Эти ваши люди

Предисловие

Великому роману современного канадского писателя Джефферсона Дэвиса «Пятый персонаж» предпослан эпиграф, объясняющий смысл названия:

В терминологии оперных и драматических коллективов, организованных в старом стиле, роли, отличные от четырех главных — Героя, Героини, Наперсницы и Злодея — и тем не менее существенные для Прояснения и Развязки, назывались Пятый персонаж; об актере, исполнявшем эти роли, нередко говорили как о Пятом персонаже.

Т. Оверскоу «Датские театры»

Если для разнообразия уподобить мир не театру, а бильярдному столу, то все люди, события, даты, идеи в нем окажутся шарами, катающимися в едином пространстве каждый — по своей собственной траектории, заданной начальным толчком. Однако столкновения между ними неизбежны, и каждое такое столкновение (в нашей метафоре контакт, а то и конфликт) приводит к изменению траектории всех участников, что неизменно приводит к изменению общей диспозиции шаров на столе. Все хорошо известен анекдот про человека, который у райских врат внезапно узнал, что смысл и цель его жизни были в том, чтобы в каком–то пыльном году в командировке в вагоне–ресторане передать соль кому–то другому. Как мрачно бы ни звучала идея этого анекдота, но сама объективность требует признать, что нам не известен общий план мироустройства, цель развития мира и наша роль в нем. «Кто мы? Откуда мы? Куда мы идем?» Эти вопросы остаются без ответа чаще, чем хотелось бы. И никак нельзя исключить, что вот этот бильярдный шар был выпущен на стол для того только, чтобы изменить траекторию вон того шара, столкнувшегося с ним. И пусть в конечном итоге все шары окажутся в лузе, от них останется один шум под досками, пока они катятся, невидимые нам, а затем они снова окажутся на столе и вновь вступят в игру.

В мировой истории очень много таких «шаров», «стрелочников», «маленьких людей», никому не известных лиц, которые в тот или иной момент оказывались в центре важного события, рядом со знаменитым историческим лицом, делали что–то значительное сами, — но не остались на страницах истории или упоминались только в сносках биографической литературы. В этой маленькой книжке я постарался вернуть им исторический долг, потому что их судьбы, личности, радости и заботы ничуть не уступают биографиям известных личностей, на чью жизнь они оказали влияние — вольно или невольно, незаметно или открыто.

Книжка эта явилась в значительной степени побочным продуктом работы над несколькими серьезными книгами об истории масонства, поэтому упоминаемые в ней люди, в основном, так или иначе связаны с этим старинным и крайне интересным братством. Но во–первых, не все, а во–вторых, собственно о масонстве здесь написано очень мало, а много — о том, как потрясающе интересны могут быть люди, их чувства и совершенно непостижимые повороты их судеб.

Абсолютно все истории документальны, правдивы и историчны. Это тот самый случай, когда с трудом понимаешь, зачем нужна художественная литература, когда в реальной жизни и миры созданы поинтереснее, и персонажи ярче, и детали прописаны более крутым профессионалом.

Е. Л. Кузьмишин

Как быть коррупционером среди пиратов и не спалиться

Ярким примером того, как надлежит себя вести честному и порядочному взяточнику и коррупционеру, может служить краткий кусочек биографии Бенджамина Флетчера (1640 — 1703), губернатора Нью-Йорка в 1692 — 1697 гг.

Прибыв на место назначения, Флетчер сразу увидел, что заселенная голландцами колония на гудзоновых островах и на мейнленде пребывает в состоянии полного раздрая. Городская гавань представляла собой причудливое смешение борделей, рынков и банков и ежедневно становилась лежбищем и гульбищем для бравых мореходов, преимущественно пиратов со всего мира, которые служили источником постоянных буйств, драк и нестроений, негативно влияя на практически все стороны общественной жизни, за исключением разве что демографической.

По городу ходили испанские дублоны, французские луидоры, английские фунты и голландские гульдены, банкиры чинили сплошной беспредел в сфере плавающих курсов валют, а таможенные королевские чиновники не то что не пытались за пошлинами следить, а попросту старались без крайней нужды не бывать ближе пары миль от порта. Время от времени из Англии неслись грозные приказы разобраться и доложить, но шла война с Францией (о ней чуть ниже), и помимо бряцания пустыми ножнами, правительство не могло сделать ничего, и лишь меняло губернаторов, которые, конечно, в такой ситуации выглядели ни на что не способными бесхребетными тряпками.

