Бесплатный фрагмент - Если бы я был учителем

НАТАЛИЯ СОЛОМКО

ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ УЧИТЕЛЕМ

ISBN: 978—5—386—08544—5 Год издания: 2015 Серия: Одноклассники. … Белая лошадь — горе не мое — Наталья Соломко, повесть. стр. 5—156

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть первая. СОЧИНЕНИЕ НА ВОЛЬНУЮ ТЕМУ

Часть вторая. В РЫЖИХ НЕ ВЛЮБЛЯЮСЬ

Посвящаю моим учителям

Первый день осени, перво сентбря…

Б. Минаев

Часть первая

СОЧИНЕНИЕ НА ВОЛЬНУЮ ТЕМУ

Что Земля круглая, нам объясняли в школе. Но я это знал и сам, еще до школы. Наш поселок по имени Полуночное стоит на самой макушке Земли. Когда утром выходишь из дому, то сразу видать: Земля круглая, все в порядке улочки, обозначенные пунктиром деревянных одноэтажных домов, разбегаются от наших ворот и тянутся вниз, вниз — к лугам… В лугах пасутся кони. А за лугами — ближний лес, он светло-зеленый. А за ним — синь и темень тайги до самого горизонта. Сразу за горизонтом — Сибирь…

Я иду в школу по круглой Земле и думаю о лошадях, что пасутся в лугах и ждут меня. А я иду в школу…

Кто бы знал, как мне туда неохота!

Мое любимое время года — лето. Потому что не надо в школу. Летом я мечтаю стать лесником: в лесу тихо и никто не кричит, в лесу так хорошо, что и взрослым становиться необязательно.

Зато осенью, зимой и весной мое главное желание — скорее, во что бы то ни стало вырасти! Стать большим, сильным, недоступным. Чтобы меня все боялись и не трогали. Осенью, зимой и весной я мечтаю стать милиционером. А то слишком много хозяев! И каждый знает, каким ты должен быть, что ты должен делать. И каждый уверен, что он может поучать тебя, запрещать и наказывать.

Например, моя классная, Анна Михайловна… Когда она говорит: «Я из вас сделаю людей!» — мне становится страшно.

А когда она говорит: «Вырастете — сами спасибо скажете!» — я смеюсь. Потихоньку, конечно, чтоб она не заметила. Никогда, никогда я не скажу ей спасибо, пусть мне хоть сто лет будет! Она злая. А может, и не злая, а просто за что-то всех нас очень не любит. А за что — никто не знает…

В общем, конечно, я сам виноват. Я сам дурак! Остался на второй год. Один остался — все мои друзья ушли. Вон они — рядом, бегают по школьному двору, курят потихоньку за поленницей, идут домой, размахивая портфелями… Но что-то произошло, что-то разделило нас. Наверно, то, что они — в шестом, а я — в пятом. И я обхожу их стороной, стараюсь не встречаться. А новых друзей у меня нет. Ну их, они же малышня… Поэтому я все время один. Поэтому я весь год читаю книги. Там много всяких людей, они как живые, я люблю их. Но я про них знаю, а они про меня — нет, а так хочется поговорить с кем-нибудь, кто все понимает и не сердится… С мамой? Ей некогда. И она не любит говорить про книги. Я понимаю — ей трудно, она переживает из-за того, что я остался на второй год. Она любит меня и не любит, когда я читаю. Она говорит:

— Лучше — учись! Что тебе эти книги? Все, что нужно, написано в учебнике…

Я не спорю с мамой — я ее люблю. Особенно сейчас, когда она уже месяц лежит в больнице и я живу совсем один. Хуже всего вечером. Я не боюсь темноты. Но больно тихо в доме, нет шагов. Я не могу к этому привыкнуть. Поэтому все вечера провожу в лугах — у лошадей.

Они — добрые, хоть и молчаливые. Я разговариваю с ними. Они слушают и тихонько фыркают. С ними хорошо. И конюх, дядька Самойленко, меня не гонит, разрешает кататься.

— Митюшкин, ты опять без сменной обуви?! — встречает меня на пороге школы Анна Михайловна.

— Опять, — отвечаю я.

— Ты, Митюшкин, не дерзи! — сердито говорит Анна Михайловна и смотрит на меня не мигая. — Ты, Митюшкин, достукаешься! Взрослый балбес, а понятия как… — Она замолкает, подыскивает сравнение пообидней.

