Философия любви

Прогулка

Печальные глаза. Печальные и умные. Печальные и красивые. Многие знания… Нам хорошо втроем. Все в порядке. Можно сказать, что Костик счастлив, наконец-то. Игорь, как водится, поглощен новой идеей. А я… Я по-прежнему. Мы в парке. Я ничего не знал о последней осени, о привыкании к боли. Я многого не знал и был счастлив, мы были счастливы… Да, мы были… А я вдруг остался. Может быть, я все еще что-то не понимаю, если остался?

Мне хорошо с ребятами, почти весело. Сейчас я предложу им сыграть в русскую рулетку, и они согласятся. Они верят в неотвратимое. Видишь, мне опять не повезло. Курок щелкнул: я скосил глаза к носу, недоумевая. Костик продолжал смотреть на нас и натужно улыбаться — мимо. Игорь тихо выматерился после — неприятное ощущение. Мы отстрелялись в воздух — от греха подальше.

Мне не удается затушить спичку, я мотаю головой и жмуруюсь изо всех сил, сдерживая сухие слезы, жмуруюсь — от слов: хмурюсь и жмурюсь одновременно. Эта кривая ухмылка уже давно не сходит с моего лица.

Я смотрю на огонь и ничего не понимаю. Мне бы прочь отсюда, из нашего парка, где счастливые прогулки по сей день шуршат за моей спиной, я оглядываюсь, но тебя нет. Я кидаюсь вслед, догоняю ребят, висну у них на плечах. Я неуклюж, небрит, я сутулюсь. За что ты только любила меня?! Роняя слова невпопад, я начинаю постигать нечто. Ты пахнешь желтыми листьями, я чувствую тебя. Вернее, я продолжаю чувствовать тебя, как свою собственную кожу. Ты — не где-то, не рядом, а во мне. Наверно, это и спасает меня от безумия.

Сколько мы прожили? День? Год? Вечность? Или одну-единственную нескончаемую осень? И я остался, остался здесь, в нашей осени. Ты просила, чтобы я не жил прошлым, а был счастлив в новой жизни, в новой роли. Но разве бывает счастье после счастья? Конечно, я стараюсь, продолжаю жить. А что еще я могу сделать? Пишу странные, жуткие вещи и не чувствую боли. Нет боли страшнее, чем та, что прижилась во мне. Если бы ты уходила как-то иначе…

Но ты все узнала, все успела, простилась красиво, не торопясь. Я же всегда спешил, не успевал, а сейчас у меня столько неприкаянного времени, которого очень и очень не хватало для нас. Это раздражает.

Все было заранее предопределено, взвешено, отмерено. Все было выверено — изначально. И, представь себе, ошибки в том нет. Нет ошибки. И это самое печальное. Человек оказался глуп. Две тысячи лет он смотрит в окно и задает себе вопрос: что делать? А ответ настолько прост, настолько известен любой бесхитростной душе, что никем не воспринимается всерьез. Жить. Просто жить. Что еще может быть более сложным и неописуемым?! О чем тут спрашивать?! О каком таком деле, если человек уже живет, а, значит, его деяния уже имеют место быть? Наше право распорядиться этим даром или чудом, — называйте как угодно свое удивительное появление на белом свете. Если мне удалось повернуть ребят лицом к себе, то они непременно зададут новый вопрос. О чем думать? Это Игорь вопрошает небеса. Без насмешки. Столь неохватную тему трудно найти. Достаточно думать о жизни. Ты хотела, чтобы я понял и принял главное? Это случилось. Ты позовешь меня к себе или еще не вышел срок?

Что за черная кошка пробежала между нами? Ты называла это старостью. А я… я не хочу ее называть. Мы чуточку поблекли, устали, стали чаще болеть, но нам нет еще и сорока. Всего лишь середина пути. Нам не хотелось сбрасывать скорость на поворотах, да мы и не стали бы менять привычный темп жизни.

