Бесплатный фрагмент - Еловый блокнот

Поэма Леса

Вот и выплеснулось начало

В мой посиневший от вечера лес.

Пень скрипучий, валежник чалый

В крови у меня доселе и днесь!

Кисточки на ушах застыли,

Шишки еловые — на земле.

Мне до конца — под ногами — с ними

Пить золотистый сосновый клей.

Холку поля ветер расческой

Чешет, хохочет, заботливый брат.

Ему стригуном — до загривка плеса

На скал оскалившихся Арарат.

Вечен и смел камышовый взгляд мой,

Твой, как туман, растаял и сник.

Нищ и уныл перед попранной клятвой —

Тусклый растрескавшийся тростник.

Срежут его, сделают дудки,

Польза какая от дряхлой травы?

Сонно выглядывает из будки

Неба — луна — на село повыть.

---

Двадцать шестое мая. Пахома

Встречу русальей красой своей.

Медвежьи трубы Иерихона

О переменах — сильней, сильней!

Выжму я косы. В приметы верю.

В осень грибы прорастут в борах.

Травы густы: сиреневый клевер,

Дикий и папоротниковый рай!

Теплое лето! Шальное лето!

Песни озер, прямота болот,

Голос брусники, закаты — все это

Я запишу в свой «Еловый блокнот».

Еловая душа

Мое горе не было горою — лесом —

Древним, небывалым, как гряда.

Мое горе не было небесным —

Корни, мхи, древесная руда,

В каждой жиле дерева — рыдала,

Каждой пела, верила, клялась.

В заводь вод походкою Тантала —

В наигибельнейшую страсть

Опадала листьями сирени,

Грубой молчаливостью осин.

Под рябиновой нежнейшей сенью

Воскресеньями считала сны.

И мой лес, как строгий храм Юпитера,

Звал к себе на солнечный поклон.

В этой фиолетовой обители

Воспитали меня ива, тополь, клен.

Облепиховые руки обнадеживали,

Лучше ли подруги не сыскать?

Принимала мир дубовой кожею,

Янтарем ковала ног немую стать.

---

Этот лес был веским, вепсским, гордым,

Глушью разметавшейся души.

Он был коридором духов, норной,

Древней тайной в сущность бога вшит.

Он ворчал, ворочался медведем,

Воздвигал, лелеял, вспоминал.

Сосны обивал горящей медью,

Пил холодную левкоевую даль.

И следы моих березовых сандалий

Медуницею пахучей украшал.

Стать иной возможно ли? — Едва ли.

Будь собой, еловая душа.

Мурашки

Мурашки по коре, смола по венам,

Листва — недорогое украшенье.

Стою одна. Всегда одна. Смиренна.

Ты, верно, выбрал мудрое решение.

Неметь на папертях, кусая молча ногти,

Дрожать от страхов и грехов — увольте! Нынче

Богиня молодости в пене или в Ноте

Рождалась, словно слезы Беатриче.

Бог милостив. Он примет, оправдает,

Он знает твои будущие казни.

И ты стоишь, как статуя литая

В его прекрасно-древней вечной власти.

Века, предательства, молитвы, суеверья —

Я все перенесла, перемолола.

Сплошная лента из числа бессчетных серий,

Вкраплений серпентинового пола.

Сегодня лишь озноб — душа простыла,

Одна средь всех — чужое прегрешенье!

Ты знаешь, это жутко и постыло,

Когда Иуда дышит прямо в шею.

Забери меня отсюда

Забери меня отсюда. Душно.

Пахнет клевером и страхом лошадиным.

У забора зацветает нежно груша,

Вишня, яблоня и дикая малина.

Ты вернулся, как в лихие непогоды,

Ты моё спасение от были.

Ты прощание, прощение природы.

Разве Бога можно пересилить?

Разве стоит разбивать с размаху,

Рушить то, что создано елейно?

Мы достойны счастья, а не краха,

Смеха Коры, радости Елены,

Всех чудес да Винчи, Рафаэля,

Голоса Мадонны и Младенца.

Я все вспомнила: как звонко церкви пели,

Мраморные парапеты Древней Греции,

Холод рук пред зеленью Анубиса,

Робость пальцев ангелов Рублева,

Вздрогнувшей Помпеи улицы,

Взмах ресниц и смелость Гумилева,

---

Дробность Маяковского, Цветаеву,

Хрупкость звезд Рубцова и Есенина,

Омут сказки Льюииса Клайва,

Солод гроз, прудов и воскресения.

