Бесплатный фрагмент - Филфак

Посвящается нашей юности, безалаберной и веселой, нашей молодости, энергичной и влюбленной, и тому времени, неповторимому и прекрасному…

* * *

Всего и было, что взглянуть в лицо,

Взглянуть открыто, прямо, без утайки,

Чтоб искорок серебряные стайки

В глазах создали полное кольцо…

Всего и было, что увидеть глубь

В зрачках друг друга, чтоб не ошибиться,

Чтоб удержаться, чтобы не разбиться,

Успеть вдохнуть, коль перехватит грудь…

Всего и надо, что понять тоску,

Забытость, одиночество вселенной

И холод от забытости наверно…

И трепет от готовности к броску!

Чтоб разглядеть за несколько минут

В глазах любовь и слов невыносимость,

Не внешний блеск и внешнюю красивость,

А чувства, что внутри в душе живут…

А уж потом слова, поступков грусть,

И радость встреч, и тягость расставаний,

Желаний явь, и мифы расстояний,

Полет при встрече и ошибок груз.

И серых будней пыль, и суета,

И разговоры, и обид оковы,

И холод слез, тоска, забытость снова,

И келья одиночества со льда!

Про любовь

(Набор предисловий с отступлениями и пояснениями)

1. Все объясняющее предисловие

Это первое предисловие, все объясняющее. Пытающееся объяснить, что это за книга, для чего она и почему. Или по крайней мере объяснить хоть что-то…

Желания все чем мы жили доверить бумаге изначально не было, и только после появления на ТВ сериала «Восьмидесятые» захотелось записать. В сериале были отмечены очень интересные задумки и тут же все стоящие замыслы были с треском провалены. Авторы сериала пытались изобразить одним полотном нашу молодость, нашу любовь, то как мы входили в эту жизнь, становились взрослыми. Причем все изобразить на узнаваемом фоне восьмидесятых со всеми теми процессами, которые протекали вокруг.

Но получилось не похоже. Как говорил Константин Сергеевич: «Не верю!» Если вначале на экране было много общего с настоящими восьмидесятыми и даже семидесятыми, то с каждой серией сходство пропадало. И мне захотелось нарисовать то, чем и как мы жили, какими мы были так, как я это вижу.

Вот тогда я представил себе «МистериюXX века» Глазунова. С одной стороны это картина, на которой изображены подробности закончившегося двадцатого столетия, с другой — это набор сумбурных зарисовок о том, что происходило, что случалось в том столетии. Можно рассматривать полотно как эдакую, пусть и несколько упрощенную, иллюстрированную энциклопедию событий в заданный промежуток времени. Но все же, и это главное, это художественная картина, это цельное законченное произведение с единством замысла и претворения.

Человеческая жизнь меньше, короче, чем столетие. Границы уже, события мельче, но их, этих событий, больше, для каждого индивидуума в частности они важнее. Не хочу равнять результаты, просто пытаюсь провести некоторую аналогию.

В двадцатом столетии было две мировые войны с миллионами жертв, а локальных войн вообще неимоверное количество. В моей жизни войн вроде бы не было, но в меня стреляли один раз одиночным выстрелом в армии на посту при охране дров, когда-то в семидесятые, и несколько очередей выпустили автоматчики, сидевшие в гостинице «МИР». Это в девяносто третьем. И кажется все. Это напрямую в меня, насколько я знаю и помню. Косвенно в меня стреляли всегда, когда гибли мои друзья. Это когда погиб в Карелии от бандитской пули Лешка Фатьянов, когда упал от подлого ножа Серега Костин, когда расстреляли Женечку Боярского и других в том же девяносто третьем у того же Белого Дома.

Вот обо всем этом, ну, и еще о многом ином, я собирался, вернее собираюсь выпустить книгу. Выпустить одну-две редакции книги.

Надеюсь, что далекие от совершенства строки вынудят кого-то внести коррективы, исправления и ремарки, а затем возможно и дополнить содержание опусов. И, даст Господь, пройдет три, пять, пусть даже десять лет, но в книге появятся самые различные заметки иных авторов рисующие нашу жизнь, жизнь нашей молодежи в семидесятые годы прошлого столетия, повествующие о молодости, о нашей с вами молодости, дорогие друзья.

2. Предисловие — монолог позаимствованный из разговора

В 1975 году в августе начали заселять только что построенное общежитие на проспекте Вернадского. Это сейчас ему дали название Дом студента на Вернадского. А тогда общежитие и было общежитие, у нас ему сразу же присвоили название «Крест», которое мгновенно переросло в «Кресты». Характерная форма здания сама просилась на язык. К первому сентября вышел номер многотиражки «МГУ», которая не могла не отметить появление новой общаги. Начиналась статья диалогом двух студентов:

— Какое красивое здание!

— Да, уж! Стекло! Бетон! Металл!

Этот вымышленный диалог навсегда отложился в памяти, потому что будущим жителям этого вычурного дома следовало с первого взгляда ужасаться предстоящим перипетиям в здании в условиях будущей московской зимы. И сегодня сразу же вспоминаются разговоры, что проект разработан для юга Франции, что климат на юге Франции несколько отличается от климата в Москве, что…

Короче, как всегда, хотели как лучше, а получили как на юге Франции.

— Не хотел, как и ты, никаких обсуждений, но что-то ты зацепила во мне своими выпадами. И не возражай, и очень хорошо. Имеешь полное право. Только у меня эта жизнь такая и есть, такая была и именно такой я ее вижу. Может быть это только для меня она поворачивается этой своей не самой лучшей стороной.

Я не знаю. Но смотри сама. Много я конечно в своей жизни накуролесил, много наделал ошибок, набедокурил очень много. Но не все ведь зависело только от меня. Что-то и сама жизнь со мной курочила, чем-то, очевидно, я расплачивался за старое или новое, а что-то может быть и авансом с меня брали.

Известно, что за все в жизни нужно платить, но ведь нигде не сказано, что платишь всегда за уже совершенное, по факту. Наверное, иногда берут и какую-то предоплату, платят авансом. А если потом недосовершил? Неуспел на полную напроказничать, натворить? Обратно ведь никогда ничего никому не возвращают! А где искать того бухгалтера, который подсчитывает твой расчет?

Вот, вкратце, как было у меня.

В школе мы были заняты учебой и никаких выдающихся романов у нас не было. Это я говорю про наш класс. Не было свиданий, поцелуев и трагедий. Лишь только на Выпускном вечере, когда встречали солнечный рассвет мы начали целоваться

Девочка, с которой я встречал восход после выпускного, с которой первый раз по настоящему целовался, ушла из жизни лет двадцать назад. А с кого получить теперь все то, что мы недоцеловали, недогуляли, ведь наверняка у нас за все это благополучно было высчитано, изъято в предыдущих классах.

Мои школьные друзья, друзья детства и юности растерялись на жизненных просторах. Хотя, если вдуматься, то более объективно было бы считать, что это я оторвался от своего класса слишком сильно, уехал очень далеко и заблудился, не смог найти обратной дороги.

Не смог найти почти никого даже в дебрях Интернета. Нашел только одного хорошего товарища, но он ушел из жизни лет пять-шесть назад почти сразу же после того, как мы обменялись письмами.

Две девушки, с которыми я встречался перед армией и которые клятвенно обещали не ждать солдата, нет, а просто писать письма, не написали ни одного письма.

Перед армией у меня был некоторый незначительный сексуальный опыт и некоторые личные отношения с особами противоположного пола, но в армии я вообще не получил ни одного письма ни от кого. Только из дома от родителей.

Девушка, которая мне очень нравилась перед армией, выскочила замуж еще до того, как я прослужил полгода и получил сержантские лычки.

Та женщина, которую любил больше жизни, которую люблю до сих пор, оставила меня, бросила. Не корю, не выговариваю, простая констатация. И ведь не скажешь, что не за что! Но пусть будет трижды за что, ведь вон той маленькой серенькой частичке, что трепещется где-то рядом с сердцем ни капли не легче. Как я тогда все пережил?

Очень странный вопрос. Точно так же, как живу теперь. Что-то затерлось временем, считается, что время вылечило, что-то забыто памятью, а что-то притерпелось и вошло в привычку. Так со всем этим дальше и живем.

Можно про это говорить, можно про это написать, но ты ведь опять скажешь эгоист и сам виноват.

Первая любовь, до армейская, чистая и нежная, погибла под электричкой в тридцать с небольшим.

Женился не по любви, но и не с бухты-барахты, мол потому, как время подошло. Нет! Начитался Льва Николаевича «Воскресение», «Мое Евангилие», «Как читать Евангелие и в чем его сущность?» и еще какие-то его труды. Очень сильно подействовал на меня Толстой и задался я мыслью своей жизнью что-то полезное для других сделать. И тут встретил я свою будущую жену. Не буду много распространяться, но я с ней был знаком ранее, жил на квартире у ее бабушки. Она тогда была молоденькой девушкой, красневшей от грубого слова, даже не всегда матерного. Но теперь прошло лет пять и увы! она превратилась в довольно разбитную женщину, если и не легкого поведения, то идущую к этому. Вот тогда-то я на ней и женился.

Шли семидесятые годы. Это был, наверное, как говорят нынешние демократы, разгар застоя. Только мы в те годы ничего не знали об этом и для нас бежали золотые годы нашей юности.

Приближалась Московская олимпиада. Прилавки магазинов пустели, столицу пытались вычистить от неблагонадежных элементов, а в народе ходили самые невероятные слухи. И жизнь тряслась и менялась и было непонятно, что лучше: то что наступило или то что осталось сзади.

Как удар колокола: ушел Высоцкий. И тихо, незаметно, словно шепотом: не стало Юрия Трифонова…

Появился Гамаюн Владимира Николаевича Орлова и другой Орлов с альтистом Даниловым открыл новую в нашей литературе страницу мистического реализма…

Вот такие были наши семидесятые — восьмидесятые годы.

И семейная жизнь, долги, извечная проблема где взять денег, а потом еще и учеба. Шесть лет подряд. Идешь, работаешь, как и положено восемь часов, затем на три часа от работы отрываешься и идешь на гранитные прииски, грызть гранит науки. А вслед за этим возвращаешься к своему «проводнику в люди», к родной заводской проходной и бежишь еще на три часа на рабочее место дорабатывать недостающие часы. Четырнадцать, а с дорогой пятнадцать часов в сутки, хорошо хоть не каждый день, но шесть лет, даже шесть с половиной…

И ничего, оттарабанил и эти шесть лет и получил красную книжку, то бишь красный диплом и сумел трижды отбиться от аспирантуры. И ведь объясняю: «Не моё!», — а мне говорят: «Справишься!».

Ну требуется заводскому начальству, чтобы шла на заводе наряду с производством и научная работа, чтобы взращивали здесь на чахлых грядках свою ученую поросль, чтобы вскармливали своих молодых ученых. Лишь когда сказанул я, что и в их работах я, в принципе, не вижу никаких научных достижений и предложил дальше не углублять тему, тогда все вопросы сами собой иссякли и потянулись серые будни.

Похоронил жену я лет двадцать с небольшим назад. Пусть без любви, какие изображают в разноцветных книжках, продающихся на железнодорожных вокзалах, с африканскими страстями и безумными поступками, но сколько-то лет мы с ней прожили. И жила она, как нормальная женщина, и другим запомнилась как хорошая мать и достойная жена.

Но ведь ушла же.

Значит и семейной жизни мне достался не полный комплект? Так где же компенсация, где тот пакет молока, который выдается за вредность нашей жизни?

И было у меня еще две жены, с которыми жили мы гражданским браком, как сейчас любят говорить. Но ни с одной жизнь не сложилась

И топтался я по жизни и ничего не натоптал. И про что еще писать?

Про работу? Так вот такая она и была. Утром вкалываешь с «непроспатыми» глазами. К вечеру готов на митинге выступить, призвать и повести!

В обед стакан, вечером еще два. Одно слово: «Стройка!» Одно слово: «Завод!» Рожденный строить, не пить не может! А мы все были строителями новой жизни, светлой и красивой!

Был у нас в бригаде слесарь, звали его «Вася — не рви цветы». Дали такое прозвище за поговорку, которую повторял он через фразу, как некое заклинание.

Однажды прихожу я на работу раньше всех. Это еще молодой я был и работал на стройке самой настоящей. И как-то случайно получилось. Незапланированная неожиданность. Переоделся и стою в бытовке возле окошка и наблюдаю нашу строительную действительность. А в противоположном углу бытовки этот самый Вася наводит на себя марафет и антураж дабы в совсем уже близком будущем влиться в стройные ряды строителей и свершателей. И вдруг слышу я, как между всех этих подготовительных шумов раздается весьма и самое характерное бульканье.

Мой взгляд делает непроизвольный круг по бытовке и останавливается на коллеге, который с тщательным вниманием и осторожностью, чтобы не испортить вкус и послевкусие напитка, готовит широко известный коктейль для утренней предрабочей встряски «Александр III». По классическому рецепту следовало малый флакон тройного одеколона тщательно смешать с флаконом одеколона «Саша», после чего добавить в напиток 25 капель сырой воды. Причем воду следует брать обязательно сырую комнатной температуры, а то вкус напитка будет безвозвратно потерян.

«Вася — не рви цветы» заметил, что его деятельность выплыла наружу:

— Что, с тобой поделиться?

— Да нет, Вася. Мне ни к чему.

— А я не могу! Меня ноги на объект не ведут без этой профилактики!

Вот такие дела.

Вот такая наша жизнь.

Именно такая она и была.

Перепробовал я работы всякие. И легкие, и тяжелые, и для рук, и для головы. Пока работаешь для удовольствия — удовольствие за работу и получаешь, и хотя в материальном плане не густо, но выходишь работать в любое время и домой ее берешь, и ночь за полночь от нее не уходишь.

Но как начинаешь получать за работу деньги — всё, шалишь браток. Лишь от и до! Да и эта норма очень скоро в тягость становится.

Про семейную жизнь?

