За все двадцать семь лет жизни ей не были знакомы переживания от дороги. Она не страдала от морской болезни, она весело смеялась, когда транспорт подскакивал на кочках, и ее не смущал запах бензина. Впрочем, покидая город в один из последних дней августа, Тоня испытывала досаду и чувствовала, как холодеет затылок.

К чему бы это, думала она и не могла понять своих предчувствий. Наверное, все из-за расставания с друзьями. Сколько их у нее? Много! И со всеми она увиделась, ко всем обещала вернуться. Но младшая сестра — Алиса, самый важный друг на свете. С ней они прощались проникновенно и растягивая минуты, и не замечая, как скоро завершается ночь.

Долго обнимались на крыльце и не могли закончить разговор — два светящихся под светом фар силуэта. Одинаковые на вид и одновременно разные. Обе аккуратно изваянные, питающие любовь к светлой одежде и привыкшие завязывать на тонких шеях шелковые платки. Старшая была ростом чуть выше и время от времени обрезала свои пшеничные кудри, а младшая давала им размашисто расти до плеч, и так двух сестер могли различать. У Антонины оказывались выразительные серые глаза, у Алисы — птичьи темно-карие угольки, но взгляд один и тот же, свойственный их семейству — выразительный и пытливый. А вот вздернутые узкие носы были неотличимы.

— Я буду скучать, — обещала младшая.

— Куда ты денешься, лисенок, — ничуть не сомневалась старшая.

На пунцовых губах Антонины светилась улыбка, и Алиса училась у сестры оптимизму, но не всегда могла так хорошо скрывать досаду. Ее розовые губы вздрагивали, ей хотелось плакать, и она пересиливала себя, потому что Тоня не любила слез и убеждала посмеиваться над обстоятельствами. Она всегда говорила: «Жизнь широкая и длинная. Ты всегда успеешь поплакать — лучше смейся. Нет ничего полезнее для печени и души».

— Ты все взяла?

— Алиса, сколько раз говорить тебе. Нельзя взять все. Если бы я только могла.

Если бы она только могла! Взяла бы с собой их большой дом, город, здешний мир, синеву борисоглебских незабудок и Обь. Но удалось взять лишь то немногое, что влезло в багажник и не помешало запасному колесу: чемодан, плащ и проигрыватель с ручкой. Большее желтая «Волга» увезти не могла.

Широкие круглые фары подсвечивали взвесь медленно оседающих капель. Туман, окутывающий машину, оставлял на ней влагу — на стеклах, на капоте, на зеркалах заднего вида. Старшая захлопнула багажник и, поцеловав Алису в лоб, кинула пиджак на заднее сиденье и уселась за руль.

— Ты не замерзнешь так?

— Нет.

— Он встретит тебя? Надо было ехать на поезде. Были хорошие места в купе, вообще недорого. Самолет — это так странно и ненадежно…

— Прекрати.

— Что прекратить?

— Прекрати волноваться. Все будет хорошо. Жизнь — это happy end. И еще. Не слушай маму с папой: они сами не знают, чего хотят. Не дай бог, если заведут тебя в свои дебри. Что еще? Пей натуральный сок и не кури, не налегай на вино и, если ешь сахар, не притрагивайся к варенью, и наоборот. Кажется, все. Целую. Люблю, — и тепло поцеловала сестру в лоб.

— Позвони, когда доедешь, — напутствовала Алиса и знала, что связь между ними настолько хороша, что сестра позвонит задолго до прибытия.

Где-то через три или четыре часа Антонина окажется в придорожном кафе, наберет оттуда и пожалуется на плохой кофе и на отсутствие чертовски вкусного вишневого пирога. Алиса посмеется, они проговорят четверть часа, а потом разъединятся, и чуть позже Тоня опубликует в Сети историю про длинный-длинный Чуйский тракт. Доедет до Барнаула, там сядет на самолет и вылетит в Санкт-Петербург…

Что еще нужно для доброго пути? Ничто сестер не разлучит, ничто их не остановит. От этой связи длинная-длинная дорога покажется пустяком. Всегда хорошо ехать, когда за тебя держат кулаки.

Они пожали друг другу теплые руки, нехотя разжали их и безмолвно согласились, что настала пора расставаться. Алиса отошла к крыльцу и села на ступеньки — ее дрожащая рука застыла в прощальном жесте. Сквозь лобовое стекло «Волги» была различима улыбка сестры. Приборная панель излучала теплый оранжевый свет, падающий на лицо Антонины, и Алиса удивлялась, как естественные жизненные мелочи подчеркивали эту красоту.

На ум пришла неопровержимая мысль, что жизнь Тони — это действительно happy end, где она — культовая актриса, а солнце — фонарь на съемочной площадке. Вместо софтбокса — туман. Жизни таких людей всегда идут по маслу, а все их истории — это бесконечная череда легенд, от созерцания которых ты вспыхиваешь вопросом: «Почему они не происходят со мной?». По всем законам жанра все это происходит с ее сестрой — она едет прочь из города, решается на рискованный поступок и оставляет зрителя наедине с титрами.

У нее великая судьба — где-то об этом точно написано.

Они обменялись взглядами, и сомнения охватили Тоню.

Ее сестра — хороший человек, но уязвимый и начинающий разочаровываться в жизни. Почти год назад бесследно исчез ее лучший друг — Саша Бурелом. Он испытывал швертбот на середине широкой реки, начался ураган, и судно перевернулось. Организовали поисково-спасательную операцию. Нашлось много волонтеров, что обследовали тот и этот берег. Водолазы сутками щупали дно, но тело не нашли. Родственники Саши смирились с выводами расследования: сильный ветер развернул гик, тот снес подростка в реку, и сильное течение унесло тело из области поисков.

Как-то решилось само собой, что в поисках больше нет смысла. Потом из дома ушли волонтеры, и Сашины черно-белые фотографии, угнетавшие город, стали тихо пылиться и пропадать. Всем только и запомнилось, что в день исчезновения он был в вязаном свитере с глубоким воротником, как у Хемингуэя, вдруг помолодевшего на полвека. Все запомнили, что рост его составлял целых сто семьдесят шесть сантиметров, а в особых приметах были указаны рыжие-рыжие волосы. Через дефис. И что с того?

