Бесплатный фрагмент - Глухово 2022

Приглашение к путешествию

Это необычный путеводитель. Обычные путеводители содержат описание достопримечательностей, которые рекомендуется посмотреть туристу. Но истории о достопримечательностях можно послушать или прочитать на обычном смартфоне, загрузив программу izi.TRAVEL. Где бы вы ни находились, достаточно запустить эту программу и на экране появится список аудиогидов по близлежащим местам. Выбирай любой, гуляй по маршруту и в каждом интересном месте слушай историю про него. А путешественники предпочитающие чтение могут сесть на лавочку и по старинке читать описание, рассматривая фотографии, снятые в разные исторические эпохи. А можно никакой маршрут не выбирать, а просто гулять по городу. Идёшь куда глаза глядят, запустив «режим прогулки» (игральный кубик внизу экрана смартфона), а в каждом примечательном месте автоматически запускается рассказ и на экране появляется описание с фотографиями. Замечательное изобретение! Спрашивается, зачем же ещё бумагу переводить на дублирование того, что и так у каждого есть в кармане в виде телефона?

Но кроме информации связанной с конкретной достопримечательностью, есть ещё и другая, относящаяся к местности в целом, рассказывающая его историю и особенности, как жили и что чувствовали люди разных возрастов и сословий, жившие здесь в разное время. А если получить заблаговременно такую информацию, можно почувствовать себя на прогулке по городу не просто праздно шатающимся туристом, а лицом заинтересованным и причастным. Например, представить себя фабричным служащим начала прошлого века, местным мальчишкой середины советского периода или нашим современником, интересующимся историей русской промышленной революции.

В любом случае, чтобы понять свои корни, нужно погрузиться в атмосферу жизни родителей, бабушек и дедушек. Вот для такого погружения (по латыни — immersio) этот путеводитель содержит несколько атмосферных историй, являющихся своего рода приглашением к путешествию.

Путеводитель состоит их четырех частей.

В части первой, биографической, рассказывается о представителях богородской ветви морозовской династии и их роли в создании и развитии Богородско-Глуховской мануфактуры.

Во второй, мемуарной, приводятся детские и школьные воспоминания, охватывающие 1956—72 годы и содержащие многочисленные подробности тогдашней глуховской жизни.

В третьей, библиографической, представлены ознакомительные фрагменты очень интересных публикаций о глуховской жизни в разные периоды времени: перевода статьи «Русский хлопковый король» из американского журнала 1916 г., дневника конторского служащего Богородско-Глуховской мануфактуры 1897—1910 гг. и описания одного дня Глуховского хлопчатобумажного комбината имени Ленина в 1948 году.

Четвертая часть описывает настольную краеведческо-туристическую игру «Глуховская бродилка», которая будет интересна взрослым и детям. Игра поможет лучше узнать местные достопримечательности и разработать маршруты в соответствии с индивидуальными интересами. Хочется, чтобы наша затея удалась.

И ещё. Большое спасибо за приобретение нашего путеводителя. Благодаря вам появятся новые интересные маршруты и аудиогиды на izi.TRAVEL, а путешествия в прошлое станут ещё увлекательней.

Говорят: «лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. А ещё лучше — увидеть и услышать. И это можно сделать в любое время года, любой день и любое время суток. Достаточно приехать в Ногинск, бесплатно загрузить на телефон аудиогиды по Богородскому краю и пройтись по глуховским улицам и переулкам.

Аудиогиды «Старое Глухово», «Глухово в XX веке» и «Старый Богородск» были выпущены в 2017 году, к 170-летней годовщине начала строительства Глуховских фабрик. Издание путеводителя «Глухово 2022» также приурочено к юбилейным и круглым датам, на которые оказался исключительно щедр 2022 год. Судите сами.

350 лет назад, 23.01.1672 (10.01.1672 ст.ст) сельцо Глухово пожаловано царем Алексеем Михайловичем Ивану Матвеевичу Жеребцову за участие в мирных переговорах с Польшей.

225 лет назад, в 1797 крепостной Савва Васильевич Морозов, родоначальник рода, женился и завел собственное дело.

180 лет назад, в 1842 Захар Саввич Морозов купил сельцо Глухово и перевел туда Богородское предприятие.

175 лет назад, 2.09.1847 (20.8.1847 ст.ст) образована Богородско-Глуховская мануфактура.

165 лет назад, в 1857 основана компания «Т-во Истомкинской мануфактуры С.М. Шибаева и сыновей» близ г. Богородска Московской губернии.

135 лет назад, 15.10.1887 (2.10.1887 ст.ст) прошла первая забастовка на Богородско-Глуховской мануфактуре.

115 лет назад, в 1907 инженером А.В.Кузнецовым построена в стиле модерн Ново-Ткацкая фабрика для Богородско-Глуховской мануфактуры.

105 лет назад, 6.04.1917 (24.3.1917 ст.ст) Арсений Иванович Морозов остановил Богородско-Глуховскую мануфактуру.

100 лет назад, 11.7.1922 мануфактура переименована в Глуховский х/б комбинат имени Ленина.

100 лет назад, 16—24.12.1922 на Всероссийской трамвайной конференции принято решение о трамвайной линии в Богородске, соединяющей Глухово и Истомкино.

85 лет назад, 10.04.1937 с Глуховского полигона произведён первый в мире запуск ракеты на жидком топливе.

80 лет назад, в 1932 начало радиовещания на Глуховке.

55 лет назад, 6.11.1967 рядом с первым в мире памятником Ленину открыт музей революционной, боевой и трудовой славы Глуховского комбината.

