а то под шапкой все равно прическа сплющивается. И, кстати, пока еще в той палатке выбор приличный. Вдруг потом все раскупят — и жди, пока новые завезут!»
Поэтому, по сравнению с тем, как Мина обычно собирается, она вылетела из дому пулей, даже в прихожей долго не возилась и свет не включала. Ну и, выскочив на лестницу, опять услышала внизу шум. А замок у нее открывался со щелчком, да еще дверь надо было подергать, — это, видать, и спугнуло.
«А дверь ведь тонкая; наверняка все слышно, что в квартире делается, — рассуждала Мина, спускаясь по лестнице. — Хотя что они могли подслушать, если телефон молчал? Разве что, как я пела».
Мина даже развеселилась. Все утро она распевала песню «Алеет восток». Ее когда-то научил один знакомый китаист (от него же она потом заразилась привычкой говорить про «мечту нанайца»). Переводится так: «Восток заалел. Начался новый день. В Китае родился Мао Цзедун». Мина, правда, осилила всего один куплет, но в компаниях этот номер всегда проходил на «ура». А на китайском, кстати, и один с разбегу не споешь, сперва надо собраться. К примеру, первое слово, «хунь», произносить надо, как бы едва касаясь, и так, чтобы отдавало в переносицу. Естественно, требовалось постоянно быть в форме. Вот Мина и тренировалась время от времени — так, между делом: ходила по дому, занималась уборкой или стиркой и напевала тонким голоском, как самая патриотичная китаянка.
«Небось, услышали про Мао Цзедуна и подумали, что я свихнулась!» — посмеивалась Мина.
Так и пошла на рынок. Шпионы, которые по лестнице бегали, могли не таиться, она бы их все равно не заметила. А если бы они к ней с серьезными намерениями? Даже подумать страшно! (Но это она потом только сообразила, когда уже домой вернулась.)
Только она разлетелась к парикам, как вдруг вспомнила: где-то ей недавно попалось на глаза слово «настройщик». А, при входе на рынок объявление висело! «Вернусь-ка я, оторву для Кутузова телефончик, а то потом забуду», — решила Мина и развернулась на сто восемьдесят градусов. А прямо за ней, оказывается, шел парень, тащил контейнер с пустыми коробками. Он, видать, притормозил, и верхние коробки посыпались на какую-то девицу. Крашеная блондинка, волосы до плеч, пышная челка. И вся в макияже: и румяна-то на ней, и губы подведены карандашом. Мина, пожалуй, не обратила бы на нее внимания, если б не ее темные очки в форме кошачьих глаз. Мине такие не шли, а жаль: все-таки для темных очков эта форма — самая интересная. Девица, когда шарахнулась от коробок, ладонями прижала дужки к волосам. «Дорогие, небось, собаки!» — подумала Мина.
Пока парень подбирал коробки, она немного полюбовалась «кошачьими» очками из-за контейнера. Девица между тем отряхивала темную ветровку с пояском и джинсы и что-то шипела, а парень огрызался:
— Что я, виноват, что ли?
— Коза! — сказал он ей напоследок и укатил свои коробки.
Девица несколько секунд смотрела ему вслед, после чего решительным шагом направилась к выходу. А Мина шла за ней и еще думала:
«Да… ей бы к этим очкам другой овал лица, чтоб не так приближался к квадрату! Хотя квадратней, чем у Окрошкиной, овала лица, пожалуй, не найти».
Но это, понятно, было только начало.
Назавтра встал вопрос: как выходить из дома — в парике или без?
Вообще-то Мине предстояло проехаться до Кутузова и обратно — как раз подходящий случай, чтобы опробовать парик. Никаких гонок в трамвае или метро: в середине дня Кутузов собирался через дорогу за продуктами. Но сначала Мине надо было сбегать в аптеку, подкупить таблеток от давления. Не стоило искушать знакомую аптекаршу, а то у них там это лекарство на исходе, и она обещала отложить специально для Мины одну коробочку. Конечно, можно в других аптеках спросить, но вроде они уже по телефону договорились. И что, потом подниматься за париком пешком на четвертый этаж? Ну, нет, уж лучше взять его с собой, а после аптеки вернуться к себе в подъезд и надеть. Не очень удобно без большого зеркала, но что делать.
Только Мина приготовилась выйти из квартиры, как чау-чау сначала зарычала у нее за дверью, потом залаяла, а потом куда-то побежала. Мина встретила ее этажом ниже: она, как видно, возвращалась на коврик.
«Опять, что ли, шпионов спугнула? — догадался Внутренний Голос. — Хоть какая-то польза от этой псины!»
«Вовремя я купила парик! — вздохнула Мина. — Надо бы еще другие очки. До чего же неуютно себя чувствуешь, зная, что кто-то за тобой следит!»
Парик не старил, не молодил, но выражению лица придавал солидности и строгости. А уж что голова в нем смотрелась намного аккуратней, и говорить нечего. В каком-то смысле Мина действительно выглядела в нем другим человеком.
По лестнице она спускалась, как обычно, медленно, смотрела под ноги и потому сразу заметила на площадке между этажами темный поясок. Мина даже вздрогнула: «О, боже! Это что, тот самый шпион, что ли, уронил? Сегодня тепло, шпионил, расстегнув куртку, вот поясок и выскользнул, а подбирать было некогда, потому что собака гналась». Мина смотрела на страшный шпионский пояс и не решалась пройти мимо него. Может, вообще вернуться, пока не поздно?
«Во-первых, он явно от женской куртки. Значит, не шпион, а шпионка, — услышала она свой Внутренний Голос. — Во-вторых, бери: вдруг это улика — пригодится. В-третьих, если убежала, значит, с тобой встречаться не намерена».
Мина так и доковыляла до первого этажа с чужим поясом в руке, а там сказала себе:
«Ну, и чего я с ним буду таскаться, как идиотка, нервы себе трепать? Вдруг он совсем по другому поводу валялся? Повешу вон на дверную ручку, и пусть его забирают, кому надо».
Потом она подумала:
«А если не заберут? Вот я возвращаюсь — а он тут висит! Хоть в подъезд не входи! Нет, лучше брошу я его за дверь!»
Двери в подъезде были двойные, между ними имелся зазор примерно в полметра — для тепла, надо полагать, но, на самом деле, внутренние створки никто никогда не прикрывал. Как ни войдешь — они вечно нараспашку, каждая в своем углу. Если кому надо вывалить мусор — очень удобно, для этого есть закутки. Остановившись между дверями — внутренней и внешней — Мина прикинула, за какую створку лучше выбросить поясок: за правую или за левую. За правую вроде как сподручней. Потянула она эту створку — о, боже!
За ней стояла та самая девица в «кошачьих» очках! Выглядела точь-в-точь как накануне на рынке. Причем, похоже, сама испугалась. Нараспашку ли ветровка, Мина толком не поняла: в глазах потемнело, но вроде была не застегнута. Естественно, Мина отшатнулась, но при этом машинально протянула девице поясок, сказав:
— Простите, это не вы потеряли?
Так эта особа как рванулась в щель между Миной и выходом — и бежать!
— Вот ненормальная! — вслух возмутилась Мина. — Чуть с ног не сбила!
А потом спохватилась:
«Это-то еще полбеды! Какого черта она за дверью стояла? Не меня ли дожидалась? Вот ведь что страшно!»
«Может, хотела за поясом вернуться, — предположил Внутренний Голос, — шпионы тоже люди».
«Так она его и получила! — сказала себе Мина. — Нарочно выброшу не здесь, а где-нибудь на Шоссе Энтузиастов — пусть ищет!»
«Диадема для руки»
(Из детектива)
Когда Мина возвращалась из аптеки, к дому как раз подходила соседка сверху, та, что крошки сыпала. Какое счастье! Хоть в подъезд не одной заходить! Ну, и глупо как-то было натягивать парик на первом этаже, украдкой. Тоже, что ли, за дверь вставать? Мина поплелась наверх. Оттащила в сторонку коврик с чау-чау (тяжелая, между прочим, псина, хоть и полезная), вошла к себе в квартиру и перевоплотилась в спокойной обстановке. Надела парик, подкрасилась, посмотрелась в зеркало. А интересно! Необычно! Еще, что ль, какой-нибудь купить? Вот заявится она в парике в гости — узнают ее Аля с девочками или нет? А Кутузов?
Да! Кутузов! Дело, к сожалению, принимало серьезный оборот, а парик — не такая уж надежная защита. Что бы еще придумать?
«Матрасовка!» — вякнул Внутренний Голос.
«Да сколько ж можно! — рассердилась сама на себя Мина. — Давно пора сменить пластинку! А впрочем… Не такая уж плохая идея. Если что — хлебнула, и на Острове! А оттуда домой попасть ничего не стоит».
Мина быстренько отмыла пустой пузырек из-под лекарства, нацедила в него из термоса матрасовки и тогда только шагнула за порог. Господи, как будто сто лет из квартиры не выходила! Так, справа лестница — правильно; вон две двери напротив — как будто все те же. Посветлело, что ли, в ее углу, или стены перекрасили? Да вроде нет. На душе было торжественно. «В парике — как на праздник!» — промелькнуло в голове. А чау-чау промолчала, даже ухом не повела, пока Мина тащила коврик на место.
И началось. Как из подъезда выходила — не запомнила, как в маршрутку садилась — не прочувствовала, в метро ехала вся в себе: сочиняла хайку.
Надела парик —
И мир теперь не узнать!
Он другой или я?
Но это, разумеется, не окончательно. Самые большие сложности возникли с последней строчкой, на которую приходилась основная смысловая нагрузка. Были другие варианты: «А когда сниму?», «Узнает ли он?», «Привет пришельцам!» Мина все сомневалась. Дело такое — иные классики жанра свои шедевры по несколько лет не могли закончить.
Даже на оптовке Мина не сразу переключилась с поэзии на детектив. Хорошо, Кутузов по рынку перемещался неторопливо, на каждом шагу сверялся со списком и был на виду. Мина то пристраивалась в очередь к какой-нибудь палатке, то приценивалась и все высматривала блондинистую особу в «кошачьих» очках, пока в голову не стукнуло: «А что, если на ней тоже был парик?» И потом, за Кутузовым вполне мог следить кто-то другой.
Тут еще, как закончился ряд палаток, Мина увидела тетку с большой картонной коробкой. К коробке была прикреплена бумажка, а на ней написано: «Носки. Полушерсть 100%». Мину, естественно, заинтриговала стопроцентная полушерсть, да и носки были бы не лишними: все-таки дело к зиме двигалось, а до пробной топки еще дожить надо.
И вот когда она изучала этикетку и заодно пытала продавщицу, где носки сделаны, а то, может, это какие-нибудь дворняжки, рядом тихонько произнесли:
— Мина?
Произнесли, словно перышком пощекотали! А она-то всегда считала, что сказать «Мина» — как на ногу наступить. Голос был Кутузовский! Но пронзало даже не это, а интонация (не говоря уж о тембре). Так осторожно, так бережно и в то же время с такой надеждой можно, кажется, разве что окликнуть любимую женщину: «Ты спишь?» Но так обратиться к чужому, в общем-то, человеку — на это, наверное, один Кутузов способен. Какая же он все-таки птичка!
— Я все смотрю, смотрю: ты это или не ты? — сказал Кутузов. — Волосы покрасила? Ты такая строгая с этой прической! Я даже не сразу решился подойти, ты понимаешь…
— А! Эксперимент! — махнула рукой Мина, в то же время отодвигаясь подальше от носков. — Подумала: вдруг для пользы дела пригодится.
— Ой! Вот это да! — прошептал Кутузов. — Ты просто профессионал! Мне бы в голову не пришло. И ты так вовремя появилась! Я как раз хотел с тобой поговорить с глазу на глаз, ты представляешь.
— Сейчас поговорить? — обрадовалась Мина.
— Прямо срочно! Только не знаю, где. Дома нельзя — там жена, и все такое. И не придумаешь, куда тебя пригласить: у нас тут вроде и кафе-то никаких нет. Парк вот рядом, да я уже продуктов набрал…
На Мину снизошло вдохновение.
— У меня идея! — сказала она. — Что, если просто сесть на первый попавшийся трамвай и поехать? Только в самом конце вагона, где такие три сиденья отдельно от всех, а то мало ли что. И сумки можно поставить. А в дороге поговорим.
— Ты думаешь? Слушай… это так оригинально! По-моему, ты очень творческий человек!
Вот ведь — как он умеет сказать что-нибудь приятное! Маслом по сердцу!
«Растительным или сливочным? — встрепенулся Внутренний Голос. — Странный получается бутерброд. А если внутрь, так и вовсе вредно — в масле, говорят, холестерин. Откуда, интересно, это выражение?»
«Потом, потом», — отмахнулась Мина.
— Девушка! — послышалось у нее за спиной. — Если носки не покупаете, верните на место!
Прямо начало сказки под названием «Волшебный парик»! Каких-нибудь пару часов назад, стоя у зеркала, Мина даже представить себе не могла, что ее ждет трамвайная прогулка с Кутузовым! А что? Когда вагон полупустой, очень даже «мечта нанайца». Если набирался народ, на свободное третье место подсаживалась очередная старушка, но в основном оно пустовало. Правда, за окно Мина не смотрела, не до того. Они решили с Кутузовым, что Мина будет наблюдать за пассажирами, а он — поглядывать на дорогу: нет ли подозрительных машин. Кроме того, Кутузов же говорил! Печально, вполголоса, едва не касаясь лбом ее парика, — это было нечто!
— Ты представляешь, я позвонил по тому телефону, что ты мне дала, договорился с настройщиком, а теперь не знаю, как и быть…
— Почему? Дорого? — перебила Мина. — Так это первое попавшееся, а можно еще в газетах объявления посмотреть.
— Да нет. Я заглянул под крышку, где весь этот, знаешь, механизм пианинный, смотрю — а там что-то такое белое и твердое! В общем, все склеилось, ты понимаешь!
— Ничего себе! — удивилась Мина. — Парень твой, что ли, натворил дел?
— Что ты! Он эту крышку не поднимет: тяжелая. А потом, у нас в доме и вещества-то такого нет.
— Белое? — переспросила Мина. — Твердое? Похоже на застывший герметик. Мне таким трубу в ванной замазывали, чтоб не текла. Он сперва как паста, а через сутки прямо каменеет. Боюсь, что настройщик не возьмется.
— Герметик? Наверное, я в этом не разбираюсь. Но кто-то к нам заходил. Открыл дверь, испортил пианино и скрылся, ты понимаешь…
— А что с дверью?
— С дверью все в порядке, замок не сломан. Значит, у кого-то есть ключ.
— Срочно меняйте замок, — велела Мина. — Деньги не пропали?
— Деньги — нет, — вздохнул Кутузов.
— А заметно, что их искали?
— Нет…
— Стало быть, тут что-то другое. И все равно замок сменить не помешает.
— Да, конечно. Но самое кошмарное уже произошло.
— Это с пианино? Ну, что ж теперь! Пока без него, а потом соберетесь с силами… А ты что, в настройке разбираешься, раз под крышку полез?
— Да в этом-то весь и ужас! Я хотел до настройщика забрать свой дневник.
— Откуда, из пианино?
— Ну, да! Я много лет веду дневник, со второго класса. Уже несколько томов набралось. Иногда перечитываю — такие любопытные записи попадаются. Но ранние-то тетрадки жена видела. А вот последняя, ты понимаешь… Там такие есть вещи, которые ей лучше бы не читать. Расстроится ужасно.
— А, понимаю, — сказала Мина.
— Нет-нет, что ты! Не об этом. Да я после того, как женился, в дневник почти уже ничего и не писал. А это самая, ты понимаешь, последняя запись перед свадьбой. Сейчас… Я дословно не помню… — Он задумался. — Хотя, знаешь… оказывается, я все помню. Надо же!
Глядя на трамвайное окно, словно считывая с него невидимые для Мины строки, Кутузов с выражением процитировал:
— «Завтра свадьба. Женюсь, что называется, как честный человек. Ничего не поделаешь — это у нас фамильное. И папа мой так женился, и дедушка, и, наверное, прадедушка тоже. Ничего хорошего из этого не получилось. Я очень надеялся, что сумею как-нибудь сломать семейную традицию — и вот, пожалуйста! Если родится мальчишка, надо будет его так воспитать, чтобы уж он-то сломал, когда вырастет».
«Бедняга!» — сказала про себя Мина. И, чтобы подбодрить Кутузова, добавила вслух:
— А здорово ты придумал держать его в пианино!
— Здорово-то здорово, да вон как все вышло! Хватился — а дневника нет! Если его передадут жене — ты представляешь, какой будет скандал?
И кто, спрашивается, придумал, что у трамваев должны быть конечные остановки? Убить мало этого идиота! Один бы водитель выскочил, другой вскочил на его место — и дальше. Трамваю-то что — ему обед не нужен. А так пришлось выходить. А возвращаться договорились на разных трамваях из соображений конспирации. Одна радость: Кутузов сошел первым и подал руку. Птичка, да и только! Хотелось выпорхнуть ему навстречу грациозно, как ласточка, но ласточки не таскают на себе тяжеленные демисезонные пальто. Да и с сумками особо не попорхаешь. А куда деваться, если одной мало!
И ведь Мина специально выбирала такую, чтобы в нее помещался складной зонт. Он, конечно, увесистый, собака, но уж больно надоели авоськи. Весь рынок обошла — нашла. Целую весну проходила, как элегантная дама (хотя у элегантных дам, пожалуй, не сумки, а сумочки; непонятно только, куда они зонты девают). И что же? За лето набралось столько всякой всячины, что зонт опять приходится грузить в капроновую авоську. И ничего ж не выкинешь, все нужно! Как, например, без аптечки? Мало ли что в дороге может произойти. Зато у Алиной кошки Мина — любимая гостья. Как придешь, она садится возле сумки и вынюхивает через кожзаменитель валериановую настойку.
В общем, опираясь на руку Кутузова, Мина вынесла из трамвая сумки и пальто. Хорошо, хоть не споткнулась. Остановка называлась «16-я Парковая». Кутузов — боже, сколько в нем такта! — ни о вещах, ни о ласточках не сказал ни слова.
— Ой, это же Измайлово! — восклицал он. — Я здесь еще не бывал. Нам теперь надо перейти дорогу, там остановка в другую сторону. Осторожно, бордюр! Давай я тебя под руку возьму. Какие тут дома, оказывается, основательные. Не то, что мой. Вот так вкалываешь, вкалываешь, и некогда новые места посмотреть, ты понимаешь. Если б не ты, я бы, может, никогда сюда и не доехал. С тобой так интересно, Мина!
Мина, конечно, растаяла и сама предложила Кутузову ехать первым, тем более, что ему годился всего один номер, а ей можно было на любом, до ближайшего метро.
Как назло, кутузовский трамвай, подошел почти сразу. Так всегда: хочешь время потянуть — они тут как тут, а когда спешишь…
— Ой, а за машинами-то я не наблюдал, забыл! — спохватился Кутузов. — Вот растяпа!
И трогательно стукнул себя по лбу кулаком.
— Ничего, может, слежка уже и окончена. Может, эти — злоумышленники — уже нашли, что хотели. Дневник я имею в виду, — утешила его Мина.
Кутузов погрустнел и уехал, а она осталась на остановке одна, потому что остальной народ сел в тот же трамвай.
Мина смотрела трамваю вслед, а Внутренний Голос пел, прямо заливался. Еще бы — такое приключение, просто «мечта нанайца»! Мина и вслух чуть не запела (все равно на остановке никого), да в последнюю секунду спохватилась. Мелодия была подходящая, — Кальман, дуэт Сильвы и Эдвина, — а слова какие-то без романтики. Вместо «По-омнишь ли ты, Как счастье нам улыба-алось», — «Пи-иво, вода, Фисташки, арахис, кальма-ары!» Откуда они вообще взялись-то?! А, из электрички; это коммивояжеры ходят по вагонам и, заглядывая в глаза пассажирам, бормочут на одной ноте, как заклинание: «Пиво! Вода! Фисташки! Арахис! Кальмары! Пиво! Вода! Фисташки! Арахис! Кальмары!»
«Так, вторая попытка», — сказала себе Мина и, глядя в ту сторону, где уже след простыл кутузовского трамвая, напела дуэт сперва про себя — для тренировки: «Пи-иво, вода!..» Тьфу! Лучше вслух, так проще сосредоточиться:
— Пи-во, вода! Фисташки, арахис, кальма-ары!
Господи, да что ж такое?! Вот привязались эти фисташки с кальмарами! А потому что нечего строить тут из себя героиню оперетты, пора домой, редактировать перевод.
Рельсы делали неподалеку круг, и водители, развернув свои вагоны, уходили куда-то, а возвращаться не торопились. Пустых трамваев скопилось порядочно, да что толку! Конечно, чего торопиться; стояла бы на остановке толпа — другое дело.
К прекрасным далям, в которые с трамвайным грохотом умчался Кутузов, Мина повернулась задом, к пустым вагонам передом. Как бы их подманить? Может, если очень пристально на них смотреть, это поможет? Цып-цып-цып, трамвайчики, подходите ближе! В голове все крутилось: «Пиво! Вода! Фисташки! Арахис! Кальмары!», но Мина временно махнула на нее рукой; не до того. Главное — уехать. Авось в метро пройдет.
Вдруг между нею и трамвайным кругом затормозила машина. Как из-под земли выросла. Такая, вроде «козлика», только породистого, лоснящегося, иномарочного. И не защитного цвета, а вороная. Из нее вылезли два бугая и о чем-то зашушукались, поглядывая на Мину.
Вид у бугаев был подозрительный, просто подозрительнее некуда. Ничего себе! А если это все же погоня? Кутузов же на дорогу не смотрел, бугаи запросто могли проскочить мимо и спрятаться за трамваями. А теперь видят: Мина одна, — и подрулили. Голова зачесалась под париком. В висках стучало: «Пиво! Вода! Фисташки! Арахис! Кальмары!» Сквозь этот стук Мина с трудом расслышала вопль Внутреннего Голоса: «Матрасовка!»
«Точно!» Мина полезла в сумку. Найти бы еще этот пузырек… Куда же он запропастился, собака? Бугаи между тем направились к ней. Медленно, вразвалочку, хамской такой походкой. О, боже! До чего обидно пропасть из-за того, что в сумке скопилась куча всякого барахла! Роешься-роешься, а под руку все время попадается пакет с лекарствами! Может, если что, брызнуть бугаям в рожи йодом? Так ведь сколько его надо на такие-то рожи!
А это что рядом с йодом? Неужели матрасовка?! Мина дрожащей рукой кое-как отвинтила крышку и выпила все, что было в пузырьке.
«Обещают тотальное господство на всех вершинах уровня развития».
(Из детектива)
Конечно, Мина еще не привыкла в мгновение ока переноситься на Остров, а все ж приятно, что этими перемещениями можно теперь управлять. «Это пока матрасовка не закончится», — буркнул Внутренний Голос. «Да, надо бы ее поэкономить, — согласилась Мина. — Неизвестно, как она влияет на организм, но бесконтрольные попадания в неизвестные места ему уж точно не полезны».
Собственно, Мина как стояла, так и осталась стоять: на голове парик, в одной руке пузырек, теперь уже пустой, в другой — сумка с авоськой. Изменился пейзаж — с городского на сельский. Под ногами оказалась хорошо утоптанная тропинка, присыпанная листьями березы. Впереди вместо трамвайных путей тянулся среди рябинок чей-то забор из штакетника, А дома, что на остановке были за спиной, превратились в березы, за которыми рос, похоже, еловый лес. Действительно, елки Мина тут и раньше видела. Над обрывом. Так что в лес углубляться, пожалуй, не стоит.
Мина прислушалась к себе: вроде в голове тихо, ни Кальмана, ни фисташек. Интересно, что подумали те бугаи, когда она у них на глазах исчезла?
Сразу менять пейзаж обратно на городской не хотелось. Вон, листья под ногами сухие; значит, у них тут сегодня без дождя, можно бы немного прогуляться туда-сюда по тропинке, воздухом подышать. Вправо сначала, или влево?
Пока Мина размышляла над этим вопросом, впереди, за штакетником возник какой-то шорох. Шорох стремительно приблизился и замер по ту сторону ближайшей рябинки, после чего Мина отчетливо услышала:
— Здорово, старик! Да-а, да-а… Киндеев тебя беспокоит, о как!
Как будто рябинка заговорила, причем мужским голосом.
Мина вздрогнула и поскорей убрала в сумку пустой пузырек. Надо держаться подальше от этих огородов, а то местные увидят, еще подумают чего не то… Так он все же Киндеев, а не Киндей!
«А не мешало бы взглянуть хоть одним глазком на этого расхитителя валунов», — заметил Внутренний Голос.
«Ну, и как ты себе это представляешь?» — возмутилась Мина, но все же пригляделась к рябинке.
Рябинка была невысокой — метра два, но с пышной кроной и вся в ягодах. Зося говорит, много рябины — к холодной зиме… Вокруг ствола рос иван-чай — уже отцветший, весь в пуху и завитушках. Не то, чтобы очень уж высокий, но довольно густой. Ну, допустим, подобраться поближе можно…
— Не, я теперь на «Ямахе» езжу, — хвастался кому-то Киндеев. — Да не мотоцикл — мотор; я его на лодку ставлю. Тут вода кругом, старик. Я ж на острове живу, о как! …А там — да, на машину пересаживаюсь. Я себе «опель» купил, универсал. По здешним дорогам нормально.
Мина тем временем подошла все же к забору. Ни черта не видать за этой рябиной! Зато слышно было просто идеально, хоть вообще к забору не подходи. Получалось, что она просто подслушивает, а что ей — делать нечего больше? Она гулять собиралась и воздухом дышать.
Невидимый Киндеев по то сторону рябинки разливался соловьем:
— Да вот, хочу туристическую деревню построить: отель, коттеджики, яхт-клуб… Жанке только, смотри, не проболтайся, слышь?..
«Оу! Надо же, какие дела затеваются! — подумала Мина. — Знает ли Дмитрийлексеич? Значит, не зря я стою, шпионю? Еще, что ли, постоять? Воздухом-то и тут, под рябинкой, подышать можно».
— Место красивое, озеро большое, народ поедет, — продолжал Киндеев, не подозревая о том, что стал объектом шпионажа. — Не, пока себе строю резиденцию. Реальная деревня мешает, площадь занимает, вид портит… Да я персонал на материке найму! Накой мне сдались местные старушки! Рыбаков человека три — эти ладно, еще пригодятся судака ловить. Но что-то бузят много: мол, валуны-ы с берега нельзя уносить…
Он сделал пару шагов влево и, наконец, попал в поле зрения, в Минин видоискатель из перышек рябиновых листьев. Батюшки! Какая-то злая карикатура на Кутузова. Ростом повыше, но тоже с бородкой, только в рыжину, будто выгорела. Тоже круглолицый, но щеки такие, что аж глаз не видно — щелочки одни. Явно не голодает. И Кутузов вечно с непокрытой головой, а на этом черная вязаная шапочка. И, уж конечно, никакая он не «птичка», по физиономии видать!
Киндеев со своим мобильником снова ушел за рябинку:
— Слушай, старик, а дай мне телефон того чувака, который в Вологде дом поджег. Ну, помнишь, земля была нужна в Центре, а там дом стоял деревянный, развалюха столетняя с наличниками. Да! …Да тут и без меня каждую зиму пожар какой-нибудь, а все равно, домов пустых еще много, не дождешься, пока все сгорят. …А че, самому, что ли? Всем должны заниматься специально обученные люди, о как!
Мине стало жарко. В висках опять застучало: «Пиво! Вода! Фисташки! Арахис! Кальмары!» Давление, что ли, растет, собака? Вот ведь сочинил Штраус вальс «Жизнь артиста», а жизни шпиона, небось, даже польки не посвятил… Мина поставила обе сумки в траву, расстегнула пальто и как можно бесшумнее стряхнула его с себя, а то прямо дышать нечем. Теперь перед ней встала во весь рост новая проблема: в руках пальто долго не удержишь, а на землю класть вроде жалко. «А забор на что?» — подсказал Внутренний Голос. И правда, штакетник в этом смысле — штука удобная. Он был немолод и сер, но зато и невысок, метра полтора, так что пальто на него накинуть — все равно, что на вешалку повесить; главное — не шуметь.
Пальто, однако, провисело недолго. Только Мина нагнулась за сумками, как забор качнулся, подумал немного и прислонился к рябинке. Но в таком положении пальто давило на штакетник сильнее. Тут-то и выяснилось, что поперечные перекладины прогнили. У правого рукава забор почти без хруста переломился пополам, — почти как по линейке, — и одна его часть повисла на деревце, а другая рухнула в заросли иван-чая и накрылась Мининым пальто.
— Пиво, вода, фисташки, арахис, кальмары… — забормотала Мина вслух, чтоб не стучало так громко в голове.
Из-за рябинки вышел Киндеев. Оказалось, глаза у него нормального размера, не щелочки, только выкатились из-за щек куда-то на лоб. Еще бы: забор сломан, а над руинами стоит тетка в очках, — в одной руке сумка, в другой авоська.
— Вы че?! — выдохнул Киндеев. — Вам че тут надо?!
Мина в ответ только шевелила губами, потому что извинения в тот момент могла принести исключительно в виде воды и фисташек. Но самым противным было не это. Как только Киндеев предстал анфас, во всей своей, так сказать, красе, Мина осознала, что никакого сходства с Кутузовым, даже карикатурного, у него нет, зато есть явное сходство с Окрошкиной. Тот же квадрат лица, такая же челка, и даже смотрит так же: как завуч на двоечника.
Свободной от мобильника рукой Киндеев зачем-то ощупывал карман своей куртки. «Подозрительно это (пиво, вода, фисташки), — запаниковала Мина, — даже очень подозрительно (арахис, кальмары) … Сейчас как выхватит пистолет — и привет! От этого типа всего можно ждать. Господи, что же делать-то (пиво, вода фисташки)?» И Внутренний Голос ответил ей неожиданно уверенно, даже развязно: «Вот то и делать (арахис, кальмары)! Хватит трястись, не видишь — он сам напуган».
Мина вдруг тоже успокоилась, посмотрела Киндееву прямо в глаза и медленно, словно печатая одним пальцем, произнесла: «ПИВО! ВОДА! ФИСТАШКИ! АРАХИС! КАЛЬМАРЫ!»
Киндеев немедленно вознесся над иван-чаем и замер в воздухе.
Мина в ужасе уставилась на его кроссовки. Это было единственное в Киндееве, на что она могла смотреть, не задирая головы. Сам он с отрешенным видом созерцал березы и елки.
«Хватай пальто и домой!» — скомандовал Внутренний Голос. Мина послушно сгребла пальто и почувствовала, что ужасно проголодалась. Дома на плите ее дожидался фаршированный перец. Увидятся ли они когда-нибудь?..
В следующий миг пальто придавило ее к дивану. До чего же хорошо дома! «Даже обидно, что Киндев у него — фамилия, — сказала себе Мина, осторожно опуская сумки на пол. — Уж больно тянет на человека с опасным именем из местной легенды».
Мы думаем, что рис можно измерять
с помощью среднего квадратичного
отклонения…
(Из детектива)
— Ну, вот, пожалуйста: «Киндей. От греческого «киндинос» — «опасность», — сказала Аля, глядя в «Словарь русских имен». — Вполне подходит.
— Да не очень подходит, — вздохнула Мина. — Получается, что он с «опасной» фамилией, а надо, чтоб с именем.
— А когда Цветаева писала о Блоке: «Имя твое — птица в руке», она ж фамилию имела в виду, — возразила Аля и снова заглянула в словарь: «Производные: Киндя, Киня»!
Мина захихикала:
— Видела б ты этого Киню!
Счастье, что есть, кому пожаловаться; утром-то хихикать совсем не хотелось!
Вчерашнюю романтику Мина, естественно, запила пустырником, но он не помог, ночью то и дело просыпалась. После завтрака принялась редактировать детектив, а то уже из издательства звонили, спрашивали. Села на диван в большой комнате, положила распечатку на колени, взяла ручку, — непривычно как-то. Пришлось перебраться обратно в маленькую за письменный стол, а попробуй, поредактируй, когда с потолка на тебя взирает Окрошкина! Единственное, на чем удалось сосредоточиться, — сцена шантажа. Не сказать, чтобы она автору удалась, зато навела на полезную мысль: хорошо бы выяснить, чего боится Киндеев. «Например, в воздухе висеть», — прорезался Внутренний Голос, который с прошлого вечера помалкивал.
Буквы расплылись у Мины перед глазами. И правда! Вот ужас! Главное, чего он взмыл-то? Неужели в ответ на ее «Пиво, вода, фисташки»? Да нет, что за чушь! Это же она просто с перепуга выпалила, ей в жизни никого не загипнотизировать. А если все же подействовало? Как-нибудь так обстоятельства сложились, а тут вдобавок она со своими кальмарами — и вот вам? Что тогда? «Надо еще на ком-нибудь проверить», — вякнул Внутренний Голос. «Тьфу на тебя!» — возмутилась Мина. Что же делать? Вдруг он до сих пор там парит? Конечно, намерения у этого типа злодейские, но вроде он пока еще никого не поджег, только собирается. Выходит, она смылась и оставила человека в беспомощном положении? «Ну, и чем бы ты ему помогла?» — опять вмешался Внутренний Голос. «Откуда я знаю? — запричитала Мина. — Позвала бы кого-нибудь… А сегодня до того некстати перемещаться на этот Остров!»
В общем, так и с ума сойти недолго. Неизвестно, чем бы закончились метания, если бы не позвонила Аля — пригласить за яблоками, которых в этом году полным-полно. Мина и кинулась бегом к нормальной жизни, где нет никаких загадочных явлений, а просто люди яблок с дачи привезли.
Между прочим, не в каждом доме к твоему приезду готовят картофельное пюре. Причем пюре это — не просто пюре, а «мечта нанайца»! Такое пюре располагает к откровенности. Ну, Мина собралась с духом и поведала свою сагу про Остров. Аля удивлялась, переспрашивала, уточняла подробности, но ни разу — это было видно — не засомневалась в том, что у Мины все в порядке с головой. В результате существенно полегчало.
— На этом Кине яблоки можно возить. — Мина представила себе Киндеева, запряженного в телегу с антоновкой. А что? Неплохо! — А на морду — вылитая Окрошкина. Можно подумать, они родственники!
— Только Окрошки им там не хватало! — фыркнула Аля. — Кстати, она таскает в рюкзаке дневник Кутузова. К чему бы это?
Такой новости Мина, понятное дело, не выдержала и про Кутузова тоже все выложила, хотя, конечно, не имела права. Аля пришла в ужас, но не от кутузовских проблем:
— То есть как? И за тобой следят?! Может, у нас поживешь пока?
— Да не факт, что я им теперь нужна; дневник-то тю-тю!
— Я только самый первый том читала, про школу, — сказала Аля. — Очень смешной. Мне надо было сделать с Кутузовым интервью, и мы сидели в ЦДЛ, в фойе, разговаривали. Я с диктофоном, он со своими дневниками. Он их держит в прозрачном пакете с надписью «Суперфосфат»…
— Какая прелесть! — умилилась Мина.
— Ага. Доисторический какой-то; я такого ни в одном «Садовом центре» не видела. А тут прихожу за гонораром и попадаю одновременно с Окрошкой. Смотрю, у нее рюкзак открыт, а там этот пакет.
— Алька, эх! Надо было вытащить!
— Откуда я знала, может, он сам ей выдал. Мне одну тетрадку, а ей весь комплект…
— А тебе он прямо сам предложил?
— Ну, да… «Вот, может, пригодится. Там есть очень трогательные записи». Я потом некоторые включила в текст.
— А тетрадку вернула?
— А как же! В метро встречались…
— Встретились, а он что? — допытывалась Мина.
— А он мне розу подарил. Крупную такую, на длинном стебле.
— Ой! — воскликнула Мина.
— Он уже к тому времени прочитал интервью, — пояснила Аля. — И роза простояла недели две. Обычно три дня — и все…
— Алька! Ну, ты смотри, какая он птичка! — вскричала Мина. — Надо же ему как-то помочь.
— Купить пианино?
— Уж конечно! У человека семейная жизнь под угрозой.
— Ты говоришь, кто-то подкараулил момент, вломился к Кутузову в квартиру и залил ему пианино герметиком. Раз все остальное осталось цело, то это получается покушение на пианино, а никак не на семейную жизнь.
— Но этот кто-то еще и дневник похитил!
Аля полезла в «Словарь русских имен».
— Слушай, а тут есть «Мина».
— Да ты что! — удивилась Мина. — Я всю жизнь думала, что такого имени нет в природе.
— Ты больше не маугли! — объявила Аля. — Отксерим тебе страничку, будешь ее всем предъявлять. У тебя — женский вариант мужского имени «Мина», чтоб ты знала. В переводе с греческого — «месяц».
— То есть я месячиха, что ли? Надо это осмыслить. По крайней мере, ничего «опасного»… Что в имени тебе моем? — Всего лишь месяц!.. Насчет странички подумаю. В уникальности есть своя прелесть.
— Это да, — согласилась Аля. — К вопросу об уникумах: а спросила б ты Кутузова, как он пристроил в пианино свой дневник. У нас было пианино, довольно долго. Если в него просто что-то опустить, оно нормально звучать не будет. Скотчем, что ли, к внутренней стороне крышки приклеил?
— А стоит человеку рану бередить?
— А как ему помочь, если не знаешь подробностей? Так даже Зося не может.
— Я про Зосю думала, — призналась Мина, — да что-то страшновато. Уж больно экзотический у нее метод. А зачем тебе подробности припрятывания дневника?
— Вот представь себе, что собралась испортить чужое пианино, — предложила Аля.
Мина развеселилась.
— Ну?..
— Ты одной рукой приподнимаешь крышку, в другой держишь герметик. Тут от крышки отваливается сверток и падает туда, куда ты собираешься свой герметик лить. Или уже отвалился и лежит. Ты его вынешь, правильно? Чтобы не мешал…
— А если не отвалился, а прочно приклеен?
— Тогда наплюешь на него. Тебе ж надо побыстрей, чтобы не застукали.
— Ну, хорошо. Вынула, выдавила герметик и сунула пакет обратно в пианино.
— Или унесла с собой.
— Зачем?
— А вдруг там деньги спрятаны? Или ты не догадалась сунуть его обратно, а на виду не хочешь оставлять. Или просто на всякий случай… Я к тому, что дневник, скорее всего, забрали не специально, а заодно. Может, еще и не прочитали. А может, он уже в мусорном баке.
— Но если это действительно Окрошка, то она не выбросит, а прочитает.
— Прочитает, — кивнула Аля.
Стали прикидывать, когда и во сколько, и получилось, что — да; в принципе, Аля могла видеть Окрошкину в злополучный для Кутузова день. Особенно если прямо с места преступления Окрошка поехала за гонораром.
Аля снова полистала словарь.
— Между прочим, имя Жанна никак тут не переводится. Написано, что оно заимствованное.
— Да, не наш человек, — согласилась Мина.
— А чего она, спрашивается, так взъелась на кутузовское пианино? Она что, живет в соседней квартире?
— Да вроде нет. Я слышала, она где-то на Домодедовской крошит свою окрошку…
И только когда Мина отобрала сумку с валерьянкой у впавшей в задумчивость кошки, когда Аля с девочками, — в смысле, с мамой и дочкой, — проводили ее до лифта, когда она спустилась на первый этаж, до нее вдруг дошло очевидное. К себе добралась в состоянии полного беспамятства, дома сразу бросилась к телефону.
— Алька, слушай, что я вспомнила! — закричала Мина. — Я же встретила Окрошку у Кутузова в подъезде! Она приезжает в гости к его соседям снизу.
— Я думала, ты вспомнила про яблоки, — отозвалась Аля. — Яблоки-то ты так и не взяла!
«Головой поразил чужие ворота».
(Из детектива)
Трудно представить себе явление более далекое от Мины, чем спорт, а тут — здрассте вам! Только улеглась в постель, только задремала, как перед глазами что-то засветилось, будто включился телевизор, и неприлично бодрый, с точки зрения спящего человека, голос закричал:
«Здравствуйте, дорогие друзья! Мой микрофон установлен на футбольном поле Острова. Гордость нашего архипелага „Красный рыбак“ принимает у себя дома команду спортивного клуба „Новые коты“ из одноименного населенного пункта. Репортаж для вас ведет Руслан Теребонин. До начала матча осталась минута. Счет по-прежнему 0:0».
Мина приоткрыла глаза, прислушалась: может, и правда, телевизор забыла выключить? Нет, вроде тихо. Пойти проверить? Вылезать из-под одеяла и тащиться в соседнюю комнату не было никаких сил. Мина опустила голову на подушку, и тут же пошло продолжение:
«Даже не буду представлять вам футболистов «Рыбака»; вы, бесспорно, знаете их всех в лицо, да и не только. Вон, Тимохин разминается перед игрой, и правильно делает; вряд ли она будет легкой. Потому что «Новые Коты» — такая команда, которая, хоть и создана сравнительно недавно, но уже снискала славу грозного противника. Достаточно сказать, что ее голкипер носит фамилию Глюк!
Итак, мяч в правом верхнем углу центрального круга! Зюков! Зюко-о-ов!! Нападающий «Красного рыбака» поборолся за мяч с форвардом «Новых Котов» Моцартом и вышел один на один с вратарем. Зюков бьет по воротам!! — и происходит невероятное: мяч остается на месте, а нападающий летит вперед, сбивает с ног голкипера и закатывается в сетку. Хочется спросить: кто тут Глюк? Вряд ли бросок Зюкова будет засчитан как гол, тем более, что вратарь успел схватить его за футболку… Да-а, игра начинается очень динамично».
Мина села на краешке кровати, спустила ноги на пол. «Что он сказал? Остров? Где я?» Мина повозила ступнями по паркету — нащупала тапочки. Пошарила рукой возле подушки — нашарила тонометр. Так, хорошо. Значит, это дом. Надо просто посидеть немного. Может, стоит включить верхний свет? Нет, только сон перебьешь. Сколько раз обещала себе завести ночник, чтоб руку протянула — и… А вон пишущая машинка. Придется ведь менять ее на компьютер и начинать новую жизнь. Курсы бы какие поискать… Мина попыталась представить, как у нее на письменном столе стоит вместо машинки ноутбук (небось, дорогой, собака!), и тут перед глазами снова замельтешил этот футбол:
«Не успела закончиться пятнадцатая минута матча, как уже началась шестнадцатая. Моцарт бежит, бежит Моцарт… Кстати сказать, он родился не в Бразилии и даже не в Австрии, а в селе Бетховенщина соседней с нами области… Это заметно отличает его от товарищей по команде. Бах пытается его догнать, но не может. Ну, и скорость! Моцарт покидает пределы поля и… да, устремляется прямо к соснам. Наверно, собрался сочинять «Маленькую ночную серенаду»…
На ваших экранах крупным планом тренер «Новых котов» Россини. Он молчит. Даже я это слышу! Что же ты молчишь, тренер?! Надо же выпускать кого-то взамен убежавшего Моцарта…
А тренер «Красного рыбака», уважаемый Пал Семёныч, наоборот, ведет себя очень активно у бровки поля: кричит, жестикулирует, пьет, а иногда и курит…
Между тем, замена происходит сама собой. Пока тренер «Котов» молчит, на поле выскакивает заяц! Вот сейчас хорошо видно, как он мчится… Так даже Моцарт не умеет! Это, можно сказать, почетный заяц нашего архипелага, других тут нет. Известно, что он любит вздремнуть под рябинками. Что это ему не спится? Ну, раз проснулся, мог бы на трибуне посидеть, места хватает. Несмотря на хорошую погоду, многие болельщики предпочли переждать дождь дома.
Главный судья бросается наперерез, но заяц уходит от него, беспрепятственно проникает в штрафную «Новых котов» и исчезает в воротах Глюка.
Все, кажется, зайца на Острове больше не будет. Не зря говорят: все, что попадает в ворота Глюка, обратно не возвращается! Хорошо еще, он успел ухватить Зюкова…»
Оказывается, Мина так и уснула, сидя на кровати! И сон-то такой, что как бы с явью не перепутать. За этими соснами, куда Моцарт убежал, она чуть с обрыва не свалилась. И по полю ходила, — она ж не знала, что там в футбол играют… Называется, набралась впечатлений. Выдержал бы организм! Надо бы съездить отдохнуть, да уже не сезон, и с деньгами непонятно, что… Мина встала, пошла на кухню, заварила пустырник. Вернулась, прилегла поверх одеяла, дожидаясь, пока заварится. Комментатор немедленно завопил:
«Алебастров! Пас на Малыша. Тимохин разминается… Опасно! Опасно у ворот «Рыбака»!! К мячу потянулись одновременно руки голкипера Амподистова и лысина полузащитника Баха. По жизни он идет в парике, а перед матчами снимает. Не потому, что боится потерять, а потому, что лысина — это его оружие в спортивной борьбе. Она у него просто ослепительна, что не может не дезориентировать противника. Вы и сами видите сейчас, как она безудержно бликует в лучах заходящего солнца, меняет кривизну, угол наклона, чтобы вратарь не успел промограться. Коля, щурься, береги глаза!! Но лысина побеждает. Счет один — ноль в пользу «Котов».
На двадцать девятой минуте… Ай-ай-ай-ай-ай! Вы со мной согласны?
Молча плачет от счастья главный тренер «Котов»… Нет, это просто кто-то из помощников попал ему пальцем в глаз.
Амподистов от досады сбросил перчатки, и теперь будет играть практически обнаженным».
Мина пробудилась с осадком на душе. Ужасно навязчивый сон, а все же неприятно: приехали какие-то «Новые Коты» не пойми откуда и забили нашим гол! «А почему „нашим“? — сонно спросил Внутренний Голос. — Тебе-то что? Где ты, и где футбол?» «Ну, не знаю, — задумалась Мина. — Все-таки я столько раз уже побывала на этом Острове. И староста там такой симпатичный, Дмитрийлексеич… Куда, интересно, смотрит ихний небесный покровитель? Дал бы всей команде перед матчем хлебнуть матрасовки…» «Заварился, небось, пустырник», — напомнил Внутренний Голос. «Ага», — вздохнула Мина и натянула на себя одеяло…
«Неожиданно возвращается Моцарт и тут же, не успев предъявить серенады, получает от арбитра красную карточку.
Да, я ничего еще не успел сказать про судейскую бригаду. Фамилия главного судьи Сыропятов. Он из Больших Наволочек, а его помощник из Малых.
Игроки «Новых Котов» возмущены. Они окружают судью, требуя замены красной карточки на желтую. Даже Глюк покидает свое рабочее место. «Рыбаки», ау! Хватит скорбеть, забивайте же, забивайте, забивайте! Более пустых ворот я в жизни не видал!
И все-таки какое-то движение самопроизвольно возникает в воротах «Котов». Что это, что это?! Неужели гол?! Нет. Это была цапля.
Серая цапля; они гнездятся тут неподалеку в еловом лесу… Должно быть, ее заинтересовали звуки этого крупногабаритного духового музыкального инструмента, который привезли с собой болельщики «Новых Котов». Я спросил, как называется, мне сказали: «Геликон». Сейчас они все пятеро по очереди надевают на себя свой геликон и выдувают из него крики души в поддержку своей команды…
Тимохин продолжает разминаться. Пора бы и в футбол поиграть! Кажется, все, что могло, залетело уже в ворота «Новых котов», кроме мяча.
«Коты» снова идут вперед. Свой зад они просто забросили. А зря, потому что есть еще чайки и кулики!
Но вот защитник «Рыбака» поднял ногу, и атака противника захлебнулась».
«И то хорошо», — пробормотала Мина сквозь сон.
«Мяч на левой ноге Малыша…
Малыщ — Гипс! Малыш — Гипс! Малыш — Гипс! Удивительно точные, можно сказать, алебастровые пасы отдают друг другу игроки «Красного рыбака». Процесс просто завораживает. Малыш — Гипс! Малыш — Гипс… Один Брамс, который играет у «Котов» в защите, не поддается очарованию и подбегает: мол, дайте и мне поиграть! Наивный человек. Думает, брамс — и отобрал. Как бы не так! Он недооценивает левую ногу капитана Ивана Малышева!
Эта нога — как порыв ветра; ей ничего не стоит дотянуться до мяча, который находится в трех метрах от нее.
За ногой внимательно наблюдает Глюк. Журналисты много спорили о том, как ему удается наводить морок на игроков команды-соперника, и пришли к выводу, что, возможно, все дело в футболке, которую он третий сезон носит, не снимая…
Несмотря на футболку, Малыш бьет! А-а-а-а-а!!!
Какой великолепный удар выше ворот!
Болельщики все до одного встают. Они смотрят, как мяч летит, вращаясь, над полем, над лесом, над озером в сторону Островища. Это какая-то Патетическая симфония…
Тимохин все разминается. Не перегрелся бы.
Судья Сыропятов тоже думает о своем. Он знает, что близится перерыв, а ведь придется добавлять минуты. И каждая минута добавленного времени отодвигает его возвращение домой в Большие Наволочки. Он лезет в свой рюкзак — и мяч снова в игре».
На этот раз, Мину разбудил громкий стук. Тапочек свалился с ноги. О, господи! На самом интересном месте! А с другой ногой что? И там тапочек? Сколько же их развелось, черт побери! Будят и будят…
«Зюков снова врывается в штрафную площадь «Новых Котов», но дорогу к воротам преграждает Гендель. Он на секунду приподнимает майку у себя на груди, и Зюков падает без сознания на газон! Кажется, игра принимает драматический оборот.
В такие крайности Гендель не пускался уже года два после того, как его дисквалифицировали за демонстрацию своей татуировки. Теперь он пытается убедить арбитра, что не умышленно показал ее Зюкову, а майку задрало порывам ветра.
О татуировке Генделя ходят страшные слухи, хотя никто не может сказать, что же там изображено. Болельщики «Красного рыбака» бурно протестуют против бесчеловечного метода защиты ворот. Тренер «Котов» по-прежнему молчит. Да уж, лучше пускай помалкивает…
Судья Сыропятов требует, чтобы Гендель предъявил татуировку ему. Никто не ожидал от него такого геройства! Защитник «Котов» вынужден подчиниться. Наступает оглушительная тишина. Даже болельщики Котов» перестают дуть в свой геликон. Даже Тимохин прерывает разминку. Арбитр падает без чувств!! Но это не окончательно. На поле выбегает фельдшер Валюшка, — она исполняет обязанности спортивного врача, — и возвращает пострадавших к жизни.
Итак, одиннадцатиметровый!
Кому же уважаемый Пал Семёныч доверит реализовать пенальти? Интрига повисла в воздухе, но недолго она висела. Кажется, это будет Алебастров… Да! Вася Алебастров, известный поклонникам островного футбола как Гипс!
Мяч установлен на одиннадцатиметровой отметке. Глюк готовится, смотрит на Васю тяжелым взглядом, нагоняет морок. Но и Гипс, как говорится, не лыком шит: его кусала белка! Живая белка, не «белочка», не подумайте чего… Такие люди в стране наперечет. Собственно, на архипелаге он такой один. Как заяц.
Гол!! Гипс! Гипс! Гипс! Гипс-гипс-ура!!!»
Дальше вопли комментатора стали как будто глуше, и Мина увидела во сне, как на футбольном поле появляется некто посторонний. Не Киндеев ли? Точно! Вот он крупным планом, как в телевизоре: на голове черная шапочка, в руке — прозрачный полиэтиленовый пакет с надписью «Суперфосфат». Не обращая внимания на всеобщее ликование, он подходит к Малышу, сгребает его пятерней, как игрушку, и сует в пакет, причем каким-то непонятным образом Малыш там полностью умещается. Потом то же самое происходит с Гипсом. Тут на пути у Киндеева возникает дед в ватнике, похожий на истукана с острова Пасхи. Тот самый! И говорит ему, будто в лицо кидает: «ПИВО! ВОДА! ФИСТАШКИ! АРАХИС! КАЛЬМАРЫ!» И Киндеев в ответ на это начинает трястись и звенеть, наподобие будильника…
Впрочем, это и есть будильник. Вот балда! Опять забыла выключить.
Зося-то и сама могла бы книжки писать, но пишет только дневники по ночам. Причем, как тетрадка закончится, она ее сжигает, чтоб никто не прочитал. Ну, жалко же, что талант пропадает! А стоит Мине заикнуться об этом, как Зося наотмашь:
— Беленькая, отстань! Я художественную литературу на дух не выношу!
Мина причитает:
— Зоська! Что же тогда любить?
А Зося:
— Нечего там любить. Там сплошной обман, а мне надо, чтобы честно!
Аля вот говорит, что Зося — не писатель, а персонаж. Может, и персонаж, да поди ее опиши! Особенно ее отношение к жизни. Зосю послушать, так кругом сплошная «символика». Не в смысле каких-то значков, а в смысле символичности всего происходящего. То есть все, что с тобой происходит, показывает тебе, какая ты есть. А была бы другая — происходило бы что-нибудь еще. Потому что само собой ничего не случается, все ты же и творишь. Мина пробовала вникнуть — подруга все-таки.
— Давай, — говорит, — на конкретном примере.
Зося не против:
— Давай на конкретном. У тебя соседская чау-чау на коврике время коротает? Да. Ты ей это позволяешь? Да. Это и есть «символика»! Она говорит о том, что ты берешь на себя чужие проблемы.
— С ума сошла! Зачем они мне? А собаку не гоню, чтоб она меня не кусала.
А Зося:
— Беленькая, «символика» неумолима! Потому и берешь на себя чужие проблемы, что боишься, как бы хуже не стало.
Так Мина ничего толком и не поняла, только разозлилась.. Тем не менее, Зося многих ухитрилась вытащить из разных передряг своим экзотическим методом. Может, и не стоило ей рассказывать про парик и прочие «шпионские страсти», да ведь Мина не для себя старалась, а для Кутузова, а он такая птичка!
Зося сразу ухватилась за историю про то, как Мина в первый раз отправилась сопровождать Кутузова. Вытрясла все до мельчайших подробностей, а потом за свое:
— Беленькая, «символика» неумолима! Как карамелька называлась? «Мечта»? И ты ее отдала какому-то типу? То есть, на самом деле, мечта твоя тебе не нужна.
— Ты про конфету? — уточнила Мина.
— Да я про «символику». Ты же на трамвайную остановку приехала с мечтой — с мечтой о том, чтобы почаще видеться с этим Кутузовым. И, как отражение твоего желания в кармане у тебя лежала карамелька под названием «Мечта». Это не просто совпадение…
Мине пришло в голову, что тут Зося, пожалуй, права: если бы дело происходило не в жизни, а в прозе, то конфету «Мечта» надо было бы придумать; получилась бы удачная деталь.
— Ну, хорошо, поняла, — сказала она.
— Наконец-то! — обрадовалась Зося. — И ты как бы символически рассталась со своей мечтой, и даже легко рассталась, пожертвовав конфету побирушке. И соседка эта полоумная совсем не затем подсела, чтобы голову тебе морочить. Она — знак того, что безумна твоя затея спасать Кутузова. А уж когда ты его не догнала в метро… Ну, это даже тебе, даже без объяснений должно быть понятно! Тебе не догнать его, Мина! Не твое это, не трать время…
Мине послышалось что-то такое в Зосином голосе… жалость, что ли? Это ей не понравилось. И еще было ощущение, будто поймали с поличным на месте преступления. А уж про Зосины толкования «символики» и говорить нечего: одно расстройство.
Поэтому когда позвонила Аля и предложила встретиться в метро на тему забытых яблок, Мина сразу согласилась, хотя выходить из дома было не с руки. Без яблок она еще обошлась бы, а вот если не пожаловаться, то осадок от разговора с Зосей остался бы надолго.
Больше всего возмущала полоумная пухлая тетка с сумкой на колесиках как символ ее собственного безумия. Вон, у Али в Измайловском парке ходит по аллеям дедок в расшитом цветами кафтанчике и высокой шапке. Прямо Иван-царевич на пенсии, только жар-птицы не хватает. И всем улыбается. Этот еще ладно, сошел бы в качестве символа.
— Может, кстати, у Кутузова совсем и не такая соседка снизу, — заметила Аля. — Ты бы расспросила, а то мало ли что наговорит тетка, которая не в себе.
— Но соседка в любом случае от него не в восторге, если прибегала всякий раз, как его парень по клавишам молотил.
— И в конце концов подослала Окрошкину с герметиком? Чтобы решить вопрос раз и навсегда? А за тобой-то кто следил? За Кутузовым, допустим, Окрошка, а за тобой?
Мина вздохнула. Подняла воротник: вечно тут сквозняк, на этой «Киевской радиальной»… Поразглядывала тыкву на сельскохозяйственном панно, которое украшало противоположную стену, потом орнамент, потом лавочку… И вдруг осознала: вдоль стены идет та самая девица в темных очках в форме кошачьих глаз. Идет деловой такой походкой в сторону перехода на «кольцевую», а ветровка, между прочим, без пояска. Мина качнулась, прислонилась плечом к Але, шепнула:
— Вон она!
— Ты чего?. Ты про блондинку? Так это Окрошка! — удивилась Аля. — Покрасилась, что ли? За гонораром приезжала еще шатенкой. Хотя нет… у нее же «каре», а тут прямо волосы до плеч! Да вьются. Неужели парик? Бат-тюшки…
— Разве это Окрошкина? — растерялась Мина. — Почему же я ее не узнала?
— Не знаю, дорогая, как ты ухитрилась. Это она. Никакой парик, никакие темные очки не в силах ее замаскировать. Встретишь в подъезде — сразу тяни за локон.
Мина попыталась представить себе эту сцену. Дернуть кого-то за волосы? Нет, она бы не решилась. Но даже если так… вот слетает парик, а под ним — Окрошкина! Это еще страшнее. «Привыкай! — встрял Внутренний Голос. — Вырабатывай навык. Если так дальше дело пойдет, то он, чего доброго, пригодится».
— А у тебя какого цвета парик? — спросила Аля.
— Ну, такой… темно-русый.
— Может, тебе еще совсем светлый завести, вроде Жанкиного? Раз ты Беленькая…
— Да я мерила, но что-то не рискнула. Уж больно резкая перемена.
— Окрошка пошла вразнос, — сказала Аля, глядя в сторону перехода на «кольцевую». — Я бы на твоем месте настучала на нее Кутузову, и пусть разбирается с ней сам.
— А если он не поверит?
— Его дело, — пожала плечами Аля. — Тогда пускай не покупает новое пианино, а то как бы не началась вторая серия.
«Дети старше 7 лет должны
занимать отдельное сиденье
в целях его безопасности».
(Из детектива)
Аля яблок не пожалела, а Мина не проконтролировала, сгребла все. Между тем, руки у нее не приспособлены для тяжелой атлетики. Пришлось сесть в маршрутку, которая тащится дольше всех, зато к дому подвозит поближе. В общем, время подумать было.
Мина с остановками доперла яблоки к себе на четвертый этаж, поставила пакет в прихожей, кое-как отдышалась и снова стала собираться. Что делать — иначе так и будешь терзаться! Брать ли сумку и зонт? «Вопрос, конечно, интересный». Вроде надо на секундочку, а кто знает, в какой конец Острова сегодня занесет. С погодой в прошлый раз повезло, но где гарантия, что повезет и в этот?
«Парик!» — скомандовал Внутренний Голос. Мина нахлобучила парик, взвалила на себя пальто, отыскала в сумке пузырек, нацедила в него матрасовки. Но, помня о том, что надо экономить, не до дна выпила, а так, отпила. В последнее мгновение спохватилась: «А парик-то зачем?» Но уже все, дело было сделано.
Перво-наперво выяснилось, что Внутренний Голос был прав насчет парика. Сифонило будь здоров, ничего не стоило уши простудить, а тут все-таки защита. У Зоси есть любимый анекдот как раз про Внутренний Голос. Вот скачет ковбой по прерии, вдруг ему Внутренний Голос говорит: «Останови коня!» Ковбой останавливается. «Слезай!» Ковбой слезает. «Теперь сделай пять шагов на север. И три на запад». Ковбой послушно отмеряет шаги. «Копай!» — требует Внутренний Голос. Ковбой достает лопатку и начинает рыть землю. «Глубже копай!» Лопата упирается во что-то твердое. Оказывается, это сундучок с монетами. Ковбой, сам не свой от счастья, падает на колени: «Спасибо тебе, Внутренний Голос!» Внутренний Голос говорит: «Надо же! И правда, клад…»
Мина поулыбалась, представляя себе эту сцену, но попутно до нее дошло, что она сидит в кресле. Интересно! На коленях сумка с авоськой, а кресло эдак покачивается. Оно с высокой спинкой, не жесткое, но тесноватое. Надо бы встать, оглядеться… Спереди и справа свобода была ограничена металлическими стенками, выкрашенными в голубой цвет: та, что прямо — повыше, та, что сбоку — пониже. Выбираться предстояло влево. Слева, кстати, было еще кресло, пустое. Перед ним торчало нечто, вроде руля. «Куда это меня занесло?» — удивилась Мина. Сосредоточилась, посмотрела вправо повнимательней, — лучше б не смотрела! Сплошная вода, причем совсем близко! Темная и даже на вид холоднющая, а главное, не очень-то спокойная! «Как это я в лодку-то попала?! — ужаснулась Мина. — А где же тогда Остров?»
За левым бортом — хмурое небо, больше ничего. Возможно, впрочем, оно сливалось цветом с водой. А впереди… как это у них называется, у водителей?. Ветровое стекло? Так вот, сквозь него Мина и увидела знакомую картину: бухта с лодками на песке, черный понтон и навес на бугре. Даже щит был на месте, хотя слова, конечно, с такого расстояния не прочитаешь. «Недолет, — предположил Внутренний Голос. — Нечего было матрасовку экономить. В прошлый раз выпила весь пузырек, и никаких проблем не возникло».
Картина красовалась, надо сказать, довольно близко. До понтона расстояние — примерно как улицу перейти. Допустим, Кутузовский проспект. Лодка, однако, никуда не плыла, только знай себе покачивалась на волнах. «Хождение по косогорам вызывает оползни!» Да лучше еще раз вскарабкаться по этому косогору, чем оказаться одной в лодке, тем более в непогоду. Не перевернуться бы! Мина покрепче взялась за сумку с авоськой. «Ты еще назад не смотрела», — напомнил Внутренний Голос.
Мина преодолела сопротивление пальто и выглянула из-за спинки кресла. Сзади было что-то вроде лавочки, даже, скорее, диванчика. Если с Алиной комплекцией кто-нибудь, то втроем можно сидеть, а если как у них с Зосей, то вдвоем. Диванчик был занят резиновыми сапожищами, точнее, голенищами этих сапожищ, а подошвищи всей своей рифленой резиной тянулись поближе к передним креслам, намереваясь оставить отпечатки на светлом кожзаме. Над сапогами пасмурно, как небо, нависала задняя часть их владельца. Она тоже не особо соответствовала диванчику, а больше сапогам. Разглядеть переднюю не удавалось. «Это не Дмирийлексеич», — шепнул Внутренний Голос, и Мина снова с ним согласилась. Здешние же рыбаки все на промысел уехали. А этого, может, с соседнего острова занесло. «А как объяснишь ему, откуда занесло тебя?» — спросил Внутренний Голос. Ответить на этот вопрос Мина пока что не могла. Пока что она рассматривала хозяина лодки в сложном ракурсе и вспоминала Зосин любимый афоризм: «Мужчины — это инопланетяне!»
Заморосил дождь. Хорошо, хоть зонт с собой. Он раскрылся, как всегда, с хлопком, и мужик отреагировал: оглянулся. Оказалось, это Киндеев, ради которого затевалась экспедиция. Но именно его Мина меньше всего ожидала здесь увидеть, поэтому нисколько не обрадовалась.
Киндеев тоже ее узнал. Он вскинул задом и опустил его на корму, а подошвищи свои рифленые поставил прямо на диванчик. Лодка от этого сильно качнулась. Господи, как страшно! Не выпасть бы за борт… А держаться уже нечем: обе руки заняты. Мина посмотрела под ноги: может, сумки вниз пока поставить? Но дно лодки было мокрым. А ботики, между прочим, предпочитают сухую погоду.
Смотреть через плечо было неудобно, и Мине пришлось развернуться, сесть в кресле боком, хотя долго так не просидишь. Ветер дул теперь со стороны Киндеева. Может, поэтому его била дрожь. Это было видно, что называется, невооруженным глазом. Даже челка тряслась под черной шапочкой. Такое Мина наблюдала впервые. «Сказала бы что-нибудь», — буркнул Внутренний Голос.
— Здравствуйте! — произнесла Мина из-под зонта.
Собственный голос показался ей каким-то ватным, как на автоответчике. В ответ она уловила слабое шевеление у Киндеева в бороде.
Как-то надо продолжать разговор, но как?! Невозможно же вечно молчать… Тем временем у Киндеева зазвонил мобильник. Киндеев полез за ним в карман — уронил на диванчик. Нагнулся поднять с диванчика — уронил с головы шапку…
— Алё, Жан, — проблеял он в трубку, — ты это… я в лодке сейчас, у меня мотор заглох, я потом перезвоню.
Из киндеевского телефончика донесся резкий женский голос, — обвиняющий, похожий на Окрошкинский. Слов Мина не разобрала. «И тут уже Окрошка мерещится, — подумала она. — От нервов, не иначе». «От сырости», — отозвался Внутренний Голос.
— Я МЧС вызвал, — виновато простучал зубами Киндеев, и снова затрясся молча, глядя на Мину.
Мину и саму-то уже познабливало. Мотор заглох! И сколько теперь сидеть неподвижно на ветру под дождем, ждать МЧС? Надо же было так угодить! Переживала, переживала… МЧС он и тогда мог вызвать, телефон-то с собой. А теперь вот, пожалуйста: получите, распишитесь.
Еще немного, и зонт у Мины в руке задрожал. То есть не сам по себе, конечно, задрожал — задрожала рука. Ну, вот, дождалась… Зато на Киндеева это подействовало как-то завораживающе, потому что теперь он уставился на зонт. (И то слава богу, а то ужасно неуютно, когда тебя сверлят взглядом, да еще по-окрошкински.) Сиденье диванчика так и трепетало под его трясущимися сапожищами.
Время шло. Немая сцена длилась. МЧС где-то застряло. Мина помнила, что надо что-то такое сделать, но что именно, забыла. Пора спасаться — а она бездействует. Прямо ужас какой-то! Зонт — тот, наоборот, только что вприсядку не плясал. Киндеев по-прежнему медитировал, глядя на него, а сиденье диванчика между тем отъехало от спинки. Пока не намного, но может ведь и полностью отвалиться. По идее, Киндеев должен тогда рухнуть вперед — и что это будет?
Пустое кресло у руля вибрировало — да, кажется, уже дрожала вся лодка, — и это не считая того, что ее качало в волнах.
И тут Мине пришла в голову ужасная мысль: «А, если от трясучки под Киндеевым развалится корма? Что-нибудь войдет с чем-нибудь в резонанс — и привет!»
Она прислонилась виском к спинке своего кресла и глянула с тоской в сторону бухты. Эх, где-то там, слева, стоит тот магазинчик, в котором дед, похожий на истукана с острова Пасхи, угощал ее матрасовкой…
«Матрасовки выпей!» — неожиданно прозвучало в голове, но не так, как бывает, когда прорезывается Внутренний Голос, по-другому.
Мина вздрогнула. Что?.. А где, интересно, пузырек с остатками матрасовки? Вот она отхлебнула, дело было на кухне, а дальше? Не иначе, как на стол поставила. «Ты все же в сумке-то посмотри, на всякий случай», — подсказал Внутренний Голос, на сей раз как обычно. «Мне для этого надо закрыть зонт. А как я его закрою, если руки дрожат?» — растерялась Мина, но Внутренний Голос не растерялся: «А пальцы разжать можешь? Так выпусти его совсем!»
Мина послушалась, потому что Внутренний Голос явно был в этот день в ударе. Раскрытый зонт выпал из руки, и ветер, по-прежнему дувший со стороны Киндеева, швырнул его вправо, но попал в ветровое стекло, и зонт остался в лодке, повиснув на руле. Зонт у Мины был в хозяйстве один, нового пока не предвиделось, и хотелось успеть, пока он не улетел. Так что руки неожиданно окрепли, сумка расстегнулась без запинки — а там!.. прямо сверху!.. этот пузырек. Подумать только! И, уже поднеся его к губам, Мина поняла, что он почему-то полон, хотя должна была остаться, в лучшем случае, треть.
Лодка сама собой пришла в движение, несмотря на заглохший мотор, стрелой влетела в бухту, даже ни разу больше не качнулась, и мягко встала носом на песок.
Это надо было сперва осознать.
Киндеев все же доломал диванчик, но не упал, ухватился за спинку водительского кресла. Мина сидела, как сидела. Все ее мысли стремились к магазинчику. Уж, наверно, продавщица Люба-Молчи ее запомнила, пустит погреться. Да и деньги на этот раз с собой, можно купить вафельный торт для успокоения нервов.
Потом Киндеев стал искать свою шапочку, а Мина взялась складывать зонт.
И вот настала пора покинуть лодку. Как же это, интересно, делается? Через борт, что ли перелезают? А если внизу вода? Утонуть, конечно, уже не утонешь, но ботиками зачерпнуть можно. Киндееву что, он в сапогах; взял и перешагнул, а тут не знаешь, как быть…
Киндеев, однако, знал. Тем более, что ему, как видно, не терпелось освободить от Мины лодку. Он зашел за корму, поднапрягся и вытолкнул свою моторку подальше на песок. Вот уж точно яблоки на нем возить! Мина встала с кресла, занесла сумку с авоськой над бортом — и замерла: перешагивать было все же высоковато.
Киндеев, как собака, все понимал, только говорить пока не мог. Он одной рукой похлопал по краю борта, другую протянул Мине. Прыгать, что ли? Этого только не хватало! Впрочем, делать нечего. Мина оперлась о спинку кресла, взгромоздилась на борт, — а он узкий, собака, ногу, как следует. не поставишь… так, теперь надо сумку с авоськой пристроить в ту руку, что на спинке кресла, а свободной держаться за Киндеева… Прыгаем!..
Подвело проклятущее пальто: потянуло книзу, и Мина рухнула плашмя на берег, больно ударившись локтем. Морось перешла в настоящий дождь, опять озеро плескалось прямо перед носом, но самым ужасным было не это. Главный кошмар заключался в том, что локоть Мина ушибла об голову Киндеева, которого, падая, сбила с ног!
Придавленный к песку Киндеев пучил глаза и беззвучно шлепал губами, прямо как рыбина, вынутая из воды. Карп, например. Они, говорят, и крупные бывают… «Жаль, на заливное не годится», — съязвил Внутренний Голос. «Какое еще заливное! — запричитала Мина. — Мне бы встать как-нибудь, пока он в сознании! Ему же дышать нечем». «А если подольше не вставать, то Остров уж точно будет спасен Миной! — не унимался Внутренний Голос. — И не придерешься: несчастный случай…» «Еще не хватало! — возмутилась про себя Мина. — Наоборот, мне надо так подняться на ноги, чтобы хуже не сделать!» Пальто, понятно, тоже ограничивало свободу маневра. Нет бы снять его, прежде, чем прыгать…
Строго говоря, Мине тоже дышать было нечем. От киндеевской куртки пахло табаком. Правильней сказать — разило. Раньше этот запах не раздражал, а с некоторых пор началось. Не в матрасовке ли дело?
Спасение пришло нежданно в виде мелодии «Джингл беллз». Подумаешь — новогодняя! Мину в качестве звонка вполне устраивает: кто-то позвонил — и как будто Новый год! Как мелодия заиграла, Мина, естественно, встрепенулась: «Телефон!» У нее стоит, конечно, автоответчик, но не все же любят с ним разговаривать. Вот она и переживает вечно: не успеешь трубку снять, а тебе, может, что-то очень важное сказать хотели…
Ну, и в следующий момент она оказалась у себя на кухне с телефонной трубкой в руке. Какое счастье! И ведь знала же, что надо подумать про дом!
Звонил, между прочим, начальник. Идиоты тоже, оказывается, пользу приносят — иногда… У него был вопрос, но, что удивительно, не про работу, а про то, как стирать шторы, если они в стиральной машине не помещаются.
Мина не без труда переключилась с одного водоема на другой.
— А в ванне помещаются? Их можно в ванне постирать вручную…
Начальник жил один аж где-то в Подмосковье. Мина слышала, что его ловко обмишурила бывшая жена, в результате чего он там и оказался. Ничего удивительного, судя по тому, как он распоряжается газетой!
Он выслушал инструкцию и на бумажке по пунктам записал, зануда. Потом спросил:
— Что-то случилось? У вас голос расстроенный…
— Да ничего особенного… Просто петля на шкафчике сломалась, а такие вещи всегда огорчают, — нашлась Мина.
— Ну, это не беда, — сказал начальник. — Давайте я приеду, починю.
Ничего себе поворот сюжета! Если б не все эти предыдущие переживания, Мина бы, разумеется, отказалась, а тут взяла и согласилась. Хорошо, еще хватило ума договориться не на завтра, а на послезавтра, а то в квартире конь не валялся.
Вот ведь сумасшедший день! И не поймешь, за что хвататься. То ли перевод ударными темпами редактировать, то ли Але звонить. Тут Внутренний Голос заикнулся насчет обеда. Точно! Сначала обед.
После обеда в голове посветлело, и Мина поняла, что, пока не выговорится, ничего не отредактирует. Так что расписала Але всеми красками, как проведала Киндеева.
Аля сказала:
— Слушай, ты описываешь один в один остров, на который я езжу лет двадцать. И Дмитрийлексеич там живет — Димка, мой друг старинный. И тоже он там староста сейчас. И магазин есть, и продавщицу Любой зовут… Только я туда добираюсь на поезде, потом на автобусе, потом на катере. Чудеса! Надо бы мне посмотреть на твой потолок.
— А что? Приезжай, поставим эксперимент! — обрадовалась Мина. — Только сперва мне предстоит пережить визит начальника; он вызвался шкафчик чинить. Аля, птичка, вот хочу тебя спросить: чем кормить вегетарианца? А то он поменяет в дверце петлю, проголодается, надо же ему предложить поесть, правильно?
Обсудили меню, остановились на грибном супе и блинчиках с яблоками.
— К чаю «шарлотку» можно, — предложила Мина. — Вроде наш идиот «шарлотки» любит. Или уже многовато будет яблок?
— А сколько ему лет? — с интересом спросила Аля.
— Ты с ума сошла! — вскричала Мина. — Нет! Ровесник, но даже речи быть не может!
Вечером Мина честно села редактировать — и уснула прямо за столом. Проснулась среди ночи — ничего не оставалось другого, кроме как перебраться в постель. Зато на следующий день от перевода удалось, наконец, избавиться. Отвезла его к концу рабочего дня в издательство, на обратном пути зашла в магазин, потом до ночи убиралась в квартире, но все равно мало что успела.
В назначенный день проснулась с мыслью: «Какая же я балда! Надо было вчера под благовидным предлогом отказаться. Начальник есть начальник, и весь этот интим в виде ремонта шкафчика совершенно ни к чему!»
Только закипели грибы, позвонила Зося и, как всегда, не здороваясь, сразу приступила к делу:
— Беленькая! Ну что, как «символика»?
— Да какая «символика»! — отмахнулась Мина. — Вот, жду в гости начальника, он будет мне шкафчик ремонтировать.
— Опаньки! — закричала Зося. — А говоришь, «символики» нет.
— Зоська, только не вздумай спрашивать, сколько ему лет, — предупредила Мина. — А то Аля уже интересовалась. Дело совершенно не в этом. Я вот согласилась, а теперь терзаюсь: может, не надо было… Во-первых, он идиот, каких мало. Вдруг не починит, а доломает то, что осталось… А во-вторых, не знаю, как этот визит отразится на работе.
— Я тогда по-другому спрошу, — сказала Зося вкрадчивым голосом. — А как он выглядит, этот твой начальник?
— Ну, уж не Ален Делон! По виду научный сотрудник и — так… немного слесарь.
Зося залилась мефистофельским смехом. Мина насторожилась. Когда Зося вот так хохочет, это значит, что просыпаются ее пророческие способности. Не раз уже проверено: скажет — а оно потом сбудется.
— Беленькая, хватит страдать! — объявила Зося. — Все будет хорошо, уж я-то знаю!
— Тогда я пошла пыль вытирать, — вздохнула Мина, — а то дома еще конь не валялся.
— Уборка — это серье-езно, — протянула Зося. — Вот ты не хочешь взять надо мной шефство, и у меня дома не то, что конь — верблюд не валялся!
«Это была любовь с первого раза».
(Из детектива)
Начальник огляделся, стоя в прихожей, и провозгласил:
— Какая обжитая квартира!
Мина растерялась. На всякий случай, махнула рукой:
— Просто тесная…
— Нет, именно обжитая!
Мина не очень поняла, что он имел в виду, но уточнять не стала. Сказано было благодушно, и формулировка ей, в целом, понравилась.
Начальник извлек из сумки инструменты (Мина мысленно одобрила такую предусмотрительность), осведомился, где шкафчик, и довольно быстро заменил петлю. Новую принес с собой. Мина заикнулась про деньги — отмахнулся.
Проблему кухонного окна толком решить не удалось. Мина думала перенести из комнаты гибискус, чтоб не так были заметны пролетавшие мимо подаяния птичкам. Но гибискус ни с того, ни с сего решил цвести, а цветы у него крупные, махровые, кумачовые. Начальник запросто мог обратить внимание. Поэтому пришлось просто расставить на подоконнике разделочные доски и тем ограничиться. Но он вообще ни на что не отвлекался.
Мина повосхищалась, новой петлей, наговорила начальнику комплиментов и пригласила в большую комнату обедать. Он снова полез в сумку, извлек оттуда пакет:
— А это к столу!
Не то фрукты, не то ягоды; красно-зеленые, но красного больше; по форме похожи на финики, только крупнее.
Мина:
— Что это?
А он:
— Плоды опунции.
— С ума сойти! — сказала Мина, глядя с уважением на опунцию. — Всю жизнь мечтала попробовать.
Внутренний Голос прошептал: «Да-а… если мужик приносит к столу вместо конфет плоды опунции, то, может, не такой уж он зануда…»
— Они уже без колючек, надо только кожицу снять, — пояснил начальник.
— Оставим на десерт, — сказала Мина. — Сперва суп.
— Даже так? — оживился начальник.
И еще до блинчиков дело не дошло, как выяснилось, что он тоже обожает всякую гастрономическую экзотику, путешествовал куда больше и много чего пробовал — даже рыбу Петра на Галилейском море. Вот уж никак не ожидала Мина, что за своим видавшим виды обеденным столом услышит такие восхитительные реплики — и от кого!
«А вы знаете, что существует рецепт грибного супа с хересом?»
«Были в Амстердаме? А заходили в ресторан „Луковая королева“? Какой там луковый суп!»
«Между прочим, листья опунции тоже едят. Карамболу? Да. И личи тоже. Но дуриан, конечно, ни в один супермаркет не завезут. Это надо ехать в Индонезию. Или Вьетнам… А я бы рискнул, хоть и запах… Не прощу себе, если не доберусь до дуриана!»
«А суши вы уже пробовали? Вы в курсе, что прямо в том здании, где у нас была редакция, открылся японский ресторан?»
«И вот бы еще отведать настоящего буйабеса! А что, Мина, махнем в Марсель! В одиночку дегустировать не так интересно, а вы — единомышленник…»
Тут Мина, конечно, чуть не спросила: «А на какие деньги „махать“-то, особенно если газета закроется?» Но спохватилась, что разговор перейдет на работу, а это куда скучнее, да и, опять же, конь не валялся.
— А знаете, устрицы, васаби, — это все прекрасно, но домашний грибной супчик все равно ничто не заменит, — неожиданно заявил начальник.
— Может, добавки? — растрогалась Мина.
— С удовольствием!
Блинчики были съедены под приятные разговоры об Италии, а потом Мина посмотрела, как начальник чистит опунцию (уверенно, будто только ею и питается), и почти решилась ехать в Марсель. Хотя сам продукт большого впечатления не произвел: многовато мелких косточек. Мина поставила чайник, но тут начальник засобирался к себе в Подмосковье.
— А слоеные пирожки? — воскликнула Мина. — Может, хоть «сухим пайком» возьмете?
— Спасибо, не откажусь, — бодро отозвался начальник. — Вы такая мастерица!.. И кстати… — Он в третий раз углубился в свой портфель. — Меняю на пирожки билет в консерваторию! Моцарт! Покупал себе, но уж очень далеко ехать. Только не говорите, что неудобно. Неудобно спать на потолке — одеяло падает…
Мина упаковала пирожки, вышла из кухни и едва не столкнулась с ним у двери в маленькую комнату. Начальник кивнул на письменный стол:
— Это вы тут кропаете нетленку?
— Кропала, — сказала Мина, — но, боюсь, придется теперь кропать где-нибудь еще. Видите, что с потолком творится?
Начальник принял ее вопрос как приглашение посмотреть на потолок, прошел к письменному столу и уставился на пятно.
— Интересно… У писателей даже пятна на потолке имеют осмысленный вид, — молвил он. — Вы заметили, что в нем просматривается лицо? Причем женское…
— Да уж… — вздохнула Мина.
— И такая четкая графика — наши художники, пожалуй, позавидовали бы этой новой технике. У вас есть фотоаппарат? Снимите на память. А то женщины любят затевать ремонт… Послушайте, а ведь это Саша Окрошкина!
— К сожалению, да…
— Почему же «к сожалению»? — удивился начальник, по-прежнему созерцая потолок. — Коллега все-таки… Псевдоним только не очень удачный, на мой взгляд. Да, к фамилии Окрошкина имя Жанна не очень подходит, но она ведь в девичестве Киндеева. Подписывалась бы: «Жанна Киндеева»…
С этими словами начальник исчез.
Ничто не предвещало. Все произошло мгновенно. Раз — и нет.
Как же это?.. Мина оглянулась на вешалку: куртка там. Вошла в маленькую комнату. Да нет, окно закрыто. И под стол начальник бы не влез — да и зачем? Неужели все дело в пятне? Оно с утра не изменилось. Только по носу Окрошкиной как будто скользили мелкие морщинки.
Не выпуская из рук свертка с пирожками, Мина заметалась по квартире. Сначала кинулась на кухню: у начальника мобильный, попробуем позвонить. Телефон возле холодильника, а на холодильнике бумажка с номером, прихваченная магнитом: производственная необходимость. Пирожки мешали, но с ними было как-то уютнее.
Мобильный зазвенел в куртке. Мина подумала: «Так, значит, этот вариант отпадает. Делать нечего, надо собираться». Обула ботики, облачилась в пальто. Проверила, есть ли в сумке деньги, а то еще вопрос, сумеет ли она вернуться обычным путем — их же будет двое… Сунула пирожки в авоську с зонтом. А начальникова куртка туда не влезла; пришлось перекинуть ее через руку. Брать ли ему ботинки? Нет, тут главное — скорость…
Так все хорошо шло. Дернул ее черт сказать про потолок!
Матрасовку пришлось хлебать прямо из термоса, не до экономии: того и гляди сумерки начнутся. В прошлый раз получился «недолет», а теперь? Нет, ничего… Мина попала в знакомое место: немного вперед — и будет тот самый овраг, из которого ее извлекал Дмитрийлексеич. Деревенская улица осталась сзади. «Интересно, ее освещают?» — подумала Мина. «Вряд ли, — отозвался Внутренний Голос. — Сюда если вечером, то с фонариком». «Фонарик — штука в хозяйстве полезная, но у меня его все равно нет, — заметила Мина. — А если бы и был? Что, бегать с ним в ночи по всему Острову и кричать: „Роман Петрович, Роман Петрович!“?»
На Острове, кстати, было холодней, чем в Москве, и не то, чтобы штиль. Пальто выдерживало, а вот на начальнике тонкий джемпер и рубашка. Запросто может прохватить… В общем, если он решит ее уволить, то даже возразить будет нечего.
Куда идти-то? В деревню уж очень не хотелось: вдруг там Киндеев. «Ты ж сегодня без парика, и в платье, и накрашенная вдобавок», — утешил ее Внутренний Голос. Ну, да, а если по пальто опознает?..
И тут, — должно быть, от воздуха, — в голове прояснилось, и Мина подумала: «Знаешь что, Внутренний Голос, веди, раз ты такой умный!»
Внутренний Голос сказал: «Э-э-э… Ну, давай, тогда левее, вон туда, наискосок…»
Мина поплелась в ту сторону, лавируя сначала между сосенками, потом между соснами. Шла, как ей показалось, целую вечность, никаких аборигенов на этот раз не встретила и пришла к очередному оврагу. Он был шире того, первого, и, что приятно, куда более пологий, и вдобавок зарос травой. Мина прислушалась к Внутреннему Голосу:
— Ау! Спускаться, что ли?
— Угу…
Внизу совсем не дуло. До озера рукой подать — метров двадцать по мелкому песочку. Вдоль кромки воды рос кое-где тростник и лежали валуны разного размера и цвета. На самом большом сидел начальник и смотрел вдаль. Какое счастье!
— Спасибо тебе, Внутренний Голос! — прошептала Мина.
— Надо же! — удивился он. — И правда, начальник!
Ох, что сейчас будет…
— Роман Петрович! Наденьте куртку, а то простудитесь.
Начальник обернулся к ней. Вот это да! Лет на десять помолодел, в глазах восторг.
— Мина! Как так получилось? Вы тут бывали раньше?
— Да… — тихо сказала Мина.
— Как же вы сюда попадали?
— Примерно как вы. Вы меня извините, ради бога, Роман Петрович, я думала, это пятно на потолке только на меня так действует.
— Извинить? В каком смысле? — удивился начальник. — Тогда уж это вы меня извините, но я тут останусь жить! Это что за место?
— Остров…
— Да?! То, что мне нужно! Сколько неба, вы посмотрите, сколько неба! Здесь ведь есть жилье? Вон, я вижу, церковь… Вы не знаете, тут никто не продает дом?
— Знаю, что один человек из Москвы купил тут землю и теперь строит себе дом. Его фамилия Киндеев.
— Киндеев? Не родственник ли Окрошкиной?
Начальник достал из куртки мобильный.
— Роман Петрович, может, в другой раз? — проговорила Мина как можно мягче. — Скоро стемнеет, а надо же возвращаться.
— Возвращаться? Зачем? Номер сдавать еще не завтра. Да бросьте вы нервничать, Мина! Сядьте, посидите. Позвоню сейчас Окрошкиной, договорюсь. И даже если он не родственник, все равно, попросимся к нему ночевать. А нет — так к кому-нибудь еще… Что случилось? У вас такой ужас на лице…
Мина в панике схватила его за руку:
— Я чайник забыла выключить!
…Вода вся выкипела, но чайник вроде уцелел. Даже подумать страшно, что могло бы случиться, если бы они задержались. Хорошо, огонь был маленький, а в чайнике все три литра. Ладно, завтра разберемся, а пока придется кипятить воду в ковшике. Мина снова зажгла газ, повесила на вешалку пальто, переобулась. Принесла в большую комнату тарелку с пирожками.
— Давайте все же попьем чайку…
Начальник все сидел на диване в куртке. Увидев Мину, встал. Взял ее руку, поцеловал:
— Спасибо вам.
— За что?!
— За пятно на потолке. Расскажите, как оно… «действует».
Делать нечего — пришлось рассказывать, хотя неизвестно, чем все это обернется в будущем.
Правда, на этот раз, похоже, пронесло. Отбывая уже затемно к себе в Подмосковье, начальник рассыпался в благодарностях, умолял беречь пятно и напрашивался в гости. А напоследок, уже с лестницы, помахав Мине рукой, сказал с улыбкой:
— Вы — настоящий сотрудник детской сказочной газеты!
На следующий день начальник позвонил — узнать. как себя чувствует чайник. Сказал, что отдаст Мине свой старый ноутбук, а то уже пора расставаться с пишущей машинкой. Вызвался даже привезти его прямо домой и объяснить, как и что. Пришлось за примерное поведение выполнить все его поручения по работе.
Куда сложнее оказалось пристроить опунцию. Мина пересчитала — десять штук. Где он, интересно, столько добыл? И чего так расщедрился, — сам, что ли, не в восторге? Мина положила ее в холодильник, но не может же она там пребывать вечно.
Никто не хотел брать. А между тем, круг кандидатов пришлось ограничить людьми, которые с начальником никак не пересекались: узнает — еще обидится, не дай бог. Аля согласилась приютить пару, не больше, и то лишь потому, что ее умилила история появления у Мины этих экзотических ягод. Или фруктов? Нет, пожалуй, все-таки ягод… Плодов, короче. Зосе предлагать было страшновато: опять скажет, что это «символика», причем какая-нибудь не такая. Но когда все остальные варианты были исчерпаны, Мина вспомнила, что Зося по неведомой причине неровно дышит к ацтекам, а ихний Теночтитлан был построен на месте, где росла опунция, на которой сидел орел и кого-то там клевал. Вообще-то, это странно: она же колючая. Что ему, негде было больше расположиться? Но ацтеки помогли: Зося вдохновилась и вызвалась забрать остальное.
Все же два самых красивых экземпляра Мина отложила для Кутузова — вернее, для его мальчишки. Заодно появился повод поболтать, а то и встретиться. Но Кутузов позвонил сам.
— Мина! Поздравь меня: я купил новое пианино!
— Поздравляю, — сказала Мина. — а старое куда?
— А старое… нанял грузовое такси с грузчиками и отвез настройщику в музыкальную школу, где он подрабатывает. Он сказал, что что-нибудь придумает. Настройщик оказался просто замечательный! Это по тому телефону, что ты мне дала — спасибо тебе большое! Я и новое через него купил. То есть оно подержанное, но в прекрасном состоянии. Немецкое. И звучит лучше прежнего. Жена не нарадуется…
— А соседи снизу прибегали уже? А то пока я тебя ждала тогда на трамвайной остановке, ко мне подсела одна женщина, которая представилась твоей соседкой и сказала, что ты ее ненавидишь.
— Ой, да… соседи у меня… А как она выглядела?
Мина рассказала.
— Да, это она была, — вздохнул Кутузов. — Она на пенсии уже, а до этого английский преподавала в школе. Видно работа нервная, ты понимаешь… И что-то у нее случилось с головой. Она музыку вообще не выносит. Особенно «Полонез Огинского», хотя жена так его играет, что заслушаешься. И «Собачий вальс» тоже… То сама приходит, то дочь. И если б только приходили! Они уже на меня куда только ни жаловались, даже в суд собирались подавать. Я и переехать-то мечтаю отчасти из-за них.
Мина поняла, что пора переводить разговор на опунцию. Кутузов вдохновился даже больше Зоси и сразу спросил, когда можно забрать подарок.
— Да хоть завтра! — выпалила Мина.
— Ой, завтра никак. Завтра мы с женой идем в консерваторию, в Большой зал, Моцарта слушать.
— Моцарта? — спохватилась Мина. — А у тебя на какое число билет? — Оказалось, им предстоит идти на один и тот же концерт.
— Там и увидимся! — обрадовалась Мина.
Идея подарка была все же не совсем безопасной: Кутузов с ее начальником друг друга недолюбливали и потому не общались, зато оба общались с Окрошкиной. Попросить Кутузова, чтоб не говорил ей про опунцию, Мина не могла: ему бы не понравилось, что опунция от начальника. Но если Окрошкина проболтается начальнику, что Мина его опунцией поделилась с Кутузовым, это тоже не здорово…
— Да, еще новость: наверно, Окрошкина будет теперь у меня работать, — сообщил Кутузов.
Вот как!
— С этим тебя тоже поздравить? — спросила Мина.
— Ты понимаешь… Она, конечно, хороший человек, но сам бы я не рискнул ее позвать. Это хозяйка журнала распорядилась, Окрошкина к ней на прием ходила.
Мина не выдержала:
— Между прочим, Аля говорит, что на днях видела у нее в рюкзаке твои дневники.
— У Жанны?
— Да, и уже после того, как ты мне рассказал о пропаже. Но я не знала, можно ли посвящать в подробности…
— Я Але сам позвоню, — сказал Кутузов упавшим голосом.
