Принять условие
Я — геолог. Начальник отряда. Мне — 36. Я, так называемый, лирический герой и автор повести. То есть я пишу о себе, о друзьях и знакомых. Место и время действия указано точно. Однако я не пишу все, как оно было, а что-то домысливаю и добавляю. Будем считать это импровизацией на тему «Поле — 88».
Право же, нет о геологах книги, с которой бы я согласился вполне; принял бы окончательно и бесповоротно. Даже такие асы геологического романа как Городецкий или Куваев в моем понимании из геологии делают пугало для обывателя. Слишком у них там много внешней борьбы, пота, соли, натруженных рук, снега, диких животных и прочая, прочая.
А может во мне зудит ревность? Не так! Ну не так надо изображать. А как — я не знаю. Но все равно — не так! Вот я начинаю писать эту книгу, а сам не ведаю, чем закончу. К какому выйду в конце настроению. Я знаю, что книга должна создавать убедительный образ, который в читателе вызывает цепную реакцию мыслей и настроений. А иначе — кому это все интересно?
Я расскажу, кто такие геологи в наше время (пусть не все, пусть лишь только иркутские), как они собираются в поле, как обустраиваются на рабочих местах там — в тайге, как ходят в маршруты, готовят пищу, как отдыхают, о чем говорят, думают и мечтают. В меру сил постараюсь описать и своих товарищей и те нехитрые приключения, что с нами случаются. По ходу повествования проделаю небольшие экскурсы в прошлые годы и попытаюсь чуть-чуть заглянуть в будущее. Как масть пойдет.
Читатель, если захочешь за чтением спать, — закрой навсегда эту книгу. Я не обижусь.
Глава 1. Пройти к реке
Весна — 88. Пишу отчет по многолетним работам в Хамар-Дабане. Там я три года пахал участковым геологом, оценивал несколько рудных объектов. Мы много бурили, копали; руда то появлялась, слегка озарив надеждой, то испарялась, оставив дымок спаленной мечты. Было всего в достатке: и радостей, и огорчений, и поседевших волос. Но по прошествии этих лет загадок не стало меньше; явного месторождения не получалось. Начальство решило, что скорого успеха не добиться и свернуло работы. Я повздыхал, позлился — были еще идеи, непроверенные варианты, но делать нечего — сел за отчет.
А вообще, я очень устал и, заканчивая отчет, мечтал об одном — об отпуске, лучше — сразу о двух. У меня они за три года скопились. Я думал взять отпуск летом (дерзость для полевика!) и провести его с семьей на море. Словом — «мечты — где ваши сладости?».
И вот после майских праздников вызывает меня начальник экспедиции, принимает в лакированном кабинете. Встречает приветливо. Сходу интересуется здоровьем и самочувствием. К чему бы это?
— Я знаю, что ты работал в Саянах, — говорит он, пристально глядя в глаза.
— Было дело, хотя и давно, — отвечаю я осторожно.
— Геологию региона, надеюсь, помнишь?
— Ну, так…
— Вот и чудесно! — радуется начальник и подводит меня к больной и красивой настенной карте.
— Что видим? Вот плита Сибирской платформы, ее южный фланг. Вот складчатая система байкалид — Восточный Саян. На стыке этих крупнейших структур зона стратиграфического несогласия. По всем современным представлениям — это наиболее перспективный район поисков месторождений редких металлов.
Карта красивая, новая; только что отпечатана на ленинградской фабрике: цвета комплексов и свит сочны, как свежие срезы на вызревших фруктах. Майский солнечный свет через окна и вместе с отсветами с лакированной мебели мягко ложиться на это Восточно-Сибирское великолепие. И где они (наши начальники) берут эти карты! Мне б такую…
Начальник, конечно, большой ученый, но ведь и я не мальчик; обошлись бы без повторения азбучных истин. Вежливо останавливаю руководителя:
— Все понял. Закончу отчет, схожу в отпуск и приступлю к работе.
Начальник смотрит на меня поверх очков, приглашает присесть. Садимся в кресла.
— У тебя жена кто по образованию?
— Геолог.
— Где работает?
— В библиотеке политехнического.
— А что так?
— Хватит в семье одного полевика. Пусть будет при детях.
— Мда! — говорит начальник рассеянно, — А как ее самочувствие?
— Великолепное! На седьмом месяце.
— Как! Вы ждете ребенка?
— Да! Третьего.
При этом известии начальник не то чтобы огорчен, но вижу — планы его расстраиваются. Однако он делает над собой усилие; мило и сострадательно улыбается:
— Понимаешь, Петрович, такое дело… Срочно нужен начальник отряда. Здесь рядом, под самым Иркутском надо начать работы. Только — начать. Застолбить площадь (это между нами!). Работа несложная — рекогносцировка. Посмотреть, составить мнение, отобрать площадные пробы, чтобы потом — через год — завязаться серьезно. Не скрою — мы на тебя рассчитывали.
Какое-то время оба молчим.
— Я ж не отказываюсь, — говорю я начальнику, — прошу только отпуск и все.
— Да, да! Понимаю. Но начинать-то надо сейчас. Берись. Организуетесь. Выедете на место. Начнете маршруты. А там, глядишь, товарищи и подменят тебя. На месяц — почему бы не подменить?
Предложение заманчивое; работа рядом с городом, и для меня — бесхлопотная. Не то, как на прошлом месте. Новое назначение, конечно, меня устраивает. Я уже прикинул: отдохну хоть один-то сезончик от нервотрепки. Однако и радость выказывать не годится. Читателю, не знакомому с нашей спецификой, скажу, что должность начальника отряда не вызывает восторга у геолога-полевика. Это великие хлопоты и заботы почти не компенсируемые символической добавкой к зарплате. Начальник отвечает за все, что происходит в отряде. Да и вокруг отряда. А еще он ответственен за направление работ. За геологию. Как капитан, но на шлюпке.
Я делаю понимающее лицо:
— Ясное дело. А кто в отряде?
— Кроме тебя пока только двое: геолог Коркин и геофизик Рассолов. Оба недавно из-за границы. Первый работал старшим в Монголии, второй был экспертом в Болгарии.
— Важные люди. А почему бы Коркину не возглавить отряд? Он и постарше меня.
Начальник слегка усмехается и разводит руками, мол, сам понимаешь… Я-то — да — понимаю. Их понимаю. После тех должностей… там, за бугром — начальник отряда — почти насмешка. Ясно, что их сюда сунули только на время, до лучшего времени. Но я предпочел бы иметь под своим началом кого-то попроще. И помладше себя.
— Хорошо! Сколько еще вакансий?
— Геолог, водитель, двое рабочих, повар, студент-геофизик.
— Многовато. Где же их взять?
— Геолога выберешь сам из тех, что освободились. Водитель на базе. Студента (или студентку) пришлем. Ну а рабочих и повара ищи, где сможешь.
— Машина?
— ГАЗ-66.
— Продукты?
— Только тушенка говяжья из расчета полбанки на человека в день. Остальное бери в магазинах.
— А сахар и чай? Их же не купишь, все по талонам.
— Куль сахара, чай, так и быть, выделю. Там, на складе…
— Куля будет мало.
— Что делать! Фонды урезаны. Но если добавят — дадим еще.
— А снаряжение?
— О, это ты разговаривай с начальником базы; но тут вроде бы без проблем.
Создание работоспособного коллектива для горной тайги — задача нелегкая. Начальство не очень волнует, как эти люди сработаются, а выбора тебе нет. Бери вот этого! — и работай. Приходиться самому выстраивать отношения между людьми, а делать все надо быстро. У каждого начотряда тут свой подход. Самый распространенный — общая пьянка на месте первого табора. Кто хочет драться — дерись, кто склонен к любви — люби, кто врет хорошо — ну, ври! Главное, чтобы все проявили себя. Увидевши их, ты находишь и способы управления.