Знаешь, милая, все-таки личные обстоятельства полностью меняют образ мыслей. Я не пою веселых песен, избегаю милейших утешительниц, я щелкаю зажигалкой и подолгу смотрю на пламя, словно пытаюсь понять смысл твоего ухода. Мне тяжело видеть себя со стороны, но я не способен на иное существование, более рациональное. Место в моей душе занято тобой, и только тебя не удивляет моя верность. Игорь не берется судить о том, а Костик улавливает в этом некую закономерность. Все влюбленные очень схожи между собой, и мне легко бродить с ними весь день, ничуть не отвлекаясь от размышлений о тебе, о нас… Мне приятно, что они знали нас и знают о том, что творится в моей душе без тебя. Но мы говорим только о делах, они не пытают меня разумными советами: так, мол, нельзя, пора забыть и прочее… Я благодарен им за эту прогулку. Все стихло над черной волной, только ветер.

Я гримасничаю с друзьями. Гримаса сглаживает искаженное болью лицо. Я даю прикурить Костику, пряча взгляд. Зачем ему помнить мои печальные глаза? Маленькие, потускневшие, рвущие душу. Игорь пытливо наморщил лоб, но промолчал. Правильно… Они все правильно понимают. Разве можно разлюбить тебя только за то, что ты умерла? Так внезапно.

Песня

Дымок дружеского застолья струится сквознячком в открытые окна. Вино наливается и проливается. «Амаретту» выпили сразу — спросонок. Василий слегка зол — утром едва добудился. Ждали, называется. Он никогда не понимал — не принимал такого образа жизни, но чувствовал себя по-старому — как меценат и слегка студент. Есть и другие спонсоры. Уж он-то видит всех насквозь и знает — кто по чем, кто и с кем. А здесь не соскучишься.

Он раздраженно взглянул на Раю, любезно кивая на бокал. За водкой еще рано — «еще не вечер» — не три утра. Она особенно раздражает его. Нет, не гениальна. Но зачем же так отдаваться прилюдно, исполняя чужое? Так, словно это она… И, вообще, зачем им надо писать такие романсы?! — Какие?.. словно им все ведомо и все дозволено. Словно они могут знать, как это все было… Забыто! И давно забыто. Да он и не прислушивается к словам. Тоже мне — барды…

Хватит, наверно! Зачем? Болезненная откровенность — нарочитая экзальтация чувств, обнажающая самое дно (нет, не душу, не прошлое, где мрак и бред), не самое сокровенное (нет-нет, не убеждайте). Перебор гитарных струн сестрицы. Рая глотнула, набрала воздуха тощей грудью, не поблагодарив даже взглядом. Такая же дрянь — плеснула припевом в лицо, в глаза, словно в душу плюнула. Да разве он стал Иудой? Не она?.. пошла по рукам?! Только открой душу, тут же натопчут. При всех плеснула рюмкой коньяка, при всех своих — лучших, своих бывших. Уже бывших. Да Бог с ней, не поминать же лихом.

Ладно, выдержу. Зачем-то ведь приехал. Он слушает и не слушает, что тут нового услышишь. Романс? Новый? А у меня вся жизнь — как песня. Полюбуйся: упакован. Но никто не любуется, хотя, конечно, есть и молоденькие, глупенькие — то, что надо. Стар что ли стал? Да разберемся! Но все слушают, застыли — надели искренние маски. Тоска, да и только…

Чинарик по кругу: открывайте клювики. Дошло и до него, а романс душещипательный, — утер слезу. И действительно слеза! А девочки — совсем уже не девочки. И где же тот десятый класс?! Черт побери…

А вокруг стола — то пили, то пели, не очень-то интересуясь им. И всего-то: «Как дела, старик?» Да ведь говорил уже, как только вошел. Все такие же бестолковые, как… Да Бог с ней. Она уже не вернется никогда. Не простит. Да и он не простит: прилюдно, при всех… Зараза! В первый раз так отомстили. И кто! В первый раз за тридцать лет было так больно. И сейчас. Романс… Как больно! Или нет? Это дым глаза разъедает.

— Хватит, девочки, песенки петь. Что-то зябко, не пора ли за водкой?

— Что ты, Васенька, не вечер, мы тебе еще споем! Давно же вас не было у нас, а как поживает… — Он так испугался продолжения фразы, что одноклассница осеклась и, заминая неловкость, запела из давнего репертуара, когда они бывали вдвоем.

