Эстер

В повести Эстер Кей КНИГА ЭСТЕР сделана попытка — быть может, первая в мировой истории — рассказать о жизни любавического хасида, точнее, девушки, ставшей таким хасидом. Ставшей или только вступившей на путь становления.

Подведем общий итог этих шестидесяти трех глав.

…19 лет жизни, большая часть которых прошла в советской России времен застоя. Открытие вечных ценностей Торы, тем более впечатляющее, что происходит оно на фоне рушащихся идеалов коммунизма. Драматизм взаимоотношений внутри семьи, где русское влияние гораздо сильнее, чем еврейское. Любовь студентки МГУ к молодому израильскому раввину. Приезд в Израиль и замужество… Таков, в общих чертах, нехитрый сюжет. А философская, не скрываемая автором, до такой степени не скрываемая, что она даже похожа на пропаганду, направленность книги — это идея скорого прихода Мошиаха, со всеми особенностями противоречивой эпохи последнего поколения изгнания и первого поколения освобождения.

Профессор Герман Брановер

О раскрытии еврейской души

Повесть веселая и Б-говдохновенная

Написанная в оригинале на благозвучном русском языке и адресованная в первую очередь членам моей семьи как знак благодарности за понимание всего того невообразимого, восхитительного и удивительного, что произошло со мной… Благодарность за понимание, однако, не исключает возможности это понимание углубить и расширить, чему и будет, надеюсь, способствовать эта книга.

Честно говоря, я еще не решила, в какой тональности я хочу ее выдержать. Я — человек религиозный, но книга должна быть интересна всем, и поэтому мне следует спрятать свои убеждения, скрыть их таким образом, чтобы повествование шло естественно и не тенденциозно. Получится ли это у меня? Надеюсь. А кроме того, мне самой неясно, будет книга автобиографической или вымышленной. Будет ли главная героиня, Эстер, во всем похожа на меня? И насколько будет соответствовать моему я то дневниково-авторское я, которым я изначально воспользуюсь как литературным приемом? Я не знаю. Потому что это предисловие составлялось, когда книга еще не была написана. То есть она была вся во мне, как зародыш, но ее еще надо было ментально и психологически выносить и произвести на свет… При сотворении мира Б-г сказал: Давайте-ка сделаем человека! Почему во множественном числе — сделаем, а не сделаю? Трактуют мудрецы: сказал Всевышний самому же человеку, что они будут вместе заниматься сотворением человека. И так по сей день вместе этого человека и творят.

Вот я и говорю: давайте-ка сотворим книгу.

Как вы считаете, делить ли мне ее на главы?

…Да, вероятно. Ведь в этом мире есть небо и земля, есть направления, измерения, пространство и время. Все подразделено на категории. Раз Всевышний сотворил все именно так, то и нам подобает быть упорядоченными. Бесконечность будет очень удивлена, но мы сумеем проявить ее в рамках ограниченного.

1. Тумбочка с богами

…И бьющий ножками младенец-мозг?

С. Фитцжеральд

ДЕТСТВО ПРОХОДИЛО в обстановке духовно скудной.

Родители работали, строили коммунизм; брат Вова, бедолага, попадал в истории и кое-как из них выпутывался; сестра Валя, целеустремленная девушка, прилежно училась в университете и встречалась с хорошим парнем.

В моем детском сознании запечатлевались, однако, не эти общие объективные факты, а единичные — зримые и ощутимые — моменты. Мама, ее мягкий халат, ее колыбельные напевы, тепло ее рук. Вкусные пельмешки, супчик и картошечка, которые она готовит… Ощущение ее беззащитности — она очень добрая, и поэтому в школе, где она работает, ее часто перегружают всякими поручениями, дополнительными часами, а она вечно соглашается, тратит слишком много сил… Это я поняла, будучи еще совсем маленькой.

Папа — его походы со мной вместе на рыбалку ранним-преранним утром… За лиманом погромыхивают поезда и электрички, а мы сидим, бывало, в резиновой лодке и ждем, закинув приманку и примостив поудобнее удочки — когда клюнет? Папа — очень умный, надежный, с твердым характером. Особенно я ценю в нем то, что он мне любую задачку по математике умеет и решить, и разъяснить. Но только вспыльчивый он иногда. Мне кажется, слишком… Мой 22-летний брат, Вовка, — славный, и жалко его потому, что он водится с дурной компанией и вечно кем-то побит, обманут, обобран, споен. Ужасно жалко. И еще более жалко, что папа с мамой никак не могут договориться между собой, каким образом его воспитывать. Вот я бы смогла его правильно воспитать, так я чувствовала. Ведь я сумела бы быть строже, чем мама, и мягче, чем папа. Я-то бы нашла золотую середину!

Но кто меня захочет слушать? Мне всего 9 лет… …В моем внутреннем мире присутствуют эти, самые близкие, люди, а также — наряду с людьми — боги.

Боги живут в тумбочке, которую я отвела специально под храм.