Богородские Морозовы

Ногинск, до 1930 года — Богородск, а ранее — село Рогожи, расположен на реке Клязьма, в центре Восточного Подмосковья. Клязьма — северная граница Мещёры. Ледники оставили здесь смесь из песка, гравия и глины, а их талая вода образовала многочисленные озёра и болота. Земли эти непривлекательны в сельскохозяйственном отношении, зато изобилуют водой, необходимой для кустарных промыслов. На территории нынешнего города в 12 веке возникла переправа через Клязьму. В 16 веке в ямском селе Рогожи сошлись Бронницкий, Троицкий и Стромынский тракты. В 17 веке здесь прошёл Владимирский тракт. Сочетание природных условий, профессионально подготовленного населения и развитой дорожной сети способствовало бурному промышленному росту. В 18 веке вдоль трактов появились дворянские и купеческие мануфактуры, ставшие колыбелью надомной крестьянской промышленности. Выгодное положение Рогож оценила Екатерина II и в 1781 году преобразовала село в город Богородск, центр самого промышленного уезда губернии. В 19 веке, набравшиеся опыта крестьяне стали открывать свои фабрики, а преуспевшие — переносить производство в уездный центр. Одним из них был Савва Васильевич Морозов.

Савва Великий (1770—1862). Создание Богородского предприятия

Морозовы многое делали странно, в разрез с современными представлениями о жизни и деятельности успешных предпринимателей. Их можно счесть чудаками. Но без чудаков — не было бы и русского экономического чуда.

Савва Великий, потратив молодость на приобретение умений и навыков по ткачеству, в 27 лет женился на дочери красильщика и завёл своё дело. Жена в приданое принесла секреты отделки материала, помещик подарил на свадьбу 5 рублей, а дальше надо было раскручиваться самому.

Глупость с обывательской точки зрения. Бесправный крепостной, да ещё и старовер, обречен был работать «на дядю» т.е. помещика, который в любой момент вправе был распоряжаться не только судьбой своего холопа, но и его собственностью. Правда, Савва начал бизнес в удачное время — короткое правление Павла Первого, поссорившегося с Англией и закрывшего российский рынок для их товаров. Надо полагать, этим обстоятельством воспользовался молодой предприниматель с выгодой. Но что толку с капитала, если «контрольный пакет» в руках хозяина?

Выкупился же на волю Савва лишь в возрасте 53-х лет. Но момент выбрал благоприятный.

С принятием протекционистского тарифа 1822 года, отечественный бизнес стал расти, как на дрожжах. В 1823 году бывший крепостной приобрел земли бывшего помещика и развернул на них строительство фабрик. Дела, однако, вёл своеобразно. Ему было за 60, когда владелец фабрик в Никольском и Москве, открыв с сыном Захаром в уездном городе Богородске красильню и раздаточную контору стал, образно говоря, «выращивать» конкурентов, обеспечивая ткачей-надомников сырьём и сбывая их товар. Зачем? Кто его знает. Может, из альтруистических соображений, вспомнив собственную нелегкую жизнь крепостного. А может из выгоды. В Англии разразился кризис, обрушивший цены на текстильное сырьё. Дешёвые хлопчатобумажные ткани стали доступными для крестьян. Рынок рос и жаждал скорейшего насыщения. Главное побольше и ценой подешевле. А что может быть дешевле труда ткача-надомника? Только машинное ткачество. Но англичане, монополисты в производстве оборудования, не разрешали экспорт ткацких и прядильных станков. В 1842 году разрешили. Как раз тогда, когда Савва передал богородское предприятие сыну Захару.

Тоже не лучший шаг с точки зрения представлений о предпринимательстве. Из английских романов знаем, что бизнес дети должны получать в наследство, а не от здравствующего родителя. Иначе никакого детективного сюжета не получится. Но у Саввы Васильевича, видимо, была своя логика. И когда в 1840-ых годах грянула серия законов Николая Первого, ограничивающих права старообрядцев (вплоть до запрета заниматься предпринимательством и передавать дело наследникам, ибо дети староверов считались незаконными), родоначальник династии отнесся к репрессиям со снисходительной усмешкой. Материальный капитал он уже передал сыновьям, оставив у себя только нематериальный — репутацию. Она позволила без займов построить новые фабрики и оборудовать их самым современным оборудованием.

Сын Саввы — Захар Саввич (1805—1857). Основание Богородско-Глуховской мануфактуры

В 1842 году Захар Саввич купил в 2-х верстах от Богородска сельцо Глухово и перенес в него красильно-белильное предприятие и раздаточную контору. Место удобное. Клязьма обеспечивала фабрику водой. Рядом тракт, по которому можно было вывозить товары на московский, владимирский и нижегородский рынки. Для топлива — собственные леса. Англия сняла запрет на экспорт оборудования, и в России стал возможен полный цикл процессов переработки хлопка, что вызвало бурный рост хлопчатобумажной промышленности. Но бывший крепостной не чувствовал уникальности момента в плане открывшихся новых возможностей. А если бы и чувствовал, всё равно, ресурсов на строительство современного производства и оснащение его передовой техникой не было. Деньги ушли на покупку земли. Помог отец, который завёл деловые отношения с Людвигом Кнопом, продавцом английской пряжи и машин. Заручившись честным словом Саввы, молодой бизнесмен отправился в Манчестер и уговорил англичан поставить в Россию машины под будущие прибыли предприятия. В 1846 году Кноп «под ключ» оборудует второстепенному купцу-старообрядцу первоклассный текстильный завод в Никольском. В 1847 началось строительство глуховских фабрик.

Выиграли все. Морозовы без затрат стали владельцами современных мануфактур. Резко возросшая производительность труда наряду со знаменитым «морозовским» качеством позволили сторицей вернуть англичанам кредит. Кноп получил не только солидные барыши от сделки, но и нашел дело, которым с упоением занимался в течение следующих нескольких лет.

Но современное предприятие –лишь половина дела. Нужен серьёзный оборотный капитал. И в 1855 году Захар Саввич учредил паевое Товарищество Богородско-Глуховской мануфактуры, ставшее первым акционерным предприятием в России.

Внук Саввы — Иван Захарович (1823—1888). Глуховская индустриализация

Промышленный кризис 1858—1859 годов повлек за собой крушение многих фабрик, но Богородско-Глуховская мануфактура после объединения капиталов стала более прочной, кризис пережила легко, и при Иване Захаровиче, продолжившем дело отца, процесс индустриализации пошёл с новой силой. Построили ещё один прядильный корпус, ткацкую фабрику, красильню, белильню и кубовую для крашения тканей в цвет индиго. Возвели длинные корпуса складов, которые не раз выручали мануфактуру, продолжавшую стабильно работать даже тогда, когда другие фабрики банкротилось.