А что в ней хорошего? Вот сейчас читают эту книгу пусть не несколько сотен, но уж несколько десятков человек, несколько десятков дам, женщин уже проживших на этом свете не один десяток лет

А вы представьте, что беседуем вдвоем один-на-один, «тет на тет», как говорила одна моя хорошо знакомая «штукатурщица».

— Ты прожила счастливо?

Да, тебя (без обид только) уже лет десять, если не больше, никто не целовал по настоящему. Не имею ввиду поцелуй внучонка.

И не говори, что тебе уже этого не надо.

Надо! Надо всем, в любом возрасте, а женщине особенно!

И любовь нужна, если только потом не с подоконника двенадцатого этажа…

Это жизнь

Просто у меня она такая, так вот сложилась или это я ее такой вижу.

У каждого иная. Но это только кажется.

У многих очень похожая. И специально я повторяю слова из молитвы Ангелу-хранителю:

«Не дай возможности (не попусти) злому и коварному демону завладеть мной (подчинить себе) через угнетение, порабощение моего смертного тела (через мои страсти телесные).»

Вот такие дела. И не обижайтесь, пожалуйста…

3. Любовь и кое-что остальное

Какие предисловия могут быть, если говоришь о любви? Или она есть, или ее нет. Или ее нет, но зачем-то хотят сделать вид, что все-таки она есть.

Если когда-то земля была плоской и лежала на четырех слонах, то филфак в наше время твердо стоял на своих четырех опорах: ромгерме с его прожигающим, жалящим намертво и насквозь иностранным языком, русской филологии (чудище двуглавом с головой язык, и головой литература, и известны случаи, причем совсем не малочисленные, когда обескровленные студенты оставляли свой диплом в пасти первого чудища или в беспощадных когтях второго), классике с ее обманчивым сладкозвучием и ложной приторностью. Четвертым слоном, четвертой опорой была любовь. Да и как без любви мог бы обойтись организм, а филфак и был самостоятельным организмом внутри университета, существом, телом, состоящем на восемьдесят с лишним процентов из женщин. А какие женщины, где и когда обходились без любви?!

Влюблялись, сходились, расходились постоянно. И главное при этом было не потерять голову. Как, помнится, произошло это с одной девушкой из Прибалтики по имени, кажется, Ирма. Симпатичнейшая девчонка, стройная, фигуристая, глаза, как две вишенки, быстрая, умная. Копна каштановых волос, словно костер. Какая у нее была любовь к одному темнокожему студенту из Африки, какие жгучие чувства пылали в этой северной девушке к южному отпрыску некой царственной фамилии с негритянского континента! И ведь могла заживо сгореть наша бедная красавица в огненном океане всепоглощающего пожара трагедии, который вспыхнул однажды благодаря ее венценосному избраннику.

Однажды, при очередной встрече этот солнцеподобный монарх или сын монарха с филфаковским дипломом и багажом знаний, собранных на просторах нашей столицы, ей заявляет, что срок его пребывания в этой холодной стране подошел к концу и на следующей неделе он убывает навсегда под ласковое африканское солнце. Ирма ему там не нужна, потому что дома его давно дожидаются две сотни крепкозадых и горячих принцесс шоколадных оттенков кожи, после чего этот африканский принц скрылся в своей комнате, не желая далее вести беседу.

Для Ирмы это было подобно минометному или какому-то гаубичному обстрелу, при котором каждый третий снаряд попадает прямо в разрывающееся сердце, а остальные просто тупо взрываются у тебя в голове.

Что делать, куда бежать, как спасать свои растоптанные чувства, девчонка не имела ни малейшего понятия. И вот тогда Ирма и потеряла голову. А может она потеряла голову несколько раньше, еще когда начала встречаться с венценосным негативом. Точно это не известно. Известно, что она жила в высотном здании университета, в одной из четырех башен, на которых часы висят. И не долго думая, она распахнула окно и раненой птицей метнулась к белеющим на голубом небосклоне облакам.

Конечно же, все знают контур Московского госунивера. Гордый шпиль, а по четырем углам от него ажурные башни с часами. Вся наша история закончилась бы очень плачевно, если бы не одно но. Проживала Ирма в башне, почти на самом верху, но под их окнами метрах в двух находился цоколь, на котором при желании можно было бы даже танцы устраивать. Вот и упала она прямиком на этот цоколь.

Кто открыл двери на цокольную крышу, кто вывел Ирму оттуда, кто вызвал врачей из Кащенко, я не знаю. Знаю, что девушку пронаблюдали в больнице, убедились, что рецидивов с открытым окном не будет и выписали.

Через трое суток Ирма со смехом рассказывала знакомым о своем невероятном приключении, называла себя при этом «падалицей» (от слова «падать») и задорно встряхивала шевелюрой, как бы показывая, что голова ее на месте и прекрасно работает.

Вот я и говорю, что главное — это не терять голову.

Мне было двадцать два года, ей девятнадцать. По моим сегодняшним меркам мы были самые настоящие дети. Только, я тогда уже оставил два года в знойных гобийских степях, был разок обстрелян неизвестно кем и неизвестно по какой причине и считалось, что с успехом справляюсь с обязанностями младшего командира. Она тоже, не поступив с первого раза на филфак, целый год работала в школьном коллективе, набираясь опыта и готовясь к новой попытке.

Чуть не сказал готовясь к нашей встрече. И такая встреча произошла и голову я, конечно же, потерял. Сразу же и бесповоротно!

Я считал себя самостоятельным мужчиной, мужиком, имеющим опыт жизни вне родительского дома. К тому времени я уже несколько раз переспал с женщинами, чаще всего именно по их инициативе, умел пожарить блины, сварить картошку и приготовить борщ или суп и знал, как пахнет водка и чем она отличается от вина.

И с этого момента, с момента нашей встречи и по нынешний день я живу без головы.

определиться не могу,

ты для меня маяк ли, путы,

тяжелый путь во время смуты

иль подчиненье батогу?

что красота — лишь шоры глаз,

закрывшие все горизонты,

и, как улыбка у Джоконды,

скрывает вид земли от нас?

чем забираешь волю ты,

парализуя ежечасно

и делая на все согласным

с высот единой правоты?

как не сломившись разобрать,

в чем притяжение хмельное?

вдруг это просто паранойя,

желанье жить, не умирать?

стремление служить тебе

неужто — это искушенье,

рассудка здравого лишенье

и жертва рабская судьбе?

в безумьи вникнуть не дано,

что ты? молитва о спасенье?

или распутный день весенний

на преискуснейшем панно?

кому молиться, чтоб понять,

кем ты ниспослана на Землю?

и для чего тебя приемлю

обожествлять иль изгонять?

Двери

На прилавке магазина стояли консервы «Язык в собственном соку». Это как? В слюнях, что ли?!

Люди, которые думают «пить надо больше» и те, которые думают «пить надо меньше», сходятся в одном — пить надо…

Если мужчина говорит, что он не создан для брака, значит, он бракованный. Не тяните, обменяйте его в течение двух недель!

Я подошел к входной двери. Дверь была заперта изнутри. На двери тремя ржавыми кнопками крепился листок бумаги размером с половину тетрадного листа. Лист оповещал всех интересующихся, что некая Таня ушла что-то там получать и сейчас придет.

Три уголка с тремя кнопками плотно прилегали к поверхности двери, а четвертый уголок с последней надеждой и некоторой отчаянностью метался в порывах ветра, желая любыми способами оторваться, покинуть сие не очень гостеприимное место.

Я подумал, потрогал дверь, ручки не было. Постучал. Звук передавался очень плохо. Если даже за дверью кто-то и был, что само по себе было под большим сомнением, то все-равно он мог ничего не услышать. Я постучал ногой. Не сильно, но несколько сильней, чем пальцем. Получилось значительно громче. Но тишина за дверью царила прежняя.

— Сейчас она придет, уже минут сорок, как ушла, — это была дородная тетка в синей новой фуфайке поверх больничного белого халата.

Меня смутило местоимение «она».

— Мне приемное отделение нужно, — мрачно, глядя в землю пояснил я. По моему внутреннему глубокому убеждению должно было быть всем понятно, что раз приемное отделение или приемный покой, назовите, как вам больше нравится, то обязательно за дверью должны быть мужчины.

— Сейчас все будет. Кому что надо, тому то и будет, — уверенно сказала дородная тетка.

Я прошелся перед дверью.

Погода была не пойми какая. То ли весенняя, то ли зимняя. Дул мокрый холодный пронизывающий ветер. В воздухе висела холодная водяная пыль. От этого все вокруг было мокрым. Гулять по такой погоде было очень неприятно, но сидеть на лавочке, вдыхая всю эту весенне-зимнюю взвесь, было неприятно вдвойне.

Я сделал еще два кружка по маленькому асфальтовому пятачку перед дверью, раздумывая, не повторить ли снова мой эксперимент со стуком. В конце концов ведь не один же человек должен находиться внутри целого здания.

— Ну вот и дождались, вот и идет пропащая, — женщина на лавочке оживилась, поерзав, оторвала с натугой неплохо пристроившуюся на деревянных планках свою базисную часть и приняла вертикальное положение.

Я оглянулся по сторонам. Никого нигде не было. И только присмотревшись, понял, что ожидал прихода неведомой Татьяны совсем с другой стороны. По заросшей кустарником дорожке из соседнего корпуса быстрым шагом шла женщина в такой же те, как у моей новой знакомой фуфайке, только черного цвета. В руках у нее позвякивало оцинкованное ведро.

Она поздоровалась сразу со всеми, достала из кармана достаточно внушительную связку ключей и, практически не глядя, одним движением широко открыла дверь, приглашая всех заходить.

— Таня, мне б пошептаться с тобой? — просительно полусказала, полуспросила женщина в синей фуфайке, заходя в помещение. Таня молча кивнула и посмотрела на меня.

— Новенький?

— Да, мне б в приемное отделение…

Только сейчас я понял, что меня все время настораживало, что здесь было не так, не как везде, где я бывал до этого. На всех дверях не было ручек. Ни на одних дверях не было замочных скважин. Ни одни из дверей не имели ничего даже напоминающего запоры.

Таня достала из кармана фуфайки, куда успела уже убрать, связку ключей и открыла соседнюю дверь:

— Гриша, иди, новенький прибыл.

Во всех дверях там, где обычно находятся замки, были треугольные или четырехугольные отверстия и лишь на некоторых наоборот торчали четырехугольные стержни.

— Пойдем, — из-за соседней двери, шаркая, вышел Гриша. Он приоткрыл дверь пошире, пропуская меня вперед. Я прошел вперед, за спиной громко хлопнула отпущенная дверь.

Я оглянулся. Дверь автоматически закрылась на внутренний запор отделив меня от всей остальной части города и страны. А впоследствии оказалось, что это захлопнулся ход в мое прошлое, в ту часть жизни, где я был беззаботен, молод и счастлив.

Это был конец моего филфака…

Как все начиналось?

Как все начиналось? А очень просто. Все начиналось с рабфака, с подготовительного отделения. Кто-то в Верхах, причем даже не в университетских Верхах, а в правительственных, а может быть даже и на уровне Политбюро, вдруг заметил, что нет у нас истинной связи между рабочим и служащим сиречь интеллигентом. И что отрывается интеллигенция от тела народного и появляется с ее стороны некий душок мелкобуржуазности. А посему решили умные люди из Верхов нужно сомкнуть ряды и подпитать массы работников культуры и науки свежей струей из рабоче-крестьянской среды.

Вот именно мы и стали этой самой струей и начали подпитывать и пропитывать и оздоровлять и нести новые тенденции. А говоря серьезно, действительно, попасть в ряды студентов Университетов на гуманитарные факультеты ребенку из рабочей среды стало очень трудно, почти невозможно, и не только в Москве. А поступить куда-то в Иняз или в театральное практически невозможно. Поэтому и были организованы рабочие факультеты, как в двадцатые-тридцатые годы, куда принимали больше не по шкале знаний, а по шкале характеристик.

В течение года преподаватели из МГУ должны были заполнить пробелы в знаниях у будущих студентов из молодых рабочих и крестьян, а последние в ответ, придя на факультет уже студентами, поднять на должный уровень дисциплину и стать своеобразным идеологическим цементом, закрепившим бы состояние идеологии у наших гуманитариев.

В том году, в 1972 году, рабфак поселили в Доме Аспиранта и Стажера. Так называлось одно из общежитий Универа. МГУ был достаточно богатой организацией и нужды в жилой площади не знал. И в разные годы рабфаковцев селили в разных общежитиях.

Я прибыл в столицу с опозданием. Ехать мне пришлось почти с самой границы с Китаем в Монголии. Так как из-за моего желания поступить на подготовительное отделение филфака МГУ солдат из нашей воинской части раньше увольнять никто не стал, то и получилась некоторая задержка с моим прибытием. Но моя мама успела проявить бдительность и оповестить вступительную комиссию о том, что я несколько задержусь к началу занятий.

Поэтому мое опоздание никого в приемной комиссии не удивила и сразу же по моему прибытию собрали компетентную комиссию. Комиссия экзаменовала меня в одном и том же составе по трем предметам. Но дабы соблюсти все нормы закона собеседования проводили в трех разных аудиториях.

Вначале, поскольку старший в комиссии А. Качалкин куда-то очень спешил и заранее сказал мне, что лично он меня уже принимает, но нужно соблюсти букву закона.

Букву мы соблюдали в аудитории человек на сорок. Три преподавателя и я. Они быстренько оповестили меня о правилах поведения на факультете, о порядке проведения занятий и о противопожарной безопасности на нашем этаже и вообще во всех помещениях Университета. Затем, чтобы не отрываться от тематики собеседования, они узнали у меня время и место проведения октябрьской революции в 1917 году, а чтобы добавить в опрос современности поинтересовались о прохождении последнего к тому времени, кажется, XXIV съезда КПСС.

Так как я, будучи в это время в рядах СА, в обязательном порядке по 8 часов в день вместе со всей батареей сидел у телевизора и, выпучив глаза, чтобы не заснуть, таращился в экран черно-белого «Рекорда», то подробности этого мероприятия я знал лучше моих экзаменаторов. С большим трудом им удалось прервать мой ответ, но я вдогонку сообщил им состав Северо-Атлантического блока, перечислил страны Варшавского лагеря и, когда хотел переходить к внутреннему устройству Советского Союза и перечислять все союзные республики, мне заявили, что на этом собеседование по истории закончено.