— Когда предполагается выезд в поле?
— Думаю, недели должно хватить на сборы.
— Недели?!
— Ну, десять дней.
— Отчет мне надо закончить.
— Ты — это — как-нибудь давай — побыстрей. Что до выезда не успеешь, позже подъедешь.
Вот уж слово, которое я не терплю, — это слово «давай». Оно в голове моей виде толстого и тупого чиновника, сидящего на пассажирском кресле грузовика, застрявшего в колее. Весь народ толкает машину, а чиновник только — давай! давай!
Все просто. Все ясно. За что я люблю свое начальство — за простоту, с которой оно находит выход из любого тупика. Поставив задачу, оно открывает тебе ворота в мир абсолютной свободы действий. Это надо ценить!
Итак, новое назначение состоялось. Иду знакомиться с подчиненными.
Коркин Игорь Николаевич. Мужчина пятидесяти трех лет. Рост небольшой. Лицо рябое, круглое и курносое. Что-то такое знакомое. С удовлетворением узнаю — он мой земляк, вятский. Задаю вопрос в лоб:
— Откровенно: почему отказались от руководства отрядом?
Коркин слегка удивлен моей непосредственностью:
— Видишь ли, Вася (он меня сразу на «ты»), я уж не мальчик (спасибо!); порядок, при котором в поле ты начальник, а приехав в Иркутск — рядовой, меня не устраивает.
О, это новость. Начальство экономит на наших окладах.
Коркин уже два месяца занимается сбором геологической информации по району работ. Я прошу показать материалы. И тут начинается самое трогательное; на свет извлекаются многочисленные папочки, конвертики и рулончики. Все аккуратно подобрано, пронумеровано. Заготовки будущих каталогов, бланковки карт, выписки из отчетов и т. д. и т. п. Игорь Николаевич сам как ребенок радуется накопленному богатству.
— Слушай, — говорит он мне радостно, доверительно, — в магазине «умелые руки» продаются ящики из-под военных приборов. Недорого. Ящики крепкие, с полочками и замками. Вот что надо купить. Это лучше чем вьюки.
Я вижу, как он уже созерцает свои папки-рулончики в этих ящичках, а те ящички уж в палатках у раскладушек.
— Прекрасно! — говорю я и улыбаюсь. — Неплохо было бы для канцелярии сделать нечто подобное. Да что канцелярия! Для посуды — для ложек и вилок.
Милейший Коркин подхватывает идею.
— Правильно. Надо все уложить удобно, красиво.
Вот тут мы бьем по рукам. Я по натуре — растрепа. У меня обычно все свалено в кучу, и все заботы об имуществе сводятся к одному — следить, чтобы из целого ничего не выпало. А тут вот такой аккуратист!
Расстаемся с Коркиным совершеннейшими приятелями. Иду к Рассолову.
Этот просто красавец; сорокалетний крепыш, живчик. Я вхожу в кабинет, где он и другие сотрудники плодотворно готовятся к полевому сезону; гоняют чаи, хрустят ландориками и травят байки. Сегодня бушует Рассолов; все о Болгарии. Тут хохот, остроты, а под столом початый коньяк…
Ах, какой в Болгарии сервис! Какие вина! Машины! И вся Болгария на компьютерах. Суют компьютер, куда только можно, чуть ли не в туалет! Тряпки — любые. А уж продукты! Куда нам? Тысячу лет… К нам в русский квартал, кто только не приезжает… Кобзон два вечера пел за нашим столом. Неутомимый. Спрашивает: а вот эту еще хотите? А вот другую? И поет, поет… Мы ему стакан ракии: на, Ося, передохни! Да что Кабзон! Сам Живков к нам заходил, тоже за рюмкой чая посиживали…
Любуюсь Рассоловым. Подхожу, представляюсь.
— Ах, да! — говорит он бодро, — слышал. И очень рад.
— Я тоже. Давайте выйдем.
Выходим в курилку.
— Послушайте, Вячеслав Андреевич, — говорю я, — если откровенно: Вам не обидно, что вы ко мне рядовым геофизиком?
— Пусть тебя это не беспокоит: я согласен на все.
— Мне кажется, что у меня вы будете просто ждать подходящей должности?
Смеется:
— Ждать… и работать. Работать и ждать.
Он затягивается сигаретой и мечтательно произносит: О, Болгария.
— Скажите, вы и вправду виделись с Живковым?
— Да! С одним из Живковых.
— Их разве много?
— О, о-о-очень.
— И все правят государством?
— Почти?
— Забавно.
— Ничего удивительного. Рядом в Румынии — одни Чеушески.
— И как народы относятся к этому?
— С юмором. Болгары с юмором, а румыны — как мы же к политбюро. Румыны бедны и зачуханы, хуже нас. Живковы все же дают народу пожить… Ты, кстати, бывал когда-нибудь заграницей?
— Никогда! — отвечаю я сухо и начинаю злиться; я не выездной до конца своих дней. Но — не надо об этом…
А Рассолов все продолжает злить:
— Стоит поездить… посмотреть… поработать. Я из Болгарии выехал на новенькой «Ладе». Наша машина, но в экспортном исполнении. Густо-вишневый цвет.
Зубы мои потихоньку скрипят, и скрипящий язык задает вопрос:
— Ну, а болгарочку-то попробовали?
Лицо его начинает вытягиваться; удивлен, озадачен, смеется:
— Шутник?
— Нет! Я серьезно. Скажите уж по секрету.
— Но! Как можно!?
— Тю! — говорю я с кислою миной, — если не это, то незачем ездить в загранку. Смотреть их шмотки и унитазы?
Рассолов заводится:
— Ух ты какой!
Еще пара колкостей между нами — такой разговор; в конце второй сигареты, однако, приходим к миру. Договариваемся о подготовке аппаратуры к выезду в поле: спектрометры, радиометры, курвиметры всякие, курвометры. И уже при прощании он вдруг приближается и горячим шепотом говорит:
— Между нами… Болгарочку я попробовал.
— И как?
— То же самое. Разницы никакой.
— Ну, слава богу!
Мы смеемся и расстаемся друзьями.
Надобно сообщить, что административное здание нашей конторы имеет несколько корпусов, соединенных длинными переходами; оно расширялось по мере роста руководящего аппарата. Геологи в этом здании ныне загнаны в самые удаленные уголки, и порой, чтобы сходить к коллегам за картой или за пробами надо проделать полукилометровый путь коридоров и лестниц.
Иду я по ним уже полный забот и на одном повороте сталкиваюсь нос к носу с Володей Мартовым. Тот тащит, пыхтя, пухлые папки. Чувствуется, умотан, как старый конь.
— Стой! — говорю, — куда путь держишь?
— Отстань! — отвечает, — Не видишь; отчет тащу на рецензию.
— Отчет — это хорошо. А когда защита?
— Через неделю. Пусти!
— Это меня устраивает, — говорю я и беру его за плечо, — через десять дней выезжаем в поле. Ты же работы свои закончил, — делать тебе нечего. А я предлагаю курорт; работку возле крыльца родного. Под Иркутском. Десять секунд тебе на размышление.
— Изыдь! Мне надо в отпуск.
— Мне тоже. Значит, вместе и отдохнем на берегу Иркута.
Секунды две или три он, задрав глаза, что-то там вычисляет, но дернув плечом (вместо «махнув рукой» — руки-то заняты), говорит:
— А, черт, уговорил!
— Еще бы, ведь я на тебя рассчитывал… еще с Нового Года!
— Ну, да?
— Да, да, да!
