Фальшивое Sолнышко

Содом — город рыбный

«Система сгнила,

как всякая порядочная рыба…»

Александр ЛЕБЕДЬ.

— Помнишь, бабка, в тот год, когда Брайан Джонс утоп в своем корыте, сошли с ума все собаки? — Щукарь досадливо щелкнул языком. — Клевое время было!

— Да, — чмокнула бабка обвисшими губами, — мы их тогдась три года жра­ли. А то щас: одна рыба.

Щукарь ущипнул себя за бороду, но не проснулся.

— Да я ж не сплю, — вспомнил он и хлопнул себя по лбу.

— Ась? — не расслышала бабка.

Щукарь хлебнул ухи, брезгливо поморщившись.

— Говорю, с мазилой вчерась бредень в запруд тюркали, аж два раза. И ничего! Третий раз тянем, а там — рыба сом с большим усом. И давай он нам про семью да про детишек…

— Кто? Ведров, что ль?

— Не, сом, — Щукарь отставил пустую лохань и на полную катушку врубил патефон. — В этой дыре…

Will all your money buy you for giveness,

Keep you from sickness or keep you from cold?

— Эх, дед, была б моя воля, я б всех твоих голубых педерастов поутопи­ла б! Развели, понимаешь, рябь несусветную, простому человеку сунуть­ся некуда — разве только в омут?! Деньги сетью тянут, блядуют напропа­лую да вас, дураков, туда же. Выпили-то с мазилой сколько, ась?

— Да не пили мы. Ну, самую малость, — дед изобразил руками что-то вро­де фокуса. — Ну вот, он и говорит: так мол и так, господа-товарищи, что хотите просите, только отпустите! А мы ему: что могешь-то? Могу, говорит, страну вашу свининой накормить, могу одеть-обуть во все модное, а могу и вовсе вечными вас сделать, на небо отпустить, только нежелательно это.

Бабка киловато насупилась:

— Это точно, нежелательно. Как представлю — всю жисть в лаптях ходить да карасей дрючить, селедку потрошить — боязно. А от свининки зря от­казался! Тьфу ты, размечталась… Пить надо меньше, дед, и перестанут сомы к тебе ходить. Не дело это.

Щукарь вновь ущипнул себя за бороду и продолжительно уснул. И снилось ему чудо.

Будто вошел в их раздолбанную хату купец-молодец, пальцы веером, клеши клевером, и говорит:

— Хочешь, Щукарь, я тебе милость сделаю?

— Хочу, — отвечает Щукарь, — чего ж не хотеть. Только что за милость твоя?

— А то и милость, что сам знаешь. Живешь-то, поди, в Нижнем Содоме…

— Живу, — говорит, — но сам не знаю, чего хочу. Вот и сома волшебного отпустил вчерась.

— Не гони, дед. Не бывает сомов говорящих. Но нравишься ты мне глу­постью своею, так и быть, сделаю я тебе милость.

С такими словами вывел он Щукаря в огород, покопался в кармане своем ма­линовом, достал зернышко бобовое и бросил в землю. Старуха охает, а зернышко то росток дало. Помочился на нее купец-молодец, оно и выросло до самого неба — ни конца ни краю не видать.

— Лезь, — говорит. — Там и милость найдешь. Да не забудь бобов-то на­щипать и в мешок собери. Внизу пригодится…

С такими словами и исчез, лишь пыль столбом от коня шестисотого. Отпихнул Щукарь бабку и полез наверх. Ветер в ушах свистит, птицы же­лезные туда-сюда шныряют, а он все лезет. И слышит, как бабка внизу матерится, на чем свет стоит его проклинает.

Набрал он ажный мешок и давай спускаться, да запутался во вьюне прок­лятом и мешок-то из рук выпустил. Спустился вниз, а старуха мертвая лежит, мешком убитая.

Тут Щукарь и проснулся.

Will all your money keep you from madness,

Keep you from sadness when you’re down in the hole?