«Ну, хоть что-то!» — мстительно подумала Мина и принялась набирать Алин номер.
«Через год она вернулась с недавно
умершим мужем».
(Из детектива)
Плоды опунции Мина взяла с собой в консерваторию. Вернее, в консерваторию должны были попасть две штуки — самые «музыкальные», предназначенные Кутузову, остальное предстояло отдать Зосе у входа. Экзотические ягоды утяжеляли сумку, но Мину веселило, что они там, да и вообще настроение было приподнятое. По этому случаю, она всю дорогу подбирала рифму к слову «опунция»:
«У платформы Кунцево
Выросла опунция
Хороша опунция,
Да немного куцая!»
Уж, наверно, куцая, если у нас выросла, а не где-нибудь в Испании. А еще можно так:
«В зарослях опунции
Повстречала скунса я!»
Мина попыталась представить себе эту сцену, и ей стало смешно, хоть Внутренний Голос и объяснял ей, что скунс не дурак и добровольно в заросли опунции не полезет. Короче, Зося осталась ею довольна. Глянула и объявила:
— Ну, наконец-то перестала страдать!
Они болтали с одной стороны от входа, а с противоположной Мина неожиданно заметила Окрошкину. В другое время она бы ее, конечно, не увидела, Мина не любитель глазеть по сторонам, просто она высматривала Кутузова. И вот, пожалуйста!
— Ты только посмотри! — воскликнула Мина. — Живая иллюстрация к моему рассказу про Окрошкину. Куда ни пойдешь — всюду она. Окрошка сгущается!
— Поменьше про нее думай, — посоветовала Зося.
Да? А куда деваться от пятна на потолке в форме Окрошкиной? Но про пятно Зося пока не знала.
— Да она более-менее безобидная, — прищурилась Зося. — Беда в том, что она хочет, как лучше.
Мина хмыкнула:
— А это что, плохо, что ли?
— Так она навязывает миру свое собственное «лучше»! А откуда она знает, как лучше на самом деле? Не знает и знать не хочет. Да и никто не знает, в общем-то…
А вот, наконец, Кутузов — один! Подошел прямо к Окрошкиной, они о чем-то переговорили и направились ко входу. Ничего себе!
— Брали было пункцию,
А это сок опунции… — пробормотала Мина.
— При чем тут сок опунции? — опешила Зося.
— Ни при чем, — вздохнула Мина. — Но вон Кутузов, если тебе интересно. Идет с Окрошкиной на концерт. А собирался, между прочим, с женой.
— Тот мужчина с бородкой? Рядом с Окрошкиной? Да бр-рось ты, Мина, это не роман у нее!
— Нет, — согласилась Мина, — Роман у меня. Петрович.
Зося расхохоталась.
— Это начальник-то? Который опунцию чистил? Ты с ним поласковей, никакой он у тебя не «идиот». Просто не на своем месте.
— А это тогда что за «символика»?
Мина кивнула вслед Кутузову, который был уже у дверей и как раз пропускал вперед Окрошкину.
— Мина! Он ее не потому пригласил вместо жены, что влюблен! А из других каких-то соображений — практических. Уж я-то вижу! А для тебя эта «символика» означает, что ты путаешь деловое с личным. Беги, а то на концерт опоздаешь!
Как пальто в гардероб сдавала, Мина не запомнила. Хорошо еще, номерок взяла. У Кузузова место было в первом ряду балкона, — там, говорят, акустика лучше, — а у нее в партере, недалеко от сцены. Интересно, ее с балкона видно будет? И как теперь опунции передавать? И имеет ли это вообще хоть какой-то смысл?.. Откуда-то всплыло слово «функция», оно неплохо рифмовалось с «опунцией», но уже настроение ушло.
Только опустилась в кресло, как слева послышалось:
— Добрый вечер!
А это начальник! Привет с разбегу… Вид у него был очень довольный.
— Вот так сюрприз! — Мина удивилась, но вполсилы, потому что голова была занята другим. — Говорили, что ехать далеко, а я и поверила…
— Далеко, но я привык, — отозвался начальник. — А если бы я просто так вас пригласил, вы бы, небось, и отказались.
Мина не сообразила, что на это ответить, но, к счастью, начался концерт. Вслушалась не сразу, все думала: «Правду Зося сказала: все я путаю, как дурочка! Так это не деловое — личное? С чего бы?» Потом музыка все же пересилила.
В антракте начальник спросил:
— Что скажет писатель о музыке Моцарта?
— Ну-у… что если бы Моцарт не был композитором, то был бы, наверно, писателем. Просто он думал музыкальными фразами, а не словесными, вот и получалась музыка. А так у него все если не повесть, то рассказ…
Начальник смотрел на нее с интересом, но к этой новой интерпретации его интереса надо было еще привыкнуть.
От прогулки в буфет Мина отказалась, чтоб лишний раз не встречаться. Сказала:
— Вы знаете, я люблю во время антракта сидеть в зале, тут свободнее. Но вы-то сами, как хотите; тут, кстати, должны быть где-то Кутузов с Окрошкиной.
Начальник, который уже поднялся было с места, снова сел рядом
— Да, насчет Окрошкиной! Я ей позвонил и спросил насчет того Киндеева, что на острове дом строит. Оказывается, это брат ее. Только он ей не говорит, что за озеро, и как остров называется. Не хочет, чтобы она приезжала. А она, наоборот, очень хочет. Видимо, у них какие-то сложности в отношениях.
— А не спросила, откуда вы узнали?
— Конечно, спросила. Но я сказал, что знакомые знакомых там были, фотографии показывали, про Киндеева рассказывали, а подробности я выяснить забыл, красотами увлекся. Наоборот, надеялся, что это она мне скажет, потому что самому интересно. Она стала настаивать, чтобы я разыскал этих знакомых, я, естественно, пообещал. Ну, как?
Внутренний Голос, дремавший все первое отделение, неожиданно проснулся и завопил: «Эгей!!» «Чего это?» — удивилась Мина. И в тот же миг до нее дошло, что у нее есть единомышленник. Аля — да, примет любые ее чудачества, потому что подруга. Но вот — человек, который сам испытал действие пятна на потолке!
— Потрясающе! — воскликнула она. — Просто потрясающе!
И до самого звонка они с начальником обсуждали, что полезного можно извлечь из добытой им информации.
После концерта дождались Кутузова с Окрошкиной с балкона. Все поулыбались друг другу вежливо, говорить было не о чем. Окрошка одета, как обычно, никаких признаков нарядности, разве что программка в руке. Взялась умничать: спросила Кутузова:
— Гена, тебе у Моцарта какой концерт больше нравится, — двадцатый, или двадцать первый?
— Ой, даже не знаю… Мне у Моцарта больше всего нравится «Маленькая ночная канонада».
— Или серенада, — подсказала Мина.
— Раз Кутузов, так ему канонады подавай, — усмехнулся начальник.
Окрошина всплеснула программкой:
— Ге-ена!!
— Ну, пардон, пардон! — раскланялся на все стороны Кутузов. — У меня жена музыкой увлекается, сам-то я — «чайник»…
О, дайте, дайте мне опунций!
Я свой позор сумею искупить!
Мина достала из сумки пакетик:
— Вот, пожалуйста.
Экспромт удался. Начальник аж зааплодировал, Окрошкина, глядя на него, тоже, а Кутузов только головой покачал:
— Ну и ну!
Окрошка, вся такая любознательная, стала задавать вопросы, разглядывать опунции сквозь полиэтилен, ткнула в одну из них и уколола палец, хотя вроде они должны быть без иголок. Пока стояли в очереди в гардероб, начальник читал ей лекцию про съедобные кактусы; в других очередях прислушивались.
На улицу вышли вчетвером. Начальник ухитрился сразу же поймать такси:
— Довезу вас до дома, а потом к себе, а то уже электрички редко ходят.
На глазах у Кутузова взял Мину под локоток, усадил в машину, и они покатили. Ничего не скажешь: в целом, концерт удался.
«Может, ночевать его оставить? — шепнул Внутренний Голос. — Что же он такие деньжищи будет тратить?» «Н-нет, это было бы слишком!» — испугалась Мина. Но потом всю дорогу думала, не путает ли деловое с личным.
— Но как вы его с этой опунцией! — сказал начальник, пожимая Мине руку на прощанье. — Я смотрю, вы даже с собой их носите?
— Непростые функции
У плодов опунции! —
объявила Мина не без кокетства. — Это были самые выдающиеся экземпляры — и последние.
— Я вам привезу еще, — пообещал начальник.
На следующий день негаданно-нежданно позвонил Кутузов:
— Ой, Мина! У меня такой вчера был день, что, если б не твои опунции, я бы помер, да и все, ты понимаешь!
— Боже! Что же такое случилось? — испугалась Мина.
— Сын приболел, теща тоже, а тут этот концерт для фортепиано с оркестром. Я бы побыл с ними, да у них температура поднялась, и жена решила остаться сама, а меня отправила слушать Моцарта, чтоб билет не пропал. В общем, и она расстроилась, и я… Ну, я решил, что раз уж так, пойду ва-банк, приглашу на свободный билет Окрошкину и спрошу ее про дневники.
Мина ахнула.
— Неужели так в лоб и спросил?
— Да, в антракте. А что мне было делать?
— И как Окрошкина?
— Долго молчала, потом сказала: «Да, они у меня. И я их прочитала. Ты не волнуйся, с ними ничего не случится, если вы не будете играть на пианино». Я спрашиваю: «А чем оно тебе помешало?» А она говорит: «Не мне, а твоим соседям снизу, это мои друзья!» Я говорю: «Ты понимаешь, что это воровство и вдобавок порча чужого имущества, — ценного, между прочим; пианино дорого стоит. Это, вообще-то, подсудное дело!» А она мне: «Ты не докажешь, что я это сделала. Я даже отпечатков пальцев не оставила, на мне были кожаные перчатки»
— Ого! — воскликнула Мина. — Какие у нее, оказывается, криминальные задатки!
— И еще она мне говорит: «А порча чужого здоровья куда страшнее порчи чужого имущества! Твоя соседка — больной человек, ей нужна тишина».
— А ты не спросил, откуда у нее ключ от твоей квартиры?
— Спросил. Зашла ко мне в кабинет, пока меня не было, взяла, сделала копию и вернула. Я же все держу на одной связке, ты понимаешь… И те, что от кабинета, и те, что от дома. Поэтому прихожу на работу и все выкладываю на стол. А директор меня то и дело дергает. А Окрошкина то и дело приезжает: она же еще с художниками встречается: требует, чтобы ей показывали иллюстрации к ее стихам…
— Во дает… А кабинет, что, не запираешь?
— Потом стал запирать, да уж было поздно. Вроде как нет смысла, если выбегаешь ненадолго. Внизу охрана, в редакции свои… Я, конечно, недотепа ужасный! А теперь она еще придет к нам работать, и запираться вообще бесполезно при ее способностях.
— А в почтовом ящике-то ей что надо было?
— Говорит, что сначала письмо туда опустила, — ну, как бы с предупреждением. А потом передумала и забрала. Да ящик у нас и без ключа открыть можно.
— Вот это да! — вздохнула Мина. — И что, удалось все же с ней договориться?
— Да что ты! И еще так на меня смотрит гневно, мне аж стыдно стало: «Вы убиваете мою учительницу своим „Собачьим вальсом“! И долбежкой по клавишам!» Я говорю: «Мы же не виноваты, что соседка больна, у нас своя жизнь. А ребенок маленький, вот и долбит. Мы его музыке хотим учить. Выучится — будет играть красиво. А хорошая музыка, как жена говорит, гармонизирует. Так что всем, в итоге, станет лучше».
— А она что?
— Говорит: «Как хочешь. Только если вы снова начнете музицировать, я последнюю тетрадку дневника отдам твоей жене». И смотрит прямо в глаза, тяжелым таким взглядом, я даже испугался.
А тут, ты понимаешь, я принес домой эти опунции, и все так им обрадовались! Мы каждую поделили пополам — а они же довольно крупные… И в них, говорят, много витамина С… Нет, они точно полезны! У сына и тещи сразу температура спала, у жены настроение поднялось, и мне полегчало. Ты просто волшебница!
— Уж конечно! — отозвалась Мина. — Если б они еще от Окрошкиной помогали… Гена, а, может, сказать жене? Не такой уж это страшный грех с учетом того, как ты предан своей семье.
— Ой, нет… У нее такая тонкая душевная организация, ты понимаешь… Все рухнет.
Кутузов умолк, и Мина прямо-таки услышала, какое это печальное молчание.
— И только я воспрял после опунции, как утром новая напасть! — воскликнул Кутузов. — Потек унитаз! Вызвал сантехника, он говорит, что надо там заменить деталь, но в наших краях она не продается. У тебя нет, случайно, поблизости строительного рынка?
— Есть просто рынок, а в нем ряды, где всякие сантехнические штуковины.
— Расскажи, как ехать, — попросил Кутузов грустным голосом.
Конечно, Мина предложила:
— Давай, я сперва посмотрю, есть ли там то, что тебе нужно. А как деталь называется?
— Ой… такое замысловатое название… вот, я записал, сейчас тебе продекламирую:
«Прокладка — для запорной — арматуры
чешского — смывного — бачка»!
По-моему, это концовка стихотворения. В стиле Маяковского.
— А по-моему, кантата, — возразила Мина. — Этот текст надо петь.
— Тогда уж «канализата», — вздохнул Кутузов.
…Мина ночь не спала, но ничего путного в голову так и не пришло. Раньше-то, бывало, курнешь — и какая-нибудь идейка обязательно появится. А теперь она о сигаретах даже думать боялась: сразу вспоминалась киндеевская куртка, и подступала дурнота. А запасы куда девать? Нет, приключения даром не проходят!
Только и оставалось, что полагаться на Внутренний Голос, но он ведь тоже, как говорится, не железный. «Ну, хоть Але, что ли, позвони», — зевнул он.
Мина послушалась.
— Аля, птичка, придумай что-нибудь! Надо срочно, а у меня совсем башка не варит. Может, Кутузову поменяться куда-нибудь на первый этаж?
Алю в этой серии Кутузов не особо интересовал; ей куда больше понравилось слушать про то, как начальник «подбивает клинья». Даже называть его начала по-другому. Был «твой идиот», а стал — «твой Роман».
Но все же, количество перешло в качество, и Аля сказала:
— Слушай, раз Окрошка так опекает свою школьную англичанку, пусть сама и меняется — с Кутузовым, жилплощадью! А если у нее метраж больше, он бы ей доплатил своими найденными долларами.
— Алька, это просто «мечта нанайца»! — вскричала Мина. — Не вариант, а сказка! Боюсь только, что для жизни он слишком хорош. Едва ли Кутузов решится.
На гонорар за редактирование детектива Мина купила электрический чайник. «Тефаль». Близился визит начальника с ноутбуком, и надо было готовиться. Конечно, и старый бы еще пожил, который на газу закипает, но не хотелось, чтоб в квартире случился пожар, если они задержатся на Острове. А начальник только и мечтал там задержаться, хотя в Москве-то погода была нелетная, а уж на Острове, небось, и подавно шторм. Ждать до весны начальник отказывался, потому что в прогнозе погоды ему посулили второе «бабье лето». Как же! Разбежался…
Вот недавно позвонил:
— Вы заметили, что на улице потеплело?
— А где эта улица? — осведомилась Мина. — На нашей, так задувает. Вот, сижу в теплой кофте, сочинила хайку:
В комнате моей
Холодно даже перине.
Когда же пробная топка?
Сказала, и тут же испугалась: «Чего я ему про перину? Еще подумает, что это намек…»
— Пошлите в районную газету, — засмеялся начальник. — Разве вас не греет мысль о том, что на потолке у вас волшебное пятно?
— Греет, — согласилась Мина. — Прямо в жар от нее бросает.
В любом случае, пятно на потолке неплохо было бы проверить: действует еще, или нет, а то в последнее время Мина попадала на Остров только с помощью матрасовки.
В полной амуниции, с сумкой и зонтом, Мина встала возле письменного стола и заставила себя смотреть в лицо Окршкиной. Прав был начальник: исключительно четкая графика цвета мокрого потолка, даже очки проступили. Но почему здесь-то, кто бы сказал! Могли бы проступить на чьем-нибудь еще потолке… Графика стала вдруг расплываться, с бывшей Окрошкиной закапало, потом заморосило, потом полило. И Мина, сообразила, что это уже Остров, и надо срочно раскрывать зонт.
Местность была обжитая, но незнакомая; Мина даже подумала было, не ошиблась ли адресом. Справа дома, слева лужайка, за ней какие-то огороды. Но потом за огородами она разглядела воду. Все в порядке, озеро на месте. Вода была серой, небо еще серее, глаз радовало только красное пятно справа: крыша чьего-то дома. Сам дом был не бревенчатый, как остальные, а кирпичный, выкрашен в белый с голубым. И столбики забора ему под стать, сложены из кирпича. «А что? Солидно», — подумала Мина.
Собственно, можно бы и домой: эксперимент проведен, результат получен, погода, мягко говоря, не для прогулок. Но вот что странно: раньше Мина тут ничего, кроме шума ветра и плеска волн не слышала, а теперь появились новые звуки:
— Ы-ы-ы-ы! И-и-и-и-и! Ы-ы-ы-ы! И-и-и-и-и!
Пасмурные, как небо, и монотонные, как осенний дождь. Может, это какой-то местный акустический эффект? «А почему бы не задержаться еще немного из этнографических соображений и не послушать?» — сказала она себе. И только прошла под дождем несколько шагов, как сзади окликнули:
— Мина!
Из калитки бело-голубого дома почти выбежал ей навстречу Дмитрийлексеич.
— Ты Малыша с Гипсом не видала, случайно?
Спросил так, будто недавно только расстались, и Мине страшно понравилось, что они вдруг стали на «ты» и практически односельчанами.
— Да я сегодня на минутку, — сказала она. — Никого еще тут не встретила, не успела. А они что, пропали?
Староста отказался от протянутого зонта, глубже натянул на лоб васильковую бейсболку, поднял воротник накинутой на плечи длинной куртки душераздирающего пожарного цвета.
— Сутки уже ищем. Мы вчера все вместе вернулись. Пришлось пораньше, тут пожар случился…
Мина ахнула.
— Киндеев поджег?!
— Почему Киндеев? Тут бывает, каждый год. Дома-то деревянные…
— Потому что он собирался нанять в Вологде кого-то, кто спалит здесь то, что ему мешает. А лишним он считает все, кроме гостиничного комплекса, который построит. Сама слышала: я тут пошпионила немного, пока тебя не было.
— Обойдется! Отельер… А такой с виду тихий сейчас. Двери все поменял за свой счет в наше отсутствие. Церковь решил восстанавливать. А кто-то из Вологды не замеченным не останется, это же остров.
— А если Киндеев нарочно прикидывается примерным, чтоб никто его ни в чем не заподозрил?
— Он может… А, народ рассказывает, на Киндея что-то страшное из лодки упало. Какой-то темный предмет непонятной формы. Вроде Киндей его пытался оттуда вытащить, но не устоял на ногах, рухнул, а предмет сверху. Придавил его к песку хорошенько, а потом вдруг исчез. Видно, Киндей это воспринял как знак свыше, о божественном задумался…
Дмитрийлексеича рассказ народа явно веселил, и Мина не стала добавлять подробности, сказала только:
— Хорошо бы. Но вообще, я узнавала: «Киндей» в переводе с греческого — «опасный».
— Хм… Ну, значит, сбывается легенда наша. Еще одним домом на Острове стало меньше, и Малыш с Гипсом исчезли. Вчера вон дотуда дошли вместе, — Дмитрийлексеич махнул рукой в сторону огородов, — потом разошлись по домам обедать. Я домой пришел, они нет. Причем у Малыша мобильник разрядился, а у Гипса — не знаю. Но дозвониться не могу…
— А уехать они…
— Все лодки на месте. Разве что вплавь. Но что-то я не верю, что вместо обеда Малыш с Гипсом захотели вдруг искупаться в это время года, да еще в дождь.
Откуда-то по-прежнему доносилось:
— Ы-ы-ы-ы!.. И-и-и-и!
До Мины вдруг дошел смысл этих звуков.
— Это кто-то кричит: «Малыш» и «Гипс»?
— Да… — вздохнул Дмитрийлексеич. — Кричат…
— Я тоже пойду, поищу, — сказала Мина. — Правда, у меня память на лица не очень. Как они были одеты?
Дмитрийлексеич повел плечами, колыхнул своей курткой-«вырвиглазом»:
— В оранжевом. Цвет заметный. Робы непромокаемые, как у меня, и еще комбинезоны. В бухте мы уже смотрели, вдоль берега прошли, деревню прочесали, лес вот еще не успели…
Мина уточнила, в которой стороне лес, согласилась на обратном пути зайти на чай и пошла вдоль домов, размышляя по дороге: «Конечно, толку от меня немного, разве что повезет… А вот наш ид… наш Роман сейчас бы тут, наверно, пригодился. Может, смотаться быстренько домой, позвонить ему?»
И, разумеется, тут же приземлилась на собственный диван. Придиванилась.
«Тридцать копеек ассигнациями».
(Из детектива)
Все, теперь без матрасовки не обойтись, потому что два раза в день смотреть на Окрошкину — это перебор. Мина поднялась с дивана и пошла на кухню к заветному термосу. Когда проходила через прихожую, услышала на лестнице голоса. И тут голоса! Но эти хоть не спутать было с природными явлениями; просто мужики какие-то переговаривались. Такое у них на этаже случалось нечасто, и Мина из любопытства глянула в глазок.
Мужиков было двое. Один сидел на верхней ступеньке лестницы, лицом к Мине, другой — прямо на полу, спиной. Оба с разговорами обращались к соседской чау-чау, которая стояла между ними, — судя по хвосту, вне себя от счастья. Один чесал ее за ухом, другой гладил по спине.
— Хорошая собака, хорошая… — приговаривал Чесатель.
Оглаживатель скрипучим голосом объяснял:
— А пожрать у нас для тебя ничего нету, глупая псина; самим бы кто принес!
— Очень мило… — пробормотала Мина и выпрямилась: время дорого.
«Стоп!» — воскликнул Внутренний Голос. А что такое? На всякий случай, Мина снова прильнула к глазку. Чау-чау, вконец, видать, разнежившись, распростерлась на полу на чем-то оранжевом и подставила благодетелям брюхо, чтоб его тоже почесали и погладили.
Оранжевый! Он не только выглядывал из-под чау-чау — он еще оживлял интерьер в виде непонятного вороха, лежавшего на полу возле нее. «Ну, и что? Подумаешь!» — сказала себе Мина. Однако на Оглаживателе, который сидел к ней спиной, явно был оранжевый комбинезон.
— Совсем обнаглела! — заскрипел Оглаживатель. — Скажи спасибо, что ты на Малышовой робе лежишь, а то бы схлопотала у меня!
— Это она на твоей лежит, — ухмыльнулся Чесатель, — моя рядом.
Он приподнялся, и оказалось, что на нем тоже оранжевый комбинезон. Что бы это значило? Чесатель между тем дотянулся до оранжевого вороха, подтянул его к себе, и Мина убедилась, что это не что-нибудь, а предмет одежды: точная копия того «вырвиглаза», который был нынче на Дмитрийлексеиче.
Чесатель обследовал свой «вырвиглаз» тщательно и всесторонне и объявил:
— Гипс, я доллар нашел!
— Откуда у тебя доллар? — спросил Оглаживатель, ероша чау-чау.
— Это мне позавчера за рыбу дали.
— Ну, пойдем, проедим. На хлеб и воду хватит…
— А может, Димычу позвоним, чтоб денег выслал до востребования? Тут почта была где-то.
— А паспорт у тебя с собой? Лично у меня нет.
— И у меня нет. Тогда, может, дадим доллар проводнице, и она нас в тамбуре довезет?
— А ты знаешь, где тут вокзал?
— Спросим. Только вот в метро чем платить? У тебя мелочи не осталось? Эх, зря всю вечером на жратву потратили!
— А сколько ее было-то?! И что, вообще не жрать? — возмутился Оглаживатель, подчеркнув свое возмущение словами из недавно изданного «Словаря ненормативной лексики». — Уже до голодного обморока рукой подать. Слышь, ты, псина: говорят, в Корее собак едят…
Мина кинулась к телефону:
— Аля, ты знакома с Малышом и Гипсом?
— Только с Малышом, но о Гипсе наслышана, а что?
— Понимаешь, у меня сложилось впечатление, что это они сидят сейчас у меня под дверью в рыбацкой униформе, без денег и документов. Ты не могла бы приехать, взглянуть?
— А что ты сама у них не спросишь?
— Я боюсь: а вдруг это все же не они, а какие-нибудь мошенники… Мне только что Дмитрийлексеич сказал, что Малыш с Гипсом пропали — а они тут. Может такое быть?
— Так позвони ему, — сказала Аля. — Я тоже позвоню. А потом приеду, но это будет часа через два.
— А как я ему позвоню? — удивилась Мина.- У меня его номера нет.
— Запиши.
Мина записала. Как странно… Неужели он все же из нашего мира, а не из параллельного? С одной стороны, можно точно не беспокоиться за свою психику, а с другой… как бы это сказать… уже не совсем то; романтика пропадает, что ли. «У тебя намечается романтика от слова „Роман“, — вмешался Внутренний Голос. — А за два часа эти мужики могут усвистеть куда-нибудь со своим долларом. Ищи их потом по всей Москве!» «Я же одна! — напомнила себе Мина. — Был бы Роман — другое дело; не так страшно. Ну, ладно. Аля предупреждена. И что Дмитрийлексеич будет на связи, — тоже неплохо. Была — не была!»
И ведь прав опять оказался Внутренний Голос! Когда Мина минут через пять выглянула из квартиры, они уже собирались уходить. Чесатель стоял, весь в оранжевом: рост будь здоров и косая сажень в плечах. Оглаживатель пытался вернуть себе свой «вырвиглаз». Пахло, как у рыбного прилавка. Запах убедил Мину окончательно. Она распахнула входную дверь и встала на пороге квартиры. Чау-чау, как всегда, ноль внимания, а мужики вытаращились.
— Здравствуйте! — сказала им Мина. — Вы — Малыш и Гипс? В смысле — Малышев и Алебастров? Возьмите трубку кто-нибудь, вас Дмитрий к телефону!
Чау-чау всячески давала понять, что не хочет расставаться с Чесателем и Оглаживателем, и, возможно, с ними бы обрела счастье, но пришлось оставить ее на обычном месте, на коврике у двери. К тому времени, когда появилась Аля с полной сумкой продуктов, Малыш и Гипс съели яичницу, приняли душ и поболтали с Миной; в частности, относительно связно рассказали, как все было. Как ни с того, ни с сего очутились они у нее на этаже, как выбежали на улицу, как потом попали на станцию и там над платформой увидели указатель: «Из Москвы», а напротив — «На Москву». Домой собирались в спешке, телефоны зарядить не успели, на Острове сумки с деньгами и документами отдали домашним, а сами побежали тушить пожар. Так что в Москву попали безоружными. Но Гипс наскреб по карманам мелочи, и они пошли на рынок, что у станции, купили поесть. Ночевали у Мины в подъезде, потому что он не запирался. Спозаранок Малыш растолкал Гипса: мол, надо посмотреть у пригородных касс и на рынке, не валяются ли на земле оброненные монеты, и они помчались. Ничего не нашли, но из-за костюмов их в пути приняли за дворников, попытались всучить метлу, они кое-как отбились и вернулись в подъезд греться.
Теперь они с видом усталых инопланетян слонялись по квартире, дожидаясь, пока сварится картошка. Первым в маленькую комнату забрел Малыш.
— Это вы тут книжки пишете? — заинтересовался он. — У нас пишущая машинка была на Островище в администрации. Потом компьютер поставили.
— У меня тоже скоро будет, — вздохнула Мина.
Малыш, который едва не упирался макушкой в потолок, поднял голову и встретился глазами с Окрошкиной:
— Смотри, Гипс, и тут Киндей!
Приплелся Гипс. Как Мина ни приглядывалась, ничего в нем не разглядела такого, отвечавшего «алебастровой» фамилии; скорее, можно было подумать, что голова у него вырезана из полена.
— А где же борода? — проскрипел он. — И очки лишние. Это не Киндей, а Киндеиха!
Мина вспомнила, какой вопрос забыла задать Дмитрийлексеичу:
— Ребята, а Киндеев хоть кого-нибудь боится, не знаете?
— Да никого он, гад, не боится! — сказал Малыш.
Гипс рассмеялся деревянным смехом:
— Не, он сестру свою боится. До дрожи в бороде! Говорит: «Если она, не дай бог, сюда приедет, мне тут делать будет нечего».
— Чего это он так?
Но отвечать уже было некому: Малыш и Гипс исчезли.
— Вот это да! — проговорила Аля.
— Ой, как же я не догадалась! — воскликнула Мина. — Можно было давным-давно их отправить… Аля, птичка, не волнуйся, я тоже не сразу привыкла. Зато не надо покупать им билеты и везти в такси на вокзал.
Они одновременно повернули головы в сторону прихожей. Там было оранжево.
— Малыш забыл свой доллар, — сказала Мина. — Ничего, Роман рвется снова на Остров, и мне ведь придется с ним. Заодно захватим эти куртки. Главное — не забыть…
— Может, на балкон их пока отнесем? — предложила Аля. — А то у тебя все рыбой пропахнется.
Верно! Мина поскорей сняла с вешалки спецодежду: один «вырвиглаз» побольше — Малыша, второй поменьше — Гипса.
— А правда, что Гипса кусала белка?
— Да, мне Димка рассказывал… Надо же: это, действительно, один и тот же Остров!
— Аль, в любой момент, хоть сейчас…
— А обратно-то как? Рейсовый катер уже не ходит. Кто-то, значит, должен отвезти меня на материк. А там — хорошо, если будут билеты на тот же день. А если нет, придется где-то сутки околачиваться. Нет, я так не люблю.
— А далеко отсюда Остров?
— Семьсот с лишним километров.
— Короче ты уже наездилась, вот и капризничаешь. Вон, Роман в первый раз попал, так на все был готов. Твой друг Димка и отвез бы, подумаешь… Он, кстати, очень даже ничего себе, хоть и не из параллельного мира.
Аля улыбнулась:
— О-о!.. Это ты его не видела лет двадцать пять назад!
— Двадцать пять? А почему тогда он до сих пор там, а ты тут?
— Потому что он тут не хотел жить, а я там…
Аля посмотрела с порога комнаты на пятно.
— Я вот думаю… Лучше уж Окрошка, чем этот Киндеев. Хотя бы поджигать никого не будет, а пианино на Острове не держат. Отправить бы ее туда таким вот макаром…
Деловое с личным то и дело перепутывались.
Допустим, встретились с начальником на станции: Мина ему — тексты, а он ей — новый пакет опунций.
Или вот еще. Обсуждали-обсуждали по телефону Остров, вдруг начальник говорит:
— У меня идея: давайте сделаем серию статей про острова!
Мина:
— Хорошо бы, да маловато их, не наберем на серию.
Он:
— Мина, сосредоточьтесь, загляните в атлас. Их только у нас в стране полным-полно, начиная с Соловецких.
— Роман Петрович, у нас сказочная газета. Зачем писать про обыкновенные острова? А уж Соловки — те вообще, сплошная «сказка»!
— А Гибриды? А Мадагаскар? А Крит? Найдем необычное. Где остров, там легенда.
Мина спорила-спорила, но он уперся.
Встал вопрос: кто все это напишет. Может, Аля, пока у нее кризис жанра? Аля сказала:
— Ой, нет, у меня теперь другие статьи, про бизнес. Буду их переводить, а в оставшееся время писать прозу. Кризис закончился.
У начальника все просто:
— Ну, тогда составим список островов, и поделите его с Окрошкиной.
Мина вскипела:
— Вечно вы со своей Окрошкиной! Не поеду с вами в Марсель!
Начальник рассмеялся:
— Да я знаю, что вы ее не очень любите. Но послушайте меня: я ей рассказал, что у вас на потолке ее портрет, и она очень заинтересовалась. Может, заманим ее к вам, да и запустим на Остров?
Вот и Аля говорила…
— Я — за, — ответила Мина. — Только как ее заманишь? Думаете, ради своего портрета она добровольно ко мне в гости попросится?
— А мы устроим «летучку». Поскольку помещения больше нет, проведем ее у вас. Переговоры с Окрошкиной беру на себя. Теперь поедете в Марсель?
— Может быть…
Ничего не скажешь: ловко придумано.
Аля посоветовала:
— Надо стребовать с нее дневники за то, что она посмотрит, где живет Киндеев.
Но в деле был замешан начальник, а Мина не хотела выдавать ему секреты Кутузова, который и так испереживался. Он, бедняга, все же сунулся к Окрошкиной с идеей обмена с доплатой (у нее оказалась малогабаритная «трешка») и получил отказ. Это во-первых. А во-вторых, Окрошку утвердили, и ей предстояло вот-вот выйти на работу.
Накануне «летучки» заехала Зося, чтоб забрать половину плодов опунции. В прошлый раз она к ним так прониклась, что и все бы забрала, но Мина не рискнула: вдруг начальник захочет почистить пару штук, или решит прочитать Окрошке новую лекцию.
Мина очень боялась, что Зося начнет ее донимать пятном на потолке. Хоть бы немного от него отдохнуть! Уже понятно, в ком все дело. Просто удивительно, до чего Окрошкина совпала со своей фамилией: сколько в ней всякой всячины понамешано; в одном случае она — проблема, в другом — выход из положения. Как сказал поэт: «Здесь печаль, но здесь же и отрада»…
Но Зося пожелала пить чай на кухне и комментировать пролетавшие мимо окна корки и крошки:
— Беленькая, символика неумолима! У соседей свои птички, у тебя — свои!
Мина пыталась отбиваться:
— Зоська, ты у меня тоже «птичка», однако ж я тебя не крошками кормлю.
— Мина, мусор — это ненужное. Зачем тебе сдалась та же Окрошкина? А оказывается, что без нее никак, потому что иначе не помочь «птичкам».
В общем, и без пятна досталось.
Из дома вышли вместе. Зося пошла на станцию, а Мине надо было в ту же сторону, на рынок, за запчастью к унитазу, который у Кутузова продолжал подтекать, усугубляя беды. Название Аля обозвала «сложнопостановочным», а Кутузов мог прочитать только по бумажке, но Мине оно запомнилось сразу, едва только она представила себе хор. Роман запевает баритоном: «Про-клад-ка для-за-порной-арма-тууры!» А Малыш с Гипсом басом подхватывают: «Чешско-го-смыв-ного боо-чкаа!» Дирижирует, естественно, Зося.
— Надо хоть посмотреть, что у тебя за рынок, — решила Зося. — Дешевле моего, или нет.
Мина подумала, что за запчасть опять влетит, но зато вместе веселей. И точно: веселье оказалось не за горами.
Мина сразу взяла курс на сантехнику. Только на минутку задержалась возле сыров. Увидела в витрине надпись: «Граф, очень свежий». Купить, что ли, кусочек графа? Или подождать, пока короля завезут? А у Али на рынке появился сыр «Сказка», и она теперь каждую неделю говорит продавщице: «Мне полкило сказки». Вот потому, небось, кризис жанра и прошел!
Зося шла вдоль самых прилавков и оттуда кричала:
— А у нас в Лосинке дешевле!
Путь между тем лежал мимо палатки с париками.
— А парик-то свой ты мне не показала! — спохватилась Зося, и Мина невольно взглянула в сторону прилавка.
Там околачивалась девица в «кошачьих» очках, изучая ассортимент. Только вместо ветровки на ней была теперь спортивного фасона куртка.
— Ты чего остановилась? — подошла Зося. — Второй-то тебе парик зачем?
— Вон та самая блондинка, которая за мной шпионила, — прошептала Мина. — Аля утверждает, что это Окрошкина. Говорит: «Увидишь — дерни за локон»…
— И что? Ну, давай дернем.
«И дернет ведь!» — испугалась Мина.
А за Зоськой не угнаться! Причем блондинка так увлеклась созерцанием париков, что шагов за спиной не услышала. Мина подоспела в последний момент, когда Зося уже руку тянула, и громко сказала:
— Маска, я тебя знаю!
«Змея сидела совершенно неподвижно и смотрела на свою забинтованную руку».
(Из детектива)
Блондинка резко обернулась, и очки, которые все же были ей великоваты, повисли на Минином пальто, зацепившись дужкой за брошь в виде кисти винограда, — чешское стекло; она маскировала дырочку, проеденную молью.
— Мина! — воскликнула Окрошкина. — Я так испугалась!
«Не ты одна», — подумала Мина, а вслух сказала:
— Красивые очки. Это ты здесь купила?
— Нет, у себя. У нас тоже рынок есть, намного больше. Но выбор париков тут лучше.
— А зачем тебе парик?
— Да просто надоедает быть каждый день одной и той же, — ответила Окрошка, и Мина удивилась тому, что существуют, оказывается, на свете вещи, в которых они солидарны.
«А в подъезд чего заявилась? — встрял Внутренний Голос. — Новым имиджем похвастаться?»
Окрошкина не стала надевать чудом спасшиеся очки, убрала в сумку.
— Мина, а ты ведь живешь неподалеку…
Интонация была не вопросительная, а утвердительная. Еще бы — ей ли не знать!
— Меня Роман Петрович приглашал обсудить этот список островов, но я завтра не смогу, я на работу устроилась. Можно, я сейчас к тебе зайду?
Вот это удар! Под дых! Романа уже не вызовешь. Что же, в одиночку теперь все проворачивать? Прямо ужас какой-то!
Мина посмотрела на Зосю: что та скажет. Зося расхохоталась, как она умеет, по-мефистофельски, потом объявила:
— Ну, я тогда пошла. Счастливенько!
— Это кто? — спросила Окрошкина, глядя ей вслед.
— Подруга.
— А почему она смеется?
— Ей виднее, она экстрасенс, — ответила Мина.
— Правда? Настоящий? Как интересно…
Мина не стала развивать эту тему.
— Ты что-нибудь себе приглядела? — спросила она, кивая на парики. — Покупай, да пошли.
— А ты можешь пять минут подождать?
Окрошкина снова стала шатенкой, распушила примятое «каре».
— Покажите, пожалуйста, вон тот, рыжий, — попросила она продавщицу.
Конечно, пятью минутами дело не обошлось. Мина тоже примерила парочку, повертелась перед зеркалом и вдруг поймала себя на мысли: «А что сказал бы Роман?» Буйабес буйабесом, но в вопросах дамских причесок он мог оказаться и консерватором. Поэтому покупать пока ничего не стала, хотя один из двух, цветом под красное дерево, был ей очень даже ничего. Окрошка перемерила с десяток и все-таки выбрала первый, — короткий, медно-рыжий.
— Тебе к нему надо кепку-шестиклинку, — посоветовала Мина.
В общем, было, о чем поговорить на обратном пути.
У дома встретили сантехника. Мина при виде его немедленно вспомнила про запчасть. Вот, небось, из-за чего Зося веселилась!
Сантехник шел в другой подъезд, но счел нужным остановиться.
— Ну как, приходили мастера?
— Да, но первая попытка не удалась.
— Вторую делать будете?
— Вы знаете, спешить не стоит; я еще понаблюдаю за потолком, — сказала Мина. — Вроде он пока ведет себя тихо, ничего с него не капает. А где в наших краях можно купить прокладку для запорной арматуры чешского смывного бачка?
— Унитаз, что ли, сломался?
— Сломался, но пока не у меня…
— Можно… — Сантехник посмотрел куда-то в сторону. — Но лучше за ней в Чехию съездить. И купить вместе с бачком.
Распрощались с сантехником, вошли в подъезд, и сразу Окрошкина спросила:
— Мина, а это он про то самое пятно на потолке? Мне Роман Петрович рассказал, что там у тебя получилась целая картина…
— Это не пятно, это что-то! — отозвалась Мина.
Чау-чау заворчала, увидев Окрошкину, но коврик не покинула. Наверно, поняла, что шпионских намерений нет. Мина наклонилась, чтобы оттащить ее в сторону, и тут на нее снизошло озарение.
— У нас пока не топят, — сказала она Окрошке, когда они втиснулись в прихожую, — в квартире холодно, так что куртку лучше не снимать. И можно не разуваться, ничего. А знаменитое пятно вон там!
— Да?
Окрошкина, в чем была, прошла в маленькую комнату; даже сумка с двумя париками при ней. Мина подумала: «Слава богу: если, правда, сейчас переместится на Остров, у меня хоть совесть будет чиста, не надо лететь вдогонку с курткой». Но Окрошка перемещаться не спешила. Остальные как вперятся в потолок, так уже все, — только на него и смотрят, пока не исчезнут, А эта, как назло, то и дело отвлекалась, как будто не хотела самой себе глядеть в глаза.
Зыркнула на пятно — повернулась к Мине:
— Надо же! А давно это у тебя?
— Порядком. Сначала маленькое было, потом стало расти, и теперь — вот…
Окрошка снова подняла было голову, но позвонил начальник. Отчасти это пришлось кстати: Мина немного успокоилась, особенно после того, как Роман крикнул ей из Подмосковья:
— Сейчас собираюсь и еду!
Но Окрошкина опять отвернулась от своего портрета:
— Приедет?
— Обещал.
Новый взгляд на потолок:
— Нас тоже заливали соседи, но ничего подобного не было; просто мокрое пятно расплылось.
— А тут не просто — тут еще оригинальная изобразительная техника, — завела Мина. — Вода по сухой штукатурке! Кому бы из художников идею подать!..
Не завлекло. Вместо того, чтобы созерцать потолок, Окрошка вытаращилась на нее:
— Мина, а у тебя есть фотоаппарат?
— Где-то был.
— А можно, я сфотографирую?..
О! Это мы на верном пути! Мина поскорей принесла свою «мыльницу»:
— Вот. Пленка там есть.
Надо было, вообще-то, давно самой подсуетиться…
Окрошкина воззрилась на пятно через видоискатель, и стало понятно, что это серьезно. «Щелкнула» раз, потом повертелась — «щелкнула» еще, в другом ракурсе. И — исчезла. Кстати, вместе с фотоаппаратом.
«Так и не узнаешь, чего она тогда за тобой шпионила», — заметил Внутренний Голос. «Как-нибудь обойдусь, — отмахнулась Мина. — Главное, что получилось, а то уже и не чаяла! И отдельное спасибо, что не надо полтора часа вдвоем дожидаться начальника».
Мина из последних душевных сил совершила еще один рывок: позвонила Дмитрийлексеичу и предупредила. А потом села на диван в большой комнате и просидела там до самого приезда Романа, глядя в выключенный телевизор.
Роман приехал, выслушал, воскликнул:
— Гениально!
Мина запричитала:
— Роман Петрович, вы уверены, что мне не надо отправляться за ней? Ведь иначе она сегодня в Москву уже не попадет. Да и не всякий выдержит такие приключения…
А он на это:
— Мина, у вас стресс! Если куда и отправляться, так на Воробьевы горы гулять.
— Там, должно быть, холодно…
— Не холоднее, чем в квартире. А замерзнем, так зайдем в кафе погреться. Собирайтесь!
Может, это и правильно. Как потом сказала про Окрошкину Аля: «В конце концов, у нее там брат!»
Утром Мина по привычке глянула на потолок в маленькой комнате — пятно стало светлее! Не совсем поблекло, но заметно изменило оттенок. Скажем так: было цвета политого дождем карниза, а стало цвета мокрой бумаги.
Мина схватилась за телефонную трубку:
— Роман Петрович, пятно подсыхает!
Роман охнул, сказал, что сейчас возьмет такси и приедет. Пришлось срочно собираться: наливать кипяток в новый термос, готовить бутерброды из того, что под рукой, — а то кто его знает, как дело пойдет.
Под пятном простояли, задрав головы, целую вечность — в верхней одежде, с термосом и прочим скарбом. Аж запарились, хотя в квартире ледник. В какой-то момент начальник предложил:
— Может, ему песню спеть?
— А что, давайте споем! — поддержала Мина.
Сперва само собой вспомнилось из Новеллы Матвеевой: «О-ох, вот ведь какая судьба!..» Не помогло. Роман сказал:
— Надо бы что-нибудь жизнеутверждающее. Давайте «Возьмемся за руки, друзья!»
Исполнили. Пятно — ноль эмоций, зато выдвинул идею Внутренний Голос: «А теперь коронную!» Да! Вслух Мина сказала:
— А как оно, интересно, относится к песням на китайском?
И завела «Алеет восток». Только пропела: «Мао Цзедун!», глядь — а они на Острове.
— Научите меня! — попросил начальник, и Мина по его тону поняла, что произвела впечатление не только на пятно.
Ответила:
— Почему бы и нет, только это лучше делать в других условиях.
Собственно, место, как таковое, к пению располагало. Они стояли на песчаной косе, дальний конец которой сходил на нет где-то на полпути к к Островцу. Сзади валуны, зараставшие тростником, и высокий берег: прямо на склоне рябинки, а подальше — еловый лес. Справа и слева — волны, катятся волны… Небо хоть и серое, но с него, по крайней мере, не капало. Однако создавалось впечатление, что песчаный мыс вот-вот покроется водой, а звуки голоса ветер немедленно задует обратно в рот.
Романова кепка осталась на вешалке, и только это спасло ее от перелета на юг. Мина свою кепочку загодя положила в авоську вместе с зонтом, и доставать ее пока не имело смысла. Начальник, судя по виду, готов был постоять подольше, подождать воспаления легких. Но ветер, видимо, счел, что они лишние на этой косе, приналег и быстренько загнал их на берег.
Вдоль берега тянулась улица: с одной стороны дома, с другой — озеро. Мина сказала:
— Роман Петрович, давайте только далеко друг от друга не отходить. А то я никогда не знаю, в какой момент окажусь дома: вдруг некстати что-нибудь вспомнится, или померещится, что звонит телефон…
— Так берите меня под руку, — отозвался начальник.
И они пошли по улице под ручку. Только это не давало начальнику нестись вприпрыжку. Мина ему даже завидовала: ей самой такое состояние не давалось уже давно.
Улица привела их на край бухты, а там же этот понтон, лодки на песке, мотобот и все такое. Роман бы, наверно, от восторга превратился в воздушный шарик и улетел, но они из любопытства заглянули по дороге в какой-то сарай, — а там Дмитрийлексеич.
Он выпутывал из сети рыбешек и кидал их в жестяной бак, стоявший на тележке. Увидев Мину, кивнул:
— Я так и думал, что ты появишься. Вон, рыбки наловил. Да и гостья ухи просит.
— Гостья? Несмотря на погоду? — удивилась Мина.
Дмитрийлексеич усмехнулся.
— Жанку-то нам пришлось приютить: Киндей сказал, что у него гостевая комната не оборудована. Правда, готов был еще вчера отвезти сестру в Москву. Но не сложилось. И вместо этого он сегодня отвез несколько тачек валунов обратно на берег. Жанка им вертит, как хочет, а он ничего не может поделать. Так что легенда подтвердилась: Остров действительно спасен Миной. Будешь у нас теперь почетным жителем.
— Здорово! — сказала Мина. — Прямо как-то по-другому себя чувствуешь. А почему не удалось отвезти вчера?
— А сестрица его ни в какую. Сказала, что не уедет, пока все не посмотрит.
Дмитрийлексеич выкатил тележку из сарая и повез в горку, — с горки, как выяснилось, начиналась еще одна улица. Роман взялся помогать. Неужели они всякий раз так рыбу в гору возят? Тут термос несешь, и то одышка появляется.
— И как вам наша Окрошкина? — спросила Мина. — Мы совсем не подумали, что она всей тяжестью своего характера может обрушиться на мирных граждан.
— Да нет, она забавная, — сказал Дмитрийлексеич. — Обычно народ летом в восторг приходит, а этой и лета не нужно. Носится второй день по Острову, к старушкам заходит, знакомится, в магазине побывала… Вместо шапки у нее парик, так тетя Люба наша Потолочихина уже покой потеряла, хочет себе такой же.
— Резковата, я бы сказала…
— Ничего, и не таких перевоспитывали. Вчера нам за ужином стихи читала.
— А как Малыш и Гипс?
— Гипс на нервной почве принял на грудь и теперь недоступен, а Малыш в город уехал, к жене. Гипсу в Москве больше всего собака понравилась, чау-чау с твоего этажа.
— А давайте похитим ее у соседей, — предложил Роман.
Мина не успела придумать ответ, потому что они притормозили у белого кирпичного дома с голубой отделкой, и Дмитрийлексеич вкатил тележку в калитку.
— Заходите, будем чай пить, — сказал он. И прибавил, удаляясь с тележкой вглубь двора: — Вон ваша протеже. — Со двора вышел им навстречу индюк.
Роман замер, а Мина метнулась в дому. И только стоя в дверях, увидела, что следом за индюком идет Окрошкина с ее фотоаппаратом.
— Не бойтесь, — засмеялась Окрошкина. — Он ручной. На руки ко всем идет и фотографироваться любит.
И схватила индюка на руки. О боже!
Мина вышла из укрытия, подошла поближе. Сказала:
— Жанна, я представляю себе, что ты пережила…
Окрошка ее перебила:
— Только не извиняйся! Я так тебе благодарна за то, что случилось! Это ведь тот самый остров, где поселился мой брат. Я давно мечтала посмотреть, как он устроился, — я вообще ни разу не бывала на острове! — но все не складывалось. А тут такое чудо! Конечно, шок поначалу был, но мне повезло: я быстро встретила Дмитрийлексеича, а он очень гостеприимный человек. Мина, ты мне расскажешь потом, что это за фокус, ладно? Вот твой фотоаппарат. Я всю пленку отсняла — просто не смогла удержаться. Тут такие виды! Или, может, лучше я ее выну и в Москве напечатаю снимки — на твою долю тоже…
Мина слушала и диву давалась. Вот не думала, что в Окрошке столько романтики!
Ну, а потом только сели пить чай, Мине показалось, что звонят в дверь. И вот она уже у себя! Причем одна: за столом же не будешь Романа под руку держать. Вскочила с дивана, помчалась в прихожую:
— Кто?
— Сантехники!
«Маленькая шишечка на крышечке
серебряной коробочки».
(Из детектива)
Не успела снять пальто, позвонил Роман:
— Мина, вы дома? Все в порядке?
— Вполне, — ответила Мина. — Открываю дверь — стоят два мужика со стремянкой: «Вызывали?» «Нет». «А вроде потолок у вас подмокает?» Я им говорю: «Мерси. Пока вы собирались, все само прошло».
— Скоро уха будет готова, — сказал Роман. — Как там пятно?
— Сейчас посмотрю. Еще посветлело. Не знаю, что получится.
— Ладно, не волнуйтесь. Дима говорит, что место мне найдется. В крайнем случае, останусь до завтра и вернусь на машине.
— С Киндеевым?
— Да.
Мина пообещала собраться с мыслями и подумала: «А пока они собираются в кучку, можно бы, пожалуй, съесть бутерброды, чтоб не пропали». Естественно, встал вопрос: где авоська с термосом? В доме что-то не видать. А сумка, кстати? Теоретически, должна быть там же, где авоська. Значит, что? Не иначе, как все осталось на Острове. Отлично!..
Тут мысли забегали даже без бутербродов: «Так, вещи свои я получу, в лучшем случае, послезавтра. Авоська-то ладно: вместо кепки пока парик поношу, без зонта как-нибудь обойдусь, бутерброды Роман с Окрошкиной съедят по пути в Москву; еще и Киндееву останется. Но сумка! Там ведь и паспорт, и проездной, а главное — ключи. Это ведь, между прочим, запасной комплект взамен того, что посеяла. Сколько раз обещала себе пойти и сделать еще один!»
Хорошо, хоть пузырек, которым она отмеряла порции матрасовки, был на этот раз не в сумке, а в кухне на подоконнике. Мина его наполнила и обнаружила, что в термосе пусто. Вроде должно было еще что-то остаться, хотя, возможно, матрасовка имеет свойство испаряться…
На этот раз материализовалась на пороге магазина. Ух, ты! Бывают, оказывается, и удачные попадания. Прямо «мечта нанайца». Так бы до ночи искала дом Дмитрийлексеича, а теперь можно у продавщицы спросить.
Любы-Молчи за прилавком не было, но, раз открыто, вряд ли она отошла надолго. Мина решила подождать, посмотреть пока, что нового в витринах. И только добралась до вафельных тортов, как услышала за спиной:
— На тебе сумки твои, горемыка!
У прилавка стоял дед в кепке, похожий на истукана с острова Пасхи. Дамская сумка у него в руке смотрелась забавно.
— Ополохамши? — сочувственно спросил дед, подавая Мине ее имущество, и Мина обрадовалась новому слову.
— Как вы сказали? «Ополохамши»? Нет, не ополохамши! Хотя бывает, что забываю или теряю. Просто не ожидала, что попаду домой. Сели за стол, сумки стояли рядом…
— Я и говорю: горемыка. Никакого тебе покою. Ни там, ни тут.
Мине понравилось, что дед ей сочувствует, но горемыкою быть не хотелось, и она сказала:
— Но с матрасовкой-то было удобно: хлебнула — и на Острове. Если бы и отсюда так же…
— А зачем мне столько матрасовки тратить? — удивился дед. — Ее готовить — привычка нужна. Отсюда я и так могу отправить хоть в Москву, хоть куда.
— Так это ВЫ меня перемещали домой?!
— А кто ж? Только уж больно ты дергаешься из-за всякой ерунды, вот и получается внезапно. Я-то думаю, срочное что у тебя, а тебе мерещится, что телефон звоне.
— А как надо было?
— Да просто сказать: «Пора домой».
И что, пора? Сказать «спасибо», повернуться и уйти? Нет, вроде рановато. Мина присела на подоконник. Сумку поставить не рискнула, повесила на локоть. Заглянула в авоську, достала сверток с едой.
— Бутерброд хотите?
Сказала — и тут же обругала себя за дурацкий вопрос. Нашла, кому предлагать! Но дед не обиделся, спросил с интересом:
— А чем у тебя бутерброды?
— Так… Эти с сыром, эти с котлетами, а эти с печенью трески.
— Тю! Треска! Нам ону не нужно, — ни с печенью, ни без печени; рыбы своей хватает. Давай с сыром, что ли.
Дед снял ватник, сел рядом с Миной на подоконник. Повеяло рыбой. Под ватником была рубашка в клетку, совсем, как Люба рассказывала.
— А магазин, что, закрыт сегодня? — догадалась Мина.
— Закрыт.
— Как тогда?
Дед кивнул и стал жевать бутерброд. «Не составить ли ему компанию? — подумала Мина.- А то паштет из печени трески ждать не будет».
— А вы знаете Малышева и Алебастрова?
— Ну, — согласился дед.
— Им-то в Москву не надо было, а они все равно попали.
— Так это чтоб тебе напомнить про Остров, а то ты маленько запропавши.
— То есть их тоже вы?..
— А что? Им убыток небольшой, зато вы, москвичи, забегавши. А что ступеньки у тебя в доме холодные, так рыбакам к холоду не привыкать. И столицу посмотревши.
Мина заглянула деду в лицо: нет, не поймешь, всерьез он, или нет. Только в глазах вспыхивали искорки, вроде бликов на воде.
— А как это вы перемещаете людей в Москву и обратно прямо за одну секунду? — спросила Мина, хотя, возможно, о таких вещах спрашивать и не стоило бы.
— Так я ж не машинист, — пожал плечами дед, — чтоб их половину суток на поезде везти. Мне, если перемещать, так за одну секунду. А вообще-то я не по части доставки, это уж так, по необходимости. У меня специальность называется «небесный покровитель».
Он отряхнул «клеточки» на рубахе.
— А сыр неплохой. Это не «Российский»?
— Берите еще, — предложила Мина. — Финский, но немного похож. Прежнего-то «Российского» все равно уже нет. Может, вам чаю налить?
— Это откуда ж у тебя чай?
— Из термоса.
Вода была еще горячей, Мина разлила ее по пластиковым стаканчикам, окунула в нее пакетики чая. Дед внимательно наблюдал.
— А рафинада нет?
— Должен быть…
— Я грызть его люблю, — сообщил дед.
— Вот, грызите на здоровье! Знала бы — взяла бы целую коробку.
— А ты как же?
— А мне много сахара вредно.
Дед засмеялся. Смех у него был странный: не то ветер шумит, не то волны плещт.
— У меня товарищ есть, с Островища, тоже небесный покровитель. Так он иной раз из магазина тамошнего что-нибудь утяне и со мной потом поделится. «Давай, — говорит, — Филофей, дегустировать. А то все рыба да рыба». А я вот не могу…
— А разве тут у каждого острова свой небесный покровитель? — удивилась Мина.
— У Островца-то нет. Так от него половина и осталась. Растащили все валуны, берег и размыло. Тут следишь-следишь, и то…
— Люди уезжают? — подсказала Мина. — Много домов пустых.
— Вот, без людей-то, може, и проще, — вздохнул Филофей. — Я же не им покровитель; мое дело Остров беречь. Их тут раньше не было, так чище было, с какой стороны ни глянь. И краше… И тише… А то понаехавши, и пошла котовасия… Иной раз и меры принимать приходится, как с Киндеем с этим.
— Значит, все, что в легенде говорилось, правда?
— Да это товарищ мой придумал, с Островища который. Такой выдумщик, только держись. Ему одному скучно, так взял, да и сочинил; меня сюда и назначили — следить, как бы чего не вышло. Тогда еще имя такое было: Мина. Мужское. И уж времени прошло невесть сколько, уже все забылось давно, и тут является дурак этот валуны с берега таскать. А товарищ и рад: «О! Сбывается моя легенда!» Я ему говорю: «А где я теперь тебе Мину возьму — Остров-то спасать? Мужиков так больше не называют». А он мне: «Ну, давай бабу поищем». И ведь нашел! Ну, а дальше дело техники…
Мина придвинула к нему поближе последние два бутерброда, завернутые в фольгу:
— Между прочим, котлеты домашние, куриные, а внутри — черносливины. Может, попробуете?
Филофей покосился на сверток, помолчал:
— А вот… если я с собой попрошу, товарища угостить? А то я еще ни разу дегустацию не проводивши…
Мина воскликнула:
— Здорово! А давайте, вы с товарищем как-нибудь заглянете ко мне в гости в Москву, и еще что-нибудь продегустируете?
— Нельзя, нас заменить некому.
— А вот вы говорите, что это у вас профессия. Значит, и отпуск должен быть? И зарплата?
Филофей взял свою кепку за козырек, подвигал ее у себя на макушке.
— Вот у тебя, к примеру, какая профессия? — спросил он.
— Писатель…
— И как, есть отпуск и зарплата?
— Ну… есть, но это потому что я еще редактором работаю, в газете. За книжки отпуск не дают. Гонорары иногда.
— Вот и мне иногда гонорары перепадают. Котлетами… Видишь, похожие у нас с тобой специальности оказавши… — Филофей рассмеялся, и снова не то прибой зашумел, не то ветер в кронах деревьев. И долго еще шум этот звучал у Мины в голове, — она и пальто повесить успела, и переобуться. А уж когда ему на смену зашумел чайник, она вдруг очень четко услышала слова:
— Не бойся — ты все боишься чего-то. Способности у тебя есть, пиво-вода-висташки-арахис-кальмары! Если что, мы с товарищем тебя пристроим. Островов бесхозных хватае…
Кутузов позвонил не вовремя.
Дело в том, что Роман привез ноутбук, включил и как раз объяснял Мине, как набирать текст. Все это требовалось записать на бумажке, чтоб не забыть. Компьютер пока поставили в маленькой комнате на письменный стол, но Мина чувствовала, что на старом своем рабочем месте долго не усидит. Пятно высохло совсем, как-то слишком уж поспешно, и теперь его не хватало. Не портрета Окрошкиной, а ощущения, что рядом волшебство. Надо бы подумать о перестановке.
— Мина, ты знаешь, у меня большая радость! — начал Кутузов, и это прозвучало ужасно трогательно; просто удивительно, как у него так получается! — Твоя гениальная идея не пропала: Окрошкина согласилась меняться!
— С ума сойти!
— Ой, что ты! Даже не верится. Я уже съездил, посмотрел. Конечно, от Центра далековато, зато метро рядом, ты понимаешь… И такой огромный рынок — больше нашего. Там чего только нет! Я зашел — и почти сразу купил эту сантехническую деталь — опять забыл название…
— Как же ты уговорил? — спросила Мина, прислоняясь к кухонной мойке (это место было дальше всего от письменного стола, стоявшего за стеной в маленькой комнате).
— Да Окрошкина сама позвонила, вот что потрясающе! Мне кажется, эти доллары сыграли роль; ей сейчас деньги нужны, ты понимаешь. Во-первых, ее к нам не взяли…
— А вроде ты говорил, что это вопрос решенный.
— Так она не вышла на работу! И на следующий день не вышла. А у нас очень строго с дисциплиной. Я не сказать, чтобы огорчился, если честно, а все же не пойму, что с ней стряслось: она же страшно обязательная. В общем, хозяйка таких вещей не терпит. А во-вторых, Окрошкина собралась покупать на каком-то острове дом.
— Ну, и дела! — проговорила Мина.
— Да! И сказала еще, что вернет мне деньги за испорченное пианино. А я уж думаю, что бог с ним, со старым пианино; главное — переехать. Мина! Я ведь все это к тому, что ты просто замечательная. Я очень тебя люблю! Как человека, конечно, не как женщину.
«Символика неумолима! — подумала Мина, положив трубку. — Нанаец домечтался! Надо будет Але рассказать».
— С кем это вы так долго? — крикнул Роман из маленькой комнаты.
— Разведка донесла, что Окрошкина тоже собирается покупать на Острове дом.
Мина прошла мимо в большую комнату, чтобы поставить на стол блюдо с пирожками. К счастью, начали пробную топку, и можно было щеголять в туфлях. Роман вдруг примчался, сел на диван и впал в транс. Во всяком случае, на голос реагировать перестал. Мина покрутилась немного рядом и ушла на кухню жарить картошку.
Как показал опыт, это было правильное решение. Запах жареной картошки к действительности возвращает довольно быстро, особенно когда она прямо перед носом (хотя, возможно, сильнее подействовал свежий укроп, которым она была посыпана). Роман очнулся.
— Это прямо наваждение, а не остров! — сообщил он картошке. — Магия! Так и стоит перед глазами. Воздух там, что ли, особенный? Глотнешь — и начинается эйфория. Кажется, что ничего невозможного нет, и на Остров перебраться из Подмосковья — раз плюнуть. А там ведь обживаться непросто. И недешево, если ты не Киндеев. А если все же сдюжишь — так затянет, что уже никаких буйабесов.
Он перевел взгляд с жареной картошки на Мину:
— Дима сказал: «Милости просим в любое время!» Может, не будем покупать на Острове дом?
«На старт, внимание, марш!» — скомандовал Внутренний Голос. Ну, раз он так говорит… Мина присела на диван рядом с Романом и, набравшись храбрости, сказала:
— Так что, в Марсель?
Правда, через месяц их газету все-таки закрыли, но это уже другая история.
Голова Олоферна
— Из вашего окна выпал молоток!
Голос был мужской. Строгий. Вроде бы не очень молодой.
«Это что еще за новости?» — пробормотала Мина и приблизила глаз к «глазку».
Некоторые обижаются, что на них глазеют в «глазок». А что делать, если домофон в подъезде исключительно для красоты, и вдобавок живешь в квартире одна? Позвонили в дверь — а с какими намерениями, как понять?
Вот этот, например, экземпляр. Да, действительно, возраста, похоже, пенсионного. Седенький такой, опрятный дядечка. Наверняка дома все чинит. Смотрит со строгой доброжелательностью. Или доброжелательной строгостью. Но это ни о чем не говорит. В руке-то у него молоток! Выйдешь — а он тюк тебя хозяйственно по макушке…
«Так я тебе и открыла!» — подумала Мина.
— Вы ошибаетесь, — сказала она дядечке из-за двери. — Во-первых, окна у меня еще заклеены. А во-вторых, молотка у меня не было и нет.
— А разве не у вас ремонт?
— Даже если он когда-нибудь начнется, вряд ли малярам потребуется молоток!
И Мина удалилась, довольная тем, что на это раз не оплошала. Хотя вообще хорошего мало. Прямо не в бровь, а в глаз попал сквозь «глазок» своим вопросом насчет ремонта! Тренировала себя, тренировала — жестко, приучала себя, приучала о нем почти не думать. И уже пару дней почти удавалось — и вот, пожалуйста! Все труды насмарку.
Удалилась Мина недалеко, до порога большой комнаты. (У нее вообще квартира такая, что далеко не удалишься.) Остановилась там и в который раз оглядела интерьер. Да… «Призрачно все в этом мире бушующем»! Впрочем, призрачный мир не особо бушевал, и на том спасибо. Только слегка колыхался, когда из форточки веял ветерок. Так, что это у нас справа за два привидения выросли под самый потолок? Саваны белесо-пленчатые от низа до макушек, складки таинственно шевелятся… Кажется, это были когда-то книжный шкаф и сервант. Пленка, между прочим, такая тонкая, что аж улетает из рук; «мебельная» называется. Слева диван проступает из полиэтиленового тумана. Если вглядеться в этот «туман», видно забытую на сиденье Алину книжку про искусство эпохи Возрождения. Жалко, да пусть уж лучше там лежит, а то начнешь спасать — только угваздаешь и сама угваздаешься. Пол тоже хорош: пленка на нем плотная, мутная от побелки, но там, где попрозрачней, просвечивает надпись «Почта России». А потому что почта — единственное место поблизости, где можно купить картон, если надо застелить пол на время ремонта. Короче, до Возрождения нам далеко.
«А чего ввязывалась?» — подал голос ее Внутренний Голос.
Последние примерно полгода его было слыхом не слыхать. Мина решила уже, что — все, пропал навеки, а он тут, голубчик, причем вместо дельных подсказок выдает какие-то глупости. «Батюшки, кого я слышу! — подумала она в ответ. — А кто мне тогда советовал сделать шаг навстречу — в смысле, подсесть поближе? Сейчас бы жила спокойно!»
Можно подумать, она сама себе этот вопрос ни разу не задавала! Можно подумать, она без Внутреннего Голоса бы не догадалась! А уж сколько раз она сама себе отвечала… Мина пошла на кухню, включила чайник и села на табуретку — ждать, пока вода закипит. Стена в этой щели между холодильником и обеденным столиком ужасно холодит спину, и обои протерлись в том месте, где Мина прислоняется. Их бы поменять не помешало… А может, просто прибить что-нибудь мягкое? Нет, о молотках ни слова!
Начать с того, что слухи о скором сносе их пятиэтажек так давно вокруг витают, что стали частью пейзажа, наподобие берез под окнами. И глядя на такой пейзаж, никто в здравом уме ремонт у себя в квартире делать не будет. Даже в какой-то момент неподалеку начали строить новый дом, и Мине говорили, что переселят туда. Место ей не понравилось, но интерьер все ветшал и ветшал, а тут вроде бы появилась определенность. Так ничего подобного: дом достроили, квартиры продали, а «пятиэтажки» остались сидеть на чемоданах. Мина вообще-то не склонна делать резкие движения, она бы и дальше выжидала…
«Ау, ты кому это рассказываешь, Шехерезада?» — окликнул ее Внутренний Голос. «Ну, да, ну, да», — вздохнула Мина, однако остановиться уже не могла.
…Но случился роман. Роман по имени Роман! Между прочим, Внутренний Голос сам ее к этому подтолкнул. И надо признать, что с полгода все было очень даже. А потом ближе к маю у бывшей Романовой жены начался дачный сезон. Тут-то и выяснилось, что, хоть жена бывшая, а дача актуальна. То он грядки там копает, то теплицу собирает, то дом ремонтирует. А ехать куда-то далеко, за день не обернешься, и он, как суббота, отправляется с ночевкой. Понятно, что выходные из общения выпадают. А в будни, естественно, работа. Получается, что выпадает все лето, не говоря о мае, который уже выпал!
Мина как-то спросила:
— Где хоть дача-то эта?
Он загадочно:
— В Тридевятом царстве.
Очень мило! «В Тридевятом царстве» — это было название газеты, где они раньше вместе работали: Роман руководил, а Мина отвечала за содержание. Руководил он так, что Мина каждый день ждала увольнения, потому что молча на все это смотреть не было никаких сил. А подруги спрашивали: «Ну, как твой идиот?» — по-другому она его за глаза не звала. Вот и докритиковалась. Роман с начальником застал врасплох, ничто не предвещало. Газету это, кстати, не спасло: ее вскоре закрыли. Мина даже не очень расстроилась: во-первых, все к тому шло, а, во-вторых, лучше, когда на равных. И вот теперь никто никому не начальник, теперь союз добровольный, чего уж там, а не добровольно-принудительный, как прежде, так что этого Романа даже идиотом за глаза не обзовешь!
А в результате что? Его не разнесешь, а желание разнести все ширилось и крепло, — ну, Мина и затеяла дома ремонт. Берегла-берегла свои сбережения, а потом — рраз! И ухнула на этот вот разгром. Уж лучше бы купила себе новое демисезонное пальто!
«Да ладно тебе, хватит уже оправдываться! — не выдержал вернувшийся Внутренний Голос. — И никуда я не пропадал, если уж на то пошло; просто ты в последнее время ничьих голосов не желала слышать, кроме Романова. И не особо ты много потратила: подумаешь — пленка, побелка, картонки! На пальто хватит. Тем более что потолок Николай Иваныч побелил, можно сказать, за так».
Это правда!
Хорошо, что есть на свете друзья! Кутузов, например. Хотя дружбой их отношения называть не совсем точно, — он, скорее, добрый знакомый, но, все равно, птичка, да и только! Недавно переезжал с семьей в трехкомнатную квартиру, так тоже встал вопрос о ремонте. И оказалось, что сосед у него на новом месте — мастер на все руки. Этот самый Николай Иваныч. Привел с собой двух малярш, и быстренько втроем все сделали. Причем недорого. Так что, когда Мина заикнулась насчет своего ремонта, вопрос, кого нанять, решился в одно мгновение…
Интересно, откуда дядечка с молотком узнал про ремонт? Вроде не стучали, не гремели… Это надо додуматься: «Молоток из окна выпал»! С четвертого-то этажа!
Мина встала, налила себе чаю. Заодно заглянула в холодильник: есть ли чего на обед? Тут же сверху на нее посыпались книжки про Коровина. О, господи! Книжки-то библиотечные, для работы. Только где работать, вот вопрос! В одной комнате разгром, в другой склад. «На балконе — лето ж на дворе», — подал идею Внутренний Голос. «Ага, как же! Там стремянка Николайиванычева!» — пропыхтела в ответ Мина, подбирая книги.
Николай Иваныч приезжал утром с дачи, а после обеда откланивался. Видно, где-то еще подрабатывал; он же на пенсии. Но дело двигалось. Потолок побелил нормально, никаких претензий. А потом исчез! Даже стремянку свою не забрал. Мина его день прождала — «не видать милОго друга»! Начала названивать — никакой реакции.
Конечно, она испугалась: мало ли, что может случиться. Думала, Кутузов в курсе, что там стряслось с его соседом. Он был не в курсе, но навел справки:
— Ты понимаешь, странные вещи! Я звоню, трубку берет его жена: «Николай Иваныч к телефону сейчас не подходит». Я говорю: «А он здоров, все в порядке?» — «Да». «А как бы его спросить насчет ремонта?» «А вот мы приедем в Москву за пенсией, тогда и спросите».
Мина от неожиданности:
— Привет, валет! Это в июле, что ли? А мне как жить? Вот ведь удивительное явление: обычно мастера берут деньги, а потом уже пропадают. А этот обманул себе в ущерб! Какой-то новый тип человека. Может, правда, Эра Водолея наступила?
Зря сказала. Ведь знала же: Кутузов — существо трепетное, с ним надо бережно обращаться. Он тогда ужасно огорчился, бедняга: мол, хотел помочь, а вышло все наоборот. А он еще как помогает: он же теперь у Мины главный работодатель.
Прямо вслед за их газетой внезапно приказал долго жить вполне с виду благополучный журнал, где заправлял Кутузов. Для малышей и их родителей. Назывался «Ползунки» — прямо ужас какой-то! Мина сразу сказала, что издание с таким названием долго не протянет, так оно и вышло.
Но Мина-то осталась ни с чем, и без Кутузова ей бы, пожалуй, туго пришлось. А он оказался не промах: тут же устроился в издательство «Дым Отечества» заведовать сразу двумя книжными сериями по искусству: одна для детей, другая для взрослых. Правда, работа ближе к тому месту, где он раньше жил, а новое жилье от нее за тридевять земель. Зато теперь все знакомые дружно пишут ему про художников. Права приходится продавать навеки, но тут уж, понятное дело, не до жиру. Только подруга Аля в «Дым» больше ни ногой; говорит, кризис жанра. Строчит книжки об эпохе Возрождения для другого издательства.
А Роман пошел работать в турфирму, но прок от этого есть покамест лишь для его бывшей жены, которой он всю зиму устраивал дешевые туры в Париж. Мина с грустью вспомнила, как во время их первого совместного обеда он сказал: «А что, Мина, махнем вместе с Марсель дегустировать буйабес?» «Махнули»… На дачу к Мадам, дегустировать окрошку с выращенными собственноручно огурцами и редиской.
«А кто тебе мешает махнуть на дачу к Але? — заметил Внутренний Голос. — Она тебя сто раз уже звала. Всего и надо, что до станции дойти. Роман к Мадам, а ты туда. Все по дачам!» «Ну, как это я поеду! — заныла было Мина. — А ремонт, а Коровин…» Но тут же и без Внутреннего Голоса стало ясно, что ныть смешно. Пленка полиэтиленовая никуда не сбежит, за перо браться все равно рано, сперва надо книжки почитать, а читать их на веранде куда лучше, чем в щели между холодильником и столом.
Главное — принять решение! Сразу и потолок вроде стал повыше, и холодильник слегка как бы отодвинулся, и вкус у чая появился…
И позвонил Кутузов!
Что жить с таким именем, как у нее, непросто, Мина поняла еще в школе. А что у остальных с ним тоже трудности, до нее дошло только в институте. С экзотикой же надо сперва освоиться. С тех пор забавно бывает прислушаться к тому, как разные люди ее имя произносят. Вот подруга Аля норовит его сократить. Получается «Мин», на китайский лад, очень даже ничего. Подруга Зося говорит «Минка», как про Минское шоссе. Роману явно чудится снаряд: если Мина злится, он шутит, что ее пора разминировать. Бывшая коллега Окрошкина как будто ударяет об пол резиновым мячом. И только с губ Кутузова, птички, слово «Мина» слетает, как лепесток розы!
— Мина, привет! Вышла твоя «Серебрякова».
— Правда? Здорово! А что голос такой усталый? Работы много?
— Усталый? — переспросил Кутузов. — Ты заметила? Да работы, как обычно. Просто у нас тут такие события, ты понимаешь… Я вот хотел спросить: ты про Коровина начала уже?
— Честно говоря, еще нет, — сказала Мина. — Ремонт, и все такое…
— Ой, как хорошо! — обрадовался Кутузов. — Прямо гора с плеч. Тогда и не пиши, не надо. Может, возьмешь вместо Коровина Борисова-Мусатова?
— Тоже лист?
— Половина. Но это для «взрослой» серии. Будет красивый альбом…
— И денег, стало быть, половина?
— Да, но зато и напишешь быстрей, а там я тебе еще заказик подкину.
— Неожиданно… Но лучше, чем ничего. А это что, твоя личная просьба?
— Ох… получается, что да. Не хотел тебе говорить, но, может, и лучше, чтоб ты знала… В общем, у меня большие неприятности.
— У тебя? — испугалась Мина. — На работе?
— Да, понимаешь, тут у Саши Окрошкиной тоже вышла книжка, о Репине. Пришел тираж, а на «титуле» — не «Окрошкина» и не «Саша», а «Мина Беленькая»!..
— Как, полностью?! — ужаснулась Мина. — Мы вроде договаривались, что будет только «М». «Мина Беленькая» — не самое удачное сочетание, мне бы не хотелось…
Собственно, «Саша Окрошкина» — тоже не фонтан; это Окрошкина попыталась, как умела, подобрать к своей настоящей фамилии что-то более подходящее, нежели имя Жанна, которое у нее в паспорте.
— Да на книжке про Серебрякову и стоит одна «М». Я уже за нее получил по башке от начальницы. Говорит, должно быть везде одинаково, раз это серия: или всех сокращаем, или всех пишем полностью. Я про другое: книжка Окрошкиной, а имя — твое! Это же кошмар!
— Еще бы не кошмар, — поддержала Мина. — Кому охота отвечать за окрошкинские тексты!
— Ох, Мина! Не добивай, пожалуйста! — взмолился Кутузов.
Мина спохватилась:
— Нет-нет, не буду, не буду, извини! А как все произошло-то?
— Да верстальщик напутал, а я пропустил. Принял, должно быть, желаемое за действительное. Мне же приятней читать «Мина Беленькая», а не «Саша Окрошкина»…
На какое-то мгновение Мина перестала чувствовать под собой табуретку. Показалось, что сидит прямо на воздухе и вместе с ним понемногу поднимается к потолку. Но тут в голове молнией промелькнуло, что Кутузову, птичке, несладко приходится, и Мина вернулась на табуретку, не успев испачкать макушку побелкой.
— А что Окрошкина? Рвет и мечет? — спросила она.
— Ой, что ты! Такой скандал устроила! И нет бы начальница денежек ей заплатила немного, так уперлась и твердит, что накажет верстальщика. Ну, и мне, значит, влетит. Но это все, конечно, не твои проблемы. Просто Окрошкина скандалить-то скандалит, а отвергать нас не собирается и претендует на Коровина. Ну, и решено ей пока не перечить. Так как?
— Гена, ну, конечно! — воскликнула Мина. — Не хватало мне еще усугублять твои мучения! Борисов, так Мусатов.
— Мина, ты просто замечательная!
Боже, какой у него теплый голос! У Романа так не получается. И ведь чужие, казалось бы, люди…
— Я нашел у себя книжку про него, ЖЗЛ-овскую, так что ты не переживай, — сказал Кутузов. — И, знаешь, я тут выяснил, что от меня в твои края ходит автобус. Так что лучше я сам тебе ее привезу вместе с авторскими экземплярами, а то в издательстве сейчас все на нервах…
— Гена, ты птичка!
— Я — птичка? — устало удивился Кутузов. — Да, наверное. Перелетная. Птица домодедовка. Три раза в неделю улетаю на юг… Тогда до вторника, ладно? У меня как раз будет «домашний» день…
«…Вроде стена в этом месте не такая уж и твердая, — подумала Мина, — Точно не кирпич. Так и кажется, будто спина в нее погружается. Даже и ничего, что здесь тесновато, зато уютно, почти как в кресле…» Ее перебил Внутренний Голос: «Ну, и чего сидим? Он приедет во вторник, сегодня пятница, а дома еще конь не валялся!»
Ой! Мина вскочила с воображаемого кресла и помчалась в большую комнату, повязывая на ходу передник. Выволокла с балкона Николайиванычеву стремянку (хорошая штука, между прочим, алюминиевая, на три ступеньки, раскладывается легко; давно такой в хозяйстве не хватало). Сдернула пленку со шкафов, собрала с пола, запихнула в мешки, отнесла на балкон — до завтра. Туда же сложила картонки. Сунула занавески в стиральную машину. А карнизы-то Николай Иваныч тоже снял… Ну, ладно, есть еще понедельник; может, Роман повесит. Высвободила диван из полиэтиленового тумана, попробовала придвинуть к стене — не тут-то было! Вроде его раньше двигали. Дивану этому лет пятьдесят. Интересно, несдвигаемость с годами возрастает?
Естественно, Мина поглядела на стену, к которой диван отказывался возвращаться. О, боже! Обои!
Перед тем, как исчезнуть, Николай Иваныч успел еще ободрать старые обои с короткой стены — от внутреннего угла комнаты до внешнего. Причем от пола до потолка. С этим-то что делать? «Ковер», — подсказал Внутренний Голос. «Ковер под кроватью, его еще пылесосить надо, — подумала в ответ Мина. — И потом, он маленький, не хватит на всю стену. Может, ткань какую купить?»
Идея вроде неплохая, но обдумать ее Мина не успела: пришлось бежать обратно на кухню — телефон зазвонил.
— Чубушник зацвел! — сообщила с дачи Аля. — Ты когда приедешь?
— Аля, птичка, я хотела вот-вот, но во вторник у меня будет Кутузов, и мне надо за три дня ликвидировать разруху. Как думаешь, если ободранную стенку тканью завесить, ничего будет смотреться?
— А новые обои ты уже купила? — спросила Аля.
— Вон, валяются. А кто клеить-то будет?
— Приеду в воскресенье, и поклеим, — сказала Аля. — Не впервой. Ты пока обдери еще от угла до книжного шкафа; это немного, у тебя там окно.
— Ты что, специально для этого с дачи поедешь? Не выдумывай!
— Мне все равно в Москву нужно, за книжками.
— Ты там пишешь, да? А что это будет?
— «Человек эпохи Возрождения».
— О, интересно! Судя по картинам, он всегда в профиль, этот человек.
— Не всегда, — поправила Аля. — Сначала в профиль, потом в три четверти. А потом вообще разворачивается анфас.
Угол, про который говорила Аля, был в комнате самый темный. Им лучше бы заняться засветло, а сервант можно и потом посудой загрузить, ближе к ночи. Мина перетащила стремянку за диван, развернула мешок для мусора, чтоб клочки обоев сразу складывать туда, а не на пол бросать, и взгромоздилась на верхнюю ступеньку.
«А совсем по-другому комната смотрится! Так ее, наверно, видят мухи. Посмотрим, что могла бы дельного сказать муха про эту комнату, если бы умела говорить… — Мина оглядела сверху свои владения. — Так ведь сразу и не сообразишь… Про пыль на шкафах, что ли? Ну, это мухи страдают перфекционизмом! Тут с обоями бы управиться».
Под потолком уголок обоев отходил от стены. Бывает, что слои бумаги так пропитываются клеем, что слипаются в один пласт и отделяются все сразу. Что ж, посмотрим… Мина потянула за уголок и, действительно, оторвала довольно длинную горизонтальную полосу. А под ней был цемент в пятнах газетной бумаги. Неплохо для начала. Если так дальше пойдет, можно будет быстро разделаться с этим углом. До окна всего-то метра полтора.
В самом верху цемент был заклеен не газетой, а тремя листками А4, покрытыми каким-то текстом, отпечатанным на машинке. Вот они, хоть и пожелтели слегка от клея, прилипли намертво — не отколупнешь. Пытаясь поддеть ногтем тот, что слева, Мина вдруг заметила на нем слово «Шишкин». «О, и тут про художников? Надо глянуть, — подумала она. — Вроде Шишкина Кутузов еще никому не предлагал».
Все же было темновато. Мина сбегала за другими очками, снова вскарабкалась на стремянку и вгляделась в стену.
«Кроме кипяченого молока с пенкой, — прочитала она, — и дедова двоюродного брата Тимони, в детстве я еще терпеть не могла два пейзажа. Оба висели у нас на даче в «большой» комнате, которая была, на самом деле, совсем не большой. «Березовая роща» Куинджи и Шишкинский «Дождь в дубовом лесу». Нет, я их, конечно, терпела. Долгое время мне и в голову не приходило снять их со стен. Первый пейзаж подарил нам сосед, художник-любитель и милейший человек, а второй купила мама — из любви к прогулкам под дождем.
Много позже я поняла, что не Шишкин с Куинджи раздражали меня, а дурные копии их работ. Да и копии были, в сущности, безобидны. Небольшие, в тонких рамках, они ни на что не претендовали. Просто наша дачная комнатка не нуждалась в двух поддельных пейзажных шедеврах, ведь прямо за окнами жил настоящий пейзаж: две ели, между ними — калитка из полинявшего штакетника, чуть правее — седой забор, прислонившийся к кусту лещины, а на переднем плане — чубушник.
По-настоящему я невзлюбила совсем другое произведение живописи, которое мне никогда не навязывали интерьеры моего детства: «Юдифь» Джорджоне».
«Вот это да! — подумала Мина. — Надо оставить, Але показать»…
«Не то, чтобы я сочувствовала Олоферну — поначалу я почти не замечала под ступней Юдифи его отрубленную голову. Особенно на той почтовой марке из своей школьной коллекции, где я их впервые увидела. Нет, именно в фигуре дамы было нечто, всяких раз вызывавшее у меня тихую неприязнь. Сначала мне казалось, что дело в фасоне платья. Но дело было в самой Юдифи. То ли в гладкости ее, то ли в этой манере держать меч, оттопырив мизинчик, то ли в самодовольстве, которое искусствоведы почему-то называют «нежной улыбкой»…
Хотелось выдернуть Олофернову голову у нее из-под пятки.
Тем более, что сцены, которую изобразил Джорджоне, в Книге Юдифи нет. Некогда ей было любоваться содеянным, надо было поскорей тащить военный трофей обратно в город, чтобы его водрузили на видном месте в назидание Олоферновой армии…
Обнаружив героическую вдову в очередном альбоме по искусству, я затеяла в доме ремонт. Собственно, я и без того собиралась, но при виде Юдифи поняла, что уже пора. Книгу я бы испортить не решилась, а старые обои — другое дело, их положено отдирать».
Внезапно Мина проголодалась. С чего бы? Не так давно чай пила. «Ну, ладно, можно и пообедать, — разрешила она себе. — Надо собраться с силами, а то после угла еще по плану загрузка серванта. Мытье окон придется оставить на завтра. Слезайте, граф, вас ждут великие дела!»
Обедалось нервно, как-то наспех. Хотелось обратно на стремянку — дочитывать про Юдифь. «Кто же это наклеил?» — думала Мина. У них в семье такой бумаги точно не водилось. Причем въехали-то они в новый дом, но обои клеить не надо было. Кто-то успел пожить в этой квартире, совсем недолго, а потом отказался, и получили они.
В углу еще чуть-чуть потемнело, и Мина, на всякий случай, разыскала фонарик. Хорошо, что Роман позвонил до того, как она снова взобралась под потолок. Хотя, в общем-то, чего уж хорошего!
— Как дела? — спросил он — совсем так, как раньше, когда был начальником.
— А, привет! — отозвалась Мина. — Да ничего дела. Вот, говорила с Кутузовым. Оказывается, вышла моя «Серебрякова».
Мина понимала, конечно, что теперь восторгов по поводу книжки можно не ждать (Кутузов никогда Роману не нравился), но он же испортит ей сейчас настроение новостью про дачу, вот и пусть ему тоже жизнь не кажется медом.
— Поздравляю! — Это прозвучало сдержанно. — А мне подарят экземплярчик?
— Подарят, — подтвердила Мина. — Но мы так редко видимся теперь, что, боюсь, придется высылать по почте.
— До этого, надеюсь, дело не дойдет, — сказал Роман примирительным тоном. — Просто я обещал достроить беседку, так что следующие два дня буду вынужден провести в обществе молотка и гвоздей. Всего два дня! Ты же будешь меня ждать?
Мина тяжело вздохнула.
— Что ж… Значит, опять не судьба вместе провести выходные.
— Ну, хочешь, я утром от тебя поеду?
Счастье-то!
— Да ты же видел сам, что тут творится. Давай уж до понедельника; может, мне за субботу с воскресеньем удастся разгрести завалы. А то половина кровати занята книгами…
— А-а, да-да-да! С кем же ты там спишь?
— Например, с Гаспаровым! Он мне в твое отсутствие помогает утешиться чтением «Занимательной Греции»!
— Занимательно…
— А что? Очень даже «мечта нанайца», как говаривал мой бывший муж!
— Что это ты вдруг вспомнила бывшего мужа? — удивился Роман.
— А что ж в этом удивительного? Ты вон только и думаешь о бывшей жене…
— А, понятно! Образовалось минное поле. Ладно, в понедельник устроим Вечер сапера!
Вот ведь до чего у него бывает противный снисходительный тон! Нет бы предложил разгребать завалы вместе…
«На тебя не угодишь», — заметил Внутренний Голос.
«Да? Опять я что-то не то сказала? Может, надо было согласиться, чтобы он ехал отсюда, и тогда бы он, как миленький, таскал вечером книжки и двигал шкафы, а утром проспал бы свою электричку?»
«Зато старые обои можно поддевать шумовкой — больше отдерешь!» — утешил ее Внутренний Голос.
А что, неплохая мысль! И, прихватив шумовку, Мина вернулась в большую комнату.
«Когда Пушкин Алексансергеич писал про упоение в бою и бездны мрачной на краю, он ничего не знал об отдирании обоев. Если у вас комната в двадцать два квадратных метра и с трехметровым потолком, вы успеваете пережить в процессе самые разные состояния сознания: от ностальгии до медитации и от медитации до азарта. Я в тот раз успела дойти до азарта аккурат к тому моменту, когда рабочий день пора было заканчивать. Уже собрав клочья обоев в мешки, уже переодевшись в халат, уже проходя через „строительную площадку“ в смежную комнату, не тронутую ремонтом, я потянула напоследок из угла полоску бумаги».
«Так это она из «сталинки» сюда приехала, что ли? — подумала Мина. — То-то и сбежала быстро. А чего тогда переезжала?» «Может, из-за «коммуналки», — предположил Внутренний Голос. «Да, возможно», — согласилась Мина.
«В этом углу много лет назад я видела нечто, похожее на привидение. Тогда там стояло пианино, и я смотрела на него. Горела люстра с подвеской в виде хрустального шарика. В комнате вместе со мной сидела бабушка. Наверное, работало радио — оно все время у нас работало в те годы. И вот, в довольно узкой щели между боком пианино и стеной я заметила… Но это я сейчас думаю, что привидение. Лет в пять я и слова такого не слышала. Я увидела женскую фигуру: высокую — выше пианино, полупрозрачную, однородного тускло-голубого цвета. Бабушка, конечно же, заверила, что мне показалось. А я долго боялась, что «тетка» схватит меня из угла. Ей стоило только руку протянуть, потому что совсем рядом с ее щелью была дверь в соседнюю комнату, и я часто проходила мимо. (Дверь, впрочем, и сейчас там.)
…Пласт обоев отделился неожиданно большой, до самого пола. Я знала, что под ним: «всухую», как мы это всегда делали, ободрать стены полностью невозможно. Каждый ремонт добавлял комнате новый «культурный слой». У нас под верхним слоем, бежевым, был темно-зеленый с белыми ромбами из цветочков, глубже — салатовый и потом древнейший — выгоревший голубой. Но ничего подобного я не увидела. За неимением стены. Вернее, части — могу поручиться только за тот угол.
Из пролома, повторявшего очертаниями кусок обоев, повеяло загородным воздухом, очень теплым, вечерним, и у самого плинтуса я обнаружила траву».
«Батюшки! — сказала себе Мина. — Да это фантастика!»
«Я растерялась. Не только от неожиданности — от ощущения незащищенности и, следовательно, дискомфорта. Однажды, тоже летом, в соседнем доме что-то взорвалось, и у нас вылетели стекла. Я поняла, что такое жить в гнезде — очень неуютно. Но стекла потом вставили, а как быть со щелью? Заклеить обоями? Вызвать «аварийку»? А что сказать? Что прорвало трубу?
Пролом начинался ниже уровня моих глаз. Я опустилась на корточки у границы этого чужого пространства и коснулась коленом рулона немецких обоев — еще запечатанного, обтянутого прозрачной пленкой. В щель я заглядывала безо всякого любопытства — с тем настроением, с каким осматривают протекшую батарею.
Выяснилось, что я сижу под дубом. Справа, метрах в полутора, начинался крутой склон. Небо уже поблекло, но было безоблачным, не то, что тут. Я услышала даже, как звенят цикадки — к хорошей погоде… Сельская местность. Причем обжитая, потому что между мной и деревом, почти вплотную к стволу, стоял довольно высокий аккуратный столбик неизвестного назначения, сложенный из обтесанного камня.
Знакомый, однако пейзаж… Но не дача. Я положила запечатанный рулон одним концом на плинтус и потихоньку вдвинула его в щель — до половины. Ничего такого не случилось. Он просто уткнулся в землю. Тогда я подтолкнула рулон подальше, чтобы он лег в траву целиком. Пропадет — куплю новый. В траве он выглядел не к месту, но не исчез. Собравшись с духом, я забрала его из-под дуба.