Запела… словно песня может что-то исправить, словно воспоминания могут быть приятными — уместными в кругу давних приятелей. Он принял косячок — гулять, так гулять! Ехал к ним — отвлечься от дел. Расслабляет. Приятно. Наверно, был перебор с непривычки. Нет, не гитары… И вот она садится рядом, на свое обычное место, домашняя, своя до гроба. Он смеется от души, до слез, припоминая ей: «Лисенок-лисенок, как давно мы не ездили в Питер! Как здорово, Лисенок». А гитара продолжает звенеть и откровенный до бесстыдства голос Раи поет о чуде, как любили они когда-то, в другой жизни. Ну, просто песня!

Подающий кофе

Мастерская клубится в непонятных испарениях. Неистребимый дух. Гомон друзей, птиц, гитары. Кокетливо мрачные глаза. Лай и шерсть кошачья. Философские щебетания и пьяные споры эстетов и никакой ответственности.

— Никакой, — подтверждают чьи-то кольца дыма, — кстати, попробуй, тоже искусство.

Особый дар устраивать праздники, драки или варить кофе. Откинутые на подушку волосы сушатся, вбирая терпкий запах вольного мира. Взор в потолок, размышления ни о чем. Катя пробует удержать бокал на острой коленке.

— Не шали, кто будет спать на мокром? — Черти… — Этому не наливать. — Куда фен дели? — Новая фенечка… — А ей бесполезно, не переводи добро, дай сюда… — Что нового? — Читай, Сорока, читай. — Клювики! Клювики! — Сам ты — белая ворона… — Чьи беспризорные дети? — Светик, пой… — Или?.. — Соседские.

Вопли пьяных родителей. Стук в двустворчатые, забитые и загороженные генеральским резным буфетом, двери: «Прекратите безобразие». Фортепьяно в ответ: «трям-трям-трям!» Чумной вагон. Хриплый звонок: «Тебя»…

— Есть в этом доме хоть какая-то посуда? — Сам помоешь. — Кто краски смешал? Какая сволочь здесь лазила? — Чепуха, внимание! — Какого черта? У меня уголь, — огрызнулся самый молодой обитатель мастерской.

— Но какие мысли! — Карандаш… — примиряющим взмахом руки ответил Борода.

— Хватит, раскройте окна! — Город проснется. — А нас нет… — Кто бы телефон поднес? — Новый? — С вами напишешь. — Да! Нас нет и не будет! — Где расческа? Уйти нельзя, все съели, удавы. — Алло?.. замолкли, тихо. — Это эскиз. — Да Бог с ней… — Ну и что?! — И тут со сцены… — Да возьми хоть ее! — Фонтан лжи! — Ха-ха-ха! — Еще рано, ко-не-что, приду… — А зачем?! — Некий шарм. — Врет. — Да. — Просто желание!

— Послушайте, обормоты! Вот окно. И нет ничего прекраснее, если он умеет подать кофе, не нарушая моего ритма. Я продолжаю стучать на машинке, не замечая шипящей сковороды. Ужин будет готов через две-три странички, а пока — кофе. Крохотная кухня и я не претендую на стол, довольствуюсь подоконником. Поэтому духовка действует только в мое отсутствие, что бывает редко. Мне полюбилось работать дома. Потрясающие замыслы! А богемный чад в прошлом. Я встретила его! Ну, естественно, своего мужа. Он пользуется дальней горелкой, заходит к плите сбоку, и мы ничуть не мешаем друг другу. Еще пять строк, и я не обожгусь, хотя, такая тема. Пять строк — и я улыбнусь в отражении стекол: «Превосходный кофе, милый». Я счастлива! Прежде мне не удавалось сочинять так легко и споро, как в этот неполный год, но вы не желаете поверить! Кому смешон семейно-творческий экстаз, пусть выйдут из зала.

— Кто он?

— Никто! Не поет, не рисует, не поэт, не знаменитость! И, самое главное, не играет! Мы все играем, а он живет. Любящий человек достоин уважения даже таких циников, как все мы. Вам все еще забавно услышать сие от дамы, избравшей свободный полет в одиночество? Лишь с ним, рядом, я постигла истину. И смейтесь, негодяи, я свободней, чем когда-либо.