Пошла прибыль, которую Иван Захарович зачем-то направил на улучшение быта рабочих и служащих. Построил большие казармы, больницу и “ Собрание приказчиков» — клуб с театром и библиотекой. Зачем — выяснилось на пике революционных волнений, начавшихся со знаменитой «Морозовской стачки» в Никольском в 1885 году. В Глухове никаких волнений не было, зато решено было проложить железнодорожную ветку к мануфактуре от станции Стёпаново (Фрязево). Этим занялись уже сыновья Ивана.

Правнуки Саввы — Давид Иванович (1849—1896) и Арсений Иванович (1850—1932). Расцвет Глуховской мануфактуры

В 1888 году мануфактуру возглавили сыновья Ивана Захаровича — Давид и Арсений. Давид Иванович заведовал коммерческой, а Арсений Иванович хозяйственной частью мануфактуры.

С прокладкой железнодорожной дороги начался новый этап развития мануфактуры. Она значительно удешевила подвоз сырья и отправку товаров, что не могло не отразиться на делах предприятия в благоприятную сторону.

Технологический рывок, на который английским фабрикам понадобилось 100 лет, Богородско-Глуховская мануфактура совершила за 50, став к концу XIX века эффективным предприятием мирового уровня. Компания была благополучна в экономическом отношении, осуществляла огромное фабричное производство и успешно занималась сбытом продукции на всей территории империи и за рубежом. Продукция имела высокую репутацию и была хорошо известна. А основой достижения успеха были самодостаточность, репутация и стабильность.

В разгар общеевропейского кризиса, отягощенного русско-японской войной и волнениями 1905—1906 годов, здешние Морозовы замыслили преобразования, сулящие не только большие прибыли, но и коренное улучшение условий труда и быта рабочих. Это казалось абсурдным. В Московской губернии закрылось около 350 предприятий. Но на Глуховской мануфактуре, хозяин которой жил не в столице и не на Французской Ривьере, а рядом с фабриками и держал руку на пульсе, администрация заблаговременно увеличила расценки и квартирное пособие рабочим. Результат превзошёл ожидания. А тут ещё в 1905—1906 годах вышли послабления староверам, предоставившие им долгожданные права. Начался «золотой век» русского старообрядчества, одним из проявлений которого стала модернизация Богородско-Глуховской мануфактуры.

Пра-правнуки Саввы — Николай Давыдович (1876—1931), Пётр Арсеньевич (1876-?) и Сергей Арсеньевич (1877—1932). Глуховская модернизация

В начале 20 века Николай Давыдович, продолжая дело отца, заведовал коммерческой частью, Петр и Сергей Арсеньевичи — технической частью Богородско-Глуховской мануфактуры.

Начали модернизацию, подавая пример будущей Советской власти — с электрификации производства и быта, для чего использовали торф с местных болот. Когда в 1842 году Захара Морозова спросили, зачем он покупает гнилое болото, тот ответил: «У этого болота золотое дно». Как в воду глядел. В 1908 году электростанция начала давать электроэнергию. Технология торфоразработок, доведенная до образцового уровня, стабильно обеспечивала электростанцию необходимым количеством местного топлива. Когда в Первую мировую большинство предприятий поразил энергетический кризис, в Глухово его даже не заметили.

Возникли амбициозные замыслы производить «изящный товар», спрос на который превышал предложение. В Петрограде закупили оборудование прядильной фабрики англичанина Джеймса Бека, а в 1910 году и сама эта фабрика перешла под контроль Глуховской мануфактуры. В 1906 году начали строить Новоткацкую фабрику по проекту Александра Васильевича Кузнецова, ставшую одной из лучших в мире и по архитектурному проекту, и по оснащенности. Впервые было возведено не многоэтажное здание с боковым светом, а одноэтажное, с многочисленными коническими фонарями верхнего света, создававшими в помещении ровную естественную освещенность. На крыше устроили газон для отдыха рабочих. Невероятно, но это превзошло даже самые смелые фантазии четвертого сна Веры Павловны. Морозовы были не утописты, а реалисты.

Одновременно построили жильё «завтрашнего дня» — «новые дома» казарменного типа в стиле модерн. Новы они были во всех отношениях: самые высокие, красивые и благоустроенные, с самыми лучшими по тем временам бытовыми условиями. Построили родильный приют на 20 коек — один из лучших в России на тот момент. Открыли бесплатное фабричное училище, закончив которое, сын простого рабочего мог поступить в Высшее техническое училище и стать инженером. А затем, общественная деятельность богородских Морозовых вышла за рамки фабричного посёлка.

Общественная деятельность богородских Морозовых

Сергей Арсеньевич Морозов возглавил Богородское общество распространения среднего образование, почетным председателем которого состоял его отец Арсений Иванович. Общество это оставило о себе память в виде двух прекрасных учебных зданий в стиле модерн: Богородской женской гимназии и Реального училища.

Вместо того, чтобы одурманивать рабочих и служащих водкой, Морозовы начали вовлекать их в занятия спортом. Благодаря построенному в Глухове в 1896 году велотреку (тогда даже в Москве его не было) началось массовое увлечение велоспортом. От английских мастеров глуховчане узнали о футболе еще в 1898 году. А в 1912 году глуховская футбольная команда стала сильнейшей в уезде.

Арсений Иванович был большим любителем и знатоком церковного пения и еще в молодые годы опубликовал литографированный «Полный круг древнего знаменного пения». Позже организовал «Морозовский хор», который первым в истории старообрядчества вышел на сцену, осуществил запись песнопений на граммофонные пластинки.

Большинство рабочих было православными, а потому компания немало средств вкладывала в храмы. Построила Троицкую церковь в Глухове, втрое расширила Тихвинскую церковь в Богородске, после чего та приобрела необычный вид, сочетающий византийскую и старинную русскую архитектуру. Арсений Иванович активно занимался возведением старообрядческих храмов в окрестных сёлах, а в 1911 году в Богородске построил Захарьинскую церковь по типу древнерусского храма. Храм назван в честь пророка Захарии и великомученицы Евдокии, в память святых деда и бабушки Арсения Ивановича — основателя Глуховской мануфактуры Захара Саввича Морозова и его жены Евдокии Мартыновны.