— Белуга! — доктор Вьюн заискивающе посмотрел на бабку. — Хана деду. Впрочем, если рыбьим жиром попробовать…

— Говорила ведь, бросай пить! — запричитала бабка, подталкивая лекаря к выходу. Вьюн покосился на спившегося Щукаря и ему сделалось обидно.

— Послушайте, любезная, — попытался урезонить старуху, — ведь время тратил, на вызов спешил, то да се, а вы… Хоть косяком угостили бы. Бабка сжалилась и протянула Вьюну ржавую консервную банку:

— Последний.

— Милостиво благодарим! — лекарь немедленно занюхнул понюшку и тут же встретился с дедом. — Отменный косячок, скажу я вам, давно такого не нюхивал.

Щукарь презрительно поморщился.

— Мне бы водочки.

— Водочку браконьеры попили, — Вьюн досадливо махнул рукой, вильнул хвостом и исчез в бурных зарослях криптокорины.

Ржавая банка с неимоверным грохотом, свойственным средним широтам, грохнулась на каменистое дно водоема, распугав ершистую мелюзгу. Сом поманил усами Щукаря — тот осторожно приблизился. В умных сомьих гла­зах блеснул огонек доверия.

— Скажи, Щукарь, в чем, по-твоему, сила?

— Да не знаю я, — Щукарь почесал затылок. — Наверное, в деньгах.

— Вот и брат-судак так говорит… А по-моему сила в правде, у кого она есть, тот и сильней.

Щукарь спросил его — а у кого она есть? — но сом уже прилип к какой-то зеленой склянке и ничего не расслышал, кроме собственного биения серд­ца и приближающегося шторма.

Щукарь поплыл дальше, разглядывая корявые надписи на заборе, сделанные подводным мелом. Одна из них гласила:

«ВСЕ ЛЮДИ — ЗВЕРИ, ВСЕ РЫБЫ — ПТИЦЫ»

— Клево! — восхитился Щукарь невиданному полету мысли неизвестного пи­ита. — Небось, год сочинял?!

Деду показалось, что это чистой воды проповедь, и чтобы спасти от каз­ни кровавой неизвестного пиита, стер он надпись хвостом и дальше поп­лыл, весьма осчастливленный своим поступком, приговаривая утреннюю мо­литву:

— Рожденный плавать летать не сможет, рожденный плавать летать не смо­жет, рожденный пла…

По правый плавник белела другая надпись:

«КИЛЬКА — ЖЕНЩИНА ЛЕГКОГО ПОВЕДЕНИЯ»

— А кто ж тяжелого? — подумал дед. Сам себе и ответил. — Должно быть, стерлядь.

— Дурак ты, Щукарь, и надписи твои дурацкие, — неожиданно подкравшийся Ведров-Водкин больно ткнул его в брюшко. — Не проголодался, что ль?

Так плывем скорей, там икру Йозефа выдают, настоящую; Лебедь, говорят, всем гуманитарную помощь объявил. Так и сказал: среда, мол, рыбный день, то есть наш день с тобой.

— Мне бы водочки, — промямлил Щукарь, но от приглашения не отказался. Наверху было полно разношерстного народа: тут тебе и толстолобики ту­порылые, тут тебе и уклейки приставучие, даже рак забрел на угощение, правда, тут же был сожран с пивом каким-то заезжим чудом-иудом.

— Не можно жить так, — увещевал его сам Лебедь. — Не ешь себе подоб­ных, это закон. Нельзя и на хер сесть, и рыбку съесть. Это закон. И жариться на адовой сковородке всем, преступившим сеи законы. Аминь. Противно стало Щукарю слушать законы Лебедя, он осторожно отплыл от коллектива и, бросив якорь у ворот ночного клуба «РыбоLOVE», тихо заг­рустил о всеобщем счастье.

Down in the hole, down in the hole,

No escape from trouble, nowhere to go.

Бабка рубанула кулаком по столу и призвала Щукаря к вечерней молитве.

— Тебя ж мешком убило? — удивился Щукарь.

— Хе, — ответила бабка и ехидно ухмыльнулась. — Тогда ты от белуги сдох!