Вместе с обоями я нечаянно прихватила травинку. Она упала на паркет, и я поняла, что деваться некуда: нечто действительно произошло. У меня в стене лаз на какой-то холм. Оставить его как есть и идти спать было немыслимо.
Я уселась на пол сторожить дыру и созерцать потусторонний столбик. Слева к нему примыкала низкая, короткая стенка. Столбик и стенка сверху были выложены гладкими каменными плитками цвета опавших дубовых листьев и имели вид самостоятельного архитектурного сооружения. Плитки блестели под лучами заходящего солнца и, наверное, нагрелись за день. Дуб выглядел странновато, в Подмосковье такие не растут. Может, это даже и не дуб вовсе, просто листья похожи… Да там и горы вдалеке, надо же! И какой-то старинный городок. Но оттуда камни в гору возить далековато, пожалуй. Да еще через лес… Значит, тут, на холме, тоже кто-то живет. Получается, что этот кто-то вполне может ко мне заглянуть с той стороны.
Самой соваться в дыру было страшно.
Все же на паркете долго не просидишь. «Что бы такое принести, чтоб далеко не отходить? — подумала я. — А, диванную подушку!» Я метнулась к дивану и, конечно, на несколько секунд повернулась к углу спиной. Наверное, отворачиваться от него было нельзя, но кто же знал! Короче, возвращаясь в угол, я увидела в щели ослепительную голую коленку. Вокруг нее что-то розовело.
Я выронила подушку и схватила с пола рулон обоев. Нагибаясь за ним, заметила еще босую ступню. Нога была одна. Видно, кто-то лезет через стенку и вот-вот вломится ко мне в комнату!
Я чуть-чуть подождала — нога не шевелилась, только знай себе сверкала коленкой. Должно быть, там поняли, что тут я, и тоже выжидают. Но вообще, коленка была какая-то неприятная. Никогда раньше я специально не приглядывалась к коленкам, но на эту посмотришь, и сразу ясно: ничего хорошего не жди. Однако надо же было понять, что происходит под дубом, и я заглянула в пролом».
Мина поставила фонарик на площадку и попробовала поддеть бумагу шумовкой — но нет. Жалко рукопись обратно заклеивать. А фотографировать темновато… Пока тыкала в стену шумовкой, фонарик свалился, но последний листок был ближе всего к свету. «Ладно, дочитаю так, осталось немного», — решила Мина.
«Уж лучше бы кто-нибудь лез через стенку! Под дубом стояла Юдифь! Та самая, нелюбимая мною Юдифь, сотворенная Джорджоне. Юдифь со своим мечом и оттопыренным мизинцем. Не узнать ее было невозможно. То-то пейзаж показался мне знакомым! То-то мне не понравилась коленка! Нога таки была не одна; просто вторую скрывали складки тяжелой и блестящей ткани цвета крабовых палочек. В глубокой тени этих складок лежала и голова Олоферна — среди белых цветочков, прямо в двух шагах от плинтуса. В мою сторону Юдифь не смотрела, композицию не нарушала: сложив губки бантиком, любовалась своей босой ступней на подставке в виде Олофернова лба.
Голова была в натуральную величину, но не страшная, только зеленоватая местами: это потому, что тени от травы. Глубоко посаженные глаза, нос с горбинкой у основания, — такие и в наше время не редкость, — и легкая улыбка на губах. Как ни странно.
Я немного посидела на диванной подушке, пытаясь осознать, что передо мной действительно пространство картины Джорджоне, и в него, в принципе, можно войти. С первой попытки осознать не удалось. Возможно, сработал инстинкт самосохранения, и в голову пришло то, что обычно приходило при виде «Юдифи»: «Как бы это вынуть Олоферна у нее из-под пятки?» Теперь, когда до Головы было рукой подать, этот вопрос как-то сам собой перешел из разряда риторических в разряд практических.
А что?
Самое милое дело — тот стальной трехметровый крюк. Парень, что прочищает у нас мусоропроводы, держит его почему-то на лестнице между вторым и третьим этажами. Может, принести? Нет, я в халате, да и в комнату его тащить не хочется, бррр. На кухне стоит щетка с длинной ручкой — вполне хватило бы, чтобы дотянуться.
Пока шла по коридору, вспомнила: «А Юдифь! Дама-то вооружена. Искусствоведы утверждают — меч обоюдоострый. Держит она его, конечно, смешно, но голову вот отхватила мужику. Интересно, она меня заметила? Не могла не заметить…» Вспомнила, но не остановилась. Да и щетка, которой всегда предпочитали веник, словно обрадовалась, что ей нашлась работа: сама выпала мне в руки из-за холодильника и прямо потянула меня обратно в комнату.
Когда я сообразила, что толкать отрубленную голову щеткой как-то не очень, было поздно: синтетическая, чуждая Ренессансу щетина коснулась Олофернова затылка. Цвет ее продавцы называют «зеленое яблоко». Просто предъявить его какой бы то ни было голове, пусть и существующей отдельно от туловища, по-моему, уже достаточно, чтобы голова эта отодвинулась. Но ничего подобного! А еще пишут, что Джорджоне изобразил самого себя! Я поднажала, щетина расступилась, давая место пластиковой колодке, однако Голова и не подумала сдвинуться с места. Вросла в землю? Или нарисованное слитно, — голову и стоящую на ней ступню, — уже нельзя разделить, по определению? Я надавила на щетку чуть сильнее, почувствовала, как врезается в колено край плинтуса, и едва не рухнула в картину. Ручка неожиданно отделилась от щетки. Она и раньше держалась на честном слове: нарезка слабая.
Но почему не поддается Голова? Травинка-то оторвалась…»
Текст закончился. Как, и все, что ли? А вдруг продолжение ниже? Мина ухватилась за край обоев, дернула вправо, отодрала приличного размера многослойный кусок и оглядела с изнанки. Нет, одни газеты. Стоп, шумовка-то на что? Теперь как раз удобно поддевать сверху. Чай, не три метра потолки, а всего два шестьдесят пять… «А давай до Али оставим, — предложил неожиданно Внутренний Голос. — Шкафы пока загрузим, пол притрем…» «С какой это стати? — удивилась Мина. — Я уж полстены ободрала, так что бы не довершить начатое?» И воткнула шумовку под обои.
Шумовка, кстати, очень хорошая, широкая, сейчас таких не делают. Ее еще родители купили. А может, даже и бабушка Минна — та самая, в честь которой назвали Мину. Бедные родители! Можно себе представить, что с ними было, когда они недосчитались в ее метрике одной «н»!
Обои отслоились от стены аж до самого пола. Расчет был верен! Как говорит Роман: «Человеческий разум непобедим!» Теперь бы еще удачно слезть с этой стремянки, а то уже ноги еле держат.
Мина уселась на диван. Наконец-то! Как давно она об этом мечтала! Конечно, он тут не на месте, но уже недолго осталось. И даже кстати, что она забыла убрать Алину книжку про Возрождение: там, помнится, была «Юдифь» Джорджоне… Да, вот, нашлась. Ну, нет, какие же это «крабовые палочки»! Оттенок нежнее. В тени платье… интересно, в Венеции были розовые томаты, как сейчас? Наверно, были, судя по ткани. А на свету ткань совсем бледная… прямо какой-то «цвет бедра испуганной нимфы». Так, а это что, подкладка? О, это что-то совсем прозрачное пододето!.. Неужели тогда носили такие разрезы? Или Джорджоне его придумал ради ноги Юдифи? Действительно коленка сразу в глаза бросается. Хотя не стоит, пожалуй, так формулировать. К тому же, в той истории, что описана в настенном тексте, она запросто могла и в прямом смысле броситься… Да, пора уже пойти, обследовать остаток обоев.
Отслоившиеся обои впору было прислонять к стене, как сложенную стремянку, до того слиплись слои. Клок получился солидного размера: не до окна, конечно, но шириной примерно с дверь в комнату, а в высоту Мине до плеча, если не повыше. Но высоту Мина сразу превратила в длину: положила клок на пол, присела рядом и стала светить фонариком, потому что, хотя за окном еще был вполне себе день, в углу уже наступили сумерки. Попутно краем глаза она заметила, что на свободном от обоев куске стены образовался светлый зигзаг. Не обнаружив никакого текста, кроме газетного, Мина направила свет фонарика на стену и первым делом увидела незнакомое лицо.
Лицо проступало из тени чуть выше плинтуса. Оно как бы парило в этой тени носом кверху, прикрыв глаза и слегка улыбаясь. С изумлением приглядываясь к видению, шевеля фонариком, Мина, наконец, разглядела волосы, цветом сливавшиеся с тенью, но больше ничего, даже шеи, поблизости от лица видно не было. Свет опускался на него сверху, прямо на лоб, широким зигзагом… То есть пардон! Какой зигзаг! Это же нога!
Скользя испуганным взглядом вдоль этой уходившей вверх ноги, Мина увидела сперва сияющую коленку в окружении атласных помидорно-розовых складок, потом тот самый разрез на платье, превращавший его практически в «мини», потом «цвет бедра испуганной нимфы», не говоря уж о самом бедре, потом руку, небрежно облокотившуюся о какой-то столбик, а потом и гладкое личико Юдифи с аккуратной прической.
«Джорджоне!» — ахнул Внутренний Голос, но Мине было не до великих имен. Она вскочила с пола, унеслась из комнаты вон и захлопнула за собой дверь примерно за такое время, за какое можно произнести слово в один слог. Скажем, «меч». Двусложное слово, — например, «Юдифь», — застало бы ее возле ванной. Так что пока Внутренний Голос ахал: «Джорджоне1», Мина успела добежать до кухни и схватить скалку.
А Николай Иваныч еще уговаривал ее поменять старую дверную ручку «скобкой» на новую, круглую, которую поворачивать надо. Хорошо, что не согласилась. В такую ручку скалку не просунешь, а в старую — пожалуйста. Убедившись, что скалка не вывалится, Мина вернулась на кухню и забилась в щель между холодильником и обеденным столиком.
Вдоволь насмотревшись оттуда на хлебницу, она сказала себе: «Ну и ну! Вот не думала, что я такая впечатлительная! Значит, так, дорогая. Во вторник у тебя чай с Кутузовым, а прямо в среду ты едешь к Але на дачу, и никаких отговорок. А сейчас хлебнем пустырничка и пойдем в большую комнату со спокойными нервами!»
Хорошо, Мина дождалась, пока пустырник подействует, а то бы опять умчалась на кухню в один слог. А так, хоть и поняла еще с порога, что видение никуда не делось, все же нашла в себе силы зайти за диван и посмотреть от противоположной стены, как и что. Увидела, что вроде все без перемен: Юдифь стояла, Голова лежала. Если бы знать, что больше там никого нет, и что Юдифь эту никто, кроме Олоферна не интересует… А то меч у нее будь здоров — Илья Муромец бы позавидовал. А что, если они только днем тихие?
Мина снова заперла большую комнату на скалку и позвонила Роману:
— Ты еще на работе?
— Еду домой, а что?
— Случилось ЧП, — сказала Мина. — Ничего, если я переночую у тебя?
Ночью росло давление, так что уснуть не удалось. Тонометр Мина, естественно, забыла у себя — хорошо, хоть таблетки взяла. Из дому вышли ни свет, ни заря — из-за дачи этой, помчались на электричку. В вагоне было пусто, потому что сели на конечной, — да и кому придет в голову в такую рань ехать из Апрелевки в Москву, — но в то же время холодно и душно. И ведь Роман так перемещается каждый рабочий день, — все потому, что оставил жилплощадь бывшей жене, той самой, на которую теперь пашет. Сильна Мадам, нечего сказать!
Одна радость: в квартиру вошли вдвоем.
Роман к истории про дыру в стене поначалу отнесся скептически: мол, писатель, фантазии и все такое. Ну, «Юдифь»; подумаешь — «Юдифь», она у него когда-то в изголовье висела, и ничего. Джорджоне, видите ли, у его бывшей жены любимый художник. «Это, должно быть, накладывает отпечаток», — тут же заметил Внутренний Голос, и Мина с ним немедленно согласилась: «Точно: голова норовит оторваться и укатиться под знакомую пятку!» Не вслух, конечно, — еще не хватало! Но рассвет застал Мину на кухне над чашкой чая — и не только рассвет, Роман тоже. «Ты чего?» — «Ничего, познабливает, хочется чего-то горячего. А ты чего?» — «Ничего, проснулся вот, потому что за стенкой кто-то громко стучит зубами». Мина обиделась, но, как оказалось, зря, потому что Роман решил ее проводить. Он из-за этого опаздывал, оправдывался перед Мадам, — при других обстоятельствах Мина была бы довольна, но только не сейчас.
В подъезде, пока поднимались по лестнице, все думала: «А что, если дыра за ночь исчезла? Роман мне этого не простит!» «Так им с Мадам и надо!» — настаивал в ответ Внутренний Голос.
Но дыра не исчезла.
— Разгерметизация! — загадочно произнес Роман. — Разгерметизация!
После чего ободрал с ближайшего окна скотч, распахнул обе створки настежь и высунулся наружу. «Теперь уж точно окна придется мыть!» — подумала Мина. Попутно с подоконника улетела навеки малярная кисть, с помощью которой Николай Иваныч собирался мазать обои клеем, но это ерунда. Осмотр стены снаружи, как и следовало ожидать, ничего не дал. Тогда Роман вынул из кармана ключи от квартиры:
— На, возвращайся, поживи пока у меня, а в понедельник вечером я этот пролом в стене чем-нибудь заделаю.
— Я оценила, — ответила Мина унылым голосом, — но мне все равно ведь придется свыкаться с мыслью, что тут у меня в углу другое измерение. Так что лучше я начну приучать себя к этому прямо сейчас, а если станет очень страшно, поеду ночевать к Але.
Роман сочувственно погладил ее по головке и отбыл со словами:
— Буду тебе позванивать.
Заперев за ним дверь, Мина встала на пороге большой комнаты и вслух сказала:
— Ну, уж визит Кутузова я отменять не буду, не дождетесь!
И сама не поняла, к кому обращалась: то ли к Юдифи с Головой, то ли к Роману с его Мадам.
Во всяком случае, ничто не помешало ей загрузить книжный шкаф и сервант. В маленькой комнате посветлело; из «переселенцев» остались только цветы на письменном столе, — но их не переставишь, пока не вымоешь окно, — и «Занимательная Греция» на видном месте.
После бессонной ночи хотелось прилечь и почитать, но Мина не решилась. Делать что-то было спокойнее. Да и все время крутился в голове настенный текст. Мешала его неоконченность, нравился стиль, вызывала симпатию Авторша, но, главное, он имел прямое отношение к явлению Юдифи в стене, а значит, был наклеен с умыслом. Как, однако, извлечь из него пользу, Мина пока не понимала, выводы не выводились.
Она взялась за пылесос. Когда втащила его за диван и подобралась к углу с дырой, вспомнила, что в настенном тексте фигурировала нерешенная практическая задача: выталкивание Головы из-под пятки Юдифи. Не исключено, что Авторша потом придумала более удачный способ, но читатель же об этом не знает, потому что обрывается текст. А у Мины такое в характере свойство… ну, когда все время придумываешь, как можно улучшить то одно, то другое, даже если не просят. Она сама это называла «инстинктом улучшательства». В общем, на один основной инстинкт больше, чем у остальных. Так вот, Авторша толкала Голову влево, а, возможно, ее надо было двигать вправо! Что касается Мины, то она так бы и поступила. Потому что Юдифь еще туда-сюда, — если, конечно, не смотреть на меч, — а вот зачем, скажите на милость, в квартире отрубленная голова, пусть даже и кисти знаменитого художника! Ее бы очень даже неплохо убрать с глаз долой. И, кстати, насадка для пылесоса, которой она сейчас водит по паркету, в сочетании с длинной алюминиевой трубкой наверняка лучше швабры справилась бы с этим делом.
Конечно, Мина ничего такого предпринимать не собиралась — даже представить себе страшно! Но и в кровать укладываться с книжкой расхотелось. И Мина, хлебнув для храбрости пустырничка, повторила эксперимент с рулоном обоев.
Авторше настенного текста было проще: когда она просовывала рулон в потустороннее пространство, там был еще только пейзаж; Юдифь с Головой появились позже. Мина же получила, так сказать, сразу весь комплект. А это значит, что, во-первых, места свободного мало: или слева от Головы — но там меч рядом, или справа. Мина решила зайти справа. А во-вторых, эта мертвая голова! Вроде от нее не пахло, но все равно, неприятно.
Мина действовала так же, как было написано в тексте, то есть положила рулон одним концом на плинтус и до половины вдвинула его в другое измерение. Положила с краю, у самой стены, подальше от меча. Зачем обоюдоострый-то понадобился? И это все у нее дома, где она, по идее, должна бы себя чувствовать в полной безопасности!
Рулон дальним своим концом коснулся земли, и, словно в ответ, из-за плинтуса повеял в лицо Мине ветерок. Воздух был другой: не как в квартире и не как на улице, — загородный, вроде даже с ароматом хвои, хотя прямо по курсу вроде дуб. А что это, интересно, за белые цветочки? Ландыши, что ли? Жаль, тянуться за ними далековато, причем мимо головы Олоферна. «И еще вопрос, отрастут ли они обратно, если ты их сорвешь», — заметил Внутренний Голос. Тоже верно.
Так, теперь следующий этап. Мина протолкнула рулон подальше. Но действовать пришлось левой рукой, — правой мешала стена, — и получилось не совсем удачно. Рулон повело вправо, и он скрылся из виду. Выходило, что стена и тут только для виду, потому что, на самом деле, за ней, куда ни глянь, простирается другое измерение.
Это соображение Мину прямо подкосило. Она подумала: «Все, хватит подвигов, утро вечера мудренее». Но, с другой стороны, можно ли будет пользоваться обоями, если они ночь пролежат в загадочном пространстве? А новые такие уже не купишь, Мина забрала последние. «Муха!» — подсказал Внутренний Голос. Хорошо, что он опять заговорил! В самом деле: что, мухе только пыль на шкафах высматривать, что ли? Есть и другие направления.
Мина подтащила стремянку, установила в углу. Взглянула на Юдифь: типичная отличница! Может, потому и вид у нее довольный, что Олоферна прикончила на «пятерку»? Вообще, если смотреть сверху, физиономия у него симпатичная и шевелюра завидная. Сбоку все портят эти зеленоватые пятна на щеке и на виске, а на лбу и носу их нет. Но, как писал Жванецкий, «Одна голова хорошо, а с туловищем — лучше». И не очень понятно, с чего это Олоферну вздумалось улыбаться.
Измерение простиралось — что да, то да! Почти сразу за дубом склон холма довольно круто уходил вниз — к лесам и долинам, которые ближе к горизонту превращались в голубую дымку. Вроде бы она называется «сфумато». Обои, к счастью, никуда не делись, лежали с краешка. Но вообще, все обстояло еще ужасней, чем казалось вначале. И главный ужас заключался в том, что справа от дуба из-за холма выглядывали две дополнительные физиономии, явно не предусмотренные Джорджоне. Физиономии (похоже, мужские) видны были не полностью, и смотрели, слава богу, не на Мину: то ли на Голову, то ли на рулон. У одной в глазах прочитывалось изумление, у другой — печаль.
«Не рано ли я перенесла посуду в сервант?» — промелькнуло у Мины в голове. Впрочем, снова разгружать его было немыслимо. А вот обои… они ведь могут и не долежать до завтрашнего дня при таком-то раскладе. Да, Олоферн не в счет, а Юдифи важнее всего придерживать Голову, чтоб не укатилась. Но непредусмотренные субъекты запросто могли выскочить из-под холма и потырить рулон! Изумились, опечалились — и привет, валет! Мина слезла со стремянки, опустилась на колени возле дыры в стене и, отвернувшись от Головы, запустила руку в потустороннее пространство. Рука немедленно нащупала пленку, и Мина, в шоке от собственной смелости, забрала рулон обоев из дыры. Хорошо, что он упакован, а вот руки бы вымыть не помешало.
С чистыми руками Мина вернулась и уволокла стремянку в маленькую комнату, а то мало ли что, да и чужая вещь, к тому же. Потом решительно заперла Юдифь с компанией на скалку. Здоровье дороже.
А Роман действительно вечером позвонил, — Мина в это время уже сидела у Али, ужинала, и они как раз перемывали косточки Мадам.
— Тихий ужас! — выдохнула Аля в сторону дыры с порога большой комнаты. Потом осторожно пробралась за диван, посмотрела на Юдифь из противоположного угла и повторила: — Тихий ужас!
Хотя Мина ее, как смогла, подготовила к этому зрелищу.
— Что ужас, то ужас, — грустно согласилась она. — Аля, птичка, я понимаю, что страшно клеить обои в такой обстановке. Зря я тебя сюда вытащила. Давай отменим это мероприятие.
— Да я не о том, — сказала Аля. — Начну отсюда, а пока доклею до того угла, может, привыкну. Я имела в виду, что это, пожалуй, посерьезней того пятна на потолке.
— Да! — кивнула Мина. — Я уже сама об этом думала. И ведь года не прошло! Только-только я успокоилась… Но что правда, то правда: пятно было куда безобидней. Если не смотреть на него долго, то ничего страшного, а смотреть не хотелось, потому что оно довольно быстро превратилось в портрет Окрошкиной.
— Ну, а даже если долго смотреть, — ты ж не в какую-то потустороннюю местность попадала, а на настоящий остров, очень, к тому же, красивый…
— Хотя я поначалу думала, что он из другого мира. Но там такое все обаятельное! Особенно местные жители. Особенно этот Дмитрий — прямо невозможное что-то! Он, кстати, недавно звонил, опять приглашал…
— Так поехала бы!
— С ума сошла! Как я теперь квартиру брошу? Только пришла в себя после пятна маленькая комната, а уже в большой незнамо что творится! А что следующее будет — кухня?
Аля выбралась из-за дивана и принялась выгружать из пакетов, которые они с Миной привезли, разные полезные вещи.
— Ну, и зря, — сказала она. — Пожила бы пока то на Острове, то у нас на даче. Охолонула. Может, стена бы тем временем вернулась в исходное состояние.
— Это как? — удивилась Мина.
— Пятно же исчезло. Значит, и эта брешь когда-нибудь затянется…
— Это утешительное утешение, — вздохнула Мина. — Твоими бы устами… Но ты же помнишь, как все было: ко мне пришла Окрошкина, уставилась на мокрое пятно и переместилась на Остров. Только после этого оно стало подсыхать. А тут я что должна делать? Отправить Окрошку в картину?
— Выплеснуть, — усмехнулась Аля. — А что? Встала бы с мечом вместо Юдифи. Только выражение лица было бы другое.
— Естественно! «Я тут главная!» А вдруг все же найдется еще какой-нибудь способ? Не хотелось бы переписывать Джорджоне. Юдифь хотя бы красотка…
— Зато Окрошкина сама кому угодно голову отпилит, даже и без меча обойдется, — заметила Аля.
— О, да! Вот клей, который для бумажных обоев. Куда его?
— Давай пока на подоконник. А что Зося говорит насчет дыры с Юдифью?
— Ничего, мы с ней не общаемся.
— То есть как?
— Она опять бросила трубку, и больше я с ней мириться не намерена!
— О, господи! Что на этот раз?
Мина швырнула на диван стопку газет.
— Да какая разница! Не надо ставить себя выше собеседника! Не нравится, что он говорит, — никто тебе не мешает с ним поспорить. Ну, пожаловалась я ей, что Роман ездит на дачу к своей Мадам. Она мне кричит: «Каковы сани, таковы и сами! Ты не чувствуешь себя свободной, вот и притянула несвободного мужчину. Нечего под него подстраиваться!» Я говорю: «Я не подстраиваюсь, я с ним считаюсь». «Нет, подстраиваешься! Ты стала жить по его расписанию!» А что делать, если ему на работу каждый день, а я дома пишу, и мне проще изменить свои планы? Это мой выбор, при чем тут несвобода? Она мне: «Ты ничего не хочешь видеть!» И швырнула, по обыкновению, трубку. Так что обойдусь без ее советов. Мне кажется, в настенном тексте есть что-то такое, важное…
— Где он, кстати?
— Вон, под потолком.
Мина приволокла из спальни стремянку, Аля достала фотоаппарат. Он у нее цифровой; это Мина по старинке все на пленку снимает… Они вообще подготовились: не только фотоаппарат захватили, не только газет набрали, но еще и на рынок по дороге зашли. Купили новую кисть, чистую пленку и запасной клей, а то Мина временно забыла, какие у нее обои, — бумажные, или виниловые.
— Вазари пишет, что видел на выставке портрет одного венецианского дожа — кисти Джорджоне. И ему показалось, что дож перед ним — как живой, — сообщила Аля, отсняв на «цифру» злополучный угол. — Но если смотреть на Юдифь в Эрмитаже, такого эффекта нет. А тут у тебя так и ждешь, что она перешагнет через Голову и выйдет сюда…
— Пока, слава богу, ничего такого не было, тьфу, тьфу, — сказала Мина, оглядываясь в поисках чего-нибудь деревянного. — До сих пор они с Олоферном вели себя примерно. Но меня беспокоят вон те две башки. Загляни от угла подальше вправо — видишь?
Аля заглянула.
— Странно, — заметила она и потянулась за собственной книжкой.
— Нету их, я смотрела, — заверила ее Мина.
— Но там репродукция… В Питер, что ли, съездить?.. Вообще, я читала где-то, что картину подрезали, а с какой стороны — не помню. И она, между прочим, не на холсте была написана — это потом перевели, а на дереве. На дверце стенного шкафа.
— Правда? А у меня стенной шкаф как раз напротив!
— Так надо расписать дверцы, — посоветовала Аля. — А вокруг Юдифи присобачить симметричные: справа — глухую, а слева — на петлях, чтобы закрывалась. И можно будет запирать их всех прямо тут.
— Ну, не знаю, — засомневалась Мина. — Здесь же у меня диван. Я жду — не дождусь, когда Роман его задвинет на место.
— А телевизор вместе с Юдифью будешь смотреть? — сказала Аля. — А если захочется прилечь? В какую сторону головой: туда, с видом на Юдифь, или сюда, поближе к Олоферну?
— Да… — растерялась Мина. — Но с диваном ты меня озадачила… Куда его ставить-то? Напротив окна, что ли? А стол тогда куда? К окну? Ну, допустим. А на место дивана что? Пусто будет — тоже нехорошо…
— А сюда купишь потом два кресла и журнальный столик.
Пока Аля «щелкала» посторонние макушки и лазила под потолок, Мина пристально смотрела на ободранную стену, пытаясь представить рядом с ней два кресла и столик. Ничего из этого не вышло.
— Что-то я не поспеваю за твоей дизайнерской мыслью, — призналась она.
— Ну, и ладно. — Аля выбралась из-за дивана и принялась расстилать на полу полиэтиленовую пленку. — А это у тебя что? Фотообои?
— Это? Это недоразумение!
Мина развернула рулон, и фотография заняла почти всю свободную часть пола. У ног блестела вода, прозрачная и мелкая, с извилистой дорожкой из камней, по которой можно было, наверно, добраться до берега. В воде отражались светлое небо, и гладкие, сухие спины валунов, и густейшая еловая тень на крутом берегу, и редкие листья осенних берез, ослепительные на фоне хвои.
Аля воскликнула:
— Остров!
— Да. Я ведь всякий раз там оказывалась в каком-нибудь новом месте. И вот именно тут я очутилась уже вдвоем с Романом.
— А кто снимал?
— Окрошкина, только днем раньше. Она же туда попала с фотоаппаратом — причем моим. А я как раз перед этим зарядила новую пленку, тридцать шесть кадров. И Окрошка ее отсняла. Потом, когда вернулась, проявила и отдала мне — все честь по чести. Надо признать, фотографирует она хорошо. И я подумала: «Что, если выбрать кадр, распечатать в большом формате и повесить над столом? Красиво же!» Выбрала — не этот, другой; там вид на бухту с пирса. Потому что с пирса начались мои приключения на Острове. Отнесла, чтоб мне напечатали размером аж сто на восемьдесят. Удовольствие, кстати, недешевое. Получила в упакованном виде. Мне еще показалось, что рулон вроде длинноват. Принесла домой. И что же? И кадр не тот, и размер в два раза больше!
— То есть они перепутали и остались внакладе, — бумаги-то больше ушло…
— Выходит, что так. А переделывать им не хотелось, вот они мне и всучили. Теперь не знаю, как быть. Отдавать рука не поднимается, а новую фотографию заказывать дорого.
— А давай эту вместо обоев приклеим! — предложила Аля.
Идея, конечно, была сумасшедшая. Мина уж собралась отговаривать Алю. Шутка, что ли — прилепить к стене такую громадину! Да и бумага там особенная; возьмет ли ее клей, путь даже предназначенный для виниловых обоев? И не пропадет ли вся красота в этом темноватом углу? Но встрял Внутренний Голос: «А почему не попробовать-то? Все равно ведь валяться будет».
Само собой, пока они возились, из дыры могли выскакивать какие угодно персонажи, на них бы никто внимания не обратил. Чудом справились, и то не полностью. Обои, которые Аля наклеила по бокам и сверху, легли на стену ровно, а фотография пошла морщинами.
Но если смотреть с расстояния — очень даже! Нижний край приклеили вровень с плинтусом: вроде один шаг — и ты у воды на узкой песчаной полоске. А захочешь — посидишь на валуне. Расстояние, правда, появилось не сразу, а только после того, как они с Алей перенесли стол к окну, а на его место, поднапрягшись, передвинули диван. Вот тогда-то, рухнув на него без сил, они посмотрели оттуда на фотографию и поняли, что рисковали не зря.
— Может, еще разгладится, — сказала Аля. — Когда клей подсохнет. С обоями такое бывает.
— И это единственное место в квартире, где она может смотреться выигрышно, — подхватила Мина.
— И, между прочим, она отвлекает внимание от дыры с Юдифью.
— Да! С ней не так страшно! — подвела итог Мина.
И они покинули помещение, не забыв запереть его на скалку.
Когда выходили из подъезда, чтобы ехать к Але, за спиной послышалось:
— Из вашего окна выпала малярная кисть!
Но они не стали оборачиваться.
Видимо, ремонт — заразная штука!
В понедельник утром Аля поехала на дачу, а Мина потащилась к себе. Всю дорогу себя уговаривала, что надо учиться входить в квартиру без провожатых, но было страшно.
На коврике под дверью опять лежала соседская чау-чау. Это значило, что просто так в квартиру не войдешь: надо ставить куда-то сумки с продуктами, после чего браться за коврик и тащить собаку в сторонку, — добровольно она с места не сдвинется. А она, между прочим, не пушиночка!
Хозяева псине достались — какие-то невозможные оптимисты. Все ждут, что не сегодня — завтра вместо «однушки», где они живут впятером, им кто-то отвалит хоромы. Так зачем тратиться на коврик у двери! Естественно, когда они завели себе чау-чау, стало ясно, что в квартире собака помещается с трудом. Вот она и привыкла коротать дни на Минином коврике. Причем соседи еще ни слова на эту тему не сказали; должно быть, решили, что так и надо.
Тут на Новый год, послушавшись Романа, Мина им подарила коврик — копию своего. Чау-чау его одобрила, перебралась поближе к родному порогу, — и вот, пожалуйста! Разнообразия, что ли, захотелось?
Нет, выяснилось, что дело не в нем. Только Мина перенесла пакеты в прихожую, чау-чау уже тут как тут! Причем раньше она в квартиру не вламывалась. И не в продукты полезла, как можно было ожидать, а прямиком направилась к двери в большую комнату. Только этого не хватало! Неужели чует Юдифь с Головой? А пустишь ее, так рванет, чего доброго, в другое измерение, и отвечай потом перед хозяевами!
Мина отнесла продукты на кухню, включила в прихожей свет и пошла звонить соседям, а то эту псину даже за ошейник не ухватишь, потому что его нет.
Открыла соседова теща — евгеническая, потому что соседа зовут Евгений. Мина ей:
— Здрассте! Забери, пожалуйста, собаку, а то она рвется ко мне в комнату, а там ремонт…
Евгеническая теща ответила в свойственной ей манере:
— Ты моя р-рыбонька! Привет! И у нас ремонт! Тебе кресла не нужны, случайно? А то мои купили, самим теперь жить негде. Уюта захотелось. Какой, к черту, уют, когда вчетвером в одной комнате! Я, так вообще на кухне сплю. Заходи, посмотри, они еще хорошие.
«Как хороши, как свежи были… кресла», — подумала Мина, вспомнила Алин совет и зашла.
— А как это вы ремонт ухитряетесь украдкой делать? — спросила она. — Мне ничего не слышно.
— Так Женька вчера только ламинат привез. Говорит, много шуму не будет. Главное, мебель эту раздать — сил уже нет на нее смотреть!
— А раздавать зачем? — удивилась Мина. — Продать же можно…
— Ты моя р-рыбонька! — вскричала теща. — Да кому нужно старье — деньги за него платить! Сейчас все едут в «Икею» и покупают новое.
Кресла оказались подходящего размера, — такие, пожалуй, не особо загородят фотографию. И сидеть удобно. Но уж больно светлые и притом чересчур современного дизайна — особенно если сравнивать с Мининым диваном.
— Ну, не знаю, — сказала Мина. — Они у меня будут смотреться как пришельцы с другой планеты. А мебель менять я пока не готова.
— А ты им коврики купи под цвет своих мебелей. Смотри, чехлы снимаются, после стирки не садятся!
— Тоже «Икея»?
— А что ж еще!
Тут за стеной подала голос чау-чау.
— Ах, да, собака! — вспомнила евгеническая теща.
И они стремительно переместились в Минину квартиру.
— Женька вечером принесет, примеришь! — прокричала на ходу соседка. — Ты моя р-рыбонька!
На этот раз «рыбонькой» стала чау-чау. Она покинула Минин коридор крайне неохотно, но против тещи у нее приема не было.
Мина заперла за ними дверь и немедленно пожалела, что выставила псину. Надо в большую комнату — а вдруг там кто потусторонний? Дверь отворяла так, будто она из богемского стекла, но, в итоге, ничего необычного не узрела.
Комната после перестановки выглядела непривычно, но хуже точно не стало. Фотография за ночь разгладилась и даже при пасмурном освещении, — а другого возле этой стены не бывает, — умиротворяла и притягивала.
Мина пошла, посмотрела, как там Юдифь. Пока без перемен, однако соседу знать о ней ни к чему, да и Кутузову тоже. Ей бы какую заслонку… А! Фанерка! Зря, что ли, столько времени место на балконе занимала! Мина ее подобрала возле мусорного бака, когда готовилась к ремонту, но дома тщательно вымыла и просушила. Думала, придется на пол положить, — нет, хватило почтовых коробок. Так, посмотрим… Сверху чуть-чуть не хватает, но этим можно пренебречь… В общем, не сказать, чтоб изысканно, но лучше, чем ничего.
При всей своей дворняжистости фанера помогала делать вид, что все в порядке, и Мина даже безо всякого пустырника вымыла окно и вернула цветы на законный подоконник. Балконную дверь пришлось наскоро протереть со стороны будущих занавесок, потому что пора было вставать к плите: приближался «Вечер сапера».
Это самый вечер начался более-менее, с букета роз. Хорошо, что не какая-нибудь венгерская сирень. Хоть понятно, что не на даче у Мадам наломал, а купил по дороге с работы. Мина подрезала стебли, поставила цветы в воду, — Роман на это посмотрел и остался доволен. Вазу понесла на стол в большую комнату: на фоне окна должно быть неплохо. Роман пошел за ней. Огляделся:
— Ну, ты и разошлась! А диван кто двигал?
— Аля помогла.
— Еще одна «женщина в русских селеньях»! На вас коней не напасешься!
Потом воззрился на фотографию. Сказал, что Аля все приклеила не так, но место — да, выбрано удачно.
— А кто снимал?
— Окрошкина.
— Серьезно? Не знал, что она так хорошо фотографирует.
Мине ужасно не понравилось это выражение крайней заинтересованности у него на лице. Она сказала со вздохом:
— Да. Может, ей еще не поздно поменять профессию…
— Зачем?
— Ну, занималась бы тем, что ей удается, и не отбирала бы заказы у тех, кто пишет лучше. Все бы от этого только выиграли. А так, мне вот из-за нее авторский лист поменяли на половину. Соответственно, я в два раза меньше заработаю. И такое уже не в первый раз!
Роман не придумал, что на это сказать, посмотрел на Мину, и они повернулись к углу с Юдифью.
— А, ты нашла фанеру! Подойдет.
— Не коротко?
— Так она же встанет на плинтус. Но сначала надо оклеить стену.
— А ты смог бы? — спросила Мина — с такой осторожностью, с какой, наверно, не ступала бы по болоту.
— У тебя же есть Аля…
Ну, знаете!
— Аля у меня есть! — сказала Мина, рывком возвращаясь с болота на твердую дружескую почву. — И она меня очень выручила. Но еще у меня есть любимый мужчина, и он единственный, кто ни разу с начала ремонта не предложил мне свою помощь!
— Ты не просила, — пожал плечами Роман.
— А по собственному почину ты разве ничего не делаешь? Странно, ты ж большой любитель помогать! Строишь вон для бывшей жены беседки.
— Ну… там я нужен, а ты блистательно справляешься сама.
— Интересно! — воскликнула Мина. — Если ты там нужен, зачем разводился?
— Затем, что тогда мне приказывали, а теперь просят. Попроси — и я все для тебя сделаю!..
Мина сверкнула на него очками, и, слегка вздрогнув, Роман прибавил:
— И вообще: где мой ужин?
Это он так «элегантно» переменил тему.
Только поели — звонок в дверь: Евгений приволок оба кресла. Мина его направила в большую комнату, а сама побежала на кухню — повесить на место посудное полотенце. Пока бегала, услышала непонятного происхождения глухой удар.
Евгений стоял возле фотографии. Одной рукой держался за лоб, другой придерживал лист фанеры, сильно отклонившийся от Юдифи.
— Классная фотка, теть Мин! — рассмеялся он. — Так туда захотелось, что стену едва не снес! Давно за городом не был. Это что за водичка, — река, или озеро?
— Озеро и берег острова.
— Даже острова? Это вообще мечта — побывать на острове!
Евгений повернулся лицом к фанере, намереваясь вернуть ее в исходное положение, — и, разумеется, увидел злополучную брешь в стене со всем ее содержимым.
— А! Как прикольно! Это 3D?
— Жень, не пугай меня своими 3D! — попросила Мина. — Я не «продвинутый пользователь», а задвинутый!
— А где заказывали? Я тоже такое хочу.
— Да я не заказывала, — сказала Мина, — получила в готовом виде…
Евгений покосился на Романа, возникшего в дверях.
— Получила, но не в восторге, — сообщил ему Роман. — Не любит она эпоху Возрождения. Отдали бы шедевр, да не знаем, как. Придется его заколачивать фанерой.
— Жалко…
Евгений придвинул свое кресло, уселся в него и уставился в угол. Мина поняла, что он разглядывает Юдифь. Интересно, он на собственную жену давно так смотрел?
— Жень, а что-то наследников давно не слышно. На даче, что ли? — окликнула она.
Сосед обернулся на голос, но вопроса, похоже, не услышал. Кивнул в сторону этой «отличницы»:
— Какая красивая! Была б живая — я бы с ней замутил!
Мина схватила Алину книжку, сунула ему под нос репродукцию:
— Женя! Этой даме пятьсот лет. Называется «Юдифь».
— Да?
Евгений взглянул на картинку, рассеянно улыбнулся. Он явно был далек от истории искусства.
— Как? Юдифь? Я посмотрю в Сети… Красивое имя.
И снова погрузился в созерцание. Визит затягивался, что вообще-то было некстати.
Мина села на диван и стала смотреть, как он смотрит. «Боже, что он в ней нашел? — думала она. — Была бы Джоконда — другое дело. Но эта особа, идущая по головам, — неужели таков идеал современной молодежи?!»
«Не помыть ли тебе лучше посуду?» — вклинился Внутренний Голос.
Да, пожалуй, а то сплошное расстройство…
Роман подошел к соседу, склонился над ним:
— Евгений, я вам не помешаю, если немного поклею обои?
Евгений очнулся, вскочил.
— Погодите заколачивать, теть Мин! Я еще зайду, ладно? Хочу понять, как сделано. Озеро — это очень круто, но у меня стены свободной нет. А для инсталляции много места не надо. Угол я уж как-нибудь выкрою!
— Чего? Инсталляции? — повторила Мина, глядя ему в спину. — Жень, а кресла-то?
— Вы их подвигайте пока! — обернулся Евгений с порога. — Может, подойдут!
— Или отойдут… — пробормотала Мина.
В ту ночь ей снилась Юдифь, у которой под ногой вместо головы Олоферна лежала соседская чау-чау — естественно, на коврике.
А карнизы Роман так и не повесил.
Во вторник только Мина поставила в духовку пирожки — явился Евгений:
— Здрассте, теть Мин, еще не заколотили? Можно мне посмотреть?
Мина сказала:
— Ладно, смотри. А ты думаешь, эта штука компьютерного происхождения?
— А какого же?
— Но там не стена, а пространство. Я положила за плинтус рулон обоев, и он прекрасненько лег в эту, как ты говоришь, инсталляцию.
— Может, у вас там ниша, — предположил Евгений, отодвинул фанерку, сел в кресло и погрузился в транс.
Пока пеклись пирожки, Мина несколько раз заходила в большую комнату, смотрела: точно, это он пялился на Юдифь.
Когда уже выключала духовку, одновременно с вентилем повернулось что-то в мозгу, и Мину осенило. Она подошла к соседу, потрепала по плечу:
— Женя, ты карнизы вешать умеешь?
Оказалось, умеет. Так что к приходу Кутузова все уже было более-менее. Внутренний Голос нашептывал, что Евгений, пожалуй, и шпингалеты к дверям приделывать может, а то запирание на скалку — это прошлый век. Но Мина решила отложить до следующего раза: все говорило о том, что Евгений так и будет ее навещать, пока Роман не заколотит дыру. В самом деле, надо заколотить ее — и жить дальше. И первым делом поехать к Але на дачу.
Кутузов прибыл минута в минуту, привез книжки, и вообще он птичка!
Мина его проводила в большую комнату, где уже стол был накрыт к чаю, — там и пирожки, и конфеты, и пряники, — Кутузов же пряники любит. А сама помчалась за чайником. И на обратном пути опять услышала грохот — точь-в-точь как вчера. Подумала: «Неужели и этот туда же?»
Так оно и было. Кутузов стоял с растерянным видом возле фотографии, фанера частично лежала на нем.
— Мина, извини, ради бога! Я так уже, видно, заработался, что перестал понимать, где настоящее, а где нет. До того захотелось походить босиком по водичке, ты понимаешь! Я ничего тебе не испортил? Кажется, нет… Но как ты здорово придумала с этой фотографией!
— Это Алина была идея, — честно сказала Мина.
— Да? Вокруг тебя всегда творческие люди!..
Мина кинулась спасать его от фанеры, но Кутузов ее опередил, развернулся, взялся за лист и, конечно, увидел Юдифь.
— Ой! А тут-то! — воскликнул он. — Это ведь Джорджоне? Я уже столько за последние полгода прочитал текстов про искусство, что скоро смогу экскурсии водить, ты понимаешь. Но как красиво!
— Ага, особенно Голова, — кивнула Мина. — И меч. Мне кажется, этот сюжет не для жилых помещений.
— Так ведь в эпоху Возрождения держать такие вещи в доме было нормально, — возразил Кутузов. — Я читал, что эта «Юдифь» была написана прямо на дверке стенного шкафа, которую каждый день открывали и закрывали. Она же ручная!
— «Ручная Юдифь»? — удивилась Мина. — Гена, ты прямо гигант мысли! Я бы до такого в жизни не додумалась!
— Ну, да! Ты вон до чего додумалась! Слушай, это так оригинально… А ведь ты могла бы зарабатывать на этом.
— Скажешь тоже! Каким образом?
— Да ведь такого нигде больше нет. Многие бы захотели посмотреть, и деньги бы заплатили.
— Ну, не знаю… Давай лучше пить чай.
Чаепитие с Кутузовым — это что-то! И пирожки он хвалил, и за пряники благодарил, и все-то ему нравилось… Как же с ним уютно в доме!
И не пошел глазеть в дыру, как Евгений, — нет, устроился на диване и стал любоваться пейзажем на фотографии.
Тут Мина спохватилась:
— Я тебя еще не спросила, чем закончилась история с Окрошкиной.
— Даже вспоминать не хочется! — В голосе Кутузова прозвучала досада. — Главное, что она закончилась. Окрошкина решила судиться с издательством, — а может, и со мной тоже. И мы с верстальщиком ждали, что нас вот-вот уволят… А у меня очень умная жена, ты понимаешь! Она мне говорит: «Что ты мучаешься! Ну, давай заплатим ей из своего кармана, да и все!» Я так и сделал. И все остались довольны. Окрошкина теперь на эти деньги едет в Питер. Собирается каждый день ходить в Эрмитаж, а по вечерам писать об искусстве. И бог с ней!
— Жена молодец, но ты создал прецедент, — заметила Мина. — Теперь чуть что — будут грабить сотрудников… А в Эрмитаж и сами бы могли походить.
Кутузов только рукой махнул в ответ.
— Да ну их всех! Ты знаешь, я вот тут у тебя на диване посидел, посмотрел на эту фотографию, и как будто из отпуска вернулся!
Хорошо, что не спросил, кто снимал!
— Это, кстати, берег острова, и там вполне можно побывать на самом деле, — сказала Мина.
— Правда?
— Только нет гостиницы, просто деревня, — объяснила Мина. — Туристы, говорят, на выходные с палатками приезжают. Не знаю, будет ли удобно с ребенком…
Кутузов подскочил на диване.
— Мина, слушай… Котики мои сейчас в Москве, — можно я их послезавтра к тебе привезу посмотреть на эту красоту? Ненадолго, не волнуйся, в любые удобные полчасика. И без чая, просто глянуть.
— В смысле, жена с сыном? Ты какую красоту имеешь в виду, — Остров, или Юдифь?
— И то, и то, конечно!
— А ничего, что мальчишка будет смотреть на отрубленную голову?
Кутузов встал с дивана, подошел к дыре:
— Да ее почти не видно… Ну, я его подготовлю!
Мина подумала: «Вот когда он там стоит, веришь, что этот угол — не кошмар моей жизни, а украшение комнаты!» «А ты повесь его портрет на дверцу стенного шкафа!» — съязвил Внутренний Голос. «Тьфу на тебя!» — возмутилась Мина.
С одной стороны, четверг — удобный день, потому что это послезавтра, и не надо по новой наводить порядок в квартире. Хотя. с другой, в среду, то есть завтра, должен приехать Роман и, между прочим, заколотить дыру. А в четверг можно бы и к Але на дачу. Но Кутузову разве откажешь, ведь он такая птичка!
Он ушел — и уюта как не бывало. Мина убрала со стола и заперла большую комнату. Может, Юдифь и «ручная», но береженого бог бережет, как говорится. Ночевать предстояло в одиночестве, притом, что за стенкой — переход в неведомые дали, населенные своеобразными персонажами. И даже телевизор не посмотришь: он заперт вместе с Юдифью. Оставалось единственное средство: как можно дольше читать про Борисова-Мусатова, тем более, что текст Кутузову сдавать самое большее через две недели. Всего же половина листа! В Питер на эти деньги вряд ли съездишь…
Жаль, что биография беллетризованная, из нее не так удобно выбирать факты и даты. Придется, как видно, ехать в библиотеку. Мина читала-читала, рассматривала фото, где Борисов-Мусатов лежит среди отцветающих одуванчиков, потом листала свою книжку про Серебрякову, думала, кому подарит, опять читала-читала… Пока не взвыл наконец Внутренний Голос: «Ау! Сейчас уснешь при свете, а электричество надо экономить!»
Ей приснилось поле вроде того, что рядом с Алиной дачей, — бывшее совхозное, — сплошь покрытое отцветающими одуванчиками. Из одуванчиков встал вдруг коньком-горбунком Борисов-Мусатов, весь в смокинге и котелке, в семенах и пуховках. Подмигнул и сказал:
— Не горюй, Мина, я тебе пригожусь!
С утра Внутренний Голос погнал Мину на рынок покупать шпингалет. На обратном пути следом за ней ворвалась в подъезд евгеническая теща и закричала:
— Смотри, какие я себе штанцы оторвала! Турция! Чистый хлопок! И стоят копейки.
На теще были порты из грубоватой ткани: вверху резинка, штанины сантиметров на пять ниже колен.
— Ничего, — сказала Мина. — Это у тебя «цвет нильской воды».
— Ты моя р-рыбонька! — воскликнула евгеническая теща. — На лето самое то!
И вдруг перешла на шепот:
— Слушай, а какая-такая Юдифь у тебя завелась? Женька прямо рехнулся. Можно хоть одним глазком на нее взглянуть?
«Если так дальше пойдет, то за эту „отличницу“ с мечом, и правда, деньги надо будет брать!» — подумала Мина.
— А зачем ты ее запираешь? — удивилась теща, увидев скалку.
— Я ее побаиваюсь, — вздохнула Мина. (Так теперь и придется всем все объяснять, вот ужас-то!) — Кажется, что она живая. А у нее, между прочим, меч.
— Ты моя р-рыбонька! Я Женьке скажу, он шпингалет поставит.
Мина отодвинула фанеру:
— Вот, любуйся.
Евгеническая теща замерла напротив Юдифи. Турецкие порты против ренессансного атласа! Интересно, что сказал бы Джорджоне при виде современных женщин?
— Немка! — с восхищением выдохнула теща.
— Скорее, итальянка, — поправила Мина.
— Ты что! Итальянки не такие.
— Но она в Венеции была написана. Смотри!
Мина предъявила евгенической теще репродукцию из Алиной книжки.
— Ну, и что? Немок в Венеции не было, что ли? Ты только глянь, какая она чистенькая, аккуратненькая. Кстати, у тебя тут в сто раз лучше, чем в книжке! Женька говорит, можно сделать такую же — пускай делает.
— Мне кажется, он к ней неровно дышит…
— И ладно! — махнула рукой теща. — Зато налево не пойдет. А ты молодец! Только знаешь, что? Замени ты эту фанеру скользящей дверцей — ну, вроде «купе». И пылиться не будет, и вид получше.
— А это мысль! — согласилась Мина.
— Ты моя р-рыбонька! — умилилась теща.
Едва она ушла — прискакал Евгений. Мгновенно прикрутил шпингалет, потом выхватил из кармана рулетку и устремился в большую комнату, бормоча про какие-то «направляющие». Замерил дыру с Юдифью, записал на бумажке то, что намерил, бумажку сунул в карман. И сел в кресло.
Мина смирилась. Даже лучше, когда в большой комнате кто-то знакомый, не так тревожно. Она отправилась на кухню готовить фарш для вечерних котлет. Приготовила. Почитала еще про Борисова-Мусатова. Потом опять пришла теща — звать Евгения обедать.
А потом позвонил Роман. Сказал нервно:
— Пожалуйста, не обижайся, но я сегодня не смогу. Бывшая жена просит проводить ее вечером на вокзал. Я не знал, что она едет в Питер. Как насчет завтра?
Не то, чтоб известие радовало, но на этот раз Мадам со своим вокзалом вылезла даже кстати.
— Хорошо, давай завтра, — ответила Мина.
— Узнай пока у Евгения, есть ли у него дрель. Чтобы мне не тащить ее на работу.
— У него полно инструментов, но он не даст, — сказала Мина. — Он втюрился в Юдифь. Сидит часами в кресле и смотрит на нее влюбленными глазами. И умоляет не заколачивать дыру фанерой. Говорит, что сделает раздвижные дверцы из какого-то мебельного щита…
— Обойдется! — буркнул Роман.
— А что, если отложить это дело до выходных? — предложила Мина. — Она уезжает в Питер, значит, ты свободен?
— К сожалению, нет! Я обещал проветрить парники.
Мина попрощалась спокойно, что с ее стороны было подвигом, по-другому не скажешь. Не грохнуть ли теперь об пол кружку? Нет, жалко! Кружка была хорошего качества, расписана домиками и деревьями и называлась «Копенгаген». Ее уж точно не заподозришь в том, что она «не Копенгаген»! Мина побрела в прихожую. Может, в дверь туфлей запустить? А если отломается что-нибудь? Заглянула в маленькую комнату: ничего подходящего и там — не книжки же рвать. Осталась большая. Там выяснилось, что Евгений не задвинул на место фанеру.
Мина посмотрела в дыру: ну, признали «Юдифь» Джорджоне шедевром, и что — все теперь обязаны восхищаться? А если она, наоборот, раздражает? Конечно, и в этом случае можно сказать, что она не оставляет равнодушным. Вон, Авторша настенного текста, который, правда, Роман заклеил, вообще порывалась вытолкнуть Голову у Юдифи из-под пятки. И не у нее одной такое чувство… вышибательное! И, кстати, пока дыра еще не заколочена, не попробовать ли тот, другой способ?
Мина притащила пылесос. Щетка с него снималась легко, а длинная трубка с трудом, — даже если каким-то чудом сдернешь, то потом поди, надень обратно… Лучше не трогать. Мина взяла ее в руки, примерилась. Понятно, почему Авторша зашла с затылка: меньше выталкивать, да и шея эта… гм! Может, вытянуть Голову пылесосом? Нет, у него, пожалуй, мощности не хватит. А если вдруг и хватит, то Голова, чего доброго, в комнату попадет… Да, надо, на всякий случай, надеть резиновые перчатки.
Уже опуская щетку в кустик травы на переднем плане, Мина подумала, что, если дернуть посильнее, щетка ведь, пожалуй, слетит, а чем ее тогда доставать у Юдифи из-под юбки? А главное, так стоит эта босая нога, что вправо Голову тянуть бессмысленно. Надо толкать наискосок и вглубь, в сторону столбика, тогда еще есть шанс. Мина подтянула пылесос и поменяла позицию — кстати, на более безопасную, потому что подальше от меча. Собираясь с духом, посмотрела повнимательней на голову Олоферна. Отметила, что к зрителю Голова повернута не в профиль, а очень даже на три четверти — видимо, в духе времени, как Аля говорила. «Так, а если, допустим, все получится, что потом? — спросила себя Мина. И сама себе ответила: — Разумеется, бросать пылесос, бежать к двери и запирать на шпингалет!»
Голова мечтательно улыбалась. Такое впечатление, что мечтала она именно о пылесосной щетке, которая прикоснулась бы к ее уху. Потому что едва произошел контакт, как она плавно, не теряя улыбки, выскользнула из-под ступни Юдифи и, наплевав на земное притяжение, переместилась в тень столбика. Примерно как шайба по льду. На мгновение примяла белевший там неведомый цветочек, а потом улетела вправо и скрылась из виду.
Мина выпустила из рук трубку со щеткой, шарахнулась от дыры — и рухнула в кресло, из которого Евгений любовался Юдифью. Этого она не предусмотрела! Выбираясь из кресла, отметила, что в шедевре вроде без особых перемен. Юдифь так и стояла с поднятой ногой. «Пылесос!» — скомандовала себе Мина. Держась поближе к окну, ухватила свое «орудие преступления» и вместе с ним уволоклась из комнаты.
В щели между холодильником и кухонным столом прийти в себя не удалось. Сначала перед глазами все перемещалась по своей странной траектории голова Олоферна. Другая бы замерла у стенки, да и все. А эта взяла и куда-то смылась!
Потом вместо головы Олоферна в поле зрения возникла родная хлебница, но как-то нечетко, и начался озноб. Мина отодвинулась от холодильника — не прошло. Все ясно! Мина вскипятила чайник, заварила себе пустырника и потянулась к тонометру: собственная голова дороже. А в ней, в голове, между тем как будто кто-то забивал сваи, от чего из нее выколачивались мысли одна страшней другой. «Бух — до чего я докатилась! Тыкать щеткой… вот ужас-то!» Еще раз: «Бух — может, нельзя было вообще внедряться в эту дыру; вела же себя спокойно, а я…» И снова: «Бух — да что ж такое на меня нашло! Тоже мне новость — едет он к своей Мадам на дачу!» И наконец: «Бух — завтра Кутузов привезет семью, а в шедевре недостача!»
Боже, с этим-то как быть?! «А вот не надо ничего делать сгоряча!» — заметил Внутренний Голос. «Кто бы спорил!» — вздохнула в ответ Мина.
Мина приняла таблетки от давления, пошла в маленькую комнату, натянула шерстяные носки, накинула халат, прилегла. Нет, надо отвлечься! Раскрыла книжку про Борисова-Мусатова: буквы расплываются, смысл доходит с третьей попытки. «Ничего, — сказала себе Мина, — сперва с третьей, потом со второй!» И как пошла читать! Читала упорно, изо всех сил, не поднимая головы, зажмурив глаза… то есть нет, стиснув зубы, чтоб не стучали… в общем, помогло: через какое-то время текст стал виден четче, в мозгах прояснилось, книжка перестала дрожать в руке. Мина глянула на часы: примерно час прошел. Проверила, сколько страниц одолела: целых пять — бешеный объем…
Тем временем Внутренний Голос что-то пытался сказать на латыни: «Хомо сум… хомо сум…» Мина прислушалась, наконец: «Какой еще хомо? Я помню только «Омнис меа мекум порто» — «Все мое ношу с собой». «Да причем тут это! — рявкнул Внутренний Голос. — Хомо сум… ы-ы-ы! Короче, и ничто человеческое мне не чуждо!» Тут до Мины дошло: «А ведь и правда, — что я, не человек, что ли? — подумала она. — Не имею права разозлиться? Тем более, что последствия все равно никто, кроме меня, расхлебывать не будет. И, кстати, даже лучше, что кутузовскому мальчишке не придется смотреть на голову Олоферна».
Ну, вот, теперь другое дело; можно и Але позвонить.
— Аля, птичка, ты не помнишь, кто сказал: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо»?
— А, это из какой-то древнеримской комедии. Давно учила, на первом курсе: «Хомо сум, эт нихиль хумани а ме алиенум путо!»
— Ты гигант! — похвалила Мина.
— А то! — согласилась Аля. — Но автора не помню. Он тебе зачем?
— Затем, что у меня тут очередная древнеримская комедия, — начала Мина, а когда закончила, Аля сказала сочувственно:
— Надо все же учиться бить посуду.
— У меня рука не поднимается…
— И я не могу. А Зося вон колотит почем зря. Чай уже пить не из чего — все перебила. И ничего, прекрасно себя чувствует. Я ей приготовила ненужные тарелки, но могу тебе отдать для тренировки. Ты к нам когда?
— Ой… У меня завтра до обеда Кутузов с семьей, а вечером Роман. Надеюсь, что в пятницу после библиотеки. Только ты ничего специально не готовь: вдруг опять не получится! А вот скажи: стоит, по-твоему, заколачивать наглухо дыру с Юдифью, как Роман предлагает?
— Ну… Вряд ли ты таким образом от нее отделаешься. Это все равно, что открытую рану замазать пластилином и закрасить краской.
— Да! — воскликнула Мина. — Я тоже так считаю. Нужен контроль и доступ воздуха.
— Между прочим… Голову Олофернову ты уже куда-то пристроила, так, может, теперь еще прогнать Юдифь? — предложила Аля.
— Ты и сказанула! Смеешься, что ли? Как я ее прогоню? Она стоит насмерть!
— Как-нибудь, надо подумать… А что? В настенном тексте сначала был только пейзаж, а потом уже появились Юдифь с Головой. А если действовать в обратной последовательности? Удалить эту парочку, а пейзаж исчезнет сам!
Уж больно смелая идея, но что-то такое в ней было успокоительное. Отвлекаясь иногда от книжки про Борисова-Мусатова, Мина принималась размышлять над ней. «По крайней мере, без Юдифи было бы куда лучше, — думала она. — Однако тут уже пылесосом делу не поможешь!»
Заглянуть в большую комнату Мина так до утра и не решилась.
Утром Мина пошла посмотреть на дело своих рук — а Голова на месте! «Ну, началось!» — вздохнул Внутренний Голос. «Будем считать, что обошлось, — поправила его Мина. — Не хочу пока об этом думать, мне пирожки печь надо».
Жена кутузовская оказалась ничего себе, приветливая, даже, пожалуй, миловидная. Хотя такого мужчины, как Кутузов, мало кто достоин! Разве что Аля, но она к нему всегда относилась спокойно.
Привезли в подарок фиалку в горшке — Мина так и ахнула: двухцветную, бело-лиловую.
— Как оригинально! Я такого сорта еще не видала. Это ты сам вывел?
— Что ты, я до таких высот пока не добрался, — ответил Кутузов. — Просто вырастил из листочка.
— Очень даже добрался, — возразила Мина. — Ты же на той работе мимозу ухитрился вырастить из семян, Такое мало кому удается!
— Папа манго вырастил из косточки, — сообщил кутузовский мальчишка.
Мина сказала:
— Да, есть такие люди, у которых все растет, — и цветы, и мальчишки!
Естественно, когда вошли в большую комнату, Мина первым делом увидела на подоконнике, на самом видном месте, ту коробку с клеем для обоев, которая им с Алей не пригодилась. Кто мешал заметить ее раньше! К счастью, больше на нее, кажется, никто внимания не обратил, а если обратил, то промолчал. Потому что деликатность Кутузова словами не описать — это прямо невозможное что-то!
Начали с осмотра дыры с Юдифью. Парень подошел к самому плинтусу. Родители зашептали, чтоб ничего не трогал, он спрятал руки за спину, однако и Юдифи в лицо посмотрел, и вправо-влево заглянул. Впрочем, в углу не задержался: встал у стола и уставился на конфеты с тем же выражением, с каким родители смотрели на Юдифь. Мина усадила его пить чай.
Тем временем Кутузов с женой вежливо, вполголоса обсуждали «шедевр». Мина подошла. Сказала:
— Я вот только не пойму: чего она так благостно улыбается?
— Может, влюбилась? — предположил Кутузов. — Она ж его сначала соблазнила, а уж потом…
— Он ей в таком виде больше нравится, — тихонько засмеялась кутузовская жена. — Наверно, думает: «Ну, вот, теперь вид у нас приятный и аккуратный»…
— А зачем тогда ногу ему на лоб поставила, как победительница? — пустилась в рассуждения Мина. — Допустим, она просто очень довольна тем, как все провернула. Но если так, то почему стоит? Ей, по идее, надо сразу бежать, Голову нести своим. Город-то вон аж где, тает в дымке. А она ее принесла под дуб…
— Да, скорее всего, принесла, туловища же не видно, — подтвердила кутузовская жена. — Как будто решила оставить себе.
— Как ни крути, налицо расхождение с легендой, — заявила Мина.
— Но город спасен, захватчик поплатился! — сказал Кутузов. — Да чего гадать! В каждом шедевре должна быть своя «улыбка Джоконды».
И глядя, как он уютно улыбается в свою бородку, Мина подумала: «Вот это я понимаю — улыбка! Какие там Джоконды, чего их похищать…»
Беседуя, они все трое смотрели на Юдифь и потому все хорошо видели, как мальчишка снова появился у плинтуса и запулил в дыру конфету. Целился он примерно туда, куда накануне переместилась голова Олоферна. Мина даже успела отметить, что, судя по обертке, в другое измерение улетел «Мишка косолапый». Метнув конфету, парень решительно повернул к столу.
— Тоша! Ты это зачем сделал? — окликнула его потрясенная мать.
Он пожал на ходу плечами:
— Ну, просто мне показалось, что тем дядям тоже хочется конфету.
Забрался на стул и продолжил чаепитие.
— Каким дядям? — изумился Кутузов.
— А почему же ты не спросил разрешения у тети Мины? — проговорила одновременно с ним его жена.
— Вообще-то, «дяди» там есть, — вмешалась Мина. — Если от угла заглянуть, то видно.
Стали по очереди заглядывать из угла в потустороннее пространство, ахать, сравнивать с репродукцией из Алиной книжки.
Кутузов сказал:
— Тоша! Чего не нарисовал Джорджоне, того там быть не должно, ты понимаешь? Но как же конфета улетела внутрь? Я думал, это такая компьютерная иллюзия.
— Я в техниках не очень сильна, — ответила Мина. — Но сосед, который намного моложе, говорит, что это инсталляция.
— А-а! — воскликнули в один голос Кутузов и его жена.
— Они ведь бывают и объемные, — сказала жена уже без Кутузова.
— Инсталляция — штука мудреная, — изрекла Мина. — Не то, что фотография.
И удачно переключила внимание гостей на соседнюю стенку.
Кутузов с женой присели на диван, согласились съесть по пирожку и стали любоваться видом Острова, заодно прикидывая, есть ли у них самих подходящая стенка для наклеивания фотообоев.
Неожиданно из дыры вылетел некий мелкий предмет, ударился о противоположный угол и упал на пол. Мина подошла: точно, «Мишка косолапый».
— Они, что же, не едят конфет? — удивился кутузовский мальчишка. — У них, может, диатез?
Вернуть «Мишку» в конфетницу Мина не решилась, отнесла на кухню. Кутузов помчался заглядывать в дыру, но ничего нового не увидел.
— Мина! У тебя такой удивительный дом! — воскликнул он. — Это потому, что ты сама — человек необычный.
— Да, у вас очень интересно, — подхватила его жена.
— И конфеты вкусные, — подал голос ихний парень.
— Приезжайте еще, всегда рада, — раскланялась Мина.
Разумеется, встал вопрос: рассказывать ли Роману последние новости? Не про Кутузовых, с этим понятно, а про манипуляции с Головой. «Как пойдет», — решила Мина.
Пошло довольно криво: когда приехал Роман, сосед как раз сидел в своем кресле, медитировал перед дырой. Мина, пользуясь тем, что Юдифь под присмотром, села читать книжку и так глубоко в это дело погрузилась, что недосмотрела. Евгения, правда, звонок в дверь вернул из грез, но было поздно.
Первым делом Роман его спросил про дрель. Евгений в ответ стал его убеждать, что не надо заколачивать дыру. Слово за слово, и они поругались. Мина и этот момент упустила из виду, потому что занималась ужином. Спохватилась, только когда Евгений хлопнул дверью.
Поужинали. Роман пошел в большую комнату, принялся шумно шарить в стенном шкафу.
— Ты что ищешь? — поинтересовалась Мина.
— Неужели у тебя и молотка в доме нет? Ведь где-то он мне попадался…
Мина сказала:
— Молотка нету. Но давай подумаем еще. Ну, ты бы заколотил, а оно бы все равно никуда не делось, это другое измерение, и я бы переживала, что у меня в квартире это есть.
— А если так оставить, оно тоже никуда не денется, и ты опять-таки будешь переживать! Да она всегда у тебя была, эта Юдифь, просто ты не знала.
Сказано было раздраженным голосом, а Мина еще рассчитывала, что куриные котлеты с черносливом подействуют умиротворяющее. Как видно, не в коня корм.
— Не всегда, ты же не захотел читать настенный текст! — возразила она. — А там Авторша пишет, как сама обнаружила такую же картину во время ремонта. И квартира была другая, с трехметровыми потолками — явно в «сталинском» доме. Значит, это блуждающий шедевр!
— Кто тебе сказал, что я не читал? Сочинить можно что угодно. С чего ты взяла, что это непременно авторша, а не автор? И почему наклеено здесь, а не в той «сталинке»?
— На автора не очень похоже; я не верю в такое перевоплощение, — ответила Мина. — А почему здесь, мы вряд ли когда-нибудь узнаем. Хоть и интересно. Послушай! Вечер теплый; может, пойдем, погуляем?
— Если ты выбираешь раздвижные дверцы, твое право! — объявил Роман.
Схватил с подоконника коробку клея, поставил в проем окна, раскрытого по случаю хорошей погоды, и наподдал кулаком.
Мина подошла:
— Знаешь, что? Устраивай сцены своей бывшей жене! У тебя с ней, судя по всему, куда более семейные отношения, чем со мной.
Роман извинился, они вместе вышли из дома, попытались найти коробку, но ее как корова языком слизнула.
В пятницу Мина полдня просидела в библиотеке. Устала и проголодалась. Все, что с иллюстрациями, у них только в читальном зале, а их желательно держать под рукой, чтобы понимать, о чем пишешь. На обратном пути проходила мимо киоска с периодикой. Вроде в витрине промелькнуло «Борисов-Мусатов». Вернулась: точно. Какие-то конкуренты кутузовского издательства выпускают серию о художниках. Журнальный формат, мягкая обложка, но иллюстрации ничего себе. Пришлось купить, хотя цена была немаленькая, а книжный шкаф давно битком.
К дому подошла — вдруг откуда-то сверху строгий глас:
— Дама! Из вашего окна выпала коробка клея!
Мина подняла голову: из квартиры, что на первом этаже, выглядывал дядечка, тот самый, что в дверь звонил. Про таких говорят: «белый, как лунь». Только теперь он был без молотка.
— Выпала, было дело, — призналась Мина. — Прошу прощения! Надеюсь, она никому ущерба не причинила?
— Нет. Погодите, я вам ее принесу, — отозвался дядечка милостивым тоном, пропал из виду, но почти сразу вернулся: — Вот клей, и вот кисть. Признаки ремонта. А вы говорите — нет.
На этот раз в его словах прозвучала укоризна.
Мина ответила:
— Но вы же видели: коробка целая. Распечатать пока не привелось.
— Я видел, — с достоинством подтвердил сосед с первого этажа. — А вот ваш молоток!
— Это не мой! У нас в доме никаких инструментов сроду не было.
— Как так?
Теперь Мина уловила в его голосе осуждение. Она пожала плечами:
— Ну, так… папа не умел, муж тоже.
— А что же тогда делает ваш супруг?
Уж больно любопытный дядечка обитает на первом этаже! Хотя нет: это, скорее, праведное удивление.
— Живет в Индии, — объяснила она. — Он индолог, а индологу лучше в Индии. Вы уверены, что молоток не с пятого и не с третьего?
— Уверен. Я своими глазами видел, как он вылетал из вашего окна.
— Получается, он, как воробей, присел ко мне на подоконник? Хорошо, спасибо, буду знать, что в наших краях летают молотки.
Мина приняла из дядечкиных рук видавший виды молоток. Все-таки в дом, а не из дому! Куда б его теперь спрятать, чтоб Роман не увидел?..
Чау-чау оттаскивала и дверь отпирала под мелодию «Джингл беллз»: такой звонок на городском телефоне. Оказалось, евгеническая теща.
— Мин, ты дома?
— Только вошла, а что?
— Так тебя не было?! А что ж у тебя грохотало? Слышим — бух в нашу общую стенку, бух! Женька думал, ты Юдифь свою заколачиваешь, чуть с ума не сошел.
— Я решила не заколачивать, — сказала Мина.
— Ты моя р-рыбонька! И правильно! Такую-то красоту! А дверцу скользящую ставить будешь?
— Мне бы сперва понять, во сколько это обойдется…
— Так Женька тебе рассчитает! Он сейчас в магазине, а вернется — мы зайдем. Я с ним приду: не хочу, чтоб он у тебя долго сидел.
— Да он мне не мешает…
— Ты моя р-рыбонька! А ремонт-то стоит! Пускай свою такую делает и дома сидит, любуется.
Мина приоткрыла большую комнату. Фанера лежала на полу. Но если грохот был от нее, должны бы, по идее, прибежать соседи снизу. Задеть стену с фотографией она никак не могла. Мина с тяжким вздохом заглянула в дыру: вся компания на месте.
Ну, раз уж зашла, надо пристроить вновь обретенное. Клей и кисть могут пока полежать за занавеской возле балконной двери; все равно, там уже «проходит карантин» рулон обоев, побывавший в дыре с Юдифью. Но что же делать с молотком? Мина вынула его из авоськи, повертела в руках. По виду куда старше ее пятиэтажки. На одной стороне деревянной рукояти было нацарапано слово «Коля». «О, да он подписан! — подумала Мина. — Может, на другой — фамилия?» Ничего подобного, на другой была картинка, причем цветная. Надо же, умелец какой — бывший хозяин этого молотка. Краски, конечно, тускловаты, и не сразу поймешь, что нарисовано, но… Мина взялась за очки: боже, да это «Юдифь»! Еще не хватало! Опять, что ли, в окно выбрасывать? «Отдай Евгению», — посоветовал Внутренний Голос. «А неплохая мысль!» — обрадовалась Мина.
Пока грелся суп, полистала свежекупленный альбомчик. Вот бы посидеть с ним на диване в большой комнате! А потом положить на стол под букетом Романовых роз… Когда же снова начнется нормальная жизнь!
Соседи ждать себя не заставили. Теща еще раз рассказала про грохот, заодно показала, в каком примерно месте неведомые силы колотились в их общую стену: чуть выше середины. Думали-гадали, пробовали даже ронять фанеру, — концы с концами не сходились. Странно…
Мина, в свою очередь, поспешила вручить Евгению молоток: «Вот, смотри, какую вещь мне сегодня подарили, но тебе, я думаю, она подойдет больше!» Сосед почесал в затылке: «Прикольно!» «Будешь держать ее за коленку», — сказала Мина. Он чуть улыбнулся: понял, что она поняла.
Евгений снова все замерил, потом еще раз десять перемерил, ползал вокруг дыры, как улитка, чтобы потянуть время, но, в итоге, насчитал не так уж много, и Мина с ним договорилась, что прямо завтра все и произойдет: с утра он купит эти направляющие, а после обеда приделает. Еще на день откладывалась поездка на дачу, зато вместо грубой фанерной заслонки шедевр получит цивилизованную задвижку из мебельного щита. Так Роману и надо!
Едва теща увела Евгения — позвонил с работы Роман (легок на помине):
— Ну, как твой блуждающий шедевр?
— Пока без перемен, — ответила Мина.
— В полном комплекте?
— Да, а что?
— Говорят, «Юдифь» Джорджоне забрали с экспозиции на реставрацию.
— Может, это у них плановая?
— Да нет, экстренная. Что-то там с головой Олоферна.
— По радио передали?
— Бывшая жена сейчас в Питере. Пошла в Эрмитаж посмотреть на любимую картину, а ее нет. Ну, она подняла шум и выяснила.
— Это она такая скандалистка? — вырвалось у Мины.
— Почему скандалистка? Она достойная и умная женщина!
Мина немедленно вскипела: «Что? Ах, так! Ах, она достойная и умная женщина! Уж, конечно, не дура: мало того, что квартиру оставил, так и еще и парники ей на даче проветриваешь. Это я, как идиотка, ничего не требую и вечно последняя в очереди! Общение по остаточному принципу: в свободное от поручений Мадам время». Вслух, конечно, ничего не сказала — это означало бы рассориться. А Мина такой человек, что худой мир для нее лучше доброй ссоры. Прямо ужас какой-то!
Надо срочно забрать у Али тарелки и учиться бить. Зоська обойдется, она и так умеет. «Вон тебе коробка с клеем», — подсказал Внутренний Голос. «Ну, нет! — отрезала Мина. — Хомо сум, или не хомо? Зачем выбрасывать клей, который еще не просрочен, когда есть эта бэушная подпяточная Голова!»
Короче, пылесос — друг человека. Голова Олоферна проделала тот же путь, что и накануне. Мина не стала заглядывать в потусторонние дали, хотя, по идее, Голова должна была попасть туда же, куда кутузовский мальчишка метнул конфету. То есть к двум персонажам, которые засели под холмом. Уж не они ли вышвырнули «Мишку» обратно? Тогда они же и Голову вернули на место? Нет, это как-то очень страшно!
Мина заперла большую комнату на шпингалет, схватила книжку про Борисова-Мусатова, оставшиеся котлеты, вчерашние пирожки и помчалась к Але на дачу. Как раз успела к ужину.
А после ужина они с Алей гуляли вдоль бывшего совхозного поля, давно превратившегося в луг, смотрели, как за дома соседнего СНТ садилось солнце, и вполголоса распевали:
— Ох, Юдифь, Юди-ифь!
Не руби меня!
Мина сначала такую предложила концовку:
— Не руби-и меня-а…
Своего парнЯ!
— Это пускай твой сосед поет, — сказала Аля. — Что-то тут у нас не то. Одно дело мороз — «мороз нечаянно нагрянет»… А Юдифь же не стихия, чего от нее зависеть! Может, лучше так:
— Ох, Юдифь, Юди-ифь!
Ты покинь меня!
— Ты поки-инь меня-а
На исхо-оде дня! — допела Мина.
— И то лучше, — одобрила Аля.
— Но это получается просьба, — заметила Мина. — Если не мольба. А стоит Юдифь того, чтоб ее умолять?
— Не стоит, — согласилась Аля и пропела:
Нам Юдифь не друг и не родственник,
Нам Юдифь заклятый вр-раг!
О-ло-фер-на собственник
В помидорно-розовых шелках!
Этот вариант и утвердили.
Ужасно не хотелось уезжать с дачи, да делать нечего. Сосед и чау-чау уже дожидались на ковриках: Евгений на собственном, собака — на Минином.
Чау-чау, как всегда в последнее время, сделала попытку прорваться в квартиру, и на сей раз это ей удалось. Когда одна заходишь, контролировать проще, а когда вдвоем… К тому же, сосед был нагружен всяким строительным имуществом.
Дальше случилась неожиданность самого неприятного свойства. Мина завернула в маленькую комнату, чтобы поставить сумку, а Евгений сразу пошел в большую и сам отодвинул шпингалет. Мина крикнула вдогонку:
— Женя, собаку не пускай, а то как бы чего не вышло!
Но было поздно. Чау-чау зашлась лаем, и Мина, подбежав, успела увидеть ее задние лапы над головой Олферна, которая, между прочим, лежала, как ни в чем не бывало, на своем месте. (Странно, кстати, что псина не вцепилась в Юдифь, а пролетела мимо.) Сосед, роняя направляющие, заорал:
— Пира! Ко мне!
Протиснулся в шедевр и был таков.
«Ничего себе!» — подумала Мина.
Во-первых, как-то раньше не приходило в голову, что у соседской собаки есть имя. Интересно, с одной «р», или с двумя? В честь царя Пирра, что ли, одержавшего Пиррову победу? Между прочим, «Пирр» означает «Рыжий», — для чау-чау вполне подходит. Хорошо бы, ее прыжок в картину не оказался «Пирровым побегом»…
Во-вторых, такой прыти Мина от Евгения не ожидала. То за дверь собаку выгоняет, чтоб в квартире не мешала, а то очертя голову кидается за ней в другое измерение.
В-третьих, надо было, наверно, что-то делать, но что? Лезть в дыру очень не хотелось. «Дверь бы входную прикрыла», — посоветовал Внутренний Голос. «И это правильно!» — согласилась с ним Мина.
Она заперла входную дверь, вернулась в большую комнату, заглянула в дыру и внимательно все осмотрела. О-о! А эти-то, двое из-под холма, исчезли! Не их ли чуяла чау-чау? Не они ли воду-то мутили? Справится ли Евгений? Двое против одного. И леса с виду такие густые, и пространства немалые…
Мина принесла альбомчик с репродукциями Борисова-Мусатова, заставила себя сесть на диван. «Это все, что я сейчас могу, — печально сказала она себе.- Пару часов подожду, а дальше надо звонить. Кому только — вот вопрос».
Звонить не пришлось: через пару часов пришла евгеническая теща в портах «цвета нильской воды».
— Ну что, сделал? — спросила она, понизив голос. — Опять сидит?
— Проходи, — пригласила Мина. — Ум хорошо, а два лучше.
Рассказ получился короткий — как раз от порога квартиры до Юдифи. А что, собственно, рассказывать-то. Евгеническая теща, прищурившись, посмотрела в ренессансные голубые дали:
— Слушай, я сначала и не заметила… А где это все у тебя умещается? Стены-то у нас — тьфу! Не как в «сталинке».
— Сама не понимаю, — сказала Мина.
— И собака, говоришь, туда?..
— Вправо, — уточнила Мина. — Я и не знала, что она у вас Пира.
— Пира, — подтвердила теща. — Полное — Пирания. Зубастая потому что.
Она сложила рупором руки, крикнула в дыру:
— Жень!
Ей в ответ из потустороннего пространства прилетел ветерок, пошевелил прядки волос, спиралями спускавшиеся на плечи Юдифи. Евгеническая теща обернулась к Мине:
— Приятным чем-то повеяло. Свежим воздухом, что ли?
— Женя! — повторила она еще более звучно, и по ту сторону каменной стенки зазвенело эхо.
Теща вытерла руки о порты и взялась за обои.
— Пойду, разберусь, — сказала она. — Ну-ка, рыбонька, как бы мне тут чего не попортить…
Она осторожно поставила ногу у головы Олоферна, бочком, бочком проникла в заплинтусное пространство, — «нильская вода» легонько плеснула в «бедро испуганной нимфы», — и скрылась из виду. Потом рядом с прилизанной головкой Юдифи показалась из-за края дыры тещина кудрявая голова:
— Слушай, тут такие виды! Я на горе стою. Зашла бы, посмотрела, какая красота! Единственное, что: мужик вон валяется безголовый. Но они все безголовые, что ж теперь…
— Как, прямо у меня за стенкой валяется? — ужаснулась Мина.
— Да отсюда не скажешь, что стенка. Как туман стоит. Тут всюду по краю голубой туман. Пробирайся ко мне, сама увидишь. А дышится как легко!
— Я тут не пройду, — сказала Мина, прикидывая расстояние между коленом Юдифи и краем дыры. — Да и страшно.
— Ну, как хочешь. Тут тропинка есть. Спущусь, Женьку поищу, не задвигай пока фанеру.
Мина постояла еще в углу, послушала, как из-за дуба кисти Джорджоне доносится: «Женя! Женя!», и пошла на кухню. Включила чайник, сунула в духовку кусочки хлеба с помидорами и сыром. Раз уж за дело взялась евгеническая теща, значит, все скоро закончится.
«А что это у тебя, дорогая, конфеты повсюду валяются?» — спросил вдруг Внутренний Голос. «Где это „повсюду“?» «Да хотя бы возле хлебницы. Шоколадными разбрасываешься? Однако!» А, это побывавший в дыре «Мишка косолапый»! Мина посмотрела на конфету: интересно, можно ее после такого есть? Перевернула картинкой кверху: а это и не «Мишка», картинка другая. Пригляделась внимательней. Что?! «Юдифь»?! Мина схватила конфету, стала читать название. Что в одних очках, что в других, что вообще без них, получалось одно: «Мишка косолапый». А на картинке — «Юдифь»! Может такое быть? Роману бы показать, но тогда придется рассказывать про визит Кутузова. Нет, не стоит. Мина сунула конфету за хлебницу: после разберемся.
Бутерброды успели остыть, да и чайник пришлось кипятить по новой. Наконец в углу послышалось бормотанье мужского голоса. Оно звучало аккомпанементом к зычному соло тещиных команд:
— Пира! Не трожь Юдифь, это не наша! Женя! Чего остановился? Тут и так тесно. Бросай ее, бросай в комнату, а потом уже сам… Ну, счастливо оставаться!
Из дыры вылетела чау-чау и шумно встряхнулась. Следом шагнул через голову Олоферна Евгений и упал в кресло. Последней выбралась теща с букетиком белых цветов — осторожно, бочком, как и заходила.
Мина вскочила с дивана:
— Наконец-то!
Теща оглядела комнату:
— Пира тут? Я тогда задвину фанеру, чтоб опять не сиганула.
Псина степенно подошла и улеглась на полу возле дыры.
Мина сказала:
— Женя, собаку хорошо бы проверить на клещей и блох. Они же там средневековые; наши прививки на них вряд ли действуют.
Евгений вяло махнул рукой из кресла:
— Да ничего там нет, теть Мин. Вот этот холм, лес и долина, — все. И город под вопросом. Вроде дошли до крепостной стены, — башни торчат, а ворот не найти: кругом сплошная голубая дымка.
— Почему это нет? — воззрилась на него теща. — Когда есть. Ты что, цикадок не слышал, что ли? Я слышала. И птички какие-то чирикали. Цветы вон цветут!
Она потрясла букетиком и обернулась к Мине:
— Но у нас таких нет. Может, они, как ты говоришь, средневековые? Я парочку выдрала, на всякий случай, с корнем, ничего? Под холмом, это тебе вида не испортит. Попробую на даче посадить. Дай пакетик какой-нибудь!
Когда Мина вернулась с пакетом, евгеническая теща стояла у накрытого к чаю стола:
— Это ты нам приготовила? Ты моя р-рыбонька! Я так есть хочу — думала, до дома не дойду, рухну тут у тебя в углу. Налазились по этим чертовым холмам!.. Жень, ты чего? Тебе чаю наливать?
— Я ничего не хочу, спасибо, — почти прошептал из кресла Евгений. — Теть Мин, можно дверцы до завтра отложить? То ли воздух там другой… Короче, срубает.
— Ты моя р-рыбонька! — пожалела его теща. — За собакой набегался. Она прямо очумела; здесь-то ей разгуляться негде.
Она захрустела бутербродом, наклонилась к Мине:
— Слушай, оказывается, туловище, которое за стенкой валяется, оно от этой головы! Ребята нам рассказали местные. Один Тициан, другой Себастьян. Это их друг башку потерял, — такой здоровый мужик, ты бы видела! Они теперь за него переживают. Ничего малые, добрые, хотя тоже безголовые.
— Вас послушать, так эта инсталляция — про безголовых мужиков, — заметил Евгений.
Голос его неожиданно окреп.
— А про кого же!
— Я думал — про Юдифь.
— Да ну — Юдифь эта несчастная! Стоит на горе одна-одинешенька с мечом, сама себя защищает! И платье нарядное, и фигурка что надо, а мужиков нормальных нет. Те двое боятся, — правильно, сильных женщин мужики боятся. А этот — вообще… Распался на части, и все ему по барабану!
— Так она сама ему голову отрубила, — сказала Мина.
— Да? — изумилась теща. — Сама? Значит, заслужил!
Евгений развернулся вместе с креслом в сторону фотографии и стал смотреть на Остров.
Мина подлила евгенической теще чаю.
— Ты сказала: Тициан и — как?
— Себастьян.
— Не Себастьян, а Себастьяно, — буркнул Евгений.
— А который без головы — тот вроде Жоржик.
— Зорзо! — поправил Евгений, не оборачиваясь.
— А как это ты выведала? — поинтересовалась Мина.
— Так они по-нашему говорят, по-русски.
— Вот это да! — удивилась Мина. — С чего бы? А почему они безголовые-то? Как ни заглянешь — макушки торчат из-под холма.
Евгеническая теща шумно отхлебнула чаю.
— Ты моя р-рыбонька! — закричала она. — Да все у них есть! Кроме жратвы. Позаботиться о себе не могут, только переживать и умеют.
Евгений встал с кресла:
— Пира! Домой! До завтра, теть Мин, а то у меня тоже голова отвалится.
— Чего это? — подскочила теща. — Ну, ладно. Правда, пора нам. Можно, я еще бутербродик съем на дорожку? А ужин готовить не буду!
И подмигнула Мине.
— Ты гигант! — сказала ей Мина. — Что бы мы без тебя делали!
— И тебе спасибо, — отозвалась евгеническая теща. — Хоть к искусству приобщились!
На следующий день, то есть в воскресенье, Мина проснулась от грохота.
Подумала спросонок, что это на улице, потом полежала, прислушалась: нет, в доме. Евгений, что ли, разошелся с утра пораньше, стенку общую крушит?.. Да это в большой комнате! О боже, когда закончится кошмар!
Мина встала, накинула халат, отодвинула шпингалет, заглянула в щелочку. Лист фанеры валялся на полу, соседские кресла жались к стенному шкафу. На фанере стоял косматый, причудливо одетый парень, — в каких-то кальсонах вместо брюк, в матерчатой куртке без воротника, но с пышными рукавами, — и колотил в Остров кулаками, грудью — чуть ли не лбом. Сумасшедший, что ли? Что же делать? Звать соседей? А он тем временем испортит фотографию? Жалко же! Зря, что ли, деньги за нее платила? Да и сил сколько с Алей потратили, пока приклеили…
Под прикрытием двери Мина заглянула в комнату, окликнула:
— Эй!
Парень подпрыгнул, обернулся, но не полностью, а как-то на три четверти, и скосил в сторону Мины большие, полные ужаса глаза. «Наверно, помоложе Евгения, — подумала Мина. — И по виду вроде не дурак». Лицо смуглое, — пожалуй, красивое, только уж больно много в нем нежного, девичьего; Мина такие лица у мужиков не любит. Смоляные волосы почти до плеч, — не расчесаны, расчесать бы не помешало, — но более-менее разобраны на прямой пробор.
— Вы что тут делаете? — спросила его Мина.
Парень открыл рот, но ничего не сказал, а стремительно, боком втянулся в дыру. Так. Значит, либо это Себастьяно, либо Тициано. Или Тициан? Теперь еще повадятся в комнату заходить!
Мина подняла фанеру, задвинула шпингалет и пошла в ванную — смотреться в зеркало. Вид ужаса не внушал. Значит, это парень просто от неожиданности…
Не успела умыться — позвонила в дверь евгеническая теща. Спросила встревожено:
— У тебя все в порядке?
— Ты про грохот? Это малый из-под дуба стучал в стену.
— Который? В шапочке, или без?
— Без.
— Значит, Себастьян, — сказала теща.
— Да какая разница, кто! — заметила Мина. — Получается, они уже не первый раз так. Чего им, интересно, под дубом не сидится?
— Да ты не бойся, ребята хорошие, — заверила теща. — Они вчера Пиру очень испугались, даже не поняли сразу, что собака: порода незнакомая. А все равно, Женьке помогли, показали, куда побежала. Они же все там знают. Да пускай им Женька скажет, чтоб не стучали. Я его часика через два пришлю, ладно? Дома пока что-нибудь поделает. Пира, куда?! Нельзя к Мине! А может, Пиру к тебе запускать? Они тогда не выйдут.
— Не выйдут, так она сама к ним зайдет, — проворчала Мина.
Может, лучше все же заколотить дыру наглухо… Хотя вон уже этот мебельный щит… Да, и Роман, между прочим, вечером едет встречать свою Мадам с поезда! Даже не захотелось ему вчера ничего рассказывать! «Нет, да здравствуют направляющие!» — решила Мина.
Ближе к середине дня пришел Евгений, заглянул в дыру, помахал рукой. Удивился:
— Что это они сегодня как нарисованные?
Мина сказала:
— Ты знаешь, Жень, я думала, что, если отсюда не внедряться, то там будет тихо. Но получается, что не так. Вон, сегодня выскочил этот Себастьяно…
— А-а, это он рвался к озеру, как я тогда! — засмеялся Евгений. — Вы же сказали — пятьсот лет. Тогда еще фотографию не изобрели.
— Да, наверно, он раньше такого не видал, — согласилась Мина. — А почему сейчас-то вылез? Вроде эту штуку отсюда никто со вчерашнего дня не трогал.
— Может, муха залетела?
— Муха может… Надо бы сетку к окну приделать. Тогда я вот еще чего не понимаю: «Юдифь» написана в шестнадцатом веке художником из Венеции. Современного итальянского языка еще не было. Очевидно, венецианцы между собой общались на своем наречии. Как же тогда эти парни говорят по-русски?
— Да они не говорят, теть Мин.
— То есть? А теща твоя вчера…
— Это она говорит, — отозвался Евгений с некоторым неодобрением. — А они только посмотрят — и все понимаешь.
— Телепатия, что ли?
— Типа того… Где у вас розетка, теть Мин?
Евгений положил на пол фанеру и стал на ней раскладывать инструменты, удлинитель, какие-то винтики… «Наконец, этот лист будет использован по прямому назначению», — подумала Мина и отправилась в маленькую комнату включать ноутбук (бывший Романов). Пока дыра под присмотром, нужно успеть поработать: скоро сдавать Кутузову текст, а еще конь не валялся.
С учетом того, что Евгений управился довольно быстро, Мина побила все рекорды скорости. К тому времени, когда дверцы заскользили по направляющим (хоть левой дыру закрывай, хоть правой, хоть двумя сразу!), она успела написать начало. Даже название придумала: «Маленький принц»:
«А я сижу дома и задаю концерты себе одному.
В них вместо звуков — все краски.
