12+
Это я, сразивший чудовищ!

Бесплатный фрагмент - Это я, сразивший чудовищ!

Реальность документа и фантазия вымысла

Объем: 126 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Автопортрет с бабочкой на плече

1

Фрагмент цветной любительской киносъемки с обсуждения выставки Николая Шувалова 22 марта 1980 года.

На первых кадрах, кроме шума кинопроектора, ни единого звука. Но вот торжественно и печально зазвучала музыка, начало 8 сонаты Бетховена.

Голос за кадром:

— Любительские кадры, которые вы сейчас видите, сняты 22 марта 1980 года на обсуждении юбилейной выставки Николая Шувалова.

Из потока кинохроники этого события появляются и исчезают крупные планы Игоря Дедкова, Татьяны Шуваловой, Виктора Бочкова, Николая Шувалова.

Голос за кадром:

— Игорь Дедков, литературный критик… Татьяна Шувалова, художник… Виктор Бочков, краевед… Николай Шувалов, художник… Этих людей уже нет с нами… Нет… Зачем же тогда возвращаемся к тем, кого нет? Что в этих возвращениях? Неужто останутся еще надолго провидческими слова Пушкина, что мы «любить умеем только мертвых»?.. Но ведь что-то значил их уход для нас! Может, не что иное, как самый последний довод, после которого мы, отбросив равнодушие и предрассудки, сможем, наконец, увидеть «глазами душ» их души, услышать их голоса?..

Крупный план Н. Шувалова в контражуре.

Голос за кадром:

— Что хотел сказать нам Николай Шувалов? Какие тайны открыть? От чего предостеречь и над чем задуматься? Что значат сегодня его картины? Эта, эта или вот эта…

Картины Н. Шувалова: «Предки»; абстракция в черно-сине-голубых тонах; натюрморт с парящими в пространстве яблоками и стеклянной вазой из цикла «Невесомости».

Голос за кадром:

— Николаем Шуваловым написаны портреты писателей, композиторов, музыкантов, иллюстрации к литературным произведениям. Зачем он это делал? Хотел так же, как они, заглянуть в бездонные пропасти бытия, постичь то, что постигли они?..

Портреты Н. Шувалова: Гоголь и персонажи его произведений; Бетховен с огненно-красной шевелюрой; Скрябин на фоне цветных кругов-сфер; Паганини с занесенной над скрипкой рукой без смычка; иллюстрация к «Мастеру и Маргарите» (Воланд с черепом в руках в окружении своей свиты).

Голос за кадром:

— Всю жизнь Николай Шувалов писал с какой-то настойчивой регулярностью свои автопортреты. Автопортрет, как форма самопознания, исповеди или предчувствия своего будущего?

Автопортреты Н. Шувалова: от самых ранних (акварель, карандаш) до более поздних, написанных маслом.

Голос за кадром:

— Вероятно, еще одно определение большого таланта — это предчувствие им своего будущего.

Первый «Автопортрет с бабочкой на плече».

Голос за кадром:

— В 1977 Шуваловым был написан «Автопортрет с бабочкой на плече». По одному из восточных преданий бабочка, севшая на плечо, вестник смерти.

Второй «Автопортрет с бабочкой на плече».

Голос за кадром:

— Позднее появится еще один «Автопортрет». И эта бабочка на плече была уже не из области преданий.

Под этим портретом в полной тишине название фильма

«Автопортрет с бабочкой на плече».

2

Звуки сильных порывов ветра и тяжелая, почти траурная музыка.

На черном фоне белыми буквами надпись:

«Его нашли замерзшим на лыжне холодным, ветреным январским утром…»

Наезд на табличку, которая висит на столбе: «Остановка Пантусовская». Далее в черно-белом негативе: нижние ветви дерева с трепещущими листьями; качающееся, словно палуба корабля, поле; «перечеркивающие» друг друга стебли травы; одинокие стебельки на фоне неба.