— Странно, — сказал Щукарь. — От белуги я, могет, и сдох, да как же я тогдась с Вьюном встретился?

— А он тоже сдох, косяка моего понанюхался и сдох.

— Кого ж теперь вызывать-то будем?

Бабка задумалась, но скоро нашлась с ответом:

— А его и будем. Знаешь, дед, лучший лекарь — мертвый лекарь.

— Клево! — встрепенулся Щукарь и принялся за молитву. Бабка вторила ему нежным податливым басом.

— Дай Бог нам заснуть и не дай Бог нам проснуться… Дай!

Они доели уху и начали перестукиваться.

В иллюминатор вперилась толстая рожа человека-амфибии.

— Здорово, хозяева! Слыхали последнюю новость?

Хозяева не ответили.

— А новость такая, крупный рогатый скат и акулы шоу-бизнеса объедини­лись, войну нам объявили, хана всем!

— Лосось с тобой, — морзянка Щукаря отбивала четыре четверти.

— Килькой буду! — Ихтиандр осенил себя крестным знамением и запел ка­кую-то заунывную песню.

— Вали отсюда, перекати-поле проклятое, — морзянка бабки была чуть глуше и отдавала явной угрозой. — Лучше б помог нам выбраться отсюда.

— Я сам в глубокой тине! По уши!

Ихтиандр исчез из иллюминатора. Из-за прочного стекла раздалась его заунывная песнь:

«Мир ночен, — пел Ихтиандр. — Он прекрасен очень. Мы как сельди в боч­ке и бычки в очке. Я страдаю почкой. Я дошел до точки. И я так задро­чен, как рыба на крючке».

— Грустная песня, — прохрипел Ведров-Водкин, борясь с последним прояв­лением похмелья.

Шумной гурьбой стерляди проплыли на нерест.

— Хороший будет улов! — радовались грязные рыбаки, поглаживая тонкие талии своих спинингов.

Мимо грязных рыбаков медленно и бесповоротно проплыл корабль уродов, трижды прогудев в свои медные трубы.

Высокий капитан с пулеметной лентой через плечо в последний раз огля­нулся на рыбаков и, готовясь к шторму, вяло пошевелил ртом:

— Эх, вот раньше рыба была… В воду без трусов не войдешь…

There’s something down in the hole,

Down, down in, down in the hole.

Something down in the hole…

— Наверное, им кажется, что они живут в огромной реке, — девочка лет восьми покрошила в аквариум сухой корм и постучала по стеклу.

Щукарь взглянул в небо, ужаснувшись: громадных размеров указующий перст самого Господа навис над ним. Щукарь опустил голову и продолжил молитву:

— Дай Бог мне заснуть и не дай Бог мне проснуться! Дай… Ведров-Водкин, старуха, купец-молодец, Вьюн в обнимку с напомаженной стерлядью, чудо-иудо, Йозеф, человек-амфибия, даже Лебедь с оравой акул шоу-бизнеса собрались вокруг Щукаря в ожидании своего последнего шторма, но час не пробил.

Они жили мерзко и несчастливо, да так и не умерли.

Фальшивое Sолнышко

Смыв с розовых ладошек перламутровую вязкую кровь, Славка Колбешкин в последний раз втянул ноздрями ее ускользающий аромат, все еще дурманящий в этой предвечерней безмятежности ранней осени, и вытер руки о разодранные на коленках джинсы. Когда мутная речная вода замерла и зазеркалилась, он наклонился, он вгляделся в ее поверхность, но увидел не свое отражение, а печальную улыбку и красивые, подернутые легким тревожным муаром, зеленые, как сама смерть, глаза Любаши Пересветовой.

— Ты будешь думаться мне всю жизнь, — он хлопнул ладонью по ровной глади воды, разогнав в ней облака и навсегда превратив Любашу, это небесное создание, в яркую, словно молния, но жестокую вспышку детства.

Славка запрокинул голову кверху и зажмурился, —

(раз, два, три, четыре, пять,

я иду тебя искать)

…высунув свое холеное личико из-за дубовой, по-осеннему куцой листвы, фальшивое солнышко ехидно подмигнуло ему.