— …как у первоклассника, — подсказываю я.

— Ну уж нет! Первоклассник рядом с тобой — Сократ!

— А это кто такой? — выпучив глаза, интересуюсь я.

— Ну и неуч! — отвечает она.

— Нет, правда, это кто? Писатель, что ль? А чего он такого написал?

— Вы поглядите на него! — возмущается Анна Михайловна. — Он мне будет экзамены устраивать! Пришел без сменной обуви, да еще и разговаривает!

Я ухожу и, уже поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице, слышу, как Анна Михайловна говорит кому-то:

— Вы можете себе это представить — дожить до таких лет и не знать, кто такой Сократ! Тупейшей души человек этот Митюшкин!

— Да чего вы от него хотите — второгодник! — успокаивающе отвечают ей.

Мне смешно. Я ведь знаю, кто такой Сократ. Просто Анне Михайловне про это не говорю. Зачем?

Почему-то в школе я совсем другой. Я очень вредный в школе. Раньше со мной этого не было. Раньше я был тупица, но тихий. А теперь я тупица и хулиган. Так про меня говорят.

Раньше, когда меня ругали и спрашивали: «Тебе не стыдно?!» — я опускал голову и говорил: «Стыдно».

А теперь я говорю: «Не!» — и нахально улыбаюсь.

Я улыбаюсь нахально и мучаюсь. Потому что — я же знаю — человек должен быть добрым. А я — злой. Что-то со мной случилось, что ли. В школе я как с цепи срываюсь. Не могу я в школе быть добрым. Да от меня ведь этого и не требуют. Требуют, чтоб я был послушным…

Я не люблю себя такого — злого, вредного и улыбающегося нахально, но поделать с собой ничего не могу. Когда я говорю: «Не!» — и улыбаюсь, я вру. На самом деле мне стыдно. Но не перед Анной Михайловной, а перед кем-то другим. Не знаю, перед кем…

Звенит звонок — это начало моих ежедневных мучений.

Анна Михайловна входит в класс:

— Здравствуйте. Садитесь. Кто отсутствует?

— Все тута, — отвечает дежурный.

— Что я вам задавала?

Класс настороженно молчит: она задавала выучить наизусть стихотворение.

— Кажется, я задавала вам стихотворение… Все выучили?

— Все! — говорит отличница Ленка.

— Так не бывает, Лена, — усмехается Анна Михайловна. — Иди, отвечай.

Ленка быстро и четко оттарабанивает стихотворение и, получив привычную пятерку, садится на место.

— Афанасьев!

— Я… — уныло откликается самый длинный ученик в классе, — это…

— Не выучил? — неодобрительно смотрит на него Анна Михайловна.

— Так я огород копал… Не успел…

— Сядь, «два».

— Я к завтрему выучу… — басом канючит Афанасьев. — Не ставьте…

— Вот когда выучишь, тогда поговорим. Цыбулько!

— Его нету! — говорит Цыбулько.

— Не паясничай!

Цыбулько вздыхает.

— «Сижу за решеткой, в темнице сырой, — сообщает он, вздыхая. Вскормленный в неволе, орел молодой…» — и надолго замолкает.

— А дальше что?

— Дальше?

— Вот именно?

— Сейчас… — тянет время Цыбулько.

— «Мой грустный товарищ…» — подсказывает Ленка.

— «Мой грустный товарищ…» — повторяет Цыбулько.

— «Махая крылом…»

— Прекратите подсказывать!

Ленка испуганно замолкает. Цыбулько, конечно, тоже.

— Ну, так что там дальше, Цыбулько? — интересуется Анна Михайловна.

— Забыл…

— Учить надо, Цыбулько! Сядь на место, «два».

— Подумаешь! — говорит Цыбулько, изображая презрение на круглом лице.

— Вот и подумаешь, когда дома всыплют! — хмыкает Анна Михайловна. Митюшкин!

Ну вот… Это меня.

— Чего? — говорю я, глупо ухмыляясь.

— Не «чего», а встань!

— Зачем?

— Митюшкин, не выводи меня из себя!

Я встаю.

— Учил?

Я молчу. Выражение лица у меня тупое.

— Ты что, Митюшкин, хочешь на третий год в пятом классе остаться?

— Ага! — говорю я. — А что?

— Есть же люди такие! — громко возмущается Анна Михайловна. — Тебе не стыдно, Митюшкин?