Собеседование по русскому языку проходило в соседней аудитории. Мы дружно перешли туда, Качалкин со всеми вежливо раскланялся и убежал. Русским языком занимался Леонид Аркадьевич. Очень милый и чрезвычайно интеллигентный человек. Русская литература целиком принадлежала Александру Андреевичу Смирнову, третьему преподавателю, человеку глубоких знаний, очень мягкому и доброжелательному. Я еще не знал тогда, что в народе его перекрестили и присвоили новую фамилию. И теперь его уже на долгие годы студенты разных курсов, а порой и преподаватели знали, как Александра Андреевича Чацкого.

Неожиданно Смирнов-Чацкий вспомнил о том, что и т.д., и т.п., и прочая, и прочая, и еще десяток причин. В общем ему немедленно требуется быть, а для этого отсюда убыть и так далее.

Чтобы соблюсти букву, они с Леонидом Аркадьевичем очень быстро, по компактной, только что ими самими разработанной программе выяснили, что с русской литературой я хотя бы поверхностно знаком. Определили, что навскидку я определю, кто написал «Евгений Онегин», что «Муму» принадлежит перу Тургенева и что Гоголь относится к российской словесности, а Гегель отнюдь.

После чего Чацкий откланялся, а мы перешли в третью аудиторию. Но третья аудитория оказалась закрытой на ключ, а у кого пресловутый ключ мог находиться было неизвестно, поэтому Леонид Аркадьевич отправился на лестничную площадку, а я поплелся следом за ним.

На площадке мой преподаватель закурил, а я остался стоять в стороне, поскольку сигарет у меня не было. Поскучав несколько минут в полной бездеятельности, я все-таки набрался наглости и попросил сигарету у своего шефа. Он небрежно достал из дипломата пачку «Philip Morris» и со словами: «Новость!» протянул мне.

Я вытащил одну сигаретину из пачки и, ожидая услышать какую-то новость, начал окуривать окружающее пространство. Но никаких новостей не последовало. Не последовало вообще никакой информации.

Я, собственно, и не горел желанием узнавать что-то новое. Для одного дня, думалось мне, уже вполне достаточно. И уже заканчивая курение, я обнаружил, что сигарета, которую я самолично достал из преподавательской пачки «Philip Morris», называется просто и понятно: НОВОСТЬ.

Кто-то потом говорил, что сигареты «Новость» табачной фабрики «Дукат» очень любил Леонид Ильич Брежнев. Но правда это или утка, рожденная в московских подворотнях, не знаю.

Леонид Аркадьевич оставил меня в коридоре подпирать плечом крашенные стены филфака, а сам отправился на кафедру выяснять подробности собеседования со мной.

Эта неопределенность с собеседованием продолжалась минут сорок. Шеф краснел, бледнел, куда-то звонил, курил, но виду не подавал. Все время он сохранял вид несколько равнодушный и полностью бесстрастный. Может быть это было его обычное состояние, может он просто старался казаться полностью бесстрастным в любой ситуации не знаю. Но как ни старались вывести его из себя на занятиях, а такие попытки были и были неоднократно, этого ни разу не удалось. Ни одного раза, кроме…

Случилась история в двадцатых числах апреля месяца. В это время все организации проводят субботники, воскресники, красные дни, синие дни, зеленые дни, только, кажется, день птиц в это время никто проводить не додумался.

Короче, в это дни все убирают свои территории после зимнего периода. И, естественно, норовят, по старой доброй коммунистической традиции убрать местность, никому ничего не заплатив за работу. Раньше прямо нажимали на идеологию, называли мероприятие Коммунистическим субботником, рассказывали истории из эпохи революционного романтизма, нажимая на душещипательный рассказ о Ленине и бревне на Красной площади.

Сейчас проще. Сейчас используют прямое администрирование. Кто не выйдет, тот будет уволен. Или кто не выйдет, у того вычтут недельный оклад из заработной платы. Как-то так делается. Вот и в тот день. Мы добросовестно явились на Всесоюзный Ленинский.

Отметились у отмечающего и стали чуть в сторонке, ожидая, когда же нас осчастливят каким-то сногсшибательным заданием. Огромного желания у нас переворочать горы мусора не было, хотя натуральные горы мусора, который сгребли со всего двора трактором, имелись. И ко всему шло так, что именно нам и грозили достаться эти горы.

Ах, да! Мы — это я и еще один рабфаковец Сашка Гончарук из Подмосковья. Но жил он у тетки в Москве. То есть практически болтался, как мандариновая корка в речной проруби. И для тех, кто жил в Москве, он был как инородное тело, и для нас, жителей общаги, тоже был чужак. Но все-таки из одной группы, тоже после армии…

Мы бочком, бочком стали опускаться в подвал. Там тоже работали люди, но уже не наши. А затеряться в такой толпе, которая бывает на субботниках, потом говорить, что работал, но с кем-то чужим, — это проще жареных огурцов. И все бы ничего.

Так бы и прокатило, да заметил нас еще один одногруппник. Леня Огинский–Босяков. Может это у него действительно такая аристократическая фамилия, как он хвалился, но мне кажется, что довольно странные аристократы получаются. Да и большим показателем личных свойств и качеств в то время для нас было где человек служил в армии, кем служил, что научился делать и прочее.

А этот орел жил на Академической площади, служил на этой же площади, только с противоположной стороны и служил в духовом оркестре при пожарной части.

Вот заметил нас этот Леня Огинский-Босяков, понял, что мы замышляем, и словно эпоксидкой его к нам приклеили. Мы направо и он направо, мы налево и он налево, мы по лесенке в подвал, и он за нами в подвал. Вроде бы группы своей держится, зараза.

А тут Леонид Аркадьевич наш незабвенный прилетает. Фу-ты, ну-ты, все здесь гнуто, я так спешил, я так опоздал, но ничего, сейчас мы с вами. А оно нам нужно?

Побежал Леонид шеф Аркадьевич, нашел какого-то старшего, тот повел нас в подвал к персональной куче мусора. Вот давайте, дерзайте, сделаете и уйдете. Повел меня, вручил чуть не именные совковые лопаты. Я Сашку в сторону отвел, говорю, вот тебе лопата, мы с тобой на погрузке, а они пусть на носилках. Он плечами пожал, как скажешь.

И поехали, в две лопаты, как в два смычка или в четыре руки на фортепиано. Кучу нашу распорядитель оценил в два часа работы. Мы через сорок минут подмели это место. Друг и начальник Леонид Аркадьевич с трудом разогнулся, тяжело дыша, стер пот со лба тыльной стороной руки и невнятно заплетающимся языком произнес: «Е…у я такую работу».

Это был единственный раз, когда бедному преподавателю не удалось казаться беспристрастным.

Рассказывать об этом случае мы никому, конечно, не стали. Но внутри посмеялись, как очень удачной шутке. Прости Леонид Аркадьевич, прости дорогой двух великовозрастных балбесов. Мы ничего плохого не хотели и ничего со зла не делали.

Итак, Леонид Аркадьевич в конце концов усадил меня прямо на кафедре, продиктовал диктант минут на десять, потом проверил, нашел пять ошибок, оформил все в две ошибки. Буква закона была полностью соблюдена, экзаменатор убедился, что я за годы армейской службы не забыл окончательно русский алфавит и без подсказки могу написать любое русское слово из четырех, а может быть, даже и из пяти букв

Мне было предложено явиться в приемную комиссию завтра к десяти утра.

Наутро мне объявили, что я зачислен на подготовительное отделение филологического факультета МГУ со стипендией и общежитием.

Стипендию дали на пять рублей меньше, чем студентам. Общежитие в ДАСе (в Доме Аспиранта и Стажера на улице Шверника). Вот и все.

Вы спрашиваете: как оно начиналось? Да, вот так и начиналось…

А почему?

Светочка приехала на рабфак самой первой. В жизни есть две категории пассажиров. Нет, их в действительности гораздо больше, но в данной ситуации меня интересуют те, которые приходят заблаговременно, за некоторое время до отхода поезда. Так вот, есть те, кто приходит на перрон задолго до отправки поезда, долго ходит по вокзалу, очень устает выстаивая свой срок на перроне и в результате все-таки опаздывает на поезд. И есть пассажиры, которые заблаговременно приходят к отправке, стойко ожидают когда же начнется посадка и самыми первыми садятся в вагон на свои места.

К таким пассажирам и относилась Светочка. Дома ее все всегда звали Светочкой. Не Светланой, не Ланой, не Светочком или Светиком, а именно Светочкой. Так было заведено с самого дня ее рождения и так безукоризненно выполнялось всю ее жизнь.

Всю жизнь она прожила в небольшом рабочем поселке. Всю жизнь ждала своего принца на белом, хотя и не обязательно совсем белом, можно было и на коне любого иного окраса. Да той жизни пока было всего два года после окончания школы. Но очень хотелось Светочке поскорее выйти замуж. Да не за забулдыгу какого-нибудь. Их вон по поселку сколько ходит, только все пьяницы да матерщинники. А Светочке нужен, чтобы культурный и грамотный, чтобы ласковый и любил чтобы, еще чтоб зарабатывал и в дом нес, а не наоборот. А где такого в их поселке возьмешь?

Она сама себя считала девушкой культурной. Ей нравилось прийти в клуб на новый фильм с подругой под ручку. Лучше было бы с парнем, да, если парня нет, то можно и с подругой. Взять билеты и прогуливаясь до начала фильма угоститься пломбиром за 19 копеек. Или зайти после работы в районную библиотеку к знакомой библиотекарше, поговорить про новые серии нашего фильма «Вся королевская рать», снятого почти как американский, а потом взять припрятанный специально для нее новый номер журнала «Юность» и «Советский экран».

С библиотекаршей Ларисой всегда можно было поговорить про все наболевшие вопросы. И про то как лучше варить варенье из крыжовника, накалывая ягоды или пропуская эту операцию, и про Арчила Гомеашвили, какого замечательного актера нашел Леонид Гайдай для своего фильма, и про то, что в их захолустье совсем нет приличных женихов и непонятно где их искать, может даже стоит куда-то ехать.

Вот Лариса и показала Светочке объявление про прием на подготовительное отделение Московского Государственного университета.

— Попробуй на какой-нибудь филологический факультет. А что? Литературу ты любишь, вон журналы всегда читаешь, а там обживешься, осмотришься, глядишь и познакомишься или с сыном какого-никакого завалявшегося профессора или с каким будущим профессором, а замуж уж выйти с твоими данными пара пустяков будет!

Светочка была симпатичная девушка, что называется светло-русая, настолько светлая, что уже почти блондинка, а чтобы подчеркнуть это, совсем выбеливала волосы, превращаясь в некую белокурую Жизель. Ей самой это очень нравилось. А кому не нравится, пусть потерпят, это уже их личное дело.

Она подумала, подумала и послала документы по указанному адресу. Благо характеристики для нее никаких трудностей не представляли. Она работала секретаршей директора вагоноремонтного завода. Завод был один на всю округу. И подписать уже написанную по готовому трафарету характеристику не составляло никакого труда.

Через какое-то время ей пришел вызов на собеседование. Она поехала и поступила.

Она была самым первым слушателем подготовительных курсов. Не по успешному обучению, а по той очередности, в которой слушателей зачисляли на отделение или селили в общежитие.

Оказалось, что ряд солдатиков из обжитых и вполне цивилизованных районов Союза проходили собеседование прямо в воинской части, еще до увольнения. И если я ехал в столицу нашей Родины с подспудной мыслью, что сегодня я еду туда, а завтра на этом непонятном собеседовании мне дадут так называемый волшебный пендель по мягкому месту и поеду я точно таким же образом, но в обратном направлении, то эти бывшие военные ехали спокойно, зная наверняка куда и зачем они едут.

Она была первая, а я наоборот был самым последним. Я последним прошел собеседование, последним был зачислен на отделение, и последним меня поселили в общежитие. И очевидно, то что мы выбивались из общей очередности поселения, нас и поселили отдельно, в стороне от всей группы.

Всю основную группу поселили на десятом этаже, меня определили на одиннадцатый этаж, а Светочка вообще заняла апартаменты на двенадцатом этаже. Заняла апартаменты — это не шутка юмора, как говорил один мой знакомый, это суровый факт социалистической действительности. Сначала Светочка с какой-то восточной женщиной вдвоем заняли комнату, предназначенную для семерых человек. Но чуть позже у этой представительницы свободного Востока взыграли какие-то внутренние рефлексы и инстинкты и она благополучно переехала к своим землякам в противоположное крыло здания. И Светочка осталась совершенно одна в огромном зале.

Следует сказать буквально два слова об общей архитектуре жилого комплекса. Изначально его проектировали, как дом Нового Быта. Здание представляло собой две полураскрытые книжки поставленные вертикально. Между книжками-корпусами было метров двести-двести пятьдесят. По земле на эти двести пятьдесят метров пролегло двухэтажное соединяющее здание со столовой, актовым залом, читальней и еще какими-то помещениями общего назначения.

В каждом корпусе на этажах располагались буфеты, прачечные, комнаты отдыха и еще что-то подобное. Оба корпуса хорошо просматривались, каждый со своей противоположной стороны. Подробности быта без специальных оптических приборов были, конечно, неразличимы, но общие очертания проживающих были видны неплохо.

Находясь в своем зале одна, привыкшая к патриархальным устоям своего родного поселка, Светочка решила воспользоваться тем, что она одна занимает такое огромное жизненное пространство. Помещение очень хорошо отапливалось. Поэтому раздевшись, как она в одиночестве всегда делала дома, девушка развернулась по полной, сирая из своего гардеробчика все, что требовало стирки и то, что могло только потребовать последнюю через несколько дней.

Не будучи уверенной, что к моменту высыхания продуктов стирки, она разживется где-нибудь утюжком, Светочка основные вещи: кофточку, юбочку, там какие-то колготы, и все такого же рода вывесила на карниз для шторы. Если быть точным, на карниз она повесила плечики из гардероба, а на плечики уже то, что должно было сушиться.