В феврале — метели непокорны,

В мае — тонок луч цветка сирени.

Слышу зов божественного горна,

В нем — мой рок, пощада и смиренье.

Барашки

Мои волосы пахнут лиственницей,

И ресницы мои — трава.

Ни ревнивица, ни завистница,

Тку зеленые рукава.

Не на пестрой ли этой флейте

Ветер верный, как борзый пес,

Пропоет о заветном лете,

Где Луна — это света гроздь.

На соцветья прозрачных пальцев,

Словно встарь, упадут слова.

И закат обожжет румянцем

Две березки на склоне рва.

И я буду сжимать крапиву,

И костяшки будут белы,

Как на той стороне залива —

Барашков морские лбы.

Горе распято. Гора свободна

Горе распято. Гора свободна.

Скалы вдыхают куренье трав.

Мир мой трясинный, мой мир подводный,

Мир паутинный, живи и правь!

Небо не давит. Оно — повсюду.

Руки раскинув, лежу в тиши.

На византийское солнце-блюдо

Падают облаком миражи.

Так, пережив вечный бой с собою,

Можно красиво уйти в закат —

В мир, где нам тесно не будет обоим,

В память реки, где ладья легка.

Марине Цветаевой

Сама же звалась Серафимом!

Огненная, подчиняй!

Дайте же ей коня!

Под стать — коня ей — львиного!

Гривою ли трясти,

Распрядающая печаль?

Любившая иван-чай

Заваривать после крестин.

Ребенок Спартанский — вы!

Боль пригубив — бьет!

В самый опасный грот

Ступившая. Головы

Не пожалела — пасть —

В бездну плеч и губ.

Несла Божественный труд

В мира грубую пасть.

Лебединая! Ты жива!

Светом посланная — гряди!

Величайшая из ундин,

Моря трепетного — Жена.

Нерукотворный Спас

На стене — Нерукотворный Спас.

В руках — Цветаевой зеленый том.

Черешневые тени — в пляс,

И свет дождя — на мой печальный дом.

И иноки пришли принять псалмы,

Младенец спит. Вокруг цветут леса.

И в поле — тонким заревом — полынь,

И в небе — густо маслом — бирюза.

Июль погряз в туманах и траве,

Моя душа все рвется на дыбы…

И прекратить бы по ночам реветь

И полюбить святую эту быль!

Могу стоять часами и глядеть,

Как солнце обжигает пальцы тьмы.

Я не люблю лишь черных лебедей,

Я не люблю, когда велят: «Лети!»

Там по-сербски поют словенские пастухи

Там по-сербски поют словенские пастухи,

Пахнут звезды луком и чесноком.

Млечный путь — золотистая епитрахиль,

Мука Вселенной, горькое молоко.

Мысли легко рифмовать, сшивать, струить,

Строить свой храм из еловых, сосновых нот.

Наших русалок славянских лучше не злить,

Поэтому не ходи на мой огород.

Месяц дрожит: он не помнит, что он живой.

Чернила обсохли, я — глиняный человек,

Кошка, петух, фиолетовый домовой,

Провидец, властитель кладов в прошлой главе.

Стареет ночь, а я стригу овец и молчу:

Великий дар — познавать и знать, что далёк

От вечных истин, грызть кислую алычу,

Щурится на закаты, в которых — Бог.

Мой дух рожден на пальцах зиккуратов

Мой дух рожден на пальцах зиккуратов,

И пьёт душа слова бессмертных тайн,

В которых боги умирали на закатах

И воскресали на дымящийся Самайн.

Где плоть и кровь сотворены из света,

Где пахнет молоком еловый лес,

Стреноженное молодое лето

Гуляет с радостью моей наперевес.

Тернистый путь и сопки, скалы, горы,

Опасных перевалов череда

Не испугали сероглазой норны,

Не встрепенулась древняя Орда!

Иди сквозь лес, ищи в стихах ответы,

Петроглифов разучивай язык.

Стреноженное молодое лето

Пьёт синий сок из жёлтых губ грозы!

Род

Еловые лапы ведут в сердоликовый бор.

Я слышу древний говор или можжевеловый разговор.

Пью из копытца, плутает медвежья тропа,

Там — Лысая гора, здесь — Вотоваара, а я — слова.

Я — вепсский муравейник, рыжий — похожий на лису.

Не то же самое оказаться в калевальском лесу,

Или в карельском, шепчущем, вековом —

Надоело притворяться озером да бараньим лбом.