А инструменты — кружева, и шелк, и цветы…
Я импровизирую на фоне фантазии,
А романтизм — мой всесильный капельмейстер…»
Борисов-Мусатов сочинял романтические стихи. А еще он видел отражение неба на капустных листьях, писал этюды, сидя на крыше дома, изображал сад «с точки зрения мыши», а в бумагах своих помечал: «Поиски облаков». История его жизни напоминает о сказках Андерсена.
Жили-были муж и жена Мусатовы. Дружно жили, только долго не было у них детей. И вот, наконец, родился сын. Его назвали Виктором.
Родители были люди простые, а сын — особенный. «Во мне, — написал он однажды, — кровь плебейская, но душа принца». Но пока он не вспомнил об этом, он был несчастен, а вспомнить удалось не сразу.
Он любил розы — «королевские» цветы, перстни с печатками, монограммы и девизы. Но не искал общества аристократов. Он был слишком горд, чтобы терпеть чье-то снисхождение. А главное, всегда мечтал об обществе совсем иного рода — о единомышленниках. И все же неким таинственным образом душа художника умудрялась притягивать аристократический мир в его жизнь.
Начать с того, что будущий живописец родился и провел первые свои годы в дворянском доме. Правда, дом был в провинции, в уездном Саратове, зато принадлежал старейшему в этом городе дворянскому роду Шахматовых. И пусть родители Мусатова жили в доме на положении слуг. Зато хозяева надолго уезжали, а особняк оставался в их распоряжении. Так и было в день появления на свет Виктора, 2 (14) апреля 1870 года.
Те же дворяне Шахматовы помогли Мусатову-старшему купить участок земли и выстроить дом. Фасадом своим он выходил на площадь, которая называлась Плац-Парад. Для окраины города такое название звучит, может, и неуместно — но ведь на эту площадь переехал маленький «принц»! Правда, собственное мусатовское жилище не дотягивало до звания резиденции. Один этаж, четыре комнаты да садик, — вот и все владения.
Когда рождаются сказочные принцы и принцессы, то, как правило, во дворец на крестины зовут добрых фей (а злую — нет). Родители Мусатова если и пригласили кого-то, то не фей: они ведь не знали, что им предстоит воспитывать принца. Но, видимо, добрые волшебницы все же явились, и не с пустыми руками: новорожденному подарили доброту, честность, хороший вкус, сильный темперамент, чуткость, а главное — талант художника. Что касается злой колдуньи, то она подоспела, когда ребенку исполнилось три года: с этого времени у «принца» начал расти горб. Добрые феи с некоторым запозданием откликнулись, прислали хорошего врача, и «принц» выжил, но навсегда остался маленького роста и с горбатой спиной.
Из-за «злой колдуньи» Мусатов страдал, будучи взрослым. Он перенес несколько операций на позвоночнике. Он влюблялся без надежды на взаимность. Счастье понимая как красоту, он сам не соответствовал своим представлениям о счастье. Но саратовские мальчишки никогда его не дразнили, и детство «принца» прошло среди друзей.
А самым надежным его другом стал… сад.
Когда Виктору было лет десять, родители прозвали его «садоводом». В это время семейство переехало в собственный дом, и на пустыре под окнами решено было разбить сад. Посадили сирень, вишни, белую акацию, серебристые тополя, газон; поставили беседку, по ней пустили виться дикий виноград. Превращение пустыря в сад очень нравилось Мусатову-младшему, особенно он полюбил возиться с цветочной рассадой.
Так и получилось, что они вырастили друг друга — сад и мальчик. Потому что когда садик стал садом, оказалось, что вместе с тополями и вишнями в нем вырос художник. Большую часть жизни художника они прожили вместе, и сад ни разу его не подвел. В годы учебы он всегда готов был вдохновлять и позировать — там написано немало Мусатовских этюдов. В годы поисков стиля он служил художнику творческой лабораторией. А главное, он стал для Мусатова образом мира. Постепенно Мусатов развил этот образ: сад в его воображении превратился в парк, одноэтажный деревянный дом — в подобие дворца, цветы — в отрешенных женщин из неких былых времен, которые словно произрастают среди газонов и дорожек и скорее клонятся, чем движутся. И тогда к художнику пришла слава. Но в начале — был сад.
В живописи своей Мусатов остался «садоводом». Природа на его картинах и этюдах — всегда «домашняя», живущая рядом с людьми. Зиму и позднюю осень, когда садоводу делать нечего, Мусатов не приветствовал. Он не оставил ни одного зимнего пейзажа, не зарисовал ни одного недавно облетевшего дерева.
А в детстве «садовод» зимой подолгу болел, отчего не поспевал за учебной программой и трижды оставался на второй год в своем реальном училище. Только учителя рисования неизменно были им довольны.
Родители не подозревали не только о его душе принца, но и о судьбе художника — во всяком случае, до тех пор, пока их не навестил учитель рисования Коновалов. Родители «принцу» достались любящие. Выслушав о том, что Виктору — прямая дорога в Академию художеств (которую Коновалов и сам окончил), они пережили потрясение, но смирились. В видах на будущее своего сына заменили карьеру конторского служащего (старший Мусатов работал в то время бухгалтером при Саратовской железной дороге) карьерой учителя рисования — и забрали его из реального училища.
Несколько лет Виктор занимался рисунком и живописью на дому у Коновалова вместе с другими молодыми людьми. А когда «принцу» исполнилось двадцать, родителям пришлось отпустить его в Москву «искать счастья» — то есть учиться дальше».
Мина перечитала то, что получилось. Спросила себя: «Ну, как?» «Стахановка!» — одобрил Внутренний Голос. «А в смысле содержания?» «Вроде ничего!» — сказал Внутренний Голос. «Тогда переходим к следующей части нашего марлезонского балета», — подумала Мина.
«Следующая часть» представляла собой эксперимент. Придумался в электричке — на свежую голову, по дороге с дачи. Но проводить его надо было без Евгения, иначе не политкорректно.
Сосед сотворил прямо-таки стенной шкаф, только Юдифь не на дверце, а внутри, что намного лучше. Мина отдала деньги, наговорила комплиментов, спросила:
— Ну, ты еще в кресле посидишь, по обыкновению?
А он:
— Да нет, спасибо, дел много. Теть Мин, а можно будет там у вас еще погулять?
— Мне показалось, что вчера тебе не очень понравилось…
— От ремонта отдохнуть самое то.
Мина подумала, что это сомнительный вариант отдыха, но вслух тему развивать не стала: время дорого. Заперла за Евгением входную дверь и прямиком направилась к холодильнику, где ждала своего часа туалетная вода «Опиум». Ив Сен-Лоран, между прочим! И тот самый, классический, «Опиум», который когда-то возмутил общественность своей необычностью!
Лет этому флакончику было немало. Но все же он происходил не из первой партии. Когда-то ведь вся эта французская роскошь разом появилась вдруг в московских универмагах, — «Опиум», «Мажи нуар», «Фиджи», «Мисс Диор», «Диориссимо»… Аля тогда купила себе «Диореллу», а Мина ничего не купила, потому что двадцать пять рублей было, на что пристроить… «Опиум», — тогда еще, наверно, духи, а не вода, — отличались самым из всех… Аля бы сказала, что тяжелым, но правильнее было бы назвать его самым смелым… ароматом.
Этот «Опиум» Аля получила в подарок все же не двадцать с лишним лет назад, а намного позже, распечатала, понюхала и немедленно закрыла. Но Мина-то любит пробовать на себе разные оригинальности. Аля дождалась, пока она придет в гости, и передарила. Смелость аромата Мину нисколько не испугала, а испугала, — уже потом, когда принесла домой и надушилась, — его неистребимость. Легкие духи, вроде тех, что выбирает Аля, слишком быстро выветриваются, а это обидно, но чересчур навязчивое постоянство Мина тоже не приветствует. Нельзя же все время благоухать «Опиумом».
Вот флакончик и поселился в холодильнике. Теперь ему предстояло согреться до комнатной температуры.
Дело-то, в общем, было минутное. Ведь если есть на свете люди, которых «Опиум» отпугивает, так, может, он отпугнет и Юдифь? Тем более что Алина идея прогнать ее догоняла по смелости своей аромат этого парфюма. Правда, со слов Евгения получалось, что убегать там особо некуда. Значит, что же, — убежит и прибежит обратно? Да, но стоит же город вдали. Это Евгений не нашел ворот в дымке, а Юдифь, глядишь, найдет!
Мина полюбовалась скользящими дверцами: до чего солидно! Надо Евгения попросить, чтобы напротив Юдифи такие же приделал, к настоящему стенному шкафу. А лист фанеры уберем на балкон, с глаз долой.
Открыла флакончик с туалетной водой, принюхалась: бодрит! Надо решить, куда брызгать. Допустим, на платье. Но если «Опиум» все же на Юдифь не подействует, то в углу останется запах, и тогда может убежать Роман. Значит, просто в пространство? «Как всегда, из угла повеет ветерок, и запах будет весь в комнате», — резонно заметил Внутренний Голос. Эх, придется набрызгать в колпачок и поднести ей к носу!
Дверцу Мина отодвинула не полностью — только чтоб рука пролезла. А то действовать предстояло с левой стороны, из самого угла. На Голову не наступишь, зато, если Юдифи вздумается махнуть мечом, увернуться будет трудно. Двое смиренно выглядывали из-под холма справа от столбика, о который облокотилась Юдифь. А вот сунешь сейчас руку в другое измерение, и… и Мина сунула.
Запах «Опиума» в холодильнике прекрасно сохранился. Прямо как новенький! Интересно, успеет ли комната проветриться до завтрашнего вечера, когда приедет Роман? Юдифь никак не отреагировала, зато две головы разом выросли над краем холма в полный, так сказать, рост, — одна в шапочке, другая без, — и принялись шумно, наперебой втягивать воздух носами. Они как будто даже соревновались между собой, кто больше унюхает. Длинный, плавно изогнутый нос Тициана словно подгребал кончиком тяжелый (или смелый?) аромат поближе к ноздрям, а острый, чуть вздернутый нос Себастьяно, наоборот, распахивал свои ноздри «Опиуму» навстречу.
Наконец Мина догадалась завинтить колпачок. Придется оставить щелочку, а то «шедевр» наверняка уже пропах насквозь. Отрицательный результат — тоже результат, и хватит на сегодня экспериментов!
— Донна фея! — услышала она.
Мина выронила флакончик, но он, к счастью, не разбился.
Кто это?! Источник звука она определить не могла, потому что его не было.
— Донна фея!
Слова возникли в голове беззвучно, как мысль.
Поднимая флакончик с пола, Мина нечаянно отодвинула дверцу почти до отказа и заодно краем глаза уловила шевеление в заплинтусном пространстве. Как оказалось, двое из-под холма даром времени не теряли: Себастьяно уже стоял на коленях у столбика, почти под локтем у Юдифи, а Тициан высунулся по пояс.
— Добрая донна, помогите! — раздалось у Мины в голове, и она вдруг поняла, что это слова Себастьяно. — Наш Зорзо опять потерял голову!
Почему эти парни не смотрят прямо в лицо? Все время как будто чуть-чуть отворачиваются…
— Кто потерял? — нервно переспросила Мина — вслух, поскольку одно дело разговаривать мысленно сама с собой, а другое — с посторонними.
Себастьяно кивнул на Голову:
— Зорзо!
— Я думала, это Олоферн…
— Это Зорзо из Кастельфранко.
Каким-то образом Мина сообразила, что на этот раз «говорил» Тициан. Она повела указательным пальцем в сторону «отличницы» (говорят, указывать пальцем нехорошо, но иногда бывает не до приличий):
— Может, и Юдифь — не Юдифь?
— Эту даму зовут Лудовика, она вдова, — объяснил Себастьяно. — Помогите, умоляю!
И в подкрепление своей просьбы как будто протер землю перед собой невидимой шваброй.
Так это он про пылесос, что ли?
— А в стену больше колотить не будете?
Мина протянула руку в сторону фотографии. Голос постаралась сделать построже, но вообще как тут владеть голосом, когда сплошные стрессы!
— Мы сделаем все, что вы велите, донна фея!
Фея? Гм…
— Ну, хорошо, — вздохнула Мина. — Но это в последний раз!
И пошла за пылесосом.
Часа в два ночи в дверь постучали. Не входную — в дверь большой комнаты. Причем изнутри. Хорошо, что Мина еще не спала, а то так и с ума сойти недолго. Сидела за письменным столом, уже в халате, пыталась собрать мысли в кучку, а они расплывались, тяжелые, как флюиды «Опиума». Очень не хватало альбомчика с репродукциями, но он остался на диване в большой комнате; идти туда не хотелось. И вот, пожалуйста!
Мина подскочила к двери, взялась за шпингалет:
— Кто там?
— Донна фея! — раздалось у нее в голове. — Это мы, Тициан и Себастьяно!
«Будь, что будет!» — подумала Мина.
Можно было, конечно, и что другое подумать, но после ужина они с Алей обсуждали по телефону последние новости и заодно гадали, откуда взялась телепатия. Наконец Аля выдвинула гипотезу: мол, известно, что живопись воздействует на зрителя непосредственно, минуя речь; следовательно, раз у Мины в углу оживает пространство картины Джорджоне, тамошние персонажи общаются тоже без слов.
Ну, хоть какое-то объяснение.
Мина сказала:
— Вот какого слова я пока еще ни разу не слышала, так это «Джорджоне». Они твердят про какого-то Зорзо из Кастельфранко.
— Так это он и есть. Зорзо — то же самое, что Джорджо. Венецианская фонетика. «Мастер Джорджо из Кастельфранко», — так Джорджоне подписывал свои работы. Если вообще подписывал. «Юдифь», например, не подписал, и все долго думали, что это Рафаэль…
— А где же тогда Олоферн?
— На месте. Просто считается, что его голову Джорджоне написал со своей, — объяснила Аля.
— А Юдифь — с Лудовики?
— Не знаю, как ее звали. Но, между прочим, Юдифь похожа на Венеру, которую Джорджоне написал через несколько лет. Наверно, это одна и та же женщина. Может, подруга. Вазари пишет, что Джорджоне, бывая в обществе, влюбился в одну даму, и она ему ответила взаимностью. Но потом заболела чумой, он от нее заразился — и привет! В тридцать три года.
— Да? А про Тициана и Себастьяно пишет что-нибудь?
— Что это ученики Джорджоне. Тициан — понятно, кто, а Себастьяно — будущий Себастьяно дель Пьомбо, «Свинцовый Себастьяно», хранитель свинцовой папской печати. Его подзабыли, но в свое время он в Риме конкурировал с Рафаэлем и был протеже Микельанджело.
Мина тогда успокоилась:
— Ну, раз это художники, то ладно. Между прочим, им понравилось, как пахнет «Опиум».
— Может, и Юдифи понравилось, — заметила Аля. — Я читала, что тогда увлекались сильными ароматами.
— Потому что мыться не любили? Но ведь тогда и блохи были! Интересно, ко мне из угла ничего не прискачет?..
— Мне кажется, у тебя там только то, что написал Джорджоне, — сказала Аля. — А зачем ему было изображать блоху на Юдифи?
В общем, Мина открыла дверь в темную комнату с относительно легким сердцем: уже то хорошо, что из дыры не мошенники лезут.
Свет загорелся с каким-то странным стуком, но потом оказалось, что парни с перепугу бросились на пол. Да, к электричеству они же не привыкли… А как им объяснишь? «Бедняги! — подумала Мина. — Да еще художники, они же нервные…» Себастьяно приходил в себя возле обеденного стола, Тициан очухивался в углу. За ним у стены что-то темнело. Выключить свет — еще больше напугаешь.
— Вы что-то хотели? — спросила Мина.
Себастьяно все же приподнялся, встал на колени и прижал руки к сердцу.
— Донна фея, благородная донна, позвольте ему побыть здесь!
Мина подумала, что на «благородную донну» едва ли тянет, особенно в халате, но было приятно.
— Кому — ему?
— Нашему Зорзо.
Так вот, что там темнеет! Это они тело безголовое в комнату притащили? Совсем обалдели! Пришлось все же пойти, посмотреть.
Оказалось, к счастью, что голова уже воссоединилась с туловищем, и место соединения обложено какими-то листьями. Сейчас она выглядела получше, чем под пятой у Юдифи, — несколько свежее. Зорзо растянулся на Минином паркете чуть не во всю длину той стенки, где фотография, — широкоплечий, со стройными ногами, обтянутыми не то кальсонами, не то матерчатыми колготками. Будь он гипсовым или мраморным, мог бы, пожалуй, и в безголовом виде украсить собой Пушкинский музей. Кроме темных не то кальсон, не то колготок, была на нем белая рубашка без воротника, а поверх нее куртка, — видно, что из хорошей ткани; теперь таких не делают, — хвойного цвета. Но не сосновой хвои, а, скорее, еловых иголок. Под голову подложено было нечто черно-берхатное, — не берет ли?
— А почему здесь-то? — спросила Мина. — Жалко, конечно, вашего Зорзо, но я его оживить не смогу.
— Он жив, добрая донна! — воскликнул Себастьяно.
— Дышит, — подтвердил Тициан.
Мина пригляделась: и правда.
— Он должен теперь спать, пока мы тридцать раз не пройдем до города и обратно, тогда он больше не потеряет голову, — пояснил Себастьяно.
— Так на природе лучше, воздуха больше.
Мина поглядела в сторону дыры с Юдифью и увидела, что дверца задвинута.
— Мы пробовали, добрая донна, и не раз, — печально сказал Себастьяно. — Но там Лудовика, и Зорзо не успевает поспать. Мы уходим, возвращаемся, — а он уже снова потерял голову, прямо во сне.
— Что, она всякий раз отрубает?! — ужаснулась Мина.
— Сам, — вздохнул немногословный Тициан и украдкой погладил фотографию.
— Сам себе? Во сне? Я что-то ничего не понимаю!
— Наш бедный Зорзо! — запричитал Себастьяно. — Зачем он только встретил эту даму! Он совсем теряет голову, когда она рядом. Он даже написал ее в образе Юдифи и свою голову — мертвую — у нее под стопой в знак того, что он в полной ее власти. Мы говорили ему: «Зорзо, одумайся! Тебе дано оживлять все, к чему прикасается твоя кисть, а ты добровольно себя умертвил. Нехорошо это, когда-нибудь ты, и вправду, погибнешь из-за Лудовики!» А он смеялся: «Вот вы меня и оживите, — вы же мои ученики». Зорзо написал копию, чуть большего размера, где изобразил и нас с Тицианом, и себя — без головы. И копия эта вышла еще лучше оригинала, вы сами видите, донна фея, туда даже войти можно.
— А меч-то ей зачем? — спросила Мина. — Чтобы больше походила на Юдифь?
— Потому что «Лудовика» значит — «воинственная!» — пояснил Тициан.
— И он сказал нам: «Когда нас всех не станет, друзья, души наши вселятся в эти фигуры, — продолжал Себастьяно. — И если другая женщина каким-то чудом отнимет у нее мою голову, вам останется приставить ее к туловищу, заживить рану, и я начну новую жизнь!»
— А чем заживлять? — уточнила Мина.
— Мы кладем ему на шею дубовые листья.
— Тогда уж лучше кору, она помогает от воспалений…
— Шести лет не прошло, и Зорзо погиб — причем из-за Лудовики! Я уехал в Рим, а копию хранил с тех пор Тициан. Мы думали, он шутил тогда, наш бедный Зорзо! А теперь…
— А теперь на дубе осталось слишком мало листьев, — сурово сказал Тициан. — Только спереди.
— А новые не отрастают?
— Нет; донна фея, те, что написал Зорзо, живые, и будут жить, но их немного. Нам надо действовать наверняка. Мы уйдем к себе, задвинем дверцу и не станем больше вам докучать! — пообещал Себастьяно. — Только помогите! Вы единственная, кому удалось…
Себастьяно склонился и как бы протер паркет невидимой шваброй.
— Эта штука, которую вы имеете в виду, называется пылесос, — пояснила Мина.
— Да благословит Бог и вас, добрая донна, и ваш палесосо! — воскликнул Себастьяно.
— Да! — поддержал Тициан.
Мина подумала, что, в принципе-то, ребята симпатичные, вот только странная у них манера все время как-то слегка отворачиваться от собеседника. Венецианский обычай, что ли?
— Но здесь бывают люди, — предупредила она. — Мы не помешаем вашему Зорзо укреплять голову на плечах?
— Не беспокойтесь, донна, никто не помешает, кроме Лудовики.
— Вот он проснется и что? — спросила Мина. — Вернется к вам?
Парни кивнули.
— А ничего, что он дверцу отодвинет, а тут сразу Лудовика? Не получится так, что ваш Зорзо и в новой жизни добровольно потеряет из-за нее голову? Она еще вполне, хоть и пятьсот лет. Мой сосед увидел — тоже чуть не потерял.
Тициан и Себастьяно переглянулись.
— Уж наверно, нет… — ответил Себастьяно без особой, впрочем, уверенности.
— Понятно, — сказала Мина. — Мужчины так далеко вперед не заглядывают. Но она, все равно, в двух шагах. Тогда, может, перенести его подальше отсюда, — например, к тому шкафу?
Себастьяно с изумлением посмотрел в сторону книжного шкафа и, как видно, не признал в нем предмета мебели.
— Нельзя, донна фея, это слишком далеко от дуба.
— Но где дуб, там Лудовика, — напомнила Мина. — Не лучше ли, в таком случае, просто отогнать ее подальше?
— Лудовику? — опешил Себастьяно. — Но ее место здесь…
— Зорзо так решил, — прибавил Тициан.
— Что-то вы в этом вопросе не додумали, — заметила Мина. — И если так уж нужен дуб, то он вон где, справа. А вы куда положили?
Парни призадумались, потом просияли, кинулись к своему Зорзо и мигом уложили его справа от дыры, головой к стене, за которой стоял дуб. Кресла соседские оказались теперь лишними, и их пришлось поставить пока к балконной двери.
Себастьяно раскланялся, Тициан погладил напоследок фотографию, и оба скрылись в дыре, задвинув за собой дверцу, как и обещали. А Мина выключила свет, заперла на шпингалет комнату и немедленно начала терзаться.
Сколько тут будет спать этот Зорзо, и что скажет Роман, когда увидит? И можно ли его оставлять одного, или надо караулить? А то проснется — а вокруг вместо Ренессанса непонятно, что. Как работать в такой обстановке? И, главное, вдруг он, очнувшись, не захочет лезть в другое измерение? Куда его девать прикажете? Вот кто мешал отказаться, кто? И ведь мало того, что согласилась, так еще и советы стала давать: разгулялся к ночи «инстинкт улучшательства»! «Зато если он все же уйдет к своим, не станет этой отдельно взятой головы», — вмешался Внутренний Голос. «Да, хорошо бы, — согласилась Мина. — А если не уйдет?»
Так и уснула в расстроенных чувствах.
И вновь приснился Борисов-Мусатов. Трогательный, почти как Кутузов. С одуванчиковым пухом на усах. Сказал:
— Мина, дыра в углу исчезнет, когда ты поймешь, о чем картина «Юдифь».
Птичка, да и только!
Утром Мина первым делом прислушалась: вроде тихо. Приоткрыла дверь в большую комнату: спит, голова пока на месте. Вошла, пригляделась: вот это да! За ночь Зорзо очень похорошел. Пока лежал под пяткой у Юдифи, волосы казались грязными и цветом почти сливались с землей, а теперь — будто только что голову помыл: пушистые, чуть вьющиеся, темно-каштанового цвета, диной до плеч… Завидная шевелюра! И лицо какое благородное! И помолодело! Ему же лет тридцать должно быть? На такого любая Лудовика польстится… «Про нее не надо», — напомнил Внутренний Голос. «Да, да, да!» Мина схватила с дивана Алину книжку, нашла автопортрет Джорджоне. Не могли, что ли покрупнее напечатать такого красавца! Но вроде похож.
Мина побежала звонить Але.
— Алька, хоть бы ты приехала, на него посмотрела! Одно странно: лицо почему-то невозможно увидеть ни в профиль, ни анфас, — только в три четверти!
— Может, потому что оживший портрет? — предположила Аля. — Они в это время почти все на портретах в три четверти. И смотрят вдаль, мимо зрителя.
— А Юдифь тогда как же?
— Она тоже на зрителя не смотрит, у нее глаза опущены.
— Ну, и черт с ней! — объявила Мина. — Скажи мне лучше: ты уже нарыла что-нибудь про людей эпох Возрождения? Что им нравилось? А то он проснется, а у меня все такое неренессансное…
— Арки и полы «в шашечку», — сказала Аля.
— Смеешься, что ли? Опять ремонт…
— Античность. Купи гипсовую голову в магазине для художников.
— Ой, нет! Еще одной отдельной головы я не вынесу!
— Ну, напиши на двери латинское изречение.
— «Ин вино веритас», что ли? — засмеялась Мина. — Но вообще идея хорошая. Где-то у меня был «Словарь латинских крылатых фраз».
— Еще природа, — сказала Аля.
— Вот с этим более-менее. Пусть тогда любуется Островом, — решила Мина.
После завтрака включила ноутбук — не работается. Поэтому появление евгенической тещи оказалось даже кстати.
— Ну как, понравились дверцы? Можно посмотреть? Ты чего такая нарядная?
— Можно, только осторожно, — сказала Мина. — Они своего друга Зорзо притащили ночью ко мне в комнату.
— Да ты что! — ахнула теща. — Гони их в шею с этим другом! У тебя и так места кот наплакал…
Тут Мина отодвинула шпингалет, и теща замерла на пороге.
— Вроде он раньше был без головы, — вполголоса удивилась она.
— Вернули, — объяснила Мина, — вон она теперь какая!
— Ты моя р-рыбонька… Типичный итальянец! — прошептала теща с восхищением.
— А скользящие дверцы замечательно скользят, — сказала Мина, — но лучше их пока не трогать. Ребята из-под холма думают, что надо задвинуть Юдифь, иначе голова не приживется.
— И что, этот красавец полежит и встанет?
— Надеюсь, что встанет, — что ему, вечно тут лежать? Встанет и на своих двоих пойдет под дуб.
— А зачем его обратно-то отпускать? «Такая корова нужна самому»!
— С ума сошла! Ему лет тридцать…
— Да какие тридцать? Когда, ты говоришь, картина была написана? Пятьсот лет назад? Так ему пятьсот тридцать! Наоборот, староват, получается. Но сохранился шикарно — куда лучше твоего Романа! Хотя…
Теща прищурилась и еще раз оглядела Зорзо.
— Это он пятьсот лет под каблуком? То-то аж позеленевший был! Не-ет, номер не пройдет. Его не переделать. Нечего с ним возиться!
Мина вспомнила свой сон.
— Так ты считаешь, эта история — про безголовых мужиков? — спросила она.
Теща махнула рукой в сторону дверцы, за которой зиял блуждающий шедевр.
— Да прав Женька, это про нее. Про то, что все у нас на бабах держится. Все от них, — и красота, и защита, и жизнь. Если мужик без головы, так ему, конечно, нужна своя Юдифь, а то он не знает, что ему делать, даже за себя постоять толком не может. А так — вон, улыбается… Ладно, Женька ламинат кладет, а я на кухне буду. Звони, если что.
Выйти из дома Мина так и не решилась. Дочитывала ЖЗЛ-овскую книжку, бегала к спящему Зорзо — присматривалась: дышит, или нет. Дышал. Интересно, что же это за дуб такой волшебный, — нарвешь с него листьев, и оторвавшаяся голова прирастает обратно? Романа бы ими обложить не помешало. У наших дубов они не такой формы; значит, не годятся, а жаль. В Подмосковье растет «дуб черешчатый». А этот? «Дуб джорджониевый»?
Текст не сочинялся; мысли были заняты тем, как подготовить Романа. В итоге, ничего не придумала. Ладно, пускай задает вопросы.
Мина впустила его и отправилась заниматься ужином.
Роман довольно скоро возник в дверях:
— Можно тебя на минутку?
Мина сняла с конфорки сковороду и пошла за ним — естественно, в большую комнату.
— Это кто? — тихо спросил Роман, кивая на Зорзо.
— Бывшая голова Олоферна, — вполголоса ответила Мина.
— И что она тут делает, эта голова?
— Воссоединяется с туловищем.
— Зачем?
— Это мечта его друзей — тех двух персонажей, которые выглядывали из-за холма, помнишь? Один Тициан, другой Себастьяно дель Пьомбо. Оба художники. Симпатичные ребята оказались, вежливые.
— Я смотрю, ты много успела за выходные, — заметил Роман.
«А ты чаще езди к своей Мадам, еще не то здесь увидишь!» — подумала Мина, а вслух сказала:
— А это вот, между прочим, сам Джорджоне. Потому что Олоферна он написал с себя. Ребята попросили разрешения оставить его пока здесь, а то на него Юдифь плохо действует.
Роман присел на диван, взял в руки альбомчик.
— Борисов-Мусатов? Это ты когда купила?
— А я разве помню? — удивилась Мина. — Пока тебя не было.
Роман откинулся на спинку дивана, полистал альбомчик, потом вдруг прилег — продолжая разглядывать репродукции.
Что бы это значило?
— Что, давление выросло? — спросила Мина.
— Почему ты так решила? Со мной все в порядке!
— Да вон, прилег… Вообще-то, ужин на столе.
— А! Ну, идем. Я, пожалуй, сегодня переночую здесь. И завтра тоже. Если, конечно, ты не возражаешь.
— Я только «за»! — сказала Мина как можно более торжественно. — С тобой мне гораздо спокойнее.
«Ахтунг! Он собрался руководить!» — предупредил Внутренний Голос.
Когда дело дошло до чая, Мина сбегала за Алиной книжкой, раскрыла на «Юдифи» и подсунула Роману:
— Как ты думаешь, что хотел сказать художник?
— Откуда я знаю! — дернулся он. — Я что, искусствовед?
— А разве одни искусствоведы имеют право на нее смотреть и составлять мнения? Я, например, не понимаю, для чего ей меч, ведь она явно не умеет им пользоваться. Должно быть, это аллегория. Но чего?
— Воинственности, наверно, — снизошел Роман. — Бывают, знаешь ли, женщины, которые из лучших побуждений оторвут кому угодно голову…
— То есть она его до смерти завоспитывала? Или залечила? Красивая, ухоженная… Может, так хотела ему понравиться, что ненароком свернула башку?
— Вот проснется этот… живописец, у него и спросишь.
— Еще вопрос, вернется ли к нему память, — заметила Мина. — А почему ж тогда Олоферн улыбается? Он, значит, доволен своей участью? И вообще, смотри: травка зеленеет, солнышко блестит, — это же не побоище, а картина мирной жизни!
Роман поднялся с табуретки.
— А что ему остается? Слушай, когда рядом воинственная женщина, хочется притвориться дохлым.
— Браво! — сказала Мина ему вдогонку. — Запишем твою версию под номером первым — по «блату».
Когда Роман улегся на диване в большой комнате, Внутренний Голос встрепенулся: «Тебе ведь не вставать на работу, правильно? Грех не воспользоваться спокойной обстановкой. Кто знает, что будет завтра!» «Это да!» — признала Мина и села за компьютер. Рекордов на сей раз не ставила, провозилась полночи, но написала еще кусок текста.
«Во внешности тридцатилетнего Мусатова станут находить нечто аристократическое, хотя и болезненное. А в двадцать лет он выглядел как провинциал. За манеру одеваться, за полосатое пальто, однокашники между собой звали его «байковым одеялом».
Он поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества. Через год перевелся в Академию художеств в Петербурге. Проучился там два года и снова вернулся в Москву. Так же метались тогда многие начинающие художники. В русской культуре наступал тот краткий период расцвета, который известен как Серебряный век, начиналась эпоха, мировоззрением которой стал символизм. Жизнь менялась, молодым живописцам хотелось изображать ее по-новому, но они пока еще не понимали, как. Во всяком случае, реалистическая живопись представлялась им устаревшей. Преподаватели же были как раз реалистами: старшие классы Московского училища вели знаменитые передвижники Поленов и Савицкий.
И все же именно Поленов первым одобрил мусатовский этюд с «голубой» капустой.
На лето «принц» возвращался в Саратов, и писал этюды — чаще всего в своем саду. Этюды уже не считались только подготовительными набросками к будущей картине — это были полноценные работы. Просто они передавали конкретные наблюдения или впечатления художников, тогда как для картин требовались идеи и обобщения.
Наблюдая за садом, Мусатов обратил внимание на свет — касаясь травы и листьев, он придавал им разные оттенки. Возможно, тонкое зрение художника лучше улавливало холодные цвета спектра, потому что больше всего ему понравилось наблюдать на всем, что его окружало, отблеск небес. А может, он разглядел особый оттенок эпохи: многие художники того времени любили синие, голубые и серебристые тона.
Но поначалу его «синюю» живопись критики сочли дикой — они просто хуже видели.
Мусатов мало что знал тогда о французских импрессионистах, которых тоже ругала публика за нечеткие формы и непривычные цвета — они уже давно писали не столько формы предметов, сколько окружавший их свет. В одиночку, работая у себя в саду, он прошел тот же путь, что и они, только намного быстрее. И там же начал первую свою самостоятельную картину — именно в такой, импрессионистской, манере. Она называется «Майские цветы» (1894).
Но чтобы найти свой собственный стиль, Мусатову предстояло вспомнить, что он — «принц», а в этом домашний сад помочь ему не мог.
Был у художника крестный Гаврилов. Жил он не в Саратове, а совсем уж в захолустье, и потому виделись они так редко, что Виктор его почти не помнил. Несколько лет крестный звал крестника повидаться, и вдруг Мусатов собрался.
Гаврилов служил управляющим в имении Слепцовка. Скромной усадьбе с небольшим одноэтажным домом было далеко до Версаля, но все же она оказалась ближе душе принца, нежели купеческий город Саратов. Хозяева имения в нем не жили. Господский дом пустовал, за парком никто не ухаживал, во дворе, заросшем травой, белела скамейка, да скучала мраморная наяда. Но при этом усадьба сохранила аристократизм. Спокойно, с достоинством, она ожидала наступления осени. Очарованный атмосферой, Мусатов сделал этюд: лужайка, освещенная заходящим солнцем, на ней белая садовая скамья, старинный столик и кресло.
Он вернулся в Москву, в Училище, закончил свою первую картину и подписал ее: «Борисов-Мусатов».
Это подпись не плебея, но аристократа. Идею, правда, подали не дворяне, а чиновники. По какой-то неведомой бюрократической причине собственное отчество Виктора — Эльпидифорович — они стали в документах подменять отчеством его отца. Вместо «Виктора Эльпидифоровича Мусатова» получалось у них: «Виктор Борисов Мусатов». Оставалось только поставить дефис. И аристократический мир неожиданно откликнулся: великая княгиня Елизавета Федоровна, побывав на ученической выставке, пожелала купить картину «Майские цветы».
В то время никому бы уже и в голову не пришло звать Мусатова «байковым одеялом». Крахмальная манишка, галстук-бабочка, сюртук как будто только что от портного, а в кармане — флакончик духов, — таким он в 25 лет уехал в Париж.
Париж был местом паломничества молодых художников. Там рождались новые художественные стили, в многочисленных студиях постигались премудрости искусства, — короче, именно там делали живопись.
На следующий же день после приезда Мусатов стал работать в ателье Фернана Кормона: совершенствоваться в рисунке. «Принц» жил скромно, обедал в обществе парижских извозчиков, но зато ходил по музеям. В европейских авторах разных времен он пытался угадать «родственные души»; полюбил Берту Моризо — представительницу импрессионистической живописи, из мастеров прошлого — художника 18 столетия Ватто, который прославился изображениями «галантных празднеств», а также романтика эпохи Возрождения Сандро Боттичелли. А еще Мусатов купил фотоаппарат «Pocket Kodak» и, как заправский турист, «щелкал» виды Парижа.
На лето он возвращался к своему садику и писал этюды уже как сознательный импрессионист: раздельными мазками в форме запятых. В конце третьего своего парижского сезона Мусатов понял: «Отсюда надо уехать… Уехать куда-нибудь в глушь, в Россию, в деревню, на лоно природы, на берега Волги и прожить там всю жизнь, отдаваясь искусству… Здесь надо приобресть только знание и опыт в рисунке».
В 1898 году, когда он вернулся, петербургские художники основали журнал «Мир искусства», а вместе с тем и новое в искусстве направление. Но Мусатов приехал в Саратов, где и обнаружил подлинную «глушь». Тамошним жителям не было дела до картин. Сам же Мусатов довольно скоро прослыл чудаком. Принц по духу, художник по призванию и по профессии, иностранец по стилю, да еще и горбун, он был слишком странным существом для провинциального купеческого города. Только сад готов был, как всегда, его поддержать.
В один прекрасный день Мусатов попросил маму Евдокию Гавриловну сшить белое платье, длинное и пышное, такое, как носили в старину. И сам сделал из проволоки обруч — «кринолин». Веер и жемчуга нашлись в комоде. В платье художник нарядил младшую сестру Елену, тогда еще гимназистку, и стал фотографировать ее — в доме, в саду, на крыльце. Несколько снимков, где Елена сидела на фоне кустов сирени со сложенным веером в руках, подсказали ему идею картины.
Он вынес в сад самоварный столик с мраморной столешницей, рядом поставил цветок агавы в кадке, между ними усадил сестру. По его замыслу, в волосах Елены и на белой столешнице должны были быть розы. Розы в мусатовском садике не росли, и две недели, пока Виктор писал с натуры, их приходилось каждый день покупать. Мусатов изобразил и самого себя — в блузе, выглядывающим из-за края картины, которую назвал «Автопортрет с сестрой» (1898).
Так началась в его живописи «красивая эпоха», как он сам ее называл. И так появились на его полотнах неподвижные, задумчивые дамы в старинных платьях — искусствоведы назовут их «мусатовскими девушками». Правда, в начале «эпохи» говорить о них во множественном числе не приходилось. Найти натурщиц Мусатову никак не удавалось, и единственной его «моделью» тогда была младшая сестра.
Художник пережил период увлечения старинными вещами. Перед одним из старинных гобеленов в саратовском музее мог сидеть часами. В конце концов, он даже получил в подарок несколько подлинных дамских нарядов былых времен. Но необходимость в исторической достоверности уже отпала: дело было не в ней, а в том, что он «нашел себе свой мир».
Мусатов говорил, что время любую вещь делает благороднее, даже безвкусную. Он изобрел свой «рецепт» аристократизма: надо перевести стрелки назад. Но этот «рецепт» пока не помогал ему внутренний мир привести в равновесие с внешним. Жизнь вне сада не радовала красотой. В ней были: общение с квартирантами (дом на Плац-Параде уже давно сдавали внаем), налаживание быта, смерть матери, несчастная любовь…
В поисках гармонии Мусатов обратился к усадьбе Слепцовка. Усадебный дворик ожил в его воображении: там появились юный маркиз, читающий стихи, и две дамы в кринолинах («Гармония» (1900)). Именно для этой своей работы Мусатов искал подходящие облака, освещенные заходящим солнцем. На картине — вечер. Друзья художника уверяли, что настоящее ее обаяние можно почувствовать только при сумеречном освещении — тогда она «оживает».
Теперь, выезжая куда-нибудь для работы, Мусатов вместе с кистями и красками вез и платья. И не забывал фотоаппарат. Если находилось, кому позировать в старинных нарядах, он сначала делал несколько снимков. Художник никогда не воспроизводил их на картинах в точности, но фотографии помогали ему уточнить композицию, запомнить жесты моделей. Это был его собственный метод, его «ноу-хау»: с помощью «кодака» он ловил мгновенья, останавливал их, а потом переносил в другую реальность, в свой мир, и там снова оживлял и расцвечивал.
Но пока что публика ругала его кавалеров и дам, а работа над картиной «Гармония» шла далеко не гармонично: полотно пришлось переписывать. Видимо, все дело в том, что скромный дворянский дом в Слепцовке играл совсем другую роль в жизни Мусатова: он призван был не столько вдохновить, сколько напомнить. «Принцу», чтобы стать самим собой, требовался дворец.
А тем временем дворец его уже ждал».
Больше не одолела: сморил сон. Снился дуб с табличкой, как в Ботаническом саду: «Дуб джорджониевый». Будто бы под ним стоит Борисов-Мусатов, фотографирует евгеническую тещу в портах «цвета нильской воды» и с мечом в руке. «Гармония» — подумала Мина во сне.
Утром все на свете проспала.
Слышала сквозь сон, как в комнату зашел Роман, сказал:
— Он там у тебя сопит и ворочается. Наверно, скоро проснется.
Мина, не приходя в сознание, пробормотала:
— Ну, загляни в дыру, помаши ребятам.
И отключилась. А когда открыла глаза, глянула на часы — прямо ужас какой-то!
Мина встала, накинула халат, вышла в коридорчик. Дверь в большую комнату нараспашку. Заглянула — пусто. На полу даже листочка дубового не осталось.
После завтрака позвонила Роману:
— Доброе утро! Так как развивались события?
— Да все в порядке. Появились эти «двое из ларца, одинаковы с лица», похлопотали вокруг третьего. Пока я собирался, они его добудились, поставили на ноги и увели с собой.
— Пропустила самое интересное! — расстроилась Мина. — Как хоть они встретились?
Роман сказал:
— Не видел, я в это время брился. Застал уже самый финал, когда они дверцу задвигали изнутри.
— Ушли «по-английски», — констатировала Мина.
— А что, мне с ними раскланиваться, что ли?
Ну, ладно. Хотя это, конечно, разочарование. «Проверим теперь дыру», — сказала себе Мина.
Головы, слава богу, не было. Мина из угла заглянула вправо — никого. Может, потом Евгений слазит, расскажет… Но, в целом, надо признать, картина стала получше. Хотя по-прежнему мешала Юдифь. Даже, пожалуй, еще больше прежнего. Теперь она как будто чего-то дожидалась. Так загадочно улыбалась своей босой приподнятой ноге, словно знала: Голова непременно прикатится обратно. «Стервоза! — подумала Мина. — И, между прочим, такие мужчинам больше нравятся. Как это ни грустно».
Но судя по тому, что вся эта красота неземная никуда не делась, лишь немного видоизменилась, ни евгеническая теща, ни Роман со своими трактовками «Юдифи» в точку не попали. «А если бы попали? — проснулся Внутренний Голос. — Представляешь: дыры нет, а Зорзо остался?» «Действительно, хороша бы я была» — подумала Мина.
«Самое время поработать!» — напомнил Внутренний Голос. «Только сначала схожу за хлебом», — отозвалась она.
Не успела по лестнице спуститься, зазвонил в сумке телефон.
— Беленькая! Ты все на меня обижаешься?
Поздороваться Зося всегда забывала, на это Мина давно уже махнула рукой. До того ли человеку, когда его вечно так переполняют собственные мысли, что надо срочно ими с кем-то поделиться. А не мысли, так впечатления — чаще всего от прочитанных книжек о смысле жизни.
— Обижаюсь, — подтвердила Мина.
— Я, конечно, была не права и постараюсь больше трубку не бросать, — сказала Зося. — Но обижаешься ты зря. Я вот на других обижаться уже перестала. Смысла нет: мы сами притягиваем все, что с нами происходит, потому что мы такие, какие есть!
— Привет, валет! С какой стати мне притягивать в свою жизнь экстремальные обстоятельства?
— Вот! — закричала Зося. — Я ведь чувствую: что-то у тебя там творится!
— Ничего особенного, — сказала Мина. — Просто в процессе ремонта у меня в углу обнаружилась дыра в другое измерение.
Зосе в обычное время темперамент не позволяет говорить тихо, но в исключительных случаях она умудряется как-то приглушить звук:
— Ничего себе! — произнесла она почти шепотом. — Портал! И что же ты в нем видишь?
— Аля это красиво называет пространством картины.
— Какой?
— «Юдифь» Джорджоне.
«Переключатель звука» вернулся в исходное положение. (Возможно, он сделал это самопроизвольно; Мина подозревала, что он вообще сломан.)
— Опаньки! — закричала Зося. — А посмотреть можно?
Мина подумала: «Хорошо, что, как говорится, инцидент исчерпан, а то состояние конфликта ужасно тяготит. А так, в принципе, никаких противопоказаний нет. Даже интересно послушать, что Зося скажет про Юдифь. А если вдруг новый поворот сюжета, то она мигом всех построит. До Зоси в этом смысле даже евгенической теще далеко».
— Да хоть сегодня, — ответила она. — Приезжай через пару часиков, заодно пообедаем.
Естественно, вернувшись из магазина, Мина встала к плите, поэтому в дыру заглянула уже вместе с Зосей. Отодвинула дверцу — Голова лежит на прежнем месте! Мина так и ахнула. Зато Зося увидела блуждающий шедевр в его первозданном виде.
Вообще-то Зося слушать не любит — она любит рассказывать о своем. Но тут ни разу даже не перебила. Потом сказала:
— Беленькая! Неужели не понимаешь? Это картина твоей ситуации.
— То есть как? — опешила Мина.
— А вот так! Голова Олоферна — это твой Роман. Он под пятой у Мадам, которую здесь изображает Юдифь. А ты мечтаешь его из-под пяты изъять, и твоя мечта представлена теми двумя страдальцами: они приставляют голову на место, а голова по старой памяти укатывается обратно. Причем все твои знакомые, которые видели, — они не просто тебе дают разные советы, они, по сути, тебе подсказывают, какую можно занять позицию по отношению у ситуации. Аля и теща со своими дверцами тебе как бы предлагают ее красиво обставить. Евгений — полюбить. Кутузов — извлекать из нее выгоду. А уж Роман твой, который порывался заколотить дыру фанерой, хочет, чтоб ты делала вид, будто ничего особенного не происходит. Никакая другая картина в твоем углу появиться пр-росто не могла!
— А почему тогда она появилась у Авторши настенного текста?
— Наверно, влипла, как ты.
— А если прогнать Юдифь?
Зося расхохоталась.
— Прогнать Юдифь! Попробуй. Найдется другая. Или сама встанешь на ее место. А дыра останется.
— Что это я встану на ее место?! — ужаснулась Мина. — И пятьсот лет простою под дубом?
Зося расхохоталась пуще, всплеснула руками:
— Под дубом, да с мечом! Минка, ну, ты сильна! Я и не подозревала, что ты способна завести у себя такую штуковину.
«Тоже мне, утешение!» — подумала Мина.
Как прикажете все это переварить? И когда? Не успела даже посмотреть, как подействовала на дыру Зосина трактовка, а уже Евгений тут как тут:
— Теть Мин, пустите?
— Если только ненадолго, на часок. Приедет с работы Роман, и мы с ним после ужина, возможно, пойдем гулять. Придется тогда тебя запирать в квартире.
— Ладно, теть Мин. А у того чувака голова прижилась?
— Вроде прижилась, но ненадолго.
— Что, у ребят облом?
— Да, я думаю, что пока там стоит эта Юдифь, она же Лудовика, ничего у них не выйдет. Так им и передай.
Евгений отодвинул дверцу, и Мина убедилась, что в дыре без перемен. Хотя Зосина версия, сказать по правде, звучала довольно убедительно.
Мина спросила:
— Женя, как, по-твоему, вся вот эта… инсталляция, она о чем?
Сосед пожал плечами.
— Не знаю… Наверно, это про свободу.
— В смысле?
— Ну, свобода, она там, дальше, за лесом, а на пути стоит красавица с мечом. И если не сумеешь безопасно пройти мимо, тебе кранты!
И Евгений прошмыгнул в заплинтусное пространство. Оно и на этот раз не дрогнуло, но искать новые интерпретации «Юдифи» в ближайшее время было рискованно.
Поскольку дело шло к ужину, Мина переместилась на кухню, стала там возиться. А, вот и в дверь позвонили: наверно, Роман. «Увидит Евгения, будет не в восторге», — подумала Мина. Нет — звонила евгеническая теща.
— Женька у тебя? Туда удрал? Ч-черт! Можно, я зайду, его позову? Ему диван должны привезти, а он счет унес! Мебель всю повыбросили, спит на полу, как этот твой… Я им говорила: чего спешить?.. Ой! А где же итальянец?
— Опять без головы.
— Да? — Теща прошла в угол, оценила композицию в дыре. — Как я и говорила: нечего с ним возиться! Женя!! А ребята там? Нет, не видно. Как быть-то?..
Она набрала воздуха в легкие, гаркнула в другое измерение:
— Женя!!!
Затрепетали на дубе листья, которые Тициан и Себастьяно еще не успели оборвать, качнулись в траве неведомые белые цветочки. И только Юдифь плевать хотела на тещины децибелы.
— У меня всю жизнь голос слабый, — сказала евгеническая теща. — Не услышит. Придется опять лезть. Хорошо, говоришь, дверцы скользят?
Она задвинула дверцу, полюбовалась, отодвинула, снова задвинула:
— Красота! Как будто так и было. Ну, ладно…
Теща опять толкнула скользящую дверцу в сторону окна, но, видимо, как-то не так. Во всяком случае, дверце это не понравилось. Она подвинулась ровно на столько, чтобы можно было глянуть на Юдифь, — и все, дальше ни в какую.
— Неужели заклинило? — испугалась теща. — Тут даже Пира не пролезет.
Она принялась дергать дверцу, но дверца уперлась.
Мина сказала:
— Давай Романа подождем. Может, он починит.
Да, теперь начнется: «Ты же хотела скользящие дверцы? И как, удобно?» Эх…
Они притащили кресла и уселись с видом на задвинутую дыру.
— Вот куда он поперся в такое время! — кипятилась теща. — А теперь даже не видно ни черта, кроме этой немки. Она-то чего стоит — не шелОхнется? Эти разгуливают, где хотят, а она сторожем, что ли, поставлена при Голове? Вот так всегда: мужиков где-то носит, а бабы при исполнении! Задубела уже, небось, под своим дубом! Ее бы как-нибудь расшевелить.
— Ее расшевелишь! — сказала Мина. — Собаку не испугалась. Духи я ей под нос совала, которые не учуять невозможно, — даже бровью не повела…
— А если ей цветы?.. — оживилась теща. — Можно у тебя из букета розочку вынуть?
Романовы розы были уже не так, чтобы свежи, но еще хороши. Удивительно, что они продержались неделю; обычно-то дня три — и вянут. Говорят, розы долго стоят, если подарены от души. Хорошо, если так…
Евгеническая теща вскочила, окунула нос в букет:
— Как пахнут!
Мина посмотрела, как она вытаскивает цветок из вазы, и заодно отметила, что на тещиных портах «цвета нильской воды» есть еще, оказывается, какой-то рисунок сзади. Оригинально! Разглядеть не успела: соседка промелькнула мимо и встала к углу задом, к Мине передом, потому что розу надо было просовывать в щель левой рукой, иначе никак.
— Ну, что? — спросила Мина.
— Да ничего! Так-кая роза!.. Может, у нее вообще глаза закрыты? Или она только от мужиков цветы принимает? Погоди, есть получше способ! У нас в холодильнике шампанское осталось с Нового года.
— Так оно уже выдохлось…
— С какой это стати? Оно хорошо закрыто, плотно. Сейчас принесу, сама увидишь. Заодно проверю, как там доставка. На, поставь пока…
Мина забрала у нее розу и подумала: «Все-таки надо спросить, а то на высоких скоростях подробностей не разберешь».
— Слушай, а что это у тебя за рисунок сзади?
Теща притормозила в дверях, обернулась:
— Какой рисунок?
— На правой штанине.
— Ты что? — удивилась теща. — Нет никакого рисунка. Накой мне с рисунком покупать — возраст уже не тот, чтобы хиповать! Может, вляпалась во что? Ремонт же этот чертов! Ладно, дома посмотрю.
Рисунок точно был, но рассмотреть опять не удалось.
— Я не буду запирать! — крикнула Мина теще вдогонку.
Вернулась в кресло — а что еще оставалось? — и стала размышлять, чем бы покрасить скользящие дверцы. Морилкой какой-нибудь? Или лучше лаком? Вонять ведь будет. Юдифи все нипочем, а самой как жить? Надо сперва закончить текст, а уж потом красить и ехать к Але…
Хлопнула входная дверь. Евгеническая теща пришла в сарафане. Поставила на стол бутылку, в которой плескалось шампанское, и два фужера. Зашуршала пакетом.
— Может, я уже с ума схожу, — сказала она. — Но вроде, когда покупала, этого не было. Смотри!
Теща вынула из пакета порты, развернула, и на правой штанине Мина узрела знакомую композицию: Юдифь под дубом и голову Олоферна.
— И ведь я из дома в них выходила, ты представляешь! — воскликнула теща. — Кто видел, наверно, подумал: «Совсем свихнулась бабка!»
— Я бы не подумала, — сказала Мина. — Какая ты «бабка»! Я бы подумала: «А что, неплохая идея!»
— Ты моя р-рыбонька! — умилилась теща. — Просто ты очень интеллигентная.
— Сейчас я тебе тоже покажу фокус, — пообещала Мина.
Принесла с кухни конфету-оборотня, положила на стол.
— Твой случай уже не первый, — сообщила она теще. — Приходили гости, ихний мальчишка зашвырнул под дуб конфету. И привет, валет! Была «Мишка косолапый», стала «Мишка Юдифь».
Теща покосилась на конфету, потом на Мину.
— Так вот в чем дело! Это я, значит, оттуда вынесла? А еще радовалась: какой воздух хороший! Ну, Юдифь! Такие штаны испортила!
— Да почему испортила? Наоборот, прикольно, как сказал бы Женька твой.
— Он ведь дольше моего там был. Весь, небось, в шедевре в этом извозился. Где ж те его вещи? А, в стиральную машину запихнула! Надо будет проверить. Прикольно! Теперь штаны новые придется покупать, а эти подарю кому-нибудь. Нет, обойдется она без шампанского, сами выпьем!
И тут же Мина услышала «чпок!» Это теща выдернула пробку.
— А ты говоришь — выдохлось. Это настоящее, не газировка.
— Да ты что, куда столько?! — ужаснулась Мина. — Не переводи продукт, мне в наперсток наливать нужно, а не в фужер. А шампанское вообще стараюсь не пить, у меня от него давление растет.
— Что ж я его — обратно понесу? Стоит, место в холодильнике занимает. Давай за то, чтоб искусство не приносило неприятностей!
На это возразить было нечего.
Стекло коснулось стекла, не то стукнув, не то звякнув; Мина и теща евгеническая отпили по глотку шампанского и с фужерами в руках уселись в кресла.
Теща сказала:
— Правильно, что ей не предложили. Еще захмелела бы с непривычки, начала бы мечом своим махать!
Неожиданно из дыры постучали.
— Теть Мин, откройте дверцу, пожалуйста! — закричал Евгений из «шедевра».
Теща отхлебнула из фужера, крикнула в ответ:
— Жень, ее заклинило, надо поправить!
— Ну, и как я поправлю?! Мне отсюда не подобраться, тесно, Голова лежит!
— А почему ты не отвечаешь, когда я звоню?
— Не было никаких звонков! Наверно, тут сигнал не проходит.
— Ну, сиди теперь со своей Юдифью. Тебе шампанского налить?
— Вы там что, шампанское пьете?!
— Пьем, — подтвердила теща. — С горя. Что ты счет с собой унес.
— Здрассте! Он на кухне на столе.
— Вот тебе и «здрассте»! Он бы должен там быть. Но его там нет. Проверь лучше карманы!
— Вот вам и добрый вечер! — послышалось сзади.
Мина оглянулась, расплескивая шампанское:
— О! Мой служебный Роман! Кто сказал: «Искусство требует жертв»?
— Может, «Красота требует жертв»? — уточнил Роман, приглядываясь к бутылке.
— Неважно! Важно, что есть жертвы. Евгений ушел в искусство с головой, а выйти не может, потому что дверцу заклинило.
— Да! Рома, выручай! — закричала евгеническая теща. — На тебя вся надежда.
Мина ожидала комментариев, но Роман только взглянул на нее как-то странно и мгновенно поправил дверцу. Мина принесла из серванта еще пару фужеров, выпили за освобождение Евгения из плена красоты.
— Рома, там у подъезда никто диван не выгружает? — спросила теща.
— Да стоял какой-то мебельный фургон…
— Наверно, наш! Жень, пошли!
Теща вскочила, подхватила пакет с портами и умчалась, Евгений за ней. Соответственно, узнать, какие в дыре новости, не удалось. Мина тоже поднялась с кресла, поставила фужер на стол и вдруг поняла, что ужасно устала.
— Подлить? — спросил Роман.
— Ты что! Я и так перенюхала. Хотя шампанское очень даже. Надо будет на Новый гол тоже такое купить.
Мина села на диван, посмотрела оттуда на фотографию Острова. Аля рассказывала, что в эпоху Ренессанса жил во Флоренции человек по фамилии Альберти. Так он, когда случалось прихворнуть, отправлялся на природу. Налюбуется вдоволь красивым пейзажем — и выздоравливает. Надо бы попробовать: может, давление снизится. Опять же, на таблетки меньше тратить.
— А почему это я «служебный»? — осведомился Роман.
— Потому что со службы. Еще ты можешь быть «курортным», потому что отправляешь народ на курорты.
— В шоп-туры тоже отправляю.
— Мой бурный Роман! — объявила Мина. — Ужин на плите, надо только разогреть.
— Понял, — ответил он.
И, разумеется, какая уж тут работа!
Намерения с утра были самые, что ни на есть, благие: дописать текст. Но тут начались звонки.
Сначала Кутузов, птичка. Думала, насчет Борисова-Мусатова, а он спросил:
— Мина, тебе, случайно, Окрошкина не звонила?
— С чего бы?
— Слава богу! — обрадовался он. — А я уж испугался, ты понимаешь! Тут Окрошкина же съездила на мои деньги в Питер. Теперь жалуется, что не все удалось посмотреть: в Эрмитаже, представь себе, самые интересные картины на реставрации. Я возьми, да и скажи: «А у некоторых дома свой Эрмитаж, причем качество такое, что хоть билеты продавай».
Мина подумала: «Надо же! Этим летом все то в Питер, то из Питера! Что Окрошка, что Романова Мадам. Одна я дома сижу».
— И подсказал ей адресок, что ли?
— В том-то и дело! Она такая цепкая, ты понимаешь. И не хотел, а все выложил.
Мина вздохнула:
— Главное, чтоб ей теперь не стукнуло в голову, будто я, на самом деле, билеты продаю. А то неприятностей не оберешься.
Кутузов извинялся, но на него разве можно обижаться? Хорошо, что предупредил. Он надеялся, что обойдется, однако не обошлось.
Только положила трубку, снова звонок: легка на помине!
— Мина, мне Гена Кутузов рассказал, что у тебя дома шедевр мировой живописи.
Мина, как раньше выражались, прикинулась ветошью:
— Да? Это какой же он имел в виду?
Можно подумать, у нее дома сплошные шедевры!
— «Юдифь» Джорджоне.
— А! Только это не живопись, а… как ее… инсталляция.
— Современное искусство? — удивилась Окрошкина. — Я не думала, что ты его любишь.
— Ну, кое-что мне нравится, — ответила Мина уклончиво.
— Правда? А у тебя «Юдифь» в натуральную величину?
— А натуральная какая?
— Сто сорок четыре на шестьдесят семь.
«Во дает!» — подумала Мина, а вслух сказала:
— Пожалуй, у меня даже чуть побольше.
— Как интересно! Можно приехать, посмотреть?
Спасибо Кутузову, к этому вопросу Мина была готова. Она сразу решила так: «Конечно, век бы мне Окрошки не видать, но, если в гости попросится, пущу, и пускай высказывается насчет замысла „Юдифи“!»
Мина, как честный человек, пошла, включила компьютер: время до Окрошкиной есть, надо поработать. Строго-настрого запретила себе заглядывать в дыру до обеда, хотя от любопытства было аж щекотно. Но главное, что отвлекало от Борисова-Мусатова, — Алина идея.
Послушав с утра про то, как Юдифь проигнорировала розу, Аля сказала:
— Может, ей мышь показать?
Мина вскричала:
— Господи, ну, конечно! Алька, ты птичка!
Но, само собой, предстояло многое продумать. Например, где взять мышь? В подвале есть, говорят, крысы, но это явно перебор. Или еще: как ее держать, чтоб не укусила и чтоб не вырвалась, если, в свою очередь, испугается Юдифи? И, опять же, куда эту мышь потом девать?
Какое-то время Мина просидела за письменным столом, но потом почувствовала, что надо срочно определить, хотя бы примерно, расстояние между границей комнаты и носом Юдифи. Тем более что рулетка в хозяйстве была.
С другой стороны, стоит только эту рулеточную шкалу вытянуть, как следует, из футлярчика, она начинает гнуться. Юдифь стояла примерно на расстоянии вытянутой руки, — вот лучше рукой и померить. Мина так и сделала, убедилась, что до носа Юдифи немного не хватает, и уже потом сообразила, что рановато потревожила потустороннее пространство.
Тициан и Себастьяно будто того и ждали: выскочили из-за холма и подбежали к столбику, на который облокотилась Юдифь. Повернулись к Мине на три четверти в своей ренессансной манере и скосили в ее сторону печальные глаза: Себастьяно черные, Тициан карие.
— Донна фея!
— Сочувствую, — кивнула Мина. — Как же его опять угораздило?
Как обычно, взял слово Себастьяно:
— Мы так радовались, донна фея… Зорзо сказал, что мы теперь поселимся в городе, что у нас там будет большая мастерская… Мы шли по дороге, смеялись, вспоминали. Вдруг Зорзо остановился: «Погодите, надо вернуться!» Мы говорим: «Как! Зорзо, мы чудом тебя спасли! Наконец у тебя снова голова на плечах. Зачем тебе Лудовика? Разве было лучше?» Он вроде послушался, мы прошли еще, и снова он остановился: «Нет, я привык, что она рядом!» Мы говорим тогда: «Зорзо, давай сначала поживем в городе. Пусть голова укрепится. А уж потом вернемся за Лудовикой». Он прошел с нами еще чуть-чуть и повернул назад. Мы кричим: «Зорзо! Если ты вернешься, все станет, как ты написал! Твое творение сильнее тебя!» Он говорит нам: «Да с чего вы взяли, что я сам себе решил тогда оторвать голову! Я вовсе не это хотел сказать». Мы спрашиваем: «Но что же?» А он: «Я забыл! Как раз что-то такое, чтобы не терять головы. Надо вернуться и вспомнить. Да не бойтесь, все будет хорошо!» Он всегда в это верил, наш Зорзо. И вот…
— Уже не вспомнит, — подвел итог Тициан.
Себастьяно опустился на колени у столбика:
— Донна фея, умоляю! Возьмите в руки свой волшебный палесосо!
— Мы ведь договорились, что это был последний раз, — сказала Мина. — Не могу же я то и дело толкать его в ухо!
Себастьяно сложил ладони, будто не к ней обращался, а какому-нибудь «падре»:
— Мы положим его там, где вы велите!
— А Лудовика? Она нас слышит, кстати? Она не кукла?
— У Зорзо все живое. Просто ей ничего не нужно, кроме…
— Головы Зорзо! — выглянул из-за его плеча Тициан.
— Дорогие мои, ну, и чего вы хотите? Пока эта красотка тут…
— Мы все сделаем, добрая донна, Евгенио знает.
— Вот как?
— Самый последний раз, донна фея!
— Вот ведь судьба у нас, у фей! Сперва тебе уговорят, а потом расхлебывай! — проворчала Мина.
Пока волокла в комнату пылесос, все думала про Романа и его Мадам: «Конечно! Хоть без головы, зато ответственности никакой, вдобавок стабильность, налаженный быт, так сказать, пусть и несколько однообразный…» «Вот ты все мечтаешь прогнать Юдифь, а Олоферна что-то пока прогнать не пробовала», — подначивал Внутренний Голос. «Так кто же знает, за какое время голова прирастает обратно! — оправдывалась Мина. — Надо бы дать ему шанс…»
Заодно уж пришлось пропылесосить квартиру. Только когда Тициан и Себастьяно уложили Зорзо у книжного шкафа на видавший виды, но чистый паркет, Мина вспомнила, что вот-вот должна появиться Окрошкина. «Ну, увлеклась — что делать!» — сказала она себе в оправдание.
Окрошкина прибыла в длинном платье тусклого цвета, который в давние времена называли «цветом лягушки в обмороке». Светло-серый, но с намеком на зеленый. А Мина влезла в юбку с оборками, чтоб на первых порах хоть немного загородить спящего Зорзо. Встала к нему спиной и широким жестом указала в сторону фотографии Острова:
— Вот, смотри!
— Ой! — воскликнула Окрошкина. — Тебе эта понравилась? А мне больше те, где другой берег, с соснами.
— Все хвалят, — дипломатично сказала Мина. — Сосед даже порывался постоять на камушке.
— Правда? — обрадовалась Окрошкина.
— Ты где-то училась?
Талейран с Дизраэли, пожалуй, похвалили бы Мину за этот вопрос.
— Да, я окончила курсы, есть даже диплом.
— Тебе бы как-нибудь использовать это в работе, — продолжала Мина, чувствуя себя практически Макиавелли.
— Да пока не получается. Я хотела заняться репортажной съемкой, но это надо учиться дальше… Говорят, еще турфирмы нанимают иногда фотографов.
«Может, пусть уж лучше пишет про художников?» — шепнул Внутренний Голос.
— Ты очень удачно придумала ее тут приклеить, — сказала Окрошкина.
— Это Алина дизайнерская мысль, — скромно отозвалась Мина.
— Да? Нам надо объединиться! Ты будешь попадать в разные необычные места, я их снимать, а Аля — размещать фотографии в интерьерах.
«Еще не хватало!» — подумала Мина, а вслух сказала:
— Что ж, это надо обдумать!
И отодвинула скользящую дверцу:
— А вот шедевр современного искусства. Но, поскольку это современное, тут не один в один.
— Ого! — выдохнула Окрошкина.
Какое-то время она молчала, разглядывая содержимое дыры. Потом сказала, не отводя взгляда от Юдифи:
— Да, эффектно! Но, знаешь, этот современный вариант мне меньше нравится. У Джорджоне все логично, а тут получается, что Юдифь просто демонстрирует свою красивую ногу.
— Да, пожалуй, — кивнула Мина. — Хотя для дома он больше подходит: не так брутален.
— Наверно… Мне в этом году не везет с «Юдифью». У тебя хоть она сама на месте, нет только головы Олоферна, а в Эрмитаже вообще всю картину сняли с экспозиции, и надолго — будут реставрировать.
«Конфета!» — шепнул Внутренний Голос. Точно! Мина схватила забытую на столе «Мишку Юдифь»:
— Вот тебе персональная «Юдифь».
— Ой, надо же! Где ты такую купила?
— Такой фантик не купишь, это спецзаказ! — ответила Мина.
— Спасибо, я его сохраню!
— Кстати, о логике: о чем, по-твоему, эта картина? — спросила Мина. — Считается, что к легенде она имеет мало отношения.
Окрошка посмотрела на нее сквозь свои большие очки — как всегда, серьезно:
— Я об этом не думала, если честно. Просто мне кажется, что Юдифь — это я!
Ничего удивительного.
— А что? — Окрошкина слегка улыбнулась, но не как Юдифь. — Ты так на меня взглянула…
Мина пожала плечами:
— Разве? Искусствоведы бы с тобой поспорили, пожалуй. Ты же заметно из другой эпохи.
«Конструктивизма», — подсказал Внутренний Голос.
— Ну, и что? Я бы тоже спасла город. А эпоха здесь ни при чем.
Батюшки, ей подвигов, оказывается, не хватает!
— И башку бы мечом отхватила? — уточнила Мина. — А могла бы вот так стоять босой ногой на чьей-то несвежей голове?
— Босой ногой вряд ли, — засмеялась Окрошкина. — а башку мечом… бывают же ситуации, когда женщины берутся за оружие.
— Я бы не смогла! — сказала Мина.
— Да, ты же пишешь сказки. Хотя и в них иногда «башку мечом»… А у тебя есть библиотека?
Тут Окрошкина глянула в сторону шкафов. Разумеется, увидела Зорзо и, разумеется, ахнула. Что ж, когда-то это должно было случиться. Зорзо, как видно, не успел совсем увянуть под ступней у Юдифи, и потому похорошел быстрее, чем в предыдущий раз. Мина подумала, что пол «в шашечку», как Аля советовала, очень бы ему подошел по стилю. Но ренессансная «шашечка» была, надо полагать, из мрамора, а он холодный — паркет теплее.
— Мина, что же ты меня не предупредила! — прошептала Окрошка.
— Ничего, ему еще рано просыпаться, — махнула рукой Мина.
— А кто это? Какой странный костюм…
— Это Джорджоне.
— Как Джорджоне? Правда? Сам Джорджоне? Ты меня не разыгрываешь?
— Это он. По-венециански — Зорзо. Просто знакомые пробуют восстановить его по голове Олоферна: он же ее написал с себя.
Окрошка обратила к Мине свои широко распахнутые очки:
— Но это же Нобелевка!
— Насчет Нобелевки не знаю, — небрежно отозвалась Мина. — Это неофициальный эксперимент.
— А можно, я присяду на диван? — спросила Окрошкина. — Я его не разбужу?
— Садись, — разрешила Мина.
— А что это за странные листья?
— Говорят, для заживления шва.
— Надо же! Знаешь, я одно время была влюблена в его автопортрет, — сообщила Окрошкина. — А сам он, оказывается, еще лучше!
Мина хотела сказать что-нибудь умное насчет ракурса: голова Зорзо была чуть повернута в сторону книжного шкафа, а это другие «три четверти», не те, что на автопортрете. Но по лицу Окрошкиной поняла, что она погрузилась в медитацию — прямо как Евгений у дыры с Юдифью. Вот те на!
Мина подождала немного, убедилась, что это то самое, пошла на кухню, включила чайник. Вернулась, спросила:
— Чайку не хочешь?
Окрошка не услышала. «М-да… не хотелось бы, чтобы она досидела тут до Романа», — подумала Мииа.
Выручил Евгений: его звонок в дверь вернул Окрошкину к действительности. Сосед стоял на пороге в комбинезоне и каске, в обнимку с длинной коробкой из-под ламината. «Не кочегары мы, не плотники»…
— Теть Мин, можно я туда ненадолго? Я вас не задержу, не беспокойтесь.
Мина сказала:
— Погоди, я провожу гостью.
Повернула в большую комнату, а Окрошка навстречу. Как кстати! Мина ей:
— Жан, извини, пришел сосед поговорить насчет ремонта.
— Ты собираешься делать ремонт?
— Он у меня принял, похоже, вялотекущую форму.
— Хорошо, — сказала Окрошкина. — Спасибо тебе, очень много впечатлений.
И, понизив голос, прибавила:
— А когда он проснется?
— Возможно, завтра, но точно никто не знает.
— Можно, я тебе завтра позвоню?
— Да, конечно, — кивнула Мина, радуясь, что визит завершен.
Евгений задержался ненадолго возле Зорзо, покачал головой:
— Вот ведь заварил кашу!
На всякий случай, Мина предупредила:
— Женя, им теперь надо, согласно рецепту, сколько-то раз пройти до города и обратно.
— Ничего, я без них пока.
И нырнул в дыру.
— Коробка-то зачем? — крикнула Мина.
— Потом покажу!
Ну, ладно…
Следом за Евгением пришла, по обыкновению, евгеническая теща:
— Слушай, они там задумали сдвинуть с места эту Юдифь. Женька собирается сегодня все подготовить, а завтра уже провернуть. Но эти ребята, они же ее пальцем тронуть боятся. Значит, придется ему. А я так не хочу, чтобы он за нее хватался! Уже все шмотки в отпечатках, даже трусы! Насквозь, понимаешь? Еще не хватало, чтоб на теле осталось, наподобие татуировки!
— А как они собираются ее с места сдвинуть? — спросила Мина.
— Не знаю, вроде просто унести в лес.
— Мне подруга посоветовала мышь…
Теща просияла:
— Правильно!
— Только где ее взять…
— Ты что! В зоомагазине продается. Белая. Называется «мышь декоративная». Я схожу, куплю.
— А потом ее куда?
— Себе оставлю. Дети давно просили. Приедут — обрадуются! Я тогда с утра Женьку отправлю Пиру на дачу отвезти. А то она к тебе все рвется — сил уже нет держать. Пусть отдохнет на природе, а я от нее отдохну. И мы утром все сделаем!
Действительно, на этот раз Евгений в другом измерении долго не пропадал. Вдвинул в комнату коробку, потом выбрался сам, снял каску, вытер лоб и аккуратно задвинул дверцу. Явно в коробке было что-то увесистое.
— Что это ты урвал от шедевра?
Евгений присел рядом с коробкой, приоткрыл — меч!
— С ума сойти! — пробормотала Мина.
Хотела спросить: «Накой он здесь нужен?», но взглянула еще раз на Евгения и вместо этого сказала:
— Ты гигант!
Евгений поднял голову, посмотрел со счастливой улыбкой:
— Клевый, правда?
— По-моему, так страшный.
— Да он притупился.
— А дальше что? Дома-то такие вещи не хранят.
— Так это ж временно! Пока голова прирастет. Постоит в коробке на балконе, никто не заметит. А потом вернем в шедевр. Только у меня все битком. Ничего, если он у вас побудет?
Что Мине оставалось? Развести руками.
— Взял бы себе, да кто же даст! — вздохнул Евгений, закрывая коробку.
Роман, вернувшись с работы, сказал:
— Опять этот художник?
— Последняя попытка, — ответила Мина. — Смотри, какой красавец!
— По-моему, он и в виде отдельной головы был неплох.
— А зачем мне тут отдельная голова? — возразила Мина. — Мне и Юдифь-то ни к чему.
— Мне кажется, ты многовато уделяешь ей внимания.
Роман заглянул в дыру:
— А меч где?
«Ну и нюх!» — подумала Мина.
— На балконе.
— Что?!
— Нет, это не я. Мне слабо.
— Но зачем? Если у воинственной женщины отнять символ ее воинственности, что-нибудь изменится?
— Не будем душить молодежную инициативу, — сказала Мина.
— Понятно. А что Борисов-Мусатов? Закончила?
— Нет еще. Разве тут сосредоточишься?
— Вот после ужина садись и дописывай!
— А ты? Я думала, мы гулять пойдем…
— Я найду, чем заняться.
В общем, после ужина Роман остался на кухне мыть посуду, а Мина с тяжелым сердцем уселась за письменный стол. «Да подумаешь! — успокаивал Внутренний Голос. — Тоже мне, премудрость — посуду вымыть». «А то я не видала, как он ее моет!» — думала в ответ Мина, глядя в пустой монитор. «Книжку возьми, фотографии посмотри, а то до завтра не настроишься!» — наставлял Внутренний Голос. «Да, правда», — вздыхала Мина и долго листала ЖЗЛ-овскую книжку, но все-таки настроилась:
«В Саратовской губернии сохранилась родовая усадьба князей Голицыных-Прозоровских — Зубриловка. Княжеский дом построили в конце18 века с таким размахом, что он не уступил бы иному дворцу. Трехэтажный, с двумя боковыми флигелями, с оранжереей и зимним садом, он стоял на холме в окружении огромного парка. Были перед домом и фонтан, и цветники, и широкая лестница с мраморными скульптурами. В доме хранилась большая коллекция старинных костюмов, фарфора, бронзы, мрамора. Парк украшали искусственные гроты и башня-«руина», оживляли многочисленные ручьи.
Мусатов впервые услышал о Зубриловке от друзей, вернувшись из Парижа. Художник, которому хотелось «набраться старинного духу», заинтересовался сразу, но первый его визит в усадьбу Голицыных-Прозоровских была кратким. Только через два года, летом 1901 года, он встретился со своим дворцом по-настоящему, когда приехал туда работать. Это были его владения. Не по документам, конечно, но это были дворец и парк из его мира.
И случилось чудо: гармония коснулась, наконец, его саратовской жизни. Не прошло и года, как нашлись единомышленники — небольшой круг людей, понимавших искусство, появилась любящая женщина. А первая же картина, которую Мусатов написал в Зубриловке, «Гобелен», принесла ему известность.
Самой знаменитой из зубриловских картин считается написанный летом 1902 года «Водоем». Это слово очень нравилось художнику, хотя друзья и сомневались в том, что название подходит для произведения искусства. В жизни «водоем» был купальней князей Голицыных — глубоким бассейном, облицованным серым камнем, со ступеньками, ведущими в воду. Сохранилась фотография, сделанная примерно с той же точки, с которой написана картина: две дамы в старинных платьях у воды. Тем летом в живопись Мусатова вошла еще одна «мусатовская девушка». Это художница Елена Александрова, с которой он вместе учился в Москве и в которую был с юности влюблен. Именно в Зубриловке она согласилась стать его женой (в 1903 году они обвенчались).
Найдя «дворец», Мусатов встретил и «принцессу».
Вернувшись из Зубриловки, он познакомился и подружился с четой Станюковичей. В. К. Станюкович, военный и литератор, стал потом первым биографом художника. Его жена Надежда Юрьевна, происходила из старинного дворянского рода. Ее бабушка была урожденной Палеолог — фамилия почти «королевская»: когда-то на Софье Палеолог, племяннице последнего византийского императора, женился московский царь Иван III. Надежда Юрьевна напоминала Мусатову Симонетту Веспуччи — флорентийскую красавицу, которая жила в 15 веке и умерла совсем молодой. Симонетту писали многие художники, но больше всех — Боттичелли, который нашел в ней свой идеал красоты.
Мусатов свою «идеальную модель» обрел в Н. Ю. Станюкович. На знаменитой боттичеллиевской картине «Весна» в каждой женской фигуре угадывается Симонетта. Мусатов же мог на одном полотне несколько раз изобразить Н. Ю. Станюкович: так было, например, когда он писал картину «Изумрудное ожерелье» (1903). К тому времени художник был уже настолько уверен в себе, что имение не понадобилось. Он работал на даче близ волжского города Хвалынска. Хотя «Ожерелье» приняли довольно холодно даже друзья, Мусатов сказал только: «После полюбят».
Мечты сбывались, но «принц» оставался беден. Картины не продавались, а квартиранты не торопились платить за аренду дома. И Мусатов решил перебраться в Москву, поближе к выставкам и коллекционерам, а дом — продать. Вместе с домом подлежал продаже и сад. «Принц» простился с ним ради новой жизни.
Два года после этого все шло хорошо. Мусатова пригласили с выставкой в Германию, избрали членом французского Национального общества изящных искусств. Единомышленники сплотились, образовав Союз русских художников. Коллекционеры купили несколько его работ. Родилась дочь.
И вдруг «все точно развалилось» (это слова самого Мусатова). Летом 1905 года он жил с семьей в Тарусе на даче профессора И. В. Цветаева. Теперь уже дворянский дом, часть когда-то большого имения, был в полном его распоряжении. Там и застало его письмо о том, что Н. Ю. Станюкович в Москве и тяжело больна. Художник пытался спасти свою Симонетту: кинулся в Москву, по очереди с друзьями и женой Еленой дежурил у ее постели — и все же ее потерял. В отличие от Боттичелли, который надолго пережил свой идеал и все продолжал его рисовать, Мусатов успел создать лишь одно полотно, посвященное памяти Н. Ю. Станюкович, «Реквием» (1905), где изобразил ее трижды. Через два месяца он умер в Тарусе от сердечного приступа.
За неделю до этого взбунтовавшиеся крестьяне разгромили Зубриловку.
А сад еще долго рос под окнами его саратовской мастерской. Может, потому она и уцелела во всех превратностях жизни двадцатого столетия. И хотя нет уже тех вишен, что писал художник, память о нем хранит мастерская: в ней открыт музей Борисова-Мусатова.
Впрочем, что-то такое он о себе знал: «Досадно только, черт возьми, что все… приходит ко мне более под конец. Летом только что распишешься — зима катит, снег пошел, надо бросать. Только что влюбишься, обо всем позабудешь — хвать — совесть, стыд, долг лишают всего. Только что разрисуешься, рука разойдется — трах — конец, ателье запирается. Все приходит слишком поздно. И можно отсюда вывести и дальше безнадежное заключение».
Однажды он сфотографировался у себя в саду с одуванчиками. Это отцветающие одуванчики, воздушные. Быть может, они нравились Мусатову некоторым своим сходством с облаками, которые он очень любил. На этом фото художник лежит, опершись на локоть, так, что голова его почти на одном уровне с белыми головками одуванчиков. Фигура его полностью не видна: срезана краем снимка и отчасти скрыта травой. Он тянется к цветам и будто тоже растет среди травы под вишнею. С пушистыми, даже воздушными, усами и полупрозрачной бородкой, Мусатов — как бы один из них. Он был маленьким, по сравнению с другими людьми — примерно как одуванчик рядом с какими-нибудь флоксами. Фотографируясь вместе с ним, друзья тактично присаживались, вставали на одно колено, склонялись — совсем как сам Мусатов на поляне с одуванчиками.
Отцветающий одуванчик — цветок не для букетов: с виду скромен, слишком нежен. Зато как сложно устроена его белая «шевелюра»! И хотя ветру легко выхватить из нее пушинки, сам цветок вырвать из земли непросто. Так и Мусатов. Очень ранимый и замкнутый, он жил такой сложной и бурной внутренней жизнью, что за пару обычных лет успевал прожить десять своих. Он был лидером по натуре, фанатиком в работе, а жизнь понимал как «борьбу со всяческой отсталостью». И, хотя налетал на него время от времени ветер бедности, ему ни разу не удалось унести художника от живописи в обыденную жизнь. «Лучше иметь копию за гроши, чем иметь жалкое положение учителя рисования», — считал Мусатов.
Но «воздушные шары» из семян одуванчиков живут совсем недолго. Только заметят их любители природы, только восхитятся — и вот они уже улетели.
«Я должен быстро сгореть», — это слова Мусатова. Слава застала его в живых, но ненадолго, всего на несколько последних месяцев из прожитых художником 35 лет».
Вроде закончила, а не прочувствовала. Не было ощущения, что сбросила груз с плеч. Так, с грузом вместе, спать и легла, — правда, вовремя.
Снилась Окрошкина. Будто бы говорит: «Мина, давай так: мне Борисов, тебе — Мусатов!»
К чему бы это?
— Беленькая! Ты все никак не угомонишься?
С этого началось утро. Рассказывала-рассказывала Зосе «новости с фронта» — и вот вам, пожалуйста, вместо сочувствия!
— Сговорились вы, что ли? — возмутилась Мина. — Роман тоже вчера высказался: видите ли, я многовато уделяю внимания дыре с Юдифью!
— Вот! — закричала Зося. — Он не совсем безнадежен, этот твой Роман, я тебе сразу сказала, еще в прошлом году. Не зацикливайся ни на Мадам, ни на Юдифи! Хотя это синонимы у тебя… Тогда так: не зацикливайся на мадам Юдифи!
И Зося рассмеялась собственному каламбуру — она вообще была «в настроении». А Мина почувствовала, что начинает злиться.
— Зоська, опять ты за свое! У меня то содержимое дыры валит наружу, то, наоборот, снаружи к дыре паломничество. Вчера вон от Окрошкиной едва отбилась. Что значит — «не зацикливайся»?..
— А то! — перебила Зося. — Пока ты занята Юдифью, она у тебя так и будет светиться, как лампочка от батарейки. А «батарейка» — ты! Выруби ток!
Легко сказать! Как его «вырубишь», когда вон уже евгеническая теща на пороге!
— Я ее даже заселила, — сообщила теща. — Гляди!
У Мины под носом мелькнуло пластиковое корытце, накрытое сверху решеткой, наподобие полочки для холодильника. Под решеткой лежал клок ваты.
— А мышь-то где?
— Она там, зарылась. Неплохо придумали — на мышах зарабатывать! Могли бы даром раздавать.
И теща понесла мышь знакомым маршрутом.
— Ты в обновке, что ли? — спросила Мина.
— Да! — Теща остановилась у дыры, приподняла ногу, чтобы Мина оценила цвет. — «Нильской воды» не было, распродали всю, пришлось эти…
— Гридеперловые! — определила Мина.
— Ты моя р-рыбонька! Все-то ты знаешь! — воскликнула евгеническая теща. — Мне это название в жизни не запомнить.
— А что тут сложного? «Перл» — жемчужина, а «гри» — серый.
— Даже так? Не слишком светлые для моего возраста? Ничего? Ну, хорошо.
Теща поставила корытце на кресло.
— Этот-то, итальянец, опять тут! — спохватилась она. — А я штанами хвастаюсь!
Зорзо, посвежевший за ночь, ровно дышал и улыбался книжному шкафу. «Что-то он у тебя разоспался», — заметил Роман, отбывая на работу. Успеть бы с экспериментом!
Теща сняла решетку, приподняла клок ваты. Под ним действительно сидела белая мышь. Оттенок ее хвоста очень подходил к платью Юдифи. Мина подумала: «Значит, можно говорить не только про цвет «бедра испуганной нимфы», но и про цвет «хвоста испуганной мыши». Евгеническая теща решительно ухватила этот хвост большим и указательным пальцами, и мышь воспарила.
— Ты моя р-рыбонька! — сказала ей теща и, обернувшись к Мине, скомандовала: — Открывай!
Мина осознала, наконец, что мышь держать не ей, и преисполнилась благодарности.
Без меча и Головы в «шедевре» как будто настало мирное время. Итальянский вечер; все до последней молекулы прогрето солнцем; молодая женщина проверяет, хорошо ли за день загорела коленка. «Так намного лучше, — подумала Мина. — Если бы не Зорзо, можно бы ее и не трогать».
Но у тещи евгенической были свои мысли, поэтому она шагнула к Юдифи и махнула мышью примерно на уровне броши у нее на платье.
На какое-то мгновение Мина усомнилась в том, что белые мыши способны наводить ужас на дам, но тут взметнулась над плинтусов розовая атласная волна, оттенок которой так сразу не назовешь, Юдифь, не говоря ни слова, перемахнула через стенку, и пейзаж опустел. Теща при этом отшатнулась от дыры, но мышь не выпустила.
— Слава богу! — проговорила она, щурясь на ренессансное сфумато. — Пускай побегает.
— Хорошо, что ты удержала, — сказала Мина, задвигая дверцу.
— Ты что? — удивилась теща. — За нее деньги плачены! Ты моя р-рыбонька белая!
Мина заперла входную дверь и тут же, в прихожей, несмотря на тесноту, сплясала бы канкан, если бы только знала, как это делается. Да здравствует мышь! Долой Юдифь! Получилось!! Во всяком случае, можно себе позволить вприпрыжку добраться до телефона. Хотя этот способ перемещения и подзабылся, но ничего, наплевать. Запыхавшись, доскакала, чтобы порадовать Алю, но телефон уже звонил сам, и это была Окрошкина.
— Мина! Зорзо еще спит?
— Пока да.
— А можно, я приеду, посижу с ним? Просто посижу. Если тебе надо работать, я не буду мешать. Могу тебя отпустить в магазин.
Эта идея застала Мину врасплох. Она сказала:
— Ты знаешь, мне трудно работать, когда в доме гости, а они у меня последнее время постоянно. Но если очень уж душа просит, то на пару часиков приезжай. А в магазин не пойду: мне самой интересно посмотреть, как он проснется.
«Делать тебе нечего!» — упрекнул ее Внутренний Голос, но было поздно.
Текст предстояло прочитать насквозь и отправить Кутузову. «Но это я и утром успею, — решила Мина. — Зорзо наверняка уже будет в дыре». Она занялась хозяйством, стараясь в то же время от Ренессанса передвинуться ближе к модерну:
Видно, вовсе не прост не знакомый мне город Саратов;
Может, где-то хранит он далекого прошлого снег,
Раз на сломе времен там родился Борисов-Мусатов,
Что из небытия вызывал восемнадцатый век.
Дальше придумать не успела, явилась Окрошкина. «Главное, в дыру не пускай! — переживала Аля, которой Мина все же позвонила. — И одной Юдифи выше крыши». Но про Юдифь Окрошка даже не вспомнила. Вошла в большую комнату и сразу тихо вскрикнула:
— Ой! Кажется, он рукой пошевелил!
— Которой? — заволновалась Мина.
— Вон той, правой… пальцами…
— Ему снится, что он рисует! — предположила Мина.
Естественно, она села на диван вместе с Окрошкиной и стала ждать продолжения.
Зорзо действительно понемногу шевелил пальцами. При этом благородное лицо его в ракурсе «три четверти» хранило такое выражение, словно он даже во сне верил, что все будет хорошо. Окрошкина любовалась спящим. Мина, глядя на нее, пыталась выудить из памяти еще случай, когда бы она так нежно улыбалась, — не первый год знакомы, — но безрезультатно. И складки-то у нее возле носа разгладились, и овал лица вроде стал не таким квадратным.
В основном, молчали. Правда, Окрошка спросила:
— Мина, а где он будет жить, когда проснется? У тебя?
Мина не стала ей пока сообщать, что в дыре есть жизнь, ответила:
— Нет, но те, кто проводят эксперимент, обещали о нем позаботиться.
— Он мог бы жить у меня, места хватит.
На это Мина заметила:
— Едва ли герой картины, даже оживший, сможет жить среди ненарисованных людей: он не ест, не пьет, обычным способом не разговаривает… Не грех бы еще проверить его на устойчивость к растворителям.
— Это в тебе говорит сказочник, — снисходительно улыбнулась Окрошкина.
Так прошел примерно час, Мина рассудила, что пора сделать перерыв, и позвала Окрошку пить чай. Сели на кухне, Окрошка отхлебнула из кружки и вдруг спросила:
— Мина, а тебе не мешает, что Роман помогает мне на даче?
«К нам едет ревизор!» Немая сцена!
Окрошкина смотрела на Мину, Мина на нее. Окрошкина — сквозь круглые очки, Мина — сквозь прямоугольные. Прямо какая-то дуэль очков!
— Так ты не знала? Роман тебе не говорил?
Хорошо, что за спиной родная стена, есть, к чему прислониться в трудную минуту!
— Он мне не говорил, — призналась Мина, — но, раз уж сказала ты, то я отвечу: конечно, мешает. Он целыми днями на работе, суббота с воскресеньем — все, что остается для общения. Отговаривать не вижу смысла: он едет добровольно и с охотой. Но, между нами, кому нужен мужик, который все выходные пропадает на даче у бывшей жены!
— Мы до сих пор официально не развелись.
— Тем более!
— Я могу звать его через неделю, — сказала Окрошкина.
— Если он тебе так нужен в хозяйстве, то почему ты с ним не живешь?
— Это длинная история, — начала Окрошка.
Мина бы послушала, но из большой комнаты донеслись глухие удары: кажется, кто-то стремился на Остров.
В большую комнату Мина вбежала первой. Зорзо колотил в стену с фотографией куда эффектней, чем это делал Себастьяно: стильно, благородно и с достоинством. Судя по силе ударов, он полностью оклемался. Теперь надо произнести правильные слова. В голове, как назло, крутилось: «Здравствуйте, это автоответчик!» Да что ж такое! Мина собралась:
— Здравствуйте, Зорзо! Пожалуйста, не волнуйтесь. Вы у меня в гостях. То, во что вы стучите, — просто изображение на стене. Присядьте пока в кресло, я позову ваших друзей.
Зорзо отступил от стены, посмотрел на Мину с недоумением. «Соображает, что ты такое», — пояснил Внутренний Голос. Мина сделала шаг в комнату — Зорзо метнулся к столу. Ну, и ладно, надо скорей к дыре, позвать ребят. Только взялась за дверцу — подоспела Окрошкина. Встала на пороге в своем платье «цвета лягушки в обмороке»:
— Бон джорно!
Цвет ее наряда отразился в лице Зорзо, но до обморока дело не дошло. Наоборот: Зорзо бросился к раскрытому окну и красиво выпрыгнул с четвертого этажа.
«Доигралась!» — промелькнуло в голове. «Нарисованный не разобьется!» — тут же возразил Внутренний Голос.
Окрошкина выглянула на улицу:
— Мина, ты знаешь, отсюда ничего не видно. Давай спустимся.
Они взяли сумки, переобулись и вышли на лестницу.
— А ты быстрее не можешь? — спросила Окрошкина, обогнав Мину на пролет.
— Быстрее не могу, это моя предельная скорость спускания по лестницам.
— Тогда я не буду тебя ждать, догоняй! — крикнула на скаку Окрошкина и так рванула вниз, что едва не сбила с ног Евгения — он как раз возвращался с дачи.
