Бесплатный фрагмент - Гараж для ветра

Гараж для ветра

Посвящение

Моему старому другу, который выступает в этой повести

под именем Петра.

Петр, будет время — почитай.

Если есть читалка, можешь загрузить туда.

Вероника, ты тоже можешь прочесть.

Но ты ведь редко читаешь мои рассказы.

Музыка звучала, и нам казалось, что мы никогда не умрём.

Федор Чистяков

Деревья

Мне приснилось, что деревья, которые мы сажали с отцом во дворе, выросли выше пятого этажа. У меня на глазах эти стволы в руку толщиной стали в мужской обхват. Они вытянулись ввысь, и где-то там, над крышей зашумели густой зеленью первой листвы.

Это было так красиво и так грустно, что я заплакал и проснулся.

Некоторое время я лежал с закрытыми глазами, и мне казалось, что я все еще слышу этот лиственный шум. Но потом я встал, попил воды в кухне и уперся лбом в холодное стекло.

За окном в белесых сумерках раннего мартовского утра темнели стволы — в руку толщиной.

Я долго смотрел на них, и мой лоб стал совсем ледяным.

Тогда я отошел от окна и вернулся в постель досыпать оставшееся время. Будильник я поставил на восемь.

Надо было съездить в институт, чтобы забрать документы. Я как-то спонтанно решил оставить учебу. Не ради чего-то — никакой особенной цели я себе не ставил.

Просто ощутил невозможность учиться там дальше. Так что этой весной передо мной открывались манящие и тревожные перспективы.

Хотя на самом деле я просто хотел что-то изменить.

Сегодня понедельник, а в субботу на дне рождения друга я познакомился с Вероникой. Будто бы после этой встречи я и решился окончательно. Но может быть и нет. Оно давно созревало. А теперь настала весна.

На этой неделе мы договорились пересечься в Москве. Не знаю, можно ли назвать это свиданием. Все зависит от того, будем ли мы гулять одни или к нам присоединиться кто-то из друзей Вероники.

Мне почти все равно. Я в любом случае буду рад. Мне хорошо, когда она рядом, и мы смеемся, разговариваем и курим.

Я не знаю, влюблен я в нее или нет.

Посмотрим.

Думая о предстоящем свидании — или не свидании — я незаметно провалился в сон. В этот раз я спал как-то поверхностно, боялся пропустить будильник. Наверное, было уже почти восемь, когда я по-настоящему крепко уснул.

Запиликала нехитрая мелодия, я сел, нащупал тапки, и поплелся в ванную. Почему-то мне всегда легче встать в шесть, чем в восемь или девять.

Лучше уж спать до десяти, до одиннадцати, но весной мне нужно гораздо меньше сна. Так что, даже учитывая то, что лег я после трех, чувствовал я себя вполне бодро.

После чашки кофе я совсем пришел в себя.

По дороге к электричке я смотрел, как за ночь протаял снег. Легкие облачка кучковались на востоке, а солнце уже выглядывало из-за домов, и его свет ощутимо согревал. Я чувствовал его на своем лице, жмурился и хрустел по утренним подмерзшим лужам.

Совершенно непонятно было, что можно ждать от этой весны, но дальше этой весны я и не представлял себе ничего, а пока таял снег, хрустели лужи, проглядывал асфальт и солнце заставляло меня щурить глаза. И телефон Вероники был у меня в записной книжке. А больше мне пока было и не надо.

Я закурил, выпустил специально длинную струю дыма в мартовский согревающийся с каждой минутой воздух, и подумал, что как бы там ни было со всеми этими деканатами, уговорами родителей, уходящими к другим Элями, — двадцать лет есть двадцать лет.

И это хорошо.

Бумажные звери

Пока я ждал на платформе электричку, в голову пришел некий образ. Или даже не образ, а просто картинка. Всю дорогу я рассматривал эту картинку. Это точнее, чем сказать, что я сочинял рассказ. Вот что я видел.