Еще один работник в отряде есть. Мартов — геолог, хороший мужик…
Итак, ИТРровцы в сборе. Остались рабочие, повар, водитель. Водителем обеспечат. А вот с рабочими — дело туго. Тут за меня никто чесаться не будет. Старые геологи с великими восклицаниями вспоминают прежние времена, когда желающих поработать в тайге было с избытком. Тогда вся история СССР как бы работала на геологию. Волнами приходили «специалисты» из самых невероятных в обществе групп.
В послевоенные годы пришли офицеры. Израненные, покалеченные войной, умеющие только лишь брать высоты, палить по врагу из ППШ, разливать по кружкам наркомовский спирт, да хватать пересохшими ртами всех без разбору женщин. В карманах их выцветших кителей звякали ордена и медали. Они были победителями и только. Война их вытащила из-за парт, и, подержав месяц — другой в «учебке», бросала горстями в бой (как дробь) — самых младших лейтенантов в мире. Те, что выжили, — стали почти капитанами. Но — до победы. А после — кому они нужны? Их выставили из армии с белой путевкой в жизнь.
А куда им идти? Им, поставившим на колени Германию, — снова за парту? Нет, уж — увольте! На фабрики и заводы, — в ученики и чернорабочие? Нет! Лучше куда-нибудь к черту — в горы, в тайгу!
Один геолог мне рассказал, как в его отряде работал завхозом подполковник Рыков, бывший зам коменданта Берлина. Он спился. Многие бывшие офицеры, бежавшие в геологию, спились, замерзли в канавах, напоролись на пьяный нож. Вечная слава героям! Павшим героям бОльшая слава. Но победившим, и все равно павшим — самая слава! Безмолвная…
Когда умер Сталин, а лагеря еще не распустили; геологам было позволено набирать из зека любое количество работяг. Была такая форма расконвоировки. Бывали случаи, когда на заявку начальника партии о предоставлении пяти горняков и одного коновода из лагеря присылали целый отряд — человек сто. Мол, присмотрись, кто понравится, того и оставишь, а остальных отправляй обратно. Младой геолог оказывался в полнейшей растерянности, — кого ему оставлять? Речь уже не шла о работе (ну что могли «доходяги»? ), а о великой жалости к этим несчастным. Зеки лежали платом у костра на лапнике, отпаивались чайком и отъедались перловкой. В Союзе зеков кормили хуже, чем немцы пленных в концлагерях. Зека с удивлением начинали воспринимать мир, как нечто цветущее, благоухающее, бегающее, любопытствующее, любящее своих детенышей и защищающее себя от врагов.
И все же — постепенно — из того лагерного материала в геологии задержалась какая-то часть людей, нашедшая себя в горном деле. Эта часть, к слову сказать, составила уникальный пласт горняков отечественной геологии, — когорту в последствие именуемую «белой костью». На студенческой практике в Саянах мне привелось еще поработать с ними. Такое нежное обращение, учтивость, интеллигентность — не забываемо. И столько рассказов, историй! Я вечерами хаживал к их таборочку… Люди прошли сквозь такие события, такие душевные испытания! Им бы жить! Добиваться успеха и счастья, ведь такие характеры сформировались. Но они решили остаться вот так. И закончить — безмолвно.
К сожалению, эстафету от этих благороднейших людей в семидесятые годы подхватили так называемые «бичи». Слово «бич» от английского «beach» — песчаная коса. Так англичане именуют списанных на берег матросов за пьянство. Слово это пришло к нам на север по «Ленд-Лизу», из Мурманска и Архангельска. А затем откочевало вглубь материка вместе с российскими пьяницами. Наших пьяниц могла к тому времени приютить геология. Но от прежней «белой кости» они переняли только кремовые береты с запятушками наверху, чифирь и название — «белая кость», которое они к настоящему времени благополучно промотали.
Шестидесятые годы порадовали геологию наплывом всамделошних молодых романтиков, начинающих борзописцев, авантюристов, искателей приключений. Эта шумная, говорливая кодла прошлась по верхушкам отрытых месторождений и, снявши легкий навар (деньги там, приключения, писательский материал), — ушли в города устраивать лучшую жизнь. Не миновало и нашу организацию нашествие будущих литераторов. И тут масса забавных случаев. В Иркутских журналах публиковались рассказы и повести по материалам тех экспедиций. Многие из реальных геологов были описаны как герои, совершавшие подвиги на полях брани, браги и брака. Так один из крупных начальников, заезжавший с проверкой и соответственно выпив, приперся в палатку к работнице пищеблока. Ну и вышел оттуда с подбитым глазом, чем тайно повеселил коллектив отряда.
Все б ничего, но в отряде тогда находился один писака; и вот — не прошло и трех месяцев, как в «Сибирских огнях» появилась новелла — Сибирский Нулин. Новелла читается всеми любителями литературы, и главный герой узнается мгновенно. Еще бы! Там в фамилии изменена всего одна буква, но должность и место работы указаны точно. Герой, известная в городе личность, женат, коммунист. Стерпеть он такого не смог — отправился в прокуратуру и потребовал, чтобы писателя привлеки к суду за клевету и чтоб тот еще возместил моральный ущерб. А журнал бы опубликовал извинения. Естественно, ничего у него не вышло с этой затеей — еще более опозорился.
Из этой истории мне тоже следует сделать для себя вывод; ведь я с одной стороны сам пишу о конкретных людях, а с другой — собираюсь принять на работу друга — писателя Анатолия Кобенкова. С Толей мы уже поработали прошлый сезон, и пока без конфузов. Толя ходил со мной в маршруты, таскал рюкзак с пробами. Наши ребята его уважали. Настоящий писатель с корочками СП. Но, однако, тот факт, что я тоже пишу и стихи и прозу им мало что говорит; не очень-то признают, хотя и просят по пьянке что-нибудь почитать. Или спеть. А Толя — его и по телевизору часто показывают, и печатают всюду. Я не спорю; Толя мой друг, и если серьезно, — это один из лучших лириков в нашей стране.
Позвонил ему — он согласен.
А пока — я поехал на базу собирать полевые шмотки, технику, оборудование и т. д. Но сначала иду за водителем.
— Могу предложить старика, — разводит руками завгар.
Ясно. Выбора нет. Спрашиваю в деталях:
— А чем занимается ваш старик?
— Возит продукты в магазин. Так — на подхвате.
— В поле работал?
— Считай, что нет! Он у нас… домашний.
— Что ж вы такого суете мне?!
— Хозрасчет, батенька…
— Он — что? — совсем никудышный?
Завгар как-то морщиться, мнется:
— Можешь не брать, но других нет. Все разобраны по отрядам.
— А машина?
— Машина есть, ГАЗ-66 (номер такой-то, там-то стоит).
Обидно, но… Надо хотя бы посмотреть старика. Нахожу его. Невысокий, но крупный краснолицый старик с седыми волосьями. Зовут Пал Федорычем. Нахожу даже не одного, а двух стариков. Второй уж совсем старик с печеным лицом и тонкими трясущимися руками. Сидят они рядом с машиной на корточках, пред ними на брезенте разобранный стартер. Курят.
— Что, деды, заскучали? — бодренько спрашиваю их.
— Выжимная пружина лопнула, — отвечает Пал Федорыч.
— Ага! Лопнула, — вторит печеный старик.
Молчим. Похоже, деды мои могут долго молчать, недвижно разглядывать сломанную деталь. В этом что-то японское…
— Пал Федорыч, Вы у меня в отряде.
— А, так это ты… так это вы мой начальник?
— Я!
— Хорошо!
— Почему «хорошо»?
— Шофера хорошо о вас отзываются.
Не скрою — приятно. И странно, что старик со мной на «вы».
— Пал Федорыч, через неделю выезд в поле. Машина готова?
— А куда она денется? Будет готова?
— А вы?
— Ну и я!
Опять молчим. Сушеный старик говорит водителю:
— Пашка, так ты чо — бабу-то свою на кого оставишь?