Наследие Морозовых для города и истории

К началу Первой Мировой войны Богородско-Глуховская мануфактура была модернизированным, энергонезависимым и процветающим предприятием. Возникли планы постройки железной дороги, соединяющей Богородск и Глухово с Северной железной дорогой. Военные заказы обеспечивали солидную прибыль и после войны у компании были все шансы реализовать амбициозные планы. Революция помешала им осуществиться. Март 1917-го года стал роковым для мануфактуры. 2-го марта пришла весть о свержении самодержавия. 21-го марта ввели 8-часовой рабочий день, а 24 марта Арсений Иванович Морозов остановил работу Богородско-Глуховской мануфактуры, завершив 70-летний период её истории.

В самый разгар гражданской войны, 1 марта 1920 года делегация Глуховских рабочих обратилась к Ленину с просьбой помочь восстановить производство. Просьбу удовлетворили. В благодарность, рабочие решили переименовать предприятие в «Глуховский хлопчатобумажный комбинат имени Ленина», а на площади воздвигнуть монумент Ленина. В день открытия узнали о смерти Ильича. Так монумент стал первым в мире памятником Ленину.

То, что Ленин помог глуховчанам запустить фабрики не удивляет. Глуховские фабрики были самые передовые в стране, оборудование самое современное, люди обученные, запчастей не требовалось и для восстановления производства было достаточно организовать бесперебойное снабжение хлопком. С этим вполне мог справиться бывший рабочий Глуховки, ставший в большевистском правительстве Председателем Главного хлопкового комитета — Виктор Павлович Ногин. Его имя носит Богородск с 1930 года. По ходатайству Ногина, финансовое управление Главтекстиля возглавил сын бывшего фабриканта — Сергей Арсеньевич Морозов. Так что, восстановлением работы фабрик по всей стране занимался он.

Умерли сын с отцом в одном году, в 1932. Но в разных местах и обстоятельствах. Отец — в доме рядом с Захарьинским храмом. Сын — в Сиблаге. Николай Давыдович и Петр Арсеньевич умерли в эмиграции. Наследником Богородско-Глуховской мануфактуры стал Глуховский хлопчатобумажный комбинат. В середине 70-х, в период наивысшего развития комбината, в его структуре было 10 фабрик на которых работало 18 с половиной тысяч человек. Это был флагман отечественной текстильной промышленности страны…

Перестройка не пощадила гиганта. В 1990-е Глуховский комбинат преобразовали сначала в концерн «Глуховотекс», а затем в ОАО «Глуховский текстиль». С 1991 года численность работников сокращалась и в середине 90-х годов составляла 6 тысяч человек. В 2000 году предприятие признано банкротом…

А 16 октября 2017 года в восстановленном доме Арсения Ивановича Морозова в Глуховском парке открылся музей. Но это уже другая история.

Глуховская Сага. Увиденное (1956—1972)

Детские воспоминания отрывочны и перепутаны. Требуется немало усилий чтобы выстроить их хотя бы приблизительно в хронологическом порядке. Все они связаны со множеством близких людей, отношения между которыми я представлял довольно смутно. Ориентировался на то, как к ним обращался. Помимо мамы и отца, это были бабы и деды, дяди и тёти, соседи и знакомые…

В памяти сохранились их зрительные образы в соединении именно с формой обращения, которая никак не определяла степень родства. Самые яркие воспоминания дошкольного детства связаны с дедом Борей, с которым не было генетического родства. А родного деда Костю, погибшего в 1941 помню только по фотопортрету. Но именно на него, вероятно, похож многими чертами характера. Во всяком случае, так считала его родная сестра, которую я называл баба Капа.

В именах и формах обращения я в детстве не путался. Путался в фамилиях. Мне даже казалось, что у людей только одно имя и множество разных фамилий. У нас в семье я был Полозов, баба Шура — Детинова, деда Боря — Бахуленков, а прабабушка и прадедушка, чьи могилы посещали на Пасху — Ксенофонтовы. Похожая ситуация была и в других семьях: Детиновы, Ксенофонтовы, Полозовы, Чили, Лётовы, Латрыгины, Колёсины, Журжевы, Потаповы, Стасины, Истомины… Мне казалось, что невозможно запомнить кто есть кто.

Ещё одна особенность первых зрительных воспоминаний — они неразрывно связаны с местом. И в первую очередь, с фабричным поселком Глухово, входящим в городскую черту подмосковного Ногинска.

Наш дом

В малолетстве Глухово мне представлялось почти центром Вселенной. Особенно Центральная Глуховская площадь, на которой круглосуточно кипела жизнь: шёл народ со смены и на смену, бурлила торговля, звенели трамваи, гудели автобусы и поездочки узкоколейки. Самым главным местом на площади был ленинский сквер с первым в мире памятником Ленину. А совсем рядом, за зданиями управления комбината и пожарной охраны, в тихом Аптечном переулке (тогда назывался Красная слобода, как и окрестные улицы) стоял наш дом. Когда я родился, адрес был такой: Ногинск, Глухово, Красная слобода, дом 183, квартира 15. Но вскоре улицы и переулки получили индивидуальные названия и дед меня заставил вызубрить новый адрес: Глухово, Аптечный переулок, дом 6 квартира 15. Конечно, если быть точным, то на свет я появился не здесь, а в Глуховском родильном доме. И если судить по фотографиям 1956—1957 годов, первый год жизни провёл в доме родителей отца на Первомайке (по тогдашнему адресу Ногинск, Глухово, Первомайская слобода, дом 350). Но поскольку зрительных воспоминаний того периода почти не осталось, родным домом всегда считал дом на Аптечном.

Наш дом стоял напротив ворот глуховской пожарной охраны. Когда я родился, ему ещё и 50 лет не было, что сравнительно немного даже для деревянного дома. Поэтому дом сохранял следы начального благолепия. Как мне рассказывал дед, наш дом до революции назывался «домом приезжих». Его построил Морозов для того, чтобы приезжающие на работу специалисты могли сразу же комфортно устроиться с семьями, не дожидаясь постройки персональных коттеджей. Рядом с нашим домом, напротив управления был дом последнего управляющего мануфактурой Евгения Павловича Свешникова. Далее, на углу — дом предыдущего управляющего, Федора Андреевича Детинова. Так что, место считалось престижным.