Ночь. Звезд на небе не видно. Небо темно-серое, с каким-то желтоватым оттенком, какой бывает над городами в пасмурное время. Кое-где горели окна, совсем немного. Густыми пятнами в безветренном пространстве застыла летняя зелень.

Двор, сразу за которым начинается пустырь. Небольшой, поросший обязательной полынью и лопухами. Валяется бетонная плита, неизвестно как и когда туда попавшая, и почти вся уже скрытая все той же полынью.

Во дворе качели, железная горка и песочница. Почему-то среди ночи гуляют дети. Это мальчишки, они играют в войну.

Бегают с пластмассовыми автоматами и просто с палками, которые держат как винтовки. Прячутся, выглядывают из-за угла, что-то кричат — не слышно, звука как бы нет.

Одна только девочка, но она в стороне. Ее не принимают в игру. Она и не хочет. Она рассаживает на бетонной плите фигурки, сделанные из бумаги. Это ее друзья, бумажные звери, и она расставляет их на выщербленном старом бетоне. Там, где кончается двор и начинается пустырь. Ее почти и не видно — фонари ведь стоят во дворе. Их свет не достигает пустыря. Разве что чуть-чуть, только обозначая фигуры и тени. Но в то же время понятно, что делает эта девочка, и как тихо, не спеша, она расставляет этих бумажных зверей.

А остальные дети все играют в свою войну. Они не смотрят на девочку, и девочка не смотрит на них.

Начинается дождь. Сразу, без прелюдий, сильный ливень. Струи воды хлещут отвесно — ведь ветра нет. Тогда мальчишки разбегаются по домам. Девочка остается со своими бумажными зверями. Она пытается закрывать их ладонями от дождя. Ее руки совсем маленькие, с узенькими ладошками. Но звери не намокают. Они доверчиво ждут, пока дождь прекратится.

А дети, бросившие свою войну до следующего раза, едят по домам суп и поглядывают в окна — теперь они смотрят на девочку, которая на пустыре закрывает ладонями от дождя своих бумажных зверей.

Но вот ливень кончается так же внезапно, как начался. Поднимается сильный ветер, он раскачивает деревья, раскачивает фонарные столбы, раскачивает бетонные дома в двенадцать этажей. Но с девочкой и ее бумажными фигурками ничего не происходит. Она все так же молча и неспешно переставляет их на серой плоскости.

Но вот и ветер прекращается, по-прежнему беззвучно. Тогда и девочка собирает своих зверей и в двух ладонях, собрав их в горсть, несет домой. Она несет их так, как несут в ладонях воду, чтобы не расплескать ни капли. Она приоткрывает ногой деревянную дверь, все так же неся перед собой свои фигурки, и исчезает в глубине подъезда.

Через некоторое время в одном из окон зажигается свет, и видно, как девочка расставляет бумажных зверей на подоконнике.

Пространство задает вопросы

На заборе вдоль железнодорожного полотна часто попадались надписи «Продаю дачу» или «Меняю гараж». Мне подумалось, что эти сообщения не носят никакого коммерческого характера — просто человек чувствует себя одиноким и вот таким образом пытается восстановить связь с другими людьми. «Вот расскажу им, что сейчас в моей жизни происходит важное событие — я продаю дачу. Не знаю, как оно все выйдет и что из этого получится в конечном итоге, но пока мне интересно, это действительно занимает меня, и я хочу поделиться этим с вами». Приблизительно так, наверное, рассуждает этот человек, незнакомый мне, но уже как бы протянувший до меня тоненькую ниточку сообщения, написанного некрасивым почерком на некрасивом заборе — да, но человек этот в своем трогательном стремлении преодолеть одиночество — человек-то этот прекрасен. Вернее, так — прекрасно его стремление и отчасти воплощение этого стремления. А сам человек — я не знаю. Почему-то кажется, что хороший мужик. В неновой джинсовой куртке с засаленными слегка рукавами, грустными глазами на лице с остатками дачного загара, с сыном, который живет и работает в Москве и с дачей, которую ему не так уж нужно продавать.