Мать Саши Бурелома, бесцветная женщина, еще при жизни сына считала, что в этом большом и круглом мире все кончено. В ней не осталось ничего, кроме безысходности. Одна Алиса пыталась убеждать всех — но, наверное, больше себя, — что с Сашей все в порядке, что он просто заблудился и когда-нибудь вернется домой.

Время шло, а надежды не оправдывались. Спустя год в воздухе осталось витать только что-то неладное. Обычное в такое время люди переосмысливают трагедию — от самых смелых надежд переходят к принятию, и так бывает, что к моменту обнаружения тела люди свыкаются с горем.

Что могло твориться в голове младшей сестры, при всем своем душевном родстве даже Антонина не могла представить. Привыкла или не привыкла? Больно — уж точно.

Месяц назад до Алисы дошли слухи, что родственники Бурелома хотят признать его умершим через суд. Наверное, чтобы по-человечески проститься и установить кенотаф рядом с местом исчезновения. Эти слухи только обострили ее терзания: она все чаще злилась на общество и на себя за вспыхивающие в ней сомнения. «Как можно хоронить живого человека!» — возмущалась она.

Вчера большой дом Свешниковых впервые за последний год широко праздновал: пили ром и вино, закусывали сладкими арбузами и запускали фейерверки. Слушали музыку — громко и вызывающе, чтобы вся округа знала о празднике. Десятки легендарных голосов неслись над яблоневым садом до соседних улиц — Меркьюри, Боуи, Цой и «Сектор Газа». Друзья провожали Тоню с искренним весельем, вот только в череде многоголосого празднества не могло быть незаметным отсутствие Саши. Его не хватало, не хватало той энергии и заливистого смеха. Казалось, только недавно он мелькал огненно-рыжей головой среди них, безобидно-жадно хватал происходящую вокруг жизнь в объектив синих глаз и радовался полученным кадрам. Люди видели, как его постоянно надо было всему учить. Лишь мудрейшие понимали, что так парень поддавался чужому порыву — из-за великой порядочности. Если бы только окружающие знали, как много ему известно о мире…

Алиса любила Сашу и, догадывалась Тоня, осталась еще больше озадаченной после сегодняшней ночи. Праздник был не тот. Пили, но не решались пьянеть, к полуночи уже не шумели и не ходили смотреть на реку, когда над Борисоглебским Бором расстилалось большое звездное небо. Обь отражала все: единство пришедших людей и пылающих звезд, больших созвездий, планет и гор на земле. В эту ночь друзья поняли, что без Саши все вокруг не выглядит таким особенным и нужным, как прежде.

Тоню на миг охватили сомнения — стоит ли оставлять сестру, пусть и на время… Но ничего страшного не случится. Алиса — сильный человек. Последний аргумент оказался убедительным: машина задрожала и изготовилась к поездке. В ней загремела механическая жизнь.

— Все будет хорошо. Это закон жанра, — произнесла Антонина вслух, надеясь, что сестра все поймет по движению губ. Та не могла не понять, кивнув со сдержанной улыбкой.

Вся эта поездка ненадолго. Туда и обратно, прямо как у Толкина.

Машина тронулась с места, развернулась к шоссе и покатилась, наращивая ход по грунтовке. Дорога, зажатая меж плотных стен шиповника, становилась узкой, и колючие ветви угрожали расцарапать машину. Пусть им никогда не удавалось добраться до «Волги», Тоня чутко крутила руль и от каждой угрозы сжимала его все крепче, затаив дыхание. Она специально занимала себя управлением, выглядывала мелкие опасности и озиралась на кусты, лишь бы тоска не охватила ее всю — так ей не хотелось покидать родной дом. Потом, оказавшись на шоссе, Тоня не торопясь объехала любимый город.

Он все еще спал. Древний, но в большей своей части выстроенный ссаженными ручищами великанов двадцатого века. Они были одеты в стершиеся шинели, а на их головах сидели суконные шишаки, обрамленные красными звездами. Грубые лицами, разгоряченные, великаны принесли с собой много: вытрясли местных жителей из бараков и дали им высокие дома, в окнах которых загорелись теплые огни; построили электростанции и провели дорогу к остальному миру — по воздуху, земле и воде.

До них здесь тоже кто-то был — кто-то стародавний оставил след в культуре, непонятый до сих пор. На севере города возвышался великий синий холм, и у его порогов зарождался могильник этой культуры, пронизанный глубоким почитанием предков. Дедушка рассказывал Тоне легенду о том, что когда-то в эти края, спасаясь от суеты доисторического мира, пришли первые люди со всех окраин света, вооруженные надеждой осесть там, где не будет опасностей первобытной жизни. Нашли ли они покой, осталось тайной. Однако первый человек, настигший обетованную землю, умер своей смертью и, быть может, первым на весь древнейший мир узнал, каково это — умереть без обиды. Как показали раскопки, которым дедушка Тони посвятил четверть жизни, первого человека погребли у порогов синего холма и щедро снабдили дарами в посмертный путь. Из камней, исписанных охрой, выложили курган — отметили место, где с той славной поры оставляли всех, кто мог с чистой совестью угомониться.

И куда Антонина неслась, раз лучший мир, выбранными древними людьми, был тут? Даже угрюмые великаны двадцатого века выдолбили в близлежащих скалах лица своих бессмертных вождей. И от прошлого сохранили историю и имя: Борисоглебский Бор — почти Голгофа, что, помимо Дисмаса, возможно, исправила бы и Гестаса. Не для неба, скорее для бессмертной жизни на земле и для земли, в которой раскинулись цветущие луга, объятые тайгой, рассекаемой прозрачными водами алтайских рек. Эти воды неугомонно движутся, все время бегут и так поддевают человека двигаться вместе с ними. Тоня чутко ощущала и любила эту жизнь. И все-таки ей приходилось покидать Борисоглебский Бор.