Идея завести себе домашних богов появилась у меня в результате чтения книг по греческой мифологии. Мой восприимчивый ум легко подружился с Зевсом, Гермесом и Деметрой. А изображения этих дружественных богов, помещенные в вышеупомянутую тумбочку, были плодами творческого использования типичных советских статуэток боксеров и балерин. Камешки, бусинки, блестяшки нацеплялись на статуэтку и превращали боксера в громовержца, а балерину — в богиню любви. Перед статуей брызгались духи — благовонияи скапливались мелкие монетки — пожертвования. У богов можно было попросить всякие незамысловатые житейские вещи:

— чтобы в школе не отругали за опоздание (в этом мог помочь дипломатичный и быстроногий Гермес)

— чтобы мальчика по имени Игорь посадили со мной за одну парту (на это годилась Афродита)

— чтобы сдать на отлично экзамен по музыке (это входило в круг полномочий Орфея) … Родители мои согласились именовать тумбочку храмом, видя в этом наивном б-гоискательстве нечто трогательное и достойное уважения, в то время как сестра, конечно, предпочла бы забрать тумбочку в свою комнату и использовать ее по прямому назначению, для хранения белья. Ну, а брат Вова, несмотря на то, что деньги на выпивку ему были иногда нужны позарез, храмовую мелочь не трогал — уважал храм… Мое отношение к богам было двойственным. С одной стороны, я ждала от них помощи, с другой стороны, если они меня подводили и мою просьбу не выполняли, то я обижалась на них, забирала у них копеек двадцать и покупала себе мороженое в качестве компенсации.

Взаимоотношения с богами, при всей их ненадежности, были гораздо интереснее, чем занятия в школе или поручения по линии октябрятского движения — сбор макулатуры, расчистка школьной территории, зубрежка стихов к пролетарским праздникам, например, таких, как вот это:

Страны и всей планеты новосел,

Неистовый в мечте и дерзновенье,

Ты с партией сражайся, комсомол,

И вместе с ней выигрывай сражения…

…В моей жизни были также Григ, Чайковский, Бетховен… Звучание музыки, глубина и податливость клавиш, погружение в бессловесную гармонию… Ты неважно играешь, но хорошо чувствуешь, — говорила моя учительница. А иногда она воздерживалась от каких бы то ни было замечаний и только следила за моей игрой, переворачивая, когда нужно, листы нот, чтобы мне не пришлось делать это самой. Это ее безмолвное содействие для меня — лучше всяких похвал. После такого удачного урока я решаю, что теперь буду заниматься изо всех сил.

И действительно, несколько последующих дней подолгу сижу дома за пианино. Однако, если результаты не быстры и не блестящи, то вспышка энтузиазма может смениться неделями равнодушия. Когда же доходит до экзамена по музыке, мои боги получают от меня дары — монеты, ракушки… И соната исполняется мною почти безупречно, к восхищению сидящих в зале родителей… Сказал Данте: Земную жизнь пройдя до половины, в сумрачном лесу я очутился. А я? До чего я прошла свою жизнь? Наверное, даже не до четверти. Но я нередко чувствую себя так, будто оказалась в сумрачном лесу. Кто я? Никто. Вот Павлик Морозов, будучи в таком подростковом возрасте, как я, уже совершил свой великий подвиг. Мария Стюарт в пятнадцать лет стала королевой, Эдит Пиаф — певицей на бульварах… Володя Ульянов с ранней юности ненавидел царизм. А я — так себе, посредственность. На бульварах не пою, царизм не ненавижу, в революциях не участвую, и корона мне не светит. Живу себе, и все. Для чего живу, спрашивается?

2. Моя физическая оболочка

…Зеркало отражает девочку-подростка с белокурыми кудряшками, обрамляющими лицо, которое может быть разным, — то красивым, то нет. Сейчас, в момент напряженного и пытливого рассматривания самой себя, оно невыразительно и глупо. Когда человек занят мыслями о собственной внешности, он перестает быть оживленным и красивым.

Глядя на себя в зеркало, я всегда видела там какую-то недовольную, критическую гримасу. Улыбаться нарочно тоже не получалось. Так я и не поняла, какова я собой… В моем классе красивой девочкой считалась высокая, физически развитая и, как выражались учительницы, ухоженная Семдянкина с аккуратной косой. Я популярностью не пользовалась, хотя и острила в компании сверстников, и выскакивала с готовыми ответами на уроках, и получала хорошие оценки. Мальчиков я решительно не интересовала, а девочек, наверное, отпугивала острым языком и слишком правильной, от мамы воспринятой, речью. Мама вела в моем классе русский язык и литературу, что также создавало дистанцию между другими учениками и мною, учительской дочкой.