— Не!

Анна Михайловна глядит на меня с тоской.

— Будешь отвечать или нет? — спрашивает она, хотя, конечно, уверена, что стихотворение я не выучил.

— Буду! — назло ей говорю я.

Она настораживается, понимая, что ничего доброго ждать от меня не приходится.

— Однажды в студеную, зимнюю пору, — рассказываю я, — сижу за решеткой в темнице сырой. Гляжу — поднимается медленно в гору вскормленный в неволе орел молодой…

Класс радостно хохочет.

— Митюшкин, прекрати немедленно! — требует Анна Михайловна.

— И, шествуя важно, в спокойствии чинном, — не прекращаю я, — мой грустный товарищ, махая крылом («Это вам за Афанасьева!» — думаю я), в больших сапогах, в полушубке овчинном, кровавую пищу клюет за окном (А это — за Цыбулько)…

— Митюшкин, я кому сказала! Замолчи!

Я не замолкаю.

— Дежурный, быстро за директором!

Приходит директор…

Директор у нас молодой, только что из института. Очень странный никогда не ругается. И всех боится. А может, просто вежливый такой. Мне его даже жалко иногда.

— Андрей… — вздыхает он. — Ну зачем ты опять срываешь урок?..

Я молчу.

— Ведь ты же прекрасно знаешь это стихотворение. Почему же было не рассказать просто, без… — он замолкает, затрудняясь назвать мое очередное хулиганство как-нибудь вежливо. — Ну, без этой демонстрации…

Я молчу.

— Да что вы с ним разговариваете? — удивляется Анна Михайловна. — Ему же хоть кол на голове теши — не стыдно!

— Я думаю, вы ошибаетесь, — отвечает директор. — Андрей, пойдем ко мне, поговорим…

— Не пойду!

— Почему?

— Неохота!

— Митюшкин! Ты соображаешь, с кем разговариваешь? — зловеще интересуется Анна Михайловна.

— Оставьте его, — тихо говорит директор, лицо у него грустное. Садись, Андрей. После уроков зайди, пожалуйста, ко мне, если тебе не трудно… Продолжайте урок.

Он уходит. В классе напряженная тишина.

— И когда мы от тебя избавимся, Митюшкин?! — с тоской спрашивает Анна Михайловна.

— Сейчас, — отвечаю я, беру сумку и ухожу, посвистывая.

Я иду по коридорам. Быстрее, еще быстрее. Бегом — по лесенке. Бегом через двор!

Я добегаю до большой сосновой поленницы во дворе, прячусь за нее и плачу…

… — Ты чего? — шепчут из-за поленницы. — Кто тебя?

Я трясу головой, торопливо вытираю глаза — только этого не хватало!.. Кто еще там?

В щели между поленницей и забором сидит пацан с большими ушами. Маленький, класса из третьего.

— Ты чего тут? — спрашиваю я.

— А меня из класса выгнали… — глаза у него несчастные. — А ты… ты почему плачешь?.. Побили?

— Дурак, что ли?! — говорю я. — Это я — плачу?!

— Значит, показалось… — говорит он поспешно. — А меня побьют…

— Кто?

— Отец. Его сегодня в школу вызывают…

— Может, обойдется?

— Что ты… — шепчет он. — Обязательно побьет… Он из-за двойки знаешь как лупит!.. Шлангом от стиральной машины! А сегодня, может, и убьет совсем…

— Да ты вылезь, — говорю я. — Чего ты туда забился-то?

— А ты драться не будешь?

— Я же не отец!

Он сидит, не вылезает.

— Ну и что, — говорит он. — Ты большой, вы все такие, большие, лишь бы стукнуть…

— Да не бойся, ну!

Он забивается еще дальше.

— Нет, — бормочет он, — вот ты уйдешь, тогда я вылезу… И уеду!

— Куда?

— Далёко… На поезде! У меня деньги есть — рубль сорок три копейки… — отвечает он. И вдруг испуганно замолкает, с ужасом глядит на меня и начинает тихонечко скулить…

— Ну, чего ты опять?

— Не отбирай! — скулит он. — А то мне уехать будет не на что!..

— Ты ненормальный, что ли! — сержусь я.

Он не отвечает, плачет горько.

— А ну вылезай! — ору я, протискиваюсь в щель, тяну его из-за поленницы.