Вы, наверное слышали, что все процессы человеческой жизни подчинены тем или иным законам. Некоторые законы, управляющие нами, даже носят определенные строго специфические названия. Так в данном конкретном случае на арене оказался всемирно известный закон человеческого общежития, именуемый, как закон подлости. Под действием этого закона Светочкины вещички вывешенные на плечики сформировали фигуру, которая издали идеально напоминала человеческую.

Говоря другими словами, из противоположного крыла отлично просматривалось человеческое тело висящее в окне на двенадцатом этаже.

В том корпусе началась паника. Кому-то сделалось плохо. Хорошо не было никому. Народ бегал, искал телефон, звонил кто куда. Кто-то додумался позвонить в деканат, кто-то в ректорат, кто-то разбудил ночного дежурного в главном корпусе МГУ на Ленинских горах и тот немедленно сформировал команду для поиска места суицида на двенадцатом этаже. В общем волнения разыгрались еще те! Но самое главное и для нас самое интересное — это то, что местный оперотряд в количестве шести человек бросился бегом на противоположную сторону, достаточно быстро, всего с третей попытки определил комнату, где произошел суицид и грудью (не знаю, как поставить их грудь во множественное число, дабы никто не ничего не напутал и не представил себе изящную женскую фигурку) ударил со всей дури, как говорится, в двери этой комнаты.

Когда Светочка услышала громоподобные удары сотрясавшие не только дверь, а и всю стену, она ужасно перепугалась. Такого с ней никогда не было. Чтобы еще не в позднее время, в густо заселенном доме почти в центре Москвы, к ней в дом врывались какие-то бешенные разбойники и бандиты. Голосок у нее от природы тихий, а тут он вообще сел и еле слышным шепотом она приказала нападающим на ее крепость бандитам немедленно убираться. Естественно, те ничего не услышали и манкировали всеми приказаниями и увещеваниями.

Двери в Доме Аспиранта и Стажера сделаны несколько более качественно, чем в обычных жилых домах, но даже эти двери не выдерживают, когда шестеро вскормленных юнцов пытаются их открыть без всяких ключей и отмычек. Другими словами через четыре с половиной минуты двери оказались на полу, а глазам возбужденных оперотрядовцев предстала очаровательная девушка в импортных изящных трусиках, прижимающая к груди ажурный бюстгальтер.

Завершилась вся история достаточно благополучно. Молодые люди отремонтировали двери, а Светочка, по-солдатски быстро одевшаяся, взялась напоить всех шестерых великолепным чаем с домашним вареньем.

На этом и забыть бы историю, которая по сути своей яйца выеденного не стоит, только прошла неделя и все повторилось с точностью до не могу.

Опять подвела страсть Светочки к чистоте. И. главное, на это раз наученная горьким опытом, она завесила все окна шторами. Откуда было бедной девушке знать, что на шторы проецируется изображение висельника, которое еще лучше просматривается с противоположной стороны.

Опять ворвался оперотряд, но теперь уже обошлось без страшного испуга и полуголого состояния. Состоялось чаепитие и на этом знакомство завершилось.

Как обычно во всех историях основное событие повторяется три раза. Точно так же и здесь оперотряд прибегал вынимать из петли висельника трижды. Третий раз несколько боком эта история зацепила и меня.

От нечего делать я разгуливал по этажу, как вдруг бежит толпа взъерошенных молодцев. Ну они бегут, значит и мне нужно. Да не просто нужно, а необходимо. Только, когда стали ломиться в комнату к Светочке, я сообразил, что что-то здесь не то. Растолкав бьющихся, в полном смысле этого слова, в дверь дружинников, я позвал девушку.

Я не очень тогда еще был с ней знаком. Просто заходил к ней в комнату один раз за какой-то мелочью, ну, и, конечно, общие занятия, одна аудитория, одни преподаватели.

Третья история тоже закончилась чаепитием, но теперь чай пили мы с ней вдвоем. И как-то так завязалась дружба скрепленная хорошим чаем и домашним вареньем. Частенько она засиживалась в нашей мужской компании. Нередко случались выпивки. Она в них участия не принимала, но находилась все время при нас или при мне, это уж, как вам больше нравится.

Случались некоторые мелкие казусы. Значения они не имели, но запомнились. Другой раз сидели играли от нечего делать в дурака, Кинга или еще какие-то простенькие игрушки. И вдруг замечаю, если кто-то проштрафится или сходит не так, Светочка повторяет: «Это малый тон!» Думаю, это что же такое? Что за присказка такая чудная? Где она ее подцепила?

Исподволь выясняю — это, якобы, французский язык. Оказывается это mauvais ton — моветон. Ну что скажет русскому человеку какой-то моветон! А здесь малый тон — он и есть малый тон! Великолепно. Запомнилось на всю жизнь

И последнее, что запомнилось. Сидели обычной компанией. Нас четверо ребят и Светочка. Мы полупьяные, да уже и это слово будет не приемлемо, потому что время подкатило к пяти утра и все наши алкогольные возлияния остались на уровне воспоминаний.

Надоели и карты. Но не спать же ложиться, чтобы через полчаса вставать.

И кто-то из ребят, кажется Володька, только для того чтобы что-то сказать, произнес:

— Мертвые не потеют!

Была у нас такая глупейшая поговорка. Откуда пришла и как ушла уже не помню. Просто, наверное, забылась, как забываются за жизнь сотни не менее глупых словечек и присказок.

— Да, господа, мертвые не потеют!

И тут неожиданно раздался голос Светочки, этого наивного цветочка, этой девочки, оторванной от своей почвы и не знающей куда себя деть:

— А почему?..

Она, вероятно, хотела спросить: «А почему ты так нам сказал» или что-то в этом роде, а получилось невообразимое:

— Да, господа, мертвые не потеют!

— А почему?..

Мы бились о стол головами, мы плакали, мы топали ногами, ну почему мертвые не потеют? Это был уже не смех, это была истерика.

Она хотела поправить ситуацию:

— Ну, что вы заржали, дураки! Я говорю, почему…

И новый шквал беспробудного истеричного хохота…

После этого случая Светочка перестала к нам заходить.

Скоро наступили экзамены. Подготовка, консультация, сдача, отмечаем, консультация…

Где Светочка, что Светочка? Не до нее. Так и не знаю куда делась девочка, как сложилась ее дальнейшая жизнь?

— Да, господа, мертвые не потеют!

— А почему?..

Он и она

Как-то так получилось, нет, так говорить неправильно. Точнее будет Брихаспати был в сильной фазе и его воздействие выразилось в том, что меня выбрали культоргом этажа в общежитии. В университете мне доверили целый курс и назначили старостой курса. По утрам приходилось чуть ли не в обязательном порядке приходить к первой паре, причем ни в коем случае не опаздывая, проводить хотя бы выборочную перекличку, а потом требовать с отсутствовавших оправдательный документ.

Конечно, ничего постоянного в жизни не бывает и через месяц, полтора Брихаспати стал негативным, все это наскучило и приелось, я начал все больше и больше манкировать своими обязанностями. Проверки и переклички проводились все реже, и проводить их большей частью стала девочка, числившаяся моим заместителем.

А вот в общежитии наоборот. Каждую субботу вечером играла музыка. У меня каким-то образом осел проигрыватель и стала образовываться все более увеличивающаяся пачка грампластинок. Именно такое у нас тогда было мультимедиа.

Вечером в семь часов, а опаздывать мне не давала группа добровольных помощников, вернее помощниц, заводился проигрыватель. Музыку подхватывали на четвертом и пятом этажах. И теперь она непрерывно звучала до конца суток, до двенадцати ночи. Холл посредине коридора был не очень больших размеров. Но его расчищали от избыточной мебели, вытаскивали стол, стоявший обычно по центру, на котором раскладывалась почта и пара диванов. Эта мебель размещалась вдоль коридора. На место предстояло мне все вернуть воскресным утром.

Танцевальная эпопея длилась благополучно и аналогичные субботние мероприятия проходили не только в нашем пятом корпусе, но и в остальных корпусах ФДСа. И нигде это не считалось нарушением порядка. Каково же было мое удивление, когда однажды в деканате выплыло заявление бедных студентов, которым не было жизни в общежитии из-за музыкальных разгулов и дебошей, которые я лично по своему хотению и желанию устраивал на этаже.

А однажды танцевальное мероприятие вообще перевернуло всю мою жизнь. Была очередная суббота. Народ неуклонно собирался в холле. Мы с ребятами приняли свои законные и дежурные сто пятьдесят, и я вернулся в холл. Так сказать людей посмотреть, да себя показать. Поскольку я считал себя ответственным за проведение столь важного культурного мероприятия, то и самозабвенно старался следить за порядком в холле. По крайней мере на первичном этапе протекания культурного действа. Завершалось все глубоко ночь-за полночь, и куда к этому времени занесет судьба отдыхающего студента было никому не известно.

Надо сказать, что в общаге с самого начала складывались своеобразные дружеские отношения между мужскими и женскими комнатами. Ребята всегда с охотой по первому зову бежали выручать своих сокурсниц в случае возникновения хозяйственно-бытовых неурядиц. В смысле гвоздь заколотить, полку какую повесить или лампочку вкрутить.

А женский контингент снабжал добрых молодцев ниткой-иголкой, порой пришивали пуговицы и частенько выделяли приятелям никогда не возвращаемые килограмм картошки или грамульку подсолнечного масла. Вот такие дружественно-хозяйственные отношения сложились и у нашей комнаты с одной из женских.

Итак, я все продолжаю эту душещипательную историю о танцах в холле пятого корпуса. Дансинг только-только набирает обороты и достигает необходимого градуса общей температуры. Подходит ко мне Алена, девушка из дружественной нам комнаты и сразу с претензиями и плохо обоснованными наездами:

— Что же ты, дорогой товарищ и уважаемый Валерий Петрович, девушке голову закрутил, весь ум-разум ей позаморочил, сердце вдребезги, как ненужный утиль, и душу в трубочку, прямо хоть сейчас на пункт вторичного сырья уноси?

Я, конечно, в полной бессознательности и абсолютной непонятливости. Что и откуда, и зачем это сразу и взахлеб.

Оказывается, подружка легла в постель, когда общага вся гуляет, и наблюдается у нее прямо сумеречное состояние, вызванное моим двубортным пиджаком и шестью пуговицами, красующимися в два ряда на этом самом пиджаке

— Иди, иди! Гибнет девчонка-то ни за что, ни про что, — вложила свой довесок в общий кавардак еще одна подружка.

Я человек гуманный, воспитанный в духе помощи и взаимовыручки и я не мог позволить, чтобы мой товарищ пусть даже и противоположного пола погибал в соседнем помещении в расцвете лет.

Но на всякий случай я попробовал стать в позу и обозначить свою непричастность:

— Я здесь что? Скорая помощь? Вон народу сколько!..

— Ей не народ, ей ты нужен, — толкает одна в правый бок

— Помнишь в том месяце с ней на вокзал за посылкой ездил? Вот теперь и расхлебывай! — вторит другая, напирая на вторую мою половину.

— А я может предохранялся, — я пытаюсь проявлять стойкость, но сладить с женщиной, тем более настроенной очень решительно, мне никогда не удавалось.

Действительно, в прошлом месяце, как сейчас помню, вечером в среду, заявились к нам в комнату Алена и ее подружка Галка, о которой сейчас и идет речь.

— Ребята, выручайте! Мама посылку передала, а мамина посылка — это святое! — сразу с порога пошли в атаку девицы.

Оказывается, этой самой Галке завтра в четверг проводник привозит посылку от мамы. Весу в посылке ерунда — килограммов пять и ехать не в тридевятые страны, а на Курский вокзал. А у какого студента не найдется часа свободного времени, чтобы привезти с вокзала вкуснейшую посылку от мамы вместе с симпатичной девушкой!

Так что проблемы никакой не оказалось, и назавтра мы с ней отправились на явку к проводнику. Галка всю дорогу смеялась, видимо довольная, что сейчас получит материнский гостинец.

Галя была очень симпатичной девушкой. Глаза у нее были зеленоватые и чуть раскосые: видимо кто-то из предков согрешил с чалдонами, алтайцами или еще какими-то аборигенами. А в глазах при смехе постоянно прыгали какие-то светящиеся желтовато-оранжевые искорки, что создавало внутри зрачка оттенок аквамарина.

На переносице все время возникали три складочки и, казалось, что она с трудом сдерживается, чтобы не расхохотаться. А челка до самых глаз и два интригующих завитка там, где у мужчин располагались бакенбарды, делали весь ее вид притягательным и крайне симпатичным.

До курского от общаги ехать всего-ничего, а за разговорами, за шутками, прибаутками мы и не заметили, как приехали обратно.

Я поставил сверток на стол в их комнате, девчонки засуетились, разыскивая ножницы, а я отправился к себе, резонно полагая, что моя задача выполнена и дальше мне здесь делать нечего.

Полчаса пройти не успело. Нет, абсолютно точно, что прошло не более двадцати минут.

Когда кто-то из нас дома, мы на ключ двери не закрываем, толкни — и они откроются. Вот и в тот раз двери открылись, но как-то странно. Сначала они открылись, а затем лишь в них постучали.

На пороге стояла Алена, но Боже! На кого она была похожа

Лицо красное, растянутое в ширину и из-за этого ставшее плоским как здоровенный алый блин. Глаза затекли и превратились в две узенькие еле различимые на лице щелочки.

Сначала мы в один голос ахнули. Именно в один голос все вчетвером. А потом заржали, именно не засмеялись, а заржали. Удержаться было невозможно.

— Ну вы чего? Лучше скажите, что это такое? И что мне делать теперь?

— А что ты ела?

— Причем в одиночку ела?

— Давай колись! Чистая совесть — легкая душа!