Переступаешь предел — карсикко, повсюду еловый хмель.

Гудит воронье над фермой и над ресницей — шмель,

Гудит кровь, забродившая киселем, молоком,

ячменной мукой,

И перо молчит. Господи! Притворись моею рукой.

Вчера ночью ходила с ведрами за фиолетовой водой.

Озеро кличут карстовым шимозерским, щучьею бедой.

Мой венех расписан люпином, еще не высох — не тронь!

Тот, Кто Над Грозами, дай мне прикинуться

тихой сосновой избой.

Стань для меня порогом. Дошей за меня зарю,

Твой резной календарь вечен, а мой подошел к февралю.

Это ли селение моё по крови? Здесь слово розово,

как утром — зарод.

Косая изгородь из жердей, а за ней мой дом — мой род.

Омуты

А ты умеешь нырять так же в омуты?

Когда небо вспорото, и камыш волнуется?

Ты умеешь так же щуриться,

Когда пальцы ветра гладят шею кедра?

Вряд ли, гордый, своенравный воин,

Ведь ты меня достоин

и знаешь это.

В это лето. Когда комета режет черный палец Укко.

Ни звука. Тишина. Болота.

Я слышу что-то: звуки, мантры, ноты.

И завтра будет Чистая Суббота —

Нырни-ка в омут!

Нил Столбенский

Снова радуги воют, звенят, обливается потом баня.

Я за Грузию пью, протяни-ка мне рог бараний!

Рог бараний, скрученный также, как сердце нынче.

Можно я поживу на отшибе, как дым, по-птичьи,

По-паучьи, по-заячьи, по-щучьи, по-над светом.

Я отныне пою воронике: «Ну где же, где ты?»

Я — примета, огонь, перелив, запоздалый поезд.

Ты вернешься в ночи, я брожу, собираю хворост.

Ты вернешься и снова исчезнешь: таков обычай,

Посему я живу на отшибе, как в старой притче.

Олонец. Деревянный сруб, все как встарь — по-клетски,

И дежурит в часовне один только Нил Столбенский.

Валентину Александровичу

Он был храмом, часовенкой северной,

С вросшей в землю наполовину дверью,

Ведь никто не мог пройти.

Есть такое суеверье:

Обычному смертному нелегко найти

Тропку заветную, вьющуюся меж орешника.

Вода в нём была вешняя, квас крепкий,

Сваренный из мудрости — в поставец наливаемый.

Обнимали мы нечто великое, могучее, первобытное,

Страстное, необратимое,

но озерцо покрыто тиною, камышом да люпином.

Лепнины не было — лишь суть, пронизанная Богом.

Он шёл своей дорогой: пыльной, одноногой.

Немного нас провёл след в след.

Сед этот снег и светел, как лучина

В светце. На святцы выбирают имя.

И на оконцах иней. И на щеках он тоже.

Морозит кожу.

Но мы поём и вспоминаем лишь одну из всех дорожек,

Ведущую сквозь ели — не в село, а в Знание и Память.

Часовенка стоит, и он стоит, прищурившись,

И свет не тает.

Он машет нам.

Он — храм.

Твоя лыжня

Лыжи не смазаны. По каким снегам стремглав

За алтарным лосем петлять через сосны и мхи?

Леменкяйнена хриплый напев да стальной рукав —

У таких мужей речи сладки, лихи!

Не угнаться мне за понурой луной. Стрелять в упор.

Сбивать голубую пыль с обнаженных лап.

Жизнь! На какую долю секунды великий вор

Променяет тебя на золото? Если слаб

И труслив — променяет. Знаешь, сегодня сны

Стали вещими, словно перья ведуний-сов.

Как следы ног босых на песке до волны чисты

И пусты, и прозрачны, как будто их пишет Бог.

Если хочешь, чтобы сбылись мечты — до зари и в миг,

Надевай-ка лыжи пошире, точи стрелу.

Лось волшебный и, если поймаешь его, старик,

Можешь пожаловать ты к моему столу.

Простая

Волосы цвета пепельной гречки. Сидит, смотрит.

Такая простая… Просто прощает быстро.

У желтой и узкой речки. А было горе.

А было — и сплыло. Обманутая невеста.

Просто она уйдет за поля, поплачет.

Она не ведала зла, молилась Богу.

Она всегда любила небо, а, значит,

Оно не предаст, ведь добра в этом небе много.

Ее обижали не раз: били точно, метко.

Она уворачивалась, свою боль качая.