С ним вместе Мина вышла из подъезда и повернула за угол. Никого, кроме Окрошки они не увидели. Странно! Потом Мина по наитию подняла глаза к окну первого этажа и встретилась взглядом с седовласым дядечкой. Он строго наклонился к ней через подоконник:
— Из вашего окна выпал человек!
— Да, я заметила, — сказала Мина. Голос прозвучал минорно. — А вы не в курсе, что с ним?
— В курсе.
Дядечка выпрямился и повел плечом в сторону комнаты.
— Но я не могу вам его подать. Вам придется за ним зайти.
— Правда? — пролепетала Мина.
— Какое счастье! — воскликнула Окрошкина.
— Я в шоке! — покачал головой Евгений.
Дядечка снова перегнулся к Мине через подоконник.
— Это, быть может, ваш супруг из Индии приехал?
Мина покачала головой:
— Нет-нет!
— А что-то он совсем по-русски не говорит.
— Он из Венеции.
— А, тогда понятно. Не знал, что ренессансная мода вернулась.
Это не очень увязывалось с молотками и разговорами о ремонте, но удивляться было некогда, надо было бежать.
— Мина! — окликнула Окрошкина. — Я, наверно, поеду домой.
«Скатертью дорога!» — подумала Мина, а вслух сказала:
— Хорошо. Пока!
В прихожей у дядечки было свободно — насколько вообще может быть свободно в таком закутке. Никакой обуви на полу — не то, что у Мины. В коридорчике респектабельно — не скажешь, что «хрущевка», только высоких потолков не хватает. Двери арочные — привет эпохе Возрождения. В большой комнате диван слева от входа, где раньше и у Мины стоял, до фотографии с Островом. Но не старый, а старинный и по виду намного дороже. Рядом столик и два кресла, тоже как будто из дореволюционных времен. В ближнем сидел Зорзо, уставившись в книжку. На Мину с Евгением внимания не обратил.
Это была, так сказать, равнинная местность, а справа от двери начиналась пересеченная. Вдоль стен — громадные, как горы, книжные шкафы, — дерево, между прочим, а не ДСП, — а перед ними на полу «предгорья» в виде разной высоты книжных стопок. Между книжными холмами возвышались кое-где утесы из картонных папок с завязками и гладкие скалы из каких-то коробок. Этот ландшафт поделен был на две более-менее равные части паркетной тропинкой, что вела к балконной двери.
Мина заглянула Зорзо через плечо — увидела репродукцию Борисово-Мусатовского «Водоема». Удивительное дело!
— Зорзо! — окликнула она. — Вас ждут Тициан и Себастьяно.
Он и не пошевелился. Надо бы зайти с другой стороны, чтобы как-то поймать его взгляд. Тогда, может, поймет. Ракурс у Зорзо был все тот же, а глаза опущены. Можно ли дотронуться? Не очень понятно. Но, наверно, можно дотронуться до книжки, и он тогда поднимет голову. И тут Мина узнала в книжке свой недавно купленный альбомчик. Повернулась к дядечке:
— Но эта книжка из моего окна точно не выпадала!
— Нет, — с достоинством подтвердил дядечка. — Мне ее дали как авторский экземпляр!
— Здорово! — сказала Мина. — А я ее недавно купила в киоске. Понятно, почему он так в нее вцепился: ее приятно держать в руках.
Дядечка поклонился.
— Его легко занять, — кивнул он на Зорзо. — Я вообще-то по итальянскому искусству специалист, но вот, попросили, я и написал.
Кто бы мог подумать!
— И меня попросили, и тоже про Борисова-Мусатова! — воскликнула Мина. — Но напечатают еще не скоро, я только-только закончила. Правда, я не искусствовед, а писатель.
Познакомились. Дядечка назвался Иваном Николаевичем. Мина тоже представилась.
— Мина? — переспросил Иван Николаевич. — Это, наверно, уменьшительное? Может, от «Кармина»?
— Это полное, но на «Кармину» я тоже согласна, — сказала Мина. — А что, диван у вас антикварный?
Иван Николаевич загадочно улыбнулся:
— Нет. Это точная копия того дивана, что стоит в доме Островского в его усадьбе Щелыково. Только лучше. Там у них продавленный, а этот нормальный. Вот попробуйте, присядьте.
Мина присела и с дивана попробовала заглянуть Зорзо в лицо, но он не отреагировал.
— Ну, как? Удобно? — спросил Иван Николаевич.
— Очень. На заказ сделан?
— Это я сам. И кресла тоже, и столик. Все по старинным образцам! Антикварный только вон тот столик, ломберный.
Ломберный стоял у окна. На нем красовался раскрытый ноутбук.
— Как же вы работаете? Стоя, что ли? — удивилась Мина.
— Стоя, — подтвердил Иван Николаевич. — Я же хитрый! Понимаю, что просидеть за компьютером можно очень долго. А если стоять, то делаешь только самое необходимое. Ну, когда статья не пишется, бывает, и в окошко гляжу. Там мно-ого интересного!
— Уж это точно, — вздохнула Мина.
Они с Евгением погладили столешницу журнального столика, посидели по очереди в свободном кресле. За это время Зорзо перевернул пару страниц.
— Он теперь смотрит «Изумрудное ожерелье», — сообщил Иван Николаевич.
— Вы прямо на все руки, — похвалила его Мина. — Наверно, ведь и итальянский знаете? Может, поговорите с Зорзо на родном языке?
— Пробовал, не отзывается.
Иван Николаевич похлопал Зорзо по плечу, даже потянул книжку у него из рук, сказал что-то по-итальянски, но Зорзо и глазом не моргнул, только крепче сжал альбомчик.
— Теть Мин, может, за ребятами сходим? — подал голос Евгений.
Тициан и Себастьяно с опаской прошли по квартире и со страхом спустились на первый этаж. Евгений шел впереди, а Мина замыкала процессию со своим экземпляром Борисово-Мусатовского альбомчика в руке. Пусть автор подпишет!
Иван Николаевич, его мебеля и книжки подействовали неожиданно благотворно: нервы успокоились, снизилось давление, подскочившее в результате разговора в Окрошкиной. «Даже и полезно лишний раз по лестнице пройтись, — сказала себе Мина. — Окрошка стройнее, так серной по ступенькам скачет!»
— Теть Мин, вы поняли? — крикнул снизу Евгений. — Юдифь убежала в город. Им теперь туда нельзя.
— Зато под дубом место освободилось! — пропыхтела Мина.
— А эти у вас разговаривают, — заметил Иван Николаевич, пропуская Тициана и Себастьяно вперед. — Но как-то странно: вроде ни слова ни сказали, а я понял, что мне выразили почтение.
— Да, они у меня такие, — кивнула Мина.
— Где же вы их, интересно, откопали? Один — вылитый Джорджоне. Другой похож на Себастьяно дель Пьомбо. Актеры, что ли?
Не то, чтобы Мина горой стояла за правду, но на выдумки нужно больше энергии, а ее уже почти не осталось.
— Это они и есть, — сказала она. — А третий — Тициан, тот самый. Все трое прямо из эпохи Возрождения. Только не думайте, что раз я писатель, так все сочиняю. Если хотите, можете потом подняться с нами, и сами все увидите. Это история как раз для искусствоведа.
В самом деле, искусствоведа все это время очень не хватало!
Иван Николаевич остановился.
— Кармина! Вы понимаете, что говорите? Вы же мне объясняете, что это — САМ Джорджоне, САМ Тициан и САМ Себастьяно! Такого счастья не переживет ни один искусствовед.
— Но они ко мне попали в таком виде, что и Себастьяно пока не Свинцовый, и Тициан еще не великий. Знаменит один Джорджоне, но у него проблемы с головой. А вот скажите лучше, как специалист: что мужчины эпохи Ренессанса подумали бы по поводу моего наряда?
— Шепну на ушко: скорее всего, они подумали бы, что вы не полностью одеты!
— Почему?
— С вами еще не так все плохо: на вас хотя бы юбка. Но футболку они бы приняли за белье. Поверх нее нужен лиф наподобие жилетки. И рукава могли бы быть подлиннее. Это, конечно, одеяние для бедных, но все же. А ваша подруга…
— Коллега! — поправила Мина.
— Вот она явилась вообще без платья и без юбки, в одной нижней сорочке! Это скандал.
— Прямо ужас какой-то! — засмеялась Мина. — Не одеты, а по виду до Венеры далеко. Он от нас и выпрыгнул в окошко, бедняга!
Подошел Евгений:
— Теть Мин, у ребят облом. Он им в ответ на все тычет эту книжку.
— Ах, да, книжка! — воскликнула Мина. — Иван Николаевич, вы мне подпишете?
— С удовольствием! Вы последнее время вносите разнообразие в скучный пейзаж у меня за окном.
— Обращайтесь, если снова заскучаете, — любезно ответила Мина.
Тут же подумала, что это, пожалуй, звучит двусмысленно, хотела добавить что-нибудь умное, но услышала Себастьяно:
— Донна фея, мы не знаем, что делать! Он не хочет уходить без этой книги, а мы не можем за нее заплатить.
Мина продемонстрировала ему альбомчик.
— Скажите ему, что у меня есть. И что книжку написал вот этот человек. И что мы мешаем ему заниматься наукой. Да — и что феи имеют право на некоторые вольности в одежде!
Ну, Зорзо, наконец, удостоил: и на нее посмотрел, и на книжки на полу. Тем временем, Тициан и Себастьяно проявили расторопность: выхватили у него из рук авторский экземпляр, вложили взамен Минин, подхватили голубчика под руки и выдернули из кресла. И общество переместилось в Минину квартиру — разумеется, в большую комнату, куда ж еще.
Там венецианцы осели на какое-то время, потому что Мина строго велела книжки под дуб не носить, а смотреть на диване или за столом.
Иван Николаевич взглянул на дыру, сказал:
— А, так вот они у вас откуда! А где же Юдифь?
Выслушал ответ:
— Куда-то смылась.
И отошел к дивану, чтобы оттуда изучать фотографию Острова. Присесть не пожелал, хотя Тициан и уступал ему место. Зорзо, в основном, был занят Борисовым-Мусатовым, и Себастьяно тоже втянулся в разглядывание альбомчика. Мина немного удивилась равнодушию искусствоведа, но про себя — вслух не стала. Тем более что оживился Внутренний Голос: «А не пора ли тебе чайку попить, пока обстановка в доме спокойная?» Еще бы не пора! День выдался нервный, да и по лестнице находилась на неделю вперед. Мина включила чайник, вымыла кружки, которые они с Окрошкиной оставили на столе, и пригласила Ивана Николаевича на кухню.
Этот гость был гораздо приятней Окрошкиной, и Мина, радуясь, что пьет чай в хорошей компании, даже забыла спросить, о чем картина Джорджоне «Юдифь».
Потом пришел с работы Роман, и Иван Николаевич интеллигентно откланялся. На этом «спокойная обстановка» закончилась.
— Кто это был, — осведомился Роман, — поклонник?
— Сосед с первого этажа, — кстати, искусствовед. Это он подбирает все, что выпадает из окна. А потом возвращает. Сегодня, например, вернул Зорзо.
— Себе оставить не захотел? Жаль.
— Их же трое. Слишком много гениев на такую жилплощадь.
— Что у нас на ужин? Опять рыба?
— Не «опять», а «все еще», — поправила Мина. — Всего второй день. У тебя вон по субботам и воскресеньям сплошная Окрошка, но ты, между прочим, не жалуешься!
Мина подождала ответа, не дождалась и спросила:
— А почему все это время молчал?
— Я думал, ты меня убьешь! — сказал Роман. — Я же знаю, как ты ее не любишь.
— У нас с ней взаимное чувство, однако она была в курсе, а я нет.
— Она, кстати, наши отношения воспринимает абсолютно нормально.
— Мерси, что вы меня приняли в семью заочно, но можно было бы и спросить. А вдруг я против? А вдруг у меня не было в планах окружать себя со всех сторон Окрошкиной?
— Да ладно, с твоим появлением она стала более миролюбивой.
— Может, вам и удобны такие отношения, — сказала Мина, — но мне в них неуютно.
— Короче, ты мною недовольна.
— Не знаю… — вздохнула Мина. — Просто я думала, что ты у меня — Роман приключенческий, а ты оказался дамским. Точнее, мадамским, поскольку целиком и полностью во власти своей мадам Юдифи.
— Теперь ты решила меня сравнить с Олоферном?
— Только с Головой, — уточнила Мина.
— А ты бы предпочла, чтобы я целиком и полностью был исключительно в твоем распоряжении?
— Боже упаси! Я ни на что не претендую. Голове Олоферна положена Юдифь, а мне до нее далеко. Она моложе, и вообще, «достойная и умная женщина»!
— Ну, конечно: либо по-твоему, либо никак!
И ведь удается ему говорить таким противным голосом! Мина задумалась, не поужинать ли в маленькой комнате.
— Ладно, отдохни от меня до понедельника, — сказал Роман обычным голосом.
Собрался и ушел.
Мина не сомневалась, что после такого ей предстоит бессонная ночь, но организм не оставил на терзания ни минутки: отключился, едва она укрылась одеялом. И снилось, как ни странно, хорошее: фотография Острова, а там — Борисов-Мусатов в светлом костюме-тройке стоит на камушке среди воды. И будто бы Мина кричит ему: «Это у вас цвет „экрю“?» А он в ответ машет ей шляпой.
Проснувшись, Мина твердо сказала себе: «Так, дорогая: когда готовятся к подвигу, о личной жизни не думают. А тебе предстоит последний рывок: вычитывание текста и отправка его Кутузову». Встала, накинула халат, выглянула в коридорчик. Запирать большую комнату на шпингалет смысла уже не имело, а от окна все просматривается насквозь до самой прихожей. Вроде было тихо, но тишина обманчива: они же общаются телепатически. На всякий случай, до ванной и обратно добиралась короткими перебежками.
Вернулась в маленькую комнату — встала перед гардеробом: что бы надеть поприличней? «А у тебя же платье было под „джинсу“, — вспомнил Внутренний Голос. — Такое, на пуговицах спереди. Там и рукав подлиннее». «Скажешь тоже! — отмахнулась Мина. — Эти пуговицы на мне больше не застегиваются». «Трудно примерить, что ли?» — стал настаивать Внутренний Голос. Ну, примерила. И что же? Оказалось, они уже опять застегиваются! «Это я за ночь, выходит, похудела? — обрадовалась Мина. — Нет худа без добра». «У тебя, так худа без худа!» — заметил Внутренний Голос. Да, в наше время «раздобреть» — это плохо… Поверх платья пришлось еще напялить длинную жилетку. Она под брюки, но что делать, потерпим. Может, этим, из Ренессанса, так будет спокойней. «Ты ее, выходя из большой комнаты, снимай», — посоветовал Внутренний Голос. И это правильно!
За завтраком отгоняла, как мух, воспоминания о вчерашнем дне. Кое-как отогнала, но вообще жаль, что для такого дела не изобрели еще специальную мухобойку! Потом пошла к месту подвига. Так все по-дурацки устроено в квартире, что телефоны не отключишь! Можно только сделать вид, что разговариваешь. Мина сдернула трубку со старенького аппарата с диском, нажала кнопку на аппарате поновее, который в виде трубки. Мобильный отключать не рискнула, потому что не помнила, как его потом включать.
В подвиге ведь главное — настрой. А уж дальше… К тому же, для кого как, а для Мины самое сложное — не вычитать, а отправить. Ноутбук у нее всего полгода, а пишущая машинка до этого сколько лет? То-то и оно! «Ага! И ты у Романа всего полгода, а Окрошкина до этого сколько лет?» — вякнул Внутренний Голос. «Это еще надо уточнить! — огрызнулась Мина. — И вообще, я молодец! Не побаловать ли себя тортиком? Не каждый день подвиг». «Да-да. И опять пуговицы застегиваться перестанут. А платье еще может пригодиться!» — заметил на это Внутренний Голос. Вечно он прав! Прямо ужас какой-то!
Мина надела жилетку, прошлась в большую комнату: никого. Альбомчик Борисова-Мусатова лежал на диване. Заглянула в дыру: картина «Трое под дубом». Вернула телефонные трубки в исходное положение — и начался парад.
Сперва Зося:
— Беленькая, ну что, исчезла дыра?
— Нет еще.
— Я же тебе все объяснила!
— Я поняла.
— Да не понять надо, а осознать! Осознать! Ты же писатель, ты должна чувствовать разницу! Давай, осознавай!
Следом Окрошкина:
— Здравствуй, Мина! Как Зорзо?
— Проходит карантин.
— Понятно. А потом?
— Потом будет жить в инсталляции.
«Зачем сказала?» — шикнул на Мину ее Внутренний Голос. Зачем-зачем! Затем, что, когда подскакивает давление, начинаешь хуже соображать!
— Разве там можно жить? — удивилась Окрошкина.
Ну, теперь пошло-поехало!
— Ему можно. Там довольно большое пространство. Все, что ты видела на картине «Юдифь», включая лес и город на заднем плане, там в натуральную величину.
— Я не знала! Как интересно! А другим в это пространство можно войти?
Чего захотела!
— Не то, чтобы невозможно, — ответила Мина уклончиво, — но потом остается отпечаток, и его уже не смыть.
— Какой?
— Что-то вроде большой татуировки в виде этой самой картины Джорджоне. Сосед, который помогал с экспериментом, уже пострадал.
Окрошкина помолчала немного, — видно, призадумалась, — потом спросила:
— Мина, а может, ты в выходные приедешь ко мне на дачу вместе с Романом?
Мина сунула в рот таблетку от давления, запила водичкой.
— Жанна, ты знаешь, я ведь не умею строить беседки. И лейки таскать не смогу: у меня низкая грузоподъемность.
— Да нет, не работать, — засмеялась Окрошкина, — а просто отдохнуть.
Спросила, где дача, хотя Внутренний Голос немедленно возмутился: «Нечего с ней в беседы вступать!» Оказалось, в Кимрах. Мина сказала:
— Спасибо, уж больно далеко. А я сейчас надолго из дома отлучаться не могу.
— Из-за Зорзо?
— Да.
— У меня есть знакомая костюмерша. Она может дать на время платья к шекспировским пьесам.
— А толку! Весь остальной Ренессанс ему никто обеспечить не сможет, — возразила Мина.
— Зорзо бы понравилось на Острове.
«Не мытьем, так катаньем!» — подумала Мина.
— Да, вроде ты в прошлом году собиралась покупать там дом…
— Собиралась, но не купила. Если ты помнишь, у меня там брат жил. Он свой дом оставил мне, а сам уехал. Могу там бывать, сколько захочу.
— А чего тогда сейчас не там? Самый сезон.
— Даже не знаю… Наверно, привыкла ездить по выходным на дачу…
«С Романом!» — договорила за нее Мина — разумеется, не вслух.
— Так что если Зорзо…
— Он поглядывал на твою фотография, — перебила Мина. — Но пока не понял, что это такое.
— Да, кстати, с фотографией ты очень меня поддержала, спасибо, — сказала Окрошкина. — Наверно, я все-таки буду учиться дальше.
«Туда тебе и дорога!» — подумала Мина. Вроде ничего ужасного Окрошка на этот раз не сказала, а внутри прямо «революция»!»
Но потом на душу пролился бальзам в виде звонка Кутузова.
— Мина, привет! Я все получил, а денежка будет на той неделе. Ты понимаешь, странная вещь: приехал с дачи Николай Иваныч, а тебя как будто с трудом вспомнил. Сказал: «А-а! Да я там все сделал, как договаривались, потолок побелил, она мне ничего не должна. Стремянка? Моя — вон стоит». Я спрашиваю: «А полы, а обои?» Он: «Нет, я ремонтами больше не занимаюсь. Хватит, тяжело стало».
— Его бы еще спросить, не терял ли он молоток, — сказала Мина. — Сосед с первого этажа подобрал под окном молоток с надписью «Коля». Говорит, выпал из моего окна.
— Наверное, теперь ты можешь написать на нем «Мина», — ответил Кутузов.
Мина не сказала, что подарила молоток соседу. И насчет того, не видал ли Николай Иваныч дыру с Юдифью, вопрос ему передавать не стала, — зачем перегружать Кутузова. Но вообще, кто первым взялся обдирать обои, тот вполне мог и первым ее обнаружить. А если так, то, судя по картинке на молотке, Николай Иваныч без посторонней помощи додумался провести эксперимент. А потом замел следы. Хотя зачем было в окно-то выбрасывать? Положил в сумку с инструментами и спокойно унес. «Может, от ужаса, — предположил Внутренний Голос. — Испугался, что чужую стенку раскурочил». Ну, разве что…
На месте не сиделось. Самое бы время заняться уборкой — да смотаться в магазин, а то продукты подобрались. Но свободы действий опять никакой: теперь получалось, что в доме трое постоянных гостей, не считая приходящих, — например, Евгения, — а заплинтусное пространство — вроде еще одной комнаты в квартире.
К тому же, в дыре была нервная обстановка.
Зорзо соскучился под дубом и стремился в город, Тициан и Себастьяно старались его удержать, и терпение у них явно было на исходе. Спорили они беззвучно, но руки так и мелькали, яростно жестикулируя, — итальянцы же. К середине дня Мина даже могла, заглядывая в лицо то одному, то другому, разобрать, что эти трое друг другу кричали.
— Сиди тут, вспоминай! — вопил Тициан.
— Что я должен вспоминать?!
— То самое!
— Ты же в прошлый раз вернулся с полдороги, чтобы вспомнить! — голосил Себастьяно. — Про свою «Юдифь»! Что-то такое, чтоб больше не терять головы!
— Да вы с ума сошли! — орал на них Зорзо.
Видать, голова, хоть и прижилась, работала еще не очень.
Как тут выйдешь из дома!
Евгений предложил сходить на разведку в город, узнать про Юдифь — ну, Лудовику, ладно:
— Только лучше с кем-нибудь, а то я ворота не найду в этом вашем сфумато.
Себастьяно, более расторопный, сообразил, что можно отдохнуть от скандала, и вызвался идти с ним. Евгений тогда помчался переодеваться и вернулся в новом комбинезоне и опять-таки оранжевой каске. На ней, как штемпель, отпечаталась с прошлого раза Юдифь под дубом.
Мина поскребла пальцем плотную темную ткань комбинезона:
— Это у тебя называется «цвет паука, замышляющего преступление»!
— Круто! — обрадовался Евгений.
— Привяжи его к дубу! — крикнул Тициану Себастьяно перед тем, как скрыться из вида.
Зорзо вскочил. Он был на полголовы выше Тициана, и Мина поняла, что даже вместе долго его не продержать. Чем бы дитя ни тешилось… Она обвела взглядом комнату в поисках подспорья, увидела, помимо прочих неренессансных вещей, оставленный на диване альбомчик, и тут ее осенило. Мина достала из стенного шкафа обрезки обоев покрупнее, принесла гелевую ручку, — карандаша не нашла, — и все это протянула в дыру.
И рисовательный инстинкт сработал. Зорзо перестал бушевать, принял подношение, вышел из другого измерения, сел за стол и стал пробовать ручку.
Тициан ей за это поклонился. «Надо бы и его снабдить обоями», — посоветовал Внутренний Голос. «Да, действительно! — развеселилась Мина. — Пусть бы он меня нарисовал, и был бы у меня портрет работы Тициана!»
Потом осенило еще раз. Мина положила перед Зорзо альбомчик, а рядом — ЖЗЛ-овскую книжку, раскрытую на фотографии Борисова-Мусатова. И когда увидела в ответ «три четверти», спросила:
— Что-то я не пойму. То, что вами написано, живое. Но город же далеко. Всего, что там может быть, не изобразишь. Разве в нем кто-нибудь живет?
— Конечно же, там живут люди! — телепатически воскликнул Зорзо. — Это большой город, отлично укрепленный. Там мощеные улицы, прекрасные палаццо. И герцог — порядочный человек и хорошо платит художникам!
— То есть все, что вы просто подразумевали, когда работали над этой вещью, там тоже есть?
Зорзо кивнул.
— Тогда не задержат ли в городе Евгения за то, что он не так одет?
— В этом городе достойные и умные граждане. Все до одного, — от стражников у ворот до герцога!
«Сплошные Окрошкины, что ли? Тогда вся надежда на тещу!» — прокомментировал Внутренний Голос.
И, словно чувствуя, что без нее, как без надежды, не обойтись, теща евгеническая через некоторое время явилась, хотя звалась вообще-то совсем и не Надеждой, а Валентиной — кажется, Сергеевной.
Мина как раз распечатала новый рулон обоев — гулять, так гулять!
— Женька говорит, у тебя теперь дресс-код, а сам комбинезон напялил! — сказала теща. — ТАМ опять сидит? То-то, я смотрю, мобильный не отвечает. Можно к тебе в сарафане зайти? Кран сдох на кухне, воду пришлось отключить!
Мина ответила:
— Да заходи, переживут как-нибудь. Сосед с первого этажа, искусствовед, говорит, что для человека из шестнадцатого века здешний сарафан или платье без рукавов — все равно, что нижнее белье. Но не всем же летом в жилетке париться.
— Это который под тобой? Очень умный дядька, его надо слушать! Я с его женой общалась, пока она жива была. Теперь холодец ему на Новый год ношу и «оливье»… Ладно, накину палантин.
Палантин был серо-голубой с мелкими белыми цветочками. Кажется, такой оттенок раньше называли «блё д’амур» — «любовный голубой». Но Мина не успела просветить на этот счет евгеническую тещу — теща уже заглядывала в дыру. И что бы там ни думали ребята из Ренессанса, «любовный голубой» был ей к лицу. Декольте задрапировано полупрозрачной тканью, мягкие складки лежат ожерельем на груди… В общем, хоть рисуй.
— А что-то под дубом никого нет? — удивилась теща.
— Они с Себастьяно в город ушли, — объяснила Мина.
— Ч-черт! — сказала теща. — Надо за ним, а так не хочется последний сарафан портить! А палантин вообще Ладкин, дочери; она мне в жизни не простит, если на нем Юдифь отпечатается! Тициана, что ли, попросить?
— А мы что, с Зорзо останемся? — испугалась Мина. — Он полдня бушевал, только-только успокоился.
— А сейчас-то он чем у тебя занят? Рисует? Вот, пускай пока рисует нас. Тицианчик!
Тициану досталась шариковая ручка — гелевых больше не было. Ею он рисовал Зорзо. Евгеническая теща потыкала его пальцем в плечо и присела на краешек дивана.
— Тицианчик! Сбегай за Женькой, очень тебя прошу! Скажи, что он мне срочно нужен. А мы пока можем попозировать… Жоржу — или как его там?
— Зорзо! — подсказала Мина.
— Ну, Зорзо! Мы с ним побудем, не волнуйся!
И теща махнула Мине рукой, приглашая тоже сесть на диван.
Зорзо витал в эмпиреях, из которых Тициан извлек его не без труда. Вернувшись из эмпирей, он изменил ракурс, обратив к дивану вместо профиля «три четверти». В его итальянском лице проступило вдруг что-то нордическое, глубоко посаженные вроде бы карие глаза блеснули стальным блеском, взгляд стал бесстрастным, как у хирурга при виде раны, и Зорзо вонзил его, словно скальпель, прямо в тещин «блё д’амур». Теща принялась поправлять складки палантина.
— Ну, нам где сидеть — тут? — спросила она.
Зорзо тем временем снова стал южанином. Глянул с любопытством на свои портреты, обнял Тициана перед отправкой в дыру и положил перед собой чистый кусок обоев.
— Уже не шевелиться, что ли? — забеспокоилась теща.
Она придвинулась к спинке дивана, устремила взгляд в окно и замерла.
— Надо бы его предупредить, чтоб тапочки не рисовал, — сказала она, понизив голос. — Хотя ладно, пусть его, а то еще разбушуется опять. Я, вообще-то, долго сидеть неподвижно не могу Меня однажды Иван Николаевич маслом писал…
— А он тоже умеет? — удивилась Мина.
— Еще как! У него и краски есть, и подставка эта. Раньше в большой комнате стояла.
— Я там только книги видела.
— Да, как один остался, так и захламил. А раньше комната была — загляденье! Он меня тогда в кресло это усадил, которое у него под старину. Чувствую, колет что-то в спину! А двигаться нельзя — вот был кошмар!
— А где же твой портрет?
— Его Пира сгрызла. На стенку повесить все некогда было; он на подоконнике у меня стоял. И как раз щенка взяли. Она однажды и добралась: стащила на пол и давай хомячить вместе с рамой. Такой понос был — думали, не выживет. А нечего жрать произведения искусства!
— А Иван Николаевич знает?
— Что ты! Смотри, не проговорись!
Мина наблюдала за мельканием гелевой ручки в руке Зорзо. На душе было торжественно. Не каждый же день тебя изображают мастера эпохи Возрождения!
Наконец, в углу зашуршало. Из дыры, пятясь и размахивая руками, вышел Себастьяно. Ему в ответ махал руками Тициан. Последним в комнату вернулся Евгений — в трусах и футболке, с мобильным телефоном в руке.
Теща вскочила с дивана:
— Ты чего это голый?!
— Ну, не совсем, — усмехнулся он. — Извините, теть Мин: издержки разведдеятельности!
— Неужели разбойники?
— Нет, это был подкуп должностного лица.
— Какой подкуп! Кому нужен этот страшный комбинезон! — закричала евгеническая теща. — Вы в город-то попали?
— Чуть не попали. Приходим — ворота закрыты. Себастьяно стукнул в них кулаком. Сверху какой-то чувак кричит: «Вам чего?» Себастьяно отвечает: «Мы к герцогу от мастера Зорзо из Кастельфранко!» Минут через пять выглядывает другой чувак, говорит: «Сперва проверка на мышей, потом можете проходить». Себастьяно обиделся, и чувак узнал о себе много интересного. Например, где у него самого сидят мыши. Тем временем спустился сверху второй, и Себастьяно свинтили, беднягу. И тут бы мы, конечно, попали в город!
В общем, пришлось обменять его на каску!
— А Зорзо мне тут рассказал, что в городе живут достойные и умные люди… — вспомнила Мина.
— Ну, уж не дураки, — заметила теща. — Каску-то подгребли!
— Чуть с башкой не оторвали, — подтвердил Евгений. — Говорю: «Смелый цвет, художественная роспись! Выдерживает удар кирпичом, в жару не плавится, в мороз не дубеет, налезает на любую голову, страна производства — Московия». Они ее мерили, обнюхивали, выстукивали на ней тарантеллу. Потом стали делить. Ну, я тогда предложил второму комбинезон в обмен на последние новости. Сую им под нос картинку на каске, спрашиваю: «Вот эта красавица не пробегала?» Оказалось, пробегала. Теперь живет при герцоге.
— Охмурила? — уточнила теща.
— Типа того.
— На этот раз, голову потерял герцог! — сказала Мина. — Интересно, Юдифь тоже проверяли на мышей?
— Так это она и рассказала герцогу, что на город идет армия белых мышей! — объяснил Евгений. — Вот ворота и закрыли. Короче, я пошел одеваться, а в город им, Себастьяно говорит, точно теперь нельзя. Из-за Юдифи у герцога. Она их с Тицианом терпеть не может.
— Кран на кухне сдох! — крикнула теща ему вслед, а Мине шепнула: — Даже и хорошо, что он этот свой комбинезон дурацкий отдал, я его видеть не могла. Пойду тоже. Ну, мы с тобой и устроили! А ведь хотели, как лучше… Знаешь, что: завязывай ты с этим искусством! А то касок не напасешься.
Даже не спросила, что там у Зорзо получилось. А неплохо бы посмотреть!
Мина заперла за евгенической тещей дверь, вернулась в большую комнату. Гости стояли у фотографии. Жестикулировали темпераментно, но о чем на этот раз шла речь, Мина не поняла: не поспевала за мыслями. Зато можно незаметно глянуть на обои!
Тапочки Зорзо нарисовал.
Среди черно-гелевых дубов метались черные фигурки: пятеро тещ и три с половиной Мины (еще половина была срезана краем обоев). Все в тапочках и развевающихся палантинах. Справа их металось побольше, слева — поменьше. Причем у двух тещ из пяти палантин был накинут на голову, а еще за одной, центральной, он летел по воздуху. В целом, мельтешение так и чувствовалось — и вызывало смутную тревогу. Портретное сходство имело место, но что он, интересно, хотел сказать? Спросить неудобно, а так не догадаешься!
«А дядечка на что?» — напомнил Внутренний Голос. Тоже верно. Мина позвонила соседу с первого этажа:
— Иван Николаевич, эти парни крутятся возле фотографии. Вы не могли бы им объяснить по-научному, что это такое? А то от меня проку никакого. Как в той песне: «Не могу открыться, слов я не найду».
— Ну, уж если писатель не находит слов…
— То их найдет искусствовед! — подхватила Мина.
— Вон вы как! — рассмеялся Иван Николаевич. — Что ж, попробую.
Он так и застал их у фотографии. Но сначала Мина подвела его к столу.
— Кармина, что же вы делаете! — ужаснулся Иван Николаевич. — Спросили бы, — у меня и бумага нормальная есть, и краски, холст на картоне где-то завалялся. Я ведь одно время тоже был не чужд… А вы им — обои, как студентам!
— Кто же знал! — ответила Мина. — Они и этому обрадовались. И вон — результат, но какой-то загадочный…
Иван Николаевич склонился над обоями:
— Насколько я понимаю, Джорджоне первым стал изображать аллегории. Ими потом увлекались представители классицизма. Так что этот рисунок, видимо, имеет символический смысл…
Мина всегда любила думать за компанию. Тогда сразу откуда-то берутся идеи.
— А может, он хотел повторить Мусатовское «Изумрудное ожерелье»? — сказала она. — Как раз и альбомчик раскрыт… Просто моделей помоложе не нашлось.
— Но у Мусатова про весну…
— А получилось про осень! И мы с соседкой кружимся, как опадающие листья! Были бы краски — получилось бы не изумрудное ожерелье, а янтарное.
— Что ж… Или это его собственные мысли мечутся.
— Сидеть под дубом, или нет? А, кстати: это ведь сколько миллионов лежат сейчас у меня на столе?
— Ну, это вы, Кармина, размечтались! Даже если попросить его подписать работу, ни один эксперт не поверит, что Джорджоне рисовал гелевой ручкой на обоях!
Тут Себастьяно доразмахивался руками до того, что аж развернулся на сто восемьдесят градусов, и заметил Ивана Николаевича.
Мина не стала слушать лекцию, ушла из комнаты, размышляя о том, какая роль ей больше по душе: осеннего листа, или же мысли. Пожалуй, мысли!
Хорошо, когда есть, кому занять гостей! Наконец-то, она вымыла окно в маленькой комнате и провела смотр своих запасов. Между прочим, нашлась банка прошлогоднего вишневого варенья. Очень кстати: надо же напоить искусствоведа чаем.
— Беседовать с ними непривычно, но можно, — сообщил он.
— Ну, как они? Впечатлились?
— Они расстроились. Сказали, что никогда не смогут так точно передать природу, и ушли к себе.
— А вы?
— А я обещал доказать им, что без этой точности прекрасно можно обойтись. В общем, я их пригласил в гости на завтра, на целый день. Так что, если вы не против, я бы зашел за ними утром, а вечером бы проводил их к вам. И мне не скучно, и вы свободны. Как вам такая идея, Кармина?
— Ура! — закричала Мина. — Иван Николаевич, вы птичка!
— Старый воробей! — усмехнулся он. — На мякине себя провести иногда позволяю, зато могу чирикать по-итальянски.
«Сколько вокруг одиноких людей! — думала Мина, сидя в электричке. — Иван Николаевич — вдовец, живет в квартире один. Теща евгеническая хоть и живет в битком набитой квартире с семьей дочери, но личной жизни никакой. У Али, конечно, девочки, — в смысле, мама с дочкой, — но с мужем она лет десять как развелась. И Зоська своего выгнала, хоть я ей и говорила, что зря. Уж после того, как он бросил пить, можно было бы и оставить». «И к чему этот плач Ярославны? — осведомился Внутренний Голос. — Живут же они, и ничего!»
На самом деле, народу вокруг хватало, — может, и не очень одинокого, кто его знает! И он даже то и дело напоминал о своем присутствии, поджимая с боков. В проходах не стояли, но к тому времени, когда электричка доехала от вокзала до Мининой станции, на весь вагон осталось одно-единственное место — естественно, не у окна и не с краю, а посередке. Хорошо еще, что по ходу. Суббота! К тому же, утро. Но в толпе чувство локтя не появляется — наоборот.
«Ну, живут, — думала Мина. — Однако Зоська вечерами сидит и ест перед телевизором, потому что ей тоскливо. Аля и теща вкалывают без конца, а Иван Николаевич заполняет пустоты книгами». «А вывод? — занудствовал Внутренний Голос. — Что из этого следует? Что хоть с Окрошкой, а Роман?» «Можно подумать, я знаю! Отношения между людьми — вообще самое сложное, что есть на свете!» — возмутилась Мина.
В «Переделкино» половина вагона вышла. Стало свободней на одного соседа и его сумку на колесиках. Вот это другое дело! Мина передвинулась к окну. «Между прочим, хоть Зосе одной и тоскливо, а уживаться она ни с кем не хочет, — заговорил в полный голос Внутренний Голос. — Что же касается тебя, дорогая, то ты за всю свою жизнь не стояла столько у плиты, сколько за последние полгода. А могла бы это время потратить на сочинительство! И если отношения такая сложная штука, так надо ли себя ими обременять? Других, что ли, сложностей мало?» «Интересное дело! Что-то я полгода назад от тебя такого не слышала — наоборот!» — упрекнула его Мина. «А это я в свете новых данных!» «Здрассте! — сказала ему Мина. — Что, опять все менять прикажешь? Мы же легких путей не ищем, правильно?» «Правильно, находим нелегкие и страдаем, хотя без них могли бы не страдать!» Вот как с ним спорить, с этим Внутренним Голосом! Прямо ужас какой-то.
Мина и не заметила, как вагон еще больше опустел. Опомнилась, когда за окном увидела слово «Апрелевка». Вылетела пулей на платформу, хотя могла не спешить: это была конечная. Подумала: «Кошмар какой! Романова станция! Не дай бог, он тут где-нибудь поблизости — вот будет неловко!» Бросилась искать расписание, нашла: в обратную сторону через двадцать минут. Придется ждать. До Али недалеко, а все же пешком не дойдешь.
С горя вынула из авоськи журнальчик, который купила у себя возле станции, — такой какой-то, несерьезный, просто чтобы время в дороге скоротать. И уцененный, потому что не за этот месяц. Открыла оглавление. Так, «Загадочный шедевр»! Посмотрим… Что ж… можно было и догадаться. Конечно, это «Юдифь»! Красуется на отдельной полосе, глянцево блестит коленкой.
Мина перегнула журнал пополам, чтоб ее не видеть, и заставила себя читать текст, — вдруг что дельное насчет смысла. Ничего: глубокомысленные рассуждения о том, что сюжет не соответствует легенде. Правда, теперь есть знакомый искусствовед; надо его о смысле спросить. Единственное, что узнала нового: оказывается, Джорджоне играл на лютне и хорошо пел, — практически давал концерты в богатых домах. И то автор ссылался на Вазари. Интересно бы проверить, да где ж ему лютню взять! И чтобы один пел про себя, а другой бы внимал при помощи телепатии, — такое себе представить трудно.
Хотела оставить журнал на лавочке в электричке, но, в итоге, всю дорогу простояла в тамбуре, чтобы уж точно не пропустить остановку.
К даче Алиной надо идти через поселок, а в поселке, прямо на видном месте, хозяйственный магазин — как раз в Минином вкусе. Раньше такие магазины в Подмосковье назывались «Промтовары». В них все, от лампочек до мебели. И если, как следует, рассмотреть ассортимент, почти всегда можно углядеть что-нибудь эдакое. Как было туда не завернуть! Во-первых, чтобы восстановить душевное равновесие, а во-вторых, ради столика у входа. Потому что на нем удобно оставить ненужный журнал. Может, еще кому-нибудь пригодится — не в урну же выбрасывать!
Магазин был не маленький. Прилавки тянулись вдоль стен, посередке громоздились мебеля, за ними стояла бытовая техника. Следом за Миной, только с другой стороны прилавка, перемещалась продавщица. Мина вообще-то в разговор с ней вступать не собиралась, но на полпути все же не выдержала:
— Скажите: вот у вас на одном ценнике написано «морозилка», а на другом — «морозильник». А какая между ними разница?
Продавщица, как видно, прикинула в уме, из какого медвежьего угла Мина вылезла, но ответа удостоила:
— Женщина! Как вы не понимаете: «морозилка» — это морозилка, а «морозильник» — это морозильник!
— Какая прелесть! — воскликнула Мина и вдруг заметила на полке за спиной у продавщицы набор кастрюль.
Самая большая литра на четыре, остальные поменьше, и на каждой — «Юдифь»!
— Кастрюли хорошие, — сурово сказала продавщица, перехватив ее взгляд. — У нас делают.
Обнаружить «Юдифь» в журнале — это одно дело, а на кастрюле — совсем другое. Опять же, в гости не с пустыми руками. И Мина достала кошелек. Потом, естественно, пришлось весь набор переть на себе километра полтора, — подъехать не на чем. По дороге распределила: «Самую большую Алька пускай забирает, чтоб мне ее домой не тащить, средние подарю евгенической теще в хозяйство и искусствоведу как артефакт, а самую маленькую, так и быть, оставлю себе». На дачу прибыла вся в мыле, но зато с добычей.
Аля пришла в восторг, девочки тоже, — в смысле, мама с дочкой, — штуковина на крышке, за которую надо браться, когда хочешь снять ее с кастрюли, немедленно отвалилась, — короче, «Юдифь» наделала шуму. Пока Аля возилась с крышкой, Мина кастрюлю поставила себе на колени, а то в руках четырехлитровую не очень-то повертишь, и принялась разглядывать картинку.
— Так я даже согласна ею любоваться, — сказала она. — Знаешь, что до меня сейчас дошло? Вот смотри: они ведь оба с улыбкой, — и она, и Голова. Это они улыбаются друг другу!
— А. да, — кивнула Аля.
— Так о чем тогда это все?
Аля как-то все же приделала обратно отвалившуюся от крышки штуковину.
— Ну, женщина сильнее, это понятно. И побеждает не мечом, его там едва видно за этими складками…
— А коленкой! — развеселилась Мина.
— Да уж, судя по коленке, это то, что Джорджоне больше всего нравилось в его Юдифи.
— Вот интересно, чем ему больше приглянулась ее коленка: внешним видом, или наподдавательным свойством?
— Внешний вид, он и есть внешний. А по сути, конечно, наподдавательность главное, — вздохнула Аля. — И обе стороны это устраивает — потому улыбки и безоблачный пейзаж.
— Хорошо — хотя вообще хорошего мало…. Но почему тогда меч обоюдоострый? Для демонстрации силы хватило бы одной заточенной стороны.
— Хочешь сказать, что выстраивать отношения — все равно, что ходить по лезвию меча, и для него, и для нее?
— А что, удачная метафора, — согласилась Мина.– И еще: когда женщина побеждает, а мужчина подчиняется, пусть и добровольно, в этом есть опасность для обоих. Он плесневеет и портится, а она перестает быть свободной. Ей страшно потерять власть!
— Ну, а бывает, что равновесие нарушено в другую сторону…
— Руководить, притворяясь слабой, еще труднее, — заметила Мина. — Сил больше уходит; а значит, выше износ.
— И как быть, чтобы власть поровну и ответственность тоже?
«Прямо как мой Внутренний Голос, — подумала Мина. — Откуда я знаю!»
Обратно тащила три кастрюли, но, все равно, умаялась. Продукты, разумеется, опять не купила. Мимо квартиры Ивана Николаевича чуть ли не на цыпочках пробиралась: хотелось отдохнуть в одиночестве.
Хлебнула чайку, зашла в большую комнату — без жилетки. Боже, какое счастье, когда сама себе хозяйка!
Стол был по-прежнему завален обоями. Собиралась показать Але работы старых мастеров, да не сообразила в чем везти, чтоб не помять. Надо будет подумать: то ли тубусы купить, то ли рамы заказать…
Потом решила, на всякий случай, проинспектировать дыру — хоть уже и не с Юдифью. Надо же, какие сознательные: дверцу за собой задвинули, уходя в гости! Впрочем, нет, дверца отодвинута. Но при незагороженной дыре в углу обычно светлее. Что же там тогда такое? «Чудеса! — подумала Мина. — Дыра нараспашку, а дуба не видать!» Вместо «блуждающего шедевра» какая-то серая заслонка, шершавая на вид. Мина включила верхний свет и еще посветила на «заслонку» фонариком. «Чем-то напоминает стену без обоев», — высказался Внутренний Голос. Собралась с духом, потрогала — цемент.
Еще какое-то время Мина двигала дверку и светила в угол фонариком, уточняя «диагноз», но без этого можно было обойтись: и так ясно, что дыра затянулась. Ее не стало, а ребят куда? Правда, что ли, на Остров в Окрошкин дом?
Позвонил Иван Николаевич:
— Кармина, вы уже дома?
Надо бы предупредить их заранее, но что сказать? Ведь это катастрофа!
Отперла дверь — все четверо улыбались ей с лестничной площадки. Как-то само собой вырвалось:
— Господа! Я должна сообщить вам пренеприятнейшее известие: к дубу больше не пройти!
Дальше были коллективное топтание в углу, всплески рук, покачивание голов. Мина в этом участия не принимала, сидела на диване. Все равно, идей никаких. Включилась, когда Зорзо обратился к Ивану Николаевичу: попросил краски и кисти, чтобы нарисовать в углу дверь. Внутренний Голос хмыкнул и прибавил: «И золотой ключик!» Но это было хоть что-то.
Иван Николаевич, который вместе со всеми всплескивал руками, качал головой и щупал стену, сказал:
— Хорошо. Кармина, черед полчасика ведите их ко мне.
Через полчасика спустились на первый этаж. В большой комнате у Ивана Николаевича обнаружили хаос, а к нему в придачу Евгения. Шикарные атикварнообразные кресла со столиком вместе стояли почти что на книгах, псевдощелыковский диван был отодвинут от стены. В освободившемся углу Мина с изумлением увидела лист фанеры, весь в клочках обоев. Евгений выкручивал из него то, чем он был прикручен.
Наконец, из листа было вывинчено последнее, что еще можно было вывинтить, и Евгений отставил его в сторонку. Хотя Внутренний Голос и подсказывал Мине, что будет за фанерой, с первого раза поверить своим глазам не удалось. Но со второго получилось: правильно говорят, что человек ко всему привыкает. Под дубом, облокотясь о столбик, улыбалась Юдифь. Меч был при ней. Но, что самое странное, под ее босой ступней зеленела в тени голова Олоферна.
— Иван Николаевич, у вас-то откуда?! — воскликнула Мина.
— Да это по всему нашему отсеку, — сказал он. — И на втором этаже я видел, и на третьем. Думаю, что и на пятом тоже есть. Но только у вас стена каким-то образом восстановилась.
Евгений заглянул в дыру:
— Теть Мин, а это не как у вас была. Нет ни Тициана, ни Себастьяно, ни запчастей к Голове…
— Ничего. Нет — так будут. И Зорзо авось не потеряет больше голову: место занято.
Вслед за Евгением стали заглядывать в дыру и венецианцы:
— Но я ее потом заколочу, — предупредил Иван Николаевич.
Это их не испугало.
Мина ожидала, что прощание получится более теплым, но ребятам, как видно, хотелось поскорей попасть в свою стихию. Пожали — не очень уверенно — протянутые хозяином дома и Евгением руки, поклонились ей — и привет. Первым шагнул в дыру Себастьяно, оглянулся на мгновение. «Палесосо!» — раздалось у Мины в голове. Иван Николаевич выхватил откуда-то Борисово-Мусатовский альбомчик, помахал перед Зорзо:
— Возьмите на память!
Зорзо взял и, наверное, что-нибудь сказал в ответ — понятное только автору. Тициан слегка подтолкнул его, чтоб быстрее проходил мимо Юдифи, и перед тем, как скрыться из виду, послал вдруг Мине воздушный поцелуй. Чего это он?
А Мина, конечно, принялась выспрашивать Ивана Николаевича:
— И все это время вы знали? И вам не мешало, что за фанерой стоит Юдифь?
— Так ведь Джорджоне! Не мешало нисколько. Мы было подумали с женой, что так оставим, но места мало, целый угол пропадал, пришлось загородить.
— А в символическом смысле? — настаивала Мина.
— Что? Сюжет? Да бросьте, Кармина! — улыбнулся Иван Николаевич. — Каждый мужчина — немножко Олоферн. Правда, Евгений? Воюем-воюем, а как явится красавица в шатер, так нам уже хоть голову руби.
— Фанеру обратно? — спросил Евгений.
— Да! Пусть будет, как при жене. Не хочу уже никаких новшеств, привык. Я, Кармина, свою Юдифь ни на какую другую бы не променял! Думайте, что хотите, а мне ее руководящей… ноги, уж если проводить аналогии, весьма не хватает.
— Ну, а то, что вот совсем рядом начинается другое измерение?
Иван Николаевич пожал плечами:
— А где гарантия, что в соседнем углу его нет? Вот скажите мне, Кармина, не найдется ли у вас случайно куска обоев — заклеить фанеру?
— Найдется!
Как не найтись, когда за занавеской лежит новехонький рулон! Поднимаясь по лестнице и снова спускаясь с обоями, клеем и остатками газет, Мина радовалась, что все это теперь пригодится. Хорошо, что не выбросила! Рулон, конечно, побывал в дыре с Юдифью, но, раз искусствоведа такие вещи не пугают…
— Да это много! — сказал Иван Николаевич. — Не жалко распечатывать? Все-таки вы, Кармина, готовились к ремонту! Имейте в виду, что я умею клеить обои, красить окна, класть ламинат — и даже паркет! Поэтому зовите.
Он снял с обоев пленку и стал разматывать рулон в коридоре. Газеты пришлось постелить там — в комнате свободного места не было.
— Где вы такие купили? — удивился он.
— А что?
Мина выглянула в коридор, ахнула.
— Они же были светло-желтые!
— Да, вижу, вон, с краю осталось примерно полметра…
Эх, надо было дома посмотреть! Светло-желтая полоса сохранилась только для отвода глаз. Дальше была «Юдифь» Джорджоне! И не штемпелем, как на молотке, а в полный, что называется, рост. Вместе с Головой.
— Давайте ее отрежем, — предложила Мина, — и проверим, что дальше.
Проверили — дальше начиналась следующая «Юдифь». Рулон пропал!
— Почему пропал? — сказал Иван Николаевич. — Годится. Печать хорошая. Даже и обидно загораживать ее диваном, но тут уж…
— А можно вторую мне? — попросил Евгений.
— Хоть всех! — ответила Мина.
Оставила им рулон и ушла к себе.
За окнами сгущались сумерки. Мина включила на кухне свет, встала у плиты: из чего бы приготовить ужин? Манка на воде — как-то совсем грустно. Пшенка — еще туда-сюда… А вместо сахара будет вишневое варенье.
Поставила вариться, пошла в большую комнату — задвинуть дверцу в углу. Стена, к счастью, твердо решила остаться стеной, но теперь что-то, кажется, изменилось на столе. Так… ручки на месте, обои на месте… а где рисунки? Где дубы, пятеро евгенических тещ, портреты Зорзо? Вот это да! «Ты ж не Мона Лиза, — сказал Внутренний Голос. — Закажи свой портрет Ивану Николаевичу, пока Пиру с дачи не привезли».
Опять позвонили в дверь. Кто бы это мог быть? Мина прильнула к «глазку»: Роман!
— У тебя свет горит на кухне, — сказал он, вручая букет, — я и не стал звонить.
И, переступив порог, прибавил:
— Поздравь меня: я развожусь с Окрошкиной. Сегодня подали заявление.
Сразу в голову пришло: «Это Окрошкина съела чего-нибудь!» «Чего-чего! Конфету „Мишка Юдифь“!» — хихикнул Внутренний Голос.
Но Мина и виду не подала, что слышит его хихиканье. Просто сказала Роману:
— Поздравляю…
Ну, и после такого разве можно было его отправить в Апрелевку?
Под утро ливануло, хотя в прогнозе ничего такого не было. Мина проснулась от шума. Ветер дул со стороны окна, и стекло снаружи поливало, как из шланга. Подумала: «Весь балкон залило». Внутренний Голос тоже пробудился: «И хорошо: стремянка Николайиванычева почище будет». «Вот так всегда, — сказала себе Мина. — Когда можно поспать подольше…» «Вспоминаешь про какую-нибудь загадочную коробку», — договорил Внутренний Голос. О, боже! Меч! С ним-то теперь что делать?!
Пока Роман брился, Мина вытащила с балкона Женькину коробку из-под ламината — мокрую-премокрую. Думала, страшная тяжесть, оказалось — легкая, словно пустая. Открывала так, будто в ней какой-нибудь вредный химреактив, оказалось — действительно пусто. Но ведь был же меч! Может, ребята без нее выходили на балкон? «Да что, тебе хуже, что ли, без него? Нет меча — нет проблемы!» — заметил Внутренний Голос. Ну, да.
После завтрака решили, на всякий случай, проверить угол в большой комнате. К счастью, дыра не вернулась. Роман подошел к раскрытому окну, провел ладонью по подоконнику:
— И сюда попало. Что сегодня будем ронять?
— Может, лучше пригласим Ивана Николаевича на чай по случаю выздоровления стены? — предложила Мина. — И соседей бы не помешало…
— Тогда не взять ли мне в руки свой волшебный палесосо?
— Да, было бы неплохо, — улыбнулась Мина. — В твоих руках он себе вольностей не позволит!
— Ну, искушений у него никаких — все головы уже на плечах.
— Это да. Но никогда не знаешь, откуда грянет.
— Так и будешь теперь считать меня дамским Романом?
— Нет, — сказала Мина. — Ты у меня — Роман-эпопея!
«Сколько томов?» — оживился Внутренний Голос. «А это пока не знаю, — ответила Мина. — Смотря, на сколько хватит идти по лезвию меча».
— Пиши! — разрешил Роман. — Главное, чтоб без военных действий, а скучно у тебя не будет.
Птичка, да и только!
Позвоните консьержу
Жил один старичок за рекою,
Всей душой устремленный к покою.
Но шальная ворона
Вдруг прокаркала с клена:
«Нет покою и тут, за рекою!»
(Эдвард Лир, пер. Г. Кружкова)
Глава 1. Ветер в лицо
.
Честно скажу: насчет того, чтобы съездить в Болдино, идея была моя. Чего-чего, а идей мне всегда хватало. А что, разве плохо придумано?
Болдино! Синоним вдохновения. Когда «пишется», само собой, изо дня в день, несмотря ни на что, и это — счастье.
Болдино! Утешение тому, кому спокойное состояние ума не дается — а так нужно. Кажется, все: суета победила — прощайте, музы! Но ведь было же — у Пушкина-то было!
«Болдино». Сильное слово. Как удар колокола. Вот оно: «Минута — и стихи свободно потекут». Хотя мне бы лучше прозу.
Болдино… Неужели от слова «балда»?!
— А почему непременно в Болдино-то? — спросила Рина. — У нас какая цель? Ну, приедем мы туда, и что?
Вот я так и знала.
— Как почему? А Болдинская осень?
Болдинская осень. Чем не аргумент? Просто красавец, а не аргумент. Конечно, красота его проймет не каждого, но Рина не могла не проникнуться. Болдинская осень — мечта каждого автора. Мне, например, уже просто вредно было откладывать ее на потом. Когда начатая повесть пятый год не продвигается ни на строчку, только и остается ехать в Болдино в надежде, что тоже осенит…
Я представила себе Пушкина верхом. Коня можно было бы назвать Аргументом. Походящее имя для коня…
— Болдинская осень, конечно, не помешала бы, — сказала Рина осторожно, как бы приглядываясь к нашему с Пушкиным Аргументу. — Мне тут как раз предложили одну работенку… Даже две… Но ведь тогда надо осенью и ехать, а сейчас конец августа.
— Не надо осенью, мне объяснили в турфирме, что в сентябре в Болдино начинается высокий сезон.
— Высокий сезон? В Болдино? Ничего себе… И что это значит?
— Цены вырастут. И потом, осенью темнеет раньше, а хочется же еще и Нижний Новгород посмотреть, раз уж мы там будем.
— Это верно.
— Да и вообще, лето кончается, а я еще не наездилась!
— Я тоже не наездилась, — призналась Рина.
Мы рассеянно погладили Аргумента, отвернулись от него и стали улыбаться горизонту.
Не такой уж я легкий на подъем человек, наоборот. Но вот коснется лица теплый ветер… Мне нравится, когда ветер в лицо — только теплый, обязательно теплый. И сильный. Чтобы волосы трепал, чтоб сдувал с плеч заботы, которые зачем-то на них взгромоздила. Идешь ему навстречу — почти танцуя, будто наслушалась вальсов Штрауса. И понимаешь, что все сложится, сложится, в конце концов, еще в этой жизни. На самом деле, ветер в лицо — это не погода, это состояние. Нет, в общем-то, необходимости ехать туда, где он дует. Но, если уж он прилетел сам, тогда очень кстати смотаться из Москвы хоть ненадолго. А куда — это уж по ситуации.
— Ну, я все-таки еще немного подумаю, — сказала Рина. — Я тебя не подведу, если что?
— Не подведешь.
— Точно?
— Точно.
Конь Аргумент, сжевав кусочек сахара, отправился в стойло.
Пушкин, впрочем, остался.
Кажется, все просто: решила — съездила. Но только не у меня. Как добираться — вот в чем вопрос. Купить тур из Москвы? С этого варианта я начала. Дороговато. Не те даты. Слишком много лишних впечатлений в нагрузку к Пушкину. Своим ходом через Нижний? У рейсового автобуса до Болдина, было такое расписание, что поездка не получалась компактной, как мне хотелось. А дунул в лицо теплый ветер — и все сложилось. Я вмиг нашла сборную группу (ведь что такое Болдино для Нижнего — однодневная экскурсия!). Она стартовала в удобный субботний день с площади Ленина, где очень кстати стояла гостиница. Гостиницу постояльцы не ругали. Вдобавок, пока я медлила, между Москвой и Нижним Новгородом залетали «Ласточки».
…Найти бы еще компанию, ну да ладно. Слишком долго я собиралась в Болдино, чтобы откладывать снова.
Напевая «На прекрасном голубом Дунае», даже чуть пританцовывая, я складывала вещи в дорожную сумку и не сразу поняла, что мне аккомпанирует звонок телефона.
— Я все же надумала посетить Болдино, — объявила Рина. — Ты в каком вагоне едешь?
— В первом.
— И я в первом. Представляешь, мне достался последний билет!
На радостях я не стала уточнять, произвел ли на нее впечатление красавец Аргумент.
— Я решила так: про Белоснежку я им книжку напишу, а про Спящую Красавицу не буду — лучше съезжу в Болдино! — рассказывала она, обнимая на перроне свой рюкзак. — Надо же когда-то и расслабиться, правильно?
— Конечно! — кивала я. — Пусть красавица еще поспит.
— Пусть! — смеялась Рина. — Нечего ей просыпаться, когда не просят! Вернусь в воскресенье вечером, и прямо в понедельник позвоню издателям и откажусь.
Место, обозначенное на последнем билете, было в другом конце вагона. Пока «Ласточка» прощалась с Курским вокзалом, Рина пришла из своего конца в мой поделиться впечатлениями.
— Напрасно я мечтала расслабиться, — сообщила она, понизив голос. — Рядом со мной такая дама, которой одного кресла явно не хватает. Так и выпирает из него, как тесто из кастрюли.
Мы с соседкой, не сговариваясь, посмотрели на два пустых сиденья напротив.
— Может, сюда переберешься? — предложила я.
— А если кто-нибудь сейчас придет? — засомневалась Рина.
— Да уже все, отправляемся!
Тут в вагон влетели, как две ласточки, мама с маленькой дочкой и сели не куда-нибудь, а на эти сиденья. Я стала кивать Рине на другие не занятые места в нашем краю.
— Да нет уж, пойду к себе, — сказала она спокойно, как герой перед подвигом. — Хорошо хоть, что сижу по ходу поезда.
«Ласточка» полетела со всеми остановками. Образ теста, вышедшего из-под контроля, не давал мне покоя. Представляя себе, как Рина из последних сил пытается запихнуть его обратно в кастрюлю, я считала свободные места в окрестностях. Их становилось все меньше. Орехово-Зуево, Владимир… осталось одно. Я пошла проведать Рину.
Рина спала, как Спящая Красавица в окружении придворных. Место рядом с ней, кстати, пустовало: видно, «тесто» убежало совсем. Все же остальные пассажиры дальней половины вагона, как один, смотрели сны, не слишком распространяясь за пределы занимаемых мест. Кто кемарил, свесив голову на грудь, кто всхрапывал, откинувшись на спинку сиденья, кто клонился к плечу соседа. А тот, кого Морфей застал у окна, льнул, как Рина, виском к стеклу.
В этом королевстве поникших голов внимание привлекала одна. Она принадлежала Рининому соседу напротив и удивляла сходством своим с цветком цикламена.
Цикламен цветет так, будто ему все время дует в лицо ветер. Но не тот, которому хочется распахнуть объятья, без вальсов Штрауса, без тепла. Это ветер с дождем и снегом, который таранят лбом, если уж нельзя повернуться к нему спиной. Цикламен от ветра не отворачивается, никогда! Стебель его сутулится, совсем по-человечески; круглолицая, бровастая серединка цветка кренится над землей, лепестки улетают назад, словно отброшенные встречным потоком воздуха. Нежнейший цветок — цикламен, а какой характер: упрямый, непокорный; а главное, у него все время ветер в лицо, — даже когда у остальных штиль!
Все это вполне относилось и к Рининому соседу — кроме, разве что, слова «нежнейший», поскольку был он цикламеном уже, так сказать, отцветавшим. Сидя спиной к приближавшемуся Нижнему Новгороду, человек этот, тем не менее, спал навстречу ветру. Он единственный из пассажиров не склонил голову перед сновидениями, а встречал их в суровом напряжении. Лоб набычивался, брови хмурились, шевелюра трепетала, устремляясь от висков к затылку, развевались широкие, ало-цикламеновые уши. Казалось, вихри враждебные веяли над его головой, злобствовали темные силы, норовя разбудить, а он упорно и яростно предавался сну наперекор судьбе.
Рина приоткрыла глаза, пробормотала:
— Я вообще-то сплю…
И плотнее прижала висок к оконному стеклу.
Я вернулась к себе наблюдать мелькание болот в окрестностях Коврова и Гороховца. В Дзержинске соседка, сидевшая между мною и окном, вышла, сказав на прощанье:
— Ну, вот, освобождается место для вашей подруги.
— Да она уже приспособилась. Всего доброго! — отозвалась я и тут же получила от Рины сообщение: «Я проснулась, но попала в заточение».
Я к тому времени подумывала, что неплохо бы еще разок пройтись. Но Ринина загадочная фраза подействовала на меня трамплинообразно: стартовав с места, я снова ощутила пол под ногами уже в том конце вагона.
Рина сидела с таким видом, словно сочинила стих и сейчас его огласит, и выразительно скашивала вполне уже проснувшиеся глаза на сиденье рядом, прежде пустовавшее. Сиденье больше не пустовало: на нем покоилась нога человека-цикламена. То есть, нет: «покоилось» — неточное слово. Нога-то лежала неподвижно, но никакого покоя в ней не чувствовалось. В ней чувствовалась сосредоточенность и упертость. Глядя на нее, можно было подумать, что по-прежнему спавший против ветра Ринин сосед сопротивлялся стихии не только набыченным лбом, но теперь еще и пяткой, обтянутой черным носком. Вряд ли эта готическая пятка, узкая и длинная, размера эдак сорок пятого, могла защитить от ветра. Но в союзе с остальной ногой она вполне была способна сдерживать натиск соседских тел.
Рина поманила меня пальцем, ее бодрствующие соседи благородно убрали ноги под кресла, и я, сделав шаг между ними, склонилась над мятежной пяткой.
— Только я собралась встать и размяться, — зашептала Рина, ладонью загораживая свои слова от яростно спавшего соседа и одновременно направляя их к моему уху, — а он как махнет ногой. И вот, пожалуйста! Теперь не знаю, что делать. Вроде недолго до Нижнего Новгорода, а сил уже нет сидеть.
Бодрствующие соседи, конечно же, услышали Ринин шепот. Их было двое: один слева от меня, в Ринином ряду, другой справа, в «цикламеновом». Оба сидели с краю, лицом друг к другу.
— Хорошо, хоть не в ботинке, — сказал левый сосед правому, не встревая пока в Ринины жалобы.
— Да-а, — усмехнулся в ответ правый сосед. — Так и сковырнул с ноги, не просыпаясь.
— Отрастил-то! — продолжил беседу левый сосед, и в голосе его прозвучало раздражение. Ему явно не нравилось, что рядом торчит чужая пятка. — С такой ногой разве в «Ласточке» ездить!
Правый сосед хмыкнул в ответ:
— С такой ногой — только в «Журавле»!
— Перешагивать высоковато, — рассуждала между тем Рина, глядя на ногу. — А будить вроде неудобно…
— А чего неудобно-то? — вмешался-таки левый сосед. — В Нижнем Новгороде все равно разбудят, никто его обратно в Москву не повезет.
Рина подалась вперед.
— Простите пожалуйста, — обратилась она к человеку-«цикламену», но с тем же успехом могла бы обратиться к памятнику.
Тогда вмешался и правый сосед. Он постучал спящего по плечу согнутым пальцем:
— Уважаемый!..
Потом, осмелев, взялся за плечо всей пятерней и потряс его:
— Проснитесь!
Да что эти потрясывания человеку, которому дышат в лицо враждебные вихри! Я-то понимала, что толку не будет. Требовалось творческое решение, и его подсказывала торчавшая передо мною пятка. Может, ее пощекотать? В Москве бы мне такое и в голову не пришло, потому что, как известно, щекотать посторонние пятки неловко, невежливо и неинтеллигентно. Но ветер, который все еще дул в лицо мне, а не странному цикломеноподобному типу, теплый ветер приключений, выдул из этих трех «не» какое-то количество отрицания. Поэтому в голову мне пришло не совсем то, что пришло бы в Москве. Не всякая пятка, подумалось мне, отзывается на щекотку, однако не попробуешь — не узнаешь. И… Конечно, щекотать посторонние пятки неловко, невежливо и неинтеллигентно, но если никто не видит…
Я, разумеется, говорю о пятке не в анатомическом смысле, а в широком — как о ступне, опоре человеческой фигуры. Официальная-то пятка, задняя часть стопы, ничего не почувствует, сколько ее ни щекочи. Сверкать при случае — это пожалуйста. Но щекотка — дальше, там, где начинается изгиб… В не защищенной обувью пятке — она же подошва — есть некая провокация. И перед этой провокацией не всем и не всегда дано устоять.
Между тем левый сосед приподнялся со своего места, потому что я загораживала ему сцену трясения спящего. О!.. Я оценила обстановку. Рина смотрела прямо перед собой; народ в окрестностях тихо копошился, готовясь к прибытию. Сквознячок пробежал по моему позвоночнику, зазвенела в затылке невидимая цикадка, и я воровато потыкала пальцами примерно в середину готической подошвы.
— Ой! — вскрикнула Рина.
Пятка, черная, как дядел-желна, мягко взлетела, только что крылья не расправила, потом вблизи Рининой щеки изменила курс, потянулась к хозяину, и, блеснув на прощанье носком, канула под сиденье.
Я, изумленная собственным хулиганством и полетом ноги, плюхнулась на освободившееся место и как раз увидела, что прок от моей авантюры есть. Человек-цикламен зашевелился. Вскинул голову, обвел всех сумеречным взглядом, потом очнулся и, прижав руки к груди, принялся кланяться поочередно правому соседу, левому соседу и Рине. Если бы он при этом не нащупывал необутой ногой башмак, получился бы ни дать, ни взять актер, который только что вышел из образа и благодарит зрителей за аплодисменты.
— Ничего, ничего, — вскочила Рина. — Ничего страшного, не беспокойтесь, просто нам всем уже скоро выходить.
И мы с ней поспешили к дверям, где было посвободней.
— Что это с ним случилось? — зашептала Рина. — Я уж готовилась прыгать через его ногу. Я в школе хорошо прыгала через планку. Как раз у меня толчковая левая. Разбегаться только негде.
— Щекотки испугался, — прошептала я в ответ.
— А кто его щекотал? Я не видела… Ты, что ли? Ты?! Ну, ты даешь! Я, честно говоря, и сама подумала, не прощекотать ли его. Но у него такая большая нога, что не понятно, в каком месте щекотать. Я засомневалась и не стала…
Но было уже некогда обсуждать тонкости щекотания пяток: пассажиры тащили вещи к дверям, а за окнами стояли встречающие. Мы приехали.
— Ну, как тебе мой сосед напротив? — спросила Рина по дороге в гостиницу.
— Спящее Красавище! — сказала я.
— Точно! — воскликнула Рина. — Прямо в точку! Это был знак свыше. Даю себе слово, что ни про каких спящих красавищ писать не буду. Как приеду из Болдина, так сразу откажусь. Торжественно клянусь!
— Я тебе в Москве напомню.
— Про клятву? Хорошо! Но я и так ее сдержу. А знаешь, пока я в поезде спала, мне приснился смешной сон. Будто мне навстречу идут шеренгой три мужика. Все в черном, и грозно так, размашисто шагают в ногу. Причем на них почему-то бескозырки, и эти… крест-накрест… ленты пулеметные, как в фильмах про Гражданскую войну. Подошли, и как гаркнут хором: «Вам положены электрические витамины!»
— А ты не спросила, где их можно получить?
— Нет, — засмеялась Рина. — Мне и в голову не пришло. А думаешь, надо их получать? Я не обрасту пулеметными лентами? Не начну грозно, размашисто шагать? Ну, ладно, если те мужики снова приснятся, попробую узнать. Понять бы еще, что это такое — электрические витамины!
Глава 2. «Ивушки»
Лучшее, что было в наших одноместных номерах, — балконы. Поэтому мы первым делом вышли на балкон моего номера и глянули вниз с одиннадцатого этажа.
Прямо через дорогу текла широкая Ока. В ней отражались небо, солнце и степенные облака, плоские снизу и кудрявые сверху. Они как будто не парили в воздухе, а лежали рядами на невидимой ровной поверхности. На дальнем берегу нарядно белел монастырь, к нашему прилепилась пристань. А вдоль середины реки тянулся длинный остров, с балкона похожий на полоску зеленого меха, местами пушистого, местами потертого. Ближе к горизонту остров протискивался под мост, а за мостом… неужели Волга?
— Ух, ты! Чистый фАрфор! — воскликнула я.
— Что?! — вздрогнула Рина.
— Да это я однажды под Новый год пришла на рынок, а там продавщица из чайного ларька расхваливает какой-то даме набор: пачку чая и кружку. «Чай, говорит, — я вам, если хотите, заменю на другой, а кружку вы такую больше не найдете. Смотрите: и цвет у нее элегантный, белый, и сделана красиво, а главное — чистый фАрфор!» И вот я теперь про что-нибудь красивое тоже говорю: «Чистый фарфор!»
— Да-а… — протянула Рина. — Вид действительно шикарный. Как, ты говоришь, называется наш отель?
— «Ивушки».
— Хм… А где же эти ивушки? Тут что-то не только ивушек — вообще деревьев не видать.
Наш осененный четырьмя «звездами» отель и сам по себе никак не сочетался с эти нежным загородным словом — «Ивушки». Он был урбанистическим гигантом — хмуроватым бетонным зданьищем с фасадами, чем-то напоминавшими серые вафельные полотенца. На территории, которую он занимал, вполне уместилась бы не то что пара ивушек, а целая дубрава или березовая роща.
— Ну, не совсем уж не видать-то, — заметила я. — Вон, вижу елку на газоне…
Рина сразу принялась рифмовать:
— Вижу елку на газоне
В незнакомой Аризоне,
А под елкой на газоне…
Тут она призадумалась:
— Ты не знаешь, что там может быть у них под елкой на газоне?
— Спит бугай в комбинезоне, — подсказала я.
— Ну, допустим, — согласилась Рина.
Под нашей, не аризонской, елкой никакие бугаи не спали; ее с двух сторон обступал заборчик, оказавшийся впоследствии, когда мы спустились со своего одиннадцатого этажа, довольно высоким забором. И от газона, который являл собой средний план открывшейся нам с балкона картины, мы перешли к ближнему.
Под балконом расстилалась пустынная площадь — площадь Ленина, с которой нам предстояло на следующий день уезжать в Болдино. На площади лежал асфальтового цвета квадратик, а на квадратике размещался памятник тому, в честь которого площадь назвали. Памятник нас немного удивил. Не потому что мы видели его с тыла, — хотя с тыла многие памятники выглядят неожиданно, — а потому, что, кроме привычной фигуры вождя на постаменте, были там и фигурки помельче, назначение которых нами сразу понять не удалось. Они копошились под флагом в стороне от постамента, как бы сами по себе, и с балкона казались плоскими, словно вырезанными из светло-серого картона.
— Ну, ладно, — решили мы, — надо попить чайку и двигаться дальше.
Чайника в номере не было, но, если б он и был, я бы отставила его в сторону. Не люблю почему-то казенные электрические чайники, а люблю свой славный дорожный чайничек емкостью один литр. Я достала его из сумки и вылила в него воду из пол-литровой пластиковой бутылки, которую обнаружила на письменном столе. Рина сбегала к себе и там обнаружила еще пол литра воды.
Дожидаясь, пока чайник вскипятит добытый нами литр, я взялась выкладывать на стол то, что привезла из дома к чаю, и тут под руку мне подвернулась открыточка размером с ладонь. Оказалось, это памятка гостю.
Другой бы гость просто убрал ее на дальний конец стола, чтоб не мешала, да и все. Я не убрала, потому что там был текст. Я знаю редактора с сорокалетним стажем, так она читает от начала до конца все, буквально все тексты, что попадаются ей на глаза, и всякий раз находит ошибки. Так как я автор, а не редактор, мне удается увиливать, и, например, не читая, выбрасывать рекламные буклеты в мусорное ведро. Или не брать в руки газеты, которые мама приносит из почтового ящика, — только скользить взглядом по заголовкам, проходя мимо стула, где они лежат. Я могу отложить книгу недочитанной. Но, с другой стороны, при моей профессии никогда не знаешь, как отзовется то, что все-таки прочитала.
Короче, в открыточке было написано следующее:
«Теперь ваш покой и сон в наших руках, и мы постараемся, чтобы ваше пребывание в отеле прошло незабываемо.
Для этого в нашем отеле мы повесили на стены позитивные картинки. Но, если вам не смешно, позвоните консьержу, он все исправит.
У нас в отеле хорошая вентиляция, но, если вам душно, то откройте балкон. Если он не открывается, позвоните консьержу, он все исправит.
Мы снабдили кровати отличными упругими матрасами. Но, если вы считаете, что вам на них не спится, позвоните консьержу, он все исправит.
Чтобы у вас было больше свободного места, мы поставили телевизор на холодильник. Они иногда путают свои функции, и, если телевизор гудит и холодеет, а холодильник что-то говорит, то надо позвонить консьержу, он все исправит».
Поначалу-то я совсем не пожалела о том, что ее прочитала. Наоборот, открыточка повеселила меня даже больше, чем «позитивная картинка», которая висела над столом.
Это была фотография хохочущей мыши.
Мыши жили у нас дома, — и поодиночке, и попарно, — в годы моего, а потом Василисиного детства. Их приносила мама из вивария своего института. Ни разу не видела, чтобы они хохотали, хотя им крупно повезло поменять свой недолгий лабораторный век на сытую, размеренную жизнь и собственное, хоть и малогабаритное, жилье. Правда то были белые мышки; может, они так и рождаются с мыслями о жертве ради науки. А эта, рыжеватая, такими вещами явно не заморачивалась. Она взобралась на середину какого-то голого стебля и прямо-таки заливалась смехом, откинув назад голову.
Вошла Рина, положила на стол коробку кунжутного печенья и тоже посмотрела на хохочущую мышь.
— А у меня — улыбающаяся лягушка крупным планом, — сообщила она.
Я протянула ей открыточку:
— Читала уже?
— Читала.
— Мне больше всего понравился рефрен про консьержа, который все исправит.
— С консьержем — да, ничего, — кивнула Рина. — Похоже, он мне понадобится. Балкон, правда, открылся, зато у меня другой типичный случай, с телевизором и холодильником.
— И что… действительно холодильник что-то говорит?
— Пока не слышала. Но холод не набирает. Надо будет вечером позвонить этому консьержу, пускай исправляет.
Я заметила в ней что-то новое, какую-то необычную наэлектризованность. Откуда? Легла поздно, потому что доделывала срочную работу. Встала ни свет, ни заря, потому как иначе с окраины Москвы на утреннюю «Ласточку» не успеть. В поезде толком не выспишься. Тем не менее, бодрости в ней как будто прибавлялось с каждой минутой. Пока что она за неимением второго стула ерзала на тумбочке, как какой-нибудь хаотический свободный электрон в ожидании электрического поля. Но чувствовалось, что, как только поле появится, она так и помчится — естественно, упорядоченно: Рина все делает упорядоченно. Однако вникать времени не было.
— Ну, мы сейчас куда — в турфирму? — спросила Рина бодрым голосом.
— Да, надо успеть до пяти. Они звонили, пока мы ехали в поезде.
— Только давай все-таки заглянем на минутку в ресторан! — вскочила Рина.
Поле образовалось.
В ресторан гостиничный она меня призывала не ради обеда, а ради завтрака.
Два завтрака входили в стоимость нашего проживания в отеле, но с одним из них, завтрашним, нам не судьба была встретиться: наш автобус уходил раньше, чем открывался ресторан. Я-то с самого начала на него не рассчитывала — я рассчитывала на холодильник в номере, и еду привезла из Москвы. Рина тоже привезла, но так как она любит во всем порядок, то для порядка спросила администратора:
— И как же нам быть?
— Вы его можете получить в ресторане сухим пайком, — ответили ей.
Я тогда еще сказала:
— А стоит с ним связываться-то? Небось, барахло какое-нибудь.
Рина засомневалась было, а теперь — пожалуйста! Опять сухой паек.
— Просто спросим, из чего он состоит, этот паек. Это же быстро. Если ничего хорошего, сразу уйдем.
Рина стояла в дверях, но стояла очень энергично. В принципе, необязательно двигаться, чтобы излучать энергию. Вон, электрическая розетка: она же далеко от стены не отходит. Казалось, поднести к Рине сейчас лампочку — и лампочка засветится. «Ну, которая на сорок ватт — та точно», — подумала я.
Сухой паек состоял из двух бутербродов, — с красной рыбой и колбасой, яблока, апельсина и шоколадки.
— Если подождете, мы вам его соберем, — предложила сотрудница.
— Долго? — встревожилась я.
— Да нет, недолго.
— Давайте! — скомандовала Рина и, дождавшись, пока сотрудница уйдет, шепнула мне: — А что? Красная рыба — это совсем не плохо, по-моему. С какой стати нам от нее отказываться! Да и апельсины на дороге не валяются.
В ожидании красной рыбы мы принялись разглядывать зал ресторана.
Зал пустовал. Он был высотой в два этажа, и к одной его стене, полностью стеклянной, примыкали антресоли. Там тоже стояли столики. Мне даже захотелось подняться туда по лесенке, посмотреть в окно на Оку. Тут-то и оказалось, что один посетитель в ресторане все же был. За столиком на антресолях дремал Ринин сосед по «Ласточке», Спящее Красавище.
— Ты посмотри!
Я дотронулась до Рины пальцем, и меня слегка ударило током.
— Надо же! — удивилась она. — Он, выходит, тоже здесь остановился?
— Или просто пообедать зашел.
— Что-то не похоже, чтобы сюда приходили пообедать, как в обычный ресторан. Видишь, больше никого нет? Может, тут плохо…
Рина замолчала и вежливо улыбнулась: нам принесли наши два пакета с завтраком.
— А теперь придется возвращаться в номер, — заметила я.
Но Рина в ответ только больше взбодрилась.
— Ну, и что, это ж пять минут, — отозвалась она. — Положим быстренько к тебе в холодильник и сразу поедем выкупать путевки.
«Да что там сорок — и на шестьдесят ватт лампочка, пожалуй, загорелась бы», — вздохнула я, поспешая за ней к лифтам.
Глава 3. Электрические витамины
Мы вышли из отеля и огляделись в новой для нас нижегородской жизни. Было просторно. Прямо по курсу лежала площадь, за ней вдали виднелись хоромы Нижегородской ярмарки. Ближе, за ленинским постаментом, темнела та самая загадочная скульптурная группа, накрытая флагом. Сам Ильич в поле зрения не попадал, потому как вознесся над жизнью слишком уж высоко. А справа на набережной толпился народ, поджидая автобуса. Нам надо было туда, где народ.
— Погоди, а памятник-то? — воскликнула Рина, прямо-таки неуемная в тот день. — Мы разве к нему подходить не будем? Что про него пишут?
Рина намекала на то, что к поездке в другой город я обычно готовлюсь: изучаю отзывы на тамошние гостиницы и кафе, читаю про достопримечательности. Ну, да, я и на этот раз почитала. Ленин со скульптурной группой в списки того, что надо смотреть в Нижнем Новгороде, вообще не попал. Набережная, Чкаловская лестница, канатная дорога, — это да.
— Мы бы еще в кремль успели… — сказала я. — После турфирмы. Ленин-то нам зачем?
— Ну, раз уж он все равно тут стоит на самом виду, давай его осмотрим быстренько, и будем считать, что с этой достопримечательностью мы разделались, — предложила Рина.
Я вспомнила вдруг, как она пересказывала свой сон.
— Слушай, а если тебе сказали: «Вам положены электрические витамины!», то что это должно было означать: что ты имеешь на них право, или что тебя уже подзарядили?
— Не знаю, — засмеялась Рина. — Я как-то об этом пока не думала. А кстати, я тут схватилась в гостинице за что-то металлическое, и меня дернуло током.
Мы подошли поближе к постаменту с парадной стороны, и задрали головы.
Перед нами был один из самых странных памятников Ленину, какие мне доводилось видеть, а видела я много, как всякий человек, выросший в Советском Союзе. По неожиданности авторского решения с ним мог бы поспорить, пожалуй, только Ильич в ушанке — неизвестный искусствоведам скромный бюст, даже не из бронзы, установленный на одном из Талабских островов.
Здесь Ленин был в плаще и с непокрытой головой, но своеобразие монумента заключалась, на мой взгляд, не в его фигуре, а в скульптурной группе.
— Так что хотел всем этим сказать автор? — настаивала Рина.
«Не шестьдесят, а все семьдесят пять ватт», — отметила я про себя, а вслух объяснила:
— Считается, что Ленин указывает путь к светлому будущему, а ты что думала? Остальные символизируют единство трудового народа.
— Да?.. — призадумалась Рина.
Путь Ленин указывал взмахом правой руки, и как раз на этом пути стояла наша гостиница. Если бы рука Ильича каким-то чудесным образом вытянулась в сторону будущего еще на несколько метров, то коснулась бы вывески «Ивушки».
— Представляешь, мы с тобой только что заселились в светлое будущее, — сказала Рина.
— В котором все исправит консьерж, — прибавила я.
— Ага! А что это, интересно, у Ленина с другой рукой?
— Отсюда не видно, — сказала я, — высоко очень. Но если верить фотографиям, где крупный план, то она изо всех сил сжимает лацкан плаща.
— Прямо-таки из всех сил?
— Да, мощно так сжимает.
— Она, что же, не хочет в светлое будущее?
— Кто ж ее знает! Может, это просто такой волшебный лацкан: сожмешь его покрепче левой рукой, дверь в светлое будущее и откроется…
Рина воззрилась на Ленина с недоверием.
— Хм, ну ладно, допустим. А почему тогда он показывает в одну сторону, а смотрит в другую?
— Да, действительно… Хотя в этом есть резон. Если ты кому-то объясняешь дорогу, то смотришь на собеседника, а не туда, куда указываешь.
— Нет, почему? Я смотрю туда, куда указываю, — возразила Рина, — хотя и на собеседника тоже поглядываю.
— Вот я, допустим, тебе говорю: «Рин, нам пора во-он туда, на автобус».
И я, глядя на Рину, — внимательно так, с намеком, — простерла руку в сторону остановки. Но простереть ее полностью, чтоб как у Ленина, мне не удалось. Рука на что-то наткнулась и сама собой, без моей команды, испуганно прижалась к боку и даже частично спряталась в карман ветровки. Естественно, я взглянула в ту сторону, куда пыталась ее простереть. Оказалось, рука задела проходившее мимо Спящее Красавище. Возможно, впрочем, что оно и не проходило, а просто стояло у меня за спиной.
— Прошу прощения, — произнесло задетое Красавище и поклонилось Рине.
— Ничего, — отозвалась она и приветливо улыбнулась.
Раскланявшись с Риной, Красавище направилось к набережной.
— Когда это он подкрался? — шепнула я.
— Я тоже не заметила, — прошептала в ответ Рина. — Надо же, все-таки он не всегда спит. Ну, давай быстренько решим, к кому обращается Ленин. А то, правда, опоздаем.
— А надо непременно решать? Может, вообще к Волге: призывает ее впадать в Оку. Но я лично думаю, что к народу, который едет по мосту. Чтоб сворачивал оттуда политически грамотно, в правильную сторону.
— Так вот же у него народ. Пусть бы на него и смотрел. А то повернулся к трудящимся спиной. Да еще очень уж от них оторвался.
— А вдруг он стихи читает? А это все — образы…
— Уж больно темные…
— Бронза, однако.
— Но в целом, такой вариант мне больше нравится, — подытожила Рина.
И мы перешли к скульптурной группе.
Фигур в ней было четыре, одна другой загадочней.
— Как тут все непросто! — воскликнула Рина.
— Не то слово. Ну что, идем на автобус?
— Сейчас, сейчас. Надо же разобраться, что к чему!
«На сто ватт, — решила я. — и та бы зажглась! Электрические витамины подействовали».
Персонаж, который возглавлял эту четверку, как бы делал шаг вперед левой ногой, сопровождая его загадочной жестикуляцией. Правой рукой он прижимал к левому плечу серп и молот, а левой рукой, поднятой кверху, указывал через голову вправо, в ту же примерно сторону, что и Ильич: на отель.
— Должно быть, он символизирует рабочий класс, — предположила я.
— Почему ты так думаешь? — спросила Рина, глядя на персонажа, как на чужую рукопись.
Такой взгляд появляется у всех, кому долго приходилось редактировать чужие тексты (свой тоже толком не отредактируешь, пока не посмотришь на него, как на чужой). Я-то сама была редактором года четыре, а у Рины стаж больше. Все мои литературные подруги работали редакторами: на гонорары ведь не проживешь. А редактором в одночасье не становятся, его надо в себе растить. Потом работу, в конце концов, меняют или бросают, а редактор, уже выросший, остается. Дремлет, оставшись без дела, но сон у него чуткий…
— Он похож на советского сталевара с картинки, — объяснила я, — особенно эта штуковина на голове.
— Если он сталевар, то зачем ему серп? Собственно, и молоток-то ему не нужен, а уж серп тем более. И с какой стати он все это прижимает к левому плечу?
— Спроси что-нибудь полегче…
Между тем, левое плечо сталевара было нагружено смыслом не только спереди, но и сзади: с тылу его касалось древко знамени — самым кончиком. Знамя держал красноармеец в буденовке, почему-то согнувшийся пополам. Бронзовое полотнище развевалось у него над головой, образуя навес, прикрывавший и самого красноармейца, и еще одну фигуру, лежавшую у его ног. Из-за этого навеса, а главное — из-за своей позы он занимал в группе больше всего места и еще издали вызывал неприязнь.
— Темная личность, — заметила я. — Чего он крадется?
— Крадется, но хоть понятно, что это — армия, — заступилась за него Рина. — А этот-то, который перед ним валяется, он что призван изображать?
— Если армия и пролетариат уже есть, то остается крестьянство.
— А почему оно лежит? Пьющее, что ли?
— Рин, пора, — сказала я. — А то в турфирме рабочий день закончится.
— Да-да, поехали. А что там за тетка за ними прячется?
При ближайшем рассмотрении «тетка» оказалась скорее барышней. С пучком на затылке и книжкой в руке. Она не принимала участия в шагании и подкрадывании, ко всем остальным стояла боком, как будто вовсе и ни при чем. Но все же свободной от книжки рукой поддерживала краешек знамени и мечтательно смотрела в будущее, то есть на отель.
Рина уставилась на нее придирчивым редакторским взглядом:
— А она-то кого олицетворяет?
— Видимо, примкнувшую интеллигенцию.
— Да, пожалуй, — согласилась Рина. — Будем считать, что мы разгадали их загадку. Ну что, лихо мы разделались с этой достопримечательностью? Теперь можно и в турфирму.
…Автобус примчался к нам как будто не с предыдущей остановки, а из детства. «Пазик». У нас по улице тоже такой ходил когда-то, «тройка». Наша остановка была у него пред-предпоследней. Потом автобус подныривал под мост Окружной железной дороги (прежний, стильный, построенный в 50-х годах; его уж больше нет), чтобы развернуться у краешка Измайловского парка и пуститься в обратный путь к Даниловскому рынку. Было здорово застать его именно там, у парка, пустым, и выбрать место, какое нравится. Лично я самым лучшим считала заднее сиденье: меня веселило, когда автобус по дороге вскидывал задом и слегка подбрасывал меня в воздух.
В нижегородском «пазике» свободных мест хватало, но мы задержались возле кондукторши, чтобы наскрести мелочи на билеты. Водитель попался лихач. Автобус мчался вприпрыжку, монетки тоже подпрыгивали у нас в кошельках и в ладонях, да еще нам приходилось то и дело хвататься за поручни. На мосту, который, как мы потом узнали, называется Канавинским, «пазик» как-то особенно разогнался, потом круто повернул, качнулся, и мы с Риной разлетелись в разные стороны: она рухнула на правое сиденье, я повалилась на левое. Рухнув, Рина, вдруг закричала:
— Вот они!
Дождавшись, покуда качка поутихнет, я подсела к ней.
— Представляешь, сейчас приземляюсь у окна, а за ним — те черные мужики из сна! — зашептала она мне. — Только теперь наяву.
— Батюшки! И что они там делали?
— Да ничего, это, оказывается, памятник. Мужики потому и черные были, что памятник. Тоже, небось, бронза. Как он мне, интересно, мог присниться, если я его никогда не видела?
Я, на всякий случай, тоже взглянула в окно, но увидела только, что пора выходить: мы приехали на остановку «Площадь Минина». Оглянувшись на кондукторшу, Рина спросила с гордостью:
— А громко я закричала?
— Вздрогнул весь автобус, — заверила я. — Ни разу не слышала, чтобы ты кричала, особенно в общественном транспорте.
— Сама удивляюсь, — отозвалась она благосклонно, словно отвечая на комплимент. — Наверно, электрические витамины подействовали. И кстати, я как увидела в окно этот памятник, так сразу вспомнила, что после «электрических витаминов» было еще продолжение. Мужики, значит, стоят передо мной шеренгой, и тот, что справа, говорит: «Ваш пароль — «Вперед, военные солдаты!» Как тебе мой сон?
— Как начало сказки.
— Надеюсь, не моей, — заметила Рина.
Глава 4. Развлекайтесь и удивляйтесь
— Ну, так что, где будем обедать? — спросила Рина, когда мы вышли из турфирмы с путевками.
Жалко времени, да обедать где-то надо было, куда деваться! Пока что впереди блестела на фоне кремлевской стены двухэтажная «стекляшка» с «Шоколадницей» на втором этаже. Мы дошли до нее и остановились у входа.
Насчет питания я выяснить заранее ничего не успела: все силы ушли на то, чтобы найти способ удобно добраться до Болдина. Но вот «Шоколадница». Будь я одна, пообедала бы там, потом — в кремль, а дальше — в гостиницу, чтобы выспаться перед экскурсией:
— Может, здесь?