— Но…

— Парадокс! В этот миг, на этой самой фразе о свободе, я вдруг чувствую бледность его лица. Шершавая бретелька, подпаленная утюгом и к тому же в этом месте неуклюже пришитая к бюстгальтеру, вдавливается острием. Нож! В нашем доме есть мужчина, а посему ножи опасно остры. — «Ты сделала это?» — Его нелепый вопрос впервые вторгается в текст, но я не поднимаю головы. Уже поздно. Ночь и кошмарные сюжеты за окном. Я устала и ужин готов, вероятно. Зачем же нарушать привычную гармонию? «Да!» — четко и ясно, под стук клавиш: так-так-так-да! Страничка останется недописанной, останется царапина, это уж точно. Я уже писала о том, что остановиться можно на любой строчке, ибо мы…

— Не повторяй чужого «Мы все смертны».

— Чаще всего я пишу о том, что остановят. Продолжим. «Да, я сделала это. Я предупредила тебя сразу. Не перебивай мысли». — «К-к-отенок, я убью тебя». — Я тороплюсь допечатать лист. Я предвидела это, милый, я верю, но не могу оторваться. Я давно собиралась начать наш роман, но почему-то с конца. Эти слова… я не знаю, откуда и зачем они? И вот, поздно.

— Чушь какая-то.

— Трагикомедия. И это дороже, чем наша жизнь?! Удивительно. Я боюсь, что кончится лист, боюсь глотнуть кофе, боюсь осечки на полуслове, потому что я действительно не играла, не пользовалась тобой и любила. Такое простое открытие: чтобы выйти замуж, достаточно встретить своего мужа. Не очень юной даме, не желающей связывать себя никакой ответственностью, надо лишь столкнуться со своим мужем (не каким-то по счету или бывшим, а со своим). Так просто быть счастливой и сейчас. Ты читаешь выныривающий бред. Ты тривиально поступишь, милый, как все мужчины. Карандашная отметка: стоп. «Ты готов?» Я пью кофе медленно и осторожно, чувствую его бледность, — дочитывает лист. Теперь мне безразличен вечерний ритуал последней страницы, я была откровенной. Уже не хочу смотреть в окно, как водилось прежде, и уже не помню своих слов. Я смотрю в никуда и вижу все «до», «после» и «если бы»… Его пристрастие быть главой семьи и отцом, варить чудный кофе и любить меня такой, как я есть.

— Мечта всех баб!

— О талантах я уже упоминала ныне. На следующей странице он заплачет. Впервые. Но это будет потом. Острее ножей никто не точит, только муж, мой муж. Я предвкушаю финал нашей пьесы: сильное чувство всегда трагедия. Сколько о том насочиняли, что я не сумею здесь что-то изменить. Да, я не хотела обременять себя! И я в таком возрасте, что могу себе позволить быть собой. Мне не мешали, это так. Наоборот. Разве известность — моя заслуга? Это уже его труд. А лопатка саднит. Вот оно! Признание таится за спиной и… Черный коридор распахивает хрустнувшие двери и внезапный сквознячок несет меня в бесконечность, как тот листик, что врывался в мастерскую впереди гостей. И где-то в глубине, за поворотом, вероятно, оставлен свет, словно газовую горелку не стали тушить. Все как в обычной коммунальной квартире и в темнотище не угадать, которая же дверь нужна мне. И уже нет подающего кофе, которому я попалась по ошибке, ибо не я, а мне открылась его дверь. Мой кокетливо мрачный взгляд и его незабываемый вкус кофе. Талант магнетизера. Говорящие руки.

— И правда, разумно ли отказываться от чашечки кофе?

— Если нет вдохновения, и удавы все сожрали… Продолжай.

— Вдохновения нет, есть желание устроить разгон. Если честно, то у меня единственный дар — устраивать перевороты в цивилизованных домах и нарушать любые устои. С этим шла в безумный, бессонный, богемный мир. Сейчас там тихо и не угадать — сколько стен от фарфоровой чашки. Пусть гуща стекает на блюдце, я подожду. «Сейчас мы все тайны откроем»… я улавливаю рисунок сквозь смех. «Как светло и уютно у вас, но мне не сюда». — «Не спешите, я поджидал вас. Иногда я слышу, как вы читаете, и просто схожу с ума». — «Неужели так хорошо слышно?» — «Мне повезло, мы будем счастливы. Я вижу: вы устали. Не возвращайтесь к ним, мы переедем на окраину. Я стану тем». — «Кем?» — «Подающим кофе». — «А-а я подумала: подающим надежды молодым автором». — «Ты будешь моей, но мы не будем мешать тебе. Я займусь нашим малышом, а ты… ты будешь свободна, только пиши!» — «Да вы рехнулись, сударь!» — «Но зато, какое воплощение строк в реальность, продолжение темы в реальной жизни». — «Допустим, я напьюсь до чертиков, чтобы согласиться с вами. Но помните, чем кончится сказка, я не оставлю ребенка». — «Я убью тебя, Котенок». — «Прощайте».