— На тебя и оставлю.
— А не боишься?
— Тебя-то?!
— Я ить ишо могу.
— С моей не сможешь.
Смотрю на дедов, и глаза лезут на лоб от их молодецкого разговорчика. Рановато я их в утиль…
Печеный старик запрокидывает голову и, закрывши глаза, производит какие-то вычисления. И жалобным голоском произносит:
— Как вы без баб? Это сколько ж у вас недо… бору-то получается?
Мы хохочем:
— Много, дед! Километры…
Да, с таким людьми в разведку можно идти. Иттить… С водителем ясно — беру! А далее — щекотливое дело — выбивание продовольствия. Тут требуется особая тактика.
Передо мной сидит лысый, как шар, носатый, как сыч, и губастый, словно верблюд, начальник снабжения. Я держу подписанную у большого начальства заявку и зачитываю по пунктам. Начальник снабжения чешет затылок, наваливается на стол и, посматривая как бы снизу, отвечает мне.
— Тушенка свиная — 12 ящиков.
— Нету!
— Как это — нету?
— Нету и все! Читай дальше.
— Но начальник же подписал!
— А он не знает. Нету, Вася!
— А что есть?
— Ты читай, дальше читай. Я скажу.
Свинина в тушеном виде, китайская, — препротивная штука. Я б обошелся, но это мой способ давления.
— Тушенка говяжья — 1300 банок.
— Есть. Но 400 банок кашей возьмешь.
— Какой еще кашей?
— Перловой. С мясом. Тот же разряд — мясные консервы.
— Э, нет! Меня не проведешь. Уж дай по заявке, видишь — свиной вообще не досталось!
— А каша хорошая — не пожалеешь!
— Спасибо, на сборах наелся. Ладно, без каши, но двести тушенки добавь.
— Пусть так. Я тебе кофе дам. Растворимый, Бразильский.
— Сколько?
— Баночки три…
— Тю!
— А сколько бы ты хотел?
— Сто!
— Шутишь? Ну, ладно, для такого красивого парня… только за очень большую дружбу…
— Ну, сто?
— Десять баночек кофе и три индийского чая.
— Черт! Согласен.
Ну и так далее. Напоминает игру в теннис: оба финтят, но и оба в выигрыше. Снабженец делает все, чтобы срезать заявку: что срежет — ему в доход (фонды спускаются). Я раздуваю заявку за счет приписки числа работников и увеличения сроков работ. Нормы отпуска смехотворны — полбанки тушенки на человека в день. Интересно, какой горняк вам станет копать канаву на этой диете?
Но мне — начальнику отряда, да и моим геологам — консервы нужны, как валюта и как поддержка семей, остающихся в городе. Летом в Иркутске шаром покати в продовольственных магазинах. Немного тухлятины по талонам. А уж в лесу-то мы сумеем себя прокормить. Да и с местным народом общаться и договариваться приходиться. Как без консервов! Особенно ценится тушенка, сгущенка, кофе, чай, сахар и крупы. Так что, обманывая снабженца, я делаю доброе дело. Совесть моя не колеблется.
Ныне геологов не провожают в поле, а просто выпихивают отряды, мол, там как-нибудь выкрутитесь. Начальнику отряда предоставляется полная свобода действий, хотя и под прессом бесчисленных указаний, инструкций… Но законы, инструкции, указания спутаны, не сбиты между собой, и если им следовать, то уже при выезде за ворота базы надо срочно слать радиограмму: «согласно инструкциям (номера такие-то) работы все остановлены».
Работы, однако, идут, а инструкции заброшены далеко. Но это до первого ЧП. Тогда уж, начальник отряда, иди сюда! Ты виноват всегда, виноват во всем, даже и пальцем не пошевелив, ты уже виноват.
— А! — скажет начальник отряда, — На семь бед — один ответ! Плевал я на все с большой колокольни. Дороже мне полная наплевательская свобода.
В стране вовсю идет перестройка. Руководит Горбачев — секретарь генеральный. Великое дело: на ногах стоит он без посторонней поддержки, говорит без бумажки. Правда, слова коверкает, но все равно — это такой прогресс! Цель перестройки — создать правовое государство, когда закон превыше всего. Я скептик. Нам до цели — как до луны. Можем и не дойти. Мы все при дряхлеющей власти вкусили хмелящего права — что хочу, то ворочу. Или конкретней: я не хочу, и никто меня не заставит. Самый, можно сказать, эффективный метод борьбы с несменяемой властью.
Вся последующая неделя — бешеное колесо. Кручусь одновременно в двух плоскостях: сборы в поле и написание отчета. Буквально в последний час научный руководитель утверждает и текст и графику моего раздела. В это же время происходит подписание актов готовности к полю. Приняты двое рабочих, студентка. Отряд укомплектован, машина загружена. Едем!
Остались дела семейные, но с ними после; вывезу отряд, начнем работы — вернусь, улажу. Благо — работы под самым Иркутском. А сейчас самое время немножко отвлечься от сборов и осмотреть окрестности.
Иркутск — старый сибирский город. География его великолепна. Глядя на топографический атлас, еще давно, в институте, я представлял эту точку как место центральное на азиатском материке. Точку, в которой сходятся все напряжения материковой коры. Тут южный клин крупнейшей земной платформы — Сибирской вспахивает, как плугом, волнистые горы Саян и Хамар-Дабана, тут разрывается тело материка до мантии, и эта щель заполняется самой чистой водой на планете. Байкал. Вот что будило и волновало мои фантазии, как будущего геолога. Вот к чему я хотел прикоснуться, когда просил московскую выпускную комиссию направить меня в Иркутск. Право же вовсе не волновали меня условия быта и климат. Это был выбор, куда полететь, на какую планету? И я не жалею о выборе.
Масштабы страны СССР таковы, что в ней представлено полное разнообразие геологических ситуаций планеты. Советский геолог с первого курса учится понимать геологию очень масштабно, а не в виде кусочка Болгарии или Швеции. Это является вдохновляющим фактором. Карты геологические, созданные трудом поколений, отливаются всеми цветами радуги: так раскрашиваются поля нахождения всевозможных горных пород, так показываются структуры и трещины, а причудливые значки фиксируют кладовые недр. Такие карты можно рассматривать бесконечно, пуская в глубины земли свои мысли, мечты, модели. И ты рвешься познать эту землю, добавить еще открытий и запьянеть от находок.
Город Иркутск поставлен в месте слияния Ангары и Иркута: Ангара — это тот же Байкал с самой чистой водой — очень ценный подарок Иркутску. А Иркут — это стоки Саян, это горные охлажденные струи. В нынешнем мире повсюду проблемы с пресной водой. Повсюду, но не в Иркутске. Может поэтому люди в Иркутске выглядят как-то свежо, особенно женщины.
Иркут, разрезая горную цепь, выходит к огромной зеленой равнине Восточно-Сибирского плоскогорья. У выхода на равнину он обнажает огромный по протяженности скальный утес. Вскрытые водами красные горизонты песчаника напоминают большой каньон реки Колорадо. В подножье утеса ютится поселок Шаманка. По волнам реки как челнок к нему бегает тросовой паром, переправляя груженые лесовозы.
Шаманский утес и был выбран нами для первой в сезоне стоянки. Мы таборимся напротив поселка на правобережье среди кустов травянистой поймы. Ставим палатки, поднимаем, натягиваем антенну для рации, делаем кухонку. Все мы еще такие нескладные, в новых немятых энцефалитках, с бледными рыхлыми городскими лицами. Наступает холодный вечер. Костер, чай, липкие макароны. По кругу пущена бутылка водки — для «сугреву», и чтоб «побрызгать» — буряты всех приучили так жертвовать местным богам. Каждый себе наливает сам, сколько считает нужным. Мы еще мало знаем друг друга, еще не притерлись, не сблизились. Это все впереди.