Рина подняла голову и посмотрела на вывеску так, словно и ее собиралась отредактировать.
— Не, не хочу! Подумаешь — «Шоколадница», она и в Москве есть.
Тоже верно.
И мы свернули на нарядную и оживленную пешеходную Большую Покровскую улицу. Не успеем в кремль, так хоть по ней пройдемся; что она — не достопримечательность, что ли! Вечер еще только начинался, низкое солнце, выглядывая откуда-то справа, золотило флюгеры на башенках замкообразного здания. Молодые люди раздавали прохожим листочки с призывом: «Развлекайтесь и удивляйтесь в Нижнем Новгороде!» Мы шли, читая вслух вывески на заведениях общепита, потому что именно по названиям литераторы такие заведения и выбирают, когда другие доводы «за» им не известны.
— Благодать! — сказала Рина. — Вот бы еще эта их Покровская называлась улицей Свободы!
— Съезди в Ярославль, — посоветовала я. — Там главная улица как раз называется улицей Свободы.
— Ничего, мне и так уже гораздо свободней. Я прямо чувствую, как свободы в душе прибавляется. А ты чувствуешь?
— Что-то пока не очень. Все спохватываюсь: день проходит, а я еще ничего не перевела.
— И, между прочим, целых три дня ничего не надо готовить! — напомнила Рина. — Ты проникайся, давай, а то время быстро летит. Вон, смотри: кафе «Шуршало». Что там, у них, интересно, шуршит? Надеюсь, не крысы?
— А вот ресторан «Белинский», — сказала я. — Там, видимо, кормят критикой.
— Не пойдем! — отозвалась Рина. — Критикой я и без Белинского сыта по горло! Мне Гагани на всю оставшуюся жизнь хватит.
Да уж… Был такой человек, широко известный в узком кругу, Гаганя. Гаганей мы его прозвали, а так-то он жил и творил под псевдонимом, который в этой истории значения не имеет. Однажды этот Гаганя взялся писать статьи про детскую литературу. Объяснять, что такое «хорошо» в ней и что такое «плохо». И как пример того, что такое «плохо», всякий раз приводил Ринины книжки. Впрочем, статьями не ограничивался, устно тоже ругал. Был Гаганя человеком энергичным и не отставал от Рины несколько лет. Она, конечно, переживала. Чего он к ней прицепился, никто понять не мог. То ли завидовал: у нее и книжек куда больше, чем у него, и тиражи солидные. То ли неровно к ней дышал. Как в той частушке: «Ты чего меня ударил балалайкой по башке?/ Я того тебя ударил — познакомиться хотел».
Спас ее наш общий знакомый писатель Орфеев. О Гаганиных нападках он узнал последним и очень удивился. «Я набью Гагане морду!» — пообещал он Рине. Тут же Орфеев позвонил Гагане и вступил с ним в телефонную дуэль. «Ты почему ругаешь Рину?» — начал он. «А ты чего ее защищаешь? — ответил Гаганя выпадом на выпад. — Она что, твоя любовница?» «Я не только своих любовниц защищаю!» — парировал благородный Орфеев. Дуэль на этом закончилась, Гаганины нападки тоже.
В общем, в ресторан «Белинский» мы не пошли, тем более, что из Москвы позвонила Зося. У Зоси такой темперамент, что, когда она звонит, вокруг собеседника начинается что-то бурное, — не то землетрясение, не то шторм. Хочется укрыться с головой одеялом и забиться в уголок. А ей всего-то и надо, что поделиться открытиями, которые она ухитряется совершать каждый день — то сама, то с помощью книжек о смысле жизни.
— Ты читала книжку «Квантовое сознание»?
Налетел ветер, закружил листочки с пожеланием развлекаться и удивляться. Замкообразное здание мелко затряслось, отблески солнца на его флюгерах показались тревожными зарницами. Одеяла поблизости не было.
— Нет? Вот послушай: «У нас достаточно силы, чтобы произвести в мире любые изменения. Эта сила заключена в нашем сознании». А? Обязательно почитай. Сразу поймешь, почему тебе не пишется. И не надо ехать в Болдино, оно тебе ничего не даст!
Я свободной рукой запахнула поплотнее ветровку:
— Зося, мы в Нижнем, и это роуминг.
— Да? Ой, а я и забыла, что у тебя билеты! А в Болдино были?
— Завтра с утра.
— Ну, тогда счастливенько! Я вам погоду сделаю.
Возмущения в атмосфере прекратились.
— Это та, которая говорит, что ничего случайного не бывает? — спросила Рина.
— Она.
— И еще: «Что творим, то и творится»?
— Ага.
— А почему она Зося? Полька, что ли?
— У нее была бабушка-полька, которая предлагала назвать ее Зосей. Так что она по паспорту Зоя, а для домашних и друзей — Зося. Правда, друзей уже почти не осталось — не все выдерживают.
— Понятно. А в каком смысле она собирается делать погоду?
— В прямом, погодном. Чтобы солнце светило, или хотя бы обошлось без дождя. Иногда это совпадает с хорошим прогнозом, а иногда прогноз плохой, а в том месте, где Зося «делает погоду», безоблачное небо.
— Надо же! А как это она?
— Не знаю. Она еще угадывает будущее, а иногда, если настроится на человека, видит, где он находится, в какой обстановке. Даже если он в это время в другом городе…
— Да? Может, тогда и мне почитать эту книжку? — задумалась Рина. — А то я тоже маловато пишу своего. Все на заказ да на заказ…
Но тут мы увидели «Фарафончиковую».
Еще не успев прочитать это слово, я обратила внимание на вывеску. В ней чудилось что-то очень знакомое. Если бы меня попросили изобразить вывеску «Булочная», что висела на соседнем доме до середины 90-х годов, вряд ли бы мне это удалось. Но, увидев ее где-нибудь, я бы ее узнала. И вот я узнала ее тут: вывеска была та же, только буквы другие.
Мы подошли поближе и прочитали задорный призыв над дверью: «Друзья, голод не тетка, чего с ним носиться! Не сдавайтесь ему, купите себе фарафончиков!»
У двери висела доска, на которой было написано мелом: «Съедено: фарафончиков — 90115 штук, пончиков — 70327 штук, кулебяк — 35855 штук».
— О, тут у них и кулебяки! — обрадовалась Рина. — Ну как, купим себе фарафончиков?
— Давай, — согласилась я.
— Ну, еще чуть-чуть пройдем вперед, посмотрим, что там, — сказала она. — И тогда уж вернемся есть фарафончики.
— Хорошее слово придумали. Творческий тут живет народ, — похвалила я жителей Нижнего Новгорода.
— А главное, никаких Спящих Красавиц! — поддержала Рина.
— Замок тут, однако, стоит.
— Замок? — испугалась Рина. — А, вон тот… Зато рядом елки, а не шиповник!
— Вот еще мне нравится название: «Решительный шиг»! Надо будет запомнить.
— Да, пожалуй, стоит разузнать, что за «шиг» такой.
— Если только он не слишком дорого обходится.
— Возможно, решительные шиги обходятся и недешево…
Тут Рина несколько сбавила темп, как бы взвешивая сравнительную ценность шагов и «шигов». Но мы, хоть и не очень решительно, все же приблизились к замку.
На нем висела табличка «Государственный банк».
— Ну вот! — сказала я. — Никакой романтики!
— И очень хорошо! — отозвалась Рина. — А то я прямо заволновалась. А так сразу понятно: если тут и есть красавицы, то уж точно не спящие!
Миновав банк, мы довольно быстро заметили еще два места, где кормили обедами. Одно называлось «Майн Рид», другое — «Борщевик». У них было общее крыльцо.
— «Майн Рид»? — задумалась Рина. — Мне кажется, там питаться опасно. Вдруг у них повар без головы? «Борщевик» мне больше нравится.
— Если имеется в виду борщевик Сосновского, то нам не туда! — сказала я.
— По-твоему, дело не в борще, а в борщевике? Да, тогда там запросто можно обжечься. Возвращаемся в «Фарафончиковую»!
Мы повернули в обратную сторону. В таком ракурсе Покровская выглядела более пасмурно: покуда мы читали вывески, небо над этой частью улицы стало белесым. «Замолаживало», как сказала бы моя бабушка. Но красивой архитектуре и такое освещение к лицу.
— Интересно, у них тут и во дворах так же симпатично? — сказала я.
На самом деле, вопрос мой не предполагал никакого ответа. Это был, в общем-то, и не вопрос, — так, мысли вслух. Мне-то, в отличие от Рины, никто не предлагал электрических витаминов, и заходить во дворы я не собиралась. Если уж заходить, то в кафе. Но Рина поняла меня буквально.
— А давай посмотрим, — бодро отозвалась она и тут же свернула в ближайшую подворотню.
Старинный дом, нарядный со стороны Большой Покровской, с тылу оказался довольно облезлым. Узкий двор был до краев — до самых крыш — полон густой тенью. В этом тусклом пространстве светилось единственное яркое пятно, и оно притягивало взгляд, как луна в ночных небесах: куча пенопласта возле мусорного бака. Да и куча эта белела только снизу, потому что сверху… да что ж такое!.. сверху на ней возлежало Спящее Красавище. И, естественно, спало.
Глава 5. Спящее Красавище
— Нет, ну, надо же! — всплеснула руками Рина.- Понес меня черт в этот двор! Вот именно в этот, а не какой-нибудь другой!
Я сказала великодушно:
— Да ладно! В поезде вокруг тебя спала половина вагона. Но вот прошло несколько часов, и количество дрыхнущих сократилось до одного-единственного экземпляра. Это хороший знак.
— Ты думаешь?
— Есть надежда, что ты все-таки отбрыкаешься от «Спящей Красавицы». Пошли уже, наконец, есть фарафончики.
— А как мы теперь пойдем? — отозвалась Рина с раздражением. — Мы же не можем его тут бросить без присмотра!
— Здрассте! Почему?
— Ну, как же! — удивилась Рина.- Ехал с нами в поезде, заселился в нашу гостиницу, с виду вполне приличный, — и спит на помойке. Вдруг ему плохо?
— Да набрался, небось, где-нибудь. Предлагаешь отнести его в гостиницу?
— Нет, я, конечно, ничего такого не предлагаю, но вообще идея хорошая.
— Это ты серьезно?! — изумилась я.
Рина нервно рассмеялась.
— Я не в том смысле, ха-ха, с какой стати я его понесу. Просто я подумала, что стоило бы написать записку. Например: «Этот человек проживает в отеле „Ивушки“ на площади Ленина»…
— «Просьба руками не трогать», — продолжила я.
— Ну, типа того, — усмехнулась она. — И бумажку положить сверху.
— На этого мужика?
— Да.
— А он повернется, и бумажка свалится.
— Значит, не записку, а плакат. И приставить к пенопласту. Тогда точно не свалится.
— А просто так, без записки пойти пообедать ты не можешь? — спросила я.
Рина ответила не сразу.
— Я, конечно, могу, но меня будет мучить совесть, — твердо сказала она.
— Ну, хорошо, — вздохнула я. — Пишем плакат.
— Я думаю, одну-две фразы, больше не надо. Ты бы как сформулировала?
Я посмотрела на кучу пенопласта. Спящее Красавище совсем не вдохновляло, и вообще я не мастер экспромта, но мысль неожиданно заработала: видимо, догадалась, что отпуска не будет:
— «Друзья! Не смотрите, что он спит на помойке! Это турист из отеля „Ивушки“. Просьба не обижать и оказывать содействие». Пойдет?
— А что? По-моему, очень даже неплохо, — похвалила Рина. — Все по делу. Только вот обращение «Друзья»… А если во двор заглянут полицейские? Какие они ему друзья!
— Ты предлагаешь заменить на «Дамы и господа»?
— Не-ет! Ха-ха! Какие уж тут дамы и господа в этом дворе! Может, написать: «Уважаемые прохожие»? Или еще короче: «Граждане»?
— Тогда уж лучше: «Братья и сестры». Мы же взываем к милосердию.
— Взываем, — согласилась Рина. — Должны же мы хоть что-то сделать. А может, вообще без обращения? Ты как думаешь?
— Можно и без, — кивнула я, — меньше букв. На чем пишем?
— Даже не знаю… — Рина оглядела двор. — Может, на помойке что-нибудь найдется.
— Тогда уж лучше мелом на асфальте…
— А мел у нас есть?
Мела у нас не было.
— Эх, была — не была! — воскликнула Рина. — Пойду, посмотрю. Не в баке, конечно, а в окрестностях.
— Вот что такое «решительный шиг», — буркнула я ей вслед.
— Точно! — засмеялась Рина.
Бродить вокруг помойки, честно говоря, не хотелось. Пока я размышляла, подождать, или все же составить Рине компанию, она уже пронеслась через двор. Прямо со скоростью электрического разряда! Пронеслась, остановилась возле пенопласта и, к изумлению моему, склонилась над Красавищем — довольно-таки низко. Потом выпрямилась и поманила меня пальцем.
— Как ты его назвала?
— Спящее Красавище.
— Здорово! Лучше не придумаешь.
— Ты собиралась разбудить его поцелуем? — поинтересовалась я.
— Вот еще! — фыркнула Рина. — Я просто хотела проверить, пахнет от него, или нет. Оказалось, не пахнет. Значит, не пьян. Может, ему все-таки плохо?
Красавище спало на спине, слегка, тем не менее, набычившись, словно ему и здесь дул ветер в лицо, хотя во дворе совсем не дуло. Летящая шевелюра чуть шевелилась, уши растопыривались, из приоткрытого рта доносилось бульканье и клокотанье, будто Красавище, не приходя в сознание, полоскало горло. В остальном вид у него был мирный. Особенно подбородок: ямочка на нем смешно и как-то даже кокетливо двигалась вправо-влево.
— Что скажешь? — настаивала Рина.
— Сейчас вспомнила, как Василиса моя в раннем детстве рисовала. Рисует однажды «тетю» и говорит: «Мам, посмотри, какой подбородок веселый!» Вот у этого типа он тоже веселый.
— Да? Правда, забавный. Я таких подбородков еще не видала. А твоей сколько было, когда она «тетю» рисовала?
— Года три…
— А мой Гоша, когда ему было года четыре, однажды говорит: «А чай я не буду допивать». Мы с мамой спрашиваем: «Почему?» А он отвечает: «Потому что порядочные люди не напиваются!» А сейчас твоей сколько?
— Тридцать три.
— А Гоше уже тридцать восемь. С ума сойти, как быстро время летит!
— Особенно в последние годы, — сказала я. — А сегодня вообще летит со свистом. Скоро завтра, а мы еще не обедали.
— Завтра будет завтрак, — сказала Рина.
— Ты прямо как Василиса. Она спрашивала: «Завтрак будет завтра? А послезавтрак?»
— Послезавтрак еще не скоро, — загрустила Рина. — А что это мы вспомнили про детей? Вот именно здесь и сейчас?
— Так ты же предлагаешь позаботиться об этом типе. Видимо, включился материнский инстинкт.
Мы снова посмотрели на Спящее Красивище.
— Подбородок-то у него веселый, а лоб нахмурен, — заметила Рина. — И во рту как будто что-то кипит, только пара не хватает.
— Это он так храпит. Идем, все с ним в порядке.
— А почему он тут-то храпит? Храпел бы в гостинице.
— Может, он любит храпеть на свежем воздухе.
— Ну, и устроился бы на балконе.
— Ты же видела, какие там балконы. Ему только пятки высунуть.
— Высунул бы нос, и был бы ему свежий воздух. А тебе не кажется, что у него гиперсомния?
— Это что?
— Я читала, что есть болезнь такая. Когда человек засыпает неожиданно в любое время и в любом месте. Просто выключается, и все. Он сам себя не контролирует. Пишут, что это результат психического расстройства.
— А-а! — произнесло Спящее Красавище и со стуком захлопнуло рот.
— Только этого нам не хватало! — воскликнула Рина.
— Слушай, мужик немолодой уже, мог бы и соображать. Если у него эта самая гиперсомния, сидел бы дома. Чего поперся в Нижний Новгород? Рин, мне стыдно за свою безответственность, но я его спасать не хочу.
— Это ты безответственная? Да ты что на себя наговариваешь! — ужаснулась Рина. — Ты очень ответственный человек!
— Но до тебя мне далеко. В любом случае, надо когда-то и за себя отвечать тоже, не только за других, хотя бы для разнообразия. А меня фарафончики зовут.
— И меня зовут! — вздохнула Рина. — Так что будем делать с этим мужиком?
— О, господи! Очевидно, будить, — сказала я. — Это будет неправильно, лучше бы он храпел и дальше, но, чтобы ты не беспокоилась…
— Почему, очень даже правильно! — обрадовалась Рина. — Отлично ты придумала. Давай будить. Странно, что он сам до сих пор не проснулся: мы тут разорались совсем рядом…
Она похлопала Спящее Красавище по плечу — легонько, кончиками пальцев:
— Извините, пожалуйста… простите…
Красавище даже не шелохнулось.
— Может, ты, правда, его поцелуешь? — предложила я.
— А почему не ты? — немедленно отозвалась Рина.
— Потому что это твоя сказка.
— Да?
Рина по-деловому оглядела физиономию Спящего Красавища, Взгляд ее остановился на носе. Его кончик — видимо, от постоянного сопротивления ветрам — плавной завитушкой загибался к верхней губе.
— Чем-то напоминает росток папоротника, — заметила я, кивая на нос. — Только что не зеленый.
— Папоротника? — с тревогой переспросила Рина. — А откуда мы знаем, кстати, где этого мужика носило? Еще подцепишь какую-нибудь заразу.
— Это да, — сказала я. — Но у меня есть влажные салфетки.
— Ав-ав-ав… — заскулило Спящее Красавище, когда я потерла ему нос салфеткой, и повернулось на бок, спиной к нам.
— Теперь его хрен добудишься, — заметила Рина.
— А если музыку…
— Правда, будильник ему включим!
Минут через пять Рина проворчала:
— Прямо хоть звони консьержу, чтоб все исправил! А пакет у тебя есть? Я умею хлопать пакеты.
Пакет у меня нашелся. Рина надула его, как воздушный шарик, закрутив потуже кончик, и стукнула по нему свободной ладонью. Шарик сплющился, но не лопнул. Тогда Рина стукнула им об асфальт. После третьей попытки пакет просто порвался, и мы отнесли его в мусорный бак.
— Да… Бумажный бы лучше… — с сожалением произнесла Рина. — Так ты думаешь, что этот тип укололся веретеном?
— Э-э… уколоться, он, в принципе, тоже мог, хотя не уверена, что веретеном.
— Кошмар! — выдохнула Рина. — Тогда у нас один выход: писать записку.
Тут бы круг и замкнулся, но лишенная отпуска творческая мысль подсказала мне, что надо порыться в рюкзачке.
— Вот! — сказала я. — Будем ставить эксперимент.
— А что у тебя в этом пузырьке? — спросила Рина.
— Нашатырь.
— Ты носишь с собой нашатырь?
— Да, на случай, если на улице закружится голова.
Рина с сомнением посмотрела на Спящее Красавище.
— Вряд ли у него кружится голова.
— Какая разница! От нашатыря вообще хорошо проясняется в мозгах. Другое дело, что никому не придет в голову нюхать его просто так. Если уж этот запах возвращает людей из обмороков…
— Кулюк… — булькнуло Спящее Красавище и, взмахнув ближней к нам рукой, молодецки повернулось на спину. Куча пенопласта скрипнула и зашаталась под ним, но устояла.
— Очень кстати, — сказала я. — Но, если эксперимент окажется удачным, сразу разворачиваемся и бегом отсюда. А то вдруг у этого типа действительно психическое расстройство. На старт… Внимание… — Я отковырнула резиновую пробку. — Давне-енько не нюхала я нашатыря… Надеюсь, он не выдохся? О-о-о-о-ййй. Нет. Не выдохся. — И я поднесла пузырек к закорюченному носу Спящего Красавища.
— Оыы, оыы, — задышало оно. Потом сказало: — Ык?
И открыло глаза.
— Марш! — скомандовала я, нахлобучивая пробку на пузырек, и, не глядя больше на Красавище, припустила вслед за Риной.
Мы остановились только в «Фарафончиковой». Возле второго столика, если считать от двери.
Глава 6. Чистый фАрфор
— Здесь, что ли? — сказала Рина. — Ну, давай. Надо отдышаться. Давно я так не бегала! Аж проголодалась.
Мы уселись за столик и схватили меню. Каких только фарафончиков не было, оказывается, на свете! С курицей и зеленью, рисом и яйцами, сыром и базиликом, говядиной пополам с бараниной, ветчиной пополам с грибами. С капустой, картошкой, морковью и даже репой! И это не считая сладких фарафончиков с джемом и свежими ягодами. Кажется, промелькнули в меню и пончики с кулебяками, но мы не стали вчитываться.
— Прямо глаза разбегаются! — воскликнула Рина. — Интересно попробовать с репой, но, наверное, надо начинать с чего-то более с3ущественного. Может, нам сразу заказать пару порций с собой на вечер? Тогда уж и репу попросим. Как ты насчет репы?
Подошел официант, и мы бодро назаказывали разных фарафончиков, а к ним — кувшин клюквенного морса.
— А вот фарафончики с картошкой… в них есть жареный лук? — строго спрашивала Рина.
Официант важно качал головой:
— Нет, только укроп.
— А в репе есть жареный лук? — допытывалась Рина.
— Нет, — гордо отвечал официант, — только грецкие орехи!
— Молотые? — уточняла Рина.
— Конечно, — с достоинством кивал официант.
Когда он ушел, Рина сказала мне, понизив голос:
— Ну, с морсом все понятно, но что же все-таки такое эти фарафончики? Не получится так, что нам сейчас принесут прорву еды, а она несъедобна? Что-то мы увлеклись…
Я огляделась. В зале за нашими спинами стоял тихий хруст. Над столиками вздымались облачка, в которых угадывалось некоторое мельтешение. Они сразу понравились мне, потому что напомнили о даче. Бывает, что комары собираются в такие облачка, всегда почему-то вертикальные, и мельтешат в воздухе. Это к хорошей погоде. Может, облачка предвещают съедобные фарафончики?
Справа была барная стойка, за которой суетились официанты, прямо — пустующий столик и входная дверь, слева — стена. А у самой стены, прямо у меня под носом стояла цветная фотография детины в камуфляже. Вставленная в рамку, она ненавязчиво повернулась к нам боком, в профиль, потому мы ее сразу и не заметили. Я развернула ее анфас.
Фотографию обрамлял текст. Справа красовались всего два ярких слова: «Егор Фарафонов», а снизу черно-белым курсивом растеклось обращение в виде цитаты: «Фарафончики — это воздушное хрустящее слоеное тесто и сочная, вкусная начинка. Фарафончики — это сытость в желудке и покой в душе. Не спешите, друзья, поешьте, как следует! Натощак только анализы сдают».
— Это он — Фарафонов? — сказала Рина, прицелившись в детину редакторским взглядом. — Он уверен, что натощак только анализы сдают? Интересно, он сам сочинил этот текст?
— Кто ж его знает…
— Да… Значит, все так просто? — продолжала Рина. — Значит, фарафончики — не сказочное неведомое блюдо?
— По описанию, похоже на пирожки, — предположила я и угадала.
Оболочка румяных фарафончиков состояла из многочисленных пластинок теста, тонких, как сусальное золото, и хрупких, как горелая бумага, особенно у поверхности. От голодного взгляда на ней появлялись трещинки. Каждый выдох превращал ее почти что в пыль, которая золотистыми облачками взлетала из-под носа и потом оседала на щеках и ресницах, на пальцах и рукавах, а также на фотографии. А уж под нажимом зубов она осыпалась в тарелку целыми кусками. Окутанные душистой дымкой, стараясь дышать через раз, мы захрустели пирожками под самодовольным взглядом Фарафонова, припорошенного кулинарной пылью.
— Ну, как, у тебя появились сытость в желудке и покой в душе? — спросила я, доев первые два фарафончика.
— Появились, — отозвалась Рина. — И сытость в желудке, и покой в душе, и крошки в носу, и слезы в глазах оттого, что в них что-то попало, — тоже, наверное, крошки. Но вообще, надо отдать должное: фарафончики у них вкусные. По-моему, самое время запить их клюквенным морсом.
Мы отхлебнули клюквенного морса, единодушно одобрили его, и нас накрыло тяжелой и теплой волной благодушия.
— А здорово мы его разбудили! — рассмеялась Рина. — И, кстати, храпеть, говорят, не полезно.
— Между прочим, кто-то уже изобрел устройство против храпа, — вспомнила я. — Давно, еще в советское время. Просто по какой-то причине оно не поступило в массовое производство.
— А ты откуда знаешь, что изобрели?
— Помнишь, был такой «Реферативный журнал»?
— Ну, да, РЖ, — кивнула Рина. — Он разве больше не выходит?
— Не знаю, это ж не я его читала, а Беленькая.
— Она читала РЖ? — изумилась Рина. — Я думала, она всегда только книжки писала.
— Ты их пишешь еще больше, а как между тем называлась твоя дипломная? «Разработка технологии получения ванадиевой лигатуры металлотермическим способом»?
— Нет!
Рина откашлялась, выдержала эффектную паузу и торжественно продекламировала:
— «Способ получения совершенного монокристалла алюминий-галлий-мышьяк методом Чекральского в жидком герметическом сплаве»!
— Вот видишь! А у меня — всего-навсего «Журнал „Сын Отечества“ как историографический источник». В общем, Беленькая читала РЖ с ножницами в руках, потому что вырезала оттуда сообщения о разных странных изобретениях. Она любит выискивать что-нибудь эдакое. И получилась у нее целая коллекция.
— Да? Наши изобретения, или зарубежные?
— Всякие.
— Ну, например?
— Например, изобрели способ измерения степени гнусавости — это во Франции.
— Какая прелесть!
— А в Канаде — прибор для измерения предельной жесткости пениса.
— О-о…
— В Англии — невскрываемый контейнер.
— Ага…
— В Германии — способ получения равных по длине хвостов рыбы.
— Та-ак…
— В Америке — аппарат для предотвращения скрежетания зубами…
— Ха-ха!
— А в Австрии — нагреваемые лыжи.
— С ума сошли! А у нас?
— Способ снятия электрокардиограмм у рыб. И устройство для тренировки велосипедов.
— Круто!
— Еще помню негорючую сигарету…
— Это чтоб просто во рту держать? А зачем тогда было специально-то изобретать? Можно ведь и шариковую ручку пожевать…
— Погоди, а то забуду! — перебила я.
Есть на свете люди, — лично знакома, — которые в любой момент могут извлечь из своей памяти все, что туда вложили. Я им даже не завидую: что толку! У меня-то самой в памяти чего только нет полезного, — не первый, мягко говоря, день живу на свете. Хоть лекции читай, хоть экскурсии води. Да не тут-то было! Наверно, память у меня похожа на наши битком набитые глубокие антресоли: в ней доступно только то, что стоит сразу за дверцами. А остального не видать.
Но тут, в кафе, «антресоли» мои неожиданно раздобрились, и теперь добровольно выдавали даже больше, чем я рассчитывала. Я не знала, останутся они такими навсегда, или только до тех пор, пока действуют фарафончики.
А ведь в коллекции моей подруги Беленькой были и другие прекраснейшие вещи!
Бутылочка для сбора слез
Защитное устройство для художников
Устройство для выпуска сыворотки из сыроизготовителя
Способ прикрепления подвесных элементов к колбасе
Высокотвердая ароматизированная хрустящая кость
Шариковая ручка с презервативом…
Рина промокнула глаза салфеткой:
— У меня от смеха даже крошки из глаз высыпались! А еще что было?
— Много хочешь, — сказала я. — Я и так уже ставлю рекорд по извлечению информации из памяти. Помню только, что была целая подборка изобретений, направленных на борьбу с храпом. Человечество думает над этой проблемой, как минимум, с 80-х годов.
— Спасение от храпа —
Соломенная шляпа! — вдохновилась Рина.
— Запатентуй это устройство, — отозвалась я.
— Спасение от храпа —
Февральская Анапа! — не унималась Рина. — А представляешь, все кинутся туда лечиться от храпа…
— Если в феврале, то Анапа обрадуется, пожалуй.
— Предлагаю выпить за то, чтобы все главные проблемы человечества решились! — воскликнула Рина.
Мы сдвинули стаканы с клюквенным морсом.
— Кстати, о храпе… — Рина, как-то загадочно взглянула не то на дверь, не то на потолок. — Интересно, у нас в Болдино будет свободное время?
— Обещано, а что?
— Мне там надо выполнить одно деликатное поручение.
Я как раз принялась за следующий пирожок, но, услышав новость, временно забыла о том, что собиралась жевать. Так замирают профессиональные натурщики в художественных классах, мигом превращаясь в изваяния на ближайшие полчаса. Пожалуй, в тот момент с меня можно было писать картину «Любительница фарафончиков». Рина взглянула на меня и, прикинув, должно быть, что шедевра не получится, решила пояснить:
— Меня одна соседка попросила передать кое-что своему родственнику.
Мне немедленно захотелось спросить: «А просто так, без поручений, ты на три дня из Москвы уехать не могла?», но помешал фарафончик: он не дождался, пока я откушу от него кусок, надломился, хрустнув корочкой, и на Рину посыпались вопросительные крошки.
— Он вроде бы научный сотрудник и фанат Пушкина, — продолжила она, отмахиваясь от крошек, хруста и моего незаданного вопроса. — Купил себе в Болдино дом и в нем поселился — один. И вот она теперь переживает, что он там поизносился, и шлет ему целый пакет итальянских трусов и носков. Трусы по пятьсот с лишним рублей, и то, потому что скидки. Так что я, можно сказать, везу из Москвы ценную бандероль.
— Поздравляю! — вздохнула я.
— Теперь я трусоноша, — гордо сказала Рина.
— Или трусольон, — прибавила я. — Но если бы соседка отправила трусы по почте, родственник бы сам за ними пришел, а так тебе придется носиться в мыле по населенному пункту, в котором ты не ориентируешься!
— Может, там нет почты. И потом, я все равно уже согласилась.
— А храп-то при чем? — напомнила я.
— А! Дело в том, что фамилия этого родственника — Храпов!
— Везет тебе на Спящих Красавищ!
— Ага, — согласилась Рина.
Она порылась у себя в сумочке, вытащила оттуда бумажку и прочитала:
— Храпов Григорий Варахисиевич! Ну, как?
— Имя с отчеством как будто специально подбирали к фамилии, — заметила я. — Тут все если не рокочет, то подсвистывает. А по какому адресу ты собираешься передавать ему трусы?
— Адрес есть, я его записала на другой бумажке, — сказала Рина и продолжила раскопки в сумке. — Только я что-то не могу ее сейчас найти. Вечером все вытряхну на стол и переберу в спокойной обстановке.
— А его телефон?
— Ой, вот телефон я взять не догадалась. Все было в спешке, в последний момент… И соседкиного номера у меня с собой нет… Ну, и ладно, не хочу сейчас об этом думать.
И в подтверждение своих слов Рина застегнула молнию на сумке.
— Но как ты придумала с нашатырем! — воскликнула она, поднимая стакан с клюквенным морсом. — Я предлагаю выпить за идеи. Идеи — двигатель прогресса!
Я возразила:
— Это эгоизм — двигатель прогресса.
Когда надо отделаться от работы, и не такое придумаешь.
Как-то в начале 90-х я устроилась в редакцию одного журнала. Под офис она снимала комнатку на первом этаже «сталинского» дома в глуховатом, удаленном от станций метро месте на краю Москвы. А под склад арендовала угол в детском садике, затерянном во дворах, — тоже на краю Москвы, но другом. И вот через год или два после того, как я приступила к редакторской работе, детский садик попросил этот угол освободить, — видимо, вырос в финансовом смысле. Руководство наше наняло грузовик и отправило молодежь таскать пачки с журналами, а само осталось ждать в редакции, которая к тому времени перебралась в более просторное помещение в Центре.
Мы прибыли во дворы к началу «тихого часа»: детсадовское начальство надеялось, что мы управимся, пока дети спят. Угол, который нам предстояло разобрать, был площадью примерно с малогабаритную кухню и прятался за ширмами в детсадовской спальне, просторной и светлой, но пустовавшей — детей уложили отдыхать где-то еще. Чтобы с увесистыми пачками в руках добраться от него до грузовика, надо было спуститься по лестнице на первый этаж и потом еще пройти по длинному коридору.
Народ, прикинув объем работ, погрузился в апатию, а я забеспокоилась. Избавление детского сада от наших нераспроданных тиражей пришлось как раз на Василисин день рождения, и я собиралась вечером принимать гостей, а до того постоять у плиты.
За первые полчаса площадь «угла» уменьшилась не намного. Я подумала, что, если хочу поскорее попасть домой, путь до грузовика надо как-то сокращать. И тут я заметила на полу у окна пластиковую корзинку с игрушками — довольно-таки вместительную. Если подогнать машину поближе, а журналы спускать в корзинке из окна… В общем, еще полчаса ушло на то, чтобы уговорить и организовать. А уж дальше коллеги, довольные тем, что не надо ходить за тридевять земель с грузом, взялись за дело. В корзинку влезали четыре пачки, но детсадовское начальство выдало нам еще одну — и крепкие веревки. Должно быть, ему и самому не очень хотелось, чтобы мы курсировали по коридору.
Я какое-то время укладывала журналы в кузове грузовика, а потом, когда в углу заметно посветлело, отпросилась домой. В конце концов, я заслужила поблажку…
— Ладно, пускай эгоизм будет двигателем прогресса, — согласилась Рина, — я не против. Должно же его хоть что-то двигать! Жаль только, что морс кончился. Может, нам чаю заказать?
Мы выпили по чашке чая и доели фарафончики.
— Молодцы мы, что сюда зашли! — сказала Рина. — Давно мне не было так уютно в кафе. А ты как себя чувствуешь? Чистый фАрфор?
— Чистый фАрфор, — подтвердила я. — Почти как на даче.
— Вот видишь!
Про дачу друзья понимают сразу. Они знают, что там я первым делом кипячу чайник и выхожу с кружкой чая на крыльцо. Оно обращено к югу, и в ясные дни на него почти с самого утра светит солнце. Но я и в пасмурную погоду люблю сидеть на крыльце и пить чай. От него до забора — метров десять, не больше. За забором переулок, по которому днями напролет снуют дачники и разъезжают машины. Знакомые кивают мне поверх рабицы, прикрытой кое-где кустами спиреи. Но все равно, это волшебное крыльцо. Оно — единственное место в моей жизни, — по крайней мере, сейчас, — где я не решаю бытовых задачек, не раскладываю на молекулы сказанные кем-нибудь слова, а просто пью чай и смотрю. В апреле — на тонкие трубочки прорастающих тюльпанов. В мае — на то, как вспыхивают в траве маленькие фейерверки гусиного лука и синими каплями нависают над землей бутоны пролесок. В июне — на цветущий чубушник…
— А у тебя был стих про чай, — напомнила Рина.
Покосившись на Фарафонова, который все-таки был лишним в нашей душевной компании, я продекламировала:
Не сказочный бал, не прием во дворце,
Не бог весть, какой пир —
Я греюсь на солнце на дачном крыльце,
Пью чай и жую сыр.
Да, с кружкой в руке и куском за щекой
Не двинуть вперед мир.
А надо ли двигать — на сердце покой;
Пью чай и жую сыр.
И польза сейчас от меня велика:
Картофелен мой мундир;
Гармония рядом со мною, пока
Пью чай и жую сыр!
Так стоит ли души страданием рвать
И жизнь превращать в тир!
Не лучше ли солнечный день смаковать,
Пить чай и жевать сыр!
Мне показалось, физиономия Фарафонова сделалась озабоченной. «Но это шуточное?» — как бы спрашивал он.
— Точно! — сказала Рина. — Прямо в точку! Вот и у меня сейчас такое состояние. Надо же, как хорошо действуют эти фарафончики! Я думаю, даже если бы вдруг открылась дверь и вошел Гаганя, я бы ничем тяжелым в него не запустила.
Не успела она договорить, как дверь таки отворилась, и на пороге нашей «Фарафончиковой» возникло Спящее Красавище.
Глава 7. Кремлевские тайны
В вертикальном положении Спящее Красавище еще больше напоминало цветок цикламена, только теперь уже со стеблем вместе. Он такой длинный, тонкий, а вверху образует аккуратную дугу, как будто собирался расти в обратном направлении, но раздумал, — это я про стебель. Правда, он так и рождается ссутулившимся, а насчет Красавища не знаю.
— Посмотри, у меня нет крошек в волосах? — вдруг шепнула Рина.
— Вроде нет, а что?
— Так, на всякий случай…
Рина, конечно, молодец. Сразу догадалась, что придется вступать в разговор. Я-то, честно говоря, при виде этого типа первым делом подумала, не сползти ли под стол, — ну, как будто мы что-то уронили, а теперь ищем. И лишь потом сообразила, что — нет, сейчас этот номер не пройдет, проворства не хватит. Объелись, разнежились, доверчиво переключили скорость реакции с привычной пятой на курортную первую… Вот такая она, жизнь! Только что хрустели фарафончиками, читали стихи, поднимали тосты, и вдруг на тебе, является какое-нибудь Красавище. Прямо хоть вообще не расслабляйся.
Объевшиеся и разнежившиеся, мы пока были способны разве что наблюдать за Спящим Красавищем, сдувая с носов фарафончиковую пыль. На лице его, обрамленном развевавшимися ушами и волосами, отражались озабоченность и предельное напряжение мысли. Вот он шагнул вперед, бодая воздух. Вот поравнялся с нашим столиком. Вот повернул к барной стойке и о чем-то зашушукался с официантом. Вот оба посмотрели в глубину кафе, и Красавище, шурша ветровкой, проследовало мимо нас.
Мы стряхнули с себя фарафончиковые крошки.
— Так это он не по наши души? Просто в туалет, что ли, зашел? — захихикала Рина. — А если он и там заснет?
Отряхивание каким-то образом привело мой переключатель скоростей реакции в исходное положение.
— Счет, пожалуйста! — крикнула я официанту.
И через пять тревожных минут мы довольно уже резво покинули кафе.
На Покровской тем временем настал вечер, пасмурный, но теплый.
— Ну, мы теперь куда? — спросила Рина.
— На автобус, наверное. Там у кремля остановка. А в кремль заходить будем?
— Давай заглянем ненадолго, — согласилась Рина без особого энтузиазма.
Мы быстро, без приключений дошли до первого светофора.
— Как ты думаешь, он нас заметил? — мечтательно произнесла Рина.
— Надо будет послезавтра покататься на трамвае, — отозвалась я, потому что в это время провожала взглядом трамвай. Проехав перекресток, он степенно скатывался вниз по крутой горке, и мне было интересно, как это он ухитряется не разгоняться.
Когда трамвай скрылся из виду, кто-то за нашими спинами прокричал:
— Девушки!
Мы, не сговариваясь, выпрямили спины и поправили волосы.
— Не будем оглядываться, — сказала Рина. — Вряд ли это нам.
— Да, чего оглядываться! — поддержала я. — Тенор какой-то. Был бы баритон или бас, мы бы еще подумали.
Загорелся зеленый свет и мы, не оборачиваясь, перешли трамвайные пути.
— Девушки! — не унимался тенор.
У второго светофора мы все же глянули в сторону крикуна. И даже не особенно удивились, увидев, что к первому светофору подбегает Спящее Красавище и машет нам рукой.
— Еще чего! Будем мы его дожидаться! Обойдется, — заявила Рина. — А нам срочно нужен зеленый, прямо срочно!
Ближний светофор испуганно прикрыл свой красный глаз, моргнул желтым, чтобы соблюсти формальность, и тут же распахнул зеленый, пропуская нас к кремлю.
— Здорово! — похвалила его Рина, ускоряя шаг. — Всегда бы так!
На автобусной остановке люди были, а автобусов не было в помине.
— Эх! — вздохнула Рина. — Сейчас бы вскочили в автобус — и привет! А так это проснувшееся Спящее Красавище нас точно догонит, как только опять переключится светофор. Значит, нам одна дорога — в кремль.
И мы еще немного ускорили шаг.
— Бегать уже как-то не хочется, — сказала Рина. — Но, может, все-таки стоит чуть-чуть пробежаться?
Мы трусцой вбежали в кремль и остановились.
Прятаться там было решительно негде. Справа выстроились самолеты военных времен. Прямо расстилалось просторное открытое пространство. Левая сторона тоже ничего полезного не обещала, — разве что ресторан, но рестораны нас уже не интересовали.
— Может, держаться поближе к стене? — предложила я.
И мы зашагали влево, постепенно разгоняясь.
— Сейчас бы уже до гостиницы доехали. И чего этому Красавищу в туалете не сиделось! — ворчала Рина.
— Вроде он больше не кричит.
— Да, вроде не кричит. Ну, давай еще немного пройдем. Главное, негде переждать спокойно! Надо было залезть в самолет.
Трудно сказать, сколько бы мы отмахали на энергии фарафончиков, клюквенного морса и электрических витаминов, но вдруг пахнуло сельским хозяйством, и мы притормозили.
— Куда это нас занесло? — вполголоса удивилась Рина.
Занесло нас в глуховатую местность. Сумерки здесь были гуще, чем на улице Покровской, потому что с одной стороны высилась могучая стена, а с другой нависали темные кроны деревьев, нахлобученные на совсем уже почерневшие стволы. Под деревьями притулился железный сарайчик с зарешеченным окошком. Окошко выходило на дорогу, по которой мы примчались, и мы, на всякий случай, не стали под ним стоять, а прошли еще чуть-чуть вперед. Оказалось, дверь сарайчика распахнута. В сумерках еще можно было прочитать надпись, нацарапанную на ней: «Дом правительства. Офис охраны». В сарайчике работал телевизор. Но сельским хозяйством тянуло не оттуда. За распахнутой дверью начиналась высокая и длинная конструкция из реек, мощно обвитая тыквенной ботвой. Сами тыквы лежали на земле в сиреневой тени. Между ними стояли лопаты и грабли, прислоненные прямо к широким, шершавым листьям.
— Какая прелесть! — шепнула я.
— Тут, похоже, тоже пьют чай и жуют сыр, — шепнула в ответ Рина. — Или фарафончики.
— Хорошо бы днем сюда прийти, когда солнце, да, небось, не найдем.
— Думаешь, тут бывает солнце?
— Бывает — вон, тыквы какие здоровенные!
Пока мы перешептывались, телевизор в сарайчике умолк.
— Сейчас как выйдет кто-нибудь, а тут мы стоим! — сказала Рина.
— Может, за тыквами спрячемся? — предложила я.
Мы обогнули решетку и попали в темноту. Сумерки остались с той стороны и застенчиво заглядывали к нам в просветы между листьями.
— Не будем далеко забираться, — сказала Рина.
— Не будем, — согласилась я.
— Тем более, что вон там у них стоит какая-то бочка, и в ней, судя по запаху, навоз.
Рина присела на корточки.
— Так еще романтичнее, — зашептала она. — Я себя чувствую почти что тыквой! Кстати, надо будет в Москве купить тыкву, сварить своим кашу, они любят. Ты варишь кашу с тыквой?
Но тут предупреждающе загрохотала какая-то жестяная емкость, и мы стали смотреть в просветы.
Из сарайчика вышел господин отнюдь не сельскохозяйственного, а очень даже городского вида. Отутюженные брюки, белая сорочка, жилет. Большой лысый лоб, бородка клинышком, прищуренные глаза с морщинками в уголках. Почему-то мне показалось, что я знаю его с детства. Он стремительно собрал грабли и лопаты и унес в сарайчик. Погремел там еще, потом появился перед нами снова, уже в пиджаке, запер дверь и ушел в ту сторону, откуда мы пришли.
— Где-то я его видела, — сказала я.
— Мне показалось, что на Ленина похож, — ответила Рина. — А может, мы просто насмотрелись на памятник, вон он нам и мерещится. Пойдем, пожалуй, обратно, а то совсем стемнеет, и мы заблудимся среди тыкв.
Сначала мы нарочно не спешили, чтобы не догонять человека из сарайчика. Потом осознали, что теперь дорога идет в горку, поэтому не очень-то по ней разбежишься. Начал накрапывать дождь, и я достала зонт.
— Стена вроде та же, а дорога длиннее, — волновалась Рина. — А вдруг это другая стена?
— Это правильная стена, — успокаивала я. — Но вот какого черта мы унеслись в такую даль? Нет бы раньше остановиться.
— Зато увидели то, что вряд ли показывают туристам. Они, наверно, и не подозревают, что в кремле есть такая достопримечательность. А интересно, люди, которые здесь работают, подозревают?
— А почему нет? Может, у них тыквенная корпоративная культура? Может, служащим разрешают выращивать тыквы в рамках управления эффективностью!..
— Ты где таких слов нахваталась? — изумилась Рина.
— … Потому что разведение тыкв повышает уровень удовлетворенности работой, лояльности, вовлеченности и производительности труда!
— Чего-чего? Лояльности и вовлеченности?
— Я их, честно говоря, путаю, — призналась я. — Но, кажется, лояльность — это не ругать, а вовлеченность — не прогуливать. Из переводов и нахваталась, откуда ж еще! Это ведь журнал для тех, кто управляет крупными компаниями.
— Ну, может, до Нижнего Новгорода эта лексика еще не дошла, — примирительно сказала Рина. — Просто охраннику платят маловато, вот он и завел себе подсобное хозяйство. Такой у него личный…
— Креатив! — выпалила я.
— Это у тебя отходняк, — поставила диагноз Рина. — Держись: по-моему, выход уже близко.
Сумерки между тем сгущались, вытесняя из кремля дневной мажорный настрой. Из них призраками проступали какие-то строения, что не прибавляло местности уюта.
— Представляешь: сейчас придем на остановку, а там Спящее Красавище нас дожидается! — сказала Рина.
— Ну, и ладно! — отозвалась я. — Чего мы вообще-то от него убегали?
— А, правда, чего? Я, например, не знаю.
— И я не знаю, — вздохнула я. — Может, из-за когнитивных искажений.
— А это что? — ужаснулась Рина.
— Коварная штука! Я о них статью переводила. Люди, которые их открыли, получили Нобелевскую премию. Когнитивные искажения — это сложившиеся внутренние установки. Когда ты обдумываешь какое-нибудь решение, они могут в любой момент влезть в твои мысли, и мысли свернут не в ту сторону.
— А если я специально не обдумываю?
— Тем более! Вот, предположим, у тебя сложилось мнение о ком-то или чем-то. Тогда ты в упор не видишь факты, которые его опровергают. Это называется предвзятостью подтверждения.
— Да?.. А говоришь, эти статьи — бред сивой кобылы! Сивой кобыле Нобелевскую премию не дадут.
— Или вмешивается страх потери, ты начинаешь чересчур осторожничать и упускаешь хорошую возможность. А хуже всего то, что сам человек ничего со своими когнитивными искажениями сделать не может. Их можно выявить только у других.
— Это кто сказал? — уточнила Рина. — Те Нобелевские лауреаты? И как же быть? Ты смотри, если выявишь у меня когнитивные искажения, сразу говори.
— Скажу, — пообещала я.- Ты мне тоже говори. Главное — вовремя спохватиться, а то ведь невозможно постоянно помнить про эти искажения.
— Ну, допустим, терять мне особо нечего, кроме чужих трусов, да и то они в гостинице остались, — пустилась в рассуждения Рина. — А насчет мнения… Ну, да, мы же решили, что Спящее Красавище «с приветом». А оно вполне могло быть и без «привета». Встретим его и скажем «Привет!» И тогда оно уж точно станет «с приветом»! Как тебе такая идея?
— А если «привет» уже есть, то зачем ему лишний?
— Тоже верно, — загрустила Рина. — Прямо непонятно, как жить, когда снаружи подстерегает Спящее Красавище, а изнутри — когнитивные искажения!
— Не жизнь, а подвиг! — поддержала я.
И все-таки мы дошли.
— Ура! — обрадовалась Рина. — Мы спасены! А то я уж думала, что мы так и будем всю оставшуюся жизнь топать вдоль этой стены.
В воротах мы оглянулись.
— А что тут есть, кроме тыкв, не знаешь? — спросила Рина.
— Вроде художественный музей, собор… Правительство…
— Надо же! — сказала Рина. — А мы забрались в какую-то глухомань, где одни тыквы растут. Может, пройдемся тут еще немного? А то даже неудобно…
Мы посмотрели в пустынное парадное пространство кремля. Оттуда вдруг прилетел резкий ветер, намекая на то, что пора поворачивать к автобусной остановке.
— Не, не будем поддаваться когнитивным искажениям, — сказала я. — Хотя бы до завтра.
Глава 8. Автобусный перелет
Автобусы, номера которых мы записали в гостинице, не приходили. И вообще никакие не приходили. Я читала, что в Нижнем Новгороде по вечерам с городским транспортом не очень. Наконец, примчался «пазик» неизвестного нам маршрута, встал передо мной, как лист перед травой, и распахнул двери. Граждане полезли внутрь, хотя и не все. Мы с Риной переглянулись.
— Ну что, полезем? — спросила она.
Темнело, холодало, моросило, и, сказать по правде, хотелось уже влезть хоть в какой-нибудь «пазик», только бы не стоять на остановке. Пока мы сомневались, из кабины выбрался водитель и принялся осматривать свое авто. Я поспешила к нему:
— А вы до площади Ленина идете?
— Не знаю, — ответил водитель, глядя на переднее колесо.
Тогда мы, на всякий случай, вошли. В автобусе было уже тесновато, но, в конце концов, если он сломался, выйдут все.
Через некоторое время шофер определился.
«Пазик» тронулся с места, но не пошел, о нет, а подпрыгнул и пустился в автобусный галоп. Он лихо скатился по крутому Зеленскому съезду, повернул, не притормаживая, на набережную и понесся по ней, резкий, как ветер с Волги. Это я, не разобравшись, сочла лихачом предыдущего водителя автобуса; они тут все такие.
Рина, оказывается, тоже думала о водителе, но имела в виду не стиль вождения.
— Интересно, это его «не знаю» относилось к площади Ленина, или к слову «идете»? — шепнула она. — Автобус-то идет, все с ним в порядке. Значит, не в нашу сторону. Может такое быть?
Пассажиры, привычные, видимо, к экстремальному вождению, не роптали, смирно держались за поручни, клонились на поворотах, как березки в непогоду. Кондуктор (по виду — студент на подработке), тот вообще сидел на своем месте, как влитой: не подпрыгивал, не кренился, записывал что-то в тетради, а иногда еще вставал, тянулся к не заплатившему пассажиру и ласково похлопывал его по плечу.
Справа к нам стремительно причалило знакомое «Волжское пароходство».
— Простите, я доеду до площади Ленина? — спросила Рина кондуктора.
Он не услышал, да и мудрено было услышать: автобус тряхнуло, как погремушку, и в нем зашелестели междометия. Галоп наш прекратился, и водитель покинул свою кабину, великодушно открыв переднюю дверь автобусной клетки. Некоторые выпорхнули из нее на свободу, и нам, оставшимся в салоне, свободы тоже прибавилось. Рина прислонилась к окну.
— Вон они, маршируют, — кивнула она туда, откуда мы прискакали.
Воображение кое-как помогло мне выхватить из глубоких сумерек три черных ноги, согнутых в неестественно широком шаге.
— Помнишь, я тебе говорила про пароль? — Вид у Рины был задумчивый. — Интересно, если бы я его сейчас назвала… то что?
— Так назови, давай проверим!
— Далековато мы от них отъехали. Были бы поближе, я бы попробовала.
Словно услышав Рину, водитель вскочил в автобус и подал его назад. Теперь было видно, что три могучие фигуры грозно шагают прямо на нас. Рина засмеялась:
— Ну, надо же! Прямо как нарочно.
— Говори пароль, а то сейчас уедем, — сказала я.
— Да? Ну, ладно. Сейчас сосредоточусь.
Она откашлялась, выпрямила спину и, чуть повысив голос, с выражением произнесла, обращаясь к монументу:
— ВПЕРЕД, военные солдаты!
Краем глаза я заметила, что стоявшая радом женщина обернулась к нам. Лучше б она смотрела, как я, в окно. Тогда бы она тоже увидела сквозь наши отражения в стекле, как три черные фигуры сделали могучий шаг вперед, синхронно взмахнув тремя черными ногами (то есть каждая своей, а правые были ноги, или левые, я не разобрала). Вслед за тем автобус привстал на дыбы и пришел в движение. Одновременно движение пришло к нам в автобус: многие из пассажиров не удержались в вертикальном положении. Я слышала их возгласы у себя за спиной. Сама я успела двумя руками ухватиться за поручень и благодаря этому не упала, хоть и заметно отклонилась от вертикали.
— Слушай, я не ожидала такого эффекта! — пробормотала тоже отклонившаяся Рина.
«Пазик» набирал скорость, подрагивая и пошатываясь. Наша позиция в нем тоже была шаткой, но больше всего от недостатка равновесия доставалось пакету с фарафончиками, который висел у Рины на локте.
— А тебе не кажется, что мы летим? — вдруг спросила она.
За окном промелькнул светофор. Никогда не видела его так близко. Обычно-то светофоры висят на столбах, и довольно высоко. А тут — вот он. Горел красный, но водителю, видно, было все равно. Пассажиры молчали и смотрели вперед. Только кондуктор невозмутимо пересчитывал деньги, держась за бортик у двери цепкой, как у коалы, ногой.
Рина, рискнув отпустить поручень, подобралась к нему:
— Простите, я долечу до площади Ленина?
Он опять не услышал, но это было не так и важно; внизу уже темнела Ока: «пазик» пролетал над Канавинским мостом.
— Не волнуйся, — сказала я, дождавшись Рину обратно. — По крайней мере, мы летим в нужную сторону.
— Вот не думала, что буду когда-нибудь так стремиться на площадь Ленина, — усмехнулась она.
Неожиданно автобус подпрыгнул и слегка затрясся, как совершивший посадку самолет. Неужто приземлился? Да! Наша посадочная полоса под прямым углом повернула влево, Рина поймала в полете пакет с фарафончиками, я поймала их обоих, и «пазик» встал, как вкопанный, на остановке.
— Слава богу! — вздохнула Рина. — А то я уж боялась, что мы улетим на Луну. Теперь бы еще понять, где мы находимся.
Но Ринино волнение явно не поспевало за автобусом: к нам стремительно приближался наш отель «Ивушки».
— Нам, наверно, сейчас выходить, — сказала я. — А то таким макаром он провезет нас мимо до самого вокзала!
И «пазик» вытряхнул нас у забора Нижегородской ярмарки. Раскрывая зонт, я увидела, как он тормозит возле гостиницы.
— Ну, и ладно! — бросила Рина ему вслед. — Погодка вроде ничего. Пойдем не спеша, а то эти гонки действуют на нервы. Очень уж порывистый у них тут городской транспорт.
Погода у ярмарки выгодно отличалась от околокремлевской. Не дуло. Вечер был даже уютный. По ощущениям, конечно, уже не лето, но очень теплая осень. Нам оставалось купить воды для чая, еды на завтра — и подняться на свой одиннадцатый этаж.
— Аль, я все думаю: может, это было просто совпадение? — сказала Рина.
— Совпадение с чем?
— Ну, может, автобус и без пароля бы взлетел? Они тут все, похоже, практически летают…
— Ты хочешь сказать, что, когда в том месте ломается какой-нибудь автобус, эта троица непременно делает шаг вперед и наподдает ему хорошенько под багажник бронзовыми ножищами?
— А ты тоже видела? — спросила Рина.
— Видела, конечно.
— Я прямо в шоке! Уже испугалась, не поддалась ли я когнитивному искажению. Мало того, что мужики из сна оказались явью, так еще и пароль их подействовал. И пароль-то какой-то несерьезный. Можно подумать, бывают невоенные солдаты! Тогда уж надо: «военные матросы». Но что они и наяву шагать умеют…. Или это такой специальный шагающий памятник?
— Я почитала про здешние достопримечательности, шагающих памятников среди них не было, — сказала я. — А если проверить? Вот будет у нас послезавтра полдня свободного времени, приедем к мужикам, и ты снова назовешь пароль.
— Чтобы они и нам наподдали? И мы бы полетели уже без автобуса, сами по себе? Не уверена, что мне это понравится.
— А мы к ним сзади подкрадемся…
Мы замолчали, пытаясь осмыслить свой автобусный перелет. Осмыслить его никак не удавалось. И память решила утешить меня старой историей про мотылька — тем более, что ее-то достать с моих «антресолей» довольно легко. Я ее вспоминаю каждый год, обычно — осенью, потому что случилась она октябрьским вечером, когда я шла к метро по улице Полянке.
Вот ведь придумали: улица — и она же полянка!
Я, например, не сразу поверила, что такое бывает. Полянка — это же хороводом стоящие деревья, трава по колено, ромашки, кукушкин цвет и мышиный горошек, жара, кузнечики… При чем тут асфальт, гул машин и щелканье троллейбусов? И ладно бы «Полянкой» назвали площадь! А тут улица, и довольно-таки длинная, и ничего в ней полянистого нет.
Я так всякий раз удивляюсь, когда попадаю на эту улицу, хотя давно уже знаю, что лесные полянки здесь ни при чем. Тут раньше была дорога, а вокруг лежали поля. И сейчас улица, по старой памяти, тянется и тянется вдаль. Просто мне нравится, что есть такое название. Хороший адрес — «улица Полянка». Летний.
Я шла к метро по асфальтовой Полянке, думая о лете. Лета не хватало. По сторонам колосилась не холодная, но густая темень. Дома казались пустынными, как осенние поля. Только витрины по очереди плескали на меня светом, делая мой путь полосатым.
Когда я проходила сквозь еще одну электрическую полосу, из темноты мне навстречу бросился мотылек, ухватился за рукав моей куртки и сложил крылышки. Они были цвета сухого песка, если смотреть на него в сумерках.
Как многие городские жители, я радуюсь, когда вижу в Москве бабочку. Она — привет из другой, загородной жизни, о которой в душе мечтает горожанин. Единственная из бабочек, которая меня не радовала, — ночной мотылек. Если он залетал в дом, я всегда старалась выгнать его обратно в ночь, чтоб не метался впотьмах по комнате, не бился об оконное стекло.
Но теперь-то другое дело. Этот мотылек был один на всю улицу. А может, на весь октябрь. Он прилетел на полянку, но не на ту, да, к тому же, ошибся временем года. Пусть посидит, соберется с мыслями.
Той рукой, на которую он приземлился, я придерживала ремень сумки, висевшей у меня на плече. Я стиснула ремень, чтобы не сполз нечаянно с плеча, а локоть прижала к боку. Главное, не шевелить рукой. Не было еще такого, чтобы осенним вечером меня хватал за рукав мотылек! Такое случается, наверное, раз в жизни.
Я прошла еще одну темную полосу и еще одну светлую. Потеплело. Асфальт и дома как-то незаметно исчезли. Остались витрины и мотылек. Он сидел чуть выше локтя, и можно было подумать, что не я несу его на рукаве, а он ведет меня под руку. Но я-то к метро, а ему-то вроде в другую сторону?
Мотылек, впрочем, вел себя спокойно. Не метался и не хлопал крылышками. Как будто знал, куда движется и зачем. Молодец я, что купила эту куртку. Она тоже, между прочим, цвета песка, только не в сумерках, а на солнце. Вот мотылек ее и заметил, — он ведь летит на свет.
Правда, витрины ярче моего рукава. Да что там ярче — ослепительней. А мотылек выбрал меня. Интересно, почему?
Вот снова светлая полоса, потом еще. Мотылек не обращал на них никакого внимания. Возможно, он просто решил подремать, устав от поисков лета.
«Лето! Все дело в нем», — подумала я. Кто еще на этой пустой осенней улице, в одиннадцатом часу вечера станет думать о лете? Не витрины же! Я сама, да куртка, светлая и теплая, — вот и все, что есть тут от настоящей летней полянки.
Здесь ему теплее.
А в метро будет еще теплее, но захочет ли туда мотылек?
Мы вышли из полосы света в темный провал боковой улицы, посреди которого горела буква «М». «Полянка». Еще одна, совсем уж странная — подземная.
Пока я спускалась по ступенькам, мотылек исчез. Я заметила не сразу. Из-под земли, со станции «Полянка» веяло нагретым воздухом, и я, как мотылек, помчалась туда, на тепло и свет…
А вообще, все, наверное, объяснялось иначе. Я думала о лете, а надо было — об осени. Это я перепутала времена года, вот мотылек и провожал меня к метро, чтобы я не заблудилась окончательно.
— А тепло! — сказала Рина. — Не то, что в кремле. Что это, интересно, светится у памятника Ленину? Идем, посмотрим.
Глава 9. Продукты сознания
В сгустившихся сумерках памятник почернел и выглядел зловеще, особенно скульптурная группа, расположенная на уровне глаз.
Рина остановилась перед рабочим.
— Он сейчас прямо какой-то робот-зомби.
— Его выпустил этот неприятный дядька, который крадется под флагом. Как прикрытие.
— Крадется, — кивнула Рина, одобрительно глядя на дядьку. — Может, это такой злодей из диснеевского мультика. Ему и не положено подниматься в полный рост.
— Тогда ему положено, в конце концов, споткнуться о лежащего типа. Должен же быть какой-то смысл в том, что он тут лежит.
— А мне кажется, они все заодно, — сказала Рина.
— А барышня?
— Она просто делает вид, что ни при чем. И, кстати, смысла в лежащем типе прибавилось.
И правда, прибавилось, Потому что теперь он, приподнимаясь на локте, как бы поглядывал сверху на аккуратную электрическую вывеску «Продукты», лицом обращенную к нам. Ее призрачно-голубое свечение освещало ступеньки, которые вели вниз, к стеклянной раздвижной двери. Эта неожиданная деталь монумента с первого же взгляда показалась мне подозрительной. Впрочем, и со второго она лучше не стала.
— Странно, — сказала я. — Днем тут ничего такого не было.
— Откуда ж оно тогда взялось? — удивилась Рина. — Мы, наверно, просто не обратили внимания. Может, у них вывеска днем не светится. Мы вообще с этой стороны смотрели?
— Смотрели.
— Точно?
— Точно.
— Значит, магазин тут появился волшебным образом, — обрадовалась Рина. — Специально для нас. Ну что, зайдем?
— Да вон же с той стороны площади нормальный магазин.
— А зачем мы потащимся через площадь, когда все можно купить тут? Думаешь, это ненормальный магазин?
— По-моему, да, — призналась я. — Я человек осторожный, консервативный, и магазин, возникающий из ниоткуда у меня перед носом, доверия мне не внушает.
— Ну, давай все же заглянем туда на минутку, — настаивала Рина. — Вдруг там есть все, что надо? А если нет, тогда пойдем в другой.
— Рин, уймись! Это все электрические витамины, — увещевала я, спускаясь за ней по узкой лесенке. — Ты от них уже светишься в темноте.
— А между прочим, как они мне тогда сказали про витамины, так сразу расхотелось спать, и, действительно, как будто энергии прибавилось, — отозвалась Рина.
«И чего я занудствую! — подумала я. — Нет бы развеселиться: наверху Ильич, а под ним магазин. Значит, коммунизм — это власть торговли плюс, естественно, электрификация всей страны — вывеска же электрическая. Даже интересно взглянуть, на каких именно продуктах держится наше светлое будущее».
Магазин оказался светлым, как это самое будущее, только очень тесным. Барышня у кассы подняла голову от книжки и сказала нам полувопросительно:
— Здра-авствуйте!
Других покупателей не было.
Пятилитровые бутыли с питьевой водой стояли прямо у входа.
— Вот видишь, — шепнула Рина. — Абсолютно московский ассортимент.
Тут неожиданный шорох возник в глубине пространства, и между консервами и крупами стремительно прошел к кассе невысокий господин в сером плаще нараспашку и костюме-тройке. «Знакомое лицо, — отметила я про себя. — Примелькавшееся даже. Где я видела такую бородку? Вот совсем же недавно! А главное — лысину!» Лысина, блестящая, как зеркало, лихо отбивала лучи электрического света, падавшие на нее с потолка, отчего каждый шаг ее обладателя сопровождался короткой вспышкой. Сощурившись на нас с Риной, господин бросил на ходу барышне:
— Я в кгемль!
И вышел вон.
— Кто это? — тихо спросила Рина, обращаясь к кассирше.
— Это наш управля-ающий, — пропела в ответ барышня.
— Кум Тыква, — шепнула я Рине в самое ухо.
Мы покивали друг другу и разбрелись между стеллажами. Мне, чтоб не голодать во время экскурсии, требовались ряженка и булки, Рина собиралась подкрепляться обезжиренным сыром. Как ни странно, в наличии было все то, что я купила бы себе в Москве. Я уже протянула руку к своей любимой ряженке, но Рина поманила меня из соседнего угла:
— Смотри, что еще у них тут есть.
В углу рядом с бананами и картошкой висела вывеска «ПРОДУКТЫ СОЗНАНИЯ». Под ней на полке стояли монитор и принтер.
— О-о!.. Да здравствуют электрические витамины! — закричала я (шепотом, конечно, чтоб не услышала барышня-кассирша). — Это еще лучше той вывески, которую я видела однажды в городе Козельске.
— Где? В Козельске? А где это?
— Калужская область. Там было написано: «Калуга-астрал. Сдача налоговой отчетности».
Все-таки барышня услышала наше перешептывание. Пока я доставала фотоаппарат, она появилась из-за стеллажа с банками чая и кофе:
— Вам помо-очь?
Книжку она принесла с собой, закинув ее на плечо, как лопату.
— Нет, спасибо. Просто у вас тут какие-то экзотические продукты… — игриво отозвалась Рина.
— Да-а, — кивнула барышня, — это проду-укты созна-ания.
— Ну, и как это понять? — спросила Рина с усмешкой.
Барышня тяжело вздохнула.
— В общем, созна-ание — это особенность человеческого мо-озга…
— Да?
— Да-а… С его по-омощью мы можем переживать впечатле-ения, размышлять о себе и ми-ире и давать назва-ания всему, что видим и чувствуем…
— Хм, а нас когда-то учили, что сознание не само по себе, его определяет бытие!
— Ну, да-а, это материали-изм, — протянула барышня.
— Тогда какие из него могут получиться продукты? — развеселилась Рина. — Творожные сырки?
Ее ехидный вопрос заглушил хор, грянувший у кассы:
«И вновь продолжается бой! И сердцу тревожно в груди!
И Ле-енин такой молодой…»
— Мину-утку, — пропела барышня, как бы присоединяясь к хору, и скрылась за стеллажами, унося книжку.
Я сказала, — как мне казалось, очень тихо:
— Да ладно, если верить философам, то у нас вся жизнь — сплошные продукты сознания. Я однажды, начитавшись про то, что сознание определяет бытие, а вовсе не наоборот, глянула в окно и сочинила стих:
Вот стоит предприниматель
В белой офисной рубашке
И в очках с оправой черной, —
Хмурый дядя средних лет.
Он в пустынном переулке
Говорит по телефону
Под обещанным в прогнозе
Кратковременным дождем.
Глубоко переживает,
Пальцем тополь ковыряет
И в асфальт себе под ноги
Озабоченно глядит.
Все его переживанья,
И очки, и разговоры,
Дождь, работа и ботинки,
И асфальт, и даже тополь
Есть продукт его сознанья,
И не более того.
Жаль, что этого покамест
Дядя не осознает!
Рина успела только хмыкнуть, потому что барышня была уже тут как тут:
— Да-а! Весь этот набор вы мо-ожете у на-ас заказать.
Книжку свою она теперь держала в левой руке, прижимая к бедру.
— И сколько это, интересно, будет стоить? — спросила Рина.
Барышня выпрямилась и прижала книжку к животу:
— Мы еще только изуча-аем потребительский спрос, так что фикси-ированной цены пока нет. А сегодня у нас а-акция, поэтому свой заказ вы можете получить совершенно беспла-атно.
Лично я обошлась бы без подробностей; главное — вывеска. Не заходить же, к примеру, в налоговую инспекцию только потому, что на ней написано «Калуга-астрал». К тому же, голос у барышни был приторным, будто из повидла, и слова она произносила так, словно намазывала это повидло на хлеб.
— В каком виде? — допытывалась Рина, не обращая внимания на повидло.
— Пока-а в виде распечатки на цветном при-интере в формате А4. Но ско-оро у нас будет 3D при-интер, и мы сможем изготовить для вас объе-омную модель.
— Да? Интересно. Но у меня тоже много всего в сознании; прямо не знаю, что и выбрать.
— Если хоти-ите, компьютер са-ам вы-ыберет за вас.
— Из моего сознания? А откуда он знает, что у меня там?
Барышня зажала свою книжку подмышкой.
— Просто дотроньтесь па-альцем вот до этой кно-опки, и он считает. У него се-енсорный экран.
— Считает с моего пальца? — насторожилась Рина. — Значит, все, что есть у меня в сознании, окажется у вас в компьютере, и он будет в этом рыться?
— Не-ет, — улыбнулась барышня с некоторым снисхождением, — ему не ну-ужно столько информации. Он ваш па-алец воспримет как флэ-эшку, и выберет то-о, что больше всего занимает ваше созна-ание вот пря-амо сейчас.
— Ничего себе! — сказала Рина. — Я и сама-то не знаю, что его больше всего занимает! Нажать, что ли?
Она взглянула на меня:
— Что скажешь?
Я пожала плечами.
— Ну, ладно, — решилась Рина. — Какую кнопку надо нажимать?
Барышня показала. Принтер ожил, глухо заворчал, завозился под своей крышкой и выплюнул картинку, напечатанную на фотобумаге формата А4.
— Во-от, пожа-алуйста, — проговорила барышня, подавая картинку Рине, — продукт вашего созна-ания. Можно заламини-ировать его для вас, и тоже бесплатно.
Ее повидло уже с трудом держалось на хлебе, и я подумала, что пора, пожалуй, что-нибудь подставлять под этот бутерброд.
— Спасибо, не беспокойтесь, — отозвалась Рина с таким нажимом в голосе, будто собралась отодвинуть барышню подальше вместе с повидлом. — Этот продукт мы ламинировать не будем.
— Почему? — спросила я. — Дольше проживет.
— А мне это надо? — усмехнулась Рина. — Ты только глянь. Вот не ожидала, что у меня в сознании столько мусора!
«Продукт» являл собой хорошую цветную фотографию: двор с пенопластом и Спящее Красавище. Снятое в неожиданном и сложном ракурсе, оно вызывало симпатию.
— Я бы заламинировала, — сказала я. — Смотри, как обаятельно дрыхнет. Опять же, хорошо, что это не объемная модель в масштабе один к одному.
— Это ты верно подметила, — согласилась Рина, немного смягчаясь. — В таком виде он все-таки лучше, чем в натуральную величину. Я подумаю насчет ламинирования.
Барышня-кассирша выждала паузу в нашей беседе и принялась опять размазывать повидло. Книжку свою она теперь прижимала к груди.
— Пожа-алуйста, не огорча-айтесь, в бессознательном му-усора обычно еще бо-ольше, чем в созна-ании…
— А что, продукты бессознательного у вас тоже есть? — спросила я.
— Да-а, коне-ечно, вот…
Оказывается, соответствующая вывеска висела как раз у меня за спиной.
— Мне кажется, хватит уже экспериментов, — заметила Рина.
— Это для продви-инутых покупа-ателей, — пояснила барышня, — но, если вы еще не о-очень разбираетесь в бессознательном, то для ва-ас оптимальный вариант вот эта кно-опка: «Ваш гла-авный сон».
— Главный на сегодняшний день? — уточнила я.
— Да-а.
— Тоже формата А4?
Барышня кивнула.
— Аль, может, не надо? — испугалась Рина.
— Хочу проверить, — сказала я, нажимая кнопку. — А то есть у меня некоторые соображения насчет того, какой сон у меня сейчас главный.
Пейзаж получился один в один.
— Хорошо, — вздохнула я. — Повешу на стену. Я скучаю по этой картинке.
— А что это за домик? — спросила Рина, понизив голос.
— Приснился, потом расскажу.
— Поздравля-аю, вы наш со-отый покупатель, — объявила барышня, вручая мне мой заламинированный сон. — Получите, пожалуйста, пода-арок от нашей фирмы.
— Что это? — спросила я, машинально принимая маленькую квадратную коробочку.
Рина потянула меня за рукав.
— Большое спасибо! — раскланялась она с барышней. — У вас такой магазин — чего в нем только нет. Но мы тут у вас долго задерживаться не рассчитывали. Нам давно пора быть в другом месте. Всего вам наилучшего!
Я догнала ее у выхода.
— А сыр?
— Не здесь. Может, они и творческие, как ты говоришь, но с меня на сегодня хватит. Зря я тебя не послушала, надо было сразу идти в нормальный магазин.
По лестнице мы поднималась хоть и не бегом, но довольно поспешно. Преодолев последнюю ступеньку, оглянулись на вывеску «Продукты». Она все голубела в темноте, только раньше светилась ровно, а теперь мигала. А может, подмигивала. Рина сунула «Спящее Красавище» в пакет с фарафончиками.
— Слава богу! А то я в какой-то момент испугалась, что мы оттуда не выйдем, так и останемся себя под Лениным чистить. Здорово они тут устроились! Продают людям продукты их же сознания!
— И бессознательного…
— Ну, уж это, — сказала Рина с чувством, — вообще ни в какие ворота!
Глава 10. Сирень через дорогу
Были бы у меня карманы поглубже, я бы до следующего утра и не вспомнила про эту коробочку, а так она выпала на пол, когда я у себя в номере снимала ветровку.
— Ты ее все-таки взяла! — воскликнула Рина. — Я думала, сунешь потихоньку на какую-нибудь полку…
— Не сообразила.
Мы налили в чайник воды, которую купили в нормальном магазине через дорогу, вынули «подарок от фирмы» из прозрачного целлофанового пакетика и принялись рассматривать. Коробочка была квадратная, пластмассовая, с белой крышкой и черным донцем, — ничего особенного. На донце мы обнаружили этикетку с микроскопическими буковками.
— Кажется, я когда-то ухитрялась читать такие буковки, — заметила я.
— И я ухитрялась, — отозвалась Рина. — А теперь — все… Вообще, этот мелкий шрифт — просто безобразие. Может, они нарочно? Хотели, чтобы мы ничего не поняли?
— Мало ли, что они хотели! — сказала я и достала из рюкзачка лупу. — Вот им!
Лупа у меня, не побоюсь этого слова, гламурная. В золотистой металлической оправе; в ручке — два овала из переливающегося пластика, они меняют цвет, как некоторые стрекозы: кажутся то зелеными, то голубыми. Тяжеловата, правда, зато линза стеклянная. Не очки же носить!
С помощью своей гламурной лупы, я прочитала на этикетке:
— «КНОПКА ВЫЗОВА КОНСЬЕРЖА».
— Как, и у них консьерж? — удивилась Рина. — Кругом консьержи! Или это был магазин от нашей гостиницы?
Я опять взялась за лупу:
— Изготовлено по заказу «ЗАО «Зигмунд». Ха! Это они в честь Фрейда, что ли? У них и ГОСТ, между прочим, есть.
— Да? Очень мило…
— А производитель — «ООО «Психотехника».
Коробочка открывалась туго. Пока я с ней возилась, Рина успела разлить чай по кружкам. С виду кнопка вызова консьержа была обычным дверным звонком. Белая, квадратная, с черной серединкой. Я хотела было ткнуть в эту серединку пальцем, но почему-то не решилась.
Рина тоже повертела кнопку в руках:
— А проводки куда? Или это просто сувенир? Ничего, забавно. Беленькая могла бы пополнить свою коллекцию изобретений.
— Думаешь, эта кнопка запатентована?
— Может, и запатентована, мне не жалко. Только, Аля, знаешь, что? Я бы на твоем месте убрала ее в коробочку и больше оттуда не вынимала. Что-то не внушают мне доверия сувениры из этого магазина.
— А что, скажешь, они плохо придумали? — возразила я. — Не вполне понятно, при чем тут консьерж, но ведь смешно же?
— Это мыши смешно, а мне не очень. И где они только такую сфотографировали? Аж захлебывается. Смотри сама, я тебя предупредила. Вот, я кладу твой сувенир на тумбочку, и давай пить чай, а то мне еще здешнего консьержа вызывать.
И мы отвлеклись от подарочной кнопки. Сначала Рина ходила к себе за вторым стулом, потому что сидеть на тумбочке ей не понравилось, потом мы застилали стол, чтобы проще было убирать фарафончиковые крошки. А потом мы полезли в пакет за фарафончиками и заодно вынули оттуда картинки: мой «главный сон» и Ринино «Красавище».
— Ты обещала рассказать про домик, — напомнила Рина, засовывая продукт своего сознания обратно в пакет.
Вообще-то, дело там было не в домике.
Этот сон снился мне уже года три. Или больше. Не каждую ночь, конечно, а так, иногда. Будто бы я стою на улице. Зима. Кажется, декабрь, но теплый, снега нет. За спиной у меня старинный монастырь — недействующий. Там на дворе доторговывает какая-то ярмарка. Впереди через дорогу — частные дома; видимо, дачные. Тот, что напротив, из потемневших бревен, стоит в саду. Вид у него уютный. Под забором из низкого штакетника, как водится, что-то растет, просто сейчас ветки без листьев. Но один куст, у самой калитки… цветет! Сирень. Он совсем еще молодой, и цветов на нем не так уж много, но они есть — в декабре. Мне во сне очень хочется на ту сторону, к цветущей сирени, но между нами сплошной поток машин. Все они едут справа налево, к площади, в которую эта улица впадает, и перейти дорогу невозможно.
Вот и все.
Одно время мне нравилось думать, что где-то под Москвой, и вправду, есть такое место, и можно разыскать его, постоять у калитки — наяву, а не во сне, сфотографировать сирень…
— И все точь-в-точь как на этой картинке? — уточнила Рина.
— Один в один!
— Значит, не совсем уж шарлатаны засели под этим памятником? Что-то они все же дельное изобрели? Но, с другой стороны, вот они тебе напечатали картинку, заламинировали, а дальше? Ты знаешь, как истолковать свой сон?
— Догадываюсь, — сказала я. — А тем, кто не догадывается, они, должно быть, предлагают услуги психолога.
— Точно! Это у них такая раскрутка. Тогда почему их днем не видно было? Работали бы круглосуточно. Их и вечером не очень-то заметишь.
— Ты ж заметила. Другое дело, что мы бы туда не пошли, если бы не твои электрические витамины!
— Почему? — удивилась Рина.
— Сама говоришь, что у тебя после того сна энергии прибавилось. Так и есть. Ты ж сегодня носилась по городу, прямо как эти здешние автобусы. Да еще все время норовила зарулить куда-нибудь в сторону от основного маршрута: то во двор, то к памятнику.
— Да?.. — сказала Рина. — По-твоему, все началось с того, что мне в поезде приснился сон? А те бронзовые типы, что, в заговоре с памятником Ленину? Ну, будем надеяться, что эта история уже закончилась. Все равно, думать над ней я сейчас не в состоянии. Наверно, электрические витамины перестали действовать. Так что означает цветущая сирень через дорогу?
Я вздохнула:
— Это, наверно, не написанная мною проза. А машины — текущие дела.
— А домик?
— Спокойная обстановка. Мне для писания проз нужна спокойная обстановка. И я стараюсь переделать все дела, чтобы ничто уже не мешало, чтобы сосредоточиться, наконец, на своем. А им конца-края нет.
— Странно, что мне ничего такого не снится, — сказала Рина. — Потому что у меня то же самое! То же самое! Вечно думаешь: «Сейчас только закончу срочное, и сразу засяду за свои рассказы!» Заканчиваешь — и тут же появляется что-нибудь еще более срочное.
— Как у Золушки: поехать на бал тебе можно, только прежде прибери в комнатах, вымой окна, натри пол, выбели кухню, выполи грядки, посади под окнами семь розовых кустов, познай самое себя и намели кофе на семь недель.
— Именно! Это ты цитируешь, что ли? Дословно? Ну, и память!
— Да память так себе: что нужно, вовремя не вспомнишь. Просто я все свое детство играла в Золушку. Из фильма. Сказка Перро мне меньше нравилась. Неужели с тех пор и пошло?
— Я ни в какие сказки не играла, а все равно Золушка. Так даже еще обидней. В общем, мы с тобой — две Золушки. Прямо кошмар какой-то! Пойду звонить консьержу. Даже в путешествии не отделаться от дел. А ведь дела для того и существуют, чтобы от них отделываться, правильно?
— Может, мы как-то не так от них отделываемся? — заметила я.
Рина обернулась в дверях.
— Может, — кивнула она. — Но уж про Спящую Красавицу я писать не буду!
Запирая дверь, я услышала, как Рина напевает в гостиничном коридоре: «Мы с тобой две Золушки у одной печи…»
У меня тоже оставалось некоторое количество дел, от которых не отделаться. Надо было распаковать вещи, поставить на видное место термос, чтобы завтра налить в него кипяток, узнать, все ли хорошо дома… Ну, и Василиса. Она, как всегда, не ответила.
Все-таки витамины еще немного действовали, потому что некоторое время спустя Рина позвонила мне по местному телефону.
— Кстати о продуктах сознания, — бодро начала она.
— Как тебе консьерж? — перебила я.
— Да просто дядька в комбинезоне. Он мне заодно с холодильником наладил еще и телевизор. И оставил включенным. Я говорю: «Мне вообще-то телевизор не нужен». А он: «А вы посмотрите». Пришлось смотреть. Так вот, по телевизору сказали, что завтра без осадков, но возможен кратковременный дождь. Как тебе такой прогнозец?
— Оригинальный. Это они учли фактор Зоси. Так-то возможен кратковременный дождь, но, если Зося не забудет, то обойдется без осадков.
— Что ж, посмотрим. Много у них тут загадочного, в этом Нижнем Новгороде. Но день прошел интересно, правда же?
На том мы и порешили.
А кнопку я в коробочку так и не убрала. Мне же никто не предлагал электрические витамины; я и обычные-то взять с собой не догадалась.
Глава 11. Сказончик
Мы не стали болтать допоздна, решили выспаться, — а не спалось. Так бывает, когда очень устаешь от впечатлений. Перед глазами мелькали картины нашей с Риной нижегородской жизни, а вставать предстояло в половине шестого утра. Я уж подумала: «Может, грызнуть валидольчику?» Меня когда-то научили: если бессонница — помогает валидол. Только целая таблетка ни к чему, надо откусить от нее чуть-чуть. Действует медленно, но минут через пятнадцать, как правило… Да нет, ну его, очень вкус противный.
В номере было душно. «Но если вам душно, откройте балкон», — вспомнила я текст из открыточки. Я встала, открыла балкон и снова забралась под одеяло. Повеяло холодом. Нет, я люблю спать в тепле. Я снова встала и подперла балконную дверь дорожной сумкой, чтоб не распахивалась настежь.
Кровать стояла как раз напротив балкона. За окном ничего, кроме неба: одиннадцатый этаж… Небо стемнело как-то не до конца. В верхней части висела туча, а на уровне моих глаз тянулась относительно светлая полоса. Жаль, что звезд не видно…
Дома-то у меня в комнате два окна.
Засыпая, я смотрю то в левое окно, восточное, то в правое — южное.
В правом окне — другая стена нашего же дома и днище соседского балкона.
За левым окном — тополь: его черные ветви, ветки и веточки образуют на фоне ночного неба сложный узор.
Как-то в марте на балконе впервые за то время, что я его помню, выросла сосулька. Подсвеченная чьей-то еще не погашенной люстрой, сосулька блистала перед моим окном, словно кончик спущенной с небес волшебной палочки. Особенно ярко, как две звезды, светились на ней две точки, одна под другой.
Я так и уснула, глядя на них, а проснулась затемно. Дом еще спал, и без света сосулька была похожа уже не на волшебную палочку, а на торчавший из балкона гвоздь. Зато за другим окном над ветками тополя горели в небе две звезды: одна под другой.
Интересно, видно ли с гостиничного балкона Кассиопею?
В номере тоже потемнело не до конца. Если лечь на правый бок, то прямо перед глазами — «Памятка гостю», которую я оставила на столе. «Позвоните консьержу, он все исправит». Хм… Я представила себе, как звоню по телефону: «Алло, консьерж? Мне не спится, исправьте это, пожалуйста!»
Все-таки с балкона дуло. Ветер в нашу сторону. Он нажимал на дверь снаружи, потихоньку отодвигая сумку, слишком легкую для того, чтобы противостоять ветрам. Я встала и закрыла балкон. Улеглась в постель. Что бы такое себе представить приятное, умиротворяющее… Может, из детства что-нибудь?
Вот лет в семь, когда мне не спалось, я драла обои.
Мне тогда купили маленькую софу с болотного цвета обивкой. Две подушки, из которых состояла спинка, на ночь надо было убирать. На стене, таким образом, образовался участок, скрытый от глаз в прибранное время суток, и доступный мне, когда софа стояла разобранной. Лежа в постели, я дотягивалась до стены и подцепляла ногтем обои в том месте, где одна полоса находила на другую. От обоев отколупывался кусочек. Тогда хотелось отколупнуть еще, и я отколупывала еще. Постепенно это вошло в привычку. Всякий раз, как я укладывалась спать, рука сама тянулась к обоям. А утром я загораживала следы своей отрывной деятельности подушкой софы.
Мало-помалу на стене у меня в изголовье получилась плешка. Драные обои как таковые мне не нравятся — не нравились и тогда. И я продолжала увеличивать плешку, уже просто потому что она меня раздражала.
Кажется, мне, к тому же, пришлась не по вкусу расцветка обоев. Они были пестрые, с мелким рисунком, который почти сливался в спокойный и теплый рыжевато-коричневый фон. Впоследствии, обнаружив во время ремонта этот слой под более поздними напластованиями обоев, я его оценила, хоть и был он темноват для комнаты площадью 14 квадратных метров… А тут, интересно, сколько? Метров восемь, наверно, будет, если без прихожей и санузла.
«Так, что-то не то в голову лезет, — подумала я. — Лучше про дачу…»
А на даче у меня была когда-то кровать с пружинной сеткой. Такая, из 50-х годов (наше СНТ 56-го года рождения). Плюхаешься на нее — она тебя подбрасывает!.. Здешний-то матрас без пружин, в нем синтетика какая-то. Он, впрочем, ничего себе, довольно удобный.
Тут я спохватилась: «Стоп! Только не думать! Думать в таких случаях нельзя, а то не уснешь никогда». И тут же вспомнила стишок: «Спокойной вам ночи, приятного сна! Желаем вам видеть осла и козла. Осла до полночи, козла — до утра. Спокойной вам ночи, приятного сна!» Это бабушка моя так шутила. Ладно! Все! Пусть осел, козел, главное — выспаться.
Я решительно повернулась на бок, лицом к столу, и попала плечом на что-то твердое. Оказалось, эта дурацкая кнопка вызова консьержа. Наверно, смахнула с тумбочки одеялом, когда укладывалась. Я еще успела подумать: «Теперь синяк будет». Потом стул у меня на глазах отъехал от стола, и на нем образовалась некая темная фигура.
Видимо, все же какие-то пружины были и в гостиничном матрасе, потому что в следующий момент я с тихим вскриком: «Это еще что такое?!» немного взлетела и приземлилась уже поперек кровати. Я теперь сидела на ней с ногами, спиной вплотную к стене, натянув одеяло на коленки, на плечи, до самого носа. Оно, хоть и загораживало меня с трех сторон, но больше не согревало, потому что, когда начинается колотун, одеяло не спасает. А как ему не начаться? Галлюцинаций у меня раньше не было, это в первый раз. Страшно же без привычки. Балконную дверь я только что закрыла, входную за Риной совершенно точно заперла. Откуда еще фигуре взяться?
Правда, знакомые, у которых галлюцинации были, не слышали, чтобы они разговаривали. А мне на мой вскрик ответили:
— А что такое? Я ваш Консьерж. Вы нажали кнопку, вот я и здесь.
Ничего себе! Если звуки мерещатся, тогда, наоборот, ничего, говорят, особенного не видно. А тут и голос, и фигура. Но, может, я все же ухитрилась уснуть? А психологи пишут: все, что нам снится, это содержимое нашей психики, ее бессознательной части (я в свое время немало таких текстов перевела с английского в порядке подработки). Поэтому персонажам из снов (их еще называют архетипами, если я ничего не путаю) следует задавать вопросы, и тогда узнаешь о себе то, что наяву умом не понять.
Я об этом, как назло, во сне все время забываю. Однажды снится мне, что я на даче, собираюсь набрать воды из колодца. Опускаю в воду ведро, а мне навстречу из темноты гулкий голос: «А-аля-а! Ты как там, А-аля-а?» Проснулась в ужасе, потом успокоилась и думаю: «Вот балда! Надо было поговорить».
Вернусь в Москву — расскажу подруге-психологу, что у меня завелся в бессознательном архетип Консьержа! Короче, просыпаться не надо, надо как-то поддержать беседу. И я глухо сказала сквозь свое синтепоновое одеяло:
— Ничего я не нажимала!
— Нечего со мной препираться! — немедленно откликнулся Этот. — А то я не знаю! Не нажали бы — меня бы тут не было.
Хоть меня и знобило, в голове мелькнула мысль, что не таких интонаций могла бы я ожидать от собственного архетипа. Тоже мне! Вот и общайся с ними… Но, с другой стороны, отзывается — уже хорошо! Теперь нужно хоть что-нибудь спросить, а то пауза затягивается. Правда, я не очень понимала, как обращаться к персонажам из снов: на «ты», или на «вы». На «вы» привычнее, я же его первый раз вижу… И я все же выдавила из себя вопрос синтепоновым голосом:
— Вы тут, собственно, зачем?
— Чтобы все исправить.
— Где?
— Как где? В вашей жизни!
К этому я оказалась не готова. Бывают на свете находчивые люди. Они за репликами в карман не лезут. Как жаль, что я не отношусь к их числу! Я как раз из тех, кому, как говорится, «хорошая мысля приходит опосля». Какой вопрос я должна задать в ответ на подобное заявление, какой? А то ведь проснусь. Может, он мне сам скажет, архетип этот?
Я взглянула на него, — как мне казалось, вопросительно, — и вдруг сообразила, что у Консьержа есть не только фигура, но и лицо, что это лицо я уже видела, и даже помню, где. Когда у нас на улице открылся магазин «Дулевский фарфор», я зашла посмотреть, что там продают. Вижу — в витрине стоит небольшой фарфоровый бюст. Рядом ценник: «А. С. Пушкин. Второй сорт»! Я уж не говорю, что Алексансергеич только первого сорта, а если второго, то это самозванец. Я про внешность: мне предлагали посмотреть на фарфоровые кудри и бакенбарды (остальное было совсем не похоже), поверить в то, что передо мной бюст Пушкина, и заплатить примерно тысячу рублей. Купила бы — был бы у меня портрет моего Консьержа, да кто же знал!
Значит, второй сорт? Ну, и чего я мучаюсь? Можно просыпаться. Второсортный архетип — что с него возьмешь!
— Что вы так на меня таращитесь? — нелюбезно сказал Консьерж. — Как будто не рады, что я берусь решать ваши проблемы. Шанс один из ста, вы поняли, да? И этот шанс выпал вам!
Он сидел, скрестив руки на груди, словно позировал Кипренскому. Что это на нем? Фрак? Батюшки! Озноб от разочарования прошел; я была лучшего мнения о своих архетипах. Я высунула нос из-под одеяла:
— Какие, к примеру, проблемы?
Он выдержал паузу и заговорил нараспев, будто стихи читал:
— Вот вам сейчас не спится. Ничего удив-вительного! Тут у вас воздух такой сухой, аж осыпается. — Консьерж сделал вид, будто стряхивает с рукава крошки сухого воздуха. — Дав-вайте распахнем пош-шире дверь на балкон. Посмотрите за окно: какие облака, какая дождественность!
— Не надо ничего распахивать! — отрезала я.
Не люблю патетику.
Дождественность? Ну, да… Называется — переменила обстановку.
Много лет я переводила с английского разные статьи. В основном, скучные. Надо же зарабатывать на жизнь, — книжки ведь не каждый день выходят, даже не каждый год. И вот, обычно к вечеру, когда успевала устать, а то и днем, если давление росло, я начинала делать опечатки.