— Неприятное знакомство.

— В квартире живет маньяк?

— Неужели он действительно существует?..

Мастерская клубится в непонятных испарениях. Неистребимый дух. Гомон. Как можно было пройти мимо?!

— Почему никогда нет света в этом доме?! — пролетевший плащ завершил вираж, — «трям-трям-трямь-сь», — продолжил игравший на фортепьяно, выпутываясь из него.

— Какого черта, Катюха, ты злая такая влетаешь, — продекламировал кто-то, скрывшись за мольберт.

Шаль зацепилась за низкий дубовый стол и порвалась, что-то смахнув. Катя опоясалась ею потуже, стряхнув котенка на пол: «Брысь, Маруся, с какой радости тебе нынче праздник — шарить по тарелкам?» Она идет к зеркалу, но расческа еще не нашлась. Поправляя рукой рассыпавшиеся пряди, вслушивается в подозрительную тишину, оглядывается. Друзья затрепетали в шутливом ужасе, скрывая ехидство.

— То-то же, я… — тут она закрыла рот ладонью, приглушая смех. Зеркало закрывал ее портрет.

— Как я не заметила, что лицо неживое. Вот это шедевр!

— Она, видите ли, не носит маски неподвижной, — буркнул юный гений, прежде просто приходивший брать уроки, но случайно прижившийся здесь.

— О мрачный взор, сокрывший гибель страсти, — надрывно застонала Светик под аккорды Демьяна. Но бородатый Илья прервал восторг звонких поцелуев жестами: Клювики! Клювики! клювики?

— Я не могу дышать этой гадостью, распахните окна!

— Тебе никто не предлагает.

— Добро переводить.

— Почитай, мы тебя заждались.

— Решили, что ты, открыв новую теорию, немедля вышла замуж!

— Так мы уж и не вспомним в который раз…

Светик с Катей обменялись злыми усмешками.

— Есть ли у нас джентльмены?

— Сегодня есть «вчерашние, сожранные» пельмени!

— Странная мысль, но долг платежом красен. И так будет всегда. Я устала.

Сгоняя пса, Катя опомнилась: «Кто приволок этого удава? Сознавайтесь, предатели. Иди-иди, Фигуля, нет у меня ничего, не лай». Привычная амурная паутина на потолке. Лепнина закоптилась, придавая пузатым ангелочкам коварные выражения лиц. Коса отброшена на подушку. Обычное упражнение с бокалом вина на согнутой коленке. Хриплый звонок, перебранка.

— Тебя. — А если тебя? — Чепуха? — Ладно, играем в чепуху… — Ну кто-нибудь, живой, снимите же трубку!

Но никто не спешил отреагировать, бросить свои занятия. Даже пьющие или просто курившие в этот момент выглядели сверх сосредоточенными. Катя, выдохнув, потянулась к трубке: «Здесь белые вороны сбились в стаю».

— И как ты можешь поступить, подумай сам, — Демьян вопросительно застыл с бутылкой в поднятой руке. Хозяин покачал головой, указывая на единственного женатого человека, приблудившегося к ним.

— Ему не наливать, его уже ищут.

Взаимопонимание полное, Катя продолжила: «Да нет же, его еще не было, уверяю вас. Обязательно передам. Спокойной ночи».

— Нет, — подтвердил потерянный голос.

— Нет.

— Все-таки, душа моя, ответь, что будет с возлюбленной?

— Только свет дай рубиновый!

— А ты не хочешь выйти за рамки жанра?

— Узенький-узенький лучик света, как острие, полоснет по залу и умрет на ней!

— Пьяные эстеты! Что может быть противней, — подмочив край дивана, Катин фужер раскололся.

— Какого черта! Где я буду спать?!

— Дома! — взорвалась Катя, прохрустев осколками. — Когда здесь будет чистая посуда?!

— Я там оставил газ, сходи, помой. На кухне тоже нет света, — сжалился старожил мастерской.

— Мне жутко.