Сначала машина катилась аккуратно, будто нащупывая дорогу под собой. Потому что Антонина застала медленный и длинный железнодорожный состав и сопровождала его до границы города. Состав тащил за собой синие вагоны и мерно постукивал, уходя вглубь страны, под горную гряду. У границы города их разделила река, и скоро состав затих вдали, замелькав среди сосновых стволов огоньками окошек. И тогда уж машина двинулась проворнее, пусть и по спящим улицам города, но ловко и быстро. Антонина то давала газ, то отпускала педаль и замирала, прислушиваясь к машине. Железная подруга не подводила.

Ей оставалась последняя остановка в черте города перед долгой дорогой на юг: недалеко от заезда на великий — цветущий синими незабудками — холм, с которого открывался вид на могильник, на горы и Обь с притоками. Здесь последняя граница города перед встречей с очередной цивилизацией. С нижегородской или московской — это другой разговор. Антонина заглушила двигатель и приникла острым подбородком к рулю. Она видела, что туман полз у самого основания гор, спускался к реке и уходил из города.

Над бескрайней тайгой, разбрасывая лучи по мелкому и разноцветному дну притока, поднималось белое солнце. Алтай уже встретил его, теперь был ее черед.

Тоня прикрыла глаза из-за ослепительных зайчиков, плывущих по лобовому стеклу, когда случился удар и черный внедорожник на скорости семьдесят километров в час снес «Волгу» с обочины в кювет. Теплый желтый свет фар уткнулся в землю и растворился в рассвете. Лязг, трение шин, треск стекла и рвущиеся кусты вновь цветущего маральника: все возможные звуки сплелись на мгновение, перепутались, и наступила тишина. Так случилась беда. Антонина ударилась грудью о рулевое колесо, и у нее разорвались органы — сердце, аорта. Она умерла, не приходя в сознание, прежде, чем приехала скорая помощь.

Когда прошло время, люди много наговорили про это утро.

Для начала говорили о том, что и без того было известно. Водителем внедорожника оказался Сергей Новиков, из потомственных предпринимателей. Будучи сонным, он не заметил «Волгу» в рассеивающемся тумане. Суд установил потом, что водитель не мог избежать столкновения и что тормозной путь был слишком длинным. Люди рассказывали, как если бы видели сами, что водитель вывалился со своего места взбудораженный и бросился к «Волге». Он застыл в нескольких метрах от нее, потому что узнал за рулем кудрявую пшеничную голову, а затем узнал и саму машину. «Я угробил Тоню Свешникову», — были его первые мысли.

Еще говорили, что когда-то эти двое знали друг друга, были сверстниками и вместе шутили на осеннем балу в одиннадцатом классе, вылив в общий чан с безалкогольным глинтвейном четыре бутылки вина. Ни до, ни после них двадцать шестая школа не знала шутников лучше.

Теперь случай вновь свел их вместе.

Новиков пытался стоять на ногах, но земля словно приходила в движение быстрее обычного. Он подумал о том, чтобы скрыть произошедшее, потому что смерть Тони могла всполошить местное общество. Но совесть оказалась сильнее. Борясь с ознобом, он вызвал скорую помощь и полицию, затем опустился на холодную землю и, обняв колени, застыл.

Полицейские заметили его сидящим на краю кювета — он побледнел и сжимал губы намертво. Лицо, волосы и руки его были в дорожной пыли, и полицейские недолго думали, что он поседел.

Антонина застыла, склонившись над плетеным рулем. На приборную панель стекала струйка крови из носа, а на бледном лице уже запечатлелось умиротворение, сменившее сиюминутную маску боли.

На земле разостлали черную пленку, положили на нее безжизненное тело. Рядом приготовили носилки. В остальном все медлили. Полицейские медлили с составлением протокола, санитары медлили забирать тело — все ощущали досаду от необратимости произошедшего, вспоминали, какой была их местная знаменитость. Никто не заметил, как над городом, недолго просияв, исчезло солнце, и вместо него собрались тучи. Позже, через месяцы и годы, они вспоминали только, что им пришлось работать в такой пасмурный день, когда в небе уже не было ни лучика света, когда близился дождь и пальцы противно мерзли.

Зато во всей этой трагедии они хорошо запомнили слова старого инспектора ДПС, когда он неуклюже обронил: «Вот и все, Тоня».

Спустя час перед домом Свешниковых таилась полицейская «Лада Веста». Ни водитель, ни его сослуживец никак не решались выходить. Один из них, в звании майора, последние семнадцать лет провел полупьяным. Другой был чуть моложе, но, судя по глазам, тоже повидал что-то в жизни и остался увиденным недоволен. Между ними происходил тихий спор: они решали, кто же все-таки выйдет из машины и позвонит в дверь. Время от времени переговаривались, молчали и спустя несколько минут спорили снова. Точку поставил майор:

— Иди и скажи, как надо. Все. Я таких известий в свое время принес достаточно.

— Никогда не знаешь, как надо. Почему не родителям?

— Они в Египте. Вообще, сестре проще сообщить, чем родителям, как по мне.

— Я бы тоже сейчас улетел в Египет. Суставы ломит из-за дождей. Смотри, снова собирается дождь. Сколько это будет еще длиться. Все лето идет дождь.

— Иди уже, — майор настаивал, совсем устав от своей работы.

Молодой полицейский вышел из «Лады», но не дошел до крыльца всего несколько шагов. Дверь раскрылась, и на пороге появилась Алиса. Она не ложилась спать.

— Мы не вызывали полицию. Вам здесь нечего делать, — сказала она, сделала шаг-два, но, будто лишившись сил, опустилась на ступени и, обхватив острые колени руками, заплакала.

Ей вдруг все стало ясно — и отсутствие сна в последний час, и пустота внутри, и всемирное затишье вокруг. Измученная за последний год надежда отозвалась надрывным криком и стала потихоньку иссякать. «Ненавижу», — прошептала Алиса, адресуя свои слова миру и человечеству, кажущимся виновными в ее бедах.