Меня же мальчики интересовали, без сомнения. Фильмы и французские романы рано вразумили меня относительно роковых страстей, которым я была готова предаться с большим энтузиазмом. Однако ничего похожего на роковые страсти в жизни пока что не происходило. Ну, правда, один раз погнался за мной одноклассник со снежком — вот я и подумала, что он ко мне неравнодушен… Действительно, оказалось, что он был ко мне неравнодушен: моя мама поставила ему в тот день двойку по литературе, и он решил за это намылить снегом учительскую дочку… Мне оставалось только пожелать, чтобы мама почаще ставила ему двойки, так как другого способа привлечь его внимание не представлялось… В нашем классе было два красивых мальчика: один армянин, Симонян, а другой еврей, Кантор. Правда, роста они были маленького, что сразу заносило их в категорию мелких, а херувимская гармония их черноглазых лиц вызывала у одноклассников только насмешки. Меня удивляло, что Симоняну все-таки прощали то, чего Кантору никак простить не могли. По-русски говорил и тот, и другой с акцентом, а все подколки доставались именно Кантору. Последний был очень умненьким, сметливым, решал задачки по математике первым — и, как мне казалось, сверстникам было за что его уважать! У Симоняна были свои сильные стороны: он коллекционировал всякую всячину, раздаривал иногда календарики, машинки и подкупал этим физически сильных ребят, чтобы заступались за него в случае чего… А Кантор не умел ничем восполнить свои недостатки — щуплость, нерусскую смазливость, картавость, чрезмерную талантливость… Вот и был бит нередко. А однажды, когда вихрастый крепыш Ковтун зло сунул ему кулаком в лицо, я не удержалась, схватила свой портфель и из чувства справедливости ударила им по ковтунской голове. Тот развернулся и как даст мне кулаком в живот! Часа два после этого отходила, даже дыхание сперло… А Кантор вроде бы даже и не понял, что это я его, мелкого, защищала!

Однако к любви это не имеет ни малейшего отношения. Мне же все время чудилось, что вот-вот войдет в мою жизнь нечто настоящее, взрослое… Иной раз в этом полудетском возрасте как просквозит, бывало, какой-то волшебный ветер странствий, как потянет куда-то смутное предчувствие любви — полдня можешь просидеть на одном месте, мечтая о несбыточных далях, о фиалках, которые будут тебе подарены, о своей собственной красоте, которая в один прекрасный вечер чудесным образом расцветет, о нежнейших взглядах, которыми обменяешься с неким таинственным незнакомцем… И думаешь — до чего ж противно быть девятилетней девчонкой! Вот было бы мне шестнадцать лет! Ах, что это будет за счастье, что за восторг, сплошное кружение вальса! … В конце июня у 10-х классов бывает так называемый выпускной вечер, вечер прощания со школой. Мама, работавшая в десятых классах, каждый год брала меня с собой на это мероприятие.

На торжественной части вечера ничего особенного не происходило, только выдавались аттестаты зрелости и говорились прочувствованные речи.

…Зато потом, в полночь, все выпускники и учителя едут к Дону и садятся в большущий теплоход, гремящий музыкой и светящийся огнями. Тут-то мне раздолье! Сколько угодно могу наблюдать за медленными танцами подвыпивших выпускников и выпускниц, которые просто шалеют от чувства взрослости и свободы. Учителя им не мешают, они заняты тортом и шампанским в салоне теплохода, далеко от шумной, превращенной в танцплощадку палубы.

Я уподобляюсь маленькому чертику: подглядываю за выражениями лиц танцующих, подслушиваю по темным углам теплохода разговоры, поцелуи и пощечины, пугаю обнимающиеся парочки индейским боевым кличем, а под утро, когда над Доном розовеет восход, засыпаю у мамы на коленях под музыку томительно-нежную, наверняка итальянскую… Когда же я буду взрослой, красивой десятиклассницей? — проносятся у меня мысли, — и кто пригласит меня на танец на выпускном вечере?

3. Возраст Вселенной

— Мам, почему сейчас 1983 год? — спрашиваю я как-то вечером занятую проверкой тетрадей маму. — Ну, вернее, не почему, а от чего, от какого счета?

Мама такая уставшая, что даже не удивляется вопросу. Ответа у нее, видно, нет.

А я уверена, что до истины можно докопаться. У кого бы спросить? Ведь люди научились отсчитывать время много, много лет назад. А раз у них было определенное летосчисление, то почему его вдруг заменили новым? Может быть, из-за какой-нибудь революции? До нашей эры и После нашей эры — это звучит вполне революционно… Но, с другой стороны, что может быть грандиознее, чем наша революция — Великая Октябрьская? Однако, когда она свершилась, летосчисление осталось тем же… Что же такое знаменательное произошло в истории мира, что сумело ее всю, эту историю, расколоть надвое: на периоды до нашей эры и нашей эры? И, стало быть, в чем заключается понятие новая эра?

…Отец уезжает в село Богатое, чтобы помочь своим стареньким родителям перебраться на новое жилье — к нам, в Ростов. Мы приготовили для них новый кирпичный дом, построенный посреди нашего дачного участка.