— Ау! — услышал он за своей спиной звонкие голоса детворы.

— Ау!! — услышал он впереди себя робкое, вкрадчивое дыхание речного эха.

— Ау!!! — услышал он и очнулся; аромат испарился, и солнышко замерло над дубравой.

— Что? — непонимающе уставился Славка на поспевшего к нему первым Пестика.

Пестик, Андрюха Пестель, лицо неизвестной национальности, так и не успев толком отдышаться, затараторил:

— Слав, а мы тут, мы… Ты Любашку не видел? Спряталась где-то, а я вожу. Ты, вот, и она остались. Я думал, вы вместе… Долго уже ищем!

Славка почесал бритый затылок.

— Ну, во-первых, не Любашка, а Люба; во-вторых, — Славка сурово покосился на подошедших к ним ребятишек, — нет, не видел. Может, она в сад пошла, поздно ведь. И ужин скоро.

— Что я вам говорил?! — Пестик победно тряхнул рыжими кудрями. — Что я вам говорил?!

— Раз так, то уж, конечно, нужно вернуться, — рассудила Маша Умнова, — а то тетя Ариадна волноваться будет. Хватит ваших дурацких пряток!

— Ух, ты! — Пестик зачарованно глядел в воду. — Смотрите, какой рачище!

Олечка-Трусиха поморщилась, сделав осторожный шаг к Пестику, Катя и Коля Прокофьевы выглянули из-за его спины; и действительно, сантиметров в тридцати от берега по коричневому песку полз чудо-рак, грозно растопырив гигантские клешни.

— Поймаем его! — Пестик наклонился, но Славка Колбешкин остановил его, дернув за рукав куртки.

— Когда я была совсем маленькой, — Маша попробовала пальчиками воду. — Холодная… Так вот, когда я была маленькой, меня постоянно спрашивали взрослые, сколько же мне лет. Я показывала на пальцах. Однажды папа поймал рака — тот усердно двигал клешнями, стараясь его ущипнуть. Я тогда рассмешила всех, сказав, что ему, этому раку, как и мне, два годика…

Коля и Катя захихикали. Олечка снова поморщилась:

— Ну и глупая же ты была.

Маша промолчала.

— Ладно, пора! Славка Колбешкин потянул Пестика к тропинке, туда, где два дерева на входе в лес образовывали «чертову арку».

Прокофьевы, взявшись за руки, — ну прям как Ромео и Джульетта из голливудского блокбастера, — вприпрыжку припустили по тропинке и вскоре скрылись в зарослях дубняка. Остальные нехотя двинулись вслед.

Славка, шедший последним, все норовил подцепить носком ботинка хотя бы один желудь, что ему никак не удавалось. Тогда он подобрал с земли метровую палку, невольную свидетельницу десятков пронесшихся мимо детских прихотей, и равнодушно стал насаживать на нее желтые дубовые листья: некоторые, совсем засохшие, тут же крошились, другие покорно продавливались, образуя своеобразный венок из нашпигованного лесного серпантина.

Маша Умнова обернулась.

— Шашлычные бусы из плоского янтаря? — спросила она.

— Янтарный шашлык из засохших бус, — уточнил Славка. — Только это не для тебя.

Маша ухмыльнулась:

— Я и не думала ничего такого…

— А что мы будем делать, если тетя Ариадна заругается? — поинтересовалась шедшая первой Трусиха.

— Почему это она заругается? — удивилась Маша.

— Но мы же не нашли Любку. Вдруг ее и в саду нет?

— Не нашли, значит, не нашли.

Славка Колбешкин изо всех сил долбанул палкой о могучий ствол дерева, да так, что насаженные на нее листья разлетелись во все стороны. Девочки обернулись. Колбешкин сплюнул, в его глазах заиграл недобрый огонек:

— Она сама не нашлась. Если будет нужно, мы так и скажем. Ясно вам?