— Ничего я не ела-а-а! — Алена рыдала в полный голос, как малый ребенок… — Я только меду попробовала чуть-чуть… И даже не все сорта

Последние слова сопровождались новым взрывом хохота. Мы все служили в армии и видели, что происходит с молодыми бойцами, если они с избытком наедятся поливитаминов

В армии солдатам через определенный интервал времени выдают драже поливитаминов. Если принимать норму, то ничего (плохого) не происходит. Но молодые воины, особенно прибывшие из сельской местности, путают витамины с конфетами, тащат их у медиков и едят неумеренное количество. В результате приходит аллергия. Эдакая строгая дама интеллигентной наружности и очень серьезного поведения. После ее прихода с проштрафившимся бойцом происходили примерно такие же видоизменения. Круглая алая распухшая физиономия, слезящиеся глаза-щелочки. Но через час-полтора все заканчивается и благополучно исчезает без последствий.

Мед при всей своей полезности и целебности, а может как раз благодаря этому, для очень многих людей является сильнейшим аллергеном и вызывает аллергию часто даже запахом. А тут она пять сортов начала тестировать — дегустировать!

Мы успокоили Алену, усадили ее за стол, налили несладкого чая. Прибежала перепуганная Галка, ей тоже немедленно налили чаю, а через полчасика Алену начало отпускать.

Так что на вокзал ездили и поездка запомнилась надолго всем посвященным в подробности.

Собственно, я особенно и не сопротивлялся тому, что меня посылают проведать сумрачную девицу. Если б я, конечно, знал, чем придется расплачиваться в последствии за легкомысленное решение и что платить проценты за минутное действие придется всю жизнь… Сколько воспоминаний было впоследствии, сколько сожалений! Но, увы!..

Знать бы это в юнос­ти, по мла­дос­ти,

Мо­жет не ис­кал не­чай­ной ра­дос­ти…

Не бо­лело б сер­дце мо­жет к ста­рос­ти

От без­думной и бе­зум­ной ярос­ти…

Где тот колледж, уни­вер, ша­рага,

Где бы рас­ска­зали па­цану,

Что в люб­ви нуж­на своя от­ва­га,

Что лю­бить — как мчать­ся на вой­ну!

По­любить — как лечь на по­ле бра­ни,

Пусть с го­дами по­забу­дешь сечь,

Боль на­пом­нит о ми­нув­шей ра­не,

Вновь прой­дет и вдоль и по­перечь!

Ну от­ку­да мне гу­ляке, пь­яни­це

Знать, что вдруг в двух­ты­сяч­ном го­ду

Сно­ва до ме­ня она до­тянет­ся,

Вновь го­реть мне пла­менем в аду!

Я славлю завтраки и ужины

А у меня система нервная слишком нервная, наверное,

Я голодный — сволочь сволочью, а сытый я не так уж плох.

Нервы щавелем не лечатся, организм тоскует, мечется:

Мяса просит. Тигры, граждане, не едят чертополох!

Тимур Шаов

Что за предрассудки

Есть три раза в сутки

И ложиться в теплую кровать?!

Мы ж без предрассудков

Едим один раз в сутки,

А на остальное наплевать

Фольклор

За свою жизнь мне довелось прочитать немало мемуаров, воспоминаний, записок, заметок, дневников и прочей литературы с рассказами о былом, с записями о прошедших событиях, начиная от воспоминаний царского генерала Бонч-Бруевича и царской фрейлины Анны Александровны Вырубовой и заканчивая повествованиями советских стиляг Славкина и Петрова и эмигрантов Рубины Арутюнян, Андрея Альмарик, а также многих и многих других.

Что можно сказать? Познавательно, интересно, порой захватывающе. Многое полемично, спорно, другое наоборот абсолютно бесспорно. Но! Практически для всей этой литературы обязательно свойственно одно преогроомнейшее «НО!» Но почти нигде в этой разнообразнейшей литературе нет рассказов о еде.

Да, да! О еде, о пище, о закуске, о перекусе, о трапезе, о снеди, о кушаньях, о яствах, о блюдах, о переменах, о подачах, о приемах, о порциях, о порционах, о рационах, о вкушении, об отведываньи, о съедении. Я думаю хватит, хотя можно было бы подобрать не менее еще нескольких десятков синонимов.

Люди спорили, страдали, воевали, гибли, воскресали шли напролом или дожидались возможности обхода и никогда не кушали. Поэтому я решился и один рассказ посвящаю историям о еде. Что мы кушали, где, как. Мы — это наша конкретная компания из нескольких человек, отслуживших в армии и ведущих свой, несколько специфический образ жизни на филологическом факультете МГУ и в первую очередь я сам.

* * *

Столовая в ДАСе была большая. И готовили по студенческим меркам приемлемо. Хотя в Главном корпусе было немножко дешевле, но здесь играло свою роль время. Вставать на полчаса или даже на целый час раньше, чтобы успеть забежать позавтракать в высотку — нет уж, увольте! Таких героев у нас не было. Может быть кто-то и был способен изредка совершать подобные подвиги, но это происходило от случая к случаю, а совсем не регулярно.

В местной столовой в ДАСе на раздачу следовало попасть строго в определенное время. Приходишь слишком рано или чуть попозже и в результате получаешь бесконечную череду вареных яиц. Остальное или еще не готово, или уже не готово, потому как съедено.

Я знал за свою жизнь только одного человека способного поглощать бесконечную последовательность яиц. И то подобная яичная экзекуция была жертвой его увлечению. Он то ли поднимал штангу, то ли кого-то там пытался побороть уже не помню. Но ему очень было нужно, чтобы поедание пищи обязательно приводило бы к росту мышечной массы, как он сам выражался, а для этого требовалось максимум белка. В памяти сохранилось лишь то, что он работал банщиком в Москве в Дорогомиловских банях, совмещая приятное с полезным: получая чаевые, обеспечивал семейный бюджет, а зарабатывая эти чаевые, делая массаж, он обеспечивал нагрузку на разные группы мышц собственного тела. Молодая жена не выдерживала яичных нагрузок и каждое лето на три-четыре месяца сбегала в деревню к дальним родственникам куда-то на край Московской области. А он поглощал эти самые яйца десятками, по составленному графику. Если этот процесс экранизировать, то получится фильм ужасов. Я уже вижу красочные плакаты с названием большими буквами: ЯЙЦА! И вручение статуэтки Оскара после этого.

Вот и мы яичные завтраки долго не выдерживали. Если приходить точно в срок, то попадаешь в период, когда приходят все. И аспиранты, и студенты, и прочие жильцы нетрадиционной трудовой ориентации, а в ДАСе почему-то иногда жили и музыканты, и журналисты, и какие-то актеры, да иногда еще и некие командировачные. Чтобы получить желанный завтрак приходилось стоять и полчаса, и иногда даже час в очереди за своей порцией.

Через месяца три проживания в этом Доме Нового быта мы стали отыскивать иные пути добычи завтраков. Можно было воспользоваться преподавательским буфетом в гуманитарном корпусе в перерыве между парами, сбегать на второй этаж и срочным порядком поглотить яичницу по-Университетски (та же самая яичная диета только на сковородке) или сосиски. Сосиски были или студенческие, или московские. Отличались стоимостью, порция студенческих была на две копейки дешевле порции московских, и цветом вареного изделия. Но цветовые оттенки были настолько трудно воспринимаемы, что считалось в народе, что сосиски ничем не отличаются.

Питание в преподавательском буфете имело два недостатка. Во-первых, стоили такие завтраки почему-то раза в полтора дороже, чем в студенческой столовой, что выдерживал далеко не любой бюджет. А во-вторых, еда в преподавательском буфете резко и постоянно действовала на память. Уже к следующему перерыву ты напрочь забывал о том, что что-то ел, да и вообще о том, что посещал этот пункт приема пищи. Воздействие было избирательное. На другие области памяти оно не действовало, а только на те, которые запоминали процесс завтракания.

Можно было вообще отказаться подчистую от приема завтрака, но было неизвестно наступит ли когда-нибудь обед, и наступит ли он именно сегодня. А ежедневно отказываться от завтрака, с тем, чтобы обедать через два-три дня, на это мы были не готовы.

И только с наступлением весны мы нашли самый оптимальный, самый рациональный, самый экономичный и наиболее приемлемый способ позавтракать.

Все началось с того, что как только снег сошел и дорожки просохли, некоторые ребята стали ходить на занятия пешком. На автобусе 20 минут, а пешком сорок. Зато полезней, заменяет утреннюю физзарядку и восполняет недостающие физические нагрузки. И во время такой прогулки с абсолютно пустым желудком меня осенило. Так мы стали брать в булочной калорийку, в ближайшем киоске, а тогда еще встречались молочные киоски, или гастрономе поллитровый пакет молока и желающий приобретал кусочек вареной колбасы. Иногда молоко заменяли кружкой кваса. Мы устраивались на каких-нибудь лавочках или просто в глубине кустов и получался великолепный завтрак на природе. Прямо как у Эдуарда Мане или братьев Стругацких.

Как пел Константин Никольский:

Боже, как давно это было,

Помнит только мутной реки вода.

Время, когда радость меня любила

Больше не вернуть ни за что, никогда.

Я просто с завистью вспоминаю те дни. Больше никогда не было у меня такого аппетита и таких завтраков, да, пожалуй, уже и не будет.

* * *

Занятия заканчивались около двух часов. Самое время было подкрепиться. Если, конечно, в кармане есть деньги или кто-то твердо решил профинансировать этот безумный проект. Естественно, когда на занятиях присутствовала вся компания, а до стипендии, как до горизонта, то наверняка у кого-то деньги были и мы твердым шагом, достаточно уверенно маршировали в высотку, где очередь побольше, порядку поменьше, но и выбор шире и стоимость меньше. Второй вариант был опять таки Дом Аспиранта и Стажера. Недаром Александр Александрович восклицал: «ДА! Скифы мы!». Еще Блок понимал значение ДАСа для русского человека.

Только на нашем пути как всегда неодолимой преградой стоял и стоит национальный вопрос. Мы с Клыковым учили английский язык. У нас почти всегда лингафонные занятия. Если в лингафон сразу после занятий не пошел, значит в этот день ты английским не занимаешься.

У Пилата, у Кольки Пилатова лингафона не бывает, но ему по всей вероятности надо в библиотеку. А Михалыч скорей всего домой, значит он в столовой за всех и отъестся.

Конечно же, где-то мы обедали, но, как правило, на бегу, на ходу, так что очень хорошо, что булкой с квасом позавтракали утром, а то бы повторять пришлось подвиги схимников неоднократно.

А вечером кто-то ел по дороге в общагу, кто-то запасался какой-то едой. Чаще всего это были картошка, пельмени, колбаса, и пакетик супа. И часов в шесть вечера, с кем-то скооперировавшись, варим пельмени, жарим картошку или наоборот, занимаемся приготовлением шикарнейшего супчика со звездочками или с вермишелью.

* * *

Сейчас ресторанчики и трактирчики пытаются вспомнить какие-то старые полузабытые блюда, чтобы привлечь посетителя. Делают топленое сало с толченым чесноком или малосольные огурчики мгновенного приготовления. А тогда нас молодых и вечно голодных жизнь сама учила небывалым рецептам.

Моей подружке заботливая мама прислала какие-то вещи. А среди различных вещей положила здоровенный пакет с замороженными домашними пельменями. В этом пакете было ну никак не меньше килограмм пяти. Но как всегда сработал главный закон современной жизни — закон подлости. Да и как он мог пропустить эту посылочку, если ее передали с проводником пассажирского поезда, а поезд шел суток пять пересекая никак не меньше половины страны.

Испортиться пельмени не испортились, да и как могли испортиться такие пельмени слепленные самыми лучшими руками на свете — материнскими, сделанные из свежайших продуктов и пропитанные насквозь материнской любовью. Но климат есть климат, а погода — это погода. За время доставки эти пельмени никак не меньше раз пяти размораживались, тщательно прессовались по самой новейшей методике, вибрацией, так как висели за окном вагона, а затем опять замораживалась. И приехали эти пельмени на кухню пятого корпуса ФДС будучи уже единым монолитом.

— Я их выбрасываю! — полуспросила, полузаявила юная хозяйка.

— Что ты, что ты, радость моя! Ни в коем разе!

И пельмени плюхнулись на стол. Я их нарезал мелкой-мелкой соломкой. И на раскаленную сковородку. Ух, какое облако сразу же выпрыгнуло со сковороды прямо в кухонный потолок! Затем все содержимое сковородки очень быстро напиталось своим собственным жиром, подрумянилось и превратилось в жареную лапшу с мясом или, если хотите, лапшу по-флотски. То есть бывают макароны по-флотски, а у нас получилась лапша по-флотски. Вряд ли вам где-нибудь приходилось или придется столкнуться с подобным блюдом. И ведь вкусно то как!

* * *

Век нынешний и век минувший… Чем отличается двадцатое столетие от двадцать первого, от века компьютеров и электроники. Что мы навсегда потеряли и уже никогда и нигде не обрящем?

От каждой компашки засылается гонец в ближайший магазин. Вот одно из основных различий того времени и нынешнего. Сейчас как не гоношись, где не ищи, а приятного крепленого вина, хорошего вина не купишь. В семидесятые годы сколько хочешь. Самородное Токайское из Венгрии, Рымниковское из Румынии, Варна из Болгарии, Агдам из Азербайджана, Сахра из Узбекистана, Анапа из Анапы, Черноморское из Ливадии. Очень вкусные натуральные вина. Сегодня не всякий любитель эти названия вспомнит.

Размеренный отлаженный быт. Но такой образ жизни имеет один очень крупный недостаток. Деньги у тебя заканчиваются гораздо раньше, чем наступает вожделенный день стипендии. И тогда бросаешься на самые разные хитрости и ухищрения.

Можно напроситься в гости, как правило, к девчонкам. Чайку попить! Ну, к чаю всегда найдется бутерброд с вареной колбаской, жареная картошечка, наконец, солидный ломоть хлеба с вареньем. А страждущей душе много ли надо?

Можно попытаться пристроиться где-нибудь подработать. Только подработку следовало искать загодя и одноразовых работ для студентов почти не бывает. А обычных работ со скользящим или еще каким-то графиком выходов найти было не очень трудно.