Имея также назначение на губернаторские посты в Пенсильвании и Коннектикуте, Флетчер поначалу рыпнулся было утвердить там свою власть. Он выпустил «прокламацию» местным ассамблеям, в которой переподчинил себе народную милицию. Приехав в коннектикутский Хартфорд, он удачно попал как раз на учения милицанеров, вдоль шеренги которых прохаживался шаркающей кавалеристской походкой некто капитан Водсворт. Флетчер приказал своему секретарю Байярду зачитать прокламацию, но тоненький голосок Байярда был прерван капитанским «Барабанщики, а ну-ка нам сейчас „Собирался старина Фиппс воевать за батюшку-короля“, быстренько!». И барабанщики дали быстренько. Флетчер приказал им сделать сразу очень тихо. Исполнительные барабанщики исполнили и этот приказ. Водсворт повторил приказ сыграть про старину Фиппса — и снова раздалась дробь. Если дословно, это само по себе звучало как марш: «Drum-bloody-drum-I-say!». Так продолжалось около получаса, и раз на пятнадцатый Водсворт просто посмотрел прямо в глаза Флетчеру взглядом офицера и милицанера и протянул: «Еще раз скажете „тихо“, господин, вроде, как бы, например, губернатор, — и я вот на то вон солнышко посмотрю сквозь дырку в вашем черепе». И Флетчер уехал. С тех пор он больше не выступал в роли губернатора чего-либо, кроме Нью-Йорка, все пять лет.

Шел четвертый год англо-французской войны за колонии, откликнувшейся в Америке на ауканье Семилетней войны в Европе, и французы, уже захватившие пол-Канады при помощи своих летучих эскадронов проклятых мингов, неиллюзорно перли вниз по Восточному побережью.

И Флетчер понял сразу всё. Рассчитывать на местное быдло ему было явно не с руки. И он принялся работать. Силой и хитростью он продавил через местную нью-йоркскую ассамблею Министерский Акт о прерогативе Англиканской церкви во всей колонии, с трудом преодолел сопротивление обнаглевших в своем импровизированном гуляй-поле голландцев, построил в Нью-Йорке церковь Троицы и затаился. Его расчет был верен. Из Англии посыпались награды и посулы. Никто и никогда бы не смог сказать о губернаторе Флетчере дурное слово при дворе. А сказал бы — это слово никто бы не услышал.

Сразу после этого Флетчер начал активно бывать на всех пиратских кораблях, заходивших в порт, звать пиратских капитанов к себе домой и всячески с ними дружиться. Действуя где-то официально, где-то явочным порядком, он мало-помалу отменил или практически свел на нет все налоги и таможенные сборы с заходящих в гавань кораблей и заменил их очень простым и ясным губернаторским налогом. За определенную сумму корабль входил в гавань… и всё. Ни таможенного досмотра, ни проверки документов, ни надзора за матросней, ни контроля покупок-продаж и загрузок-разгрузок. За другую, очень дополнительную, сумму (в отличие от первой, она известна — 1700 фунтов, по-современному около 250 000 долларов США) выдавалось чистое каперское свидетельство с государственными печатями, дававшее «подателю сего» полное и безоговорочное право грабить корованы.

И Нью-Йорк расцвел. Пираты отлично осознали все блага офф-шорной торговли и превратили город в свободную экономическую зону, полностью исключив конфликты между собой и наладив — при фиксированном губернаторском налоге — замечательные отношения с банками и торговцами. Губернатор оказывал им немалую помощь в деле разработки маршрутов дальних экспедиций и даже вступал в долю при их снаряжении. При его финансовой и моральной поддержке бороздили моря Тью и Беллами, Берджесс и Рэкем с Анной Бонни. Они регулярно терроризировали не только испанский и французский торговый флот, но заходили еще дальше — к берегам Африки и там вселяли страх в сердца слегка фигеющих от неожиданности моряков Великого Могола Аурангзеба.

Флетчер, судя по письмам недоброжелателей ко двору, «испробовал и преуспел во всех старых способах незаконных махинаций с государственными деньгами и запатентовал несколько новых, и если писать о них всех, это получится целая книга, а не письмо». Однако на все попытки прислать контрольную комиссию или нечто в этом роде он отвечал в метрополию: «Спасибо, мы тут сами отлично справляемся». Для виду Флетчер даже организовал однажды показательный захват входившего в порт вроде как бы по всем признакам пиратского корабля. Но когда к нему притащили связанным извлеченного из каюты-люкс крупнейшего городского предпринимателя Роберта Ливингстона, равноудаленного олигарха-державника и совладельца пары градообразующих предприятий, — губернатор заорал: «Да ну вас всех к чорту!» — и больше подобных глупостей не делал, полностью отдавшись полюбившемуся ему ремеслу венчурных инвестиций.

Когда французы все-таки пошли по побережью вниз и разгромили в пыль Шинекдеди, им пришлось на марше вдоль берега постоянно наблюдать каботирующие суда, с которых скалились недобрые лица завсегдатаев губернаторских покоев Нью-Йорка. Лица нависали над телами, с которых свисали разного рода огнестрельные и холодные причиндалы, а прицепленные там же руки делали непристойные жесты. Этого испытания французы не вынесли и как-то незаметно для себя (левая нога же у всех людей короче правой на пару сантиметров, это всем отлично известно) стали заворачивать назад. И в конечном итоге завернули.

Так прошло пять лет. Совершенно ошалевший от нынешней загогулины своей биографии штатгальтер Голландии Вильгельм Оранский, внезапно ставший королем Англии и врагом Франции, так до сих пор еще и не отошедший от разборок в Европе с Испанией, Францией, Австрией, германскими княжествами и российскими союзниками Австрии, буквально рвал на всем теле волосы. Товарооборот колонии ни шиша не поставлял в государственное казначейство, но ежедневно поставлял проблемы с союзниками и противниками. К тому же Парламент не дал ему ни единого солдата, сообщив, что сейчас все войска нужны на войне с французами.