— Что?! Вчера еще мылась в ванной без света, а сегодня, что вдруг? — возмутился давний друг (неизвестно чей или оставленный случайно каким-то забытым приятелем).

— Нашла достойную развязку? Точно!

— Ага! Значит, он ее прирежет! Только и всего, Фигушка! — радостно тормошил собаку вечный бездельник.

— Катюша входит в роль?! Потрясающее сопереживание, господа!

— Говорю же, негодяи, что я ничего не записывала. Это экспромт. Накатила шальная мысль. Нервы.

— Ну-с?! Экспромт сбылся? — заволновались актеры.

— Врать-то ты умеешь, мы ценим или любим тебя за это. А почему не записать? Очень мило. Так и назови: «Подающий кофе».

— Зачем?

— Чтоб исполнилось, — последний Катин приятель хохотал долго, гримасничая до слез.

— Как вы мне надоели, шуты… — Катя захлопнула крышку рояля перед носом надоевшего композитора, пропев «трям-трям», — подняла плащ и, не оглядываясь, подняв свободную руку, сделала играющие пальчики на прощание, оставляя двери открытыми настежь.

Входная дверь в квартиру захлопнется сама. Внезапный сквознячок влетел блеклым затоптанным листом, покружил и сгинул во тьме коридора. Нож просвистел и впился в деревянную панель.

Час пик

Бутылка пива застопорилась меж полных колен барышни — в разрезе юбки. Руки заняты жестикуляцией. Поза сидящей барышни почти неприлична, если не слышать поневоле голос. Ожесточенное описание того, что можно приготовить, если есть, конечно, мясо, ну еще нарезка и так далее. Так сочно, так азартно взлетают руки. Вероятно, не хватает слов. Никакой умышленной эротики. Надо же где-то приткнуть открытую бутылку. Над нею, чуть склонив голову, молодой человек неторопливо отпивает пиво, не вникая и не мешая ей высказаться. Барышня смакует предстоящий ужин, хищно взмахивая яркими когтями. Ноги все-таки не голые. По колготкам в жару, безупречным маникюром, можно определить то, что едет она с работы. Он ей позвонил в офис, встретились, едут… куда-нибудь. Еще один глоток открывает его помятое лицо. Молодые — до двадцати пяти лет. Кто же он? Если что-то может позволить из еды в столь голодное, безработное время? Заработок приличный, но случайный, иначе был бы в костюме. Черная рубашка, черные джинсы. Гнетут черные мысли. Устал. Слишком устал. С утра не брит. Несвеж. Скушен. А она все о том же, забыв об импортном пиве. Они неинтересны — они современны. Юностью от них не пахнет. Нет речи о любви… о ветчинке, рыбке, а на икорочку не добыл. На десерт будет секс. И только?

Что-то раздражает… вероятно, отсутствие любви. Основной инстинкт работает. Зачем-то они все же едут после душной работы к ней (к нему?). Будет только секс. Постелью это времяпрепровождение называют семейные пары. Этой парочке до постельного варианта еще надо дожить. Пережить смутное увлечение, решить, что пора остановиться, выбрать. Кем-то дозволено выбирать. Пробовать можно до бесконечности. Догуляться до безразличия или остановиться, согласиться с привязанностью к человеку противоположного пола. Все зыбко, временно, случайно. Кто прав, кто виноват? Все можно переиграть и вновь увлечься. Только пробы уже ставить негде.

Не осуждаю. Констатирую и сожалею, вместо того, чтобы подремать эти полчаса в метро. Жизнь коротка, уныла. Размышления навязчивы, как вид этой парочки напротив. Нет в них романтики. Что можно чувствовать с бутылкой меж колен? Загадка. Грустная загадка — как можно жить, не чувствуя любви? Отсутствие любви больно жалит тех, кто чувствовать умеет. Наивной девочкой кажется бабушка, желающая любви своей непоседе-внучке. Но она права — именно любви. Не секса, ни гормонов. Ей самой нужны эти несчастные гормоны, так врачи советуют, но, увы, вдова. А просто так — для здоровья — не может. Таких чудных теток отличает мимолетный взгляд, который они отводят от неуместной бутылки пива. Нет лица, нет глаз у барышни, есть ноги, сжавшие бутылку. И ноги знают — секс будет. И весь восторг в руках, рисующих — представьте: вырезка есть…