Раньше мы лишь навещали дедушку с бабушкой в селе Богатом, а теперь они будут жить в одном с нами городе, в Ростове. Здорово! Отец гордится домом, который сам для них выстроил, и особенно печами, вделанными в стены с таким расчетом, чтобы теплый воздух обогревал и полы жилища.

От нашей квартиры до дачи минут двадцать ходу. Я рада, что буду теперь ездить на велосипеде к дедушке с бабушкой. С ними так интересно!

И вот они переехали, и дом в саду обрел жилой запах, который складывался из печного дымка, аромата блинов в кухне, специфического запаха кож (дедушка их обрабатывал дублением и продавал на базаре) и того нематериального, но ощутимого мною духа, который я вслед за Пушкиным и Толстым определяла как русский дух. Был он и в иконах, и в псалтыре, и в прялке у окна, где кошка Мурка вечно терлась о бабушкины ноги, и в бабушкиных речах о Б-ге, и в дедушкиных насмешках над попами и монахами.

Спросить бабушку о том, почему и от чего сейчас у нас 1983 год, я не решалась — слишком уж очевидно было, что для нее время — категория не рационалистическая, а ветхозаветная, религиозная. А годы нашего века были для нее скорее ассоциациями, чем датами. Например, 1918 — это когда дедушку на войну забрали, 1929 — это когда раскулачивали, и бабушкина семья лишилась всех принадлежавших ей в Поволжье верблюдов, коров и лошадей, и один жеребенок так сильно тосковал по родному двору, что еще целых два раза сбегал из колхоза и возвращался домой, но дедушке приходилось скрепя сердце отводить его обратно, чтоб не лишиться головы… А, скажем, 1933 год — это когда ели лебеду и вареную кожуру лука и картофеля.

Такая вот хронология. Бабушка любила рассказывать истории, — и более того, она ими только и жила. Чувствовалось, что она уже перестала воспринимать реальность и замкнулась в своем собственном внутреннем мире, тем более что была почти совершенно глуха, да и зрение ее застилала катаракта… но этот ее внутренний мир был, на мой взгляд, чудный! Выпрядывая вслепую шерстяные нити своими старыми, темными пальцами, она повествовала мне о Б-ге.

— Земля — подножие ног Всевышнего, а небо — престол Его. Убережет Он тебя от сояща ночного и от беса полуденного. От сна восстав, Г-споди, к Тебе прибегаю.

Псалмы, молитвы и поучения так и лучились из нее, перенося меня в какую-то духовную сферу, далекую от советских трудовых будней, школы и пионерии.

Некий абсолютный Б-г, подножием которого является земля, очень меня заинтересовал.

А дедушка не относил себя ни к каким верам, ни партийным, ни религиозным. У него была после двух войн только трезвость и независимость разума и сознание отсутствия чего-то идеального. Он жил сегодняшним днем, трудился, копил деньги, старался никому не быть в тягость.

Я, однако, продолжала размышлять о своем: у кого же я смогу узнать о возрасте Вселенной?

4. Открытие

Здание школы было большое, кирпичное, окруженное просторным двором. На трех этажах ее имелось множество классных комнат, в каждой из которых помимо доски и парт красовались яркие наглядные пособия в духе развитого социализма. Да и коммунизм был уже не за горами, судя по вдохновенному взмаху руки мраморного Ильича в вестибюле.

Ну а пока что, в преддверии грандиозной эпохи, мальчишки дергали девочек за косы, били стекла, бросались портфелями и носились по коридорам как сумасшедшие, и ходить по школе во время перемен представлялось не особо приятным делом.

Зато со звонком в классах водворялась монархическая, тоталитарная власть грозных учителей, и школа замирала на 45 минут с тем, чтобы вскоре вновь взорваться буйством ученических эмоций.

У более человечных учителей и на уроках бывало шумно, никак не срабатывал гуманный и тактичный их подход к ученикам.

Клички, даваемые учениками педагогам, ярко свидетельствовали об их характерах. Была учительница по кличке Бульдог, была Цапля, был всклокоченный и рявкающий Циклоп, и у них-то на уроках тишина стояла невероятная.

Моя мама относилась к гуманным учителям, и, может быть, поэтому ее не наградили кличкой. Дисциплина на ее уроках идеальной не была, но знания по русскому языку и литературе, а также чувства добрые, пробужденные, как видно, пушкинской лирой, у ребят оставались, и даже спустя десятилетия многие ученики, повзрослев и разъехавшись по всей стране, писали ей благодарные письма из других городов.

Циклоп, преподаватель истории, пользовался в школе репутацией большого эрудита. Поэтому я и решила, будучи в 8-м классе, задать ему мучивший меня вопрос о возрасте Вселенной. И о точке отсчета времени, которая была почему-то расщеплена на два понятия — до и после нашей эры.

— Хм… Мир материален и принципиально познаваем. Материя первична, дух вторичен. Возраст Вселенной наука пока что затрудняется определить с точностью, но известно, что он исчисляется миллиардами лет.