Я, например, с полгода работал грузчиком-экспедитором в «Литературной газете». Всего одна ночь в неделю. Зато зарплата, чуть больше твоей стипендии, свежайший номер газеты, в то время очень популярной, бесплатный самый настоящий кофе в помещении редакции и зачастую новый фильм из закупленных у Голливуда до начала работы. Еще такие мелочи как постоянный пропуск в издательство и что-то совсем мелкое, что уже вытерлось из памяти. Но в среду после работы постоянно опаздываешь на занятия и на занятиях сидишь даже не вареный, а прокрученный через мясорубку.

Работали ребята в столовой в высотке. Там полы натирались натуральной мастикой и раз в две недели или раз в месяц нужно было специальными поломоечными машинами тщательно вымыть пол, чтобы к утру его натерли свежей мастикой. Работа не из легких, но платят деньги и рядом с общагой.

А сколько сторожей, а сколько охранников, фасовщиков и грузчиков. Иной раз кажется, что без студентов жизнь в семидесятые годы в Москве просто-напросто остановилась бы.

Уже давно не являясь студентом, вдруг совершенно неожиданно встречаю приятеля, который чуть не десять лет назад закончил Университет. Закончил, не взирая на все недочеты, просчеты и чрезвычайные ситуации в его учебной биографии, достаточно успешно и распределился куда-то в Одессу. Оказывается он работает на самом подработочном месте студента в продуктовом магазине типа «Гастроном» грузчиком-чернорабочим. В чем дело? Или земля закрутилась назад? Нет! Все вертится и крутится в нужную сторону, но распределение его не устроило. Он вернулся в столицу, здесь его послали, на словах обратно по месту распределения, а на практике куда подальше. Он решил отсидеться где-то до лучших времен. Вспомнил студенческую молодость и пошел грузить-разгружать, подносить-подавать. Вот так-то!

У меня знакомый, кстати, кажется, с мехмата, работал, ну, подрабатывал, на Очаковском ликероводочном заводе. Вот он по мере того, как истощались денежные запасы, набирал добровольцев на ночную работу. Новоявленных сотрудников переписывали на вахте, они регистрировались в отделе кадров, названия я могу давать с ошибками, и шли на разные работы. Работали грузчиками, уборщиками, мойщиками посуды. Была дефицитная специальность бить бракованные бутылки. Этот бой утром отправляли куда-то на стекольный завод, чтобы вновь пустить в производство.

Во время работы можно было выпить и не один раз. Выпить можно было и сухое вино и крепленое, даже на похищение некоторого количества коньяка смотрели сквозь пальцы. Категорически запрещалось продукцию выносить за территорию. Но никто, собственно, этим и не занимался. При выходе с территории отмечали где человек работал, время. На следующий день приезжали и получали расчет, в зависимости от того сколько времени и кем проработал.

Такая нехитрая арифметика. Но, если при выходе оказывалось, что работник пьян, его просто-напросто вычеркивали из списков, как и не было такого. Все! Приходи другой раз и веди себя по-Божески. Особых строгостей не было, но и вольницы не допускали.

Какая у нас главная пословица-поговорка? Про самых разнесчастных, брошенных, заброшенных? Про тех, кто попадает в самые жалкие и скрутные обстоятельства? Голь на выдумки хитра. Вот-вот. Так и здесь. Опытный работник с самого начала запасался стаканом-вторым коньяка. И за пять-десять минут до прохождения вахты коньяк выпивался за один-два захода. Всем известно, что в первые минуты коньяк ведет себя возбуждающе. Он вначале бодрит выпивоху, а затем лупит во все точки с двойной силой.

Наш работник, выполнивший все на научной базе, заливал свободное пространство в организме коньяком, ожидал некоторое время, пока бодрость наполнит его организм до пределов и шел через проходную с радостной улыбкой и видом человека, честно исполнившего свой долг. Он отмечался у вахтера, как вполне трезвый работник, выходил на улицу и с трудом концентрируя всю свою волю доплетался до остановки, чтобы ехать в общежитие. Поскольку вся поездка проходила централизовано, у них были еще и ответственные люди за возврат личного состава в родные пенаты. Для этих ответственных несли специально припасенные запасы горячительного, которые вручались после выполнения ими своего долга.

Но все эти рассуждения про подработку носили чисто теоретический характер. Наша основная задача была преодолеть все препоны, осилить препятствия и вынести на себе гордое и нелегкое звание студента МГУ.

* * *

Чтобы не ходить голодными, следовало скинуться двум-трем человекам и покупать на месяц концентраты и какие-нибудь консервы.

С такой мыслью я и двинулся к другу Толику. Как-то автоматически произошло, что мы с Толиком подружились почти сразу после моего прибытия на рабфак. Он был на год или на два старше меня, но в жизни испытал чего-то больше, чего-то меньше. Чуть ли не из начальной школы родственники отдали его в Суворовское училище, которое он полностью прошел, а так как училище было с языковым уклоном, то он автоматически поступил в Военный институт Языков. Правда учеба там не сложилась и курса с третьего он отправился познавать строевую подготовку в линейные войска как обычный рядовой житель нашей страны. С его отличным знанием французского отборочная комиссия, которая ездила по воинским частям, набирая студентов на рабфак, не могла пройти мимо, и, вот так, Толик оказался на 10 этаже ДАСа.

Он был очень интересным человеком. Любил читать, любил читать до безобразия. Народ куда-то ходит, бегает, спешит и торопится, а Толик лежит на диване и читает книгу. Причем детективу или томику приключений на планете 17397 в системе Серебряной Звезды он предпочитал любую книгу по языкознанию. Он мог упасть на диван в обнимку с толстенным русско-итальянским словарем или учебником по норвежскому языку и забыться в блужданиях по страницам этого тома.

Меня всегда до крайности удивляло это чтение нехудожественной литературы. И только, когда мне минуло лет двадцать семь или двадцать восемь, я увлекся фотографией и, уже сам, для личного наслаждения, лежа на диване пускался в странствия по просторам рецептурного справочника фотографических растворов, отключаясь полностью от окружающей действительности.

На первом курсе Толик женился и уехал жить в свою теперь квартиру со своей семьей. На втором курсе у него (у нее?), короче, у них, родилась великолепная девочка, милашка, премилейшее создание, с которым Толик разговаривал только по-французски.

Было достаточно забавно наблюдать, как маленький ребенок бегает по квартире и то и дело обращается к матери на чисто русском языке по самым разным вопросам, и вдруг возникает нужда в отце, она выбегает в кухоньку, у них была даже своя кухня примерно метра четыре площадью, и уже на чисто французском обращается к Толику. Но это все потом.

Толик понял меня с полуслова. Оказывается, он с приятелем еще до армии когда-то проделывал подобные эксперименты, и их такие негласные запасы всегда очень здорово выручали в скрутные моменты личной автобиографии, когда есть было абсолютно нечего, но хотелось. Он даже знал, где можно прибрести хорошие концентраты, которые они пользовали в прошлой жизни.

Только следовало бы для более качественного проведения процесса привлечь еще хотя бы одного человека. Я согласился и мы направились к Вите Полуянову с деловым предложением принять участие в нашей компании личным участием и вложением капиталов.

На удивление Витя отказался от нашего заманчивого предложения. Он, дескать, каждую неделю ездит на подпитку домой, поэтому ему не грозит голодная кончина на краю гранитной глыбы знаний, которую мы сообща грызем.

И это было самой натуральной действительностью. Он и взаправду каждую пятницу уезжал, а каждый понедельник возвращался из дому. Причем в музыкальной роте, где он служил два истекшие года, его настолько приучили к чистоте и опрятности, что каждый понедельник он приезжал в тщательно отглаженном джинсовом костюмчике со стрелками на рукавах и штанинах такой остроты, что казалось можно элементарно об них обрезаться, или даже что-нибудь навсегда отрезать. Когда ему пытались втолковать, что джинса — это одежда для коров, а коровы в глажке в общем-то не очень… Он говорил, пусть будет и продолжал наглаживаться дальше. В то время он был, пожалуй, единственный человек в Москве и Подмосковье, который ходил в тщательно выглаженном джинсовом костюмчике.

Я тогда еще очень плохо знал географию вообще, и географию Московской области в частности, поэтому не задавался мыслью, а зачем он вообще живет в общежитии. Его отчий дом с родными и близкими находился не так уж далеко, чтобы покидать их каждый понедельник на пять дней. Половина Московской области живут гораздо дальше от места работы, но вечерами возвращаются в родные пенаты, чтобы поутру покинуть их и вновь отправиться на добычу денежного довольствия.

Поэтому никакие кооперативы Витьке были не нужны, если он в любую минуту мог сорваться и через два часа быть под крылышком любящих родителей.

Ну что ж, хозяин-барин. Значит с кем-то другим будем кооперироваться. Только как найти подходящего человечка? Не будешь ведь вывешивать объявление или ходить по всем комнатам подряд, предлагая скинуться на супчики.

* * *

Сейчас мне вспоминается другой случай, происшедший года через полтора-два. Мы уже стали студентами Университета и еще мой личный статус пока не изменился. Жили мы в ФДСе, в 5 корпусе. По каким-то вполне объективным и веским причинам в тот день я на занятия не пошел. Бывало такое и не редко.

Встал, немного прибрался. Есть хотелось неимоверно. Хотя, в принципе, обычное утреннее состояние в молодости. У нас не было в комнате ни холодильника, ни буфета. Вместо холодильника с уличной стороны вешался на крючок пакет и московский мороз отлично сохранял любые продукты от пропадания. А вместо буфета стоял встроенный, точнее пристроенный к стенам фанерный крашеный шкаф. С одной стороны такой шкаф был гардеробом. А тот, который слева являлся сразу комодом, буфетом и книжным шкафом.

Порыскал для полной уверенности в обоих шкафах и убедился, что нет даже засохшей корки хлеба. Это меня не смутило. Там собственно ничего и не должно было быть. На этот случай был еще один вариант.

У меня был дежурный кусок сала и протертая с сахаром смородина. От одной смородины тут же начиналась изжога. А сало без хлеба есть было просто невозможно. Сало следовало выжарить на сковородке. Полученные шкварки можно отлично съесть и без хлеба, полученный топленый жир оставить на сковородке до вечера, когда будем жарить бессменную картошку, а кипяток смешанный со смородиной великолепно заменял стакан чая. Таким образом можно было отлично продержаться до часов трех-четырех, когда начнет собираться коллектив и что-то можно будет придумать.

Сало шкварчало и пахло очень аппетитно на весь коридор. На кухню заглянули арабы. Про кухню в условиях общежития МГУ семидесятых надо рассказывать отдельную историю. Это будет и роман, и драма, и трагедия, и анализ международного положения того времени, и повесть о бедности и богатстве. Кухня в общаге — это поэма.

Когда однажды Филиал Дома Студента посетила авторитетная факультетская комиссия, в которую входили представители самых различных кафедр, в общежитии, как водится, навели полный марафет, даже протерли окна в коридоре, а вот про кухню как-то позабыли, настолько это был привычный повседневный уголок. Елена Андреевна Брызгунова, великолепный ученый с международным именем, прекрасный педагог и просто очень хорошая женщина догадалась заглянуть в этот оазис нашей жизни. Увидев горячие электроплиты с парящимися на них кастрюлями, увидев дымящиеся на конфорках сковородки и испускающие клубы пара чайники, она была почти в полной прострации:

— Как! Неужели вы еще и готовите здесь! А когда же вам учиться! Ведь это забирает столько времени!

И до самого конца работы комиссии она все не могла успокоиться:

— Подумать только! Эти ребята, вместо того, чтобы сидеть с книжками, вынуждены заниматься стряпней на кухне!

* * *

Эх, Елена Андреевна! Пройдет еще какой-то год и я, набравшись наглости и созвонившись с вами по телефону поздно вечером, договорюсь о том, что заявлюсь на следующее утро уже не в общежитейскую, а в вашу личную кухню, к вам лично домой. Стояла морозная зима. Я был в старой синтетической куртчонке и в немыслимом вязаном темно-синем колпаке. Ночь я провел в типографии «Литературной газеты», отрабатывая получаемые там сорок рублей. Вечером мы выпили со старшим по выпуску Михаилом Арнольдовичем чуть не ящик пива, чтобы он поставил меня не грузчиком, а экспедитором при транспортировке газеты. Затем я мотался по всей столице, не заснув ни на секунду, развозил газету, разгружал ее то там, то здесь, машину за машиной. Уже утром с трудом успевая к назначенному преподавателем времени, я впрыгнул на кольцевую станцию метро, плюхнулся в полупустом вагоне на сиденье и буквально вырубился под мерный перестук колес. Я висел на последнем крючочке, на последней зацепочке, еще один неуд и все:

Летят перелетные птицы

Ушедшее лето искать.

Летят они в жаркие страны

А я не хочу улетать…

Я проспал в метро два с половиной часа, видимо просто необходимые молодому организму для полного восстановления сил, и заявился к преподавателю с двухчасовым опозданием.

Елена Андреевна! Она меня накормила, поставила искомую тройку и хотела оставить играть с ребенком, чтобы накормить обедом. Но так далеко уже моя наглость не простиралась. Я раскланялся, поблагодарил и скрылся из этой столь приветливой квартиры, навсегда, запомнив для себя имя-отчество ее волшебной хозяйки.

* * *

Это все кухня, это наша общежитейская кухня. Арабы, финны, канадцы, штатовцы — они не пользуются кухней. Если только погреть чайник, они не знают для чего кухня предназначена. Вьетнамцы насилуют ее в самых изощрённых видах и позициях. В те годы вьетнамские студенты получали самую высокую стипендию среди студентов. Что-то от 120 до 140 рублей. Для студента это были огромные деньги. А еще им выдавали форму, пальто «булыжного цвета» и шапку-ушанку. И все понимали, что им платили, поскольку экономика их страны находилась под постоянными ударами американской военщины. И все равно узкоглазые последователи Хо Ши Мина умудрялись экономить, чтобы отправить посылку или перевод в родные болотистые джунгли. Они покупали самые дешевые сорта селедки, что-то от 60 до 90 копеек за килограмм рыбы, вымачивали ее в водопроводной воде, а затем жарили на подсолнечном масле. Запах жареного подсолнечника смешивался с запахом тухлой рыбы, а вымоченная селедка дешевых сортов почему-то ничем иным пахнуть не желала, и полученное амбре проникало во все уголки близлежащих комнат. Народ терпел, понимал, что нужно помогать другому братскому борющемуся народу и терпел. Особо восприимчивые просто в это время уходили на часок другой из общежития.