Наш дом был трехэтажным и казался невероятно высоким. Когда я с мальчишками забирался на чердак и выглядывал в слуховое окно — дух захватывало, всё Глухово было как на ладони. В цокольном этаже, наполовину утопленном в землю, жили холостые конторские служащие. А два верхних этажа были разделены на половины, в каждой жила отдельная семья. По тем временам дом был вполне благоустроенным: водопровод, канализация, электричество, центральное отопление, просторная кухня с русской печью, комната для прислуги, две веранды, большой балкон и 5 комнат.

После революции спецов уплотнили, каждую половину разделили на 3—4 квартиры, а позже одну из квартир получила баба Шура. Когда и как это произошло, знать не знаю и ведать не ведаю. Знаю только, что первые воспоминания связаны именно с этим домом и квартирой на втором этаже, комнаты которой выходили окнами на Аптечный переулок к воротам Пожарной части.

Если Глухово казалось центром Вселенной, то наш дом я считал лучшим глуховским домом, а нашу квартиру — лучшей в доме. Во-первых, из неё открывался лучший вид на здание пожарной охраны и мы были в курсе всех чрезвычайных происшествий в окрестностях. Во-вторых, мы были в курсе всех местных новостей, поскольку в гараже стояла «Чайка» директора комбината, а водитель Соболева знал всё. В-третьих, из здания пожарной охраны всегда можно было позвонить по телефону. В-четвёртых, зимой пожарные расчищали дорогу перед воротами, сооружая прямо перед нашими окнами гигантские сугробы — любимое место игр. А на расчищенной дороге мы играли в хоккей. Всё под визуальным присмотром бабушки и деда, которые спокойно отпускали меня одного гулять. В-пятых, при необходимости, по балконной лестнице можно было за пару секунд оказаться прямо на улице. В-шестых, мимо наших окон ежедневно шли на работу и с работы глуховские доктора, которых баба Шура очень уважала. Со многими она была в хороших отношениях и нередко зазывала к нам домой пообедать. А заодно посмотреть внука, который почему-то начал кашлять. Запомнились посещения детского врача Симы Григорьевны, заходившей чаще других. Наконец, в-седьмых, из наших окон хорошо было смотреть разные шествия. Летом — спортивные, когда участники состязаний маршем проходили на стадион. А круглый год — похоронные процессии, которые начинались у аптеки, шли мимо нашего дома и заканчивались на площади, где люди рассаживались по автобусам и ехали на кладбище. Заслышав оркестр, дед и бабушка прилипали к окну. Они многих хорошо знали. А я смотрел за компанию. Процессии были разными. У кого-то скромными, у кого-то пышными и многочисленными. Когда дед умер, меня на похороны не взяли, чтобы не травмировать. Позже слышал, что хоронили его с двумя оркестрами, глуховским и полигоновским (баба Шура даже в таком печальном мероприятии не могла не выделиться).

Наша квартира

Хотя наша квартира занимала меньше трети площади первоначальных семейных апартаментов, она была просторной и объемной (с высокими потолками). В квартире было две комнаты: большая и маленькая. В большой комнате со светло-розовыми стенами жили мы с мамой. В маленькой, с сине-голубыми стенами жили бабушка с дедом. Сначала стены были просто оштукатурены и покрашены. Позже, оклеены обоями. Но начальный цветовой оттенок сохранялся долгие годы — привыкли.

В большой комнате главные воспоминания связаны с углом между входной дверью и дверью в маленькую комнату. В угол меня ставила мама. Видимо, как педагог, считала его главным инструментом воспитания. Стоя в углу, я должен был осознать свою неправоту и встать на путь исправления. Но в углу оставался только под бдительным присмотром. Едва мама на что-то отвлекалась, дед мгновенно затаскивал меня в свою комнату, а отбить добычу у него, бывалого охотника, было невозможно.

Интерьер маленькой комнаты периода моей «первой семилетки» помню лучше, поскольку в своей основе он оставался неизменным. Почти всю короткую сторону рядом с дверью занимал огромный старинный гардероб. Рядом с окном стояла большая кровать. Напротив — овальный стол с драконье-львиными лапами, скрытыми скатертью. На этих лапах я прятался от мамы, пытавшейся вернуть меня на место экзекуции — в угол. Овальным столом бабушка очень дорожила. Он достался ей от родителей первого мужа в качестве свадебного подарка. Бабушка мечтала, чтобы подарили рояль. Но свекровь оказалась женщиной практичной и подарила вещь нужную. Были ещё в разное время диван, комод, буфет. Свободного места оставалось немного, но деду и бабушке хватало.

Меня больше привлекала не мебель, а то, что в ней таилось в укромных местах. Особенно интересными были вещи деда, которые мне строжайше запрещалось трогать и разрешалось только смотреть. Например, красивые охотничьи ружья и ножи, патронташ с патронами, секундомеры, трофейные опасные бритвы. Нравилось смотреть как дед их точил на ремне, кисточкой взбивал пену в стаканчике а потом ловко и чисто брил бороду.

В буфете была разная старорежимная посуда, из которой помню большую супницу, пиалу деда Кости и бокал деда Бори. Из пиалы, привезённой дедом Костей из Средней Азии я любил пить чай с дедом Борей. Мне в пиалу и себе в бокал он добавлял лимонную кислоту так, что мы пили чай как-бы с лимоном.

На охоту дед Боря уже не ходил. Иногда ездил на бойню, откуда привозил свежую требуху, из которой готовил «настоящую охотничью закуску». Несмотря на возражения бабушки и мамы, я разделял с ним трапезу и уплетал за обе щёки.

Коронным блюдом деда Бори были макароны густо посыпанные тёртым зелёным сыром. Мне казалось, что трудно найти еду вкусней. Конкуренцию мог составить только черный хлеб с солью, подсолнечным маслом, чесноком и луком. Дед любил ещё хлеб с горчицей, но мне не давал несмотря на просьбы. Однажды не выдержав приставаний внука, намазал горчицей мне язык. Орал я громко. Но горчицы больше не просил.