«Ненавижу это утро. Ненавижу этих полицейских. Они медлили, ленились, когда искали Сашу Бурелома. Ненавижу этот умирающий старый город, что забирает с собой лучших людей, потому что где-то там всему его духу будет без них одиноко. Ненавижу большой мир, где мы все должны рано или поздно начать плакать. Еще ненавижу терять и понимать, что я не в силах противостоять этот тупой силе…»

Голова Алисы была переполнена, но вместо сотни слов, рвущихся наружу, она произносила вслух только одно-единственное слово: «Ненавижу».

И тут же грянул гром уходящего лета.

Их было двое, и лишь потом весь остальной мир — так она хотела думать. Она — Катя Ширяева, он — Антон Демидов. Оба хороши собой и совсем юны.

Катя, конечно, говорила, что внешность — это не главное, но что поделать, если им повезло родиться красивыми. С тех пор как они познакомились в университете, Катя любила смотреть на него и говорить своим друзьям, что если бы у них родились дети, то выросли бы еще краше. Говорила несерьезно, но все-таки выдавала себя, и скоро ее чувства перестали быть секретом.

Антон запомнил ее сразу после знакомства, потому что все местное студенчество любило шутить над ее фамилией, будто бы та располагает к частым посещениям Думской улицы. Правда, Думскую посещали все, а с фамилией не повезло только Кате.

Он был ловок и сказал ей однажды, устанавливая границы, что никогда еще не имел дел с другом лучше, чем она. И добавил, что где-то далеко, не на Урале и не в Сибири — в самом центре страны, у порогов Арктики, где вечная мерзлота граничит с теплотой Оби в летние дни, живет его невеста. И не просто названная невеста, как бывает по какой-то случайности, а настоящая судьба — сибирская девушка нравом похлеще хозяйки Медной горы. И он, Антон Демидов, которому повезло любить такую девушку, верил, что так или иначе они вновь встретятся и дела пойдут тем чередом, каким и должны.

Ее зовут Тоня, она ездит на желтой «Волге» шестьдесят пятого года, и однажды она прочитала пять тысяч книг. Она родственница знаменитого поэта Серебряного века, и это лишь одна особенность из сотен окружающих ее. Когда Антон рассказывал о ней, то непременно вспоминал копну пшеничных — нет, все-таки белых — волос, цепляющий взгляд серых глаз и гордый вид. Еще он любил ее за то, что жизнь била в ней ключом: Тоня постоянно смеялась и шутила даже после разлада.

— Почему тогда ты здесь, а она там? — спрашивала Катя.

— Потому что всякое бывает. Время или обстоятельства разбрасывают людей друг от друга на многие сотни и тысячи километров.

— И тебя ничего не смущает?

— Смущает, но я знаю, что наше расставание — ненадолго. Рано или поздно кто-то из нас уступит.

— Какая-то странная любовь, — подытожила Катя.

Потом он объяснил ей, из-за чего наступил их разлад с Тоней, и что-то встало на свои места, а что-то так и осталось непонятным. Он всегда начинал издалека, будто боялся, что картина их жизни окажется неполной в самом обычном рассказе.

Он рассказал, как в шесть лет попал в детский дом. На память от родных людей ему остался велосипед — их небольшое вложение в его жизнь. Перед дверьми детского дома Антон оказался с тем самым видом, что не вызывает никаких вопросов: с велосипедом справа и со специалистом органа опеки слева.

Ребята из детского дома не спешили принимать его за своего и в первый же день провели несколько испытаний. Начали с тумаков, и так он прожил на новом месте несколько месяцев. Однажды, в утро Пасхи, его вновь побили, но сильнее прежнего, и отобрали велосипед. От своры он убежал в город, собираясь стать путешественником, но ко второму часу побега уверенность пропала. Мальчик понял, что заблудился, и на смену страху перед тумаками пришел страх дороги, неизвестной и точно опасной. Он забрел в заросший кустами жилой сектор и, сам того не ожидая, разразился плачем, потому что устал и проголодался.

— Малой, иди сюда! — окликнул его могучий дед с веранды.

Мальчик внимательно огляделся. Дом деда огибала стена дикого шиповника, хмель и сирень, а позади рос большой яблоневый сад. Все было в зелени, разве что со стороны шоссе лежала древняя грунтовая дорога. Остальные дома, стоящие чуть подальше, от этого соседства меркли как слишком обычные. Так мальчик впервые оказался на улице Баневура, у дома Свешниковых.

Дед, опустившись на одно колено, подал мальчишке руку. Тот с чувством глубокой важности пожал ее.

— Меня зовут Киль, — сказал дед.

— Антон.

— Что же ты плачешь?

— Я не плачу.

— А это что? — Дед безболезненно ткнул его в чистые полосы на запыленных щеках.

— С друзьями подрался. Велосипед отобрали.

— Какие же это друзья. Сейчас напорю их и в милицию отведу, — усмехнулся дед.

— Не надо! — закричал Антон. — Им больно будет. И страшно.

— Ого. Доброе у тебя сердце, малой. А знаешь, вижу, ты парень хороший — дружи ты лучше с Тошкой, а с дикарями не водись, и, наверное, выйдет из тебя толк. Скоро вернется с рыбалки, и увидишь, какого друга я тебе сыскал.

Спустя полтора часа выяснилось, что Тошкой оказался не котенок и не кибальчиш, а улыбчивая светлоголовая девочка в широкополой соломенной шляпе, пришедшая с ведром карасей и самодельной бамбуковой удочкой. Бойкая и не по годам умная, всем своим видом она показывала, что широко шагает по миру.

— Тоня, — представилась она.

— Антон, — ответил он, впервые затаив дыхание от избытка чувств.

С тех пор дед и Тоня часто забирали Антона из детского дома — они катались по городу, ездили в один из последних луна-парков страны и ели сахарную вату. Потом вмешалась бабушка Тони, Ника, и оформила гостевой режим. Дети стали видеться чаще. Их связь становилась святой и приносящей радость новых ощущений. Наконец они стали считать друг друга особенными.