А я еду дальше, мимо всех этих замысловатых промзон, тянущихся километрами, за жестяными и бетонными ограждениями которых никогда не увидишь человека — так что кажется, что все это и не имеет к человеку никакого отношения. Как будто все эти непонятные металлические конструкции, частью проржавевшие, частью свежевыкрашенные, все эти здания с самыми нелепыми формами и расположением мутных и тесных окошек, все эти рельсы, краны, кузовы грузовиков и грузовики без кузовов, без колес, без кабин, и вовсе уже не поддающиеся определению объекты — как будто все это построило себя само. Возвело, проложило, вкопало и развесило. И существует тут от века совершенно чуждой человеку, отстраненной и загадочной жизнью. Хотя, кто знает? Может, почти так оно и есть.

Двери в тамбуре зашипели, раздвинулись, и я вышел на забрызганную солнцем рыночную площадь, по которой через пять минут я дойду до проходной моего института.

На бетонном заборе возле ларька кто-то с помощью баллончика с краской сообщает «баня йога мёд» и телефон.

Я даже не пытаюсь понять это. В мире много загадок. Не все же должно иметь объяснения, иначе жить станет плоско и квадратно.

Пролог

Мы жили нос к носу, рука об руку, душа в душу. Пока не познакомились. Но я говорю не о Веронике. Я говорю про себя самого.

Помню, была ранняя весна, еще холодно, и я ходил в зимнем толстенном пуховике, но уже в узких джинсах и кедах. Проходя мимо витрин, я видел свое отражение, которое напоминало мне поделки на уроках труда в третьем классе — желуди, к которым были приделаны спички в виде ручек и ножек.

Но зато в этих же витринах преломлялись мартовские облака, плывущие в мартовском небе. Это были как бы облака в кубе, и небо было концентратом неба. На то она и весна.

Комендант корпуса

Но вот и проходная. Полированная металлическая вертушка, будка охранника, все дела. Я на ходу показываю пропуск и пересекаю двор с голубыми елями и небольшим памятником.

Вхожу в дальний от проходной корпус, поднимаюсь по лестнице, но лестница все не кончается. Я уже порядком взмок, расстегнул куртку, остановился отдышаться и вновь побрел вверх по ступенькам. Одна, вторая, двадцатая. Сколько же можно идти — думаю я, чувствуя, что начинаю паниковать.

Но вот лестница упирается в массивную деревянную дверь. На ней нет никаких табличек, вывесок, номера. Я чешу голову, щелкаю пальцами правой руки, потом левой, стучусь — тишина.

Тогда я толкаю дверь. Она открывается неожиданно легко. Буквально распахивается, но стоит мне только войти, и эта же дверь захлопывается за мной с чудовищным грохотом. Как будто выгрузили самосвал кирпичей. Я подскакиваю на месте, резко оборачиваюсь, дергаю ручку. Никакого результата. Дверь плотно закрыта.

Я осматриваюсь. Передо мной длинный узкий коридор, едва освещаемый мерцающими лампами дневного света. Лампы горят даже не через одну, а одна из нескольких. И то тускло. С одной стороны коридора — двери. Такие же деревянные и безо всяких опознавательных знаков. С другой — ряд окон, но расположены окна так высоко под потолком, что заглянуть в них нет никакой возможности. При этом свет они тоже не пропускают, хотя на улице яркий солнечный день.

Я наугад выбираю дверь, дергаю за ручку, но, как я и предполагал, дверь оказывается закрытой. Тогда я проверяю каждую следующую дверь, но так же безрезультатно.

Я плюю на эти двери и иду прямо по коридору. Иду долго, минут двадцать, и ничего не меняется. Тогда я снова начинаю тянуть за дверные ручки. Но и тут меня ждет уже знакомый эффект.