Олечка-Трусиха захлопала в ладоши, быстро сообразив, что в любом случае бояться им нечего. Умнова подошла к Славке и трогательно прильнула к его уху:

— Какой же ты находчивый! И благородный!

Олечка с завистью покосилась на них.

— Хоть бы деревяшку свою выбросил, Казанова!

Маша выхватила из его рук палку и отшвырнула в сторону речки.

— Кстати, — сказала она, — меня этот наш придурок-немец, этот Фри, недавно по деревянному обозвал.

— Как это? — забыла обиды Олечка-Трусиха. — Как это, «по деревянному»?

— Он обозвал меня сучкой.

— Фу, гадость какая! — Трусиха подняла глаза на Колбешкина, ища поддержки, но тот не слушал ее.

Славка пересчитал всех, включая и убежавших Колю с Катей, пересчитал еще раз и не досчитался одного.

— Где Пестик? — он остановился.

Девчонки застыли, как вкопанные.

(море волнуется раз, море волнуется два…)

— Здесь я, здесь, — откуда-то справа, из густых зарослей малинника показалась его конопатая физиономия. — Чего раскричались?

— Вот зараза! — Трусиха залилась заразительным смехом. — Опять мурашей жрал!

— Они же кисленькие, — стал оправдываться Пестик. — Сами попробуйте.

— Вот еще… Ну, хоть не пропал никуда, как некоторые. Слава Богу! — выдохнула Умнова.

Олечка подозрительно покосилась на нее:

— А почему ты так часто вспоминаешь Боженьку?

— Меня мама учила… Ведь Боженька во всем, и что бы мы ни делали, в прятки там, в салочки, он зорко следит за нами и всегда все видит и знает. Уж ему-то известно, где сейчас Люба.

Колбешкин невольно вздрогнул.

— Чего встали? Идти пора, Ариадна беспокоится…

Он шарахнул ногой по пустой, выгоревшей на солнце, картонной коробке из-под кефира, та ударилась о могучий ствол. Где-то впереди в то же мгновение скрипнула сухая ветка. Трусиха вытаращила глазенки, но из-за деревьев к превеликой ее радости не выползли кровожадные гномы, и злым троллям-людоедам, видно, не было никакого дела до нее. Олечка спокойно вздохнула, переведя взгляд на Машу Умнову:

— Скажи, правда ли то, что ты говорила про Боженьку?

— Что я говорила?

— Что Боженька везде и во всем.

— Да, — кивнула подружка.

Трусиха ненадолго погрузилась в свои мысли, потом, таинственно округлив глаза, будто осознав нечто ужасное, прошептала:

— Но это же неприлично…

Маша пожала плечами; о приличии в столь юном возрасте ей было известно не больше, чем о магии приготовления воздушных крекеров, так любимых ею. Зато она знала множество занятных историй, и одну из них Машенька решила немедленно рассказать ребятам. Она присела на корточки, округлив голые, сбитые до синяков коленки, и стала выводить пальцем на песке странный узор, напомнивший Славке Колбешкину то ли кенгуру с детенышем, то ли первобытного астронавта из потрепанной отцовской книжки про некогда вымершее племя майя.

— Жаль, — сказала Маша, — что мы так и не нашли ее.

— Что? — не расслышал Пестик.

— Так, ничего особенного… Хотите, я расскажу вам сказку про Арбузного мальчика, который…

— Поздно уже, — перебила ее Трусиха.

— И есть хочется, — добавил Пестик.

— Рассказывай, — рассудил за них Славка. — Только покороче, чтоб до сада дослушать.

Маша скосила глаза к переносице, зачерпнула ртом побольше воздуха и…

Арбузный Мальчик

Когда-то очень-очень давно, в те волшебные времена, когда молочные реки омывали кисельные берега, а над советской бахчой дедушки Пандалло летали жареные куропатки, жил-был мальчик, и любил он… Что бы вы думали? Нет, не фруктовое мороженое и не дикий ранет. Нет. До коликов в животе обожал он ворованные арбузы. Впрочем, всякие арбузы любил мальчик, но особенно мил ему был редкий по тем временам сорт — «Бледный крокодайл академика Брумеля». Увы, имя это старинное и странное, не объяснимое до сих пор, да и арбузов таких уже нет.