Циклоп сказал все это со скучающим видом, как что-то затверженное, догматичное и пустое. А поскольку это было на перемене и в классе никого, кроме нас, не было, то он вдруг посмотрел на меня с живым, неподдельным интересом и спросил:

— А почему бы тебе не задать этот вопрос твоей маме, Голде Семеновне? Ведь вы же, евреи, все знаете. Вы самые умные!

5. Мамин паспорт

…Высказывание Циклопа произвело на меня эффект мины замедленного действия.

Во-первых, я всегда считала, что мою маму зовут Галина Семеновна, а не Голда. Во-вторых, какие еще евреи в нашей замечательной советской семье?

Евреи в моем (и общепринятом российском) понимании были чем-то вроде Гобсека — жадины, скряги, пролазы. Вечно они скрывают и переделывают свои фамилии и хитрят (так мне помнилось из житейских рассказов и анекдотов). По-русски говорят со смешным акцентом — как, например, тот же картавый Кантор, мой одноклассник. И космополитами их принято считать, потому что все они на Запад или в Израиль норовят удрать, а нашу Родину продать готовы. Жиды, в общем.

…И к этой странной компании относится моя мама? Как это возможно? Моя голова даже слегка заболела от напряжения, пока я во все это вдумывалась. Я попросилась выйти из класса в середине маминого урока литературы и пошла в пустую учительскую. Вообще-то ученики в эту комнату не допускались, но я иногда приходила сюда пить кефир на переменах. Вот и сейчас на мамином столе стояла для меня бутылка кефира, а возле него лежал мамин портфель. Я принялась в нем рыться и вытащила бумажник с документами без особой надежды на то, что найду в них какое-то решение возникшей проблемы. Бесцеремонно открыв паспорт, я сразу же наткнулась на страницу:

ГРАЖДАНИН СССР

АРАБЕЙ ГАЛИНА СЕМЕНОВНА

НАЦИОНАЛЬНОСТЬ еврейка

Я быстро засунула бумажник с паспортом обратно в портфель. Еврейка! Ну и дела! Этого я ожидала меньше всего на свете.

А Голду-то он откуда вычислил, этот Циклоп? Разве Галина и Голда — одно и то же?

Вот так новости, мысленно возмущалась я. А, остыв, подумала пушкинской строчкой:

О, сколько нам открытий чудных

Готовит просвещенья дух,

И опыт, сын ошибок трудных…

…Я сидела и пила кефир.

Вопрос о возрасте Вселенной временно отошел на второй план.

Мне вдруг стало ослепительно-понятно, почему в прошлом году я так страшно возненавидела Ковтуна, ударившего еврейского мальчика-херувимчика Кантора и почему ответный удар Ковтуна так больно отозвался в моей печенке. Та драка была с моей стороны чем-то необычным, То есть просто заступничеством из чувства справедливости. Я ведь была очень тихой девочкой, никогда никого не трогала, настоящая маменькина дочка… Я полезла драться из-за Кантора только потому, что сама, оказывается… почти еврейка!

Но что же у меня общего с этим Кантором?

Я думала, думала… и внезапно додумалась. Улыбка! Бывает у меня иногда такая непростительно-еврейская, бесящая окружающих улыбочка превосходства… Например, когда все остальные размышляют над вопросом учителя, а я уже знаю ответ. Или когда вижу, что одноклассники заняты глупым, ни к чему не приводящим спором, и мысленно возвышаюсь над ними, смотрю на них как бы с высоты… Вот оно, еврейство Кантора, в его улыбочке, с которой он первым сдает учителю по математике свою блестяще выполненную контрольную работу!

Превосходство интеллекта? И это все? Или еще что-то, что за этой улыбкой кроется? Б-г мой, что же еще есть в нем, в этом Канторе? Глаза? Но чем они отличаются от армянских глаз Симоняна? Красивые такие, сладкие глаза с тяжелыми веками и черными ресницами, округлыми арками бровей и смиренным овечьим взглядом… Жалко, у меня нет таких чудных восточных глаз… Хотя — стоп! Держите меня! У мамы-то моей — именно такие глаза! Глубокие посаженные, четко очерченные, с темнейшими ресницами, которые контрастируют с ее пепельными седеющими волосами… И эта округлость бровей, и выпуклость век, и кроткая покорность во взгляде… Мне вспомнились слова из Маугли (да не просто вспомнились, а зазвенели в ушах):

— Мы с тобой одной крови, ты и я! Мы с тобой одной крови, ты и я!

6. Я, папа и мировая политика

У нас с папой было очень много общих интересов. Зимой мы вместе катались на коньках, летом ловили рыбу, осенью жгли садовую листву и распиливали дрова старенькой пилой, из-под которой разлеталась пахучая стружка… И восприятие мира у нас было схожее: мы так любили и умели (ведь не все умеют!) дышать свежим воздухом, так различали небесные оттенки вечерней и утренней зари, так трепетно прислушивались на берегу лимана в палатке к разным чудесным звукам ночи… то сова ухнет, то рыбка плеснет, то лягушка квакнет, то электричка на железной дороге громыхнет… а потом слышны лишь сверчки да соловушки… тишь, благодать кругом!