У меня пересыхает во рту, и, кажется, я начинаю дрожать.

Чтобы унять страх, я решаюсь бежать вперед по коридору. Надо ведь хоть что-то делать. Я бегу и бегу, пока совсем не выбиваюсь из сил. Тогда я грузно и неуклюже опускаюсь, буквально сползаю по стене, сижу и тупо смотрю на ряд окон под самым потолком, от которых не исходит никакого света.

Лампы все так же мерцают. И тут я слышу шаги. Они звучат все громче, отчетливее, потом ближайшая ко мне дверь открывается и выходит средних лет мужчина, с короткой стрижкой, полноватый и одетый в черный свитер и серые брюки.

Мужчина подходит ко мне, берет меня за плечо, я сразу встаю, и оказываюсь с ним лицом к лицу. Он говорит:

— Здравствуйте. Вы что-то хотели?

— Здравствуйте, — отвечаю я осипшим от сухости голосом, — я хотел бы забрать свои документы, но я, судя по всему, заблудился.

— Нет, вы не заблудились. Забрать документы — это как раз ко мне?

— Вы, вы новый декан? — задаю я дурацкий, конечно, вопрос.

— Нет. Я — комендант корпуса.

Во время всего диалога мой голос звучит очень неуверенно и тихо. А мужчина в черном свитере, напротив, говорит достаточно громко — с нормальной громкостью, я бы сказал, — и очень отчетливо. Буквально каждый слог он проговаривает с завидной артикуляцией. Это даже пугает, потому что похоже на голос машины. Ощущение это дополняет тот момент, что говорит он как будто вообще без интонаций. Можно подумать, что он совершенно не заинтересован в разговоре. Но ведь вышел ко мне он, а не я первый обратился к нему.

И вот мужчина в серых брюках повторяет, поскольку я никак не отреагировал не его слова.

— Я — комендант корпуса. Вам как раз ко мне.

— Хорошо, спасибо, — опять заикаюсь я, — куда мне пройти?

— Никуда не надо проходить. Я все сделаю здесь. Я отдам вам ваши документы. Но сперва ответьте мне на один вопрос. Зачем вы бросили камень в собаку? — Голос его звучит все так же бесстрастно. При этом он смотрит мне прямо в глаза. Спокойно, даже вежливо. Лицо его, по крайней мере, не выражает ни одной эмоции.

У меня подкашиваются ноги. Я всегда думал, что это просто выражение такое. А теперь понял, что нет.

— В к-какую с-собаку? — говорю я совсем уже тихо, почти что шепотом.

— Вы знаете, в какую. Черную, с белым пятном ближе к хвосту, на спине. Но так и быть, я напомню вам обстоятельства дела. Она бежала по своим собачьим делам, никого не трогала, даже не лаяла, а вы шли с приятелем, и отчего-то решили похвастать перед ним своей меткостью, хотя никакой меткостью вы, конечно же, никогда не отличались. Так вот, вы подняли с земли первый попавшийся камень, довольно-таки увесистый, и швырнули в эту собаку. И ведь по чистой случайности, попали. В переднюю лапу, в самое плечо. Собака заскулила и, прихрамывая, потрусила дальше, куда и шла. Она еще какое-то время припадала на эту лапу, но потом прошло. Приятель удивился вашей меткости. Но я бы на его месте удивился другому. Зачем вы это сделали?

Я ощущал действительно всем своим существом, каждой клеточкой, наверное, что-то близкое к ужасу, но не ужас. Еще была мысль, что я умер, но она не задержалась в моей голове. И все равно было страшно, стыдно и ничего не понятно.

— Господи, — я уже просто шептал одними губами, — да откуда вы-то это знаете. Я вспомнил, да, это было, когда я учился в школе. Да мне было-то лет десять тогда! — Последнюю фразу я выпалил громко, будто бы даже с неким вызовом.