Так вот, собрался как-то мальчик по арбузы. Взял с собой мешок и отправился в путь.

Шел он лесом до бахчи, встретилась ему полянка, вся усеянная грибами. Тут и чернушки-дребедушки, и лисички-сестрички, и шпик-боровик… Разбежались глаза у мальчика, и давай он собирать все подряд в свой мешок. Набрал половину и дальше пошел.

Вдруг — на опушке — малинник, а поодаль, на лужайке, — земляника так и просится в рот. «Съешь меня», — умоляет ягода. Наелся мальчик, пополнил мешок и — в дорогу. До бахчи только к вечеру добрел. Арбузов видимо-невидимо, да некуда складывать, мешок-то полон. Взял мальчик и вывалил все на землю — и грибы, и ягоды. Три чудо-арбуза смог он поднять. К чему больше? Один — себе, другой — тятеньке с матушкой, третий — братику с сестричкой. Только обратно шаг сделал, смотрит, выросла над ним могучая фигура дедушки Пандалло, местного сторожа, участника двух революций и трех кровопролитных войн.

— Что тебе, дедушка Пандалло? — спросил Арбузный мальчик.

— А то, паря, что зря ты арбузики домой набрал.

— Это почему?

— Видишь палку в моей руке? — спросил дед, чуть приподняв здоровенную палицу с чудовищным шипом посередине.

— Вижу, не слепой.

— А зачем она мне, скажи?

— Зачем? — переспросил Арбузный мальчик.

— Да затем, что бледные крокодайлы народятся из косточек, а я их палкой этой на тот свет… Потому как злющие они, спасу нет.

Мало что понял мальчик из дурацкого рассказа старика, решил уточнить:

— Так что же мне делать-то? Я арбуза хочу.

— Хотеть не вредно, да воровать нельзя. Много чего нельзя, а воровать особенно. Не носил бы ты эти арбузы домой, горе от них будет…

Не послушался Арбузный мальчик мудрого деда Пандалло, приволок домой мешок. А среди ночи проснулся — кровища вокруг: и маменька с тятенькой, и братик с сестричкой мертвые лежат, народившимися крокодайльчиками укушенные. Рядом, на полу — арбузные корки да гора косточек. Открывается дверь, Пандалло на пороге.

— Предупреждал я тебя, — говорит он, — не носи домой бледных крокодайлов академика Брумеля, ибо зло в самих косточках. Кто проглотит, того крокодайльчик изнутри сожрет, а кто выплюнет — того снаружи. Видишь, эка…

— Вижу, — развел руками Славка Колбешкин. — Только в толк не возьму, почему я выжил.

— Мал еще потому как, — дед крякнул и уселся за родительский стол набивать махрой усманской «козью ногу». — Невдомек тебе еще, что все одно сожрут, не сегодня, так завтра.

Обиделся Арбузный мальчик, схватил ручонками своими палицу сторожью (откуда только силы взялись!?) и со всей дури саданул ей по седой голове дедушки Пандалло; так голова по хате и покатилась, а в мертвых глазах — недоумение.

Отфутболив подальше от себя Пандаллову голову, Арбузный мальчик сделал три шага к зеленой настольной лампе, облепленной мотыльковой живностью, и с нечеловеческой грустью в дрожащем голосе произнес:

— Трудно быть маленьким.

Эти слова потом так и записали.

— Где записали? — не понял Славка.

— Да на могилке его, — Маша Умнова отмахнулась от назойливого комара.

(… И воздуха хватило ей ровно на десять минут…)

* * *

Славка Колбешкин сглотнул набежавшую слюну и больно ударился лбом о внезапно возникший перед ним навесной рукомойник.

— Citrullus proklatus! — завопил Фри, потирая шишку на лбу. — Мы с тобой три часа не виделись, а ты сразу драться… Друг называется!

— Я же не специально; думал, что рукомойник, — Славка приобнял немца и чмокнул его в щеку.