— Давай встречаться. Между нами и без того все ясно. Ты любишь меня, а я люблю тебя. Зачем томиться только одной дружбой? — предложила Тоня — теперь уже Антонина, — когда им исполнилось по пятнадцать лет и важничающие девчонки стали заглядываться на Антона в школе. «Он мой», — категорически решила Тоня и с тех пор стала бить девочек по их вороватым рукам. Антон отвечал взаимностью и дрался со всяким, кто пытался ухаживать за Тоней. Когда он возвращался к ней после драки, у него бывали разбиты губы и глубоко расцарапаны запястья. В дрожащих руках белел сорванный с врага воротник или нелепый школьный галстук. Трофей — для нее. На запыленном лице светилась улыбка победителя. День за днем она все больше любила эту улыбку. И он скоро вырос, больше не плакал от тумаков и махал кулаками теперь метко и безошибочно — за себя и за Тоню. Лишенный права проиграть очередной бой, он дрался отчаянно и больно.

— Оставь меня в покое, Том Сойер! — однажды закричал главный хулиган школы, когда Антон сбил его с ног, заломил ведущую руку и уселся сверху. Подскочила мама хулигана, злая учительница литературы, замахнулась и снесла всадника. Только после этого сынок, охая и ахая, смог встать. Теперь он прекратил мешаться под ногами у Антона.

Антонина часто доставала баночку йода и легко обрабатывала его ссадины, боясь обидеть. Ругалась на это безрассудство, но точно гордилась. Потом целовала его щеки, шею, оставляла алые следы губной помады.

Когда наступил двенадцатый год, и в их жизнь пришла беда. Первым умер дед Киль, через четыре месяца умерла бабушка Ника. Как всегда, Антонина держалась с высоко поднятой головой, не смея открыть своего горя. В тот день, когда бабушку Нику хоронили, Тоня сказала своим друзьям, что эти две смерти — последние испытания и что теперь жизнь окажется лучше, а беды станут реже.

Но однажды ее родители вдруг опомнились: их дочь к своим восемнадцати годам продолжала уделять внимание сироте. Этот мальчик, думали они, ничего не может дать и, более того, точно все испортит. На Антонину ушли их лучшие годы и силы, потому обидно было оставлять ее в руках оборванца, хоть и воспитанного ее же обществом. У них имелось своеобразное представление о счастье дочери.

Прежде он был мал и не нес угрозы, а теперь их застали врасплох. Папа Тони заметил в ее комнате красную, как русская вишня в конце июля, валентинку от Антона с говорящей запиской: «Твоя матово-белая ключица пробуждает во мне все, что только можно пробудить в мужчине». Так началась эта маленькая война. «Он знает цвет твоей ключицы!» — возмущались родители. Антонина разводила руками, считая их запоздалое ханжество нелепым и грубым. «Он уже все со мной сделал, как надо», — говорила она, не боясь ремня. Им тут же запретили общаться. Конечно, это не сработало. Запреты только раззадорили их юные сердца.

Шел четырнадцатый год — самый жаркий за всю историю метеонаблюдений. От жары их бросало из крайности в крайность. Они уезжали на желтой «Волге» в затаенные места, о которых знали только двое. Их прикрывала Алиса, ей помогал Саша Бурелом — они не стыдились врать взрослым.

— Где Антонина? Куда они уехали? Где машина?!

— Мы ничего не знаем. — Они убедительно мотали головами, а потом скрывались в саду и гулко посмеивались. Им нравилось пакостить во благо.

Эти прятки длились полгода. Потом Антонина сказала, что так продолжаться не может и Антон должен примириться с ее родителями. «Разве я против?» — только и спросил он, купил орхидеи и пошел к ее матери. Разговора не вышло. А ее отец, на вид человек очень интеллигентный, захотел драки.

Родители явно начали презирать Антона, и он, чуткая душа, сразу понял это.

— Нам проще сбежать, — сказал он после всех попыток, — уедем на самый край света. Пусть ищут.

— Мы и так на краю света, — отвечала Тоня с долей иронии.

— Это еще не край света. Есть и дальше. Оно того стоит, потому что я больше не могу. Ты заставляешь меня принимать тех, кто не видит во мне равного. Я постоянно терплю унижения от людей, которые должны быть близкими.

Он боялся, что родители рано или поздно настроят Тоню против него, и этот страх не давал покоя, разрушал все доверие. Наконец настал тот день, когда между ними произошла первая в их жизни ссора. Они выговорили друг другу свои переживания. Но больше говорил и возмущался он, потому что мудрость Тони оставалась при ней.

Антон объяснял, что, поскольку ее родители необратимо презирают его, им никогда не получится построить семью рядом с этими людьми, и это вечное недовольство им вырабатывает в нем комплекс неполноценности. «Надо уезжать отсюда, — звучала все чаще идея побега, — туда, где жизнь несется вперед, где нам получится быть кем угодно! Мы с тобой скоро разменяем сорок лет на двоих. Мы с тобой вместе — целый взрослый человек!»

Тоня молчала, подбирая слова, чтобы отказать и не потерять любимого. Что она могла ответить? Причина его планов была ясна. Эта история стара как мир. Ясон и аргонавты плавали за золотым руном, а Антон и Антонина должны были сбежать от родителей, чтобы те признали их взрослыми. План хуже некуда. Она так и представила, как придется возвращаться из далекого скитания спустя четверть века, но все еще такими же молодыми и очаровательными. И вот Антон Демидов, ставший президентом этой великой страны и имеющий сотни всевозможных наград, освободивший мир от нищеты и войн, подошел бы к ее родителям и сказал:

— Обратите внимание, чего я добился и что я сделал с человечеством. Это все ради вашей дочери. Мы хорошо провели с ней последние двадцать пять лет — даже горы и небо слышали о нас! Разрешите мне взять ее в жены!

А они бы ответили, обязательно выдерживая свои привычные кислые мины:

— Да пошел ты к черту! Мы за тебя не голосовали!