Королю пришлось унизиться до такой степени, чтобы вступить в экономическое партнерство с четверыми крепкими хозяйственниками, с которыми вместе он организовал акционерную Компанию обустройства Вест-Индских торговых путей. На средства этой компании был нанят пиратский босс 666–го левела Уильям Кидд, который мгновенно снарядил экспедицию и отправился в Новый Свет. Но там — в нью-йоркской гавани — уже никого не было. Кидд, в свое время также получавший помощь от Флетчера, теперь слал ему встревоженные письма: «Дядюшка, а где все?». Флетчер обиженно молчал и только дулся. «Собака ты, Вилли, собака, — определенно думал он при этом. — Одно слово, козел». Кидд дошел до Мадагаскара, но снова никого не нашел. Отрапортовал Компании, что миссия выполнена, и со спокойной душой ушел в свободный полет, благополучно вернувшись к пиратству. Денег он Компании не вернул. Через месяц пиратская вольница снова собралась вместе и перебазировалась на Мадагаскар, и там ее ждала совершенно другая история.

Война с Францией окончилась. На место Флетчера был назначен зануда и придворный шаркун лорд Белломонт, и все вернулось на свои места. В Лондоне Флетчера попробовали было взять за панталоны и привлечь к суду. Королевские прокуроры были весьма фраппированы, когда он устроил на процессе целый спектакль с криками «Простите меня, дурака старого, люди добрые! Не уследил!» — и безудержно каялся в том, что недолжным образом организовал контроль за исполнением условий выданных им каперских патентов. Действительно — кто бы мог подумать? — оказывается, его пираты грабили не только французские суда и не только в период ведения военных действий. Господи, как Ты мог допустить? Налоги? Да что вы, бросьте, какие налоги?.. Тут патенты, патенты-то, оказывается, были просрочены!.. Процесс длился около месяца и тихо сошел на нет. Сыграли тут роль флетчеровы миллионы, не сыграли, — истории не известно. Он удалился на покой, и более на ее страницах не появлялся.

Примерно через век, а потом через пару веков, опыт Флетчера пытались повторить губернаторы обеих Виргиний, Техаса и Аризоны. Но тут уже было поздно рыпаться. Железный монстр под названием «государство» зохавал Штаты довольно глубоко и начал переваривать. Как, собственно, и везде.

Мораль тут простая: основанная на общественном договоре анархия благоприятна для всех участвующих сторон, а государство есть зло и соттона. И аминь.

Как угробить вип–пациентов и прославиться

или Пренравоучительная гистория, в которой Ophthalmiater Royal становится крестником Дезагюлье, убивает Генделя и Баха, исцеляет Гиббона и умирает слепым, но сытым

Джон Тэйлор родился 16 августа 1703 г. в Нориче и, когда подрос, поначалу работал учеником аптекаря и помощником своего отца, Джона Тэйлора, окулиста, а в 19 лет устроился оператором в знаменитую больницу Св. Фомы в Лондоне, что напротив Вестминстерского дворца. Получив некоторое представление о хирургическом ремесле, он возвратился в Норич, но не переставал приезжать и в Лондон, потому что там клиентура была, естественно, побогаче, да и дома оказалась такая прорва врачей, что конкурировать с ними молодому специалисту оказалось не по плечу. Наверное, к этому времени следует отнести предание о том, что один из лондонских пациентов — теолог доктор Джон Теофил Дезагюлье и посоветовал в 1725 году молодому дарованию не зарывать в землю талант и специализироваться исключительно на глазной хирургии. Об этом сообщает нам биограф доктора Николас Уэйд.

Доктору Дезагюлье-то что… он ляпнул, может быть, не подумав, первое, что в голову пришло, а потом сложил в сундук пару нагрудных золотых цепей (он в то время был Великим Мастером Великой Ложи Англии и членом Королевского Общества), да и был таков — помчался в свою недостроенную часовню в Кэнонс, где они с приятелем его, композитором Генделем, всеми силами старались угодить своему благодетелю Джеймсу Бриджесу, 1-му герцогу Чандос, — кто красивыми проповедями (Дезагюлье), кто сборниками гимнов — «Чандос-антемы» и «Музыка фейерверков» (Гендель), а кто и производством и аранжировкой самих фейерверков под генделеву музыку (сын Дезагюлье — Томас). А вот юноше его слова в душу запали очень крепко, и тот решил все же занять нишу глазной хирургии, но не просто так, а как еще никто в мире не занимал.