Таким образом я получила немало живописных неологизмов. Если слово «тождественность» начать не с «т», а с «д», что выйдет? То-то и оно.
Некоторые, самые шедевральные, я записала. Мне нравится иногда перечитать их, подумать над тем, что бы это могло значить. Нефтехренилище. Частные наводнения. Рыководитель. Один дом дополнений. Рабочее распивание служащих. Брачи и куриторы…
Но этот-то хорош гусь — продукт моего бессознательного!
Я тоже скрестила руки на груди и обратилась к архетипу вполне уже по-хозяйски:
— Так. Вы, значит, собираетесь меня убаюкать, напоминая о работе? Цитируя мои опечатки? Очень мило.
Потом, правда спохватилась, что надо было на «ты». Вечно я торможу! Консьерж слегка заерзал на гостиничном стуле и скорчил удивленную мину.
— Это вы о «дождественности», что ли? А где написано, что это ваша интеллектуальная собственность? Любое слово, к вашему сведению, кто угодно может выхватить случайно из ноосферы. Ну, не хотите балкон открывать — не надо. Буду тогда сказончиком.
— Что?
— Сказку вам расскажу, чтобы вы быстрее уснули. Но вы же так строги, еще обвините меня в отсутствии профессионализма! Расскажу, как умею, понятно? Я не могу быть специалистом во всем. Достаточно того, что я решаю проблемы. Поэтому я нарочно назвал себя не сказочником, а сказончиком.
Вообще-то слово «сказончик» тоже появилось в результате опечатки, но я не стала обвинять Консьержа в плагиате. Во-первых, оно меня веселит. Во-вторых, оно ему шло. В-третьих, раз уж я сама зачем-то создала этого типа, хоть и бессознательно, — ладно, пускай пользуется моими неологизмами. В-четвертых же и главных, обещание рассказать сказку меня подкупило. Небось, не каждому юнговскому аналитику архетипы рассказывают сказки! Да и просто люблю, когда снятся тексты. Я же сплю, правильно? Хотя, на самом деле, было ощущение полной яви. Из гостиничного коридора доносились голоса. Я подсунула одеяло за спину, чтоб не холодила стена, и кивнула:
— Ладно уж.
— Вот спасибо! — отозвался Консьерж не без иронии. — Вы сидя будете спать?
Я не ответила, потому что, глядя на его псевдопушкинские бакенбарды, вспомнила вдруг, как давным-давно моя тогда еще трехлетняя дочь Василиса сказала: «Если стучать по этой занавеске сильно-сильно, получится портрет Пушкина».
Глава 12. Небылое
— И не вздумайте меня критиковать! — начал Консьерж. — А то не уснете, так и знайте.
А то я не сплю! Чтобы поддержать диалог, я сказала:
— Нечего меня запугивать. Тоже мне, Оле Лукойе! Зонтик у вас есть?
— Есть. Вот.
Консьерж поводил рукой у себя за спиной, что-то тихо стукнуло об стол, и на пол упал мужской зонт из тех, что называют «тростью». Архетип поднял его, поставил вертикально и покачал из стороны в сторону.
— Убедились? Итак. В некотором царстве-государстве, в Небыловском уезде жили-были Шихобалов и Тартышев.
— В Небыловском? — удивилась я. — Небылое — это ведь село такое во Владимирской области.
— Не будьте занудой! — воскликнул Консьерж. — Какая разница! Только сбиваете меня с мысли. Шихобалов и Тартышев. Оба стихи писали. Тартышев — талантище, да еще какое, а Шихобалов — так… Но очень активный. Вы поняли — да? — к чему я клоню… Это я нарочно сказал, что они поэты, а не прозаики, а то бы вы начали подпрыгивать на кровати вместо того, чтобы спать. И сломали бы казенное имущество.
— Я давно уже не подпрыгиваю от подобных историй, — заметила я. — Они вечны, чего из-за них кровати ломать!
— Подумаешь, сломали бы разок, ничего бы с вами не случилось. Свободней надо быть, вы очень зажаты. Слушайте, слушайте дальше.
Эти Шихобалов и Тартышев были приятели — не разлей вода. Тартышев-то без Шихобалова еще обошелся бы, но Шихобалов в него вцепился, и давай дружить. Он не дурак был, Шихобалов этот, он понимал, — или чувствовал, — что стихи у него получаются куда хуже, чем у Тартышева. А приспичило ему стать известным поэтом. Бывают, знаете, такие целеустремленные люди: надумали что-нибудь — и вот будут добиваться. Так Шихобалов надеялся, что если с Тартышевым дружить понеразлучней, то откроется какой-нибудь секрет.
Тартышев был образованный, а Шихобалов как начнет стихи строчить, так у него ошибка на ошибке. Но уж рифмы насобачился подбирать точ-чные, и стихотворные размеры — все — выучил наизусть. Ночью его разбуди — он скажет, чем анапест отличается от амфибрахия. Не помогло! Ну, понятно, что Тартышеву подражать пытался… Все равно, не дотягивал, хоть ты тресни.
Шихобалов его и напрямую спрашивал про стихи:
«Тартышоночек, как это тебе удается?»
А Тартышев хохочет:
«Да откуда я знаю, Шихобалище! Муза ко мне прилетает, и все дела».
«Когда, по каким дням?»
«Когда захочет, тогда и прилетает».
Зато у Шихобалова знакомых — все Небылое. Страх, какой общительный. Он каждому стихи почитает, посоветуется. И вот уже весь город только и обсуждает, удался Шихобалову новый стих, или нет. Уже он у всех издателей на примете: мол, поэт растет. Все зовут, — в гости, на бал, на вечеринку. И Шихобалов всюду Тартышева с собой таскал, чтоб глаз с него не спускать: вдруг муза прилетит.
А музы что-то не видать!
У Шихобалова времени свободного — хоть продавай. Тартышев бегал, уроки давал, а Шихобалов жил на теткины деньги. Тетка у него, правда, попивала, но это к слову. На нее он жаловался редко. А так вообще жаловался без умолку, только рядом остановись. На все подряд. Что дождик поливает, что гром гремит, что солнце жарит, что коты орут. Ну, в общем-то, и на тетку тоже: что дома при себе держала, и он, мол, профессии никакой не обучился, теперь вынужден вести праздный образ жизни. Ну, такая сиротинушка! А больше всего — на соседей: что хотят оттяпать у него половину сада. Как встретит кого на улице, сразу начинает:
«Соседи забор передвинули! Говорят, что нет, но я-то вижу. А мои предки жили на этой земле еще в брынзовом веке!»
— В брынзовом? — переспросила я. — Точно?
— А вы что, знаете еще и сырный? — огрызнулся Консьерж. — Слушайте, не перебивайте. Вот кто-то однажды рассочувствовался и посоветовал Шихобалову съездить в деревню Масленки. Там, дескать, живет такая Обращиха, она подскажет, как найти управу на соседей.
Заняться нечем — он и поехал. А по дороге его осенило: «Соседи соседями, а спрошу-ка я сперва про музу».
Прибыл, справляется у местных: «Где у вас тут Обращиха живет?» Они ему: «А вон видишь очередь, мил человек? Так тебе туда». Думал, увидит избушку на курьих ножках, а в конце деревни домик стоит приличный с мезонином, и у крыльца, правда, очередь выстроилась. Но движется довольно быстро.
Шихобалов встал в хвосте, стоит, а у самого мысль работает: «Обращиха-то эта, небось, бабка деревенская; как ей объяснить, кто такая муза?» А как взошел на крыльцо, смотрит — дама с лорнетом. Возраста непонятного, но, в целом, вид такой, будто окончила Институт благородных девиц. Говорит ему:
«Дела пытаете, аль от дела лытаете?»
Лорнет в сторону отвела, как глянет на Шихобалова невооруженным взглядом, — его аж до печенок пробрало. Но отступать некуда: сзади очередь напирает.
«Ладно, — думает, — пан или пропан!»
— Еще можно «Пан или профан», — вставила я.
— Сами вы профан! — возмутился Консьерж. — Я тут разливаюсь соловьем, а она сидит, глаза таращит вместо того, чтобы спать.
— Я и так сплю.
— Да-а?! С чего вы взяли?
Голос у архетипа был насмешливый, мне это не понравилось, и вдруг я подумала: «Интересно, если запустить в него чем-нибудь, этот предмет пролетит насквозь?» Ближе всего лежала подушка, но она смела бы все, что стояло на столе. А, еще эта кнопка вызова консьержа на тумбочке! Годится. И я до нее дотянулась. Когда во сне действуешь осознанно, это называется управляемым сновидением. Так мало кто умеет, а я ведь не тренировалась. Есть, чем гордиться, однако!
— Что это вы задумали? — осведомился Консьерж.
— А что будет, если я сейчас нажму кнопку? — спросила я, довольная тем, что научилась разговаривать со своими архетипами.
— Ничего, — сказал он самым любезным тоном. — Я с вами навсегда. Но консьержи все-таки отлучаются по своим делам. Да и не каждый же день у вас проблемы, я надеюсь. Этой кнопкой вы сможете меня вызвать, если что. А отослать — неттт. И лучше дайте ее пока сюда. Кнопки детям не игрушки, ха-ха-ха!
— Я подумаю, — ответила я в тон ему.
— Ну, тогда я продолжаю. На чем мы остановились? Зачем вы меня опять перебили… Да! Шихобалов явился к Обращихе. И он ее спрашивает: «Вот хочу узнать: есть у Тартышева муза, или нет?»
Обращиха говорит: «Ну, есть».
«А можно сделать так, чтоб я ее видел?»
Обращиха приподняла брови над своим лорнетом: «А что вам за польза от чужой музы?»
Шихобалов: «Как чужой? Она вроде одна на весь мир».
— Их было девять у древних греков, — напомнила я.
— Это вы знаете, а Шихобалов не знал; не забывайте: он был неграмотный.
«Ничего подобного, — дама ему возражает, — у каждого своя. Вам разве собственная муза не нужна?»
Шихобалов растерялся; ему же тартышевская покоя не дает. Он и говорит: «Нужна, но попозже. Сперва хочу посмотреть на музу Тартышева».
Обращиха на это хмыкнула. А может, фыркнула. «Ну, будь по-вашему».
И что же? Шихобалов вернулся к себе в Небылое, ночью помчался к Тартышеву под окна, а Тартышев не спит, свет у него горит. Сидит на кровати, как вы сейчас, и что-то на коленке в блокноте черкает. И там же с ним, представьте себе, очаровательная особа. В платье по парижской моде. На столе примостилась, на краешке, и ногами болтает. Но Тартышев ее словно не замечает. Вперится куда-то в стену, потом снова в блокнот уткнется, и так почти до утра.
На следующий день Шихобалов ему говорит: «Тартышоночек, какие тебя, однако, прелестницы ночами посещают! Я нынче шел мимо окон и все видел!»
А Тартышев хохочет: «Шихобалище! Ты откуда шел-то, что тебе прелестницы в окнах мерещились? У меня лично никого, кроме музы, не было, я новое стихотворение написал».
«Разве муза твоя не красотка?» — Шихобалов спрашивает.
Тартышев призадумался: «Ох, по-моему, муза моя — такая курносая, опрятная старушка, от которой пахнет пирогами. Сидит в кресле и либо носки штопает, либо варежки вяжет. И у меня стих то строчка за строчкой сочиняется, то получается с дырками, которые я потом латаю, когда рифмы находятся».
Шихобалов думает: «Ну и ну! У него муза — молодая парижанка, а он себе старушку со спицами представляет. Значит, не видит. Это хорошо!»
На следующую ночь опять под окна. (Тартышев флигелек снимал одноэтажный; его уж больше нету, флигелька этого.) И взял с собой большой мешок.
— Ка-ак! Музу — в мешок? — перебила я.
— Ха-ха-ха! Я так и знал, что вы отреагируете! — воскликнул Консьерж. — Ха-ха-ха! Вот именно что в мешок. Но на этот раз Шихобалов полуночничал зря. Он потом так и караулил с мешком до самых Святок. К Святкам на Тартышева опять вдохновение накатило.
Шихобалов как увидел в окне парижанку, развернул мешок, прокрался в дом, благо Тартышев никогда не запирался, и ну музу ловить. А она не ловится. Он на нее мешок набрасывает, а попадается Тартышев. Шихобалов его вытряхивает — и снова к музе, а Тартышев кричит: «Пусти, Шихобалище!» Что же касается музы, то она на всю эту возню — ноль внимания. Какое-то время просто сидела на столе, а потом исчезла.
Пришлось Шихобалову оставить свою затею с похищением. Он, конечно, постарался в шутку ее обратить: «Идем, — говорит, — колядовать, Тартышоночек!» А Тартышев в ответ: «Ты бы лучше пошел проспался, Шихобалище. А в мешок я тебе сушек насыплю».
Не успел Шихобалов сушки сгрызть, пошли опять события. Я вам говорил, что он был общителен просто нечеловечески, говорил, да? Миллион знакомых! Повсюду. И связями успешно пользовался. Мотайте, кстати, на ус, а то будете прозябать, как Тартышев. Этому-то — да, ничего не нужно, дали бы спокойно стихи писать. А Шихобалов был себе на уме. Он оч-чень хорошо просекал, с кем дружить, о чем стихи сочинять…
Да!.. И вот кто-то из этого миллиона представил его Оличевой. Это жила в Небылом такая богатая молодая вдова. Мало того, что хороша собой, так она еще и в поэзии неплохо разбиралась. Потому что ее муж прежде, чем помереть, двадцать лет издавал газету, которую во всем уезде читали, и даже в соседних. Шихобалов и Тартышева с собой притащил на эту встречу, для поддержки. Но Тартышеву ничего, а Шихобалов возьми да и влюбись!
А был он, ко всему прочему, далеко не красавец. Одни зубы чего стоили: круп-пные, ред-дкие… Но, правда, все свои. Он еще улыбался как-то так, что их все до одного было видно. Как растянет губы от уха до уха, так и кажется, что полон рот штакетника. Короче, шансов — ноль. Ну, послал для начала даме сердца серенаду стихотворную; ни ответа, ни привета. Он к Тартышеву: «Тартышоночек, пожертвуй из раннего что-нибудь!» А Тартышев добродушный был малый. Говорит: «Да выбирай!» И совсем упустил из виду, что стих, который Шихобалов выбрал, в газете когда-то уже печатали. Муж Оличевой напечатал, пока жив был.
Отослали послание вдове. Стих, как вы поняли, Тартышевский, а подписан…
— Сирано де Бержераком, — сказала я.
— Ничего подобного! Ха-ха-ха! Слушайте, слушайте дальше. Вдова в восторге, Шихобалова превозносит, к чаю зовет, пирожными потчует, полная идиллия. Вдруг в один прекрасный день Оличевой взбрело в голову перебрать старые номера газет. И на глаза ей попадается это самое злополучное стихотворение, подписанное, естественно, Тартышевым. Дама тут же впала в праведный гнев. И нет бы ей прогнать Шихобалова, так она взъелась на Тартышева. Пожалуй, все-таки она не очень хорошо разбиралась в поэзии, ну, да ладно.
На следующий день в Небылом скандал: жители поголовно судачат о том, кто у кого украл стих. Не все поверили, что Тартышев у Шихобалова. Но, на всякий случай, беднягу Тартышева выдворили из флигелька, а заодно и ученики отказались от уроков.
Он, естественно, стучится к другу. Шихобалов открывает: «Ой, Тартышоночек, ужас какой! Приютил бы тебя, да тетка запила. И денежек сейчас нету тебе подать. Я сам весь на нервах. Оличева предлагает стать главным редактором газеты, а мне страшно. Не знаю, как быть…»
Тартышев ему: «Соглашайся, Шихобалище, меня корректором возьмешь, буду за тобой ошибки исправлять».
А Шихобалов как обидится: «Какие ошибки? Я что же, по-твоему, неграмотный?» И дверь закрыл.
Тартышев тогда купил на последние деньги билет да гостинец и поехал к бабушке. В деревню Масленки.
— О! Неужели бабушку зовут Обращиха? — сказала я.
— Все-то вы знаете! Потому и не спите.
Я вспомнила про кнопку. Раз я доросла до управляемых сновидений, почему не посмотреть, в конце-то концов, как она пролетит сквозь архетипа?
— Не вздумайте! Прекратите сейчас же! — завопил он.
Кнопка отскочила от него довольно-таки пружинисто и осталась белеть на полу примерно между мной и Консьержем.
Так это не сон, что ли? И что же, у меня тут сидит посторонний мужик в парике и фраке а ля Пушкин?! Тихий ужас. На этот раз я озноба не почувствовала. Я пожалела, что не взяла с собой халат, потому что надо было встать и как-то выпроводить этого типа, — просто типа, а не архетипа, — а выпроваживать его в пижаме я постеснялась. Возможно, зря: пижама была симпатичная, — правда, с шортами. Я нарочно выбрала такую, чтоб меньше места занимала.
— Вы же могли меня ранить! — заявил тип капризным тенором. — Хулиганство — вот как это называется!
В памяти у меня всплыл неожиданно самый мощный из моих неологизмов. Странно, что в такую минуту, но ведь и ситуация была бредовой.
— Это называется ШИЗНЬ! — выдохнула я.
Консьерж издал звук, похожий на тот, с которым скворец обычно выбирается из скворечника на нашей дачной лиственнице. Что-то вроде карканья, но мягче, в скворчином исполнении. Вскрикнул так и исчез. Взял и исчез. Прямо у меня на глазах. Никогда такого не видела.
Я еще немного посидела на кровати, потом встала-таки и включила свет. Мышь на фотографии безудержно хохотала, зажмурив глаза. Я проверила дверь — заперта. Проверила балкон — закрыт. Деньги, документы, билет, — ничего не пропало. Да и не могло пропасть: они были в рюкзачке, а он стоял рядом с кроватью.
Кнопка по-прежнему валялась на полу. Вот что мне, спрашивается, мешало сразу убрать ее в коробочку, еще вечером? Где она, кстати, коробочка-то? А, на столе. Стул стоял, кстати, спинкой к столу, сиденьем к кровати. Задвигая его под стол, я чуть не наступила на зонт. Зонт!!
То есть это еще не конец?! Хорошенькое получается у меня путешествие!
С виду зонт был обычным, но, может, только прикидывался? Кнопку я осторожно упаковала, а его поднять не решилась. Выключила свет, села в изголовье кровати, подложив под спину подушку, закуталась в одеяло и стала сторожить зонт до звонка будильника. Оставалось часа два — всего ничего.
Все-таки я уснула. Мне приснился Пушкин — настоящий, первосортный. Он парил в воздухе на Пегасе, а в руке держал почему-то трость. Глянув на меня весело, сообщил:
— На Парнасе зайцы — бдят! — И, прицелившись тростью в пространство, прибавил: — Пю!
Глава 13. Путевая информация
— Так отдай администраторам зонт этот, и дело с концом! — уговаривала Рина, пока мы спускались в лифте.
— Нет! — упиралась я.
— Почему?
— Не хочу, чтоб он оставался в гостинице.
— Почему не хочешь?
— Я его боюсь!
— О, господи! Я прямо как чувствовала, что не надо трогать эту кнопку… И что ты с ним решила сделать?
— Положить у памятника.
— ?
— Я догадываюсь, что можно придумать что-нибудь получше, но пока не получается.
На набережной, как парус одинокий, белел одинокий же микроавтобус.
— Похоже, наш, — сказала я. — Занимай места, я домчусь до монумента. Еще полчаса до отправления.
— Я с тобой домчусь, — возразила Рина. — Хочу посмотреть, как там магазин.
Никакого магазина, разумеется, не было в помине, памятник стоял в том виде, в каком его задумал скульптор.
— Ну, и как это понимать? — строго спросила Рина, обращаясь к полулежащему бронзовому дядьке. — То он есть, то его нет.
Дядька бронзовый не ответил ей, полулежал молча, левой рукой опирался о постамент, правую изо всех сил тянул вверх, чтобы кончиками пальцев коснуться нависавшего над ним тяжелого знамени. И глядел, топорща бронзовые усы, вниз, туда, где накануне вечером светилась вывеска «Продукты». Дескать, и правда: была, да сплыла. Зонт, несмотря на свой неброский цвет, смотрелся рядом с ним вызывающе. Он имел откровенно буржуазный вид, не совместимый с пролетарским стилем и революционной идеей.
— А вдруг его тут кто-нибудь подберет и тоже пострадает? — заволновалась Рина. — Может, увезти его подальше отсюда, в Болдино? И там забыть. Или отнести в лес, если он, конечно, есть.
— Есть роща. Лучинник называется.
— Вот! В этом Лучиннике его и оставим! А еще лучше — выбросим по дороге.
Мне не хотелось снова браться за зонт, но идея забросить его в пустынное место показалась мне правильной.
В автобусе я положила его на пол, под ноги, — с величайшей осторожностью, чтобы как-нибудь ненароком не натрясти из него неприятностей. Для надежности мы еще придавили его двумя пакетами: мой был с термосом и продуктами, Ринин — с итальянскими трусами и носками.
Мы не опоздали, но в группе не хватало только нас; все места были заняты чинными туристами, кроме двух, в самом «хвосте». Пока мы пробирались к ним и устраивались, водитель успел закрыть дверь, экскурсовод — представиться и пообещать санитарную остановку, а Болдино стало ближе на километр, если не больше.
— Вот сейчас мы въедем на Метромост, — мечтательно произнесла экскурсовод, имя которой мы прослушали.
— Опять он! — шепнула Рина.
— Не он, мы ездили по Канавинскому, это в другую сторону…
— Да я не про мост. Посмотри направо.
Я посмотрела. Справа от нас почивало у окошка Спящее Красавище. Спасаясь от прохлады остывшего за ночь микроавтобуса, оно куталось в шарф, концы которого свисали у него за спиной двумя поникшими крылышками, покрытыми сеточками тонких черных штрихов. Красавище пока не распространялось за пределы своего одинарного кресла, последнего, как и наши, — спало компактно и в сложенном виде отдаленно напоминало комара.
— Так и хочется его чем-нибудь стукнуть! — шепотом сообщила Рина. — Сколько можно мне напоминать про Спящую Красавицу! И это я еще не успела тебе рассказать, чем у меня вчера закончился вечер. Представляешь, только я улеглась, как мне звонят из одного издательства. В такое время, когда звонить уже не принято! Они мне должны были верстку прислать еще до моего отъезда, но не успели. А теперь верстка готова, и им приспичило, чтобы я ее прямо сегодня прочитала.
— Совсем с ума сошли!
— Вот сошли. Правда, верстка небольшая, но все равно. Я говорю: «У меня с собой компьютера нет». «А мы вам с курьером пришлем, правьте прямо от руки, потом ему отдадите». Я говорю: «А когда мне вычитывать? Я на экскурсию еду»…
— И вообще-то выходной к тому же, — вставила я.
— Это никого не волнует! — отозвалась Рина.
— А можно потише? — крикнула нам экскурсовод.
— Да-да, извините! — пробормотала Рина.
— …Ведь писатели — это особенные люди, — объяснила нам экскурсовод. — Они видят то, чего остальные не замечают…
Мы переглянулись, честно храня молчание.
Автобус наш затормозил у светофора, и за окном над головой у спавшего Красавища возникла вывеска: «Шихобалов, бюро переводов». В затылке у меня застрекотало — как всегда, когда поднимается давление. У меня там с некоторых пор как будто поселилась цикадка, с правой стороны, — и поет, причем особенно расходится к ночи. «Цикадка» моя почти заглушила слова экскурсовода:
— Александр Сергеевич Пушкин приехал в Нижний Новгород второго сентября 1833 года.
Вслед за тем телефон у Рины в сумке заиграл что-то из классики.
— Этого только не хватало! — испугалась она. — Алё!
— Рина Вадимовна? Это Васек из курьерской службы.
— Та-ак… — отозвалась Рина.
— У меня для вас пакет. Вы уже стартовали в Болдино?
— Стартовала, — подтвердила Рина.
— Блин-н! — зазвенело в трубке.
— А вы не рано? — поморщилась Рина. — Еще только восемь утра.
— Не, мы работаем круглосуточно. Вы на чем едете?
— На микроавтобусе.
— А номера у него какие?
— Я не посмотрела.
— А можете спросить у водителя?
— Вы знаете, Васек, мне не очень удобно разговаривать, тут экскурсия. Давайте вы лучше оставите для меня пакет в гостинице.
— Он, образно говоря, срочный. Я должен вас настигнуть в течение часа, самое большее — двух.
— Как ты думаешь, что все это значит? — прошептала Рина, распрощавшись с курьером.
— Я думаю, это нас преследует работа. Тебя — твоя, а меня — моя. Три дня маловато. Может, если бы мы сбежали от нее недели на две, она бы дня через три отвязалась.
— Тогда бы нам потом пришлось за ней бегать, — с грустью заметила Рина.
Глава 14. Фараон и санитарная остановка
Есть в автобусных экскурсиях какая-то беззаботность и свой, автобусный, уют. Все, что нужно, это устроиться поудобнее; остальное — дело водителя и гида-сопровождающего, Они, вроде консьержа из отеля «Ивушки», «все исправят». Многих усыпляет эта беззаботность, этот уют, особенно когда автобус большой, и кресла хорошие. Мне же нравится наблюдать, как меняются виды за окном, разглядывать попутчиков, настроенных на прекрасное, и слушать вполуха «путевую информацию». Поглядывая по сторонам с безмятежной античной улыбкой, я вспоминаю, как Василиса спрашивала меня: «Мама, правда, на свете так много всего левого и так много правого?»
Несметное количество левого и правого мелькало за бортом, то расступаясь в стороны, то придвигаясь ближе. Но вот автобус увлек нас вон из Нижнего Новгорода, и ассортимент правого с левым быстро оскудел до деревьев и деревень. Теперь между правым и левым царила экскурсовод, которая извлекала из себя, как фокусник, бесконечную ленту краеведческих знаний. Для каждого населенного пункта была у нее история длиной примерно до следующего населенного пункта. В тесноте истории толкались боками, протискивались на чужие места и, в конце концов, сливались в одно черно-белое пятно, как далекое стадо коров.
Вырвавшись из города на шоссе, шофер перестал себя сдерживать и, как истинный нижегородский водитель, пустил свою машину галопом. Мы мчались, подпрыгивая на асфальтовых ухабах, а правое с левым брызгами разлетались в разные стороны. Брызги испарялись и оставались в прошлом так быстро, что ни одного живописного топонима не успела я выхватить из той гонки. Помню только, что в какой-то момент блеснуло на солнце, слегка меня напугав, слово «Тартышев».
Рина то задремывала, убаюканная вдохновенной речью экскурсовода и скоростью движения, то просыпалась, встряхиваясь вместе с автобусом. Встряхивалось и Спящее Красавище — но не просыпалось, а как-то все больше и больше кренилось в нашу сторону.
В середине очередной истории за окном как будто провели кистью, оставив на мгновение в воздухе короткий мазок того бодрого цвета, который художники называют кадмием красным светлым. Цвет улетел в сторону Болдина, и, посмотрев с изумлением ему вслед, я сообразила, что наш стремительный микроавтобус обогнала какая-то еще более стремительная машинка. Водитель был сообразительней меня, он сразу понял, что его обошли, и принял вызов. Наше транспортное средство нервно дернулось, мне на мгновение показалось, что спинка кресла стала частью моей собственной спины, разбуженная Рина открыла глаза, а Спящее Красавище, окончательно лишенное равновесия, упало ей на колени, как срезанный цикламен.
К счастью, упало оно не полностью, а частично. Та, например, часть тела, которая теснее всего соприкасалась с сиденьем, на нем, в основном, и осталась. Правая нога тоже не достигла пола: застряла по дороге, за что-то зацепившись. Чем занималась левая, мне видно не было. А вот правая рука металась перед глазами, шаря в пустоте и не находя, за что ухватиться. Рина потом утверждала, что Красавище припало к полу левым плечом. Ей-то самой досталась голова, на которую мы вдоволь насмотрелись накануне. Этой голове очень повезло: промахнись она чуть-чуть — и попала бы виском не на Ринину сумку, а на спинку соседнего кресла.
Рина даже не вскрикнула, только всплескивала руками. Непонятно было, куда их девать — не класть же на чужую голову. Всплескивая руками, она внимательно смотрела на ухо Спящего Красавища, — думаю, ухо привлекло ее внимание как самое яркое пятно. У меня была блузка такого цвета, — давно, когда я еще только начинала печататься. Алый крепдешин.
— Ну, надо же! — сказала, наконец, Рина алевшему уху. — Даже не придумаешь, как вам помочь! Может, вам как-нибудь спустить ноги на пол? Попробуйте опереться рукой… Да не той, а вот этой, левой! А ту давайте сюда… Вот, держитесь ею за кресло.
Красавище в ответ слегка трепыхалось, как брошенный на дно лодки лещ, — и тоже больше от бессилия.
Так бы мы, возможно, и ехали до самого Болдина, если бы экскурсовод не объявила санитарную остановку.
— Думаю, полчаса нам хватит, — сообщила она.
Наш микроавтобус промчался еще чуть-чуть и остановился. Остановка подействовала на голову Красавища благотворно. Она отделилась от Рининой сумки. Одновременно видимая мне нога задергалась, то, что еще оставалось на сидении, переместилось на пол, рука нашла опору. Красавище село у Рининых ног, а потом встало на колени, полностью загородив нам путь к выходу. В этой позиции оно отвесило Рине низкий поклон, снова коснувшись ее колена — на этот раз лбом. Рина отодвинулась.
— Ничего, ничего, не волнуйтесь, — ласково сказала она. — Все хорошо, что хорошо кончается! Надеюсь, вы не ушиблись? Можно пройти?
Рина вежливо подобрала с пола Красавищев шарф, и штрихи не его концах сложились в профили Пушкина. Не второго сорта — копии автопортрета из Ушаковского альбома с похожей на крыло черной бакенбардой. Мне больше нравится другой автопортрет, из записной книжки Киселева: там линии мягкие, Пушкин веселый, а бакенбарда кудрявая. Но и в таком варианте шарфик был ничего себе. «Готовился, видать, к поездке в Болдино», — подумала я о человеке-цикламене.
По ту сторону длинной асфальтовой площадки стояло в окружении пыльных деревьев длинное двухэтажное здание. Надписи на его фасаде обещали усталым путникам «джентльменский набор» благ цивилизации: душ, туалет, кафе и мороженое. Дверей в здании было по числу благ, но действительно впускала к ним всего одна, и страждущие, не капризничая, устремлялись к ней, смешиваясь по дороге с потоком уже приобщившихся.
В этом потоке нам навстречу вышел, держа в руке мороженое, молодой человек с древнеегипетским лицом. Здесь, на автостоянке во глубине Нижегородской области, это лицо из каирского музея появиться никак не могло. Каким образом? Статуя ожила и сбежала из музейного зала, потеряв по дороге головной убор? Но почему сюда? Или это маска? А как он будет в ней лизать пломбир? Перевоплощение души? Вообще-то идея множественных жизней нравится мне давно…
Рина посмотрела молодому человеку вслед и взяла меня под руку.
— Слушай, ты ничего подозрительного в этом типчике не замечаешь? — прошептала она.
— По-моему, он подозрительно похож на фараона Эхнатона.
— Да? А это не может быть Васек из курьерской службы?
— Ну, не знаю… Образ Эхнатона не совмещается у меня в голове с работой курьера.
— А у меня совмещается. Мне что-то подсказывает, что это он и есть. Еще не хватало, чтобы Васек меня настиг с этой версткой! Может, я пока побуду в туалете, а ты меня через полчаса позовешь?
— Думаешь, в сортир тебе Васек не позвонит?
— Да, правда… — расстроилась Рина. — Как же быть?
Вышли мы, как и входили, последними. Стоянка почти опустела. Наши туристы грелись на солнышке и ели мороженое. Спящее Красавище бодрствовало у автобуса и, цикламеново сутулясь, беседовало с экскурсоводом.
Мы прошли мимо них и заняли позицию у двери, — хорошо, что водитель оставил ее открытой. Сам он стоял поодаль и неодобрительно наблюдал за «Эхнатоном», который на красно-кадмиевом фоне своего «гетца» названивал кому-то по телефону.
Вид у «Эхнатона» был вполне фараонский. Названивая, он обозревал асфальтовую площадку взглядом реформатора, выбирающего место для своей новой столицы.
Между тем, асфальт задрожал под ногами и покрылся мелкими трещинами, зафыркал наш «мерседес», озадачив водителя, а у меня в рюкзачке «Битлы» запели «Silver hammer».
— Ну, как? — крикнула мне из Москвы Зося.
— Небо ясное, — доложила я.
— Да, ни облачка, — подтвердила Рина. — Передай ей от меня спасибо!
— Замечательно! — обрадовалась Зося. — Тогда я тебе немного почитаю из книжки. «Отношения, которые мы строим с другими людьми, являются отражениями наших убеждений». И вот еще…
— Зося, мы в дороге, — сказала я, понизив голос.
— А! Ну ладно, в следующий раз!
Я посмотрела под ноги: трещинки на асфальте исчезли.
— Может, уже пора ехать? — с тревогой сказала Рина. — Разве полчаса еще не прошло?
— Да не дергайся. Был бы это Васек, ты бы давно об этом узнала.
— Тоже верно. Надо, кстати, проверить, не отключила ли я звонок…
Рина порылась у себя в сумке.
— Между прочим, Васек мне не позвонит, — сообщила она.
— Почему?
— Потому что у меня разрядился телефон! Всегда бы он так кстати разряжался!
Рина застегнула на сумке «молнию», я от нечего делать посмотрела, как «молния» застегивалась. Застегнулась она легко. Одновременно, словно притянутый застежкой, «Эхнатон» переместился с одного конца автостоянки на другой, к нам. Только что был там — и уже тут, у правой фары нашего автобуса! Не интересуясь пока что нами, он уставился в пустую водительскую кабину с таким видом, будто рассматривал под стеклом музейный экспонат.
Водитель не выдержал и подошел поближе.
— Это в Болдино? — спросил его «Эхнатон».
— Ну! — сурово подтвердил водитель.
— А у вас есть туристы из Москвы?
Рина поспешно встала на подножку и приготовилась прятаться в салоне.
Я промахнулась. Увы! В нынешнем воплощении Эхнатон был Васьком из курьерской службы. Видно, фиванские жрецы, которых фараон в свое время оставил не у дел, в отместку испортили его карму, вот и пришлось ему тысячелетия спустя носиться, как угорелому, на красном «гетце» по дорогам Нижгородской области.
Экскурсовод смерила курьера взглядом. Взгляд говорил о том, что вопрос ей не понравился.
— Нет у нас никого из Москвы, у нас все из Нижнего Новгорода. Что вам нужно?
— Мне нужна Рина Вадимовна. Есть у вас в группе Рина Вадимовна? — настаивал бывший Эхнатон. — У меня для нее, образно говоря, пакет!
Экскурсовод посмотрела на него, как на свергнутого и отчасти преданного забвению.
— Нет такого имени — Рина! — объявила она.
Рина спустилась с подножки.
— Есть Ирина, — объяснила экскурсовод, снисходя к поверженному фараону. — Ирина Вадимовна — это я, но никакого пакета я ни от кого не жду!
И, словно завершая амарнский период, группа дружно потянулась в автобус. Неожиданно спасенная Рина пропускала всех вперед, дожидаясь, пока между нею и экскурсоводом никого не останется. Когда никого не осталось, экскурсовод взялась за телефон.
— Ну, ладно! — махнула рукой Рина. — Хотела я ей сказать… С чего она, интересно, взяла, что имени Рина не существует? Может, у нее когнитивное искажение?
Я хотела было ответить ей: «Радуйся, что пронесло», но тут экскурсовод бодро и громко произнесла в трубку:
— Это Оличева говорит! Оличева!
Глава 15. Слова и взгляды
— Видно, электрические витамины больше не действуют, — пожаловалась Рина. — Это была порция на один день. А без них я прямо засыпаю.
— Ну, и спи, как настоящий автобусный турист, — посоветовала я.
— Не очень-то в этом автобусе разоспишься! Только задремлешь, а он как подбросит. Будто нарочно дожидается. А теперь еще этот тип пялится. Попробуй, поспи, когда на тебя смотрят.
Спящее Красавище действительно оживилось. Вместо того, чтобы по обыкновению спать, оно теперь бодрствовало и бодрствование свое посвящало Рине. Но не пялилось, нет; это Рина была к нему слишком строга. По-прежнему сутулясь и алея ушами, Красавище сжимало обеими руками спинку стоявшего перед ним сиденья и как бы смотрело вперед, но при этом то и дело бросало на Рину взгляды, в которых чувствовалось присутствие электричества.
— Похоже, теперь и он где-то набрался электрических витаминов, — шепнула я Рине.
— Или просто набрался? — отозвалась она. — Что это он никак не уймется? Надеюсь, он не коллектор?
В затылке у меня тут же зазвенела невидимая цикадка: запела о том, что повышается давление. Расти оно собралось потому, что стоит Рине произнести слово «коллектор» — и Василисины кредиторы тут как тут. Я поскорей вступилась за Красавище:
— За что ж ты его так! У него физиономия интеллигентная и портрет Пушкина на шарфе. Да и, небось, коллекторы столько не спят.
Но не помогло: у меня зазвонил телефон.
Почти по Чуковскому: «У меня зазвонил телефон. «Кто говорит?» Не слон, к сожалению. Слон сказал бы что-нибудь поприятней. А тут угрожающий мужской голос, чеканя слова, проорал на весь микроавтобус:
— «Этот номер был оставлен как контактный! Разыскивается человек! Немедленно позвоните…»
Сбрасывая звонок, я еще успела услышать концовку послания: «ООО Монблан». Запись. Дурацкое название для коллекторской фирмы.
— Вот гады! — возмутилась Рина. — Даже по выходным пакостят! Ты, главное, принимай валерьянку! И курсом, обязательно курсом!
Я отправила номер в «черный список».
— Чтоб он рухнул, этот «Монблан»! Он, между прочим, на той неделе прислал Василисе письмо. Получила его, естественно, я, а она и не думает забирать. Дескать, будьте дома, мы к вам явимся анализировать ваше имущество на предмет возможной продажи.
— Я помню, ты говорила. И, кстати, я тогда еще придумала пару строчек:
Несносна коллектора прыть!
Пора бы его… приструнить.
— Это ты очень ласково выразилась, — заметила я.
— Ты думаешь? Вообще-то «утопить» тоже хорошо рифмуется, но звучит резковато, по-моему. Что еще можно сделать с коллектором?
Я пожала плечами:
— Исколлекторить, наверное…
— Точно! — шепотом воскликнула Рина. — Гнусная работа — людей запугивать. Может, скоро появится новая профессия — исколлекториватель? Как тебе такое слово? По-моему, прямо для скороговорки. «Исколлекторить коллектора исколлекторивателем».
— Годится. Есть уже, говорят, антиколлекторы.
— Тоже неплохо.
— Но это просто юристы. На коллектора-то, Рин, можно хоть жалобу написать, — сказала я. — В крайнем случае, напустить на него полицию. А что с Василисой делать — вот вопрос! Ее бы тоже приструнить, только не знаю, как.
— Да, кошмар, — согласилась Рина. — Сколько у нее сейчас кредитов?
— Кажется, десять… Если, конечно, новых не набрала за последнюю неделю.
— Прямо напасть какая-то. Может, ее к врачу?
— А как я ее туда доставлю?
— Тоже верно. А может, не зря тебе досталась эта кнопка?.. Ну, и пусть Консьерж поможет, раз он так рвется все исправлять.
— Да что он там исправит! — проворчала я. — Косит под Пушкина и вообще выпендривается!
— Да?.. А знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Не знаешь? А хочешь узнать? Ну, слушай:
Бог на коллектора смотрит в лорнет:
«Где же душа? Есть, или нет?!»
«Цикадка» притихла — от восхищения, не иначе.
— Шикарно! — кивнула я Рине. — Просто гениально! Тогда вот еще хайку:
Лишь коллекторы
В дверь охотно стучатся —
Некому больше.
— Это хайку? — переспросила Рина. — Мне как-то не приходило в голову сочинять хайку…
Я еще раз пересчитала в строчках слоги, загибая пальцы:
— Пять, семь пять. Как в аптеке!
— А повтори-ка, — попросила Рина.
Я повторила. Рина тоже пересчитала слоги.
— Да… печальная картина, — вздохнула она.
— Это ты о чем?
— О содержании. Одинокий и весь в долгах! А интересно, к этому типу тоже одни коллекторы стучатся?
Мы невольно повернули головы к Спящему Красавищу, и оно перехватило Ринин взгляд.
Красавище затрепетало, как стебель цикламена на сквозняке, и, словно отпустив себя на волю налетевшего ветра, вмиг нависло над проходом между сиденьями — но не упало, потому что держалось. Тихо, сгущая свой тенор до баритона, оно сказало Рине:
— Я ваш должник. Вы сегодня спасли мне жизнь.
Рина не растерялась, только слегка отпрянула.
— Я совсем не рвусь в кредиторы, — заверила она нависшее Красавище. — А насчет спасения вы преувеличиваете. Просто все так сложилось. Я рада, что обошлось без травм.
— Очень рекомендую всем не пропустить этот памятник; сейчас он будет слева! — объявила экскурсовод Оличева.
Рина вдруг заинтересовалась, даже протянула руку к окну и стала шевелить занавесочку. Красавище вернулось в исходное положение — как оказалось, временно. Выждав, пока Рина насмотрится на памятник, оно снова накренилось в нашу сторону, не отпуская спинки соседского сиденья, — видимо, чтоб не сдуло.
— Ваши предки, наверно, были дворянами? — спросил человек-цикламен.
Рина ответила со светской улыбкой:
— Насколько я знаю, нет. Почему вы так решили?
— У вас аристократическое лицо.
— Уважаемые туристы! Может, мне помолчать? — крикнула в свой микрофон Оличева. — Я не против, у меня уже горло болит. Если вам больше хочется поговорить друг с другом, я с удовольствием отдохну.
— Нет, нет, рассказывайте! — закричали ей в ответ из первых рядов. — Нам интересно!
К нашему удивлению, Спящее Красавище тоже возвысило голос:
— Да! Очень содержательная путевая информация!
О, как…
— От ВАС это особенно приятно слышать. Спасибо, — загадочно обрадовалась Оличева. — Итак, впереди у нас Лукоянов, во времена Пушкина — уездный город. Село Большое Болдино входило в состав Лукояновского уезда…
Послушав про отношения Пушкина с Ольгой Калашниковой, Красавище в третий раз наклонилось к Рине:
— Мне кажется, мы были знакомы в прошлой жизни.
Как хорошо быть находчивым! Я бы до конца экскурсии придумывала достойный ответ. А Рину если и смутил этот поворот мысли, то ненадолго.
— Надо сначала доказать, что эта прошлая жизнь была, — парировала она.
Но и Красавище не спасовало:
— Моя прошлая жизнь для меня в доказательствах не нуждается. И в ней были вы!
Рина вздохнула.
— Да? Ну, не знаю… По-моему, это у вас просто… когнитивное искажение.
Эти слова неожиданно оттолкнули от нас Спящее Красавище. Только что подбивало клинья и вдруг — р-раз: сидит чинно на своем месте и, цикламеново сутулясь, смотрит вперед, как будто ничего не было. Я от удивления наступила на зонт, — к счастью, без последствий. А Рина прошептала мне на ухо:
— Уж лучше бы спал!
Но Красавище до самого Болдина так и не уснуло, хотя и с Риной больше не заговаривало, даже не смотрело в нашу сторону. Подозреваю, что оно просто не знало о когнитивных искажениях. Когда мы, наконец, приехали, человек-цикламен раскланялся с Оличевой, которая кланялась в ответ до того, что сама стала ало-цикламенового цвета, и покинул нашу группу. Проходя мимо нас, он задержался возле Рины:
— Не хотелось бы говорить вам «Прощайте!» Вдруг чудное мгновенье повторится?
— Знаете, я уже давно ни от чего не зарекаюсь, — твердо ответила Рина. — Но все-таки маловероятно.
Рина подождала, пока он отойдет подальше и нарочито громко, чтобы слышала экскурсовод, произнесла ему вслед:
— Интересно, кто это?
— Это? — вскинула голову Оличева. — Известный литературовед! Григорий Варахисиевич Храпов.
Глава 16. Музы и хариты
О вдохновении-то я и забыла!
Зонт, конечно, смотрелся нелепо. Зачем, скажите, туристке черный мужской зонт-тросточка? Я уж не говорю о том, что на каждом шагу ожидала от него подвоха. Вдобавок в другой руке я тащила два пакет: один свой, с термосом, другой с трусами и носками — как выяснилось, не просто итальянскими, а литературоведческими. Его мне вручила Рина, чтоб не мешал искать бумажку с адресом, которую она забыла отрыть накануне вечером.
— Кто бы знал! — бормотала она, копаясь на ходу в сумочке. — Кто бы знал!
Суета — та самая, которой, как известно, не терпит служенье муз, окружала нас, как облако дорожной пыли, как дым от костра, как лесная мошкара. Прямо неловко было в таком состоянии являться в гости к Пушкину. С другой стороны, святая святых еще не началась. Она была отделена от нас аккуратным заборчиком с калиткой, и оставалась надежда, что суета в эту калитку не пролезет.
По нашу сторону заборчика расстилались цветники, за которыми скромно стояли деревянные строения: сувенирная лавка и что-то еще, тоже полезное. К ним и направлялась наша группа — прогулочным шагом, ибо наш стремительный водитель доставил нас в Болдино за полчаса до начала экскурсии.
Пока что оставить зонт было решительно негде.
Рина подняла голову от сумочки и рассеянно глянула в сторону деревянных строений.
— Надо бы посмотреть своим какие-нибудь сувениры, но прямо страшно туда заходить. Вдруг опять навстречу выйдет Васек!..
— Выйдет, образно говоря, Васек! — перебила я.
Но Рина игру не поддержала.
— Ну, да… Он, между прочим, уже где-то тут; я видела на стоянке красную машину.
— Тебя же спасли.
— Мало ли что…
Спасительница экскурсовод Оличева стояла впереди на дорожке лицом к нам: поджидала группу. Заметив ее, Рина перестала копаться в сумочке, застегнула молнию и забрала у меня пакет.
— А вдруг она знает, где живет этот тип?
— Спящее Литературоведище.
— Вот именно!
— Может, и знает, надо спросить. Не зря же они раскланивались.
— Да, неспроста. Пойду спрошу.
Рина сделала два решительных шага (или шига?) и вернулась:
— Как думаешь, сказать ей про мое имя?
— Я бы не стала. Еще встретит Васька и от раскаянья тебя заложит.
— А что ей тогда сказать?
— Что у тебя для Храпова, образно говоря, пакет. Погоди, а бумажка-то с адресом?
— Представляешь, не могу найти! Странно, потому что она совершенно точно должна быть в сумке.
Проку от Оличевой оказалось немного: она посмотрела на Рину так, будто услышала нечто неприличное, и посоветовала обратиться к сотрудникам музея.
— Давай прямо сейчас пойдем и обратимся! — потребовала Рина. — Я не хочу при группе. А то будут все смотреть, как она.
И мы, по-московски разгоняясь, внесли таки к музам свою суету.
Дорожка повела нас от калитки к дому, собралась обогнуть его, и мы бодро повернули было с ней вместе к парадному крыльцу — но остановились. Остановились мы потому, что заметили справа под липами памятник Пушкину: изящная скамья, вознесенная на невысокий постамент, на ней — отрешенный от суеты поэт, непохожий, но благородный. Сам-то по себе бронзовый Алексансергеич нас, возможно, не остановил бы, хотя и призван был напоминать суетящимся о вдохновении. Но перед ним стоял, как муза, Васек из курьерской службы.
Нет, конечно, по виду его никак нельзя было предположить, что он слетел с Парнаса. И все же выражением своего древнеегипетского лица, Васек напоминал в тот момент музу, внимающую Аполлону, с картины Вуэ. При этом стоял он так, словно собирался водить хоровод: казалось, кто-то невидимый тянул Васька за правую руку, а левой он, наоборот, кого-то увлекал за собой. Не хватало только Кастальского родника.
Нам бы встать по обе стороны от курьера, взять за руки, обвести вокруг Пушкина, поддержать. Вот была бы картина! Ну и что, что нас не девять! Есть полотна, где музы выплясывают вдвоем-втроем. В конце концов, есть три грации, они же хариты, — Пушкину это слово больше нравилось. Они тоже водили хороводы… Но Рина молча развернулась и, набирая скорость, пошла по дорожке назад; так что я не успела выдвинуть идею. Но и бросить ее было жалко. Васек остался стоять на цыпочках в своей странной позе, а я, волоча за собою зонт, вспоминала на ходу, какие у греков были музы. «Урания — муза астрономии, Клио — муза истории, Терпсихора — муза танца, Мельпомена — муза трагедии; это четыре. Талия — муза комедии, пять… Как же звали музу поэзии? Не то Эрато, не то Эвтерпа…»
Зачем-то мы примчались к беседке.
— А чего сбежали-то? — сказала я, отвлекаясь от муз. — Крыльцо было рядом, Васек бы и не заметил…
— Сама не знаю, — отозвалась Рина. — Предлагаешь вернуться?
— Предлагаю поесть, раз такое дело. А то после экскурсии некогда будет.
— Да?.. Ну, давай, только в темпе. Я вообще-то взяла с собой те бутерброды с колбасой и рыбой. Рыба, кстати, ничего себе, я вчера попробовала.
— С ряженкой плохо сочетается. Отказываюсь в твою пользу.
Мы поставили на лавочку термос и чашки, достали булки. Зонт я оставила на траве у входа в беседку: есть в его присутствии было неуютно.
— А ничего, удобно, — заметила Рина. — Хорошо, что мы сюда забежали.
— Островский, говорят, в беседке пьесы сочинял. А мы что?
— А мы… сейчас подкрепимся и тоже, может, что-нибудь сочиним, — утешила меня Рина. — Правда, на уме только этот пакет, а его содержимое на пьесу не тянет.
— По-моему, он вообще не стоит того, чтобы так с ним носиться, — сказала я. — Ну, не судьба! Так соседке и объясни. Пусть по почте отправляет.
— Во-первых, я обещала. А во-вторых, может, ему срочно нужно белье…
— Знаешь, если он не гнушается кучей пенопласта, то не так уж ему нужны дорогие итальянские трусы. Купит на рынке семейные — какая разница, в чем у помойки спать!
— И что, мне пакет обратно в Москву везти?
— Так оставила б его экскурсоводам, пусть передадут.
— А это мысль! — обрадовалась Рина. — Или сам заберет: ему тетка из Москвы позвонит и все объяснит, соседка моя…
Мы поскорее дожевали и допили, подхватились и помчались обратно к дому, только теперь обогнули его с другой стороны.
С этой самой другой стороны мы увидели еще одно крыльцо — вернее, крылечко, — непарадное, но главное, потому что оно-то и вело в музей. «Вход со двора», как везде. Только вместо двора у крыльца расстилался пруд, покрытый ряской. Оглядевшись и не обнаружив в окрестностях Васька, Рина уселась на верхнюю ступеньку и достала из сумки фотоаппарат.
— — Щелкни меня на этом крылечке, — попросила она. — Только без вещей. Как будто я тут живу. Приеду домой — покажу своим.
Я щелкнула.
— Надо теперь с пакетом — для соседки, — предложила я.
— Точно! — вдохновилась Рина. — Пусть видит, что я привезла его в Болдино. А потом я тебя щелкну.
— Да ну! — отмахнулась я. — Знаешь ведь, я плохо получаюсь на фотографиях.
— Ничего не плохо! — стала настаивать Рина. — Не хочешь на крыльце — давай вон на мостках, на фоне пруда…
Мы с ней вечно затеваем препирательства, когда заходит речь о моей фотогеничности. Затеяли бы и на этот раз, если б не помешал посторонний вопрос:
— Это не ваш, образно говоря, зонт?
Эхнатон на своем скульптурном портрете прижимает к груди крест-накрест скипетр и плеть, потому что так положено фараонам. Жаль, что зонтик-тросточку изобрели не в те времена, а то скульптор, конечно же, заменил бы им скипетр. Ради искусства заменил бы, чтобы дополнить и углубить образ. У зонта и Эхнатона много общего; это я поняла, глядя на Васька. Вытянутый и узкий, как сложенный зонт, Васек держал его перед собой на весу, прижимая к правому плечу загнутую ручку, похожую на кончик фараонского скипетра. Эхнатон, да и только.
А мой-то где же зонт? Ведь нету. Неужто посеяла? То-то я заметила по дороге, что мне стало свободней!
— Нет, не наш, — приветливо сказала Рина.
Курьер пожал плечами:
— Нашел в траве у беседки.
Властным и точным, фараонским движением руки он прислонил зонт к крыльцу и скрылся за углом.
«Аглая, Ефросина и Талия! — вспомнила я совершенно некстати имена граций, они же хариты. — Опять Талия; и музу ведь так же звали. Тезки, что ли? Или муза была харитой по совместительству?»
Я представила себе «Трех граций» Рафаэля со склоненными головами и шарами в руках. Одна лицом к зрителю, две — спиной. Подменила на картине барышень нами и Васьком: у меня и Рины в руках пакеты, у Васька, стоящего в центре, — зонтик-тросточка. Аж дыхание перехватило. Боже, до чего живописно! Почему я не умею рисовать?!
Эх, надо было подарить зонт курьеру!
— Опять этот Васек! Надо же, какие у них тут упорные курьеры! — сказала Рина, понизив, на всякий случай, голос. — Теперь у нас два зонта, что ли? Да еще одинаковых…
— Нет, один, но сейчас, надеюсь, не станет ни одного, — ответила я.
Потому что, наконец, придумала, куда деть зонт Консьержа.
В пруд его!
Глава 17. Нога и зонт
Ручка зонта, вызывающе блестящая, торчала из островка ряски, очертаниями напоминавшего Африку. Взгляд неминуемо цеплялся за ее закорючку как за откровенно посторонний для пруда предмет. В лучшем случае, ее можно было принять за полузатонувший знак вопроса. Утопить зонт качественно мне помешали Василисины кредиторы, — на этот раз организация под названием «Деньгитуточки». Они, эти деньгитуточки, уже были прежде отправлены мной в «черный список», но каким-то образом выбрались оттуда и позвонили в самый неподходящий момент, — впрочем, подозреваю, что кредиторы всегда звонят не вовремя. Хорошо еще, телефон с мостков не уронила… В общем, вместо того, чтобы тихо скрыться под водой, зонт косо воткнулся во что-то подводное и застрял по пути в небытие.
Между тем, подошла наша группа с Оличевой во главе, и, чтобы не привлекать внимания к расправе с зонтом, пришлось поскорее подняться по лесенке, которая вела от мостков на берег. С верхней ступени мы оглянулись на пруд.
— Ничего, так тоже неплохо, — успокоила меня Рина. — Торчит, но ненавязчиво. В глаза не бросается. Если кто и заметит, подумает, что это просто стебель засохший.
Я, однако, не успокоилась. Было понятно, что поставить точку в истории с Консьержем пока не удалось. Шаркая по пушкинскому дому войлочными музейными тапочками, перемещаясь в арьергарде группы по усадьбе, я прикидывала, не повторить ли попытку, тем более, что после экскурсии нам обещали еще свободное время — на этот раз, целый час.
Рина же, наоборот, не отходила от экскурсовода, смотрела на нее проникновенным, пушкнолюбивым взглядом: выжидала удобный случай, чтобы спросить насчет пакета. Случай представился в конторской избе, где Пушкин жил в третий и последний свой приезд и ничего не написал. Рине тоже ничего не обломилось. Экскурсовод ответила, что у них тесно, хранить пакеты негде; лучше дойти до большеболдинской администрации и все оставить им. Это недалеко, Храпова там знают, может, сразу ему и сообщат.
Как сказала когда-то Василиса: «Я позвонила морю, но его не было дома».
Телефон у Рины разрядился, заодно она осталась без часов. Зонтично-утопительный вопрос решился сам собой: надо было идти с ней, а не возвращаться к пруду. И как только экскурсовод с нами распрощалась, мы, не теряя ни минуты, зашагали в сторону автобуса, потому что именно в ту сторону нам посоветовали шагать.
— Знаешь, если это недалеко, может, сначала заглянем на минутку в «Сувениры»? — сказала Рина. — Я хочу своим привезти что-нибудь из Болдина. Не факт еще, что мы найдем эту администрацию, а магазин уж точно есть.
И мы зашагали в обратную сторону. Возражать резона не было, хотя сама я покупать ничего не собиралась. Я даже подумала, что если бы Рина застряла в этих «Сувенирах» на весь наш свободный час, ничего бы плохого не случилось. По мне, так вообще не стоило доставлять Спящему Красавищу теткин гостинец.
Но, в итоге, застряла я, потому что как раз в сувенирном-то магазине и подвернула ногу. С чего ей вздумалось подвернуться на ровном месте, сказать не могу; с ней такое иногда случается. Некоторые в подобных случаях даже падают, я — нет; обычно нога сразу приходит в себя, и я, слегка подпрыгнув, иду дальше. Но на этот раз мне идти никуда не захотелось, подпрыгивать тем более, а захотелось немедленно сесть на пол. Кое-как преодолев это желание, я выволокла ногу на свежий воздух, потому что, кажется, где-то неподалеку была лавочка. Лавочка была. Там немедленно настиг меня Зосин звонок.
— Вы еще на экскурсии?
Ответить ей бодро я в тот момент не могла, получилось почти шепотом, как будто экскурсия действительно еще не закончилось.
— Мы в Болдино. Тут солнышко, спасибо.
— Замечательно! — воскликнула Зося. — Я на секундочку; хочу прочитать тебе фразу из этой книжки: «То, на чем сфокусированы наши чувства, становится реальностью». Вдруг пригодится. Ну, все, пока!
У Зоси есть свойство звонить, когда что-то случается. Но на этот раз я жаловаться не стала. Зося, начитавшаяся книжек о смысле жизни, тут же объяснила бы мне, что ничего случайного не бывает, что мы сами все творим, что это мне понадобилось оправдание, чтобы куда-то не идти, вот нога и подвернулась. А поди, сфокусируй чувства, когда нога ноет.
Подошла Рина.
— Ну, надо же! — ужаснулась она. — А вдруг перелом? Интересно, у них тут врача можно вызвать?
— Еще чего! — в свою очередь, ужаснулась я и пошевелила оплошавшей ногой, что, правда, большого удовольствия ей не доставило. — Никакой не перелом. Посижу тут немного; авось, пройдет.
— Я тогда с тобой посижу, — сказала Рина. — Наверно, не стоит мне так рваться в эту администрацию.
— Угу.
— Ну, точно не надо врача?
— Точно.
Рина присела рядом.
— И чего я согласилась? — сказала она. — Сколько раз уже обещала себе, что буду сначала взвешивать свои возможности и только потом помогать. Или нет… Или все-таки пойти? Очень уж не хочется везти этот пакет обратно в Москву.
— А что ты не позвонишь своим? Они бы попросили у соседки Красавищев телефон.
— Так они все на даче. Я потому и удрала, что никого нет. А то бы с внуками сидела… И как это ты ухитрилась?
— Да на ровном месте. Сделала шаг — и привет…
— Может, все-таки не на очень ровном? Может, у них там пол кривой был?
— Может.
— Хотя и на ровном всякое случается. У меня Гоша в детстве на ровном месте руку сломал.
— А у меня Василиса. Так и пошла в первый класс со сломанной рукой.
— Главное, чтобы у тебя обошлось без перелома, — вздохнула Рина. — Ну, что твоя нога говорит?
— Пока молчит, затаилась.
— Знаешь, я тогда все-таки рискну.
— Ты ж без часов…
— Так времени-то еще полно. Я, правда, уже не совсем помню, налево поворачивать от стоянки автобусов, или направо.
— Налево.
— Да? А мне почему-то кажется, что направо. Ну, ладно, спрошу у кого-нибудь. Уж администрацию-то, наверно, любой покажет. Смотаюсь быстренько и вернусь за тобой.
Я смотрела Рине вслед и ясно видела, как она, никого не спрашивая, поворачивает направо, хотя надо налево. Видела, хотя она еще не дошла до того места, где нужно поворачивать. Что-то раньше у меня пророческого дара не водилось. Может, это из-за ноги? Не исключено, что Кассандра тоже подворачивала ногу — и чаще, чем я.
Я вскочила было с лавочки. «Э-эй! — взвыла нога. — Куда разбежалась?» И то ли от ее подвываний, то ли оттого, что начало понемногу действовать Болдино, в голове у меня вдруг замельтешили такие мысли, которые еще утром появиться там никак не могли. «И чего я, спрашивается, так испугалась этой кнопки? — подумала я. — Сейчас вызвала бы Консьержа, он бы Рину проводил. Глядишь, еще и сказку бы рассказал. Это если бы они повернули налево. А направо — наверно, запел бы. Вот кошмар! Но тогда бы Рина сразу повернула в другую сторону, а это-то и надо. А что зануда и с нелепыми бакенбардами… да ладно, зато у зануд обычно бывают часы, а к бакенбардам в Болдино привыкли». Я аж расстроилась, что оставила кнопку в гостинице. Но на этом дело не закончилось, — идей-то мне всегда хватало. «А не вытащить ли мне зонт из пруда? — подумала я. — И не раскрыть ли? Вдруг действительно явится этот Консьерж? А если нет… ну, просто оставлю у крыльца — чего с ним возиться».
Идеи — двигатель, это точно. Во всяком случае, автора — насчет прогресса не уверена. И я… все-таки встала и пошла.
Подвернувшаяся нога всячески отговаривала меня по дороге; ныла, что надо было остаться на лавочке. «А что делать? — отвечала я ей с раздражением. — Да лично для себя я бы этот подвиг никогда в жизни совершать не стала, но ведь не обо мне речь — Рину выручать надо». Все же, когда я добралась, наконец, до верхней ступени лесенки, ведущей к мосткам, и там уселась, мысли мои стремились исключительно к ноге. Не опустить ли ее в пруд, — вода там наверняка холодная, так что ей, может, полегчает. А чем вытирать? И всунется ли она потом обратно в башмак? Я стала соображать, где удобнее полоскать ногу, и тут-то на глаза мне попалась ручка зонта.
Хотя, на самом деле, если не знать — если спуститься к воде исключительно из романтических соображений, то и в голову никому бы не пришло, что из пруда торчит зонт. Я заметила его ручку среди ряски только потому, что присмотрела для охлаждения ноги то же самое место: справа от мостков, у берега, не на виду, почти что на окраине пруда. Просто в какой-то момент светлая пластмасса «под дерево» блеснула на солнце, как будто подмигнула мне. А так, зонт полностью вписался в среду, превратился в болотное растение, у которого главная часть — под водой.
«А что? Надо же, как я его удачно пристроила, — подумалось мне. — Прямо жалко вытаскивать! Да может, он уже и корни пустил…»
Я чуть было снова не отвлеклась, благо нога приумолкла. Вот бродят по усадьбе толпы туристов, любопытствуют, а между тем в местном пруду притаился волшебный зонт. В двух шагах от дома. Стоит его раскрыть — и явится Пушкин! Только не второго сорта, нет уж — настоящий! И он является, и оказывается, что настоящий Пушкин тут никому не нужен — он всех устраивает в виде мифа…
Только нам с Риной мифа мало; нам бы пригодился средний вариант: второсортный пушкиноподобный Консьерж!
Чтоб нога не возмущалась, я спустилась на мостки, пересаживаясь со ступеньки на ступеньку. Зонт расстался с прудом охотно, — видно, корни еще не отросли, — и я тем же маршрутом вернулась с ним обратно. Да… Неловко так угваздывать чужие вещи. Надо бы его сполоснуть, что ли… Нет, слабо. Обойдется этот Консьерж. Нечего подбрасывать зонты мирным гражданам. Пусть лучше повышает свой сорт!
Я все-таки нажала кнопку. Послышался хлопок, брызнули зеленым фейерверком пластинки ряски, перед глазами почернело — это зонт на мгновение заслонил мостки и пруд, а потом я выронила его, услышав:
— Добрый день! Давеча вы были не при параде, а нынче я без цилиндра, ну да ничего. Что будем исправлять?
«Цикадка» у меня в затылке прямо-таки надрывалась, хотя могла бы и помолчать: для того я, собственно, и раскрывала зонт, чтоб возник этот Консьерж. Он был теперь не только без цилиндра, но и, слава богу, не во фраке, хотя фрак в сочетании с джинсами смотрелся бы, наверное, забавно. Даже волосы вроде не особо курчавились, — может, в гостинице нацепил парик? Но некоторое сходство с «А. С. Пушкиным второго сорта» из магазина дулевского фарфора все же оставалось.
— Что это вы делали с моим зонтом?!
Консьерж оглядел свое имущество, прискакавшее по ступенькам к нему на мостки, стряхнул зонт над прудом жестом зануды-аккуратиста и сложил.
— Стирала, — проворчала я. — Он слишком долго валялся на полу у меня в номере.
— Ха-ха-ха, я так и знал, что вы его когда-нибудь раскроете! Но как это вы удумали взять его с собою в Болдино? Я похож на музу?
— Одно лицо!
— Ну, ладно! Тогда подвиньтесь, я сяду рядом и буду вас вдохновлять. А то эти мостки того и гляди развалятся. Что это вы выбрали такие неудобные ступеньки? Идемте куда-нибудь еще. Тут есть неподалеку беседка. Островский, к вашему сведению, свои пьесы писал в беседке…
— Но не тогда, когда подворачивал ногу…
— Так вы из-за ноги меня вызвали?
— Вообще-то нет. Скоро ехать, а моей подруге надо найти здешнего литературоведа Храпова.
— Кому? Подруге? Ну, и пусть себе ищет!
— Да? А кто настаивал на том, что будет решать проблемы?
— Ваши, а не чьи попало.
— Это не чья попало проблема, а моя. Я волнуюсь: у подруги ни часов, ни телефона; местность незнакомая, времени мало…
— Волнуетесь? Хорошо, сейчас добуду вам где-нибудь валерьянки.
Я поняла, что с этой идеей погорячилась. Но, к ужасу своему, никак не могла вспомнить волшебное слово, помогающее избавляться от Консьержей.
— Ну, как нога? — спросил Консьерж.
Консьерж и нога… Прямо что-то из поэзии нонсенса:
«Ну, как нога? — спросил Консьерж, — Путь для нее открыт,
Коль скоро лестницы вон той устраивает вид,
И общество другой ноги ей нынче не претит…»
Нога, однако, кажется, прошла. Я встала, чтобы в этом убедиться.
— Осторожно, не свалитесь в пруд! — воскликнул Консьерж.
Его интонация заставила меня отвлечься от чуда исцеления ноги. Было заметно, что Консьерж изо всех сил сдерживал улыбку. То ли озорную, то ли насмешливую, но, в целом, в мимике прочитывалась симпатия. Так он еще меньше напоминал второсортное изображение Пушкина.
— Ну, что? Только попробуйте сказать, что болит! Не болит? Вот видите, одна проблема уже решена!
Нога прошла… Прошла мимо. Но почему одна? Ведь общество другой ноги ей вовсе не претит…
— Что ж, спасибо, — сказала я уже от музейного крыльца.– Тогда пойду решать другую проблему. Попробую догнать Рину.
— Делать вам нечего! Лучше дослушайте сказку, она очень поучительна.
— Не хочу, меня раздражают поучительные сказки.
— И напрасно. «Сказка ложь, да в ней намек». Кто это сказал? То-то! Никуда ваша подруга не денется, не переживайте. Вы вообще склонны переживать за других вместо того, чтобы заниматься своей жизнью.
Отчасти он был прав: догонять Рину не имело смысла; она уже свернула то ли направо, то ли налево — ищи теперь ветра в поле. Имело смысл вернуться на лавочку и ждать. И лучше без Консьержа, хоть и интересно, куда он вырулит со своими Шихобаловым и Тартышевым.
Однако слово, как назло, завалилось куда-то на антресолях моей памяти, приоткрытые дверцы заклинило, а между створками застряла фраза, услышанная однажды во сне: «От насморка помогают две из трех фуг Баха».
Глава 18. Ангельское терпение
— Не смотрите в ту сторону, вы еще десять раз успеете добежать до лавочки. Лучше взгляните на это море цветов! А? Каково! Восторг!
Разве я ему говорила про лавочку?
Мы с Консьержем подошли к просторной клумбе, густо усаженной бархатцами. Рослые, кудрявые, яркие, с лепестками цвета красной и желтой охры, бархатцы тянули к небу кулачки бутонов, распушали перистые листья и как будто все время двигались: не то плясали, не то митинговали. Над ними стоял резковатый и терпкий, какой-то не очень даже цветочный аромат.
— Ах, какая роскошь! Не клумба, а бразильский карнавал! Хотите, я вас запечатлею среди цветов?
— Мерси, я не люблю фотографироваться, — ответила я.
Получилось прохладно и сухо, умеренно-континентально. Так ему и надо, чай не в Бразилии.
— Да?! Что же вы тогда любите? — удивился Консьерж. — Ах, сказки же! Так в какой момент я бросил Шихобалова с Тартышевым? Я в такой спешке покидал вчера ваш номер, что уже ничего не помню. А все ваш грубый неологизм!
— Какой?
— Какой-какой! Сами знаете.
Вредный второсортный тип! Вот сам пускай и вспоминает, на чем остановился. Ни за что не скажу ему, что Тартышева несправедливо обвинили в плагиате, и ему пришлось уехать из Небылого.
— А! Вспомнил без вас! Конечно, конечно. Тартышев уехал. Уе-ехал, а Шихобалов, как ни в чем не бывало, уселся за стол, приготовил бумагу. «Дай, — думает, — стих накатаю!» Вдруг за спиной голос — не теткин: «Милок, а накой тебе вообще стихи-то сдались?»
Он оборачивается: стоит посреди комнаты незнакомка, руки в карманах держит, прямо как я сейчас. Но в остальном на меня не похожа, ха-ха-ха! Средних лет, пышных форм, на ногах тапочки, на носу пенсне. Кто ее, спрашивается, пустил в дом? Тетка в запое, дверь на замке. Шихобалов оторопел, как вы вчера, только что не подпрыгивал и не швырялся чем попало.
«Вы что тут делаете, — говорит, — вы кто такая?»
Незнакомка ему грозно: «Что-о?! Муза твоя!»
Он: «Неправда, муза не такая!»
«Да? А какая?»
«Молчит и вдохновляет».
«Вдохновлять я тебя буду — без вопросов. А молчать — не дождешься. Раз ты меня, наконец, увидел, я тебе все скажу, что думаю!»
Шихобалов с перепугу как раскричится:
«Вы меня не обманете! Я видел настоящую музу!»
«Это где же?»
«У Тартышева, поэта! Она изящная! И модная, как парижанка!»
Незнакомка говорит:
«А я вот не из Парижа, и что теперь? У каждого, милок, своя муза. Причем с рождения. Потому что у всех хоть по одному таланту да есть. И мне надо, чтоб ты свой талант, собственный, понимал, проявлял и развивал. И вся любовь! А за чужими музами гоняться смысла нет, зайка. Даже изящными. Бесполезняк!»
— Уж больно у этой музы современный лексикон, — заметила я. — А дело у них там происходит как будто еще до революции…
— Вы что, забыли, что музы вечны? В их распоряжении все времена и лексиконы. Какая вы критиканша! Успокойтесь, эта сказка не для публикации. Хотели вы переключиться, отвлечься от семейных дел? Хотели, не отпирайтесь! Вот и слушайте теперь.
Все-таки мы пришли к беседке.
— Ну, что? Правда, лучше, чем ступеньки у пруда? Давайте посидим тут, в тиши и уюте, а то я, признаться, не очень люблю рассказывать сказки в лицах на ходу.
— Ну, давайте посидим, но тогда уж не здесь, а возле сувенирного магазина, — ответила я. — А то подруга меня не найдет; у нее телефон разрядился.
Интересно, что сказала бы Рина, увидев меня в обществе Консьержа…
— Не понимаю, как это можно писать прозу, если голова забита подругами и заботами! — воскликнул Консьерж.
— Можно, но очень медленно.
— Вот именно! А что это вы так сердито на меня посмотрели?
— А откуда это вы знаете, что я пишу прозу?
— А вот знаю! Консьержи знают все! Ну, будь по-вашему. Двинемся поближе к выходу, только сперва еще хоть немного пройдем по парку. Это же Болдино! Вы же сами сюда стремились. Проникайтесь, взращивайте в душе вдохновение. Парите! Вы так идете, будто тащите бадью борща!
— Что?!
Я остановилась.
— Ладно, ладно. С борщом я переборщил, ха-ха ха! Возвращаемся поскорее в Небылое, пока вы меня не побили. Хотя нет — вы для этого слишком интеллигентны. Итак! Шихобалов уже прикидывал, в дверь ему выбегать, или в окно выпрыгивать, но тут кстати припомнился ему визит к Обращихе: та вроде тоже говорила, что муза у каждого своя. «Что ж — думает, — ладно. Может, и неплохо, что такая крупная досталась; больше стихов напишется».
— Так что, — говорит, — мне поэму теперь начинать?
А дама ему безапелляционным тоном:
«Стихи — это вообще не твое».
«Но меня все Небылое знает, как поэта!»
«Вот и хорошо, зайка, у тебя большие связи. Они пригодятся».
«Для чего же?»
«Тебе организаторской деятельностью надо заниматься, милок!»
Шихобалова вмиг пробрало. Аж мурашки забегали. Размечтался: «О-о! Вот это да!» Тут уж никто не скажет, что он бездельничает. И потом, поэт одним нравится, другим нет. А организатор — он для всех благороден. Так Шихобалов всем приятель, а то будет надежда и опора. Все равно, он за письменным столом никогда долго усидеть не мог. А теперь и некогда станет: все беготня, хлопоты…
«О чем хлопотать будем?» — спрашивает.
Муза говорит: «Да что, не о чем, что ли? Фонд помощи бедствующим поэтам, благотворительные концерты, Союз литераторов Небыловского уезда…»
Шихобалов кричит:
«Хватит, хватит! Это бы осилить. А с теткой-то что? Она мне реноме не испортит?»
«Тетку построим!»
«А соседей победим?»
«Они сами подвинутся».
«А с Оличевой?»
«А к Оличевой, милок, просись в секретари. И все дела будут в твоих руках, не только газетные».
Ну, Шихобалов та-ак развернулся, так-ак развернулся… Уже и не поймешь, кто у кого секретарь — он у Оличевой, или наоборот. А стихи забросил навсегда. То есть одним хорошим организатором стало больше, а одним посредственным поэтом — меньше. Представляете, какая идиллия! Вам бы, кстати, тоже муза не помешала.
— Э… Чтобы я забросила прозу?
— Боже упаси! Ха-ха-ха! Я не о том. Но почему вас так мало печатают? Консьержи знают все, не забывайте! И почему вы занимаетесь переводами вместо того, чтобы зарабатывать на своих книжках?
— Для этого нужна отдельная муза, предпринимательская…
И вообще. Эти его реплики типа «не в бровь, а в глаз» начали меня раздражать. Многовато себе позволяет. Я уже собралась вслух обозвать его дулевским Пушкиным, но, как ни странно, черты второсортного фарфорового бюста уступили место другим, сорт которых так сразу не определишь. Вдруг оказалось, что у Консьержа нос «уточкой», а волосы совсем не вьются. Откуда-то взялась челка: лихо зачесанная вправо, она держала форму, будто на нее побрызгали лаком. Цвет у нее был невнятный. «Соль с перцем».
Я сказала:
— Может, я сама — муза.
— Да-а?
Столько сомнения прозвучало в этом слове, что захотелось немедленно огреть Консьержа термосом. Тоже мне — мог бы и согласиться.
Следующую часть прогулки мы прошагали в молчании, внимая шелесту сомнений и трелям злорадства — моего. Я прямо не ожидала, что одной фразой выключу этого типа так надолго. Но заклинание от Консьержей вспомнить по-прежнему не удавалось.
Стало ясно, что мы дошли до края парка. Впереди спускалась под горку обсаженная кустами дорога; в конце ее блестела металлическая крыша. Справа рос яблоневый сад. Яблок было больше, чем листьев, и они тянули ветки книзу, к самой траве, словно хотели посмотреть поближе, что это там цветет. Я-то знала — я специально выясняла, как называются эти цветы, похожие на одуванчики, сильно похудевшие к исходу лета: кумбаба осенняя! Почти в одиночку она расцвечивает тускнеющие пейзажи пятнышками желтого кадмия. Но главная прелесть ее, конечно, в контрастах: яркости лепестков — с графикой увядания, внешности тоненького полу-одуванчика с разухабистым словом «кумбаба», того и другого — с важным, чуточку мезозойским, латинским названием — «леонтодон».
Я подняла с земли яблоко. Антоновка? Прохладное и отчасти солнечное, как сентябрьский день, оно упало с дерева явно рановато, не успев созреть. Так бывает иногда с текстами, вполне солнечными и многообещающими, которые почему-то бросаешь на середине, и они, так сказать, отрываются недозревшими…
— Что это вы такое ухватили? Зачем это вам? Бросьте! Оно кислое.
Голос у Консьержа был сварливый, и я поняла, что «музу» мне припомнят.
А то я не знаю, что кислое! Я сунула яблоко в пакет с термосом. Будут тут мной командовать всякие консьержи!
У Консьержа между тем созрел текст. В тексте чувствовалась яблочная кислота.
— Ну, хорошо, муза, так муза. Только что не летаете. Термос не дает. На чем я остановился? Да! И тут вспомнили про Тартышева. Во-первых, Оличева к тому времени вдоволь начиталась шихобаловских произведений, поняла, что к чему, и ее загрызла совесть. Во-вторых, самому Шихобалову понадобилось кем-то козырнуть перед литераторами губернского полета, потому что он и до них добрался. Сам уже не пишет, предъявить нечего, а в Небылом, как оказалось, много не наскребешь. Рифмоплетов хватает, а поэт один. И вот, кинулись искать Тартышева, а Тартышев прозябает в деревне Масленки. Уроки дает, розы поливает, сено ворошит и так далее, и тому подобное.
— Почему прозябает? У него же бабушка — волшебница.
— Д-да! Н-но! Она может помочь, тол-лько если ее попросить. Вот она видит: муза прилетает, стихи пишутся. А дальше? Надо же шустрить, печатать их где-то, а внук сам ничего не делает и к бабке не обращается.
— То есть был ему все же какой-то прок от Шихобалова, — заметила я.
— Это верно, — согласился Консьерж. — Хоть Шихобалов его куда-то выдергивал из его флигелька. А так, без компании, ему как будто ничего не надо. Уж бабка не знает, как его расшевелить. Скольким людям помогла — чужим, а с родным внуком не пойми чего. Сядут вечером на крылечке, она ему:
— Внучек, а ты хотел бы сборник издать?
Сказал бы: «Хочу!», она бы колданула. Так нет:
— Рано пока, — Тартышев говорит. — Стихам еще полежать нужно.
— А вот конкурс литературный будет. Может, туда пошлешь?
— Да неохота. Лучше на крылечке посидеть, на цветы посмотреть. Нельзя же все время суетиться, никакой красоты не увидишь.
Каково?
Обращиха не сдается:
— А вот это стихотворение, старое, хотел бы напечатать?
— Это? Неплохо бы…
Ну, слава богу! Бабка колданет — появится в печати хоть что-то. Чудом!
— А ведь вы сами из таких! — с вызовом продолжил Конгсьерж. — Под лежачий-то камень вода не течет. Что это — сочинить вещь и держать ее взаперти, не выпускать в люди!
Опять он… Все-таки терпение у меня ангельское. Или адское?
— Просто у вас Тартышев из тех авторов, которым нужен литературный агент, — сказала я адски ангельским голосом. — Шихобалов бы подошел на эту роль. Еще бы и денег заработал.
— Да?! Вот вы и закончили за меня сказку. Но я, учтите, с вашими рукописями по издательствам ходить не буду! Мне проще, как Обращихе: колдануть…
Я не поняла, шутит он, или серьезно, а спросить не успела. Перед нами оказалась улица, по которой сплошным потоком ехали машины. Справа налево. А на той стороне за невысоким забором стоял дом из моего сна. У калитки цвела сирень.
Глава 19. Приглашение на чай
Спасибо пакету с термосом: он спас меня от глубокого потрясения. Хотя мелкое потрясывание все же чувствовалось. В тех моих снах про сирень пакетов не было. Получалось, что это все же явь, а не… как ее? Гиперсомния? В общем, что я не уподобилась Спящему Красавищу и не уснула в самый неподходящий момент. Но, раз это явь, то сбывалась таки мечта, а меня об этом заранее не предупредили. И уж никак я не ожидала увидеть любимую картину именно в Болдино. Мне нравилось думать, что я найду ее в каком-нибудь подмосковном городке или стародачном поселке.
А она, оказывается, тут.
Вот это да!
Консьерж опять впал в шумный восторг, мешая мне осмысливать происходящее:
— Только посмотри-ите! Чудо, чудо! Что же вы остановились? Когда вы еще увидите цветущую сирень в конце лета!
А что, собственно? Во сне я всегда тут и останавливалась. К тому же, пламенные призывы обычно заставляют меня притормаживать. Но я все же глянула на дорогу и в просвете между машинами увидела белые полоски на асфальте.
То есть можно было перейти? А я во сне слона и не приметила? Точнее «зебру»… Ну, допустим…
Движение на улице было односторонним и вообще-то однополосным, но автомобили ехали в два ряда, — точно так, как я привыкла видеть, — и я удивилась, откуда в Болдино такая прорва машин. Впрочем, когда я шагнула на проезжую часть, поток остановился. Может, этот тип и ждал, что я побегу к сирени, но я не побежала, а пошла, хотя и очень быстрым шагом. Консьерж не отставал:
— Душистая? Дайте-ка я тоже нюхну… О-о! Восторг! Ну, хоть бы улыбнулись… Вас ничем не проймешь. Послушайте, раз уж мы тут, пригласите меня на чай!
— Что значит «пригласите»? Куда? К термосу?
— Дался вам этот термос! Что, вам трудно чайник вскипятить у себя на даче? А может, у вас там не прибрано? Обещаю не смотреть, ха-ха-ха!
Что он такое несет, этот Консьерж! Я ответила не без раздражения:
— У себя на даче — не трудно. Но моя дача далеко, а в Болдино у меня ничего нет.
— Какая странная! — пропел Консьерж полу-лемешевским тенором. — Какая странная! — повторил он, балансируя голосом уже где-то на пороге сопрано. Это, видимо, была у него крайняя степень изумления. — Стоит на пороге собственной дачи и уверяет, что она далеко!
— Ну, я уж как-нибудь отличу собственную дачу от чужой!
Калитка между тем распахнулась, — наверно, ее забыли запереть, — и я невольно переступила границу: уж очень притягивал меня дом из моего сна. Консьерж проворно обогнал меня и по-хозяйски зашагал по садовой дорожке, помахивая зонтом.
— И дом не такой, и забор у нас другой совсем, и деревьев с этой стороны нет, — бубнила я ему в спину.
Так мы с ним прошли между темной бревенчатой стеной и строем приземистых вишен и дошли до крыльца, очень похожего на наше. Чуть подняв голову, я вдруг увидела родную веранду, за ней — нашу лиственницу со скворечником, а под лиственницей — наш линялый сарайчик, построенный дедом, когда я еще училась в школе. Так, а колодец? Да, и колодец был на месте, возле дома. И вишни незнакомые как-то пропали, а на их месте появился зигзаг старой антоновки, которой и положено было расти у колодца.
И под влиянием этого особенного, с детства знакомого чувства под названием «Ура, я приехала на дачу!» я нашарила в рюкзачке ключи, взбежала на крыльцо, отперла дверь, налила в электрический чайник колодезной воды и включила его. Только потом «цикадка» зашуршала у меня в затылке своей погремушкой. Что происходит? Каким это образом я ухитрилась вернуться? И как теперь быть с вещами, которые остались в гостинице? И что подумает Рина, не обнаружив меня на лавочке? Ведь она когда еще зарядит свой мобильный…
Консьерж между тем ткнул пальцем в дежурную шоколадку на столе:
— Это какой? Пористый? Я люблю пористый.
— Темный, кажется. С фундуком и изюмом.
— Да?.. Ну, ладно, сойдет для сельской местности. А это что, чайник?! Где вы его откопали?
— Не нравится — соглашайтесь на кипяток из термоса! — огрызнулась я.
— А что вы не купите себе нормальный чайник?
— Наш чайник вполне нормален, уверяю вас! Исправно кипятит воду последние лет тридцать. И тратит на это, кстати, куда меньше электричества, чем «филлипсы» и «мулинексы».
— И куда больше времени…
— Да, минут десять придется подождать. А мне уже пора к автобусу. Как будем исправлять?
— Во-первых, это не ваша забота. Я же Консьерж, а не вы! А, во-вторых, никуда вам не пора, посмотрите на часы.
Я посмотрела на холодильник. Часы, живущие на нем уже много лет, показали мне, что до автобуса минут сорок пять. А ведь последнее время они на пять минут обгоняют телефонные. Я достала мобильный. Сравнила показания. Получалось, что у меня еще минут пятьдесят свободного времени. Этого быть никак не могло, но пакетики чая я на стол выложила. Чай в пакетиках — конечно, походный вариант, но если заваривать хороший цейлонский, как я люблю, со смородиновым листом, то пятидесяти минут все же маловато.
— Ну, что, убедились? — спросил Консьерж с улыбкой в голосе. — А что вы как будто все время начеку? Все бы вам не опаздывать, никого не подводить, оправдывать ожидания, соблюдать расписание… Это же постоянное напряжение. От него у многих начинает, между прочим, болеть спина. Развивается шейный остеохондроз и корешковый синдром, он же радикулит…
Я повернулась к Консьержу своим шейным остеохондрозом и корешковым синдромом, вышла на веранду, глянула поверх перил.
Зацветал очиток, — странный осенний цветок, похожий на пыльноватую розовую щетку. Что-то в ней есть, в этой «щетке», чем-то она цепляет взгляд, особенно когда окружена опавшими листьями и чуть присыпана пожелтевшей лиственничной хвоей. Когда-то она зацепила маму, проходившую мимо клумбы в парке, и мама решительно забрала ее с собой, прямо с корнями («Все равно к зиме все повыдергают»). Очиток не возражал против пересадки в цветочный горшок, спать зимой отказался и к весне так разросся, что пришлось переселить его на дачу…
Рудбекии еще не увяли, но выглядели, как дамы со следами былой красоты. Им на смену раскрылся сентябрьский гелениум: его цветы напоминают рудбекии, только с коротко подстриженными лепестками. Календулы, чье время вообще-то заканчивалось, сияли ярче солнца, продлевали лето. И кустовая роза, которую бабушка почему-то называла китайской, как ни в чем не бывало, набрала бутоны. На лиственнице тараторили синицы: «Трри, три, трридцать три!»
Соседка Люба зычно взывала к мужу:
— Паря! Паря! Где у нас лопата?
Эта лопата с оранжевой ручкой торчала все лето посреди Любиного цветника и к осени до того примелькалась, что стала казаться цветком…
Дача! Забыв, что в доме гость, я пошла, как обычно, на крыльцо и уселась на верхней ступеньке, на солнышке. «Цикадка» моя, сомлев, перестала верещать.
Но крыльцо — компромиссный вариант, хотя и хороший.
Больше всего у нас на даче нравится мне крыша веранды.
На нее можно вылезти из окна второго этажа, если подставить табуретку.
Загородившись табуреткой, я сижу на теплом листе гофрированного железа, разглядываю сливы и яблоки на верхних ветках, пеструю кору лиственницы, скворечник, соседские крыши.
На самом деле, я не прячусь, просто табуретка так стоит. Подумаешь — прохожие. Они из другого мира, где смотрят под ноги. А тут своя жизнь. Ее свойство — полет.
Вот самолет держит курс на Внуковский аэродром, тянет за собой по небу низкое «до-о-о». Оно звучит в мажоре, а потому успокаивает и настраивает на хорошее. Мне лично представляется летний вечер, и особенно — наша калитка между двумя елками, перед которой, построившись в воздухе столбиком, пляшут комары.
Ворона водит крыльями старательно, аж загибает их на концах к небу. Вверх — вниз, и раз — и два, как будто делает гимнастику.
Стрекоза — нервная, вечно как будто не туда попавшая, замерла на мгновенье над крышей — и метнулась куда-то.
Муха летит зигзагами над самыми волнами кровельного железа.
Вот пух чертополоха. Мне когда-то сказали, что если его поймать — получишь известие. Но ловить его не хочется. Хочется просто смотреть, как он перемещается в пространстве, словно бы сам собой, элегантно, лениво… Я тоже так умею, но только во сне.
А вот с крыльца соседнего дома стартует бывший комендант нашего садоводческого товарищества. На нем офицерские брюки с красным кантом, давным-давно отправленные в отставку в звании тренировочных штанов. Он всегда летит по дуге, обеими руками придерживая очки. Вот тут, над левым углом веранды — наивысшая точка его недолгого полета.
— Здрассте, Парис Афанасьич, — говорю я ему.
И он, кашляя, идет на снижение, чтобы приземлиться в переулке за нашим забором.
— Безобразие какое! — кричит ему вслед супруга Люба. — Весь участок мне захламил своими досками!
И прибавляет другие энергичные слова.
Иногда энергии Любиных слов не хватает, и Парис не попадает в переулок, а падает в куст крыжовника.
Тогда я спускаюсь с крыши, чтобы отпереть ему калитку.
Куст крыжовника небольшой: он плоховато растет из-за падений соседа. Но огорчает не это. А то, что сразу лезть обратно на крышу вроде странно и приходится ждать до самых звезд…
«Ну, и ладно, — подумала я, сидя на крыльце. — Это мне еще повезло. Могла бы попасть в какую-нибудь тьмутаракань, а то все-таки родная дача. И Болдино я успела посмотреть. Нечего связываться с разными подозрительными личностями. И чего на меня нашло? Вечером дозвонюсь Рине, подумаем, что делать с вещами, а завтра поеду домой. А пока буду «пить чай и жевать сыр».
Правда, сыр, — обезжиренный, как любит Рина, — остался у нее. В пакете с итальянскими трусами.
Глава 20. Проходной двор
— Вот ваш ча-ай, — пропел у меня за спиной Консьерж. — Я вам налил в салатовую кружку, а себе схватил оранжевую. Обе здоровенные. Я правильно понял?
— Угу, — кивнула я.
— Хорошо. Сейчас принесу шоколадку.
Эх… Присутствие Консьержа мешало блаженствовать, напоминая, что «неладно что-то в Датском королевстве». Консьержа хотелось изъять из дачной обстановки, да как? И ведь раньше я не забывала свой шикарный неологизм. Интересно, возраст уже сказывается, или этот тип что-то… нахимичил?
— Тут сколько соток? — поинтересовался Консьерж, усаживаясь рядом.
— Восемь.
— Всего? Ну, лучше, чем ничего. А что там за вопли?
— Это соседка. Мужа зовет.
— Мужа?!
— Париса Афанасьича. Он у нас в СНТ много лет был комендантом, но в прошлом году случилась революция, и его свергли.
— Почему?
— Обвинили в воровстве. Комендантов всегда обвиняют в воровстве. А старое правление — в юридических нарушениях. Теперь у нас новое правление и комендантша вместо коменданта.
— Подумать только! Как, вы сказали, его зовут? Парис? Откуда у него такое экзотическое имя?
— Кто его знает. Он вообще-то с Урала. А фермершу, у которой мы иногда молоко покупаем, зовут, между прочим, Лирой. Места у нас такие, — сказала я не без гордости. — Древнегреческие.
— Места? А что это у вас за забором? Дорога? Да? С той стороны дорога и с этой? Так это же проходной двор! Зачем вы сюда ездите?
Ну, да, участок у нас угловой, и я бы не отказалась от глухого забора — хотя бы с одной стороны, длинной, где движение более оживленное. Но все равно на него денег нет. Что ж теперь — на дачу не ездить, что ли? И вообще. Никакого умиротворения рядом с этим типом. Спасибо ему, конечно, что ногу вылечил. Но обычно мне на дачном крылечке уютно и сонно, а тут так и тянет плеснуть в Консьержа горячим чаем.