И никак иначе. Потому что к тому времени они еще больше увязнут в своих предубеждениях — их представление о счастье дочери исказится окончательно. Что тогда? Опять побег. Несчастен тот, кто бежит из собственного дома. Проще оставаться здесь, преодолевать их ненависть, приучать их жить в согласии с таким выбором. Рано или поздно, но чаще человек с человеком договариваются, привыкают друг к другу, а там рукой подать до любви…

Много бед от расстояния. Не стоит бежать от проблем.

Антонина объясняла своим неизменно спокойным голосом, что она любит этот город, любит своих родителей и местную жизнь, что нет смысла уезжать так далеко. Им нигде, кроме Бора, не видать счастья — так ей подсказывало предчувствие. Она верила, что сможет убедить всех полюбить Антона таким, каким он виделся ей. И если она видела в нем нежность и широкую душу, то и родители должны были прозреть…

После отказа от побега прошло мало времени. Ему хорошо запомнился тот скверный день, когда Тоня явилась к нему с бумажным пакетом марокканских мандаринов, а застала за собиранием чемодана.

— Мы уезжаем завтра утром в Питер, — сказал он, внимательно наблюдая за ней.

Он привык, что лицо Антонины не может врать, всегда явно отражая душевные терзания, как ни скрывай. Тоня побледнела, не удержала мандарины и опустила их на журнальный столик. Потом поднесла свою холодную ладонь к его сухому лбу и отшатнулась:

— Ты абсолютно здоров. Лучше бы ты был немножко болен. Говоришь глупости, будто в бреду.

— Мы уезжаем, — повторил он настойчивее.

— Антон, мы не поедем. Как ты себе это представляешь? Мама, папа, Алиса и наш город… Наши друзья и степ-студия, галерея и театр… Мы почти пробудили этот город — он скоро будет таким же, как прежде! Мы не можем все это так просто бросить.

— Как прежде уже не будет. Можем уехать и должны, потому что твои родители все испортят и от нашей любви ничего не останется. А так мы просто уедем, докажем, как хороша наша жизнь, и им ничего не останется, как признать нашу любовь. Я докажу, что достоин тебя.

— Зачем тебе что-то доказывать? Я здесь, рядом с тобой. Зачем доказывать?

— Я поступил в Питер. Мне позвонили из университета. Я думал сделать сюрприз к вечеру, но ты застала меня сейчас. Теперь мы едем? — Он вернулся к чемодану.

— Нет, Антон, мы не едем. Ты должен был посоветоваться со мной. Ты говорил, что тебе достаточно учиться на нефтегазовом, в Нижневартовске. Ты говорил, что между нами будет всего-то сотня-другая километров, что мы будем видеться каждые два дня в неделю. Ты обещал. А теперь поступил в Питер, до которого отсюда две с половиной тысячи километров, и все это чтобы навредить моим родителям… Ты дурак, Антон. Скажи мне, ради бога, что ты пошутил, что ты сдержал обещание и отправил документы и в Нижневартовск!

— Не отправил.

— Молодец!

Она широко засмеялась, театрально, как привыкла, и ушла мыть мандарины. Когда ей доводилось так смеяться прежде, Антону казалось, что в зиянии ее белозубого рта блестит тягучая патока. От такого воображения он еще больше хотел ее. Он притих на диване, вслушиваясь в плеск воды на кухне. Антонина что-то говорила сама себе и возмущалась, а он слышал ее саркастичный тон и сомневался.

Наутро он все-таки уезжал. Ногти Тони были желтыми от мандариновой кожуры, когда она любовно упаковывала чемодан. Все в ней злилось от его глупого поступка, но она не мстила. Девушка верила, что он вернется, а он верил, что она найдет Питер более очаровательным, чем Борисоглебский Бор.

Ему вспомнился тот день, когда им было по шестнадцать лет и старики Свешниковы возили их в Санкт-Петербург. Они гуляли по Исаакиевской площади, и золотой купол кафедрального собора отражался в очках-авиаторах Тони. Антон надолго запомнил это, потому что тогда осознал простую истину: мир и Тоня — оба хороши в полной мере, когда вместе. В Питере мир был больше и объемнее, здесь рождалась ясная красота. В каждом из незнакомцев ощущался характер русской жизни. Так этому городу подходила Антонина, что более органичной пары нельзя было найти…

Длинный синий поезд уносил Антона далеко от Борисоглебского Бора. На второй день пути стало тоскливо и страшно: впервые между ним и Тоней пролегало расстояние. На остановке он взял в руки смартфон и набросал ей несколько строк, пожелав добрых снов. Не стал звонить, боясь разбудить. Спустя минуту она позвонила сама, потому что не спала и ждала вестей.

— Ты не передумал? — спросила она тут же.

— А надо?

— Не надо. Просто делай, что получается, а там посмотрим.

— Ты меня не разлюбишь?

— У нашей любви статус-кво.

Он почувствовал, как она улыбнулась.

— И все-таки?

— Разлюбить из-за одной твоей выходки? Нет. В таком случае какой смысл любить, если любая выходка окажется фатальной? Рано или поздно ты приедешь, у нас будет красивая свадьба, потом красивые дети, мама с папой успокоятся, и все пойдет своим чередом.

Поезд загудел, и проводница, боясь растерять пассажиров вагона, закричала.

— Тоня, мне надо идти.

— Иди. Может, у тебя выйдет привезти мне обратно побольше мира. А я всегда буду ждать тебя здесь, на краю света. Не потеряешь. Все ориентиры ведут сюда.

Он опасно запрыгнул в вагон, минуя лестницу, под угрозы проводницы о штрафе. На его небритом лице сияла улыбка, он был воодушевлен и счастлив…

— И вы больше не виделись? — спросила Катя спустя несколько лет.

— Виделись. Она прилетала в Питер, я прилетал в Сургут.

И не только. Боясь потеряться, они вместе забирались на Машук и оставляли на горе указатель до Борисоглебского Бора, они встречались под антрацитовым небом Мурманска и, добираясь до Нарьян-Мара, рассматривали Сатурн из бинокля. Потом подолгу прощались, обнимались в аэропортах и на вокзалах, держали друг друга в тисках и часто тянули время. Он старался не забывать аромат ее волос, утопал подбородком в светлых кудрях. Ее тонкие руки скользили по его высоким плечам, крепко хватались за них, будто она теряла опору и пыталась не упасть. «Ты, наверное, — говорила в эти мгновения Тоня, — растешь великаном и скоро будешь подпирать небо».