Операция реклинации катаракты, в принципе, производилась еще в такие времена, что про них написано в Кодексе Хаммураппи. Тонким острым предметом прорезается роговица, этот предмет просовывается дальше, в стекловидное тело, им цепляется помутневший хрусталик, вскрывается, и из него удаляются мягкие массы и ядро. Наиболее современную технологию на тот момент внедрил во Франции в 1745 г. Жан Девиель, и по его имени эта методика и названа, хотя, как уже упоминалось, суть ее оставалась неизменной много веков и совершенствовались только орудия труда. Естественно, после операции пациенту накладывали на глаз свинцовую примочку и ждали, что поможет. Иногда помогало, иногда нет. В частности, когда молодой Тэйлор отправился странствовать по Англии в 1727 г. в поисках нового хлебного места для практики, у него внезапно несколько раз получилось. Забегая вперед, необходимо отметить, что получилось и в 1748 г., когда он действительно вылечил от катаракты историка Эдварда Гиббона, который затем нам всем еще успел подарить знания об упадке и крушении Римской империи. Однако никто не стал бы спорить с тем, что такое лечение — рулетка, в основном, за счет свинцовых примочек, спасения от которых еще не было придумано.

Нужно сразу сказать, что из странствий своих Джон Тэйлор так и не возвратился, потому что, даже периодически приезжая в Лондон на время, провел в поездках всю жизнь. К 1734 г. он успел объездить всю Англию, а потом отправиться на континент, некоторое время попрактиковать в Голландии (что естественно), получить наконец степень доктора медицины в Льеже и подтвердить ее в Кельне. К этому же времени относится первое его упоминание своего рыцарского титула, хотя он ни разу так и не представил доказательств прав на него. Но его про это никто не спрашивал, откровенно говоря, потому что вот что он умел — так это себя подать и себя поставить в обществе. Думается, до него далеко и иным выпускникам вуза Н. Нестеровой. Хотя сразу следует упомянуть, что в положении он находился радикально отличном от этих выпускников: отношение к «костоправам» в георгианской Англии, да и что греха таить, вообще в Европе того периода, было сродни отношению к комедиантам — да, смешно, но не вполне понятно, не греховно ли, да и по сути очевидная чушь и небывальщина. Мыслимое ли дело, выстрогать из глаза зрачок? Так что при всех доходах и приеме в высшем свете, наряду с прочими специалистами своего времени Тэйлор фигурировал на карикатурах в обличье шарлатана, не чаще других, но и не реже. И уж, пожалуй, во всяком случае пореже тех, кому не дали в 1736 г. Титул королевского хирурга.

Здесь, на гравюре У. Хогарта «Корпорация могильщиков», Джон Тэйлор изображен слева вверху, у него трость с набалдашником в виде глаза. А успешно лечившая сколиоз и косоглазие миссис Сара «Косоглазая Салли» Мэпп — в центре, подпираемая справа доктором Джошуа Уордом — специалистом по лечению сурьмой и мышьяком.

Однако важно в данном случае не то, кого и чем он лечил, а важно как. Современники и собственный сын оставили шикарные описания посещения Тэйлором городов и весей. Он прибывал в город в карете, украшенной гербом Георга II (потом, соответственно, Георга III) и собственным гербом. Вся поверхность кареты, свободная от гербов, была покрыта изображениями глаз разного цвета и размера. Этот воз, исполненный очей, пересекал город и останавливался около гостиницы или резиденции очередного знакомого Тэйлора, который обеспечивал его проживание. И на вечер следующего дня назначалось первое действие спектакля. Предварительная подготовка сводилась к тому, что в течение нескольких дней перед приездом доктора весь город начинал говорить только о нем, а печатные афишки распространялись даром и в огромном количестве.

Вечером в нанятом театральном или ином большом зале Тэйлор проводил операции. Каждая операция — каждая — предварялась вступительной речью врача «коротенько, минут на сорок» — буквально! Об этом пишет его биограф Дэвид Джексон. Невыносимость зрелища для зрителей была еще более отягощена особыми представлениями Тэйлора о стиле. Себя он считал последним и единственным наследником Цицерона и речи свои произносил только в особом «цицероновом» грамматическом стиле, что означало, что каждое предложение должно начинаться с родительного падежа, а заканчиваться основным смысловым глаголом. Вот так. Уэйд доносит до нас образец:

— Глаза, поразительного, удивительного, потрясающего и неповторимого, постигающего окружающее и непостижимого, чудесного Глаза великую силу воспою. Сего Протея Страстей, Вестника Ума, Толкователя Сердца, Окна Души, над всем сущим в мире властвующего возвеличу. Мира ради Глаз был создан; Глаза ради мир был создан…

И так далее, и так далее, и так далее… Сорок минут. Не меньше. По окончании речи он доставал свои скальпели и иглы, резал человеку глаз, осуществлял манипуляцию с хрусталиком, накладывал свинцовую примочку и переходил к следующему. С 1750-х годов он также начал лечить косоглазие усечением глазных мышц с той или другой стороны. И в обоих случаях повязку нельзя было снимать пять дней. Злые языки утверждают, что сделано это было специально, чтобы за 3—4 дня Тэйлор успел уехать из города. Конечно, это было бы смешно, остроумно и очень в духе великих авантюристов XVIII века. Но почему бы не вспомнить, что из одного города Тэйлор переезжал в соседний город, а не убегал к канадской границе, не улетал на Луну и не садился в самолет до Флориды после каждой операции. Если бы его хотели догнать, его бы догнали. Карета едет медленнее верхового.