Готовкой в основном занималась бабушка, но её блюда мне казались слишком обычными и мало интересными: суп, щи, окрошка, каша, рыба под маринадом, тушеный кролик, жареные грибы, всевозможные соленья. В качестве перекуса, бабушка предлагала калорийную булочку с маслом и какао на молоке. А в качестве истязания — столовую ложку ненавистного рыбьего жира. До сих пор вспоминаю его с отвращением. Лучше бы дали черный хлеб с горчицей.

Главной достопримечательностью маленькой комнаты был большой длинный железный балкон за окном. Такой же балкон был на третьем этаже. С торца, балконы соединяла железная лестница, уходящая вниз под землю, а вверх на крышу. Такую систему называли «голодарейка» и предназначалась она для эвакуации жильцов при пожаре. Кроме того, лестница выполняла функцию громоотвода. По уверениям деда, с такой системой нам не страшны ни молнии, ни пожары. Даже пожарную машину вызывать не надо: пожарные прямо из гаража протянут шланг, залезут по лестнице и всё мгновенно потушат. Мне нравилась такая защищенность нашего жилища. Но это было не всё.

Дед рассказывал, что после войны он почти два года был военным комендантом в маленьком немецком городке, в котором балконы украшали ящики с цветами. Дед сделал вдоль нашего балкона ящики, натаскал земли, а бабушка каждый год высаживала в них цветы по своему вкусу. Из того, что было доступно в то время: маргаритки, настурции, вьюнки, душистый табак и горошек. Из экзотики помню странные растения, которые называли «китайской розой». Летом бабушка выставляла на балкон комнатные фикус и герань. Получался уютный садик, защищенный со стороны переулка липовыми деревьями, а по бокам кустами сирени и жасмина, растущими рядом с домом.

Дед сделал мне скамейку и столик, стелил летом большое одеяло и я проводил там большую часть времени рисуя, читая или играя. А дед в комнате сидел на кровати и развлекал меня рассказами.

Маму и отца плохо помню в дошкольном возрасте, только по фотографиям. Судя по ним, сначала мы жили на Первомайке у родителей отца — бабы Симы и деда Коли. В апреле 1958 года родители развелись и я стал жить на Аптечном переулке с бабой Шурой и дедом Борей. В 1959 году мама закончила Московский областной пединститут и уехала по распределению на Алтай, в город Пуштулим. Бабушка работала на ниточной фабрике и хлопотала по хозяйству. Меня отдали сначала в ясли, потом в детский сад, а дома со мной в основном занимался дед. Помню, как учил новым словам, называя маму «ненаглядной», а отца «ненавистным». Видимо, находился под впечатлением развода. Но я одинаково любил обоих, про развод ничего не знал и долгое время считал оба прилагательных синонимами слов «дорогие, любимые».

Главными моими игрушками были боевые ордена и медали деда. Когда дед умер, бабушка попросила их у меня (на похоронах офицеров награды несли на красных подушечках) и больше я их не видел. По тогдашним правилам, боевые ордена и медали родственники обязаны были сдавать в военкомат. Я их до сих пор хорошо помню, хотя дед про награды не рассказывал. Зато делился военными воспоминаниями. Многое врезалось в память, хотя в малолетнем возрасте мало что мог понять. Зато хорошо понял фразу, которую часто слышал: «только бы войны не было». О войне рассказывал дед. Бабушка редко вспоминала довоенное и военное время. Мама — только отдельные события: как детьми на глуховском рынке торговали клюквенным морсом, который делала бабушка и как сели пить чай в 6 утра, узнав о победе. А ещё, по воспоминаниям мамы, они летом спали на балконе…

Как ни странно, совершенно не приходила в голову мысль о воровстве. Позже, насмотревшись фильмов о военной и послевоенной преступности, вспоминая голодарейку, думал о том, что это хороший способ очистить квартиры. Но ещё проще было воспользоваться дверью, ключ от которой висел на гвоздике с внешней стороны. Вряд ли это можно объяснить беспечностью. И дед, и бабушка, и мама были людьми осторожными и рисковать не любили. Просто краж не случалось ни у нас, ни у соседей. Первый и единственный раз был в конце 1980-х, когда с балкона украли бутылку с самодельным черноплодным вином. Ну, так и не жалко нисколько.

Если маленькая комната связана с воспоминаниями о деде Боре, то большая напоминает о бабе Шуре. Первоначальную обстановку составляло её «наследство»: овальный и ломберный столы, диван, никелированные кровати с панцирными сетками, буфет, этажерка с книгами, стулья. Первая мебель, которая появилась при мне, не покупалась, а заказывалась у знакомого столяра на Панфиловке. Так появился огромный деревянный раскладной стол, за который можно было усадить человек 20.

Позже, когда обновлением интерьера занялась мама, покупалась уже новая мебель, а старая перекочевывала в маленькую комнату. Обновление интерьера проходило в состязании с тётей Лидой и тётей Агнессой (мамиными подругами). Все старались по-современному обустроить свои жилища, исходя из возможностей того времени. В результате приобретали одну и ту же румынскую мебель (кровати, шифоньеры, трюмо, секретеры), одни и те же стулья, торшеры, бра… После приобретения пианино, дальнейшая состязательность утратила смысл, поскольку был достигнут эталонный бытовой стандарт. А я в гостях чувствовал себя как дома, находясь среди одних и тех же предметов интерьера. Но врезалось в память то, что было только у нас.

Одной из самых запомнившихся в детстве вещей были настенные часы Павел Буре (номер 106 в каталоге Павел Буре 1913). Под бой этих часов я засыпал, а по их циферблату дед меня учил времени суток и римским цифрам. Арабские я узнал только в школе. Часы были старинные и требовали тщательного профилактического осмотра, который регулярно проводил дядя Вася, часовых дел мастер и родной брат бабы Шуры.