Договариваемся о завтрашнем дне и ложимся: кто на кошмы, а кто-то на раскладушки. Комаров еще нет. От реки сырость, холод и гул.
Просыпаюсь в своей палатке с ощущением необычной свежести. Это морозный воздух. Я, как начальник, имею право жить в одиночестве. Смотрю на новый палаточный тент перед глазами, там тени веселых листьев затеяли беготню. Песнь Иркута и четкие звуки пробудившегося поселка. Он за рекой, но каждый вздох его, шевеление доносится к нам.
Замечательно кричат петухи! Соревнуются. Над утесом порхают их золотистые коленца, удерживаемые на высоте собачьим лаем. Вдоль вод расплывается парное мычанье коров и сыплется, как горох, овечье и козье блеяние. Местами врывается звук мотора, крик сердитого мужика. Слышится женский смех и плачь ребенка. Вся эта какофония входит в палатку свободно и по-хозяйски.
Слышу, на нашей кухне гремят кастрюли, Володино бормотание (он дежурный). Слышу треск аппетитных поленьев в костре. А вот и приемник издает сигналы точного времени. Пора. Высовываюсь наполовину из спальника, протягиваю руку к рации. Щелкает тумблер. Из телефонов выплескивается суматошный рев южно-сибирского делового эфира. Одновременно говорят насколько радистов, стараясь перекричать других. Но наши рации посильнее будут; вот засвистело — выходит в эфир наша хрупкая Аллочка.
— Веронал — 15, я — Веронал — 1. Прием!
Это мне. Я улыбаюсь и нажимаю зуммер.
— Веронал — 15 на связи. Доброе утро.
Кто в нашей организации придумал такие нелепые позывные? Веронал — это лекарство. В шутку я (и другие отряды тоже) называем себя — Зверонал. Тут хоть какой-то смысл.
— Доброе утро, Веронал -15. Как доехали, как устроились? Прием.
— Прекрасно.
— Чем занимаешься?
Я опять улыбаюсь и представляю Аллочку в гороховой блузке и черной тяжелой юбке с широким поясом. Пояс на узкой осиной талии.
— Слушаю петухов.
Смеется.
— Что имеешь ко мне?
— Пока ничего.
— До связи!
Собираемся на кухне. Кухня — это кострище, поленница дров, стол, две лавки и брезентовый тент. На столе клеенка — искриться инеем. За столом, похоже, давненько сидит Пал Федорыч, курит, дает советы Мартову. Подходят Коркин с Рассоловым; эта пара как-то сразу обособилась, объединилась «по интересам». Из дальней палатки, самой маленькой появляется наша единственная дама — студентка Надя. Она дрожит от холода, и даже два свитера не могут ее согреть. Тут только костер. Надя почти обнимает его, сует в него руки, шмыгает носом. Она худа, но имеет пышную кучерявую шевелюру. Шатенка. Володя подскакивает, как резвый швейцар, набрасывает на нее огромную — до колен — телогрейку. На — сосулечка!
Дама в мужском отряде — сначала это всегда «неопознанный летающий объект»; когда объект появляется, мужчины какое-то время лишь пристально наблюдают его, стараясь не проявлять себя. Невольно, но каждый чего-то ждет от объекта; один — предпочтительного внимания к своей персоне, другой — хотел бы наоборот, чтоб никого в отряде не выделяла, а оставалась б ничьей. Третий (а это я третий) — думает, как бы она не стала причиной раздоров в отряде. Хотя и пасти их — студенток, коль ты начальник, последнее дело — окажешься в дураках. Девчата ныне пошли бедовые. Вот стоит он, озябший колобок, скрыт ватником — наружу одна шевелюра. Но — веки уже подкрашены, ресницы подведены, губки подправлены, прыщики на щеке припудрены. А глаза нет-нет, да и постреливают — тоже разведка ведется.
Слышим кашель и бормотание. От воды на косогор поднимается наш работяга — Жора. Ему чуть за тридцать. Худ он необычайно, согнут в спине, как вича. Острижен коротко, но уже дня три как небрит. Лицо вытянутое с вечной ухмылкой. Глаза небольшие, загнаны глубоко под бровь, губы пухлые, лоснящиеся. Одет он в черную телогрейку на голое тело. Курит махру и от нее плюется.
Жора тащит на леске грузного сопливого налима и, подойдя к столу, с шумом плюхает того на клеенку. Коркин, брезгливо поморщившись, палочкой сбрасывает налима на землю. Жора возбужден и, давясь слюной, выплескивает впечатления:
— Таймень! Такой таймень на мою закидушку… Там, у камней… Я его тащил-тащил, тащил-тащил. Но камень… бревно… Как даст хвостом по бревну! Ушел, собака!
Пал Федорыч единственный, кто включается в разговор:
— Врешь! Нет тут тайменей.
— Я?!
Жора рвет на груди телогрейку:
— Да я, чтоб врал! Вот такой он, собака! Знаешь, сколько их переловил на Алдане! Гору переловил.
Пал Федорыч усмехается:
— Ты лучше расскажи нам, за что сидел?
— Я? — мигом осекается Жора; вопрос ему неприятен.
— Ты, конечно. Расскажи уж.
— Ну, сидел! Ну и что? Отсидел и вышел. Что теперь!
— Ничего! Расскажи. Интересно.
Жора смотрит на меня и взглядом спрашивает: рассказать? Для меня это новость, хотя — какое мне дело? Киваю: рассказывай, ври, если хочешь.
Жора плюет в землю:
— Да упорол двоих ножом…
— Двоих? За что?
— За что, за что?! Надо было — и упорол!
— И сколько дали?
— Сколько положено. Шесть лет.
— Что?!
Жора уже не отвечает на вопрос, а лезет половником в ведро с кашей.
— Врешь, — говорит Пал Федорыч, рассудительно, — за двоих «вышка», край — пятнадцать.
Жора демонстративно молчит, из чего все понимают — врет. Пал Федорыч, однако, копает глубже:
— Наверное, за «мочалку»? Или групповое?
Жора взрывается:
— Сам ты, пидор, мочалка!
— Хватит! — рявкаю я на обеих. Такие эмоции надо давить в зародыше.
У Пал Федорыча и Жоры подобные перепалки постоянно и — странное дело — они поразительные друзья. Поселил я их вместе, в одну палатку — пусть дружат.
А вот и последний член коллектива — медлительный и вальяжный А. Кобенков. Он поэт, матерый литератор, общественный деятель. Мы дружим с ним уже более десяти лет. Он подписал контракт со мной на два месяца, как рабочий. Понятно, что — приобщиться к природе, поправить здоровье и отдохнуть от вредного города. Толе все нравится, во всем находит приятное. Мягкими шажками он подходит к столу и вежливо здоровается со всеми:
— Красота! Какой воздух! За один только воздух зарплаты не надо.
— А питаться ты тоже воздухом будешь? — язвит ему Мартов и ставит перед поэтом тарелку с кашей. Толя всплескивает руками:
— Гречневая каша. Изумительно! Ну, старик, в городе таких деликатесов уже не бывает.
Итак, я представил всех членов отряда и могу раскручивать действие. Затянул начало, но — что поделать, прозаик я начинающий…
После завтрака сборы в маршрут. Разбиваемся на пары. Коркин с Рассоловым. Мартов с Толей. Жору беру себе — заинтересовал. Мелкие хлопоты с выдачей карт и заданий, выписка путевого листа, росписи за инструктаж по безопасности… Едем. Уже нетерпение. Оно как инстинкт у собаки, которая при появлении леса тянет и рвет поводок. Истинного геолога, как и собаку, погонять не нужно, сам он себя убегает. Обычно такое бывает по молодости, но и потом в зрелом возрасте в самом начале сезона еще у него просыпается этот посыл вперед — как бы припоминание прошлой тяги.