— Вы же хотели чаю? — спросила я, поставив кружку рядом на ступеньку. — Вот и давайте пить чай и греться на солнышке, можно даже молча. Мало ли, кому что нравится! Вам — наряжаться Пушкиным, а мне — сидеть тут, смотреть в пространство.
— Да, но пространства вокруг сколько угодно, гляди — не хочу…
— А это — мое. Мне в нем свободно. Я тут могу ничего не делать, валяться на раскладушке под яблоней, слушать птиц, ночью смотреть на звезды, а то в Москве их почти не видно…
— Как — ничего не делать? Я думал, вы тут книжки пишете.
— Книжки я пишу как раз в Москве, вечером после ужина, если пишется…
— Какого ужина? Вы что, готовите ужины?
— И обеды тоже, представьте себе! И в магазин хожу за продуктами. Поэтому днем у меня работа, кухня, всякие домашние дела…
— А книжки — разве не работа? Разве они не требуют профессиональной подготовки, опыта, таланта, характера, наконец?
— Да, но любимая работа… она как бы и не совсем работа.
— Понятно; это больше, чем работа, это вы сами. Значит, вы сами для себя не главное, а что-то такое, что можно отложить на потом. На после ужина. А главное тогда что? Деньги?
Ну… не деньги, хотя с ними спокойней… Я не успела ничего придумать в ответ, потому что опять позвонила Зося. В ту же минуту где-то неподалеку загремела газонокосилка; ей в ответ взвыла электропила.
— Аль, ты еще в Болдино?
— Ага, — подтвердила я и даже не соврала, потому что формально из Болдина не уезжала.
— Я только хочу сказать, что поменяла тариф, и у меня роуминг теперь — бесплатный!
— Здорово! А у меня — нет. Приеду — поговорим, я завтра возвращаюсь.
— Еще одну фразу тебе зачитаю из книжки; уж больно она мне нравится. Вот слушай: «Мы не ограничены законами физики, известными на сегодняшний день»!
— Гм…
— А что это за мужчина с тобой рядом?
— Консьерж…
— Консье-ерж? Надо же! А я думала — Пушкин!
И я услышала в трубке Зосин радостный смех. Электроинструменты разом умолкли — а может, просто отключилось электричество.
— Кто это, кто это? — подскочил на крыльце Консьерж.
— Подруга.
— А что это она за вами подсматривает?
— Она не подсматривает, она сенс.
— Еще не хватало! А почему она вам названивает сюда?
— Да ей больше некому названивать, я одна осталась. Остальных знакомых разогнала — характер тяжелый.
— А вы, значит, такая терпеливая, что вас не разгонишь? И у всех единственная?
Я послушала немного, как нарастает, приближаясь, металлический и тряский, ведерно-тележный грохот. Он приближался со стороны хозяйственного двора и помойки.
— Не у всех, но у некоторых — да, — ответила я Консьержу, хотя вообще-то не собиралась поддерживать разговор на эту тему.
— И вам это льстит?
— Да чего тут лестного? — возмутилась я. — Это лишняя ответственность. Но что делать, если они так живут?
Грохот выкатился из-за поворота в нашу сторону, и я увидела сквозь кусты сирени и спиреи своего соседа Париса, бывшего коменданта: громыхая тачкой, он вез домой кухонный шкафчик.
— Вот именно, что лишняя! — не унимался Консьерж. — Раз они так живут, это их выбор. Зачем вам ответственность за чужую жизнь? Отвечайте за свою!
Грохот достиг апокалиптической силы — и вдруг затих. С макушки ели свалилось воронье гнездо, всплеснула ветвями плакучая береза, Консьерж пролил чай, а я встала с крыльца; так лучше видно, что творится за калиткой.
У Париса опрокинулась тачка. Шкафчик выпал — не в нашу ли канаву?
Раньше по долгу своей комендантской службы — да и водопроводной, так как по совместительству чинил краны и трубы, — Парис немало времени проводил в обходах садоводческого товарищества. Домой он возвращался не с пустыми руками. Всякую досточку, всякую ржавую трубу он хозяйственно волок к себе на участок.
Как-то другие Парисовы соседи нашли у себя на газоне совенка. Прибежали: нет ли случайно клетки? Клетка нашлась, и ничего случайного в этом не было. У Париса еще и не то нашлось бы.
Зимой и летом жили на его восьми сотках под открытым небом санки в количестве трех штук, и газовая плита, и холодильник, и раковина. А уж трубы разного диаметра — в том числе и новые, оцинкованные, а уж всякий пиломатериал (в основном, бывший в употреблении) высились там и сям грудами. В солнечные дни на этих грудах, и на газовой плите, и на столике у водопроводного крана среди кастрюль дремали Парисовы кошки.
— Сколько же у вас в этом году кошек? — спрашиваешь его весной.
— Девять, — машет он рукой.
А потом:
— Пятнадцать.
В прошлом году дошло до двадцати…
Пока Парис служил комендантом, царством его был хозяйственный двор. Там стоял ангар с купленными на общественные деньги инструментами, и туда же Парис сносил все стройматериалы и прочие полезные предметы, которые Люба не пропускала на участок.
Когда власть переменилась, новое правление и новая комендантша Анфиса взялись проводить на хозяйственном дворе инвентаризацию. Париса обязали присутствовать.
По ходу дела в ангаре обнаружили металлическую могильную оградку.
— А это еще откуда?! — изумилось правление и с ним комендантша Анфиса.
Парис скромно сидел в сторонке на табурете.
— Это моя оградка, — подал он голос.
Но велико было недовольство Парисом, и новое правление не приняло в расчет его потребность в оградке. И к общественной собственности ее тоже не приписало.
— Все погрузили на машины и вывезли, — рассказывал Парис и махал рукой. — У меня там и металлолом был — его же за деньги принимают. Все выкинули.
Парис заметил мое выглядывание с крыльца, принял его за приглашение поболтать и толкнул калитку. Пришлось выйти ему навстречу — не объяснять же, откуда взялся Консьерж.
— Вы здесь! — приветствовал меня Парис. — Слыхали про Анфису-то?
— Что такое?
— Требует убрать водокачку.
— Зачем?
— Как зачем? Водокачка же у нее за забором на ничейной полосе. Так она хочет эту полосу забрать себе, а водокачка ей мешает.
— Куда ж она хочет сослать водокачку?
— Да это второй вопрос. Главное, что за наш с вами счет! А хоздвор она почему, по-вашему, взялась разгребать? Потому что новое правление пообещало отдать эту территорию ей. Да! Она уже и ангар хотела убрать. Позвала рабочих и говорит: «Мне тут этот ангар не нужен, убирайте!» Да по чистой случайности правление не успело оформить документы — переругались!
Парис просиял, и румянец на его скулах стал еще румяней.
— Паря! — грянуло с соседнего участка. — Паря!
— Пойду, — сказал Парис. — Еще возить и возить: там целый кухонный гарнитур кто-то на помойку выбросил.
Консьерж зашуршал фольгой, отправил в рот кусок шоколада и шумно втянул чай.
— Слушайте, а вот вы сидите, сочиняете, и тут звонит эта ваша Зося…
— Откуда вы знаете, что она Зося?
Консьерж пожал плечами.
— Если она видела, что я тут есть, то почему я не могу знать, как ее зовут? Шоколад, кстати, оч-чень неплохой, надо будет иметь в виду. Так вот, она звонит. Вы отвлечетесь?
— Ну, да…
— Часа на два?
Тут он попал в точку: Зося любит поговорить.
— И на другие звонки отвлечетесь, и на своих домашних? Не вздумайте плеснуть в меня чаем, ха-ха-ха! Вы сами меня вызвали.
— Не буду, я вежливая, — вздохнула я.
— И часто вы жалеете о своей вежливости?
— Я, между прочим, сюда не просилась, — сказала я не самым своим приветливым тоном. — Но раз уж я тут, то разговоры «за жизнь» мне не нужны. Дача для того, чтобы отдыхать!
— Аль, у тебя вода есть? Проверь!
Это Анфиса, комендантша, заметила меня, проходя мимо нашего забора — не с той стороны, где калитка, а с другой, длинной.
Я проверила. Водопроводный кран зашипел среди веток сирени, словно кот, увидевший пылесос.
— Нет! — крикнула я Анфисе.
— Вредитель! — донеслось из-за забора.
— Кто?
Я подошла ближе, но Анфиса не убавила децибел.
— Кто! Сосед твой! Его уволили, он и вредит. А претензии ко мне! Я еще думаю: «Кто это раскидывает мусор возле мусорного контейнера?» Специально встала пораньше, выхожу на улицу, смотрю — Парис. И чешет в том направлении. Я за ним. А он прямиком к помойке и давай там рыться, только мусор во все стороны летит. Вот как это называется?! Нет, говоришь, воды? Как бы насос не сгорел…
И Анфиса устремилась дальше, потому что, если пройти вдоль нашего забора по прямой, то попадешь к хозяйственному двору, где как раз и проживает драгоценный насос.
— Она всегда так сипит? — спросил Консьерж с явным неодобрением.
— Угу. Она прорабом работала на стройке…
— Это чувствуется.
Тут Анфиса остановилась у нас на углу и вместо того, чтобы идти к насосу, повернула к нам, крича:
— Парис Афанасьич! Парис Афанасьич! Это вы отключили воду?
— Я не отключал! — отозвался Парис и загромыхал тачкой в ее сторону. — Что мне, делать нечего?
У нашей калитки они встретились.
— А тогда почему воды нет? — настаивала Анфиса.
— Откуда я знаю? — усмехнулся Парис. — У меня всегда была. Сгорел, небось, твой насос.
— Он не мой, а нашего СНТ!
— Вот СНТ и назначало бы комендантом специалиста. С насосом надо уметь обращаться. Я-то его каждый год вынимал, разбирал, чистил и смазывал. Он внимания требует.
— Еще бы, — не отступила Анфиса, — ему в обед сто лет. А новый где, на который деньги собирали?
— Какие деньги? Когда? — удивился Парис.
— Да мой Паря всю жизнь снабженцем работал, и то ни копейки не украл! — подоспела Люба, которая право ругать мужа оставляла только за собой.
— А кто с новых членов брал по триста долларов? — засипела на нее Анфиса. — Ты, пока была секретарем правления и на документах сидела!
— А ты по тысяче берешь!
— Я?!
Консьерж прислушивался к тому, как за забором разгорался скандал, и брови его то приподнимались, то хмурились.
— Что вас так умиляет в этих тетках? — обратился он ко мне с укоризной. — Одна сипит, другая горланит… Тут ни отдыхать невозможно, ни работать!
Он выплеснул остатки чая в траву — и оказалось, что мы стоим на обсаженной кустами дороге, впереди блестит уже знакомая крыша, а справа растут болдинские яблони.
Глава 21. Музы и Золушки
«А рюкзачок? А пакет с термосом?» — зазвенела моя «цикадка».
Вот они, какое счастье!
«Который час?!»
Слава богу, успеваю.
Хотя, честно говоря, я не очень обрадовалась Болдину, потому что уже настроилась на дачу. Как сказала однажды Василиса: «Мне чуть было не приснился сон».
— Что это было? — спросила я, озираясь по сторонам.
Голос прозвучал сипло, почти как у комендантши Анфисы.
— Когнитивное искажение, ха-ха-ха! — отозвался Консьерж. — Ну, идемте, идемте к вашему автобусу, а то вы уже извелись.
Худощавый, невысокий, возмутительно бодрый, он казался какой-то кумбабой осенней в моем хмуроватом, взбаламученном резкими переменами внутреннем пейзаже.
— Ну, искажала не я!
— Не вы, — согласился Консьерж, и в голосе его в очередной раз послышалась улыбка, — но по вашим, так сказать, когнитивным мотивам.
— Но зачем? Ведь так и рехнуться недолго!
— Я вас умоляю! Почему непременно рехнуться? Ведь сирень через дорогу — это счастливый сон, разве нет? Я думал, вы ей обрадуетесь, потом в спокойной дачной обстановке отпустите себя на свободу, поймете, что вам мешает заниматься любимым делом, и все исправится. Так нет — тачки громыхают, соседи ругаются… Откуда они там взялись? Это же мираж! Некому было привнести их туда, кроме вас. А уж эта Зося — ну, никак не должна была прозвониться, будь она хоть трижды сенсом! Хотя про законы физики — да, все правильно.
Я едва не сказала: «Это еще Василисины коллекторы не звонили», и хорошо, что не сказала, — этого только не хватало! А физику вообще обсуждать не берусь: все равно ничего не помню, кроме Ньютона и яблока.
— Короче, спокойная обстановка вам нужна для одного: натащить туда суеты, чтобы потом от нее сбегать, — подвел итоги Консьерж.
— Ничего подобного!
Хотя, гм, конечно, суету в облике Консьержа я натащила в свою поездку сама, ничего не попишешь. Да какую суету — суета у Рины, а у меня — прямо экстрим!
— А тогда почему надо непременно переделать все дела, прежде чем заняться тем, что действительно для вас важно? — гнул свое Консьерж.
— «Разговор на эту тему портит нервную систему!» — выпалила я.
— Это еще откуда? — удивился Консьерж.
Я и сама удивилась.
— Кажется, из оперетты, какой — не помню.
Никогда не угадаешь, что случайно вывалится с антресолей моей памяти, но на этот раз получилось даже кстати, и я, в целом, осталась довольна выпавшей цитатой.
— Ваша нервная система только укрепится, если мы хоть что-то исправим, — пообещал Консьерж.
— Да отстаньте от меня, наконец, со своими исправлениями!
Кажется, нервная система действительно начала портиться. Попутешествовала, называется!
— Исправлять — моя работа. — Тон у Консьержа получился донельзя назидательным. — И вы сами меня вызвали, не забывайте.
— А я не просила вас исправлять все, только чуть-чуть!
— От этой малости тянутся корни к серьезным вещам, без которых я ничего по-настоящему исправить не смогу. А я отвечаю за свою работу. Что вы торгуетесь! Ну, хорошо. Один вопрос — про дела, а потом говорим о погоде.
— Неужели?
— Да! Итак…
— «…прибери в комнатах, вымой окна, натри пол, выбели кухню, выполи грядки, посади под окнами семь розовых кустов, познай самое себя и намели кофе на семь недель», — подсказали мои «антресоли».
— Вот-вот, — оживился Консьерж. — Это вам зачем?
Я пожала плечами. Зачем — зачем… Откуда я знаю!
— Да потому что я — Золушка.
— Да?! А говорили — муза, ха-ха-ха! Знаете что: таких золушек пруд пруди. Покоя себе не дают, а не хотят признать, что и мачеха, и злые сестры, и фея, — все в них. Весь букет. У вас еще не так плохи дела — вы все-таки не зарываете свои таланты очень уж глубоко. Зарыли — откопали, зарыли — откопали. Хотя, быть может, это потому, что вам досталась творческая профессия.
— По-моему, любая профессия творческая, если к ней творчески относиться.
— Да, верно… Кстати, известная вам Обращиха, — по профессии, как вы знаете, колдунья, — нашла, так сказать, творческое решение. У нее внучок-то тоже все на крылечке сидел. Вот она вспомнила, как Шихобалов просил показать ему музу Тартышева, да и говорит внуку: «А хотел бы ты увидеть свою музу?» Тартышев обрадовался: «Хочу!» И увидел. Он-то думал, что муза у него — симпатичная старушка, а оказалось, это элегантная красавица. Он та-ак удивился! После этого-то Шихобалов его и разыскал. А вы уверены, что ваша собственная муза похожа на Золушку?
Что?! А идея-то неплохая, черт возьми! Слушая про Шихобалова с Тартышевым, я ее не оценила, а как самой коснулось… На кого же, в самом деле, похожа моя муза? Консьержу я сказала:
— Понятия не имею. Надо подумать. Вы, кажется, собирались о погоде. И вообще, как бы муза ни выглядела, она должна считаться с тем, что у окружающих есть собственные музы. А то видала я блистательных писателей, у которых с семьями было далеко не блистательно. В конце концов, проза — производное от жизни, а жизнь состоит из людей, и надо…
— Кормить их ужином, — любезно подсказал Консьерж.
— Например. А иногда — поддерживать и вдохновлять.
Яблоневый сад, наконец, остался позади. Как меня раздражает медленная ходьба! А пробуешь ускорить шаг — не получается. Опять, небось, химичит что-то этот тип!
— А ваша-то муза какая с виду? — напустилась я на Консьержа.
Вопрос ему не понравился.
— Откуда у меня муза? — дернулся он. — Я ничего не сочиняю.
— Но есть же у вас какой-то талант, — у всех есть. Как там в сказке вашей? «У каждого, милок, своя муза»? Представляете, собираются музы на корпоратив, и ваша говорит: «Ой, а мой Консьерж на прошлой неделе такой сотворил мираж, что клиентка приняла его за свою настоящую дачу! Села на крылечке и давай чаи гонять!»
— Послушайте! — перебил Консьерж. — Муза невозможна в виде отдельного существа. Это часть вас. Именно поэтому Шихобалову в мешок все время попадался Тартышев, помните? Соответственно, невозможно быть музой для других. Музой вы можете быть т-только самой себе. А чем больше вы стараетесь создавать условия близким, тем быстрее превращаетесь в Золушку, вот и все.
— Но, ко всему прочему, я прямо заинтересована в том, чтобы моим близким было хорошо, потому что иначе не до проз, — заметила я.
— И поэтому их надо пасти? Но они же не овцы. А нет вас — и откуда тогда возьмется у вас семья? И зачем она? Вы первичны, вы. Какая же путаница у вас в голове! — воскликнул Консьерж.
И, помолчав, прибавил:
— И это вы, между прочим, еще ни слова не сказали о дочери.
Обойдется!
— Э… Ну, вот когда ей было лет пять, она мне заявила: «Ты ничего не понимаешь в человеческой жизни!»
— Да? Ха-ха-ха! А она понимает?
— Сейчас-то явно не больше моего… А вы, между прочим, так и не рассказали, чем закончилась история про Небылое.
— Что? Ах, да нет уже давно никакого Небылого, сгорело, монастырь один остался, и тот вот-вот рухнет! И Тартышева некому вспоминать, кроме нас с вами, а уж Шихобалова — тем более. Хотя он, благодаря музе, свой административный талант проявил сполна, еще и Тартышева раскрутил неплохо…. Все это суета. Не тот успешен, кто добился успехов, поймите. А кто прожил жизнь, получая удовольствие от того, что живет. От самого процесса жизни, ясно? И. если с этой точки зрения посмотреть, успешных людей на свете оч-чень мало. Слишком все любят пострадать и позлиться, слишком всех одолевают страхи, слишком всем хочется казаться хорошими, — кому за чужой счет, кому за свой… А потом — хлоп, и на ваши Помпеи находится какой-нибудь Везувий… Даже если подолгу спать…
И Консьерж внимательно посмотрел вдаль поверх очков, которые невесть откуда взялись у него на носу. Я из любопытства глянула в ту же сторону.
Навстречу, размахивая на ходу хозяйственной сумкой, шагало Спящее Красавище.
— Этот, что ли? — спросил Консьерж.
— Да…
— Ну, ладно, — сказал Консьерж. — Не трудитесь вспоминать это неблагозвучное слово, я исчезну добровольно, ха-ха-ха!. Будьте здоровы, не швыряйтесь кнопками, пересматривайте поскорей систему ценностей и полегче относитесь к жизни, а то сами себя загоните за можай.
— А где, между прочим, обитают Консьержи? — спохватилась я.
Но уже никого не было в поле зрения, кроме шагавшего навстречу литературоведа Храпова. Только откуда-то из воздуха — или из ближайшей липы — вдруг донесся ехидный намек на мою опечатку — не ту, другую:
— Не забывайте про наши тесаные взаимосвязи!
Глава 22. Крылатая женщина
— Ну, слушай, — произнесла Рина вкрадчивым голосом.
Я, на всякий случай, отпустила соломинку, через которую потягивала «мохито».
Это мы уже сидели в кафе «Майн Рид» и ждали, пока нам принесут заказ — что-то куросодержащее. Хотели опять в «Фарафончиковую», но все столики были заняты: суббота. Хотя вернулись мы раньше, чем обещала турпутевка. Почуяв дом, водитель гнал так, что его таки оштрафовали за превышение скорости. Из «Фарафончиковой» мы отправились в «Решительный шиг», сели за столик, раскрыли меню, посмотрели на цены. Встали и вышли вон решительным шигом. То есть шагом. Из того, что присмотрели накануне, остался только «Майн Рид».
Официант заверил нас, что голова у повара на месте, принес вкусные «мохито» (без рома) и заодно рассказал, что кафе у них новое, своей кухни пока нет, и готовят они вместе с соседним «Борщевиком». Мы переглянулись, но усидели на стульях. Перебираться на новое место было немыслимо.
— Надеюсь, они все же имели в виду не борщевик Сосновского, — заметила Рина, глядя вслед официанту.
Свою сагу о Консьерже я рассказала ей еще в автобусе. Теперь настал ее черед.
— Да нет, ты пей, пей, — засмеялась Рина. — Ничего такого ужасного не было.
А было вот что.
Конечно, она повернула направо. Зато сразу взяла хороший темп.
Вроде бы промелькнул Дом культуры, но в остальном назад улетали со свистом частные дома. Приятно было замечать кое-где название улицы — Пушкинская, — но больше ничто не радовало глаз. То есть, может, что-то радостное и было, но глаз настроился на здание администрации, а ничего похожего не видел. Нумерация между тем увеличивалась.
Разменяв пятый десяток, Рина рассудила, что пора бы спросить дорогу, однако прохожих, что удивительно, не наблюдалось. «А еще Пушкинская!» — досадовала Рина, оглядывая улицу. Прямо хоть стучись в какой-нибудь дом. Привыкая к этой мысли, Рина вдруг заметила, что к ней приближается крылатая женщина.
Если смотреть издали, то очертания ее фигуры вписывались, пожалуй, в небольшой овал, — но такой, который подумывает о круге. Крылья, — не особо широкие, но заметные, почему-то прямоугольные, — оттеняли этот темный овал светло-серым фоном и чуть поблескивали на солнце своими прямыми углами.
Рина невольно прибавила шаг; не терпелось посмотреть: правда, есть крылья, или померещилось. Тем временем крылья накренились, из-под них выкатилось колесо размером с кофейное блюдце и покатилось к ней.
— Ой! — звонко вскрикнула женщина и остановилась.
— Это с ним уже не первый раз, — с улыбкой сообщила незнакомка, когда Рина подошла к ней с колесом в руке. — Повадилось от меня убегать!
Рядом с ней стоял большой, — слишком большой для ее роста, — прямоугольный портфель, плоский и жесткий, из пластика, который когда-то, видимо, был белым. Портфель жался к пузатой сумке; сумка же цеплялась за тележку, от которой и отвалилось колесо.
Голос у хозяйки колеса был молодой, улыбка задорная, лицо почти без морщин, а волосы — седые, уложенные «бабеттой» и подколотые шпильками. «Интересно, сколько ей лет?» — задумалась Рина. Вообще-то во внешности этой женщины, — в ее длинной, почти до земли, юбке, в старомодной прическе, плавно-овальных формах, даже в очках, — чувствовалось что-то музейное, какое-то благородство старины. Почти как в сервизе кузнецовского фарфора.
«Похожа на фею из диснеевского мультика про Спящую Красавицу, — решила про себя Рина. — Может, она тоже фея? Скрытая. И наверняка добрая».
Фея была бы очень кстати, — добрая, естественно.
— Мы с девочками приехали сюда на пленэр, — объяснила как бы фея. — Они сейчас в Лучиннике, пишут березы, а я не пошла: ноги болят. Вам, наверно, тоже туда? Вы шли в ту сторону.
— Нет-нет, никакой Лучинник мне не нужен, — заверила Рина.
— И правильно! — похвалила женщина. — Одни березы. Ну, хоть бы какой ручеек! В парке лучше, там пруды. А без воды — разве пейзаж!
«Значит, это художница! — подумала Рина. — А как на фею похожа…» Все-таки она украдкой заглянула незнакомке за спину. Странное дело: крыльев не было — а окрыленность чувствовалась. Особенно когда женщина что-нибудь говорила. Так и казалось, что она вот-вот взлетит.
Пристроить колесо на место не удалось.
— Ну, что же мне делать? — огорчилась фея-художница. — Я без этой тележки, как без рук.
— А вам далеко идти? — спросила Рина. — Давайте я вас провожу.
— Да не очень, — ответила фея. — Я уже почти пришла. Но, если у вас есть такая возможность, то я не откажусь.
И улыбнулась — прямо как настоящая добрая фея.
Сумка была увесистой, а портфель громоздким. Его фея не отдала, зажала подмышкой, и нижний край его время от времени задевал дорогу.
— Никогда не думала, что художникам надо столько с собой таскать вещей, — заметила Рина.
— А куда деваться? Мне эта папка служит столом, а стол должен быть широким, чтобы все уместилось: кисти, краски, бумага. А еще нужна подставка под эту папку, а еще нужен табурет. А еще вода, и побольше, — мокрая акварель!.. Конечно, всего не предусмотришь; бывает, что, как бумагу ни мочи, она все равно высыхает быстрее, чем нужно.
— То есть жизнь художника полна превратностей? — уточнила Рина.
— Да чего только ни случалось! — немедленно откликнулась фея. — Недавно ездили в Великий Новгород. Пришли на городской пляж. Там у них эта река… как же она называется… вы не помните? Волхов! Пишем Волхов. А пробирает: сыро, ветрено, — апрель. И одна девочка решила утеплиться — у нее была с собой кофта. Ну, чтобы пододеть кофту, ей пришлось сперва снять куртку. Вот она ее сняла, надела кофту, еще замотала платком поясницу, поверх опять накинула куртку, только взялась за кисть — полиция: «Ваши документы!» Оказалось, кто-то им сообщил, что на городском пляже устраивают групповой стриптиз! Вы представляете?
— Кошмар! — кивнула Рина. — И чем же все закончилось?
— Ой! Одному полицейскому вздумалось, чтоб мы написали его портрет в полный рост. Как будто он выходит из воды. Едва уговорили его не раздеваться, а то уж очень бдительные люди живут в Великом Новгороде. Да и холодно, простудился бы.
Идти по Пушкинской улице в обратную сторону оказалось куда интересней. Присутствие феи-художницы придавало домам, кустам и деревьям новый смысл; превращало из жилья и зеленых насаждений в То, что можно изобразить.
Время от времени ей кто-то звонил, и она произносила в ответ загадочные фразы:
— Места уже не осталось. Я вас поставлю в шкаф!
Или:
— Да! Я вас повешу в коридоре! Там светло, хорошо.
То вдруг она остановилась и сказала с жаром, обращаясь к Рине:
— Не понимаю, что живописного в снежноягоднике! По-моему, он только портит вид. Вы знаете, что Иван Иваныч Шишкин на этюды ходил с топором?
— Да? — удивилась Рина. — Я думала, с мольбертом.
— И с топором!
Они продолжили путь.
— Ах! Какие георгины! — вскричала фея, глянув за другой забор. — Вы читали «Венок сонетов» Солоухина?
И, не дожидаясь ответа, продекламировала:
— Как скудно мы общаемся с цветами.
Меж красотой и суетными нами
Лежит тупая жирная черта.
Но не считай цветенье их напрасным,
Мы к ним идем, пречистым и прекрасным,
Когда невыносима суета.
В какой-то момент Рина перестала чувствовать в руке сумку с тележкой и забыла о Спящем Красавище и итальянских трусах. Подул теплый ветер и вместе с семенами березы принес крики чаек, запах моря, шум прибоя — совсем близкого, прямо за домами. Мысли набегали с тихим шорохом, как волны на песок, и отступали, оставляя полоски пены. Это были мысли о живописи. Поучиться, что ли, картины писать? А что? Купила бы топор, стала бы ходить на этюды, как Шишкин. Хотя нет, жалко все эти осинки и сосенки, пусть растут. Лишние можно просто не рисовать…
— Нам сюда, — сказала фея и свернула в боковую улицу, а потом еще куда-то и довольно скоро остановилась у ничем не примечательного дома.
— Обычно-то мы с девочками живем в общежитиях, так подешевле, а тут общежития нет, поселились в частном секторе.
— А сколько лет вашим девочкам? — спросила Рина, очнувшись от грез.
— Да кому сколько. От сорока до восьмидесяти. Вы, может, хотите чаю? У нас полно всяких сладостей.
— Нет, что вы, времени совсем нет. А вы не знаете случайно, где тут администрация?
— Знаю, где Дом культуры! — воскликнула фея. — У нас там скоро будет выставка. А экспозицию делаю я. Вы придете? Там и администрация будет. Ах, вы уезжаете! С администрацией имеет дело наш организатор. Я могу ей позвонить, хотите?
Наконец, Рина узнала адрес: Пушкинская улица, дом 2.
— Так это мне надо в обратную сторону! — ахнула она.
— Правда? — просияла фея. — Я так рада, что вам надо в обратную сторону! А то шла и переживала, что вы из-за меня свернули с пути.
— Что вы; если бы не вы, я бы умчалась в этот Лучинник и ничего бы не успела, — сказала Рина. — А то еще есть надежда. Только придется бежать.
— Ну, бегите, — разрешила Фея. — Но смотрите под ноги. А если увидите цыганку — не останавливайтесь. Тут есть цыганка. Ходит по улицам и всем говорит гадости. Мне сказала, что ноги заболят, — и правда, заболели. Вы очень меня выручили. У вас такое приветливое лицо — я сразу поняла, что вы мне поможете!
Рина, на всякий случай, оглянулась, — нет ли поблизости цыганки, — а когда вернула голову в исходное положение, оказалось, что феи-художницы и след простыл. Ни папки, ни сумки с тележкой, ничего. Дорогу Рина не запомнила, и как теперь возвращаться на Пушкинскую улицу, не понимала. Заходить в дом, на который указывала фея, было неудобно и некогда, и Рина пошла, куда глаза глядели, досадуя на то, что оказалась такой растяпой.
Она помнила, что свернуть надо два раза, и при первой же возможности куда-то свернула. Почти сразу с подзаборной лавочки ее окликнула цыганистого вида тетка:
— Заблудилась, красавица? Ручку позолоти, покажу дорогу!
— Нет, нет, спасибо! — пробормотала Рина и ускорила шаг.
Тогда тетка крикнула ей вслед:
— А мужик тебе достанется ленивый — от дивана не оторвешь!
Сразу вслед за этим Рина развила такую скорость, что почти перестала чувствовать под ногами землю. «И чего это я разлетелась? — промелькнуло в голове. — Может, мне совсем в другую сторону нужно». Притормозив, она убедилась в том, что тетка была права, как это ни противно: она действительно заблудилась. Какая там администрация! На автобус бы успеть. А еще радовалась, что телефон разрядился! Теперь даже время не узнаешь.
Куда же подевались местные? Или у них у всех шапки-невидимки? Впрочем, один человек без шапки-невидимки на улице точно был — переходил дорогу чуть впереди.
И был это Васек из курьерской службы.
— Простите, вы не скажете, который час? — кинулась к нему Рина.
Выяснилось, что до автобуса рукой подать: Васек, упорный, как фараон Эхнатон, рыскал вокруг заповедника в надежде все же встретить туристов из Москвы.
…Рина помешала соломинкой кубики льда у себя в коктейле.
— В общем, я ему во всем призналась, — объявила она. — В благодарность за спасение. Теперь придется вечером читать верстку, а утром оставлю ее администратору. Этот Васек, на самом деле, очень милый, ничего фараонского я в нем не заметила. Кстати, я отдала ему бутерброды, ничего? А то ему поесть некогда, бедняге — носится, как угорелый, по своим курьерским делам. Он так благодарил! Даже предлагал подвезти нас до Нижнего Новгорода, если мы на автобус не успеем. Кстати, как фамилия Консьержа?
— Даже имени не знаю, — удивилась я, — не то, что фамилии. Он не представился, а я не спросила.
— Я к тому, что у Васька фамилия Тартышев, — пояснила Рина. — А экскурсоводша — Оличева. Я и подумала: не Шихобалов ли он…
Впрочем, к тому времени, когда мы добрались до гостиницы и вскипятили чайник, мне лично было уже глубоко все равно, какая у кого фамилия.
— Надо же — надрывается, — заметила Рина, глядя с неодобрением на фотографию хохочущей мыши. — А тут не знаешь, веселиться, или пугаться.
Меня хватило только на то, чтобы процитировать бабушку, которая любила говорить:
— Смех и грех!
— Между прочим, болдинская цыганка очень похожа на Гаганю, — вспомнила Рина. — Я даже подумала было, что это переодетый Гаганя.
— Ну, да…
— А что? Может, он только в Москве перестал гадости говорить, а в Болдино решил продолжить. Кстати, о гадостях. Ты не посмотрела, светится под Лениным вывеска, или не светится?
— Светится.
— Да? Может, вернешь им эту кнопку?
— Нету моих сил туда тащиться, — отмахнулась я. — Выспаться бы… Кнопка в футляре, авось обойдется. А если что — волшебное слово я вспомнила. Надо только записать его на какой-нибудь бумажке… вот, на турпутевке. И положить под подушку. У тебя ручка есть?
Рина порылась в сумочке.
— Слушай, я, кажется, осталась без фотоаппарата, — прошептала она. — Представляешь, сунула его, чтоб не мешался, в пакет, а потом забыла. И так с трусами вместе отдала Красавищу! Да что ж это такое?!
— ШИЗНЬ, — сказала я. — Это ШИЗНЬ. И пора бы уже исправить опечатку.
— Ой, давно пора! — поддержала Рина.
Глава 23. Свет в конце чулана
Вообще-то субботы нравятся мне куда больше воскресений, а будние дни — больше выходных. Однако после субботних приключений воскресенье меня вполне устраивало. И Василисины коллекторы отдыхали — им хорошо и мне. Конечно, вечером предстояло возвращаться в Москву, но тем и отличаются воскресные вечера, что, как правило, откуда-нибудь надо возвращаться.
Я все утро напевала про себя польку Штрауса «Без забот» и вспоминала, как тем в середине музыканты вместе с дирижером выкрикивают: «Ха! Ха! Ха! Ха! Ха! Ха-ха-ха-ха-хА!» А Рина сказала, когда мы вышли из автобуса в Центре:
— Я так рада, что не надо везти обратно этот пакет с трусами, что чувствую себя прямо-таки кумом королю!
— Кумой, — поправила я.
— Да, действительно, — согласилась она. — А ты как? Кума королю, или нет?
— Кума, — кивнула я. — Мы с тобой — две кумы королю!
— Вот повезло-то этому королю, — заметила Рина. — Вчера не было ни кумы, а тут сразу две. Выдержит ли он такое счастье?
— Ничего, оно у него не каждый день, — ответила я. — Вот только интересно, почему.
— Что почему?
— Счастье не каждый день.
— У короля? — спросила Рина.
— У всех.
— Откуда ж я знаю? — удивилась Рина. — Может, все так специально устроено. Вон, у Пушкина: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». То есть свобода от Красавищ и Консьержей!
Если смотреть на волю в таком ракурсе, то она у нас и впрямь была, но пока что ликовать мешало чувство неловкости, оставшееся после поездки в Болдино. Столько лет собираться туда, увидеть, наконец, — и ничуть не просмаковать. Но я надеялась сгладить это чувство визитом в музей Пушкина, вход в который мы заприметили еще позавчера по дороге в турфирму.
Вот эта арка, в арке решетка, в решетке — калитка. Мы толкнули ее и попали во двор, точнее — дворик.
Во дворике стояли рядами стулья. Почти все они были заняты, причем люди, эти стулья занимавшие, смотрели не на кого-нибудь, а на Гаганю. Возле него тоже стоял стул, а заодно и журнальный столик со стаканом воды, и Гаганя то отступал на пару шагов — к стулу, то, наоборот, приближался к зрителям, оказываясь вровень со столиком. Но не только это заставляло народ смотреть на Гаганю: перемещаясь между столом и стулом, он что-то вещал.
Пока мы соображали, как быть, к нам подошла сотрудница музея, интеллигентная пожилая дама, чем-то похожая на Консьержа. Я еще подумала: «Наверно, такой тип внешности местный, нижегородский».
— Добрый день! — прошелестела она. — Вы на лекцию? Проходите, пожалуйста, еще есть места в последнем ряду.
— Мы вообще-то в музей, — сообщила ей Рина.
— Все равно до конца лекции билеты продаваться не будут. Послушайте пока; она уже заканчивается. Это писатель из Москвы.
— Да уж мы знаем… — процедила Рина, усаживаясь с краю.
Мы вслушались. Гаганя вещал о Пушкине:
— Кстати сказать, рифмы у Пушкина не везде идеальны. Вот я вам приведу в пример всего одну строфу из стихотворения «Осень» Это 1833 год; Пушкин уже знаменитый и опытный автор:
Октябрь уж наступил — уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад — дорога промерзает.
Журча еще бежит за мельницу ручей,
Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает
В отъезжие поля с охотою своей…
Вслушайтесь: «Отряхает — промерзает — поспешает». Рифмы не точные! Я уж не говорю о том, что это глагольные рифмы, которые современными поэтами не приветствуются…
— Я теперь понимаю, почему он от меня отстал, — прошептала Рина. — Он за Пушкина взялся!
— Но я сейчас не об этом, — темпераментно продолжал Гаганя. — Вы когда-нибудь задумывались над вопросом: «Зачем „проходить“ Пушкина в школе?» Потому что он — «наше все?» У него вообще нет стихов для детей! Эмоции, в них заложенные, детям не понятны и, соответственно, никакого внутреннего отклика у них не вызывают. Половина слов уже вышла из употребления; дети не возьмут в толк, что они означают. Для ученика начальных классов выучить наизусть стихотворение Пушкина — это все равно, что запомнить текст на иностранном языке. Прибавим сюда фактор принуждения, то есть обязательность прочтения, отметки и так далее. Все, что мы делаем не по своей воле, вызывает у нас внутренний протест. В результате получается, что многие оканчивают школу с чувством стойкого отвращения к поэзии Пушкина. Отвращения незаслуженного, но нами же спровоцированного!
Народ безмолвствовал.
— А чего все молчат-то? — возмутилась Рина и крикнула: — А я хочу, чтобы мои внуки «проходили» Пушкина в школе!
— Вам зачем это надо? — немедленно напустился на нее Гаганя. — Чтобы ваши внуки читали «Выпьем с горя, где же кружка»? Вы сами выросли в обстановке культа Пушкина и привыкли думать, что он был гениален во всем. А это стереотип. Он был далеко не ангел. И еще не известно, как отразится на ваших внуках столкновение с такой сложной личностью!
Рина приподнялась со стула.
— Я совершенно уверена, что оно хорошо на них отразится! — громко возразила она Гагане. — А у вас когнитивное искажение!
Тут она снова села на стул, выпрямила спину, левой рукой покрепче взялась за сумку, а правую поднесла к губам и свистнула. Ого! Свист волной прокатился по макушкам гаганиных слушателей, ероша им волосы, и врезался прямо в Гаганю.
Ринин свистательный аргумент меня изумил. Во-первых, столько лет знакомы, а я не знала, что она умеет свистеть в два пальца. Во-вторых, сама я с детства мечтала этому научиться, а ведь давно могла бы с ее помощью…
Гаганя пошатнулся от Рининого посвиста и свалил стул. Стал поднимать его — опрокинул столик со стаканом воды. Тогда он простер над поверженным столиком руку, вытянул в Ринину сторону указательный палец и завопил:
— Вон! Не нравится — уходите! Это лекция для интеллигентных людей, а не для хулиганов!
Рина встала.
— Да я с удовольствием уйду! — заявила она. — Невозможно слушать этот бред!
Остальной народ по-прежнему безмолвствовал. Кажется, никто даже не оглянулся в нашу сторону.
— Сюда, сюда, — зашелестела музейная дама, распахивая перед нами какую-то дверь.
Мы вняли ее шелесту, не раздумывая: Рина — оттого, что вошла в раж и еще не успела из него выйти, я — потому что пребывала в изумлении от свиста.
— Вот тут, справа, можно свет включить, — прошуршала музейная дама. — Переждите немного; скоро все разойдутся, и пойдете в музей.
Лампочка загорелась, дверь закрылась, и мы обнаружили себя в опрятном и тесном чуланчике в обществе метлы, совка, лопаты для уборки снега, веника и шланга.
— Слушай, а зачем нам тут прятаться-то? — удивилась Рина, оглядев интерьер. — Кто такой этот Гаганя, чтобы его бояться? Это надо же — на Пушкина замахнулся! Совсем с ума сошел на старости лет.
Схватив для чего-то веник, она оттолкнула от себя дверь. Дверь принялась описывать дугу, но на полпути с размаху остановилась, и мы увидели половину Гагани. Дверь уперлась в Гаганю, поделив его по вертикали пополам. Я отметила про себя, что видимая половина Гаганиной физиономии напоминала дольку спелого арбуза, — и цветом, и рыхловатостью. На ней, как темная косточка, влажно блестел глаз. До старости лет, впрочем, Гагане было еще далеко.
Вдруг что-то ударилось об дверь с невидимой нам стороны Гагани, и видимая его половина исчезла из виду, а мы остались в компании метлы и шланга.
— Отойдите, пожалуйста, от двери, — произнес тогда Гаганя очень строго. — Мне нужно поговорить с этими людьми.
— Двери? Какой двери? Вы видите, она закрыта.
Я догадалась, что на Гаганином пути встала музейная дама, только теперь она не шелестела, а как-то так кудахтала, и интонации этого кудахтанья показались мне знакомыми. «Может, это из-за типа внешности…» — подумала я.
— Это вы ее закрыли, а я хочу открыть, — настаивал Гаганя.
— Ее нельзя открыть, она заперта!
В замке немедленно повернулся ключ. Рина выронила веник.
— Вы зачем это делаете? Дайте, пожалуйста, ключ! — возвысил голос Гаганя, и пришлось признать, что, по крайней мере, иногда он рассуждает здраво.
— Где вы увидели ключ?! — взвилась музейная дама. — Ам! Нет у меня никакого ключа!
— Правда, что ли, проглотила? — прошептала Рина.
Я молчала, пугаясь похожести голоса.
В отделенном от нас пространстве настала тишина — ненадолго. Потом зашуршали, отдаляясь, шаги. Но и рядом слышалось какое-то топтание.
— Выпустите нас, пожалуйста! — сказала Рина в пустую замочную скважину и для верности еще подергала дверь и постучала в нее.
— Деточка, пока не могу! — откликнулась музейная дама. — Мне пришлось проглотить ключ. Сейчас пойду, поищу дубликат.
— Но вам теперь надо срочно к врачу! — воскликнула Рина. — Зачем же было пускаться в такие крайности?
— Как зачем? Чтобы защитить вас! — закудахтала музейная дама. — Вы слышали? Слышали, да? Просто ужас, каких бешеных писателей нам присылают!
В ответ на это «слышали, да?» моя «цикадка» исполнила танец с бубном. Опять Консьерж? Опять?! Ну, знаете! Возмущение подействовало, как нашатырь: мысли, пребывавшие в обмороке от Рининого свиста, стали приходить в себя.
— Да ладно! Вызовем МЧС, — сказала я с вызовом.
— Правда! — обрадовалась Рина. — Спасибо вам за участие, но мы теперь справимся сами, а вы бегите к хирургу.
— Зачем вам МЧС? — пропел за дверью полу-лемешевский тенор. — Они тут все разворотят, раскидают метлы, — пойдут клочки по закоулочкам! Что вы сразу в панику ударяетесь? Можно подумать, я первый раз глотаю ключ. Пять минут!
— Засекаем время! — крикнула я.
Мы прислонились к двери, наступая на веник.
— Ну и ну, — вздохнула Рина. — Где Гаганя, там ничего хорошего не жди.
Я сказала:
— Знаешь, он по-своему прав. Василиса после школы Пушкина терпеть не может — и не читает.
— А Гоша к Пушкину прекрасно относится. Хотя тоже не читает.
— И потом, не уверена, что это был Гаганя, а не очередной мираж.
— Почему? — испугалась Рина.
— Потому что у этой музейной дамы голос Консьержа. А где Консьерж, там подвох. И ведь я на этот раз ни кнопку не нажимала, ни зонт не раскрывала…
— Да? И что же делать?
Никаких идей не было пока у меня в голове — в ней не к месту звучала полька Штрауса «Без забот» и хохотали музыканты.
Мы подождали пять минут.
Через десять Рина спросила:
— А здесь-то мираж, или как? МЧС нас найдет, если что?
И мы внимательней оглядели помещение.
На самом деле, не таким уж оно было тесным — с небольшую комнату. Просто лампочка ярко освещала ближний план, а дальний — так, проступал из полумрака. Да и опрятным имел право называться только примыкавший к двери лоскуток пространства. Дальше начинался хаос. Слева — картофельного вида мешки, справа — стопки пыльных журналов, а в самом конце — какие-то доски.
— Да это свалка, а не мираж! — сказала я. — Такое нарочно не сотворишь.
Кое-где поверх журналов валялись и книги. Меня потянуло посмотреть на них — особенно ту, что лежала ближе к свету. И еще не видя названия, я узнала ее — по обложке, желтой с черным носорогом внизу: «Орден Желтого Дятла».
По этой книжке я научилась читать — после того, как родственники прочитали мне ее по несколько раз каждый. Сколько раз я потом перечитала ее самостоятельно, точно сказать не могу: считать я научилась позже, а родственники, которые умели считать уже тогда, сбились со счета. Все из-за главной героини, говорящей куклы Эмилии. У Эмилии был упрямый и независимый характер, она носила прическу «конский хвост», победила ягуаров, а в конце сказки решила стать писателем. Я мечтала стать такой, как она, жалела, что меня зовут не Эмилией, и настаивала на прическе «конский хвост», которая, сказать по правде, была мне совсем не к лицу.
Потом я полюбила другие книжки, а эту бабушка увезла на дачу и отдала своей приятельнице Клавдии — для ее внучки. И я не вспомнила про «Орден Желтого Дятла», когда сама начала писать книги, но… хотя прическа «конский хвост» мне до сих пор не идет… не похожа ли муза моя на куклу Эмилию, нарисованную художником Алфеевским?
Я вытерла книгу влажной салфеткой и сунула в рюкзачок.
— Раз она тут валяется, значит, никому не нужна, — объяснила я Рине. — Надеюсь, уж она-то не мираж.
Но Рина смотрела мимо.
— Знаешь, я, кажется, вижу свет в конце чулана, — сказала она. — Выключи на минуту эту лампочку.
Мешки впотьмах раздулись и почернели, доски ощетинились. Но за досками, над журнальными уступами и мешочными кручами, прямо напротив двери, действительно сияла щель, в которую проникали солнечные лучи.
— Как, по-твоему, пролезем? — спросила Рина. — Ужасно неохота возиться с этим барахлом, но другие варианты у нас есть?
Вид у барахла был абсолютно непролазный.
— МЧС, — напомнила я.
Рина отвлеклась от разглядывания щели.
— А как мы докажем, что нас тут заперли? Что мы не собирались обчистить музейную помойку? Гагани не слыхать, Консьерж этот давно смылся, небось… Даже Зося твоя не звонит, а то бы прочитала сейчас какую-нибудь цитату. Я бы все же попробовала выбраться самостоятельно, а уж если не получится, тогда МЧС.
Мы включили свет, Рина сразу же принялась громоздить журнальную пирамиду, а мне пришлось примериваться к мешкам. Они были навалены горой, вершина которой нависала над досками. Штурмовать ее не хотелось, и я потянула за угол ближний мешок. Он надулся и, шурша, выпустил в меня облако пыли. Я отошла, переждала, пока пыль уляжется, и потянула снова, теперь уже обеими руками. На этот раз я вытянула его — пустым, а под ноги посыпалось сено.
Сено состояло, как ни странно, из засохших садовых цветов. Комья гортензий, пласты полинявших календул, еле узнаваемые золотые шары, но больше всего — скелетов турецких гвоздик. Какой идиот скашивает и сушит турецкие гвоздики вместо того, чтобы ими любоваться?
Сейчас мне даже несколько цветков жалко срезать, чтобы поставить дома в вазу. А в те примерно годы, когда мне купили «Орден Желтого Дятла» мне нравилось собрать букет и расхаживать с ним повсюду. Хотя бы просто из одуванчиков. Но лучше, конечно, было нарвать незабудок, — они до сих пор растут в той канаве за воротами нашего СНТ. А уж когда мне доверяли нести цветы на обратном пути с дачи в Москву, я не шла, а шествовала к станции по нашей тогдашней грунтовой дороге. Но турецкие гвоздики бабушка в те годы не выращивала. Они попали ко мне в букет лишь однажды.
Мы с ней под вечер пошли навестить Клавдию. Чтобы я не скучала, пока они наговорятся, меня отправили «посмотреть на цветочки».
Что ж там было-то, у Клавдии в цветнике? Но что было — у нас не росло, это точно. Помню только турецкие гвоздики — самое роскошное из сокровищ; с них я начала. И наступающие сумерки. И свой восторг.
Я даже не заметила, как меня заметил Клавдиин муж.
— Ой, все мои цветы оборвала! — вырвалось у Клавдии.
Я испугалась и заревела.
Видно, испугалась и бабушка — что испортит отношения с Клавдией.
— Как тебе, Алечка, не стыдно!.. — завела она.
Я заревела громче — теперь от обиды, что она отчитывает меня при всех.
Тут Клавдия опомнилась и принялась меня оправдывать:
— Да это она цвето-очки собирала!
Но поздно. Я ревела лицом к шеренге из троих взрослых, и букет был мне больше не в радость.
Эх, нет давно ни бабушки, ни Клавдии, не говоря уж о том цветнике. А я все настороже — боюсь оборвать ненароком чьи-нибудь цветы….
Зато гвоздики турецкие у меня теперь свои.
Что было в других мешках, гвоздики, или нет, не знаю, они не развязывались. Но тоже шуршали и весили явно меньше картофельных. Одни удалось выдернуть из «горы», другие скатились с нее сами, обдав нас пылью. Я складывала из них баррикаду у двери, за неимением другого свободного места, и одновременно с баррикадой, как-то сам собой, словно из мешковины и сена, сложился стих:
В воскресенье какой-то болван
Разобрать подрядился чулан.
Но чулан был непрост;
Еле ноги унес
Во вторник оттуда болван.
Рина приостановила журналотаскательные работы:
— Это что?!
— Лимерик.
— Я понимаю, но каркать-то зачем? Еще не хватало нам тут сидеть до вторника!
— Так я ж не про нас, я про болвана…
— Да и не очень-то похоже на чулан это помещение, если уж на то пошло, — нервничала Рина. — Скорее на гараж. Даже сдвоенный.
Чтоб вычистить целый гараж,
Особенный нужен кураж!
Правильно?
— Точно! — согласилась я. — Прямо в точку!
А также нужны
Четыре весны,
Уборщица, трактор и…
— Опаять ты за свое! — заныла Рина. — Мало нам вторника, так ты про весну загнула. Я не могу ждать до весны, мне надо завтра звонить в издательство и… это что за штуковина, не знаешь?
— Прялка.
— Правда, что ли? Совсем они тут очумели.
— Почему? Может, они ее в экспозиции использовали. Прялки во времена Пушкина были. «Или дремлешь под жужжанье своего веретена»…
— Слушай, тут и веретено валяется! Специально, чтоб мы укололись и проспали в этом гараже сто лет, а не то, что до весны? Не уж, не дождутся. Лишь бы выбраться бы отсюда поскорее. А завтра прямо утром предупрежу издателей, что «Спящую Красавицу» пересказывать не буду!
Я протиснулась между мешками и журналами к доскам, которые нам предстояло растаскивать голыми руками. Шершавые, грязные и дремучие, — связываться с ними было страшновато. Почему-то мне показалось, что все они повернуты к нам затылками, как Гаганины слушатели. «Ха! Ха! Ха! Ха! Ха! Ха-ха-ха-ха-хА!» — прозвучало у меня в голове, и полька «Без забот» наконец стихла.
— Рин, а свистни еще разок! — попросила я.
— Зачем?
— Для вдохновения, — объяснила я. — А если это действительно мираж, то, может, он рассеется?..
— Или рухнет на нас? Для вдохновения я бы свистнула, но у меня руки грязные.
— А влажные салфетки на что?
— Да?..
Рина стряхнула с себя журнальную пыль, тщательно вытерла руки и свистнула в сторону щели. Доски, торчавшие из кучи кверху, попадали.
— Надо же! — сказала Рина. — А если еще разок свистнуть?
Доски вытянулись в направлении свиста.
— Та-ак… — произнесла Рина.
И с третьего раза просвистела между досками нечто вроде тропинки. По ней мы и вышли из гаража.
Улица показалась ослепительно светлой, воздух — летним. Мимо промчался автобус знакомого маршрута. Через дорогу, куда ни глянь, красовались достопримечательности. Мы снова были две кумы королю!
— А свет-то мы не выключили! — спохватилась Рина.
— Да? Ну, что ж теперь делать… Я снова в эти доски не полезу, пусть сами выключают.
— Так и я не полезу, — заверила меня Рина. — Но вдруг у них там пожар начнется? Столько хлама, и все такое горючее…
Мы оглянулись. Никакой щели, никаких гаражных ворот, даже запертых, и вообще ничего, похожего на гараж, не увидели, а увидели стену солидного четырехэтажного дома и какую-то «Пиццерию».
— Странно, — сказала Рина. — Но знаешь, давай все-таки вернемся на минутку ко входу, предупредим кого-нибудь. Жалко, все-таки музей…
Вот снова арка, в арке решетка, в решетке калитка…
— Закрыто, — удивилась Рина. — Неужели бешеный Гаганя всех поубивал?
Мы уставились на запертую калитку.
— Смотри, что здесь написано, — сказала я: — «Режим работы. Воскресенье — выходной»…
Глава 24. Две кумы королю
— Не понимаю, с какой стати музею устраивать выходной в воскресенье, когда самые посетители, — молвила Рина Чкаловской лестнице, лежавшей у наших ног.
Вид у нее в эту минуту был величественный, — кума королю, да и только.
Но Чкаловская лестница, хоть и могла потягаться с Версальским парком, знай себе грела на солнце многочисленные пролеты, и плевать хотела на королей, их кумовьев и музеи заодно. Какие музеи в такую погоду! Зося еще не звонила, а уже было ясно, тепло и тихо; облака благоразумно держались у горизонта.
У меня был к Чкаловской лестнице свой вопрос:
— А я не понимаю, что нужно этому гнусному Консьержу! Его никто не вызывал.
Лестница снова промолчала; вместо нее ответила Рина:
— Вдруг он хотел тебе книжку подарить? Вот таким экзотическим способом? Хотя не грех бы спросить, согласны ли мы прибираться в чужом мираже. А то, может, у нас свои неприбранные!
Я вынула из рюкзачка влажные салфетки:
— Кстати об уборке… Объясни, как нужно свистеть.
— Да все очень просто, — засмеялась Рина. — Вот смотри…
Ее шикарный свист поскакал вниз, перемахивая через пролеты, оттолкнулся от набережной, сиганул через парапет, поднял волну и скрылся в заволжских далях. Рина посмотрела ему вслед.
— Я тебе потом объясню, когда на дачу к тебе приедем, — сказала она. — Лучше пока идем куда-нибудь, а то народ оборачивается. Что у нас по плану?
— Кремль, — ответила я.
На этот раз вбегать туда было ни к чему; мы вошли степенно и через другие ворота. Художественный музей оказался на ремонте, от экскурсий мы решили пока отдохнуть. Зато можно было прогуляться по кремлевской стене.
Для меня это лучший аттракцион в любой крепости, где только пускают на стены. Вот в Великом Новгороде кремль есть, а по стене его далеко не уйдешь. В Нижнем же уйти можно далеко, и поэтому прогулку по стене продают частями: от башни к башне. Мы купили билеты на все, — гулять, так гулять.
Желавших пройтись по стене нашлось, кроме нас, немало. Движение было двусторонним, и народу брело больше, чем по иной улице. А все же хорошо обозревать окрестности с высоты. Глянули вправо — виды кремля, какие не попадают на открытки. Глянули влево, сквозь бойницы, — город, каким его не увидишь из окна автобуса. Встречались на нашем пути и сувенирные киоски. В каждом Рина покупала внукам подарки.
А я и сувениры не покупала — без забот, так без забот, кума королю — так кума. Если б не потолок, было бы мне вообще почти как на даче. Забраться на стену — это ведь все равно, что забраться на крышу.
Разве крыша — только защита? На самом деле, возможностей у нее куда больше. Я оценила их лет в семь, когда дед разрешил мне слазить на крышу сарая — не нынешнего, а самого первого, построенного еще до меня.
Я не считала ступеньки на дедовой самодельной лестнице, но вряд ли их насчиталось бы больше десятка. Крыша была черной (рубероид), в серых полосках горбыля, теплой от солнца и почти плоской — с небольшим уклоном в сторону соседей. В ту сторону я и посмотрела, усевшись на рубероиде. А увидела поле и трактор на нем.
А до поля, между прочим… раз, два… шесть участков, а потом еще общественный забор и ручей. Шести участков как не бывало — вот оно!
С тех пор я при каждом удобном случае старалась забраться на какую-нибудь крышу. Однако случаи выпадали редко, а крыши попадались приземистые, и я спускалась с некоторым разочарованием. Мне казалось, крыши хороши тем, что с них далеко видно.
Но прошло время, и судьба привела меня к высотному дому на Котельнической набережной.
Очертаниями своими дом этот напоминает горный массив. Его главная часть — кирпичная скала, которая по вечерам вспыхивает от основания до небес несметным количеством окон. Она уступами поднимается под облака и, в конце концов, сужается до «пика» — шпиля. Далеко с него, должно быть, видно, да не очень-то его покоришь. Я побывала на «плато» — крыше бокового крыла «высотки», того, где кинотеатр «Иллюзион».
В подъезде, куда я приезжала в гости, меняли лифты, и он — подъезд — остался один на один со своей огромной лестницей. Восхождение по ней — что поход в горах, да и спуск нелегок. Поэтому жильцы верхних этажей старались дела с ней не иметь. Они выходили на крышу, шли до соседнего подъезда, а там уже вызывали лифт и спускались на первый этаж (в соседнем подъезде лифты работали).
Мне посоветовали тоже так сделать.
Крыша «высотки» вся застроена башенками и какими-то будочками. Среди них идешь, как среди домов по чужому городу, стараясь не сбиться с маршрута, не пропустить ориентир. Идешь — и вдруг встречаешь прохожего! С будничным видом топает он навстречу по талому снегу, смотрит себе под ноги, будто возвращаться с работы или, наоборот, выходить из дома через крышу — самое обычное дело.
Если бы я не боялась заблудиться, обошла бы кругом все башенки, заглянула в окна. Но я побаивалась: еще не заметишь с непривычки вход на чердак, да и потеряешься в этом параллельном мире, — а ведь о нем почти никто не знает.
А на город с высоты я даже и не взглянула — забыла. Оказалось, крыши я люблю не за дальность обзора, а за сказочную нездешность.
Долго потом я мечтала о крышах, куда можно было бы приезжать, как в другой город: гулять между башенками и будочками, разглядывать их при утреннем солнце и в сумерках, а вечером высматривать в небе звезды. И лишь изредка, как с горы, осматривать окрестности.
Но прошло и это. Сейчас есть крыша, на которую я могу забраться, когда захочу, — крыша нашей дачной веранды. Она не поднимает меня высоко над землей и не переносит в сказку. Оттуда я смотрю по сторонам как будто с ветки — так, как смотрят сороки и сойки, когда прилетают к нам на яблони и сливы.
У этих сорок и соек, однако, совсем другой вид на дачные наши дела — не такой, как, например, с садовой дорожки, на которую слива-венгерка стряхивает спелые сливы. Главное видно им, а не главное — нет. Здесь, в мире плодовых крон, не важно, что делать со сливопадом, и кому варить варенье, и есть ли в доме сахар. Важно, что у нас в этом году — отличный урожай.
Вот за что я люблю крыши.
Если приходит пора решать, что главное, а что нет, я приезжаю на дачу, усаживаюсь на крыше веранды и смотрю на свою жизнь с яблоневой высоты.
Удивительные мне тогда открываются виды — прямо ни в сказке сказать, ни пером описать!
…Город опускался все ниже и ниже, а кремль постепенно поворачивался к нам садово-парковой стороной. Влево, сквозь бойницы, я смотрела как будто с крыши «высотки», а вправо — словно с крыши дачной веранды.
И тут мне открылся удивительный вид — справа. Прямо у кремлевской стены на солнцепеке росли тыквы. Навалившись на асфальтовую дорожку и бордюр, они грели свои желтые и оранжевые бока и ослепительно блестели. Их могучая ботва вздымалась к ясеневым кронам; среди листьев пятиконечными звездами сияли цветы. Лицом к ботве стоял кум Тыква в идеально отутюженных брюках. Он стоял, подставив солнцу ничем не прикрытую спину, — упитанную, но куда менее аппетитную и румяную, чем лежавшие у его ног тыквы, — и говорил по телефону.
Покуда я его фотографировала, из железного сарайчика с надписью «Дом правительства. Офис охраны» вышел Консьерж.
Я метнулась к противоположным видам, но глядеть с высоты в бойницу не хотелось. Хотелось прислониться к стене, только не такой холодной. «Цикадка» проснулась и засвиристела. Эх, недолго ж я пробыла кумой королю.
— Ты чего? — удивилась Рина.
— Можешь полюбоваться на Консьержа. Он там, рядом с кумом Тыквой.
— Да?!
Вот Рина метаться не стала, прошествовала к тыквам с достоинством, как и положено куме королю. Она смотрела долго и осталась довольна увиденным.
— Ну, ничего этот Консьерж. И действительно похож на ту музейную тетеньку. Но вид у него не злодейский. Может, он из добрых побуждений натворил миражей? А что ты от него так шарахнулась?
— Сама не знаю. Нервы, наверно. Надо бы помахать ему рукой, что ли, послать воздушный поцелуй…
— И сфотографировать на память.
Но Консьерж в очередной раз исчез, махать рукой куму Тыкве смысла не имело, и мы пошли дальше.
— Все-таки от него и польза была тоже, — не то, что от Красавища, которое только дрыхнет да проблемы создает, — рассуждала Рина. — Ногу же он тебе вылечил. Книжку подбросил, редкое издание… И просьбу твою, мне кажется, выполнил, а то бы я унеслась в этот Лучинник. И вообще, если б не он, я бы так и не избавилась от трусов! Ну, чего ты?
— Рин, давай отдам тебе кнопку…
— Не обобщай, — засмеялась Рина. — Он специалист по трусам Спящего Красавища.
— Мы не проверяли; может, и по другим тоже.
— Нет уж, проверять не будем! Я все думаю: может, он, правда, Шихобалов?
— Шихобалову слабо такое вытворять. Тогда уж Обращихин.
— Как-то мне эта фамилия меньше нравится, — поморщилась Рина.
Нам теперь то и дело приходилось спускаться по гигантским каменным ступеням: стена осторожно сползала к Волге. Наконец, наш маршрут закончился у очередного сувенирного киоска, и мы, изучив ассортимент, вышли в город. Оглянулись. В той, примерно, стороне, где осталась Большая Покровская улица, местность круто уходила в гору, и гора эта лишала нас надежды на встречу с фарафончиками. Штурмовать ее было немыслимо. Мы побрели по предгорьям, которые назывались Рождественской улицей.
Она тоже не лишена была кафе и ресторанов, и мы опять читали вывески, но вяло, понимая, конечно, что ничего лучше «Фарафончиковой» все равно не увидим. Так дошли мы до скверика, за которым чернели три вечно и грозно шагающие фигуры. С тылу нарочито широкую поступь бронзовых моряков понять было проще: они явно спешили зачем-то в Волжское пароходство.
— «Все тот же сон!» — воскликнула Рина. — Опять эти черные дядьки! Куда ни пойдешь — всюду они.
От Пароходства отчаливал прогулочный катер.
— Может, они отстали от тургруппы, — сказала я и достала из рюкзачка фотоаппарат, чтобы снять эту троицу.
Только тогда мы заметили на пути к монументу небольшую белую беседку: четыре колонны, пол и крыша. Ее треугольный фронтон был украшен полукруглой шкалой с красной стрелкой. Шкала напоминала бы, пожалуй, о школьных уроках физики, если бы не четкая надпись под ней: «Электрические витамины».
— Та-ак… — произнесла Рина и стала пристально смотреть на беседку.
Она действительно притягивала. То и дело кто-нибудь из прохожих весело вбегал в нее, вставал между двумя колоннами, упирался в них ладонями, фотографировался и уступал место следующему. Причем фотографировался народ между теми двумя колоннами, что ближе к Пароходству и шагающим морякам. Они, и правда, отличались от двух других. Каждая примерно посредине была обмотана, как рукав повязкой, какой-то лентой с легким металлическим блеском. За эти-то ленты все и хватались. Иногда в результате красная стрелка на фронтоне чуть сдвигалась вдоль шкалы.
— Ну, теперь хотя бы понятно, почему эти бронзовые дядьки говорили про электрические витамины, — сказала, наконец, Рина. — Помнишь, ты еще спрашивала, где их берут? Оказывается, все рядом. А тут нигде не написано «Вперед, военные солдаты»?
Мы обошли беседку и памятник, но Рининого «пароля» не обнаружили.
— Вообще-то, если смотреть на дядек сзади, то они идут вперед, — заметила я.
— Ну, допустим. Но почему «солдаты», а не «матросы»? И, главное, зачем, интересно, мне все это приснилось?
— Спроси что-нибудь полегче.
— Ладно, — согласилась Рина. — Вот вопрос полегче. Хочешь подвитаминиться? Давай я тебя сфотографирую в этой беседке, пока очереди нет.
«Повязки» на колоннах, в которые я уперлась ладонями, были прохладными, — и в самом деле, металлическими.
— Стрелка сдвинулась почти до середины! — объявила Рина. — Ну, что, больше стало электричества?
— Пока не чувствую, — сказала я. — Попробуй теперь ты.
— Может, не стоит? — засомневалась Рина.
— Но твое болдинское фото осталось у Красавища, — напомнила я. — Пусть хоть это будет, с витаминами.
Выйдя из беседки, Рина попросила:
— Посмотри на меня повнимательней: ничего подозрительного не заметно?
— Вроде нет, — удивилась я.
— У меня ощущение, как после того сна, — сообщила Рина. — Энергии — хоть летай. Так и тянет что-нибудь эдакое отмочить! А помнишь, мы собирались подкрасться к дядькам сзади и сказать пароль? Твоя, между прочим, была идея!
— Так ты ж сама тогда сказала, что не хочешь…
— Да? Это я просто подустала. По-моему, надо рискнуть. Кто не рискует, тот не пьет шампанского!
— Тем, кто слишком рискует, оно тоже не достается, — сказала я, но Рина уже была возле памятника.
Забравшись на основание, по которому шагали бронзовые моряки, — невысокое, примерно по колено, — она оглянулась на меня.
Я подошла.
— Может, лучше я тебя с ними сфотографирую?
— Потом, я сначала скажу, пока народу мало.
С выражением, как тогда в автобусе, она провозгласила:
— ВПЕРЕД, военные солдаты!
И в тот же миг исчезла.
Некоторое время я в растерянности созерцала блестящую гранитную плитку, которое облицовано было основание, траву, посаженную под пятками моряков, пустую пластиковую бутылку у себя под ногами. Потом забегала по скверику под аккомпанемент своей «цикадки». Когда выскочила снова на Рождественскую улицу, в рюкзачке битлы запели «Maxwell’s Silver Hammer».
— Не волнуйся, со мной все в порядке, — сказала Рина. — Просто я сейчас стою у памятника Ленину. Давай, что ли, в гостинице пообедаем, а то ужасно не хочется возвращаться.
Глава 25. Эффектная концовка
— Я даже испугаться не успела! — повторила Рина в четвертый или пятый раз. — Я только не сразу поняла, где нахожусь, и не сразу нашла в сумке телефон, потому и позвонила тебе тоже не сразу.
— Отходняк начнется в Москве, — пообещала я.
— Это понятно. Мне теперь всюду будет мерещиться болдинская цыганка, на каждой улице. Вот бы ей самой такой попался, которого от дивана не оторвешь!
— А мне придется привезти с дачи дождевик, — сказала я. — Хотя не очень-то в нем удобно в городе…
— Зачем?
— Вдруг раскрою зонт — а тут Консьерж! И потом опять не отделаешься.
— Мне кажется, он безобидный. По-моему, он твой сон подсмотрел в компьютере, — предположила Рина. — И я совсем не исключаю, что все остальное твое, как ты говоришь, бессознательное, тоже туда попало. Вместе с опечатками, дачей и Василисой.
— А мираж? А появление из воздуха?
— Это да. Жутковато, конечно. Может, он инопланетянин? А ты напиши на ладони заветное слово «ШИЗНЬ». Или на бумажке — и вставь в медальон. И всюду с собой носи. И смело раскрывай любые зонты!
— Вот это уж точно будет ШИЗНЬ!
— Зато никаких Консьержей, — засмеялась Рина. — А почему, интересно, он себя так называет? Консьержи, они же сидят в подъездах, смотрят, кто вошел.
— Еще цветы поливают.
— Если они есть. Здешние консьержи, правда, телевизоры чинить умеют. А этот что чинит?
— А этот вроде как ШИЗНЬ превращает в жизнь.
— Да?.. А помнишь, ты спрашивала, почему счастье не каждый день? Может, потому, что у всех — ШИЗНЬ? Была бы жизнь, все бы радовались. Если так, то твой Консьерж полезным делом занимается. Но, в общем, не очень понятно, что они имели в виду, эти типчики, которые засели под памятником Ленину. Надо бы разобраться.
К счастью, памятник Ленину был от нашего столика не виден. С антресолей гостиничного ресторана открывался вид на Оку, нарядный белый монастырь на том берегу и дорогу к вокзалу на этом. Вода, неподвижная и гладкая, блестела на солнце, как шелк. На острове проступали с краю светлые пятна, как будто на его «меха» благородной темной зелени капнули какой-то химией. Не борщевик ли?.. По набережной проехала пожарная машина, и я вспомнила, как Василиса, которой было тогда лет шесть, рассуждала сама с собой: «В пожарной машине нету места, там же всюду сидят пожарные»…
— Ну, правда, эффектная концовка? — вдруг спросила Рина.
— Чего концовка? — вздрогнула я.
— Нашего путешествия!
— Это начало должно быть эффектным, а концовка — неожиданной, — поправила я, вспомнив, чему учил нас общий наш литературный мэтр.
— Да куда уж неожиданней! Такой подлянки я никак не ожидала! — воскликнула Рина. — Даже испугаться толком не успела.
— А теперь уже и некогда, — заметила я. — Пора освобождать номера.
— Ну, как всегда, — пожала плечами Рина. — Ни на что времени не хватает.
Мы уезжали порознь: я раньше — на «Ласточке», а Рина ближе к ночи на «Стриже».
Оглядывая черную отделку гостиничного лифта, Рина заметила:
— Мы прям как будто в памятнике Ленину спускаемся. А про консьержа надо бы в солидном толковом словаре посмотреть. У Ожегова, например. Пусть наука объяснит, что это такое. Тут, кстати, книжный за углом. Жалко, уже не успеваем…
От лифта Рина направилась прямиком к администраторской стойке.
— Спасибо, нам очень понравился ваш отель, — приветливо сказала она девушкам, которые за ней обитали. — И «памятка гостю» такая оригинальная — про консьержа, который все исправит… И правда, телевизор починил…
— Приезжайте снова, — обрадовались девушки. — Вы еще не всех консьержей видели. Говорят, в нашем районе есть Волшебный Консьерж. Наш только чинит все, что ломается в номерах, а тот исправляет все, что не так в жизни.
— Вот это да! — сказала Рина, оборачиваясь ко мне. — А вы-то сами с ним уже познакомились?
— Нет, — грустно улыбнулись девушки. — Его, говорят, вызывают специальной кнопкой, а где ее взять, мы пока не знаем.
— Ну, пусть у вас и без волшебных консьержей все сложится самым лучшим образом, — пожелала им Рина. — А вы не в курсе, случайно, до которого часа работает книжный?..
Я взяла ее под руку и отвела в сторонку.
— Рин, как твои электрические витамины?
— Ничего, — засмеялась она. — Еще немного действуют.
— Может, валидольчику грызнешь?
— Да нет, что ты, все в порядке! Тянет, конечно, к памятнику Ленину, но не настолько, чтоб я туда действительно помчалась.
— А в книжный?
— Да это я так, — сказала Рина бодрым голосом. — Никуда я не пойду, буду тут сидеть, поглядывать на часы.
— А мобильный зарядила?
— Зарядила, — заверила меня Рина.
И я, подхватив рюкзачок и сумку, направилась к автобусной остановке, чтобы ехать на вокзал.
Рина позвонила на следующий день.
— Между прочим, после твоего отъезда случилась вторая концовка, и тоже неожиданная! — торжественно сказала она. — Еще неожиданней, чем первая.
Я отодвинула подальше чашку с чаем, чтоб ненароком не опрокинуть:
— Слушаю тебя внимательно.
— Я решила, что еще успею смотаться в книжный!
— Я так и поняла, еще тогда, — кивнула я чашке.
— Правильно поняла. А что делать? Надо было на что-то потратить эти электрические витамины. Вещи я оставила администраторам и пошла. Как ты догадываешься, я задумала найти Ожегова.
— Догадываюсь, — подтвердила я, возвращая чашку на место.
— В общем, я исходила магазин вдоль и поперек, — а он не маленький, — но Ожегова не нашла. Зато нашла продавца. Она говорит: «Нет, Ожегова, к сожалению, нет». «Ну, — думаю, — ладно, фокус не удался, возвращаюсь в гостиницу». Прохожу мимо стеллажа со всякой эзотерикой, смотрю — Ожегов! И так он как-то выделяется среди остальных книжек, что не заметить невозможно. Вот почему, спрашивается, он там оказался?
— В нем заключены тайные знания, — предположила я, — о смысле слов. И потом, словарь — чтение не для всех.
— А жаль… Короче, я его хватаю, открываю на слове «консьерж». Там написано, что консьерж — то же самое, что швейцар, только на французский лад. Нахожу слово «швейцар», читаю: «Швейцар — сторож при доме». Ну, в точности как я говорила. Думаю: «Раз так, куплю. Гошке подарю на Новый год. Книга — лучший подарок»!
— Интересно, почем?
— Это-то самое загадочное! — сказала Рина. — Оказалось, у них этот словарь нигде не значится. Соответственно, они не смогли его мне продать. А теперь слушай, что было до кассы. Я с Ожеговым в руках поворачиваюсь, чтоб идти платить, и тут же натыкаюсь на какого-то мужика, хотя буквально минуту назад никого не было; там вообще народу мало. Поднимаю глаза — а это Швейцар! В смысле — Консьерж!
Я все-таки успела поставить чашку на блюдце, но перед тем, как там утвердиться, она выбила донцем чечетку.
— Вот именно! — сказала Рина. — Только среди тыкв околачивался… Я ему машинально: «Ой, извините, ради бога!»
— А он что?
— Он говорит: «Ах!», валится на книжные полки и среди них исчезает. Прямо «ах!» — и нет! И книжки не посыпались, стеллаж не опрокинулся. Просто прошел сквозь него, и все. Представляешь?
Еще бы! На моих глазах Консьерж исчезал дважды, и меньше всего мне хотелось это вспоминать. Но Ринин вопрос заставил меня подняться таки к антресолям своей памяти, — не стремянку принести, а наскоро подставить табуретку, — и кое-как дернуть дверцу. Она приоткрылась, и ко мне выглянула хохочущая мышь.
— Рин, тебе точно не померещилось? — спросила я, запив воспоминание чаем. — А то после наших приключений…
— Ничего не померещилось! Самый настоящий. Я же в него прямо врезалась. Всем своим Ожеговым. Так что это точно не мираж и не призрак. А если не призрак, то не мог, что ли, просто так уйти, без вывертов? Но одна книжка все-таки после него на полу осталась. Знаешь, какая? Из которой тебе Зося цитаты зачитывала, «Квантовое сознание». Вот ее я купила. Чтоб не скучать в «Стриже». Потом дам почитать.
— И как, не скучала?
— Не скучала. Правда, не очень все же понятно, что такое это квантовое сознание, но одну цитату я тебе сейчас тоже зачитаю… Вот: «сознание играет в нашей жизни ключевую роль. Но не меньшую роль оно играет и в бытии самого мироздания». Так что твой Консьерж — не инопланетянин, но и не сторож, а продукт сознания! Это моя версия! Естественно, от нее не легче. То еще было зрелище, когда этот продукт просочился сквозь стеллаж с книжками. Представляю, что ты пережила! Мне хоть повезло, что он был не в цилиндре.
Я сказала:
— Рин, все-таки в нашем случае Болдино — точно от слова «балда». Ездили к Алексансергеичу, а обсуждаем какого-то Консьержа — он же Швейцар. Как-то это неправильно. Не по-писательски.
— Почему? Очень даже по-писательски, — возразила Рина. — Пушкин незримо присутствует в наших разговорах: это ж на его территории происходили все приключения. Их теперь смело можно называть «Болдинские истории».
— Тогда уж «Маленькие трагедии».
— Да чего мелочиться — «Сказки Пушкина»!
— Второй сорт, — прибавила я.
Глава 26. Неболдинская осень
По аллеям парка разъезжал трактор с прицепом, собирал мешки с опавшими листьями. У него на лобовом стекле красовалась репродукция «Моны Лизы». Потрясенная тягой водителя к искусству, я не догадалась посмотреть, какая улыбка у него, а жаль. Может, она была по-своему не хуже Джокондиной.
Среди мокрых облетевших берез клонилась долу металлическая труба, тонкая, как молодое деревце. Крону заменяла табличка с надписью «Лыжная трасса». В этой рощице она задержалась с прошлой зимы и летом была особенно хороша. А теперь с каждым днем скучнела, ибо становилась все более уместной — все-таки конец октября.
У пруда какой-то Дуремар в болотного цвета шапочке вытряхивал в банку улов со дна своего здоровенного сачка. Ему помогал высокий, пузатый дядька, не иначе — Карабас. Они поставили банку в сумку на колесах, повернулись спиной к пруду, в который ныряли с неба снежинки, и поплелись вверх по склону к ближайшей лавочке. Было очевидно, что золотой ключик им не достался.
Под просторным зонтом, который Василиса подарила мне на день рождения, я гуляла мимо них, мимо трактора и таблички и на ходу сочиняла стихотворение.
Дачный сезон закончился. Насос, кстати, починили, пока я разбирала вещи, приехав из Нижнего. «А вы откуда знаете, что он сломался? Вас же тогда не было», — удивился Парис.
Первое время после Болдина особого вдохновения не чувствовалась. Правда, вернувшись, мы вдохновенно рассказывали направо и налево о фарафончиках, и слушатели тоже вдохновлялись, веселели, искали рецепт. Правда, мы перезванивались, вспоминали, перебирали подробности, строили догадки.
Недели две.
А потом все стало, как было.
Впрочем, не совсем.
Коллекторы затаились. Не то, чтобы на них подействовала Ринина поэзия. Просто долг Василисы дорос до такого размера, когда по закону можно оформлять банкротство. Моя, между прочим, была идея, а вовсе не Консьержева! Зато сама Василиса стала отвечать на звонки.
Зося, наоборот, звонить перестала, потому что отшила и меня тоже. Шваркнула трубку после того, как я отказалась штудировать «Квантовое сознание»: все равно, она мне все прочитала вслух. Ну — я и так поставила рекорд: продержалась неотшитой дольше всех ее знакомых. Было тревожно, как она там, один на один с такой непростой книжкой, однако первой мириться не хотелось.
Переводы исчезли, неожиданно и быстро, и оказалось, что без них можно прожить — вот что удивительно. Ну, не сами, конечно, исчезли, просто обстоятельства так сложились, что я сочла за благо отказаться. Опять же обошлась без Консьержей! Смешных опечаток стало меньше, но других «минусов» пока не наблюдалось. Наблюдались «плюсы». Например, нашлось время перечитать «Орден Желтого Дятла». Ну, да… есть общее с Эмилией, чего уж там. Тоже упрямая, тоже с идеями… на такого ловца и ягуар бежит! Сколько я их уже победила — страшное дело! На всякий случай, проверила: может, мне теперь идет прическа «конский хвост»? Но нет…
И откуда, интересно, Консьерж узнал? Неужели, правда, «из компьютера», как выразилась Рина?
Как-то, возвращаясь с прогулки, я зашла в магазин «Дулевский фарфор». Бюст «А. С. Пушкин. Второй сорт» с прилавка исчез. И это, наверно, было правильно. Но если б не исчез, я бы его купила…
Такая осень. Покой и воля. И даже праздник.
Праздник — когда ходишь по опавшим листьям и поддеваешь их носками ботинок, чтобы шуршали. Все равно, с какого дерева они облетели. Главное, чтобы лежали на земле толстым слоем. И еще — чтоб были сухими. Но не пересохшими, иначе шороха настоящего не получится. А шуршат они по-разному.
Тише всего изящные листья березы. Только тронешь — и они рассыпаются, разлетаются в стороны с нежным шелестом. Даже неловко на них наступать.
Кленовые — те громче всех. Когда их много, они шумно приподнимаются целыми пластами, и кажется, будто под ногами листы бумаги.
Но кто разбирается в шорохе, тот выберет листья липы. Бредешь по ним — а впереди плещется и шуршит сухая золотистая волна.
Жаль только, липовые аллеи быстро кончаются.
Весь листопад я прошуршала в парке.
Кажется, ШИЗНЬ понемногу превращалась в жизнь.
Вместе с дождями заморосило вдохновение. Не рифмами — нет; стих — это так, от избытка «дождественности». Его я в тот же вечер отправила Рине:
Дождь со снегом и северный ветер.
Нынче в парке не густо народу.
Что ж, охотников мало на свете
Прогуляться в плохую погоду.
Пенсионного возраста дамы
Грустно думы несут под зонтами,
Да плетутся с колясками мамы, —
От прогулок не спрятаться маме.
Я ж давно не ворчу на природу,
Бодро лужи топчу сапогами.
Почему не пройтись в непогоду,
Если дома ждет чай с пирогами?
Вместо «ау!» А то мы не созванивались примерно месяц — не нарочно, конечно, а потому что «такова селяви».
Рина откликнулась поздно вечером — по телефону.
— Привет! Мне понравилось, — сказала она. — Значит, Болдино все-таки подействовало?
— Я же яблоко оттуда привезла и нарезала его в компот!
— Так я этот компот тоже пила у тебя на дне рождения. Но что-то пока ничего не чувствую.
— А намек поняла?
— Поняла. На чай с пирогами я всегда рада прийти, надо только разделаться со Спящей Красавицей.
— Как?!
— Да! В том-то и ужас. Все-таки они меня уговорили написать пересказ! А времени дали мало, и я теперь в полной запарке. Никак ей не спится, этой Красавице.
А как же пламенные клятвы в Нижнем Новгороде? Ладно, чего напоминать, когда все уже произошло…
— Да, в общем-то, немного осталось, — сказала Рина. — Все не так плохо. Зато я получила свой фотоаппарат. И кое-что выяснила про Кума Тыкву.
— Батюшки! Откуда?
— Соседка рассказала, — та самая, которая всучила мне пакет с итальянскими трусами. Я не знала, что у нее есть родственники в Нижнем. Оказалось, есть: этот самый Кум Тыква. И Храпову он тоже родственник. Но Храпов его недолюбливает, потому что Куму Тыкве плевать на пушкинистику, у него другие интересы. Он изобретатель.
— И что он изобрел?
— Вот эту самую кнопку вызова Консьержа. Ну, и магазинчик под памятником Ленину. Официально-то он работает охранником в кремле, а магазинчик держит нелегально, чтоб не платить налоги. Поэтому магазинчик появляется в строго определенные часы и в другом измерении. Всякая еда на полках — для отвода глаз. Основные товары — продукты сознания и бессознательного, а самый дорогой — услуги Консьержа. Который, как известно, все исправит.
— Это мы с тобой побывали в другом измерении?
— Именно что! Не зря тебе это место показалось подозрительным. Хорошо, что выбрались. Я теперь, на всякий случай, мелкие магазинчики стороной обхожу, все покупаю только в супермаркетах. А то мало ли… вдруг и у нас тут изобретатели есть. Ты все-таки Беленькой про кнопку пока не рассказывай: соседка говорит, это секретное изобретение.
— Не буду, ладно. А тыквы Кум зачем выращивает?
— Про тыквы я тоже спросила, но соседка не в курсе. Может, он их потом у себя в магазине продает. Ну, слушай, в какую мы с тобой попали историю. Слушаешь?
— Слушаю…
— Итак, все дело в Храпове, который засыпает где ни попадя. Помнишь, ты его обозвала «Спящим литературоведищем»?
— И «Спящим Красавищем»…
— Ну, да. Но у меня тут перебор уже с Красавищами и Красавицами — спящими! Значит, соседка, его тетка, договорилась с Кумом Тыквой, что он приставит к нему Консьержа — естественно, бесплатно, по-родственному.
— А она не сказала, кстати, откуда взялся Консьерж?
— Сказала, что уже давно у Кума Тыквы это выпытывает, но он упорно молчит. Так вот. Было известно, что Храпов едет в Болдино через Нижний и собирается ночевать в гостинице у памятника Ленину, чтобы дальше добираться туристическим автобусом. Только добровольно он бы к Куму Тыкве с визитом не пошел, тем более в магазин, поэтому требовались некоторые манипуляции. Кум Тыква прислал соседке специальное устройство и посоветовал: «Куда-нибудь в белье сунь». Но Кум Тыква не знал, что Храпов пакует вещи самостоятельно, а к тетке даже не зайдет. А соседка знала, но не совсем поняла Кума Тыкву, накупила племянничку нижнего белья и носков, сунула туда устройство и отправила со мной в Болдино.
— То есть мы пришли в магазин вместо него?
— Да, устройство-то ехало со мной. Оно должно было сработать, пока Храпов спит в «Ласточке». И дурацкий сон про шагающих дядек нужен был для того, чтобы его запрограммировать. Представляешь? Странная фантазия у этого Кума Тыквы, но штуковины он изобретает умопомрачительные. А поскольку я тоже уснула, запрограммировали меня! Ты еще говорила, что я нахваталась электрических витаминов. Нахваталась. Вот меня и потянуло в этот магазинчик у памятника Ленину — со всеми вытекающими последствиями. А не взяла бы у соседки пакет — съездили бы в Болдино спокойненько, без суеты и стрессов.
— А про дядек соседка что сказала? Они действительно шагают?
— С дядьками вообще чудеса! Соседка даже специально звонила насчет них Куму Тыкве. Никто от них ничего подобного не ожидал. Пароль этот к ним отношения совсем не имел. Просто у друга Кума Тыквы сынишка так приговаривал, когда с солдатиками играл. Все в шоке. Но интересно, что дядьки отфутболивают аккурат к магазину. Кум Тыква будет их теперь изучать.
— Еще один магазин откроет? Под моряками?
— Уж не знаю… И тем более Кум Тыква не мог предусмотреть, что ты примешь во всем этом участие и получишь в подарок кнопку. Мне вообще кажется, что главная героиня этой истории — ты!
— Почему это?
— А чья была идея ехать в Болдино?
— Прямо неловко, — сказала я. — Присвоила чужую собственность…
— Ты ж не нарочно! — перебила Рина.
— Все равно… Рин, я, честно говоря, привезла ее с собой. Может, передашь Красавищу? Через тетку. А то как он там без кнопки, сиротинушка!
— Гришка-то? Да он, по-моему, и без кнопки неплохо себя чувствует, — отозвалась Рина. — Вон, спит на диване!
— В смысле? У тебя?!
— Ну… да. Что, не ожидала такой концовки? Я сама не ожидала. Может, я и зря… Может, окажется еще, что это у меня когнитивное искажение. И надо ведь было тогда цыганке этой подвернуться! От дивана он действительно отрывается с трудом. Но в остальном пока вроде тьфу-тьфу…
И я услышала легкое постукивание.
— С ума сойти! — сказала я. — Давай я тоже постучу.
— Спасибо. А про то, чтобы кнопку вернуть, никто ничего не говорил. Так что пользуйся, не каждый день так везет. Вроде бы при обычном раскладе это каких-то сумасшедших денег стоит.
— Почему ж тогда Кум Тыква не требует кнопку назад? Он терпит убытки.
— Да какая разница, в конце концов! — воскликнула Рина. — Бери кнопку, звони Консьержу, и пускай быстренько все исправляет. А там видно будет.
«Я с вами навсегда!» — вспомнила я. Правда, что ли?
— Да ну его. Ему не понравился мой чайник. И сосед. И вообще, он зануда. И тырит мои опечатки.
— Ну, и что? Проблемы-то он решит.
— Ага, он будет задавать наводящие вопросы, а гаражи мне разгребать? Так я лучше пойду, антресоли разберу! А если и впрямь все дело в системе ценностей? Он, что ль, ее будет менять за меня?
— Ты все-таки подумай, — посоветовала Рина.
— Подумаю…
Мы немного помолчали, посопели в телефонные трубки.
— А лихо мы с тобой прошвырнулись! — сказала Рина. — Ну, что, какие у тебя идеи насчет следующей поездки? Не соскучилась еще по Болдину? Храпов приглашает, у него ж там дом…
— Идей полно, обсудим ближе к делу!
Болдино? Да разве это дома!
Болдино! Там невозможны опечатки в слове «жизнь». Я скучаю по нему бесконечно, только «Ласточки» туда не везут. Потому что оно не снаружи, а внутри. Все, что можно, — это позволить ему быть.
Болдино. У каждого свое — как муза. Что толку суетиться, вызывать Консьержа, высматривать зимой цветущую сирень! Все равно, не угадаешь, когда окажешься в этом волшебном месте своей души.
Болдино… Бог с ней, с этимологией. Пока там — точно не балда! А поэт. Даже если стихи сочинять вовсе ни к чему.
И почему никогда не подучается перебраться туда насовсем? Раз — и утягивает обратно гудящий пылесос ШИЗНИ. А ШИЗНЬ — такая субстанция, из которой что ни твори, получаешь одно: приключение на свою голову. Даже если намереваешься «все исправить»…
Листья на этот раз были слишком сырыми, чтобы шуршать. Они сияли на черном от мороси асфальте, яркие и пестрые, как лоскуты впечатлений, из которых складывается проза, когда наступает Болдино. Дождь перестал. Я сложила зонт, превратив его в фараонский скипетр. Причесалась, погляделась в зеркальце. Достала из кармана Кнопку вызова Консьержа, которая всю осень гуляла со мною в парке. Прикинула, не отдать ли ее Василисе. Нет, не надо. Тут, как в медицине, важно соблюдать правило: «Не навреди».
Что ж… Нечего этому типу копаться в моих проблемах, без него решу. А вот как он, интересно, возникает из воздуха и проходит сквозь стеллажи с книгами? Не скажет, небось, но спросить-то можно!
Чуть только я дотронулась до нее пальцем, злодейская кнопка издала резкий, басовитый звук, подражая нашему дверному звонку. Я с перепугу выронила зонт, и рядом с ним среди мокрых кленовых и липовых листьев тут же сам собой образовался небольшой белый предмет. «Это еще что такое?!» — пробормотала я. И, поднимая зонт, узнала в загадочной штуковине бюст из магазина «Дулевский фарфор»: «А. С. Пушкин, второй сорт».
Больше в пейзаже вроде бы ничего не изменилось. Ну, и ладно. Все к лучшему. Фарфоровое изделие я сунула в пакет: все равно ж порывалась купить, а тут бесплатно подбросили. Прилетел откуда-то теплый ветерок, повеял в лицо, растрепал волосы. Парковое радио, до того молчавшее, завело «На прекрасном голубом Дунае». Захотелось покружиться, хотя танцевать вальс я так и не научилась. Я оглянулась — на всякий случай, проверить, нет ли кого на этой пустой аллее.
О… Можно было догадаться. Он стоял у меня за спиной. На зонте ни пятнышка ряски. Заметив, что замечен, Консьерж приподнял над головой цилиндр и театрально поклонился.
Если не считать цилиндра, вид он имел вполне первосортный.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.