Какое же странное это пряное лето.

Просто простая она, как цветок молочая.

Просто прощает она, не умеет подолгу злиться,

Все люди, как люди. И все совершают ошибки.

Глаза у нее, как у дикой пугливой птицы,

И пуговка на сарафане плохо пришита.

Она знает небо. И небо ее тревожит.

Сидит, обхватила плечи, глядит, дрожа.

«Я верю в чудо, чуткий всесильный Боже!

У тебя, как у неба — всепрощающая душа».

Земля кашалотов

В этой земле кашалотов — свои интриги.

Я в черном сегодня. Вереск начал рыжеть.

Упали к ногам босым немые вериги.

Тепло и уютно в божественном гараже.

Я пахла медом однажды. Теперь — разлукой.

Липовый мед на руках — небесно-тягуч.

Еловые сказы впитались в дорожную муку,

В дорожную луку седла годовалых туч.

Врата далеки, как потертые звезды над морем.

Марии Египетской слышу шаги по песку.

Мы спорим. И истина счастья рождается в споре,

Которую я, обрести, словно свет, не могу.

Косатка

Мы с тобою с одной планеты: наша кожа покрыта жизнью,

Где-то кровью, а где-то потом. Мы одеты в морскую сбрую.

Мы скитались с тобой по свету.

Только нам не рады на пристани.

Интересно быть кашалотом? Разрезать волну ледяную?

Так давно расставлены сети. Ты обходишь их, как вулканы.

Ну, а я стремлюсь за расплатою в самые жаркие точки.

Черно-белая ловкая леди: Индостан, Норвегия, Гана…

Разрывающая артерии, убийца, кит-одиночка.

Мы дрейфуем по разному радиусу, огибая вершины мира.

Ты волнуешь меня харизмой, а я на нее так падка.

Кашалот! Погляди! Я каюсь.

Злейший хищник — химера, гидра!

Это пишут так журналисты. Кашалот, я твоя косатка.

Ты не злодей

Ты не злодей. Это другой уровень. Но и я не Прометей.

Моя печень давно превратилась в воспоминание.

Эй! Если ты слышишь меня, пожалуйста, не робей,

Дети — цветы жизни, а не моя мания.

Прячешься за куст, тревожно сцепив уста.

А я считаю волны до прибытия корабля.

Но корабль разбился о камни сирен,

и совесть твоя чиста —

Совесть зеленоглазого жестокого короля.

Пью апельсиновый сок и верю — Господь со мной —

В моей комнатушке среди бледнолицых глыб.

Ты знаешь, это как статуе — быть одной.

Это так просто, когда направляют в Лимб.

Дают путевку. Я рыла ногтями дерн.

И летом ждала тебя на Свечном — двенадцать часов —

На пекле, в бездушной топке, как липкий вор

Кралась в твой потухший хлев и кошмарный сон.

Будь счастлив! Руби наш редчайший еловый лес,

Сиди в гараже, отрекайся, как встарь, — живи!

Орел меня исклевал. Прилетал с небес.

А нынче мои небеса — погребли.

Такая история льется, как молоко

С жаккардовой скатерти в лапы унылой тьмы.

Поверь! Я свободна! Я — перышко! Мне легко…

И мы с тобой на века теперь сплетены.

Отец

Отец, скажи мне, куда ты рвешься?

Тельняшку мокрую разорвал.

Любви, страха, измены — порция.

Облепиховый, бузинный — не твой штурвал.

Старый штурман, скажи мне, какого черта?

Здесь давно слякотно и штормит.

Ненавижу слова: «скоро», «обязательно», «гордо»,

«ты сильная», «мой золотой пиит»,

«Мой ангельский ребенок»… Да в твоей ли власти —

вот так подчинять, с размаху — удар — в живот?

Достаточно обещаний! Намокли рыбацкие снасти.

Дева озера долго не проживет.

И, если бы открыл глаза свои, Россетти,

ты бы понял одно: я не песок — скала.

Но тебе плевать. Зачем тебе, дяде — дети?

У тебя все просто: «Привет, подруга! Как у тебя дела?»

Пень

Если бы не было воспоминаний — было бы легче.

Если бы не было воспоминаний,

я бы не превратилась в засохший пень у вепсского озера…

Лука

Огрызок яблока в облаках.

Красная, вся в морщинах — рука.

Телец на плече — святой Лука —

Смотрит в упор, свысока.

Совесть отгладил — свежа, чиста!