А в декабре, пока снег еще не успеет припорошить ледяную гладь, каково скользить на рассекающих лезвиях по озеру! Мы с папой катаемся, а Чомбик, щенок-овчарка, гоняется за нами с громким лаем, умоляет нас не подвергать себя опасности. Чомбик, не волнуйся, лед же толстый! Да какой гладкий, зеленоватый, волшебный! Просто взмываешь на крыльях, расстояния улетучиваются, и все огромное озеро пересекается нами из конца в конец за пару минут… На одном берегу озера стоят здания с большими неоновыми буквами Народ и партия едины, которые ярко вырисовываются на фоне вечернего неба, а на противоположном берегу золотится монастырский купол, вот и гоняешь туда-сюда, от монастыря — к партии и народу, которые едины, а потом от партии и народа — обратно к (разумеется, заколоченному) монастырю… Из года в год повторялось в нашей семье таинство изготовления виноградного вина, это тоже было нашим с папой общим делом. Давили осенью на даче мелкий виноград сорта изабелла, смешивали со всякой всячиной и погружали в огромные стеклянные сосуды, в которые вставлялись резиновые трубочки. Там жидкость точно вскипала — булькала, бродила… В декабре холодные бидоны с готовым вином ставились на чердак, и после дегустации слезть с чердака по приставной деревянной лестнице надо было уметь. Потому что голова кружилась от вкуснейшего вина, а зубы и губы, прикасавшиеся к краям обледенелого алюминиевого бидона, ломило от холода.

Еще у нас было увлекательное занятие, заполнявшее ненастные вечера: проявка фотоснимков. Что за магические слова — штатив, проявитель, закрепитель, не говоря уж о специальной красной лампе, о выключенном свете, о трепетном счете вслух, когда держишь фотобумагу на штативе! Один (не раз, это слишком коротко, а именно один) …два, три… двадцать… готово! Что за специфические запахи химикатов, сопутствующие чудесному выявлению черно-серых контуров, силуэтов и, наконец, лиц на абсолютно белом до того листе фотобумаги! Вот, глядишь, появились очертания двора, а вот и наш щенок, и уже видно не только голову, туловище и хвост, а даже умильное выражение довольной чомбиковской мордочки. А вот дедушка в валенках и тулупе, занятый растопкой печи, и тут же, под боком — я, подаю ему чурбаки-дровишки, любуюсь пляской огня за заслонкой.

Готовые фотоснимки мы налепляли на стекла окон, чтобы, во-первых, они не скручивались, а во-вторых, чтоб высыхали — ведь из закрепителя вынимаешь их мокрыми и липкими. Высохнув, фотокарточки сами слетали со стекла на письменный стол.

…А еще иногда по вечерам мы с папой включали старенькое радио и ловили заглушаемые помехами свободные заокеанские радиостанции.

Делали мы это не из злостного антисоветизма, а просто потому, что на шкале громоздкого радиоприемника было написано много названий столиц и городов мира и звучали они так маняще — Париж, Мельбурн, Калькутта, но в то же время нам нельзя было даже мечтать о том, чтобы когда-либо все эти места увидеть. Разве что по телевизору, в 40-минутной передаче Клуб кинопутешествий, которая бывала раз в неделю и в основном показывала тяжкую жизнь каких-нибудь никарагуанских крестьян, занятых обработкой сахарного тростника.

Но вот пришел день, когда, подсоединив какие-то особые проволочки к внутренней стенке приемника, папа научился среди треска, шума, непонятных какофоний ловить русскоязычные передачи — в частности, одну, именовавшую себя Радиостанцией Свобода.

Что за свобода имелась в виду и как вообще можно было быть свободнее нас, советских граждан, мы с папой не очень понимали. Однако все-таки приникли к мембране пыльного радиоприемника и отведали запретного плода.

Запретный плод, впрочем, оказался совсем невкусным.

Голоса дикторов были какие-то неприятные, недобрые, да и стиль передач казался чуждым. Информативная сторона была весьма однообразна, малоинтересна. Зато как глушили их советские глушители! Это яростное глушение весьма способствовало тому, чтобы пробудить мое любопытство к подобным передачам… Странно было слышать критику в адрес вроде бы незыблемого советского строя, иронию и осуждение тоталитаризма. Этого осуждения ведь не могло прозвучать внутри страны! Да мы и не знали, что в глазах Запада мы — тоталитарная страна. Когда мне было лет десять, я разметила все страны на большой настенной карте мира — какая страна за нас, за коммунизм и светлое будущее, а какая — оплот реакции. Я была очень рада, когда к нашим, прогрессивным силам прибавилась Эфиопия. А потом Кампучия. А потом Афганистан. Это было мирное завоевание планеты, которая, казалось, скоро уже вся покроется алыми флагами, белыми голубями и транспарантами Да здравствует коммунизм! Только вот толстопузая Америка и некоторые близорукие правительства Европы еще пока противятся этому историческому процессу. А есть страны — ни то, ни се, как, например, Швейцария. И Антарктика, к моему разочарованию, пока еще не была нашей. Следовало бы, по моему мнению, приобщить к процессу мирного коммунистического завоевания также и пингвинов, и белых медведей.