Приходил дядя Вася вечером, когда я ложился спать. Его приход был для меня настоящим праздником, поскольку сон отменялся. Дядя Вася был очень добрый и ласково называл меня братцем кроликом. Бабушка сначала кормила его ужином. Ел дядя Вася медленно и сосредоточенно. Потом садился за часы, скрупулезно проверял детали и работу механизма. Что-то подкручивал и поправлял. Заводил часы деда Боря, строго следуя правилам, установленным дядей Васей. До 1967 года, в котором оба они умерли, часы шли идеально. А после этого перестали работать совсем, к кому бы бабушка ни обращалась за помощью. Часовщики брали, смотрели и возвращали ни с чем. Даже не верили, что раньше ходили.

Весной 1960 года, когда мама вернулась из Пуштулима, встречать её на вокзал ездили на открытой машине кабриолете (дед договорился со знакомым). Мама устроилась учителем географии в школу №14. К учебному году она обновила учебные пособия, а списанные старые карты принесла домой. Рядом с моей кроватью повесили огромную физическую карту СССР, а рядом с кроватью деда — политическую карту мира. По этим картам я учился читать, многократно разбирая по слогам незнакомые надписи. Лучше всех запомнил те, которые были рядом с подушкой и на которые пялился перед тем, как заснуть: Аму-Дарья, Сыр-Дарья, Ленинабад, Сталинабад, пик Сталина, пик Коммунизма… На карте мира я лучше всего ориентировался в странах Африки, изучать которую было удобнее всего с дедовой кровати. Доизучался до того, что многое запомнил наизусть. Стоило кому-нибудь упрекнуть меня в том, что я чего-то не знаю, мгновенно просил его назвать столицы Камеруна и Бельгийского Конго. Почти никто не называл правильно (Яунде и Леопольдвиль) и я вежливо говорил: «ничего страшного, всё знать невозможно, я вот тоже многое не знаю». Такой был нахал.

Любил листать большой географический атлас и толстенный том Альфреда Брэма «Путешествие по Cеверо-Восточной Африке». Мама рассказывала, что эту книгу ей подарил мой отец. А себе он купил «Жизнь животных» того же автора. Ещё мне нравилось листать географический словарь и географическое описание «Страна Советов», в котором хранились засушенные мамой цветы и растения, собранные на Алтае.

По мере обновления библиотеки, старые книги относили в сарай. Там в сундуке я позже откопал Энциклопедический словарь Гранат (свадебный подарок бабе Шуре от свёкра, отца деда Кости). Его корешки видны на фотографии начала 1950-х, на этажерке в красном углу большой комнаты, рядом с диваном и спящей тётей Аллой. Этот словарь в школьные годы стал моим любимейшим чтивом.

Наш двор

Задний двор, на который вела лестница черного хода имел хозяйственное назначение. В центре был балаган — внушительная двухэтажная постройка с погребами и помещениями для хранения вещей. Как рассказывали, на втором этаже летом раньше спали жильцы, но в моём детстве он был забит разной рухлядью и производил впечатление антикварного магазина. В одном из сундуков лежали старинные книги, в которых я не мог разобрать ни одного слова. Бабушка называла их «гусляцкими» (старообрядческими). На первом этаже были кладовые для всякой всячины. Но главной ценностью были погреба. Балаган состоял из трех секций с отдельными входами. Нашему дому принадлежали две секции, а третьей пользовались жители соседнего дома с отдельным двором. Соседний дом и двор мы называли «рогатинским» по фамилии самой шумной семьи с тремя сыновьями. Младшие входили в нашу компанию и мы играли на обоих дворах. Дворы были разделены высоченным забором, через который мало кто из мальчишек мог перелезть. Подозреваю, что раньше этого забора не было и возвели его только для того, чтобы затруднить взаимопроникновение в сады. В рогатинском саду росли яблони, в нашем вишни. Но какие бы заграждения ни возводились, помешать юной активности они не могли. Не помню, чтобы фрукты достигали зрелости. Хотя слышал, что раньше, когда контроль за дворами был более строгий, жильцы успевали вырастить и снять урожай.

Мы пользовались погребом в центральной секции балагана. Место у нас было удобное, рядом с лестницей и входным отверстием. В отдаленные места я боялся даже заглядывать. Нам принадлежало три бочки, участок для картошки и здоровенный шкаф для банок. Когда маме дали садовый участок на Красном Электрике, в шкафу хранили яблоки и закрученные банки с компотами, помидорами, огурцами. Меня частенько посылали за ними. Но в дошкольном детстве я один в погреб не лазил, а основная продукция была в бочках: капуста, огурцы, грибы. В шкафу держали варенье (черничное, малиновое, земляничное). Самым главным продуктом считалась квашеная капуста. Я её не ел, но любил заготовительный процесс. Сначала с банного двора привозили мешки с капустой и морковью. Потом мыли кипятком бочки, покупали крупную соль, резали морковь и шли все вместе рубить капусту. Сечки в каждой семье были свои, а деревянное корыто для рубки общим. Попутно хрустели капустными кочерыжками, которые почему то считались лакомством. Процессом руководила баба Шура и её квашеная капуста высоко ценилась знатоками. Спрашивали рецепт.

Часть заднего двора, выходившую от балагана к улице женщины использовали под свои хозяйственные нужды. Кроме заготовок, на ней выбивали половики, сушили бельё, чистили одежду, проветривали подушки, прожаривали перины и т.д., и т. п. Бельевые верёвки у каждой хозяйки были свои. Они натягивались перед вывешиванием белья и скручивались после его снятия. Свои были и бельевые палки, с помощью которых веревки поднимались на недоступную для детворы высоту.

За балаганом вдоль больничного двора были выстроены сараи. Наш был крайним, соседствующим с садом, а потому и самым большим, разделенным на два помещения с отдельными входами и высокой двускатной крышей с чердаком. Сараи относились к ведомству деда Бори, разводившему в них кроликов. Клетки стояли в обоих сараях и даже на чердаке. Дед пробовал меня приучить кормить кроликов, но я это дело не любил. Крольчата мне нравились, но неприятно было смотреть на них, как на будущую еду. Зато я охотно ездил по утрам с дедом на велосипеде за стадион рвать «горчушки» (листья одуванчиков) для кроликов, которые ежедневно съедали их по два мешка.