— Телячьи нежности, — фыркнула Трусиха, юркнув в открытую настежь детсадовскую дверь столовки, откуда вкусно пахло гречневой кашей и клубничным компотом. Умнова с Пестиком последовали за ней.

Трусиха обернулась:

— А плохо быть птичкой…

— Почему? — спросила Маша.

— Захочешь поцеловать маму и уклюнешь ее.

Неожиданно в столовой все стихло. Славка даже услышал, как одинокая муха бьется в окно, а за стеклом тикают круглые детсадовские часы. Возможно, он даже услышал, как минутная и часовая стрелки соединились друг с другом, замерев в приветственном экстазе на цифре 8. Из столовой вышла тетя Ариадна, Ариадна Сергеевна Спасская, старшая воспитательница, чью миловидность не испортили богатый жизненный опыт и невероятный рабочий стаж. За ее спиной возвышалась повариха Зинка Щепкина, 30-летняя вдова с бицепсами Геркулеса и цепким взглядом мисс Марпл, взглядом, от которого не ускользает ничто. Детвора ее справедливо побаивалась, а за глаза так и называла — «Зинка Геркулес». Кто и когда дал ей это прозвище, найдя в нем удачное сочетание щепкинской природной мощи и кулинарного призвания, — об этом история умалчивала.

При виде Зинки хлюпенький Фри втянул голову в плечи, в очередной раз пожалев о том, что он не страус.

— Фридрих, пройди, пожалуйста, в столовую. Нам нужно поговорить со Славой.

Фри с трудом протиснулся внутрь между дверным косяком и тучным Зинкиным телом.

— Вечные вопросы ходят по улице, — процедил он сквозь зубы.

— Послушай, Слава, ты ведь уже в курсе, что Люба Пересветова не вернулась с прогулки?

— Нет, тетя Ариадна, — Колбешкин стрельнул глазами на Зинку Геркулес; та смотрела в темнеющее небо, — я думал, она здесь.

— Ее здесь нет… Прежде чем звонить в милицию, мне бы хотелось выяснить: ты не знаешь, где она? Вы ведь дружите…

— Лучше спросите у дедушки Пандалло, а я ничего не знаю.

— Я обязательно спрошу об этом дедушку Пандалло, — воспитательница взяла Славку за рукав. — Но ты же у мальчишек командир!.. Может, она снова без спроса домой сбежала? Я, право, очень боюсь раньше времени звонить ее родителям.

— Я ничего не знаю, — повторил Славка и прошмыгнул в столовку, где к старым запахам присоединился новый, запах, который ни с чем не спутаешь, запах недоверия и страха.

— Что уставились? — спросил он у вперившихся в него ребят; все немедленно, словно по указке, принялись поглощать кашу, к которой Славка даже не притронулся. Он отодвинул и компот, легонько толкнув в бок сидящего рядом Фри.

— Ты почему не пошел играть с нами в прятки? Опять читал?

Фри многозначительно посмотрел в белый потолок, усеянный мошкарой.

— Я следил за Чумазым…

— И что?

Фри пододвинулся к Славке ближе:

— У него на левой ноге шесть пальцев. Мне папа рассказывал, что если у пацана шесть пальцев на левой ноге, то это отметина колдуна.

— И что с того?

— Чумазый — самый настоящий колдун, только он об этом еще не знает. Это проявится много позже, когда он вырастет. Посмотрит такой на тебя, сразу заикой сделаешься… А то и умрешь!

— Ешьте молча! — цыкнула на них вошедшая Зинка Геркулес. — Ну-ка вспомнили все: когда я ем…

— Я глух и нем! — хором, кто в лес — кто по дрова, закончили за ней дети. Промолчал лишь Колбешкин.

— Слушай, Слав, — снова зашептал Фри, когда Зинка пошла на мойку к своей помощнице Фроловой. — Давай ему палец ночью отрежем!