Все терпели и кухня тоже терпела. Пока я обо всем этом думал, сало окончательно приготовилось. Оно было светло бежевого цвета, раскаленное, слегка подпрыгивало в кипящем жиру, слабо щелкали в воздухе, лопающиеся на его поверхности пузырики, и сами кусочки сала то и дело пытались в прыжке покинуть сковородку. А как все это пахло! Боже, где еще можно почувствовать такой запах, если не на студенческой кухне с пустым желудком через три часа после крайнего срока завтрака!

Арабы уже, наверное, раз пятый заглядывали на кухню, а точнее на аромат, распространяющийся по всему коридору. Они не могли никак сообразить, что это так заманчиво пахнет? Наконец, один из них, кажется, Оскар, обратился ко мне с заинтересованным видом, спрашивая, что это такое у меня жарится, запах чего так для них заманчив, но они, никто из четверых, никак не могут определить какой это продукт может издавать такое заманчивое амбре.

Я с арабами всегда находился в дружелюбно-нейтральных отношениях. С вьетнамцами мы как-то почти не контактировали, а с арабами и с индусами жили дружелюбно, но без близких знакомств. И то с представителями Индии потом жили совместно в одной комнате, и поневоле как-то сближались.

* * *

Вообще первый иностранец, с которым я познакомился близко, на уровне «Как тебя зовут» и «Пойдем пить пиво», был вьетнамец. Маленький, щуплый, изящный, стройный, он казался мальчиком рядом со мной. Но, когда он сказал, что ему уже 28 лет, что он уже немного повоевал, а сейчас приехал немного поучиться, а на приглашение пойти попить пива, заметил, что пиво и учеба совмещаются недостаточно хорошо, мне он показался занудой, который берется за наставления, когда его не просят, и знакомство наше очень быстро распалось.

Затем был араб. Это был первый иностранец, с которым я более-менее близко познакомился. Это было еще в Стали и Сплавов. Его звали, кажется, Бумизрак. Мы убегали с ним с лекций по матанализу от Гольдберга и с аналитической химии от профессора Жванко. Мы шли в столовую, садились за столик, скрытый от дверей колоннадой и предавались разврату на полную катушку. Мы пили пиво в два бездонных горла и травили анекдоты. Анекдоты были самые разные и про евреев, и про арабов, и про русских, и про американцев, про Брежнева с Кеннеди, и про мужа из командировки. Это раздолье длилось бесконечно долго, пока лекция не заканчивалась и подошедшие студенты не уводили меня на семинары. Бумизрак обычно после возлияний шел к себе домой.

У него вечно при себе в комнате был дипломат битком набитый, кажется, шведскими журналами с порнухой и кассетами с новейшими записями. И далеко не все записи были с арабскими мелодиями. Но я как-то обычно не увлекался ни порнографической макулатурой, ни западными ритмами, поэтому ничего у него не брал.

Вечером на Пасху мы здоровенной подвыпившей компанией отправились в Донской Монастырь. Бумизрак шел посреди группы, возвышаясь на голову и выглядел весьма импозантно. На груди у него висел здоровенный крест. Был ли он христианином или правоверным, я так никогда и не понял из его бестолковых путанных объяснений. На лице у него всегда красовалась приятная восточная бородка. Мы остановились, собираясь в этом месте дожидаться крестного хода. Но вдруг богобоязненные старушки, долго переговаривавшиеся между собой, начали торопливо креститься на Бумизрака. Уж не знаю, что там им привиделось, но мы не дожидаясь прихода каких-нибудь распорядителей или вообще представителей милиции, ретировались в общагу.

Бумизрак смеялся и говорил, что бабушки его за самого Христа приняли! Не иначе, как был он неверующим. Потому так и смеялся. Но в целом был мужик добрый и не жадный. Когда я на воскреснике поранил топором руку, так, что кровища хлестала на метр с лишним, он лично остановил кровь какими-то тряпками, а потом увез меня со стройки в Дом Коммуны, так называлась общага Стали и Сплавов, намазал всю рану какими-то импортными мазями и у меня дней через десять даже шрамов не осталось. Когда уже после армии, я наводил справки о старых знакомых и узнал, что его выслали из Союза за антисоветскую деятельность, которая выразилась в распространении порнухи и чуждых нам идеологических мелодий (меня убила эта формулировка!), я очень долго огорчался.

* * *

Мысли крутятся вокруг иностранцев и память подбрасывает все новые и новые истории сходные с анекдотами про студентов из других стран. Как, например, где-то в Бауманском училище два наши балбеса начали поднимать китайских студентов в шесть утра слушать, как по радио играют гимн СССР. И все шло нормально, для студентов из КНР это было в порядке вещей, пока наши не решили, что хватит вставать ни свет, ни заря и собрались какой-то день манкировать прослушиванием, тем паче, что накануне они засиделись с друзьями за рюмкой чая и легли спать даже не поздно, а скорей слишком рано. Тогда уже китайцы разбудили наших неудавшихся идеологов и предложили прослушать главную мелодию страны.

Но все-таки мы говорим о пище. И тогда всплывает такой казус. Один хороший знакомый какой-то год въехал в общежитие раньше всех. Комнаты стояли пустые, люди еще только собирались ехать в Альма-матер, а он уже занял выделенное ему койко-место.

Накануне день был хлопотный, да и в это утро пришлось вставать пораньше, чтобы успеть получить у комендантши чайник, утюг и еще кой-какие части домашнего уюта. Днем же все успокоилось и устаканилось, хлопоты ушли в небытие и он решил устроить себе тихий час, вздремнув в пустой комнате часок-другой.

Проснулся он от какого-то бульканья и непонятной чужой гортанной речи. Он приподнял голову, озираясь, где, мол, это он и что он здесь делает. Комната стояла пустая, на одной кровати был матрас, а две оставшиеся светились непристойной наготой панцирных сеток. Пол комнаты был залит солнечным светом, но до него солнце не доставало. И это хорошо, а то могла бы разболеться голова. У окна в самом углу за столом сидели три негра. Перед ними стояла литровая бутылка подсолнечного масла. Перед каждым на тарелочке лежал кусочек черного хлеба и стояли три граненые стакана. Один из негров, видимо старший, разливал из бутылки по стаканам, как обычно у нас мужики разливают водку. Он закончил, взял стакан, что-то коротко произнес на своем гортанном наречии и они все втроем выпили. Была полная иллюзия, что три наши пьянчуги лупят водку где-то в подворотне.

Приятель поворочался помотал головой, может исчезнет наваждение, но ничего не исчезало, не пропадало. Он прикрыл глаза, пытаясь обдумать, что это такое происходит, но сон опять навалился на него как мягкая теплая добрая медведица и он провалился обратно в темную яму.

Когда он окончательно проснулся в комнате никого не было. Не было и намеков на недавнее присутствие негров, стаканов и бутылки подсолнечного масла.

Не иначе, как сон такой. Еще и солнце яркое светило, а ведь даже покойная бабушка говорила, что, если спишь днем на солнце, то всегда голова болит и кошмары всякие видятся.

Только дня через два он встретил негра, поселившегося в соседней комнате. Когда он поздоровался и хотел спросить про подсолнечное масло, негр неожиданно начал извиняться, что они сели перекусить без спроса в его комнате. Вот такие дела.

* * *

Арабы опять заглянули на кухню. Я как раз уже поглощал, не уходя с места производства, шикарные свиные шкварки с капающим шкварчащим салом. Шкварок получилось много. И я угостил любопытствующего. Он собрался было взять кусочек, но когда услышал, что это жареная свинина, кухня наполнилась такими ужасающими воплями! И на кухне отвратительно пахло, и эту вонь теперь никак отсюда не убрать, и нормальный человек не может терпеть такие ужасы, и даже в неубранной конюшне запах стоит лучше!

Я, не обращая внимания, доел буквально разговаривающие со мной шкварки, забрал сковородку и ушел в свою комнату. Когда минут через десять я вернулся в кухню за кипяточком, вся арабская братия, демонстративно открыв окно, кипятила на плите чайник.

Я начал наводить в банке смородину. Один из арабов ехидно поинтересовался:

— Что теперь с кипятком будешь свою нечисть есть?

— Вот какую я глупость сделал, — начал я сожалеть. — Если бы я не сказал тебе, что жарю свинину, ты бы тот кусок проглотил, и еще за добавкой полез бы.

— Что ты, что ты! Нам нельзя свинину, свинья — нечистое животное! — стал очень серьезным Оскар.

— Ну вот сам не ешь, а другим не мешай! Можно подумать, что верблюд намного чище! — Верблюд очень чистое и очень вкусное животное. Вы в России ничего не понимаете, потому и верблюжатину не кушаете.

— Понимальщики нашлись. Ты, понимальщик, сам-то хоть что-нибудь сготовить можешь?

— Я? Да очень даже могу. Я плов могу!

— Ну вот сготовь на обед плов!

— Как сготовь? Баран надо, рис надо, горох надо, чернослив надо…

Он бы еще долго перечислял, исходя слюной, что ему надо, чтобы сготовить миску плова.

— Ха! А я за час, ну за два полный обед сделаю не хуже, чем в столовой.

— Да ты выдумываешь!

— Ничего не выдумываю. Вот давай с вас троих пять рублей и в два часа, ладно в три будет горячий обед.

Оскар побежал советоваться.

Получил я пятерку, прошел по магазинам вокруг студгородка. Приобрел набор для борща, в котором было все уже почищенное: свеколка, несколько картошин, кусок морковки и капусты и даже небольшая корявая косточка. Затем взял несколько помидорин и пару огурцов, пару луковиц, полбулки черняшки, двести грамм развесной сметаны и двести грамм подсолнечного масла. На оставшиеся деньги приобрел полкило пельменей, причем очень насмешил продавщицу вытребовав с нее справку, что в состав пельменей входит только куриное мясо и говядина. Она почему-то сначала очень разозлилась, а потом неимоверно обрадовалась и все время повторяла: «Страусятины вам в пельмени не требуется?»

В те дни купить в магазине мясо страуса казалось запредельной фантастикой, а для нас это становится повседневной реальностью. Уже появляется на прилавках страусятина, мясо ламы или вместо говядины продают аргентинских буйволов.

В заключение на оставшиеся копейки я приобрел в винном бутылку «Сахры» — кто не знает, это приятное узбекское крепленое вино, светлое и очень сладкое, по вкусу напоминающее виноград.

* * *

Поход по магазинам занял полчаса. Еще полчаса, за которые сварилась эта корявая косточка, я резал овощи. На арабской сковородке, чтобы не пахло салом, я пережарил слегка мелко нарезанный лук, который тоже отправил в борщ, а затем в остатки лука положил пельмени и на подсолнечном масле обжарил пельмени. Короче меньше чем за два часа был готов отличный обед из нескольких блюд. Помидор с огурцом и луком с половиной сметаны стали салатом. Конечно не хватало лаврушки, перца, укропчика и еще кое-каких мелочей, но и то что получилось лишило бедных семитов голоса. Они пытались возразить насчет пельменей, но я достал коронную справку. Арабы покочевряжились было, потом попробовали и полетели эти страусинные пельмени за милую душу, только их и видели.

От вина они тоже поначалу отказывались. Мол, мы правоверные, нам в дневное время нельзя, да и вечером… Но понюхав, подумав, посмотрев как я пью второй раз по чуть-чуть… Короче, слаб человек, будь он хоть крещеный, хоть обрезанный. И улетела «Сахра» вместе с пельменями.

И тут же память, ведомая, одной ей известными законами напомнила еще одну историю. Мы занимались на физкультуре в группе туризма или, если хотите туристической секции. Я записался в эту секцию одним из первых, резонно решив, что рекорды и достижения мне не светят ни в одном виде спорта, идти, допустим в плаванье, это показывать какие-то ркорды, до которых еще добраться надо, а здесь знай броди по округе, рассматривай красоты и расширяй свой кругозор. Будущее показало, что в своих прогнозах я оказался прав, и в течение осени ко мне, а через два месяца я уже считался здесь старожилом, стали переходить и легкоатлеты, и футболисты, и лыжники и все остальные друзья и товарищи услышавшие мои рассказы.

За осень мы прониклись туристическим духом и сходили пару раз в туристические походы в район Кубинки.

Александр Иванович, так звали нашего руководителя, отлично знал ближнее Подмосковье, и если и не каждую тропинку, то уж, наверняка, каждый населенный пункт и дорогу, по которой из пункта А можно было бы пройти в пункт Б.

Зимой он нас на заснеженной местности не мучил. За зимние месяцы мы научились вязать страховочные узлы на репшнуре, а как только тропки и дорожки в лесах и весях просохли мы пошли в походы. Чуть позже началась сдача норм ГТО и БГТО и мы, как вместе с нашим бессменным руководителем, так без него стали принимать зачеты по туризму у различных факультетов.

Как правило, сдача нормативов заключалась в следующем. Мы встречались вместе с факультетом в районе Филей, ехали на электричке до платформы Ильинское, там выходили и «таежными тропами», через лес по свежему воздуху, проходили до станции Усово. Это было приблизительно требуемое для зачета расстояние.

Не доходя до Усово, делали привал, отдыхали, кушали, играли волейбол, затем шли на платформу, садились в электричку и возвращались обратно до Филей, Филевского парка или Рабочего Поселка, кому куда было нужно. Ничего трудного, ничего сложного. Проводились эти походы, как правило, по субботам, и это был просто великолепный субботний отдых.

Так продолжалось весь апрель и май. Потом экзамены, каникулы, а осенью все с начала.

* * *

В ту пятницу мы начали собираться вечером как обычно. Ничего не предвещало каких-то небывалых событий назавтра. Только Николай Ныкин, плотный парнишка почти квадратной формы от распиравших его мышц, вдруг заявил:

— Я завтра с вами никуда не еду.