Рассказывая обо всем этом, Антон часто разглядывал санкт-петербургское небо и нередко сравнивал его с борисоглебским. В Питере вечное зарево, но там, над головой Антонины, тысячи звезд, и от их сияния пылает местная земля, а когда зима приносит снега и речные воды замерзают, то и они мерцают, словно звезды. От этих мыслей становилось тоскливо на душе, и рука срывалась писать для Тони очередное сообщение. О чем? Это никогда не имело значения. Можно было обо всем подряд. Современный Санкт-Петербург был скучен донельзя, но разве Антон мог это признать? И он писал обо всем подряд, чтобы в общей картине здешнего мира Антонина не уличила Антона в тоске по дому. И так Антон писал, что в Питер все-таки приходит ночное небо, и оно покрыто звездами, и эти звезды можно хорошенько разглядеть в водной глади Невы. Он писал, что здесь хороший кофе, почти такой же, что и у них дома, и когда она приедет, он покажет все, чем дышит Питер: местных людей, таких больше нигде нет, проулки и каналы. «Ты только приезжай. Тебя здесь ждут сфинксы Аменхотепа. Они ждали тебя три тысячи лет».

Посыл его сообщений был шутливым, но от тоски он менялся в лице и забывал, что несколько минут назад приковывал к себе внимание рассказами о дальних краях.

— Ну вот. Теперь ты не любишь Питер. Снова, — угадывала Катя.

Тоню хоронили в пятницу.

Со дня ее гибели солнце так и не вышло из-за туч и, выглядывая только на какие-то минуты, казалось белым-белым и тусклым. С моря шел ледяной ветер, и до осени оставался месяц.

Алиса помнила, что когда-то часы и дни уже тянулись так же медленно — тогда, когда пропал Саша и город искал его две недели. В этих поисках, да и после них, выручала надежда — она помогала засыпать ночью. А вот сейчас все было однозначно: все знали, что стало с Тоней. В последние сутки Алиса забыла про сон — он остался в прошлой жизни, где ее сестра заразительно смеялась и была довольна судьбой. День ее смерти никак не завершался, став утомительно неразрывными сутками. «Я же сегодня еще видела Тоню живой», — думала Алиса, покупая гроб.

— Какой у нее был рост при жизни? — спрашивала знакомая из салона ритуальных услуг, девушка с пирсингом в левой ноздре — кажется, давняя одноклассница Тони. Этот голос казался Алисе каким-то слишком тяжелым для восприятия.

— Сто семьдесят девять сантиметров.

— А после смерти?

— Как я могу такое знать? — растерялась Алиса.

— Округляем. Значит, надо подобрать гроб в сто девяносто сантиметров. Тело часто вытягивается. Потом учитываем, в чем вы ее положите. Вряд ли в тапочках. Сто девяносто должно быть как раз — если что, вернете.

— Вы серьезно?

— Нет.

Родители вернулись к третьему дню и своим видом только подтвердили мысли о странном течении времени. Они изменились подобно тому, как люди меняются за годы: у отца появились седые волосы, у матери осунулось лицо. Их голоса были непривычно хриплыми, потому что в стрессе и спешке сборов родители простыли. В аэропорту, в Сургуте, они забыли чемоданы и даже не опомнились. Пропажу заметили дома, когда отец стал искать электробритву. Не найдя, он побрился одноразовым станком, порезался, капнул кровью на зеркало и, затирая ее, оставил на память темно-бордовую линию. После него пришла мать и долго смотрела на это отвратительное художество, застыв с зубной щеткой во рту. В воздухе витал запах пены для бритья и хозяйственного мыла…

К возвращению родителей основная часть похорон была устроена. Алиса получила оба свидетельства о смерти — медицинское и гербовое. Расходы она оплатила из сбережений, что откладывались сестрами на антикафе. Гроб из дуба был покрыт бесцветным лаком, а место нашлось на краю кладбища, в четырехстах метрах от порогов большого синего холма. И чтобы как-то поучаствовать во всем этом, родители где-то взяли высокий черный деревянный крест, пугающий своим видом — массивный и угрожающий придавить кого-нибудь в еще один плохой день.

— Это точно надо? — осмелилась спросить Алиса.

— Она была крещенной с младенчества, — к чему-то сказал отец.

— То есть если существует рай, то нужен крест, а то ее туда не пустят?

Но язвила Алиса тихо, незаметно, поэтому ее слова пролетали мимо глухих ушей. Она жалела родителей, хоть купленный ими крест никак не подходил характеру Тони. Алиса думала устанавливать сестре памятник и, если бы такой вопрос возник, аккуратный тонкий крест без излишеств. Антонине нравился христианский символизм, пусть она и любила Бога по-своему. Понимала, что крест — это про жертвенность и про победу жизни над смертью и что должен он соответствовать размеру грехов его несущего. Насколько же плохо родители знали свою дочь, если решили поставить на ее могиле грузный пугающий крест, почти как тот, что придавил Цыганка из горьковского «Детства»?

Алиса уступила: тень от этого креста не могла затмить великий холм, и всегда фоном к могиле будет плотная синева борисоглебских незабудок. Не отпугнет крест и белых чаек, живущих на этой стороне кладбища, которые когда-то спутали подступы к синему холму со скалами у берегов Гренландии. По крайней мере, ничто не мешало верить людям в эту версию.

Было утро пятницы. Гроб разместили в фойе городского дворца культуры. Кто-то из близких и, конечно же, мама хотели, чтобы прощание состоялось дома, но Тоня была художественным руководителем и город ее любил. Великий дом Свешниковых не мог вместить всех, а траурный зал городской больницы, пропахший благовониями и свечами, и вовсе отвергал духовную формальность. Потому никто и не удивился выбранному месту прощания.