Как бы то ни было, манера выступления Тэйлора в высшей степени напоминает гений Дэвида Копперфильда, Сумасшедшего Профессора Николя и сотни других умельцев превратить нечто кулуарное в нечто публично-развлекательное с привлечением, по вкусу, статистов, перьев и блесток, софитов, девчонок в юбчонках и телевидения. Почему нет? Явно именно этим определяется его статус в истории медицины как архи-шарлатана, а не тем, что он как-то уж очень сильно отличался от прочих практиковавших врачей своего времени. Литератор и лексикограф Самуэль Джонсон приводит в своих проповедях пример Тэйлора для иллюстрации максимы «как далеко наглость [impudence] может завести невежество [ignorance]». Карикатуристы вроде Хогарта вовсю изгаляются над образом «Королевского Офтальмиатра». Журналисты вроде Даниэля Дефо пишут про него пасквили. Причина этого была — если зреть в корень — в препоганом памфлете о цирковых художествах Тэйлора, написанном бароном Венцлем, который стал королевским офтальмологом при Георге III после Тэйлора. А поводом к этому послужили два прискорбнейших случая.

В 1750 г. Тэйлор, уже прославленный врач с королевской поддержкой и всенародной славой зануды сомнительной учености, оперирует в Лейпциге Иоганна Себастьяна Баха. Два раза, все с той же примочкой и никуда особенно не уезжая. Заражение, смерть.

В 1758 г. он оперирует больного друга своего давнего знакомого Дезагюлье — Георга Фридриха Генделя, терявшего зрение после инсульта. Заражение, развившаяся пневмония, смерть.

Думаю, он не говорил перед ними речей по 40 минут и не пускал им пыль в глаза (хаха, каламбур). Думаю, как и Э. Гиббона в 1748 г., он планировал их вылечить, потому что верил в действенность метода. Однако метод его подвел. Отдельно следует вспомнить, что Луи Пастер родится только через 70 лет, а заражение — неизбежная опасность при любой операции. Но в мировой истории медицины Джон Тэйлор так и останется «убийцей Баха и Генделя», а не «спасителем Гиббона, Георга II и других». Потому что люди злы и Кали Юга безжалостна.

В своих вечных странствиях он, по преданию, в конечном итоге ослеп и умер или в Париже в 1772 г. или в Риме в 1770 г. (напоследок пообедав со своим другом музыковедом Чарльзом Берни), или в монастыре в Праге в том же 1770 г. Он был уже никому не интересен — некогда блестящий шоумен-целитель, а теперь слепой и поистратившийся старик 67 лет.

Его сын, Джон Тэйлор, окулист (не странно ли?), после смерти барона Венцля занял пост королевского хирурга-окулиста при Георге III и заказал писателю Генри Джонсу биографию своего отца, которую затем издал под своим именем. Он умер в 1787 г. Уже после его смерти эта книга была переиздана 4 раза — его сыном, Джоном Тэйлором, окулистом при дворе Георга IV, потом редактором «The Morning Post» и владельцем «The Sun».

P.S. В 1791 г. у Джона Тэйлора — редактора «The Morning Post» родился сын, Джон Тэйлор. Он основал «The Manchester Guardian» и в 1838 г. родил себе Джона Эдварда Тэйлора. В 1868 г. Эдвард Тэйлор, которому не нравилось его первое имя, успешный газетный магнат, умер бездетным, и наследство его перешло племянникам из семейства Аллен. Так уж сложилось.

Как немец без фамилии русским девушкам имена придумывал

Родившийся 16 марта 1781 года в Аренсбурге Александр-Вольдемар Остенек был внебрачным сыном эстляндского помещика Христофора–Иоганна Остен-Сакена, поэтому фамилию получил дурацкую, но вскорости вообще стал Александром Христофоровичем Востоковым и проносил это имя вплоть до смерти своей в 1864 году.

Еще слава богу, что так. В Российской империи бастардам часто выдавали лишь кусочек фамилии отца. Так начались роды Бецких — от Трубецких, Го и Лицыных — от Голицыных, Ловиных — от Головиных, Ронцовых (впоследствии Ранцовых) — от Воронцовых, Пниных — от Репниных, и вообще это своего рода забавная игра: мол, угадай истоки рода Тёмкиных, Умовых, Васильцевых, Агиных, Умянцовых и др. Вот и Востоков мог бы стать Сакеном и потом русифицироваться в «Сумкина», «Кулёва» или «Мешкова».

За свою жизнь свою он успел крайне много всего, и это тот самый случай, когда нужно не полениться и прочесть полную биографическую справку, поскольку краткое и юмористическое изложение не дает нужного эффекта. Человек этот, по словам современников, попросту создал современную славянскую филологию, введя понятие старославянского языка и описав важнейшие источники, составив теоретическую грамматику и еще несколько ключевых трудов. Работал он сначала помощником, а потом смотрителем ряда российских библиотек. Со службы был однажды изгнан за устроенный в Публичной библиотеке бардак с выдачей ценных материалов на дом кому попало и допуском кого попало в фонды — все это были известные ему ученые, специалисты, личные его знакомые и друзья, по тем или иным причинам не имевшие допуска в хранилища. Но в целом, его карьера удалась, и под конец жизни недостатка в признании, деньгах и почестях он не испытывал.