Дед в прошлом был охотником и занимался кроликами без сантиментов. Кроликов в то время разводили многие и даже женщины, но должным хладнокровием обладали не все. Для выполнения неприятных, но необходимых функций приглашали деда Борю. Помню, как мы ездили с ним на Ленинский посёлок, откуда возвращались с большими букетами цветов для бабушки. Но не помню ни одной жестокой сцены. Дед оберегал меня от лишних впечатлений и выполнял свою работу только тогда, когда меня чем-нибудь занимали хозяева.

В начале 1960-х, когда дед перестал заниматься кроликами, сараи стали для меня местом невероятной притягательной силы. В них хранилась всякая всячина, нужная и не нужная. Дед периодически устраивал разборки сараев, чтобы избавиться от одних ненужных вещей и освободить место для других. Такие разборки были для меня настоящим праздником, поскольку самое интересное можно было найти только среди ненужного. Помню радость от обнаружения военного мундира деда, девичьего дневника мамы, старых граммофонных пластинок и энциклопедического словаря Гранат, который я том за томом перетащил домой. В большом сарае хранились велосипеды, которым дед периодически устраивал техосмотр и ремонт. Тем же самым занимались соседи. Автомобилей ни у кого в доме не было, поэтому мужчин объединяла возня с той техникой, которой обладали. Взрослые и дети ездили на велосипедах, а молодёжь (первое послевоенное поколение) на мотоциклах «Ява».

Различие между поколениями у нас во дворе ощущалось сильно. Из трёх довоенных поколений, представители последнего дореволюционного поколения были хранители дворовых традиций и строго требовали соблюдения правил. Первое послереволюционное поколение традиции знало, но контролировало хуже (наплевательски), а последнее довоенное поколение (1930-х) вообще формально интересовалось правилами обустройства коммунального быта. Различались и представители трех послевоенных поколений. Если первое послевоенное поколение (1940-х) следовало правилам подсознательно, последнее сталинское (рубеж 1940/1950-х) традиции знало, хотя и легко нарушало, то первое послесталинское поколение к которому принадлежал я традициями не заморачивалось, старые правила игнорировало и устанавливало новые.

Поколения различались интересами, и компании образовывались представителями одного поколения. Игра в казаки-разбойники у нас больше напоминала игру в шайку Мишки Квакина, но без Тимура с его командой. Наша компания детей, рожденных в 1954/1959 годах в играх и развлечениях никогда не пересекалась с молодёжью, рожденной в 1949—1953 годах. Нас вообще ничего не связывало, слишком разными мы были.

Вероятно, то же было у старших поколений. За лотошным столом собирались только сверстницы, а за доминошным — сверстники. Но когда старшее поколение ушло, стол стали называть карточным. Уход поколений сказался и на состоянии двора С уходом последнего дореволюционного поколения пропали цветники и фруктовые насаждения, с уходом поколения 20-х исчезли игральные столы и палисадники, началось захламление лестничных площадок черного хода, а хозяйки стали сушить бельё на переднем дворе. Когда начало уходить поколение 30-х пропал штакетник, отделяющий наш двор от улицы и передний двор стал проходным на больничный двор. Так что в случае нашего дома, разруха была не в головах, а в поколениях, которым эти головы принадлежали.

Но это всё происходило позже, в 1970-х и 1980-х, а на рубеже 1950-х и 1960-х дворовое благоустройство было на высоте. За нашим сараем, между домом и забором больничного двора был разбит фруктовый сад с вишнями, смородиной и крыжовником.

Сад был отделен от заднего двора забором с калиткой и это, как мне кажется, было старой, дореволюционной дворовой традицией (в саду и на переднем дворе гуляла приличная, хорошо одетая публика, а на заднем дворе занимались хозяйственными делами абы в чём).

На переднем дворе около фруктового сада стоял доминошный мужской стол. За ним был устроен турник для физкультурных занятий и качели для детей. Напротив парадного входа, у забора соседнего дома стоял лотошный женский стол. Между ним и нашим домом была устроена детская песочница. Вдоль окон первого цокольного этажа тянулись палисадники с цветами. Около внешних заборов были клумбы с кустами сирени и жасмина. На зеленых лужайках в летние солнечные дни стелили одеяла и загорали.

Такое благоустройство требовало хорошего ухода. Организаторами были представители старшего поколения. Помню, как Борис Шемеринов летом подключал шланг к водопроводу и поливал зеленые насаждения. Шемериновы, Балябины, мои бабушка и дед ухаживали за общими цветниками, деревьями и кустами. Следили за детьми (чтобы не топтали цветы и не срывали зеленые ягоды). Но силы были неравны.

До середины 60-х элементы старого благоустройства ещё сохранялись и дом выглядел вполне благопристойно. К 50-летию Советской власти, в 1967 году решили открыть мемориальную доску на каком-нибудь доме, связанном с жизнью в Глухове В. П. Ногина. Однажды, придя из школы, услышал рассказ мамы о том, что утром перед нашим домом собралась большая компания (партработники, ветераны, старые большевики) и выбирала место для установления мемориальной доски. Говорят, из одного окна цокольного этажа, выходящего на задний двор рядом с нашим сараем, выпрыгнул Ногин, спасаясь от полиции. Вероятно, это была ошибка (Ногин в Глухове по малолетству революционной деятельностью не занимался, работал сначала конторщиком в харчевой лавке, а затем рабочим красильщиком). Но в цокольном этаже «дома приезжих», возможно, жили конторские служащие, к которым мог зайти и Виктор Ногин. А вылезти из окна цоколя во двор было обычным делом для молодёжи. Так что, факт вылезания Ногина из окна нашего дома вполне мог оказаться достоверным. Но идея установления мемориальной доски вызвала бурные протесты жителей, надеявшихся на скорейший снос «ветхого жилья». Особенно возмущалась семья Сорокиных, из окна которой предположительно вылезал Ногин. Этой семье очень не понравилось водружение представителями общественности цветов к их окну. Видимо, боялись, что это станет традицией, а у окна по праздникам будут стоять пионеры.