— Ты спятил? — Колбешкин посмотрел на высунутые из-под стола ноги Чумазого, небрежно упакованные в рваные зеленые носки, скрывающие отметину колдуна. — Для того, чтобы резать пальцы, нужно много и долго учиться. Ты думаешь, взял нож и уже хирург? Нет! Конечно, если потренироваться на собаках…

Тетя Ариадна не дала ему закончить мысль, трижды громко хлопнув в ладоши и пригласив всех на «Спокойной ночи, малыши!»

— Кстати, — поднимаясь, вспомнил о чем-то немец, — один раз зашел я в спальню к родителям, а они трясутся в постели под одеялом. «Чего это вы трясетесь?» — спрашиваю. А отец высунулся и говорит: «Очень Хрюшу боимся».

— Не пойдем смотреть, — предложил Славка.

— Не пойдем, — согласился Фри. — Лучше подумаем, как от колдуна избавиться, на собаках потренируемся.

— Надоел ты со своими колдунами, хотя…

Чья-то ложка упала со стола и звякнула о столовую плитку: ложку уронила Юля-вреднуля, дочь троих родителей (именно так услышал о ней однажды Славка от сторожа Пандалло, тот рассказывал что-то Фроловой, помощнице поварихи), скользкое и противное существо с хитрыми глазками, вечно спрятанными под русой челкой. Юля уже поднялась со своего места и хотела, было, быстренько ускользнуть от ребят, но Славка успел ухватить ее за шелковое платьице.

— Ты чего? Подслушивала?

— Нет же! — начала оправдываться Юля. — Я только о собаках… Но ничего не поняла. Да и не хотела я.

— Повезло тебе, — угрожающе сказал Фри. — А то бы…

— У нас тоже собака есть, — подошла к ним Катя Прокофьева. — Угадайте, какая?

— Какая? — переспросил Фри.

— Немецкая овчарка! — с гордостью сообщила Катя.

— В плен сдалась, что ли? — удивилась Юля-вреднуля, покосившись на Фри.

— Да заткнитесь вы! — Славка Колбешкин оттолкнул девчонок и вышел из столовки, чуть задержавшись у натюрморта, что висел над холодильником.

Славка часто замирал пред этой картиной, погружаясь в себя — все глубже и глубже, глубже и глубже — и волосы вставали дыбом от того, что видел он на самом дне. Но сегодня его неисправимо влекла свобода осеннего ветра, и только очутившись на пороге, он сразу почувствовал его свежее дыхание. К дыханию ветра примешивался и тот самый утренний аромат, что заставлял сильнее биться Славкино сердце, но Колбешкин тут же отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

Где-то впереди, у корпуса, весело галдела детвора, засоряя вечерний воздух словесным навозом: тили-тили тесто, гоголь-моголь, снежки и салочки — все это показалось Славке безвозвратно ушедшим, чуждым, чужим. Мимо него на трехколесном велике проскрипела Зойка Надеждина, сделав два круга у освещенного одиноким фонарем зайца-фонтанчика, и скрылась за углом столовки. Носком ботинка Колбешкин

(пиф, паф, ой-ой-ой,

умирает зайчик мой)

нащупал средних размеров — с кулак — булыжник и пнул его в сторону бесполезной, покосившейся песочницы. Камень, прочертив на дорожке незамысловатую траекторию, уткнулся в ее прогнивший бортик.

Кто-то осторожно тронул Славку за локоть. Славка обернулся. Рядом стояла Маша Умнова.

— Зачем ты хотел это сделать?

— Что? — уточнил Колбешкин.

— Я же видела, ты хотел бросить в нее камнем…

Славка будто пропустил ее слова мимо ушей.

— Где Фри?

— Тетя Ариадна распорядилась уложить его спать — снова что-то с башкой. Няня Тося увела его в корпус. А остальные «Малышей» пошли смотреть. Надоело…

— Надоело! — кивнул Славка и не оглядываясь на Машу побрел к корпусу.

В эту ночь ему плохо спалось. Чертовски плохо. Проснувшись в третий раз, он сначала увидел вытаращенные на него зенки немца, зависшего над ним в сомнамбулическом состоянии и…