Он над болотом считал до ста,

Веточку выдернул из креста,

Как бы причастным стал.

Только она — не дочь, не мать,

Ей не пристало тебя менять,

Руки о сердце твое марать,

Чтобы не знать, пенять!

Спящая, словно в горах ледник,

Плачами — в грудь, со скалы — и в миг

Сдачею павшая. Вопль поник

и превратился — в лик.

Рыцарь, распявший небесный зов,

Древо-железо — на кости вдов,

Томно ликуя, снесет за кров,

Бешен, распахнут, нов!

---

Голод разверзнут. Её стезя —

Помнить, вторгаться, куда нельзя

И прокричать: «Гордый дух озяб!

Болью, усмешкой взял?»

Ты же, как сорок тысяч, любил,

Звонок песок, обескровлен ил.

Голосом, волосом, колосом вил —

Ты ее погубил.

Просто пережить

Мне нужно это просто пережить.

Пройти платформу, нет! — не обернувшись.

Забыть, как просто над землей кружить,

Забыть, как просто стены счастья рушить.

Мне нужно это просто пережить.

И стоило бы разучиться шить

Свои страданья, гнев — безумный крестик!

Забыть все лестницы на неба этажи,

Забыть о пагубной, скрипучей лести.

Мне нужно просто это пережить.

Расторгнуть сделку с палачами лжи,

Смотреть часами на бузинный месяц.

Заржавленные выбросить ножи

И белый плат на голову повесить.

Мне просто нужно это пережить.

Мне нужно вспомнить, как смычок дрожит

В красивых тонких и влюбленных пальцах.

Пройти по венам сохнущей межи

Своею древней золотистой грацией.

И Слово вспомнить, и канон сложить.

Мне нужно раны от предательства зашить.

Мне просто нужно это пережить.

Мне просто нужно это пережить…

Лучше спрятаться

Лучше спрятаться в эту уютную клетку,

Грызть апельсин или яблоко, тонко насвистывать

Знакомую детскую песенку. Целить метко

В черную метку. Рука-то — нежная, чистая!

Вокруг не узнают твоей омерзительной тайны.

Она, как скала вырастала из трав карельских.

Подумаешь, утопилась девчонка Айно!

Подумаешь, положила себя на рельсы.

Но птица кружит и волнует полетом горним.

Смородина так сладка, как твоя интрига!

Мадрид преклонился пред вольной и дерзкой норной,

Которая слушает Бога и ночью — Грига.

Ты так далеко. Подписал все контракты — кровью.

Так легче грустить и болеть — оправданья сердцу.

И мнешь (не в себе!) черный кнут и хомут коровий,

И пахнешь соляркой и тьмою — святая эссенция!

Но я на тропе, на ветру — на последней ступени,

И ложь запоздала, и заповедь душами высечена.

Оливы распяты. Осины дрожат от пения.

И трусость костьми — под ноги! Сотнями тысячными!

Лучше спрятаться в эту ржавую клетку,

В такт незаметно уйти, опрокинув правду.

Страница из древней книги — потухшая, редкая

Сгорит под северным небом музейным крафтом.

Себе, любимой

Если бы я был

маленький,

как океан, —

на цыпочки волн встал,

приливом ласкался к луне бы.

Где любимую найти мне,

Такую, как и я?

Такая не уместилась бы в крохотное небо!

В. Маяковский

Смачно целует боль в макушку меня.

Бьет с размаху — пощечину мне — разлукой!

Рыжий и бестолковый Тяни-Толкай

Обжег копыта о паперть, поранил руку.

Рога все длинней и тянутся в вышину —

Туда, где ястребом я вонзалась в громы.

И думалось мне, что не ветер, а я крушу

Этих глыб белесых небесные легионы.

Не нищенкой с протянутою рукой —

За любовью. Требовала! Горела!

Рвала струны арф, и достался такой лихой,

Такой огнедышащий зверь с человечьим телом.

Изгрыз он меня и выплюнул кости в овраг,

Помахав хвостом своим куцым, скрылся.

А я все твердила: «любимый и милый враг,

В последний-ка раз поцелуй ты мои ресницы!»

Но я шире неба и тяжелее звезд,

Вернее клубка Ариадны и тоньше улыбки сфинкса,

И голос мой укрепился и дар подрос,

И мчусь я вперед Артаксерксовой колесницей.

У меня сотня ног и не меньше десятка рук,

Я ползу скарабеем на новые Эвересты.

Святой сказал: «Если пустыня вокруг,

Значит, ты искушаешься в этом Христовом месте».