Мы съезжаем с асфальта на кособокий проселок и по разбитой колее углубляемся в сопки. На склонах в ногах у сосен цветет багульник, который похож на сирень. Запах его, примешавшийся к запаху смол и хвои, холодит и сладит, как летний напиток. Деревья еще без листа, но почки полопались; бурые птенчики листьев уже раскрыли навстречу небу жадные ротики.
Хорошо! Подъезжаем к назначенному началу маршрутов. Пары сползают с бортов кузова и берут рюкзаки на плечи. Какие ж они нескладные! Неуверенно и боязливо раздвигают руками голые и потому очень хлесткие ветви кустов, заглядывая за них. Пошли.
— Про клещей не забудьте!
— Учи еще!
Про клещей особенно надо помнить. Пока лист на деревьях не распустился, клещи лютуют. Хоть нам и ставят прививку от энцефалита, но вот не очень она помогает. Есть еще лайма и прочая дрянь. Принято часто осматриваться, но это не для геологов. Замаешься, некогда будет работать. По молодости меня постоянно кусали клещи, но постепенно я научился их чувствовать своим телом. Как только клещ сползает с одежды на кожу, он начинает ее легонько царапать противными коготками, выискивая местечко для всасывания. Он не торопиться, по-хозяйски устраиваясь на твоей плоти. Приучить свое тело чувствовать это легкое шевеление насекомого можно и нужно. И нужно еще безошибочно быстро нащупать его под одеждой и затолкать под ноготь. Вот как-то же мать за грохотом с улицы и бурчанием телевизора слышит слабенький стон своего младенца в закрытой спальне? Потому что мы знаем подспудно, что самый опасный сигнал далеко не громок…
Идем и мы с Жорой. На мне прибор — радиометр с наушником, полевая сумка, рюкзак, в одной руке молоток, в другой гильза от радиометра, сбоку нож. Жора тащит ружье одностволку и рюкзак с продуктами, который я постепенно набиваю пробами и камнями.
Остановки часты и там они, где появляется возможность наблюдать и описывать каменный материал. Первый замеченный камень — вырванный из-под почвы корнями упавшей сосны, грязный и серый с поверхности — разбит молотком и поднесен к глазам. Свежий скол обязателен; только что обнажившиеся минералы несут о себе не только визуальную информацию, но и нечто большее, — может быть аромат и его настроение геологическое. Их читаешь, их понимаешь, их связываешь со своими эмоциями, пусть даже камни эти простые гнейсы, песчаники или граниты. С них начинается формирование той модели участка, с которой потом предстоит жить и работать.
По ходу маршрута переговариваемся с Жорой. Начинаю с простых вопросов: откуда он? где был? чем занимался? Жора раскрывается быстро и, заметив, что мне интересен его рассказ, начинает безумолку повествовать о своем житие. Я с удивлением замечаю, что он далеко не косноязычен; память держит примечательные детали увиденного и прочувствованного. При обилии слов он, как ни странно, почти не говорит лишнего. Обилие слов от обилия эмоций, и связано с описанием последних, — а это не надоедает. Забавны и к месту все специфические междометия и восклицания. Я слушаю, почти не перебивая, но отмечаю про себя: вот здесь надо копнуть его глубже, здесь уличить во лжи…, — но это потом, после, времени будет достаточно.
Становимся на обед. Пока я занят очередной порцией камней, Жора шустро разводит огонь и таганок над ним из трех веточек (впервые такое вижу), вешает котелок с водой. Все он делает с видимым удовольствием и аппетитом. И пока закипает чай, он лежит у костра на боку, покуривая «козью ножку». Не могу удержать улыбку:
— Жора! Тебе хорошо?
— В кайф!
— А чем тебе хорошо?
— Чем, чем?! — Жора ложится на спину и смотрит на голубое небо, — Ментов нет — вот и хорошо!
Жору я принял «по рекомендации» Новикова — тоже начальника отряда. Новиков принял его себе геофизическим рабочим, но с первого дня невзлюбил и сплавил мне, а у меня цейтнот — взял не глядя. Тогда на Жору грустно было смотреть; худой как пес, качает ветром, и взгляд просящий. Кому он нужен!
Наш отряд Жора насмешил при выезде в поле тем, что зайдя в столовую по слюдянскому тракту, заказал чай, чай, хлеб и тройную порцию рисового гарнира. Получив заказанное, он стал взвешивать на контрольных весах гарнир и уличил раздатчицу в недовесе на 40 грамм. Поднял шум, на который сбежался весь персонал столовой; и долго повара не могли ничего понять. А разобравшись — решили выдать Жоре бесплатно ведро гарнира. На что Жора гордо сказал, что ему чужого не надо, пусть отдадут его… 40 грамм.
Случай можно посчитать за анекдот, если бы за ним не стояла Жорина судьба. Все объяснилось просто: Жора уже почти неделю ничего не ел, а тот авансик, что я выдал ему по приеме на работу (12 рублей), он думал р а с т я н у т ь на месяц. Пришлось успокоить Жору — кормить его, как и весь отряд, буду я — в кредит. А 12 рублей — на курево.
До нас Жора кайлил у золотоискателей в Якутии на зимних шурфах, заработал шесть тысяч и, посчитав, что с такими деньгами можно ехать к матери в Днепропетровск, уволился. Но как это бывает, добрался только до Иркутска. Ну, здесь он как-то сразу обрел много друзей, дружба с которыми интенсивно обмывалась, разумеется за счет якутского горняка. К тому же дважды он попадал в вытрезвитель, где его окончательно освободили от денег. Оставили менее ста рублей. Друзья испарились — осталась лишь странная парочка, у которой он ночевал. Но с ними пришлось распрощаться после кражи хозяевами последних денег.
С этого времени начались мытарства. Пробовал устроиться на работу — не берут, — нет прописки. Обратился в милицию — не прописывают, т.к. нигде не работает. Замкнутый круг. Милиция грозит посадить за тунеядство, бродяжничество. С вокзала гоняют. Есть нечего. Случайные приработки на товарной станции не спасают. Да и бичи пристают, грозятся прибить конкурента. У них своя внутривидовая борьба. Совсем худо. И стал Жора подумывать, что единственный выход — «повешаться». Но и для этого нужны деньги, чтобы напиться, как следует, — напоследок.
И последнее средство (самое — самое) — это идти к геологам. Вот тут-то начальник отряда становится Богом, решая задачи непосильные государству. Нам разрешается брать на работу любого! Геологи спасают всех. Пока что спасают… Забегая вперед, скажу, что за свое благодеяние я потребовал от Жоры полной и подробной исповеди. Три дня и три ночи он излагал свою повесть. Особых подробностей я требовал у него о жизни зеков. Тема щекотливая, а нам тут в струе перестройки стали подсовывать государственные статейки про ЭТО. Нет! Лучше из первых уст. А уж выводы-то я как-нибудь сам сотворю.
Жора дважды сидел и оба раза по 206 –й. Драка с применением холодного оружия. В первый раз 4 года в «малолетке», второй — 6 лет во «взросляке». Если верить Жоре (а врать ему нету смысла), то оба его преступления составляют естественную цепь одного события; причинно-следственная связь…
Жора жил с матерью и дедом в крупной деревне днепропетровщины. Ему было 16, когда он стал похаживать в местный клуб на танцы и начал смотреть на девах. Но вот беда; чем-то он не понравился местному шишкарю. Шишкарь и его кодла всякий раз старались поймать Жору и набить морду. Раз набили, два набили, — ну что делать? Хоть совсем в клуб не ходи. После очередной взбучки пришел он домой, вытащил дедовский самогон и напился. Все стало трын-трава. Правды ему захотелось. А какой правды? Последней правды.