Став постарше, я услышала от взрослых всякие анекдоты о тупых престарелых вождях советской державы. На каком-то этапе эти анектоды, проникнутые инакомыслием (сталинский термин), перестали быть подпольными, и люди уже не боялись их рассказывать.

Но когда критика в адрес общественного строя звучит по радио, с международной трибуны, — это гораздо серьезнее, чем какие-то анекдоты.

— Пап, — спрашивала я с удивлением, — это они все врут? Мы же самые прогрессивные! Это они от зависти на нас клевещут, да?

Отец отвечал мне, что не все следует воспринимать всерьез. И наше радио, и антисоветское — предвзяты. Выводы делать надо самостоятельно и при этом, конечно же, не плевать в колодец, из которого пьешь, то есть не высмеивать собственную страну.

Вскоре после того, как Циклоп раскрыл мне происхождение моей мамы, я поймала по радио передачу Коль Исраэль и с бьющимся сердцем услышала язык иврит и еврейскую музыку. Где он на карте-то, этот крошечный Израиль, прозванный советской прессой ближневосточным агрессором? Его и найти-то, что иголку в стоге сена. Когда же я его отыскала, то решила его до поры до времени никак не помечать — ни нашим, ни оплотом реакции. Ведь говорит же папа, что выводы надо делать самостоятельно. Вот я и разберусь с ним как-нибудь, с этим Израилем. Потому что название ближневосточный агрессор ни в коей мере не исчерпывает внутреннего содержания этой таинственной страны, от одного имени которого — И 3 Р А И Л Ь — я почему-то впадаю в задумчивую тоску.

…Однажды осенью, водворяя на чердак тяжелые бидоны с вином, я не сразу слезла по лестнице вниз, а решила покопаться в чердачной пыли и извлечь из нее стопку старых-престарых газет — кажется, хрущевского времени. И, к своему удивлению, наткнулась в этих газетах на очень даже положительные статьи о социалистическом Израиле и на портреты Голды (опять Голда) Меир и других общественных деятелей! О небо, даже колхозы там упоминались, только именовались они кибуцами!

А в свежих газетах, которые мы регулярно получаем, Израиль иначе как агрессором и хищником не называется. Интересно, почему?

Еврейская страна… Кто они такие, эти загадочные евреи? Рога у них, что ли, растут — почему отношение к ним столь подозрительное, недоверчивое? Но у мамы нет никаких рогов! И у ее матери, бабы Муси, тоже не помнится мне, чтобы были рога. И у тети Милы, маминой сестры, которая живет в Москве, тоже нет: я с мамой и папой не раз гостила у тети, и она водила нас на ВДНХ, и вообще она очень хорошая.

Может, расспросить об этом саму маму?

Нет, нет, только не это!

Странными были устои нашего демократического и вроде бы покончившего с национализмом общества, если спросить человека насчет его еврейства мне казалось столь же неприличным и бестактным, как поинтересоваться наличием у него рогов…

7. Упавшая звезда Давида

Жизнь вернулась так же беспричинно,

как когда-то странно прервалась…

Б. Л. Пастернак

Прошло несколько лет, пока я решила последовать совету Циклопа и спросить все, что меня интересовало, у евреев, которые, по его насмешливому выражению, самые умные.

Был хмурый декабрьский вечер 1986 года, когда я прошла мимо Центрального ростовского рынка, разыскивая синагогу. Прохожие, к моему удивлению, добросовестно и подробно объяснили мне дорогу. Может быть, это были не прохожие, а переодетые ангелы… Я дошла до Газетного переулка, 17, и моему взору вдруг предстало угловое старинное здание с узором шестиугольных звезд на оконных решетках. Чувство узнавания — дэжа вю — пронзило меня и прохватило до слез. Я схватилась за дверную ручку, как будто за мной кто-то гнался.

За дверью был проход в зал. Однако нижний зал был закрыт, и мне оставалось лишь проследовать по лестнице наверх.

В холодном верхнем зале сидело шестеро старичков в пальто и шляпах, с глазами покорными и грустными, которые несли в себе вечность.

— Вы молитесь? — спросила я одного из них.

— Миньяна нету, — отвечал он, покашляв. — А что делает здесь барышня?

— Миньян — это что? — спросила я.

— Десять евреев надо, а где их взять, — ворчливо объяснил он.

— А что вы пишете? — не отставала я.

— Уборщица выбросила поминальный список, так я его восстанавливаю.

Он писал имена по-еврейски, а рядом — по-русски. Я взглянула на его записи, что-то очень знакомое показалось мне в одном из имен.