Пусть боль застоялась в дельтах моих рек,

Огонь фениксов растревожит ее кадило.

На самом деле, я всего лишь маленький человек,

Которого тьма пока что не победила.

Слепая

В гуденье и рой падала босховских чудищ.

Плутала, как Данте в адовой белизне.

Когда ты «Честер» свой до конца докуришь,

Я буду сном твоим и растворюсь во сне.

Последнее

Последнее — преданная.

Последнее — гордость.

Стихо-Творение.

Трав прорезь.

На сокровенное

Зло посягнувшее —

Черною пеною

Лучшее рушило.

Только архангел

Сбросил покров

В бездны забвенья

Ров.

Звонко поет света тропарь,

На шее ее — янтарь.

В леса заповедные —

Годы дивные —

Древними ведами,

Вечными книгами

Канули. Молча, стоят меж дерев

И усмиряют гнев.

Радостным заревом,

Трепета заревом,

Сладостным варевом,

Утренним маревом —

Крылья свободы гудят в спине.

Сладок сосновый клей,

Словно церковный елей.

Последнее — Гамлетово!

Последнее — илом!

От сока налитого

На боли пилы

И растворившего бурую хмарь.

На шее ее — янтарь!

Теплое солнце,

Ревень кислый,

Дыши, как орлы в вышине, как парус,

Что от ветра шального не рвется,

От его холодного свиста.

Каюсь, душа, каюсь.

И ото лжи отрекаюсь.

Венец и посох,

Держава — скипетр.

А ноги — босы,

А тайна — выпита,

Держать по курсу — по горностаеву.

Давить любви гниющей восстание.

Лицо дарить золотому облаку,

Оку Всевышнего, Богу!

Стоит на земле деревянный Ларь.

На шее ее — янтарь!

Средиземье

И если спросят: «Вы стреляли в небо?

В божественное Средиземье Чуда?»,

Отвечу: «Да. Еще мальчишкой Фебом,

Праправнучкой рыдающей Гертруды».

В безумии недвижности и стыни,

В висках, заправленных горячим сладким «Пассо», —

Существовала, как Христос в пустыне,

В чистовике — плаксивой черной кляксой.

Он вышел и пропал. И я упала

В божественное средиземье чуда.

Он человек, которого не знала —

Страшнее и трусливее Иуды.

Рассвет в Тинтагеле

Медлителен конь с отметиной на аметистовом лбу.

В сумерки не приносят радостных новостей, гонец.

Что написано на твоей судьбе? Ты веришь в судьбу?

Я — фейри, и Трикстер- мой законный отец.

Ножиком вырезаешь фигурки странных богов:

Один на белой кобыле, другой — висит над котлом —

Серебряным Гундеструпским звездным Фуко.

Религия — это всего лишь бровей рассеченный надлом.

Вдыхаю зиму — пахучую и еловую. Жжет нутро.

Такие леса исхожены великанами, их следы на снегу.

И коли король на войну древних солнц мне дает добро,

Такому правителю я отказать не смогу.

Терновник, ведь ты паутина рассветная. Я не прав?

Ты камни надгробий опутал своею изящной струной.

И время минует кипящую реку — не в челне, а вплавь.

Быстрее, быстрее. Часы оплетает левкой.

Есть души, похожие на сухую листву и рассеянный прах,

Есть сильные, спаянные не наспех — огонь и сталь.

Не плачь, ведь такие — уходят на тонких речных руках,

В разбуженную лишь любовью и Богом даль.

Лунная ночь

Посвящается Т. Дорошковой

Индиго в зелени веронской.

Ультрамариновый венец.

Лазурной сажей, синей бронзой

облит берилловый дворец.

Творец, создавший твои косы,

художник, выпивший печаль,

И Млечный путь — святой известкой —

они лишь узы твоих чар.

Ты правила, пророча людям.

Гордыня, свергнувшая роль.

Сивилла духов, вечен будет

твой верный солнечный король.

Гарольд звезды у скал восточных

привел в восторг немую ночь.

Чиста, как Дева, и порочна,

как Лилит неземная дочь.

Бараньи лбы — скупые камни —

сегодня ярче ворожей.

Еловый Укко тянет длани

на сосен ледяную гжель.

И Пак, хранитель леса темный,

выводит тайное на свет:

Слуг вереска, полыни, тёрна,

ступающих в тебя след в след.

Могуча древняя природа!

Холодный Инь на иней лег.