В художественной литературе судьба его, напротив, была незавидна, несмотря на активное членство в «Вольном обществе любителей словесности». Разве что пустячок, дело житейское — как творец славянской старины он на минуточку придумал и запустил в обиход не являющееся исконно славянским имя «Светлана», впоследствии распиаренное Жуковским. А так что… мало ли их, немцев на русской службе, все равно им Русской Души не понять и Русскими Не Стать…

А. Х. Востоков «Светлана» (1821)

Песнь первая

Светлана в Киеве счастливом

Красой и младостью цвела

И изо всех красавиц дивом

При княжеском дворе была.

Но более еще сияла

Душевной прелестью она;

С приятством кротость съединяла,

Была невинна и умна.

Князей, богатырей и гридней

Всегда текла толпа за ней,

Светлана Лады миловидней!

Баяны напевали ей.

И кто б, воззрев, не покорился

Ее божественным очам!

В любви достойную влюбился

Великий князь Владимир сам…

Как работает метонимия и почему никогда не угадаешь, как тебя поймут

Как всем отлично известно, организация «Черная сотня» была да сплыла, а до сих пор «черносотенцем» в современном обиходе становится всякий по выбору говорящего. Практически то же самое произошло веком ранее в Ирландии.

В 20-е годы XIX века в Дублине и Лондоне метался в поисках судьбы своей молодой юрист Джон Нельсон Дарби. Карьера у него не задалась по одной причине: все окружающее казалось ему скучным и никчемным, и человеком он себя не чувствовал никогда, за исключением тех некратких мгновений, когда проповедовал Евангелие.

Долго ли коротко ли, но так жить дальше становилось все невыносимее, и к 1825 году новорукоположенный диакон Англиканской церкви Дарби осел в маленьком домике на болоте в графстве Уиклоу и принялся активно окормлять окрестную паству. Однако окружающая действительность его все равно, видимо, не радовала, поскольку постепенно вокруг него образовалась религиозная община, выступавшая резко против клерикализма современного англиканства, за совместное преломление хлебов и открытое причастие. Сам Дарби поначалу удивлялся «протестантизации местных со скоростью 600—800 человек в неделю», а потом возглавил движение и возрадовался.

Здесь не время и не место рассуждать о сущности диспенсационализма как христианского духовного течения, но немаловажно, что в течение полувека оно оставалось довольно немногочисленной группой в масштабах мирового христианства, да еще и разрозненным, потому что проповедовало равенство общинников и безблагодатность формализованной церкви в свете новейшего завета и грядущего Второго Пришествия. Несмотря на то, что первая община появилась в Дублине, разрослась и сформировалась она в Плимуте, где во главе ее встал Дарби, собственно, и говоривший о ней как о собрании «братьев» (brethren). Главный исторический виток развития деноминации связан с ее экспортом в США, где «плимутские братья» по-американски разрослись до масштабов поистине грандиозных. С 70-х годов XIX в. по начало ХХ в. они мало того что напринимали несколько тысяч человек, но и постепенно сформировали догматику своей а- и даже антидогматической религии.

В принципе, изначально все было довольно просто: Библия в совокупности обоих Заветов представляет собой единственный неоспоримый и предельно истинный текст, вдохновленный Святым Духом в каждой букве Аннотированного перевода Скофилда. Отчасти это роднит данную концепцию с каббалистическим пониманием текста Торы. По словам Дарби, даже если рухнет мир, по словам Писания он будет восстановлен в новой славе.

Но со временем последователи, как обычно, сформировали кодекс нерушимых постановлений, раскололи движение по принципу принятия на собраниях членов официальных конфессий… ну и далее по списку. Достаточно лишь упомянуть, что самого Дарби современники часто сравнивали с основателем методизма Джоном Уэсли, который был сама доброта, всеобщая любовь и незлобивость, — в то время как американские диспенсационалисты отличились в самые первые годы уже тем, что (слава богу, в основном, с кафедр и на словах) призывали возвратиться к старой доброй системе наказаний за несоблюдение праздничных дней путем побивания камнями и отсекания различных нужных частей тела, «кровь его на нем».

И вот этот вновь созданный свод догматов и уложений преемники Дарби в 1909 — 1915 гг. издали под названием «Основы: свидетельство Истины» (The Fundamentals: A Testimony of Truth). Это были 90 трактатов, собранные в 12 томов А. С. Диксоном и Р. А. Торри. Вот откуда есть пошло доброе и уже старое понятие фундаментализма, которым нынче пугают всех и каждого. В то время как плимутские братья продолжают спокойно жить в Штатах, подобно меннонитам, одеваясь в широкополые шляпы и одевая своих жен в платочки. В Европе и России, в частности, они давно и успешно слились с баптистскими и затем — необаптистскими харизматическими движениями.