— Не реви! Слышишь?!

Он испуганно замолкает, лезет в карман и протягивает мне на грязной маленькой ладони железный рубль и медяки.

Треснуть ему, что ли?

— Дурак! — говорю я. — Как тебя зовут?

— Митрием… — едва слышно отзывается он и все тянет мне свои копейки.

— Пошли ко мне, — говорю я.

— У меня больше нету! — вздрагивает он. — Чесно слово!

— Пошли, говорю! Есть хочешь?

Молчит, не верит мне.

— И ночевать можешь, зачем тебе уезжать? Да убери ты свои деньги…

Митрий мигает короткими светлыми ресницами.

— Ну, пойдешь?

— А можно?.. — спрашивает он.

— А зачем он с мельницами дрался?

— Я же тебе говорю: он думал, что это злые волшебники.

— А они?..

Мы лежим, укрывшись толстым маминым одеялом, темнота вокруг, тишина, только часы тикают.

— Чего — они?

— Они на самом деле не были волшебниками?

— Не, они были просто мельницы, а он думал, они злые волшебники… Он хотел защитить людей — ему было их жалко…

— А он живой еще?

— Умер…

— Жалко… — вздыхает Митрий и надолго замолкает. Я думаю, что он уже спит, но он снова вздыхает и говорит:

— Лучше бы был живой… Расскажи еще чего-нибудь…

— Поздно, в школу проспим.

— Ну расскажи…

Я рассказываю. Он слушает, посапывая.

— А ты откуда это все знаешь?

— Из книг.

— Правда? А я их и не читаю!..

— Вот и будешь всю жизнь за поленницей сидеть!

— А сам-то на второй год остался! А страшно — на второй год остаться?

— Страшно.

— А как — страшно?

— Отстань!

Он опять долго лежит и молчит. Потом:

— Андрюха… А давай всегда так жить. Вместе, а? Ты мне про все рассказывать будешь…

И ждет, что я отвечу.

— Не знаю… Тебе дома не разрешат…

— А давай уедем! Завтра, а? Или прямо сейчас!

— Не… Мне нельзя… У меня мать в больнице…

— Ну тогда давай потом уедем, когда ее отпустят! Мы и ее с собой возьмем, а?

— Не… Она не хочет уезжать, я ее уже звал…

Митрий вздыхает.

— А давай тогда завтра в школу не пойдем, а? Чего нам туда идти? Тебя без матери ведь не пустят…

— А ты?

— Не пойду. Меня ж дома потеряли, будто я уехал, а я в школу припрусь! Знаешь, чего будет!..

— Ну ладно, тогда не пойдем… — соглашаюсь я. И оттого, что завтра не надо идти в школу, мне становится легко, спокойно и радостно. Я засыпаю.

Весь день мы проводим в лугах.

Я учу Митрия сидеть на лошади. Дядька Самойленко смотрит на нас, курит и молчит. Он вообще не любит разговаривать.

Митрий не очень способный ученик: он трусоват, цепляется за лошадиную гриву, и глаза у него круглые, отчаянные.

— Ну чего трусишь? — сержусь я. — Тут ведь падать невысоко, не бойся!

— Боязно…

— Я знаю, чего ты трусишь! Ты коня боишься, дурак!

Митрий виновато молчит.

— А ты не бойся, он добрый.

— Да… — тоскливо тянет Митрий. — Как лягнет…

— Больно ему надо! Что он, глупый, что ли? Ты погладь его. Ну?..

Митрий с ужасом приближается к моей любимой муругой лошадке и негнущимися пальцами гладит ее по носу.

Лошадка прядает ушами, внимательно глядит Митрию в глаза.

— Видишь, совсем нестрашно!

Солнце катится по небу быстро. Вот оно уже и на западе… Мы возвращаемся домой.

— Как быстро день прошел!.. — вздыхает Митрий. — Хорошо было. Мы завтра еще пойдем, а?

— Да вон же он! — кричат надрывно у нас за спиной.

Митрий вздрагивает, оглядывается и сереет лицом.

Огромный небритый дядька бежит к нам, топая сапогами.

— Митенька, где же ты пропадал, сынок! — он хватает Митрия на руки, прижимает его к себе.

— Папа! — орет Митрий, обнимая дядьку за шею. — Папочка!