— Это я знаю, — все так же спокойно и монотонно продолжал мужчина в черном свитере. — Я спрашиваю вас, зачем?

— Не знаю. Хотел похвастаться перед приятелем.

— Но это же очень плохой поступок. И причины его очень плохие.

— Я знаю. Неужели вы думаете, что я не знаю. Но я же пришел просто забрать свои документы. — Это я говорил уже спокойно, отчего-то ощутив прилив уверенности в себе. Не в своей правоте, нет. Мне и впрямь было стыдно за то далекое, давно прошедшее, но ужасно глупое и злое. Может, поэтому мне и стало легче говорить с комендантом корпуса.

— Я знаю. Я отдам вам ваши документы. Но сначала, — тут комендант наклонился ко мне совсем близко, так что я почувствовал запах сигаретного дыма из его рта, и это было неприятно и как-то унизительно, — сначала сходи в гараж и забери оттуда табуретку.

И тогда я закричал. Господи, если ты слышишь меня, дурака, избавь меня от этого кошмара. Какую табуретку? Причем тут гараж? Я же просто приехал забрать свои документы, потому что решил больше не учиться в этом институте. Хватит с меня гаражей и табуреток, железных тазов, трехлитровых банок и картошки. Я всего этого натаскался в школе. Сколько можно этого унижения, этой тоскливой глупости.

Я все помню. Я помню, что каждый раз, когда мне давали такое поручение, что-нибудь про таз или табуретку, я чуть не плакал, я говорил, что надо мной все будут смеяться, кто только встретится по дороге — а дорога до гаража долгая — но мне отвечали, что я все выдумываю, что никому я не нужен, и никому и в голову не придет смеяться, просто я слишком зациклен на себе. И каждый, каждый раз надо мной смеялись. Отпускали плоские, тупорылые шутки, а я готов был провалиться сквозь землю, забраться под этот треклятый таз или разломать табуретку об асфальт.

Все это, разумеется, я говорил про себя. Не говорил, а кричал. Наверное, это можно было назвать молитвой.

А вслух я просто заорал — без слов, так. И комендант отпустил меня. Приставил палец к губам и испуганно озирался. А потом убежал по коридору, и я его больше не видел и не слышал.

Я пихнул ногой первую же попавшуюся мне дверь, она открылась, и я вошел в деканат. Там я быстро подписал, что было нужно, потом взял обходной лист, управился с ним за час, вернулся, забрал документы и вышел. В лицо мне ударил солнечный свет, густой, Ван-Гоговский, чистый. Кажется, только в этот момент я, наконец, расслабился и, что называется, дал волю чувствам.

Я расхохотался, смачно плюнул в талую веселую лужу, нервно выкурил две сигареты подряд и купил в ближайшем ларьке бутылку пива. Которую выпил по дороге на станцию.

Я ехал домой в электричке и ликовал — да, я-таки разделался с этим институтом, — а за окном мелькали разнообразные строения, предметы и виды природы. Надо всем этим проплывали легкие мартовские облака, как будто отражавшие последний ноздреватый снег, и мне было тоже легко и хорошо.

Домик

Я мечтал о домике в лесу. Допустим, думал я, стоит лес. Высокий, большой, с соснами, елями и лиственными деревьями. Кусты там, травы, мхи, грибы. И среди этого леса стоит избушка. Прямо в самой гуще. Не на опушке, не на полянке, а в чаще.

Бревенчатый такой уютный сруб. Можно без единого гвоздя, но можно и с гвоздями. Лишь бы в чаще. А внутри печурка, лавка, стол. На дощатом простом полу хвоя прошлогодняя, в окошке стекло, а за столом я сижу. Пишу рассказы.

И никто про эту избушку не знает. Только я один. Прихожу туда своими тайными тропинками, огонь в печке развожу, свечку зажигаю и пишу. Пишу-пишу, а за окошком — лес. То шумит, то тихо стоит, молча. Шишка упадет, листик покружится, полено в печке потрескивает. Благодать.