Сунул Жора в рукав шоферскую монтировку (от отца осталась), приперся в клуб. И там у всех на виду позвал шишкаря. Шишкарь подошел, что, мол, добавки надо? Жора сказал очень коротко:
— На! Держи!
Вытащил монтировку и раскроил «до ушей» глупую голову шишкаря. Все в шоке; так что Жора спокойно ушел домой, и там, приняв еще самогона, уснул. Утром его разбудил милиционер.
Жору посадили. Шишкарь — удивительно крепкая голова! — выжил, провалявшись в больнице около года. Жора же, отсидев свое, вернулся к матери, теперь уже под надзор того, разбудившего милиционера. Вечерние прогулки для Жоры были отменены и возможно для его же блага. Дружки шишкаря ничего не забыли, грозили расправой. Но Жора уже был не тот, — «малолетка» кой чему научила. В частности, делать такие ножики: кнопку нажал — выскакивает лезвие. И хочется Жоре на танцы, и колется, но — рискнул.
Три месяца только-то на свободе, и вот прижали его на покосе за огородом дружки шишкаря. Обступили. И не уйти.
Ну и черт с ними!
Выглядел Жора самого смелого — кнопку нажал, лезвие выскочило:
— На! Держи!
И в живот. Нападавшие в шоке. Жора идет домой, напивается самогона, засыпает. И опять его поутру будит старый милиционер. Снова суд. Самый смелый в больнице, за жизнь сражается — он победит. А Жоре шесть строгого. Но все. После этого срока Жора домой заявится только во сне.
Вот он пьет чай короткими глотками, после каждого запрокидывает голову с прикрытыми веками и полуоткрытым ртом — балдеет. Зеки так принимают чифирь. Или нюхают «марафет». Я думаю, чем же таким он привлекает меня. Безусловно — отчаянной, сумасбродной решимостью, умением постоять за себя.
Я спрашиваю себя; а если бы это со мной? Как бы я поступил? И отвечаю: нет, я бы не смог так ответствовать. А ведь хотелось бы смочь!
Многие бывшие зеки любят при случае прихвастнуть, что им, мол, терять-то нечего — пусть еще пять, десять лет, что они замочат любого обидчика. И я теперь понимаю: в значительном проценте это не просто бравада, а это истина. И даже больше — стержень души, — то, что укрепляет их в жизни. Убеждение, что они способны постоять за себя самой большой ценой — преступлением.
Маршрут заканчивается. Мы выходим к дороге, где нас и подбирает Пал Федорыч. Дед наш, пока мы шарашились по тайге, уже успел провести предварительную разведку местности, и пока едем в лагерь, я выслушиваю отчет.
— В Шаманке на Школьной улице живет старик Епифан, у него есть картошка — семь рублей куль, а если тушенкой — то пять.
Я киваю головой. Согласен.
— Баня в Шаманке по пятницам и субботам с двух дня.
Киваю. Заметано.
— Паромщик Иван просится за черемшой. Надо взять, хороший мужик. Пригодится.
— Как почта?
— На почте договорился; будут нам оставлять «Известия», «Труд», «Советский спорт» и «Литературку».
— Журналов нет?
— Нету, раньше надо было заказывать.
— И на том спасибо!
Пал Федорыч хитро блестит глазами:
— На почте одна беляночка… смешливая. Говорит, что не замужем. Как вы?
Я усмехаюсь. Молчу.
— Вам понравится. Я закинул удочку, мол, у меня начальник… молодой… интересный. Смеется. Ладно, говорит, привози начальника. Посмотрю.
— А тебе какой интерес?
— Есть там и для меня. Бабулечка.
— Не пойдет!
— Почему?
— Уж если берешься за это дело, — то обеспечивай весь отряд. А так…
Ужин после первого в этом сезоне маршрута проходит оживленно: все полны впечатлений.
Коркин:
— Только я сажусь на бревно, описывать точку наблюдения, поворачиваюсь — резиночку положить справа, как вижу — бежит, со всех ног бежит ко мне, аж спотыкается…
— Кто бежит-то? — спрашивает Мартов.
— А он красненький такой…
— Козел?
— Клещ. Клещ бежит по бревну.
О, событие!
— Я прицелился молотком — шлеп! — и мимо. Клещ возьми да и упади с бревна. И не виден. А чувствуется, ко мне бежит.
— Аж трава шевелится, — иронизирует Мартов.
— Хе-хе! — смеется Коркин, — пришлось убегать метров на тридцать.
Его напарник Рассолов внедряется в разговор:
— И что же ты мне тогда не сказал!
— А что тебе говорить! Ты в сторонке сидел. Курил.
— В сторонке курил? Но ближе тебя…
Рассолов вдруг нервно ощупывает себя. Бледнеет:
— Господи, клещ!
Клещ, перед тем как всосаться, запускает в тебя обезболивающую слюну. И поэтому сразу его не чувствуешь. Через пару-тройку часов!
— Точно, клещ! И в такое место! — стонет Рассолов.
Начальник отряда в такой ситуации еще и хирург:
— Быстро, ко мне в палатку!
В палатке, оставшись вдвоем, говорю:
— Показывай свой подарок!
Рассолов мнется; но все ж — делать нечего — спускает штаны. Клещ впился в — самое не могу! В первый раз с таким сталкиваюсь. Что с ним сделали горе-болгарки, с чего потерял чувствительность!
Я неплохо вытаскиваю клещей, большой опыт. Некие умники, рекомендуют смазывать вазелином попу клеща, мол, через нее он дышит, а потому, потеряв дыхание, он сам добровольно отцепится. Щаас! Клещ скорее сдохнет, чем будет сдаваться. И потом его дохлого ты не вытащишь — вырезать придется. Клеща надо крепко брать двумя пальцами (не пинцетом — порвешь) и постепенно, слегка покачивая, тащить с нарастанием усилия. Живой клещ не хочет быть порванным и ослабляет хватку. Секрет в том, что тянуть надо медленно, может почти минуту, пока до его дурной головы дойдет, что с ним делают. Эта минута и есть настоящее испытание для укушенного. Кожа вытягивается вместе с клещом, а это конечно больно.
И надобно полагать, как особенно больно Рассолову. Но с задачей мы справились; даже добавили боли, ведь место укуса пришлось прижечь еще йодом.
— Что теперь будет? — вопрошал мой укушенный.
Я почувствовал то же, что врач садист:
— Ты привит! Если в первые сутки тебя не скривит — выживешь однозначно. Если не скрутит в три дня — инвалидом точно не станешь. Главное, чтобы функции сохранились.
— Спасибо, утешил!
Выходим на воздух. Народу не сказано про детали, мол, все в порядке.
А вот и поэт Кобенков Анатолий, прихрамывает:
— Ну, старик, и денечек был! Еле жив. На мне сухого места нет: Мартов, как лось, прет и прет!
— А ты что хотел?
— Надо же постепенно… втянуться.
— Лучше сразу; как в воду, — сначала хлебнул, а затем, глядишь, и — поплыл.
— О! Спину как тянет! Ноги тянет!
— Толя, пройдет, все на пользу.
Поэт мой светлеет ликом:
— О, да! Смотри, как я похудел!
Негнущимися пальцами Толя оттягивает пояс брюк. Действительно, между штанами и брюками появился просвет.
— Хорошо похудел. И еще похудеешь.
— Замечательно! Оля меня не узнает…
В этом месте нашего диалога Толя бросает долгий, с каждой секундой крепнущий взор на красную вершину шаманского утеса; красную вдвойне, — от кирпичного доломита и от лучей заходящего солнца.
— Я явлюсь к ней красивый и сильный, как Геракл с олимпийских гор.