Дядька гладит его по вздрагивающим лопаткам, говорит хрипло:

— Я этой учителке башку-то сверну, ты не бойсь ее, Митрий!

Митрий заходится в плаче. Дядька тяжело и широко шагает вверх по улице, уносит его…

Я иду домой.

Дома, в почтовом ящике, записка: «Тов. Митюшкина А. Н.! Срочно зайдите в школу по поводу безобразного поведения Вашего сына Митюшкина Андрея». И подпись Анны Михайловны.

Записку я выбрасываю.

Вхожу в дом. Там пусто.

Я сижу у печки, жую холодную картошку.

Потом иду в больницу, к маме. Меня всегда пускают.

Мама смотрит печально.

— Ты ешь? — спрашивает она.

— Ем.

— А худющий… В школу не просыпаешь?

— Не…

— А в школе как?

— Нормально… — говорю я.

Утром прибегает Цыбулько.

— Ты чего? — спрашивает он.

— Ничего, — отвечаю я, не понимая, о чем он.

— Аннушка говорит, если сегодня мать не приведешь, тебя из школы выгонят…

— Ну и пусть.

Цыбулько смотрит на меня с уважением и завистью: все мне нипочем!

— А мать-то знает?

— Она в больнице.

— Так ты оди-ин… — тянет Цыбулько.

— Ну.

— Везет! А в школу не пойдешь?

«Тебе бы так повезло…» — думаю я, но отвечаю, как и положено отпетому хулигану, от которого вся школа плачет (прямо-таки утопает в слезах), с ухмылкой:

— Рехнулся я, что ли, туда идти?

— А я пойду… — вздыхает Цыбулько.

Он бредет вниз по улице, оглядывается, спрашивает:

— А что делать-то будешь?

— В клуб пойду, — отвечаю сквозь зубы. — Там киношка утром путевая, про индейцев.

Это Цыбулько добивает окончательно: он горестно шмыгает носом и плетется в школу.

А я возвращаюсь в дом и достаю из-под подушки «Тиля Уленшпигеля», сажусь у окна.

Я соврал Цыбулько, я не пойду в клуб. У меня нету денег. Но дело даже не в этом. Даже если б были, все равно б не пошел.

Эти фильмы про индейцев я терпеть не могу — там все понарошке.

— Митюшкин, отопри! — кричит отличница Ленка. — Я знаю, ты дома, я тебя видала!

Я сижу под столом.

— Митюшкин, не притворяйся, тебе же хуже будет!

А мне все равно. Ни за что не выйду.

Потом приходит Цыбулько.

— Ну чего? — сердито спрашиваю я. — Чего привязались?

— Аннушка велела тебе прийти…

— Пусть она вам велит, — по-хулигански сплевываю я через порог. — А я человек свободный! Чего ей надо?

— Я сказал, что у тебя мать в больнице…

— А тебя просили?

Цыбулько отступает подальше, чтоб в случае чего сразу дать деру, ведь кто знает, что у меня на уме…

— Я хотел как лучше… — говорит он виновато. — Мы к директору ходили…

— Кто? — настороженно спрашиваю я.

— Ну мы… Всем классом…

— Зачем?

— Просили, чтоб тебя не исключали…

— Спасибо! — говорю я грозно. — Только это не ваше дело, ясно?!

Но Цыбулько, оказывается, упрямый: вместо того чтобы испугаться и удрать, он надувается, глядит исподлобья:

— Почему это не наше? Ты ведь в нашем классе учишься. Пошли. А то она к матери в больницу пойдет жаловаться… Ты мать-то пожалей…

Мы идем в школу.

— Вот что, Митюшкин, — раздраженно обращается ко мне Анна Михайловна. — У нас в стране образование обязательно для всех. Значит, и для тебя! Понимаешь ты это или нет?

Я молчу.

— Не понимаешь… Но это неважно. Все равно учиться придется. А что мать в больнице, мог бы сказать, язык-то у тебя есть?

— Есть, — сразу соглашаюсь я и показываю язык.

— Хватит, Митюшкин, — морщится она. — Совершенно ты не понимаешь, когда с тобой говорят по-хорошему! И что с тобой делать?

В коридоре стоит отличница Ленка, кого-то ждет.

— Митюшкин, ты есть хочешь? — спрашивает она.

С ума, что ли, сошла? Я стою моргаю. Надо сказать ей что-нибудь… Такое! Чтоб сразу обиделась и не приставала.