Только на самом деле ничего бы я там не написал, наверное. Сидел бы и привыкал. И неизвестно еще, привык бы или нет. Если бы не привык — огонь в печке затушил бы и домой пошел в город. Если бы привык — писать рассказы бы расхотелось. Скорее всего, так.

Хотя кто скажет наверняка. Нет у меня такой избушки, и строить я ее, понятное дело, не буду. Я и не умею. Я рассказы-то писать не особенно умею, не говоря уже про построение домов.

Пусть даже самых что ни на есть простых.

Это я так мечтаю. Иногда.

А на самом деле я сидел в туалете и хлебал «Охоту крепкую». Пиво для настоящих мужчин, чего уж там.

Вчера я как-то так взял и накидался. На радостях, что документы забрал из института. А может быть, и от страха — а теперь что? Как бы там ни было, а утром я сидел на унитазе, ощущая голыми ногами холод стульчака и всю бесприютность моей новообретенной свободы.

«Охоту» я купил еще с вечера. Запасливый. Теперь я уже порядочно приложился к пластиковой бутыли, и мне было с каждой минутой все менее тревожно и все более глобально.

Меня уже начинали распирать метафизические настроения.

Я решил, что допью это дело по пути к Петру, завинтил крышку, застегнул джинсы, спустил воду и вышел.

На улице со вчерашнего дня заметно протаяло, снега осталось совсем мало, а дорога и вовсе была снова асфальтовой. После долгих месяцев зимы. Довольно холодной в этом году, между прочим. Зато и весна пришла ранняя и дружная. Правда, я никогда не мог понять, почему именно дружная, откуда это взялось, но мало ли чего я не знал.

Зато я знал, что скоро мы встретимся с Вероникой.

А пока я допивал стремительно выдыхающееся крепкое пиво и шлепал по разбрызганным автомобилями лужам к Петру.

Петр жил неподалеку. Его квартира представляла собой нечто среднее между хиповским сквотом и складом уцененных товаров. Если хозяин не был в очередном автостопном путешествии, то он был дома. Когда бы ты к нему не зашел.

С одной, разве что, оговоркой. После часу дня. До часу дня Петр спал. Будить его было не только бесполезно, но и вредно. Через какое-то время он, конечно, снова начнет тебе улыбаться, но сначала встретит хмурый, молча пропустит на кухню и, скорее всего, пойдет досыпать. А ты сиди, разглядывай магнитики на холодильнике. Можешь полистать книжку, если она там есть. Еще можно курить, конечно, и пить чай или кофе. Да и поесть чего-нибудь в холодильнике всегда найдется. Этого у Петра не отнять.

На всякий случай, подходя к такой же точно серой пятиэтажке, отделанной мелкой водянисто блестящей плиткой, как и та, в которой жил я с родителями и братом, я поглядел на часы в телефоне. Было начало второго. Я щелчком запульнул окурок в плаванье по одной особенно величественной луже, занимающей две трети просторного довольно-таки двора, отправил в мятую урну пластиковую тару из-под «Охоты» и набрал на кодовом замке заветные три цифры.

Что-то привычно звякнуло, и дверь подалась. В двухсотый раз прочитав на стене признание в любви от некоего Виталика некоей Тане, я забежал по ступенькам и подолбил кулаком по железной двери.

Звонок у Петра никогда не работал. Хотя сам Петр говорил, что были такие времена, когда звонок работал. Но я ему верю смутно. Похоже на миф о Золотом Веке.

По ту сторону коричневого дерматина и листовой стали что-то зашаркало, зашлепало, в глазке на секунду потемнело, и дверь открылась. Я вошел в пустую прихожую.

— Здорово, Юр. — Это Петр подавал голос из ванной. — Проходи.

Я уже и так был на полпути в кухню. Плюхнулся на стул и закурил.

— Доброе утро, Петр. — Я любил называть Петра полным именем. Это звучит весомо и вообще хорошо.