Все пассажиры четко представляют отбивные и огорчаются: дома мяса нет. Есть пятница, чай, сахар, хлеб. Жить можно… Белье замочено. Усталость пяти рабочих дней в зевоте до неприличия. Духота. А завтра будет рынок, будет ночь. Сегодня и вчера. И завтра… Ночь и любовь неразделимые понятия. Как жаль тех молодых. Нет веры, что любовь жива. Их дело выжить. Так мерзок и жалок их порядок в мирозданье. Просто распорядок — дел, утех. Парень с пивом наклонился к девушке, оголилась спина, мелькнул ствол за поясом. Как слаб и опасен кратковременный успех… Красные усталые глаза. Болтовня подружки, наверное, награда за грязь, которой он был занят в последние дни. Он не смотрел, не любовался ею, не предвкушал радости. Он видел никуда. Тупик. И несколько часов вдвоем. И пиво здесь, не торопясь — только в метро, пока доедем. Вся жизнь наспех. Вот и еще одна станция метро. Спрессованная толпа резко поубавилась, можно не зависать над парочкой, а просто расположиться подальше… Неприязнь — не страх. В пятницу уже нет сил бояться.

Неосознанная грусть. Любовь неосязаема. И глупо выглядит сегодня — в день рождения Пушкина. На взгляд чужой смешна порой, невозможна, немыслима и неуместна. Пусть неразумна, но отсутствие любви — трагедия нового — чужого поколения. Любовь дарит не покой, но свет. Но если вся любовь сойдет на нет — не станет света. Не это ли конец?

И если я права… какая жалость!

Москва 6 июня 1997 года

Приговоренные

Багровый бархат качнулся маятником, убыстряя шаг. Колокол юбки плеснул в глаза кровавым цветом, застучал от виска к виску, разрывая нахлынувшую паутину мыслей. Казалось, не оборвется короткая, до конца дома просохшая тропка, где прошла случайная девушка, незнакомая и словно твоя, забытая слишком давно, чтобы вспоминать ее. Очередной, внезапно отчетливый удар, раскалывая мозг, выбросил его в ослепительный майский день, где еще нет зелени, а только дымка на голубом небе. «А-а-а-а… Д-да-ааааа!!! Ада! Слышишь, Ада, я не узнал тебя!»

— Знакомься, сынок, это тетя Ада. — Я ушел к себе, получив шоколадного зайца и не прикрыв двери.

Ада ворковала с мамой. Я не делал уроки, а смотрел на гостью. Красивая тетя никогда ничего не замечала. Красивая и странная Ада, привнесшая в наш строгий уют стихийные праздники, новых друзей, гостей. В такие дни, недели я не был наказан за проделки. Ада стала взрослой, взбалмошной и замужней. Ее Зайчик рос очень спокойным. А я был должен гулять с ним, пока они с мамой курили на балконе — я же все видел.

Ада взвинченная и бездомная. Мы спали втроем. Она чмокала нас в макушки, думая, что мы уснем. А я, засыпая, улавливал в ночи ее неотвязный жест, — она накручивала прядь волос на указательный палец, вздыхала, начиная все заново. Иногда она исчезала на месяц, на полгода, но я ждал ее. Всегда сумасшедшая, то замужняя, то разведенная, в зависимости от настроения, она писала нелепые романы. Я ей так и сказал, когда мне стукнуло семнадцать, а нам часто приходилось спать, как в детстве. Ада, мне было уже семнадцать, а ты ничего не заметила. И я, Ада, не заметил, что тебе давным-давно не девятнадцать.

Я женился и отслужил, и развелся. И я, Ада, сошел с ума, — закружился с волками… Ада, а ты помнишь наши дни рождения? А последний Новый год? Лет пятнадцать назад, Ада. Мы курили на лестнице. Я накручивал каштановый локон, притягивая тебя. А ты, хитрая и рыжая только на солнце, чмокнула меня как маленького в щеку. Ты даже не помыслила, почему я согласился на твою авантюру — уехать за бугор. Брак по контракту! Я и здесь мог иметь, и имел столько. «Гоп-стоп, мадам, ваша карта бита». Ты знала это, знала.

— У нас одинаковые дипломы и шансы помочь друг другу, — ворковала ты. И я верил тебе, что смогу отбиться от своей стаи. Ты верила в меня. Моя мама уже не верила ни во что, а ты…