— Только так!
Но Толины кости не дают о себе забыть:
— О, старик, тянет-то как! Пойду я, прилягу.
Вечер догорает. В какофонии мира на место первой скрипки выходит река. Река вбирает в себя и шум деревьев, и пение птиц, и редкие голоса людей на той стороне реки, и ветер. И будет она, как струна, звенеть нам всю ночь. А это мне нравится!
Река — наглядная модель времени; при постоянном движении, постоянной замене воды, постоянные форма и направление течи. Ведь главное свойство времени — хоть какое-то постоянство в непостоянном мире. И голос реки лучше всего ложится мне на ночные мысли.
Вот мимо меня в темноте, пригибаясь к земле и посверкивая цигаркой, проходит Жора. Останавливаю его:
— Стой! Куда?
— Закидушки поставлю.
— Я с тобой!
Мы проходим по тропе, пробитой в плотном ивняке к камням, торчащим из воды. Останавливаемся. Жора вытаскивает из мешка закидушки, насаживает на крючки червя и забрасывает их в булькающую темноту. Закончив дело, он присаживается ко мне на бревно:
— Должен клюнуть! Сейчас пескаря поймаю. На пескаря он пойдет.
Он — это таймень.
— Слушай, Жора, кто правит в зоне?
— На зоне? Как — кто?! Хозяин. Начальник лагеря.
— А фактически? В отношениях зеков?
— Пахан.
— Пахан — зек?
— Конечно.
— Он — что? — признан властями.
— Путь попробуют не признать!
— А кто его назначает?
— Сходка воров.
— Общим собранием?
— Ты что! Только ворЫ.
— Но ведь сидят в основном вОры?
— Нет! Вор — это масть такая.
— Вор в законе?
— Да, законник. Вор ни дня не работает. У него деньги. На него мужик пашет.
— Много воров на зоне?
— Нет. Десяток… два.
— Значит, ворЫ — это лагерная элита?
— Что?
— Знать! Сенаторы или как их там?
— Вот именно.
— А дальше, вниз по масти… кто?
— Шестерки — служат ворам.
— Шестерки — только у воров?
— Есть деньги — шестерку наймет любой.
— Значит, дело в деньгах. Но денег нет.
— Вот именно.
— А дальше?
— Фраера, блатные, игровые, склонники…
— Кто такие?
— Мужики с деньгами; или играют, или блефуют. Но при удаче — объявляют себя ворами.
— Это опасно?
— Еще как! Их-то и режут. За долги. За понт.
— Ясно! Двигаем дальше.
— Мужики. Быть мужиком — лучше всего. Мужик работает. Мужик знает свое место. Его не трогают.
— А кого трогают?
— Шваль. Быки, чушкари, петухи, козлы. Козлов — С.В.Ч. презирают особо.
— Кто такие?
— Служат хозяину. Стукачи.
— У немцев это называлось «капо».
— У нас — козлы.
— Кто на самом низу?
— Петухи. Педерасты…
— Петухи откуда берутся?
— Проигрался в карты — могут поставить в стойло, — вот и петух.
— Только за карты?
— Не обязательно. И за другие грехи.
— Какой грех самый страшный?
— Объявить себя другой мастью.
— Более высокой?
— Разумеется. Могут и замочить…
Мир зеков — он рядом с нами; он даже внутри нас (от тюрьмы и сумы) — внутри русского человека. Тому есть причина: мы все или родственники зеков или тех, кто сажал людей, и потом за то поплатился. Мы все еще не можем успокоиться, чуть что, — сажать и расстреливать…
Меня уже тема забрала. Я требую от Жоры рассказов, подробностей. Трое суток интерес мой по возрастающей. Я весь, как рассолом, пропитываюсь темой зека. Это мой метод. Надо все перечувствовать, перепредставить, прожить. Все ново, все жутко и все вцепилось в меня, как наручники. Я «впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя». Нос мой, мне кажется, уже дышит вязким духом барака; запревшей кирзой, портками, портянками, кислой капустой, махрой, стеной с мужским семенем….
Но здесь мне надо заканчивать.
— Жора, последний вопрос: ты все говоришь, мыска, мыска. «Кинули мыску — по горлу чирк, — и готов!» Что это за оружие?
— Ну, мыска, железная мыска, из которой едят.
— Ах, миска! Тарелка, значит!
Как я не понял сразу; это же южно-российский диалект. И почему зеки почти всегда говорят на нем? Забавно, что он просвечивает у Горбачева, а у Брежнева был вообще силен.
— Мыску плющат и затачивают края по кругу остро, как бритву.
— А как бросают?
— Как плоский камень на воду.
— Ясно. Любое касание брошенной миски — уже ранение.
— Еще какое! Мыска в доску на два пальца входит.
— Жора, а ты имел оружие?
— У меня было две заточки — пики такие. Я их в половице держал.
— А зачем?
— Для жизни!
Да, резонно.
— А ножики ты бросал?
Жора усмехается, мол, ясное дело. Я вынимаю из ножен охотничий нож.
— Запусти-ка его в ту березу.
— Запросто!
Жора небрежно берет нож за конец рукоятки и практически, не прерывая движения — от моей руки к себе и вперед к березе — бросает. Нож описывает сверкающую дугу и впивается в белый ствол. Через пару секунд из-под коры выдавливается березовый сок. Рукоятка ножа чуть наклонена вниз, и с нее начинает капать.
Глава2. Ждать
Она поворачивается перед зеркалом, попеременно ставя себя то правым боком, то левым и, заглядывая под грудь, в подмышки, там же руками щупает выточки и гармошки. Морщится недовольно. А когда становится фас, то смотрит себе на лоб и с живота убирает складки в бока, гладит себя. Здесь она больше довольна.
— А ничего! Неплохое получилось платье — нарядное. Как ты находишь?
Я сижу среди чемоданов и сумок и любуюсь женой. За тринадцать лет совместной жизни многое между нами случалось: и кошки меж нами, и голуби, и суховей. Но одно неизменно: беременная жена мне нравится всякий раз. Я с ума схожу от желания гладить ее округлые плечи, прижиматься ладонью, щекой и губами к тугому гудящему животу.
— Ты словно в театр собираешься, а не на поезд. Около часа все прихорашиваешься.
— Мне надо выглядеть хорошо.
— Лучше всех?
— Да, а я разве не лучше всех?
— Лучше. Но зачем тебе это сейчас… на восьмом месяце?
— Секрет.
В комнату вбегают сыновья; они с улицы — прощались с друзьями. Уезжают с мамой в Москву к родственникам.
— Папа! — выговаривает мне старший, тыча пальцем в часы, — Что вы тянете? Ведь, опоздаем.
Жена показывает парням на сумки: эту несет Валя, эту — Ваня. Чемоданы мои. Мы выходим из дому. Валя бежит вперед, на проспект — тормозить такси. Ваня дергает меня за рукав, спрашивает:
— Па! А подводные лодки ходили на таран?
— Какой таран?
— Военный. Ведь был же самолетный таран, танковый таран, а подводнолодочный был? Там — под водой?
Жена смеется фантазии младшего сына и говорит ему авторитетно (тут она действительный авторитет, поскольку, работая в библиотеке, запоем читает мемуаристику):
— Не было, Ваня! Подводные лодки друг друга почти не видят.
Я говорю жене:
— Дерзкий вопрос. Сама мысль…
— Обычный, — отмахивается жена рассеянно с оттенком досады. Она считает, что я намеренно восторгаюсь детьми и этим их порчу.
Моя семья уезжает в Москву к родителям жены и пробудет там до конца лета. Вариант не лучший, но на большее у нас нет возможностей. Летом в Москве душно и суетно; дети маются и бездельничают. Одно хорошо, — роды пройдут в нормальной больнице. И при матери роженицы.