Пока я тушил бычок в керамической галоше, из ванной вышел улыбающийся лохматый Петр.

Причем, как мне показалось, совсем неумытый, а заспанный и со следами подушки на щеке. И что он там делал, интересно?

Мы пожали друг другу руки, и сели пить кофе. Петр сел на подоконник, такая у него привычка. Даже если все стулья будут свободны, он обязательно усядется на подоконник.

Кстати, у Петра очень правильное рукопожатие. Он не подает тебе дохлую рыбу, как некоторые. Такую ладонь и в руку брать не хочется, и впечатление самое неприятное. Но и не давит твои пальцы в тисках, с маниакальным оскалом тараща на тебя глаза. У таких людей это считается настоящим мужским приветствием, с улыбкой, мол, вот он я какой, душа нараспашку, можешь во мне быть уверен, я такой.

А Петр пожимает руку как следует.

И вообще он мой лучший друг.

Барсук

Пока мы пьем кофе, Петр ковыряет ногтями подоконник, краску отколупывает. А я носок тапка сгибаю об ножку стола. Согну — разогну. Согну — разогну.

— Петр! — говорю я. — Недавно тема была очень забавная. Хотя как посмотреть. Лежим мы с Элей у тебя на даче, помнишь, в те выходные? Ну вот, только проснулись, откисаем, солнышко сквозь дырки в занавесках светит, птички сквозь дырки в стене щебечут, льется благость и кайф сквозь дырки в железном занавесе реальности.

— Короче, — просит Петр. — Опять тебя понесло.

— Ладно. Мы с Элей лежим, просто, на занавески смотрим, как там солнышко через дырки пробивается, и тут открывается дверь и заходит Геннадий. «Геннадий» — говорю я ему. — «Что тебе надо?» А он мне, мол, да так, там шашлык скоро будет готов во дворе, пойдешь? А я ему отвечаю, дескать, ничего, что я тут не один, мало ли, это так вышло, что мы просто лежим и под одеялом. А Эля говорит — да, Геннадий, стучаться надо перед тем как войти. А Геннадий ничего, не извинился даже, стоит и ждет ответа. Я ему сказал, что посмотрим, спасибо что сообщил, и он, наконец, отвалил.

— Очень интересная история, Юр. Чего-то такого мне и не хватало все утро. Не зря я проснулся сегодня с предчувствием великих перемен. — Это Петр продолжает колупать ногтем краску.

— Кстати, — это опять продолжает говорить Петр. — Ты с пеплом аккуратнее, пожалуйста, а то Марина — ну, она помешана на чистоте. Мне кажется, она на зубной щетке каждую щетинку моет по отдельности.

— Чистота дело хорошее, — возразил я, выковырял из зуба что-то липкое, и хотел вытереть об край скатерти, но передумал, нагнулся и вытер об носок

Петр полил герань на окне и продолжил исследование сухой краски.

— Ты дальше слушай. — Сгибаю я тапок. — Только за ним дверь закрылась, опять — раз — ты-ды-ым! На пороге Ваня. Уж он-то не то, что Геннадий, это точно. Я только подумал, вот, дескать, какой Геннадий невоспитанный товарищ. А тут Ваня — ты-ды-ым! И прыгает жопой в кресло. Ногу на ногу закинул, волосами своими кучерявыми потряс, и начинает рассказывать про какую-то книжку, в которой барсук купил электрогитару, и стал на ней играть, а другие звери сначала настороженно отнеслись к данному предприятию, а потом и их проперло, и стал барсук настоящей звездой, не только в своем лесу, но и вообще.

Хотя нет, это был не барсук. А бобер. Хотя нет, барсук. Или этот, как его? Бурый такой, с зубами? Хотя.

Тут уже Эля не выдерживает. Она ехидно так высовывает из-под одеяла ногу и делает вид, что ей надо встать. А Ваня как бы мешает. Потому что она не одета. Но Ваня и бровью не повел. Он все вспоминает, барсук это был или нет.