Помимо Дарби, косвенно прославил данную конфессию Эдвард Александр Кроули, родившийся в семье довольно пламенных плимутских братьев, которые еще в очень нежном возрасте привили ему ненависть к христианской ортодоксии, так сказать, от противного.

Как создать себе тайное общество и наконец спокойно нажраться

Как известно, 18-я поправка к Конституции США была принята Конгрессом 16 января 1919 года. Этой поправкой был введён Сухой закон. Сбылась мечта народная для миллионов страдающих американских женщин, возбуждаемых на бунт многочисленными и нереально харизматичными проповедниками баптистских и методистских движений, за разнообразием не подлежащих перечислению. Затем стране был нанесен второй и заключительный удар: 19-я поправка к Конституции США была принята Конгрессом 18 августа 1920 года. Этой поправкой вводилось активное избирательное право для женщин. Голосование по ратификации Сухого закона увенчивалось победой по всем штатам без исключения.

Надо сказать, что и до того, уже начиная с 50-х годов XIX века, со спиртным в стране было временами сложновато, в частности, по причине введения запрета на торговлю им по воскресеньям. Страна начиналась с протестантских колоний, по чьим границам и проведены границы первых штатов Союза. Гонимые на исторических родинах, переселившись, протестанты практически повсеместно вводили у себя такие порядки, что Кальвин, да что там Кальвин — сам Савонарода переворачивался в гробу, чувствуя себя либертарианцем и хиппи. Начать с того, что последнюю ведьму сожгли в США в XIX веке. А современный американский синематограф наглядно демонстрирует, что собраться толпой с факелами и пойти сжечь ферму еретика — это нормальная практика, первое, что приходит американским селянам в голову при определенных обстоятельствах. Что же говорить о развлечениях и спиртном в воскресенье…

Именно этот милый обычай и породил огромное количество побочных парамасонских орденов в благословенных Штатах, наподобие Орденов Лосей, Оленей, Национальных Спутников, Шутов, Сокровенных Пророков и др. Единственной изначальной их целью было проведение воскресных собраний в собственных барах и ресторанах, куда никакой баптист не сунул бы носа, потому что это частный закрытый клуб. Но все эти милые организации (позднее выросшие в обычные американские братские общества с благотворительными программами и простыми увеселительными ритуалами) создавались где угодно, только не в Висконсине, который, как известно всем, дыра и болото. Там живут только сыроголовые реднеки с пивными брюшками и сиплыми дровосечьими голосами, которые говорят, по-норвежски жутко окая.

Но бывают события, которые даже эту terra blanca выводят из себя. И таким событием стал Сухой закон. В Висконсине тупо холодно довольно значительную часть астрономического года. Там любят не только пиво, но и попросту водку, трогательно именуемую «The Snupps».

Вот и получилось, что нехилой зимой 1920-го года в Милуоки троими изможденными клерками был создан Верноподданнический Орден Верблюдов (the Loyal Order of Camels), не имевший никакой программы, кроме стандартных двух абзацев про лояльность государственной власти, братство и благотворительность. Ритуалами он не успел обзавестись, но успел разработать систему опознавательных знаков и паролей, что не удивительно, потому что это первая забота всякого подобного учреждения в Америке (см. уличные банды, футбольные команды и группы обделенных женским вниманием школьников в подростковых комедиях). Чтобы впустили в клубное помещение, нужно было пореветь верблюдом (что тоже вполне оправданно).

Практически ни для кого не было секретом, что название свое Орден взял у животного, которое в глазах общественного мнения способно долго не пить. Но это не значит, что оно это делает с радостью. Это единственный американский братский орден, который действительно родился в Висконсине. Больше эта родина ничего в данной сфере не породила.

Главной сферой деятельности общество выбрало самую очевидную: гранича с Канадой, Висконсин был настолько идеальным алкогольным коридором, что не использовать его было бы странно и глупо. Вплоть до самого 1933 г. Верблюды активнее многих перевозили булькающие ящики через Великие Озера и наземные границы, умело пользуясь территориями резерваций прекраснодушных сиу и оджибуэев (которые безакцизно торгуют снаппсом и поныне). А полученную продукцию они умело сплавляли по Чиппеве-реке до впадения в Миссисиппи, где уже рукой подать до Шикаго-Иллиной, а там поджидал их видный кооператор и коллега Альфонсе Габриэль Капоне. На территории мало кому интересных до той поры озерных штатов Верблюды стали ему хорошим подспорьем и никогда с ним не ссорились. Спустя пару лет не ссорились они и с наконец-то прославившим их регион гангстером Джоном Диллинжером. Хотя бы потому, что их больше не было.

21-я поправка к Конституции США вступила в силу 5 декабря 1933 года. Она отменяла 18-ю поправку, то есть Сухой закон, хотя и сохраняла за штатами право на ограничения оборота алкоголя. Диллинжер чуть ранее в том же году вышел из тюрьмы, сколотил банду и отправился в турне по Миннесоте, Висконсину и Мичигану. А тихие и незлобивые Верблюды уже успели к тому времени как следует законно посидеть в баре, выспаться, опохмелиться, подсчитать выручку и успокоиться. Больше им было неинтересно собираться, и клуб (к тому времени в составе около 6 000 человек в 5 штатах) самораспустился.