Перед гробом разместили низкий стеклянный столик. На нем поставили случайно выбранную семьей фотографию Антонины, даже не заметив, что снимок полон непринужденности: на нем Тоне не исполнилось и восемнадцати лет, и в серых глазах отражалась грандиозная снисходительность недавнего девичества. Алиса постаралась вспомнить, когда была сделана эта фотография, но это вызвало только усталость и тошноту. Пришлось прильнуть к боковым колоннам — и она сама не поняла, как оказалась на скамье, рядом с полицейским, назначенным для охраны порядка на церемонии. Страшно было заглядывать в гроб, пусть и уже понятно, какой в нем лежала Антонина. Все было преисполнено такими неправильностями, с которыми жизнь вроде бы не могла существовать, а все-таки существовала — назло всякому здравому смыслу.

Неправильно, что девичья жизнь в четверть от человеческого века отнята у мира обычным случаем. Неправильно, что хоронят Тоню посредственным образом, будто у нее не было и не могло быть великой судьбы, как у Марселя Марсо или Эдит Пиаф. Те успели доказать миру, что представляют собой его плоть и кровь, и уходили с аплодисментами и поклонами благодарного человечества на всех континентах. А если бы Антонину провожали аплодисментами, как быстро бы их эхо облетело планету, как скоро бы оно отразилось от песков Сахары и от тропиков Сальвадора? Но за Борисоглебским Бором только панцирь вселенской черепахи, а уже за ним нет ни славы, ни поклонов. Место Тони должно было быть на Хайгейтском кладбище или в землях Пер-Лашез, куда миллионы добрых людей несли бы цветы. Не здесь. Потому все происходящее и было неправильно.

А еще неправильно, что Антон не приехал — Алиса тщательно всматривалась в лица пришедших, сбилась со счета на шестом десятке, но так и не нашла нужного. Она звонила ему в день смерти Тони, но не дозвонилась. Долгие гудки вызвали у нее желание вырвать себе волосы. В соцсети он не появлялся несколько дней, и тогда она написала ему сообщение, насколько ее духу хватило слов: «Привет. Я никак не могу дозвониться до тебя. Пожалуйста, скорее приезжай. Тоня умерла». Она отправила такое же смс, потому что побоялась, что Антон не объявится онлайн. Но ничего не сработало.

Когда заиграло адажио для струнных Сэмюэля Барбера, Алиса беззвучно заплакала и опустила лицо в и без того солоноватые ладони. А между тем столик все наполнялся цветами и игрушками, записками и признаниями, которые не были сказаны по многим причинам. Приходили те, кто находил смысл продолжать двигаться в Борисоглебском Бору, оставлять в нем потомство и память. Каждый пришедший был связан с Антониной маленькой или большой историей, встречал ее на пути и после не мог угомониться. На пол сыпались белые лепестки приносимых магнолий и лилий — скоро сора стало так много, что сквозняк собрал его в объемные кучки, время от времени плывущие по мозаике.

Люди входили в ДК и застывали в проходе, глядя прямо на гроб в центре как на нечто противоестественное, о чем будто бы не были предупреждены. Тут же к ним возвращалось ощущение реальности, и они опускали глаза к опавшим лепесткам, так двигаясь по очереди к прощанию.

Первыми пришли ребята из художественной школы, в которой Антонина была Дороти Дин. Они принесли астры. Тоня возлагала на этих юных художников большие надежды, называла их хорошенькими и носила им большие красные яблоки. Яблоки, конечно, были ни к чему для портретных образов, зато годились на угощение. Так что местные таланты любили эту дружбу, считали из-за нее свое маленькое сообщество особенным и готовились вот-вот ворваться в историю искусства. Кто-то из них влюблялся в Антонину и с искренней ревностью заносил Антона в противники. Сегодня им пришлось вырасти.

В самом конце очереди стояли люди, далекие от Тони, — нелепые и неказистые чиновники из администрации и местные депутаты, коллеги родителей. Они постоянно уступали свои места другим пришедшим. Покойная никогда их не пускала в сердце. Кто-то из них до сих пор помнил, как тринадцатилетняя Тоня попала в комиссию по делам несовершеннолетних, потому что побила из рогатки чуть ли не все окна закрытого железнодорожного депо. Ее спрашивали: «Зачем же ты это сделала, Антонина?» — она честно отвечала, что хотела разбудить каких-нибудь неравнодушных к увяданию города духов. Алисе вспомнилось, как папа кричал на сестру, говорил ей, как она его опозорила, и хотел ударить, но помешал дедушка…

Раздался громкий плач, и музыка зазвучала тише. Плакала мать. Отец поддерживал ее под руку и почему-то старался сам не плакать. Ему было сорок пять лет, а ей — сорок один год. Им всегда завидовали. Две дочери-красавицы, да и сами будто далеки от смерти, будто впереди еще полвека счастья — с такими перспективно быть знакомым. Но сегодня эта семья уже не держала гордую осанку. В глазах застыло непонимание.

У гроба плач стал громче. Алиса подняла глаза на родителей и заметила, что маме не идет черный платок, а тонкое и аккуратное лицо теперь распухло от слез. Решив ее приобнять, Алиса подошла к гробу, впрочем, принеся немного объятий и для отца. Только теперь она решилась посмотреть на сестру. На лице Антонины сохранялась былая утонченность, но искусственный румянец и нехарактерная ей неподвижность делали смерть очевидной. Было ясно, что время вскоре начнет изводить застывшую плоть и магия разрушится.

— Теперь ты у нас одна осталась, — запричитала мать. Ее холодные руки болезненно сжали щеки Алисы. Девушка пересилила себя, чтобы не вырваться из тисков.

— Оставь ее, — сказал отец.

Впервые за долгое время Алиса была согласна с ним. Скомканные в нечто, похожее на родство, они сели втроем на скамью рядом с гробом. Теперь от них ничего не зависело. Плечом Алиса ощущала судорожные вздохи матери, но их смысл утопал в звоне девичьего сознания, повторявшего одну фразу: «Что я буду делать с ними, если мне уже невыносимо?» Все в них было чужим.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.