А я думаю, что же это за книжка такая идиотская. А может, просто детская. Но все равно.

А Эля ногу обратно запихнула и смотрит на Ваню сердито.

А Ваня продолжает вспоминать, при этом достает из-за кресла гитару и перебирает задумчиво струны.

А я чешу ляжку. Почему-то очень зачесалась. Нервное, может.

И тут в окошко кто-то стучит, а потом открывает его со стороны улицы, и недрогнувшая рука отодвигает занавески.

И мы видим в оконном проеме бодрый лик Геннадия, залитый солнечным светом.

А в руке у него шампуры и бутылка пива.

И в это же время распахивается настежь дверь, и там стоишь ты, Петр, и улыбаешься всем, и желаешь доброго утра.

— А, да. Вспомнил. Я еще подумал — вот молодцы вы, ребята. Не стесняетесь народу, лежите себе. И впрямь, чего стесняться, если подумать? — Петр сломал кусок ногтя и дует на палец.

— Проехали, Петр. — Тапок свалился у меня с ноги, и я встал. — Давай вари еще кофе, а я тебе про Веронику расскажу.

И стал я ему рассказывать про Веронику.

Про Веронику

Вероника — она такая. Даже не знаю, как сказать. Такая, что вообще. Смотришь на нее — и все. Все понимаешь сразу. Вообще все.

Она обычно в джинсах ходит, а в глазах у нее апрель. Волосы длинные, прямые, такие — раз — и ниже плеч, намного ниже, почти до попы. И русые. Она их не красит, это хорошо. И ногти она не красит, это еще лучше. А глаза у нее такие, что смотрит она вот на тебя — и ты вообще влюбился.

В коротком черном пальто ходит и в шарфе, а пахнет от нее ранней весной, сумерками и синей дымкой на горизонте мартовским теплым утром. Вероника!

Ты знаешь, Петр, что значит это имя? Я тоже не знаю. Но я его повторяю часто про себя, и мне становится хорошо.

Она носит кроссовки, точнее даже кеды, и вся она как долгий весенний день. А когда она говорит. Она мало того, что интересно говорит и умно говорит, у нее еще и голос как струна, как до-диез-мажор, как флейта.

Хватит грызть ногти, Петр. Тебе как будто не интересно? Лучше покажи! Ха. Скоро увидишь. Тогда и отвиснет у тебя челюсть, тогда ты и подумаешь — да, Юра счастливый человек. У него не только талант писать рассказы, но и девушка Вероника.

А так — она много чем увлекается, много чем интересуется, я от нее многое узнаю новое, крутое. С ней вообще никогда не скучно. А познакомился я с ней на дне рождения Андрюхи. И это, не то, что бы влюбился или еще что-то подобное, просто как-то вот стали мы с ней разговаривать, и всю ночь проговорили. Все давно уже спать легли, а мы то курить выходили на веранду, то в комнате сидели, и все говорили, говорили, говорили. О Сан-Франциско, о Хлебникове, о музыке шестидесятых, о живописи, о своем прошлом и всяких смешных и необыкновенных вещах.

Да мало ли! И не смотри так, мы только общались и все. Почти. Ладно.

Петр! Я ведь в нее сразу влюбился, очень я влюбился в Веронику, жду не дождусь встретиться. Скорее бы уже!

Тут Петр засмеялся. Наверное, он ждал последних моих слов все это время. Он сразу понял, что к чему.

Петр такой. Его не проведешь.

Мы с ним друг друга знаем как никто.

Писатель Анатолий

Совсем забыл упомянуть об одной детали. Она, конечно, малозначительна, но все-таки нескольких слов заслуживает.

Когда я поднимался к Петру, я обнаружил у себя в кармане кучу какой-то дряни. Крошки, фантики и даже бельевая прищепка. Вдобавок сломанная.