Спустя несколько лет освободившееся название (популяризированное Древним Арабским Орденом Вельмож Таинственного Святилища — Shrine, для которого животное было одним из первичных символов) начали активно использовать совершенно посторонние лица. Организация обрела абсолютно комический имидж, ну наподобие ныне здравствующего Верноподданнического Ордена Латкес (еврейских драников). Единственными подлинными хранителями традиций приходится признать английскую сеть трансовых клубов «Кэмелс–клаб». В самих Штатах — по иронии судьбы и по причине многозначности символа — так называют теперь общество трезвости с центром в штате Вашингтон. Отчасти по стопам первоначальных Верблюдов пошел писатель Дэвид Балдаччи, назвав Клубом Верблюдов вымышленное общество практикующих конспирологов, раскрывающих заговоры в стенах правительственных учреждений. Естественно, имя и бренд были узурпированы без всякого на то права известной сигаретной маркой, которая в наше фашистское антиникотиновое время безуспешно пытается перемаркетинговать своего Верблюда Джо в звезду фитнесса, пилатеса, пилинга и йогинга, — но это уже совершенно другая история. Приблизительно как и история мема «camel toe», над которой мы сейчас опустим занавес скромности.

Как можно смешивать личное и общественное

По воспоминаниям личного секретаря Линкольна Джона Хея, генерал Джордж Макклеллан был типичным наполеончиком, в основном, вероятно, по причине своего незначительного роста в длину. Надо отдать должное Хею, сам он был чуть ли не карликом, по мнению окружающих, и вместе с Линкольном старался позировать только стоя, при условии чтобы сам Линкольн сидел. Но суть не в этом.

Джордж Макклеллан остался в истории Гражданской войны как неудачливый и сварливый, совсем не боевой главнокомандующий Потомакской армии, а затем главнокомандующий всеми вооруженными силами Севера. Когда Линкольн его наконец сместил, многие вздохнули с облегчением и долго потом еще поминали ему одну из знаменитых президентских вежливых формулировочек, которую тот использовал в письме на вашингтонский фронт, когда Макклеллан в течение нескольких месяцев вел позиционные перестрелки и отказывался атаковать:

Если господину командующему сейчас не нужна его армия, я попросил бы его поделиться ею со мной, потому что мне есть куда ее сейчас пристроить.

Посетив генерала Макклеллана в его ставке еще в самом начале войны, 13 ноября 1861 года, Линкольн прождал в гостиной полчаса, после чего к нему вышел лакей и сказал, что господин генерал отошли ко сну. Что характерно, президент переступил с ноги на ногу и молвил: «Ну что ж тогда, ну в другой раз тогда, что ж тут тогда…» — и пошел восвояси.

Они познакомились в 1857 г., когда Макклеллан был вице-президентом Иллинойской железнодорожной компании, а Линкольн — ее юрисконсультом. Вряд ли между ними была теплая дружба, но они здоровались. Это только позднее, уже получая постоянные нарекания от президента, генерал распалялся и рассказывал знакомым гадости про молодого Авраама и про его несостоятельность как руководителя, да еще и называя его при этом «павианом, который вообще-то пытается что-то хорошее сделать» (nothing more than a well-meaning baboon). Но в те времена, в любом случае, голова Макклеллана была занята совершенно не этим.

Еще в 1852 году он, юный выпускник Вест-Пойнта (ну как юный? ну не очень юный, 25 лет, но все равно), принял участие в экспедиции к истокам Красной реки в Техасе под руководством майора Рэндольфа Марси. А потом стал бывать у него дома. И через два года внезапно заметил 18-летнюю майорскую дочерь Эллен с лучшей стороны. Майор Марси отказал ему на раз, моментом, просто как в «Мещанине во дворянстве» в старой вахтанговской постановке: «Скажу вам честно: я военный!» — «И всё! Дочь мою вы не получите». Да и сама Эллен не любила его, а полагала, по наивности девичьей своей, что будет век верна его однокурснику по Вест-Пойнту лейтенанту Амброзу Пауэллу Хиллу. А Макклеллана она превосходила в длину приблизительно на 7 сантиметров, что делало ухаживания слегка мучительными. Но Хиллу отказали тоже, и по той же причине: «Ну куда вам, зеленым летёхам, жениться на майорских дочерях? Жалование — курам на смех, а зашлют куда макар телят не гонял, в какие-нибудь прерии — и что ей там, коров очаровывать? Нет, сынок, ты давай к нам больше не ходи. Ей нужен человек солидный, с капитальцем, юрист там, а вот тоже если заводик есть свой, тоже очень бывает отлично. Мы уж как-нибудь сами, а ты, сынок, иди себе, я тебе так скажу».

Амброз Хилл, подобно Ленскому, истернул и удалился в полевые условия, посулив в последнем письме, что как бы вот сейчас его любовь не превратилась в чувство, ей обратное. Эллен решила, что переживет как-нибудь. В общем, как-то все не складывалось.