Эстер бас Голда, — прочла я вслух, — а знаете, моя мама тоже Голда. А что это — бас?

— Дочка, дочка, а тохтэр, — сказал подошедший к нам старичок. В руках у него была старинная, ветхая книга.

— Я бы хотела выучить еврейские буквы, — обратилась я к нему при виде книги. — А еще… у меня есть вопрос. Какой сейчас год? То есть я, конечно, и сама знаю, какой, но я спрашиваю — какой сейчас год ПО-НАСТОЯЩЕМУ?

— Какие странные пошли барышни, — удивился старичок, — вместо того, чтобы ходить на танцы с кавалерами, они ходят в синагогу и спрашивают, какой год. А какой год идет вам, девушка?

— Мне? Шестнадцатый.

— Ну, так надо вам найти жениха. Гершл, сколько лет твоему племяннику? — обратился он к писавшему.

— Не надо мне никого искать! — запротестовала я. — Я сначала в университет поступлю.

— В университет? А, ну тогда, конечно, не стоит. А для чего вам надо знать, какой у нас год? Это в университете требуют?

Я запуталась и замялась.

— Пять тысяч семьсот сорок седьмой, — решил пожалеть меня дедуля.

— А почему, — робко спросила я, — все считают, что 1986-й?

Старички переглянулись.

— Это от рождения одного бедного еврейчика, от которого пошло христианство. Нейбох!

…Слишком много новых впечатлений для меня за один раз. Я ищу повод откланяться, опасаясь, что разговор о сватовстве возобновится. Обвожу взглядом пыльный зал с тусклой люстрой, узорчатым высоким потолком и бархатными покрывалами на шкафах и столах. Шестиугольные звезды, вышитые на покрывалах, говорят мне многое. В ушах у меня стоит: Эстер бас Голда, 5747 год, миньян — это десять евреев. А что такое ней-бох? Это, наверное, означает, что основатель христианства — не бог… Я выхожу на улицу, обычную советскую улицу. Пьяницы бродят возле рынка, машины хлещут грязь, автобусы набиты битком. Я еду в автобусе, а внутри меня — синагога.

Возвращаясь мыслями к теме еврейства, я еще некоторое время после того колебалась, заговорить ли об этом с мамой. И решила, что не буду травмировать ее и свою психику. Надо быть выше национального вопроса! В нашей стране все — советские люди. И родители — они просто родители, абсолютно не важно, какой они нации!

Ну, а кто же в таком случае я?

А я, скажем, интересующаяся еврейством. Читающая Шолом-Алейхема и очень не равнодушная к имени Эстер. Ничуть не похожая на еврейку, кудрявая светлокожая девушка, которая пока что в духовном плане точно пластилин: какой ее жизнь вылепит, такой она и будет.

…Я снова и снова пыталась убедить себя: какая разница, что у мамы еврейские корни?! Это никого не волнует! Это меня ни к чему не обязывает! В паспорте мне напишут русская — а значит, я вполне нормальная гражданка.

Брат и сестра были настолько старше меня и настолько уже заняты своими, взрослыми, проблемами, что к ним я с подобными вопросами не могла обратиться. Кроме того, у Вали в жизни все было так разумно, взвешенно, сухо-правильно, а у Вовы — буйно и пьяно, что мне и по более простым проблемам не удавалось найти общего языка ни с братом, ни с сестрой… Я для них как была, так и оставалась малышкой.

А папе вообще лучше не знать, что мама на самом деле не Галина, а Голда. Ведь мама (так я решила) наверняка тщательно скрывает от него (и от всех) свою неудачную национальность, иначе зачем бы Циклоп поведал мне о ней с такой злорадной ухмылкой… В альбоме с семейными фотографиями я отыскала снимок дедушки с маминой стороны, о котором я знала совсем немного: что он был ленинградец и что скончался в 26 лет от туберкулеза. На фотографии был изображен человек с чистым, кристально-прозрачным взглядом больших глаз, с прямым и тонким, как клинок, носом, с тонкими и правильными губами, с общим выражением интеллигентности и хрупкости во всем облике. Эта фотография и послужила толчком к разговору, который все же состоялся у меня с мамой.

— Мам, я совсем не знаю, какой он был, твой отец. Он был еврей, да? И бабушка Муся тоже? Мам, я давно хотела тебя спросить: ты что, действительно еврейка? Только не обижайся! Я просто твой паспорт однажды раскрыла, и…А что это за имя такое — Голда?

Мама как стояла со сковородкой (первый блин комом), так и осталась держать ее, шипящую маслом, в руке, покамест я плавно и тихо обосновывала свою просьбу. Нет, меня не дразнят никакие антисемиты. Нет, никто меня не обижал. Я просто спрашиваю. Понимаешь, просто? Я уже и в синагоге побывала. Что ты так вздрогнула? Я видела еврейские буквы! Они очень красивые. Мам, ну пожалуйста, перестань от меня скрывать!