— Ты чего это, Коля?

— У меня завтра день рождения, друзья соберутся, мы и здесь хорошо отдохнем, — и засмеялся в предвкушении завтрашнего застолья.

И ведь давно известно, что все мальчишники, все торжества без женщин выливаются всегда в самую заурядную пьянку.

Назавтра вечером мы вышли на Рабочем Поселке. Там был неплохой деревенский магазинчик РайСО, тогда еще функционировали в черте столицы небольшие магазины райпотребкооперации, снабжавшиеся по своим каналам со своих баз и складов.

Заходим в деревянный деревенский дом с печкой и трубой, а внутри полное изобилие. Конечно же изобилие по нашим меркам. Молодой картофель, а в то время картошку из Турции и Египта еще не возили, обходились своим урожаем, поэтому весной никаких свежих овощей на прилавках магазинов еще не было. И молодой картофель был для нас в диковинку. Сельдь бешенка, копченая. Каспийская селедка залом, размером каждая более полуметра. Вот думаем подфартило, вот это ужин у нас получится! Взяли маслица и сливочного, и подсолнечного, взяли картофеля и набрали целую батарею портвейна Агдам — светлого азербайджанского вина, очень приятного на вкус. Прыгнули на автобус, а до общежития минут пятнадцать-двадцать.

В комнате никого. Чистота и порядок. Ребята посидели и все за собой убрали. Ныкин спит на кровати одетый, без задних ног. Ну, что же, пускай себе спит, отдыхает, тревожить не будем.

Селедочку почистили, картошечку прямо в мундире варить поставили. Запах райский. А мы по лесам, по долам нагулялись, есть хочется, слюнки бегут.

Бам-м-м-м! А в комнате ни одного стакана нет! Нас, конечно, этим не остановишь. Мы при необходимости и без стакана справимся. Но зачем такое первобытное варварство, тем паче, что мужики второй год в высотке в столовой подрабатывали и натаскали этих стаканов воз и малую тележку.

Стали Николая будить.

— Коля, друг наш разлюбезный, скажи, не таись, куда стаканы все делись? Не устраивали ли вы здесь игрищ вроде снежков и не бросали друг в друга стаканами?

— Ребята, мы их съели! — и дальше спит. Стаканами мы, конечно, у соседей одолжились. А произошло в комнате на злополучном дне рождения следующее.

Когда все поздравления были сказаны-высказаны по три раза, когда все анекдоты были рассказаны, даже те, которые помнились очень смутно, когда все актуальные темы обсудили, а в тишине пить стало скучно, на подобных торжествах поют обычно песни. Но без женщин песни не клеились, да и слов толком никто не знал. Вот тогда один из присутствовавших мариманов, а там в основном и разговлялись бывшие флотские ребята, служившие на Балтийском да на Северном флотах, решил изобразить необыкновенный фокус. На столе стояли граненые толстостенные стаканы и изящные тонкого стекла. Он прилюдно напоказ встал и демонстративно откусил кусок тонкостенного стакана. Народ в ужасе застыл, ожидая, что сейчас начнется истечение кровью и потребуется самая действенная первая помощь в виде останавливания кровотечений, накладывания повязок и вызывания карет скорой помощи.

Однако, ничего сверхнеобыкновенного не произошло. Не было последних стонов, вздохов и потоков крови, не было ужасных криков, беготни, поиска телефона и гудков «Скорой помощи». Виновник происшествия спокойно запил откушенный кусок порцией Московской и улыбаясь уселся на свое место.

— Главное, — пояснил доморощенный фокусник, — чтобы зубы были абсолютно здоровыми! Ну, и, конечно, нужно все это дело запить своевременно. А секретов никаких нет и такой фокус может проделывать каждый!

Вот тогда и разразилась настоящая вакханалия. Каждый кусал стакан. Кто-то уцепился за два стакана. Продолжалось все это до полного истощения стаканных запасов. Хоть в комнате жили и бессменные работники столовой, но количество стаканов у них было все-таки не бесконечное.

Когда стаканы закончились, в комнате убрались и разошлись, а вскоре уже и мы приехали. Так что бывают и такие удивительные казусы. Хотя на небывалые случаи судьба никогда не скупилась.

* * *

Однажды всей компанией отправились в близлежащий магазин, чтобы что-то приобрести на ужин. Денег было в обрез, сами мы голодные, поэтому хочется всего, но через небольшие расходы.

Основное блюдо было известно и конкурентов ему не было месяцами, если не годами. Это жареная картошечка. Но к картошечке хочется еще чего-нибудь. Может селедочки посолониться, может мясца побаловаться, может еще что-нибудь поинтереснее.

А тут смотрим и удивляемся. Лежит мясо. Целыми брикетами, полосами без жил, жира и костей, и всего по 60 копеек за килограмм. Оказалось китовое мясо. Из рыбы-кита стало быть. Понюхали, рыбой вроде бы не пахнет, да кит все-таки и не рыба, и рыбу он даже не ест.

Пожарили, а потом, я взял болгарский овощной сок «Тангра» называется. В основном там помидоры, конечно, но есть и морковка и перец и лук и все остальное, что хозяйки тушат и режут и в суп или салат кладут. А здесь все почищено, помыто и порезано, мы наше мясо из не приведи чего залили этим соком и хорошенько потушили.

Блюдо получилось! Слов для описания в русском языке не найти. Жареная картошечка, тушеное мясо, по сто пятьдесят водочки и свежая черняшка с кусочком селедочки и репчатым луком. А лук крупный такой, красноватого оттенка, сочный и не горький — Крымский вроде бы называется.

В гости кто-нибудь заходит, предлагаем попробовать.

— Какой продукт кушаешь?

— Кенгуру, — смеются.

Тогда смешно казалось, а сейчас никого не удивляет, что едим неизвестно что.

Отдыхали с подружкой в Марокко. Приходим в отельный ресторан вечером на ужин. А подружка моя очень насчет еды щепетильная. Курицу мы кушаем, к ней мы привыкли, нутрия — это крыса больших размеров, ее не едим, кролика кушать жалко, он беленький и ушки дрожат, индейка — пища непривычная, про страуса и не заикайся, это не из нашего рациона, собака несъедобная, а корейцы не ведают, что творят!

На ужин отбивная из курицы. Я беру и ем. Мне все-равно из чего эту курицу приготовили. Хоть из земляного крота. Правильно делают вьетнамцы. Они едят все, что шевелится. Но Лену не проведешь.

— А почему ваша отбивная таких размеров, больше блюда? Разве такие цыплята бывают? Она из страуса?

Обратилась к экскурсоводу. Наш гид прожил несколько лет в Воронеже, хорошо говорит по-русски и готов ответить на любой вопрос.

— Мне дают отбивные каких-то небывалых размеров. Скажите, это не из верблюжатины?

— Что вы, что вы, мадам! Верблюжатина — это очень дорогой продукт и никто просто так вас кормить ею не будет. Если только на заказ за отдельную плату.

— Да? Это хорошо. А то я уже переживать начала.

— Конечно, нет! Не переживайте! Скорей всего вам дают ламу. Знаете такое животное — лама. Двоюродная сестра верблюда!

Немая пауза. Лена не знала, что бывает такое животное лама и что его (ее?) едят.

* * *

В тот раз так и не найдя желающих, мы сложили в один кошелек всю бывшую у нас наличность, и отправились на закупки замечательных концентратов. Ехали мы в тот самый магазин, где Толик когда-то уже пользовался товаром. Это был магазин «Олень» на Ленинском проспекте.

Концентраты там действительно были. Правда стоили они раза в полтора-два дороже чем российские аналоги. И на вид пакетик был немного поменьше в размерах, чем наш суп мясной с вермишелью за 22 копейки. Но я верил своему другу безоговорочно и полностью полагался на его вкус.

Мы закупили три десятка красивых нерусских пакетиков, на которых не было ни одной русской буквы, и тут увидели здоровущую литра на три или даже на пять плетеную бутыль домашнего вина. Это была не водообразная Болгарская «Гамза», которую пить только в невообразимую жару для того, чтобы избавиться от жажды. Это было нормальное домашнее деревенское вино с запахом фруктов и с достаточной крепостью внутри баллона.

Вино было тут же приобретено, после чего денег осталось как раз, чтобы доехать до общежития.

Прибыв на место, мы тут же выпили по стаканчику великолепного вина, после чего аппетит разыгрался вдвойне. Мы поставили кастрюльку на огонь и распечатали один пакет. Внутри находился мелкий порошок, щепотки три с аппетитным запахом и маленькая детская горсточка неких мелких разноцветных квадратиков.

Вода закипела, мы высыпали содержимое пакетика в кипящую кастрюльку, потом подумали и высыпали в кастрюльку еще один пакет. По моим запросам в эту пол литровую кастрюльку следовало бы высыпать пакетов восемь или десять. Но не хотелось выглядеть в глазах Толика неким проглотом и я молчал.

Порошок моментально растворился, жидкость стала действительно напоминать бульон, а эти квадратики из пакетов плавали как стайка серебристых мальков аквариумных рыбок. Но сколько не кипятили получившееся варево, больше ничего не менялось.

Мы выпили еще вина, запили все это бульоном и стали думать, что бы еще можно было съесть.

Так закончилась наша попытка организовать кооперативное общество на паях, как говорили раньше.

На этом заканчиваются мои воспоминания, связанные с едой, с поеданием чего-нибудь. Можно еще вспомнить многое, но будет все это уже связано с питьем ибо еда — это все-таки процесс ограниченный и во времени и в пространстве, а вот питье — процесс безграничный и беспредельный.

А нас и так лишили многого, нам развеяли иллюзии.

Коммунизм, демократия — обернулись пустяком.

Идеалы наши стырили, горизонты наши сузили

И хотят отнять последнее — буженину с чесноком!

Тимур Шаов

Дружба народов

Университет. Студенческие годы. Молодость, разгульная жизнь. Как это давно было! Да, почти что вчера. Как у поэта: «Мы молоды и голодны, как сто чертей». Романтика, тяга к приключениям. Пиво рекой. Незабываемо! Мы в основном жили на третьем этаже ФДСа, а выпить сходились в комнате на четвертом этаже. Так сложилось в том году. Каждый год все менялось, потому что по разному заселялись комнаты на этажах. Но в тот год сложилось все именно так.

На первом этаже жили неизвестно кто. Какие-то аспиранты без опознавательных знаков, студенты с разных факультетов, помогавшие по хозяйству коменданту и просто залетные. Почему они здесь жили и какое отношение имели к нашей общаге никто не знал. Впрочем, их было немного, приходили поздно, уходили рано, никого не трогали и, вероятно, именно поэтому, они никого и не интересовали.

На втором этаже жили философы. Ничего примечательного у них не было. Жили с ними мы мирно, позже, когда я познакомился с обитателями 201 комнаты, оказалось, что и в их шкафу полно потайных скелетов, если несколько перефразировать пословицу английских лордов. Хотя не уверен, что английские лорды широко используют в своих разговорах пословицы и поговорки.

Весь третий этаж плюс еще полчетвертого занимали мы, филологи. Полчетвертого — это не время, а половина четвертого этажа, который мы делили пополам с ВМК.

Вот с ВМК получалась незадача. Это был тогда факультет Вычислительной Математики и Кибернетики, есть ли сейчас такой факультет в универе, я не знаю, может быть и нет или есть, но под другим названием. Сокращенно по специальности звать их не удавалось. Пробовали и вычислителями, и математиками, и вэмкашками, но всё почему-то не приживалось.

Ребята на этом факультете были хорошие, веселые, грамотные, общительные, а вот обходились как-то без названия. И ничего, нормально жили.

Пятый этаж был полностью под ВМК. Из года в год диспозиция менялась. Я имею в виду четвертый этаж. То появлялись вкрапления экономистов, то этаж оставался на оба семестра за филфаком, то его захватывал ВМК, то делили по братски, но с течением времени один факультет вдруг начинал активно вытеснять второй. Диалектика, от нее никуда не уйдешь

Впрочем, это прелюдия и к дальнейшей истории она отношения не имеет.

Был в нашей компании такой товарищ — Ярик Шеховский. Высокий русоволосый красавец, ростом под два метра, в плечах, как говорится косая сажень, тонкие аккуратно подбритые усики, как две стрелки. Ярик, Ярослав был из старинного русского города Смоленска. Правда, нет ли — не знаю, но Ярик всем и каждому рассказывал, что он из древнего польского шляхетного рода, что его предки… и тут обычно начинались совсем небывалые исторические повествования.

Он очень любил блеснуть в компании, причем все равно чем. Девчонкам он очень нравился и, впрочем, они ему тоже. Романы крутил направо и налево. Невест менял как перчатки, и сам себя считал абсолютно неотразимым.

Очень любил умные разговоры. Особенно о том, как проходят светские рауты, как выглядят на приемах звезды кино, что они едят и пьют. Про напитки он мог говорить часами. Он знал, как и с чем следует пить мартини, что такое «Рижский бальзам», как следует пить Камю или Наполеон и чем обязательно закусывать.

На своих вечеринках ни Камю, ни Наполеон мы никогда и не думали употреблять, и, хорошо, если на стол компании попадал грузинский или молдавский коньяк, а чаще всего «Московская» и портвейн «Агдам».

Приближался Новый год. Было решено не замыкаться в своей чисто мужской компании, а скооперироваться с соседней женской комнатой. Так и сделали. Но с женской стороны последовали строжайшие указания собрать деньги не в последний день, а заблаговременно, чтобы без спешки рассудительно сделать все покупки и без беготни и надрыва, как это бывает обычно, не торопясь, спокойно приготовиться к празднику.

Так все и сделали. Какой праздник, какое веселье у студентов бывает без выпивки. Недаром еще в дореволюционной студенческой песне поется:

«Так наливай студент студентке!

Студентки тоже пьют вино,

Непьющие студентки редки —

Они все вымерли давно…»

Треть денег выделили на горячительные напитки и торжественно вручили Николаю, как самому доверенному и стойкому из нашей компании