Лицо Николая Шувалова со второго «Автопортрета с бабочкой на плече». Раздваиваясь, уменьшаясь, оно уносится вверх, в черноту неба.

На музыку Бетховена (8 соната) медленный наезд на автопортрет Шувалова, написанный на фоне цветных сфер.

Голос за кадром:

— Николай Васильевич Шувалов родился в 1929 году в Костроме.

Полумиксом сквозь портрет: Кострома, «Сковородка» (центр), съемка с дельтаплана.

Медленный наезд на автопортрет Шувалова продолжается.

Голос за кадром:

— В августе 43-го, преодолевая страшную робость и, одновременно, подстегиваемый не менее страстным желанием, он решается и поступает в Костромское художественное училище Шлеина.

Лицо Шувалова на автопортрете все ближе и ближе.

Голос за кадром:

— После окончания училища Шувалов едет в Москву, где с 49 по 52-ой годы учится в институте декоративно-прикладного искусства.

Полумиксом сквозь портрет: памятник Минину и Пожарскому в Москве; набережная Петербурга со стороны Васильевского острова.

Голос за кадром:

— В 52 году институт переводят в Ленинград в высшее художественно-промышленное училище имени Мухиной. Однако это училище Шувалову так и не удалось закончить. Проучившись год с небольшим, он заболел и вынужден был вернуться домой.

Крупный план лица Шувалова с автопортрета. Сквозь него, полумиксом, двухэтажный деревянный дом с окном на втором этаже (оно по размеру в два раза больше остальных), калитка, двор.

3

Напечатанный на пишущей машинке текст протокола №11 от 13 декабря 1954 года. Медленный проезд по нему.

Голос за кадром:

— А вот любопытный документ. Приблизительно через год после возвращения Николая Шувалова в недрах правления Союза художников и худфонда Костромской области организовывается осуждающее творчество Козлова, Муравьева и Шувалова заседание.

На тексте протокола цитаты из него:

«…формалистические убеждения…»

«… гнилость антинародных взглядов…»

«…Шувалов сказал, что партия лишает «свободы в творчестве…»

«…Предложить… освободить от работы в отделении фонда…»

Голос за кадром:

— К счастью шел не 37-ой, а 54-ый год. Протокол не стал приговором. Но это неприязненное отношение ревностных блюстителей соцреализма Николаю Шувалову придется почувствовать еще не раз.

В мастерской художника Сергея Румянцева.

Сергей Румянцев:

— Однажды я прихожу в организацию, идет собрание. Прорабатывают Шуваловых. Я еще с ними не встречался, ну, я только недавно приступил… Прорабатывают Шуваловых. Она, такая приятная женщина, красивая, и он такой Коля сидит, молодой человек, такой сбитый, в костюмчике. И их прорабатывают за то, что они в церквях работают в Костромском районе. Реставрируют, подновляют, где-то что-то и распишут…

В музее.

Виктор Игнатьев, директор музея:

— Здесь была его первая персональная выставка, именно в музее. Так-то были выставки персональные до этого, но в театре была, которую сняли тут же, буквально на второй, третий день, потом была выставка-отчет Муравьева, Козлова и Шувалова в худфонде, бурно обсуждавшаяся до хулиганских выходок со стороны так называемых художников-реалистов…

Картины Н. Шувалова разных лет, выполненных в разной стилистической манере: лица-рожи; орденоносец со сплющенным лицом; Андрей Рублев; портрет Бетховена в мертвенно-синих тонах.

Голос за кадром:

— Снимали выставки, обвиняли в формализме, злорадствовали, что Шувалов не самостоятелен, слепо копирует разные течения и направления в живописи. Злорадствовали и не желали видеть, что он использует разные направления и течения, чтобы выразить свое, только свое… Но вернемся к тому роковому дню 24 января 1984 года.

Звуки сильных порывов ветра.

На черном фоне белыми буквами надпись:

«Он лежал на спине, чуть повернув голову к левому плечу. Дул колкий, порывистый ветер, наметая сугробы, обнажая промерзлую землю…»

Лицо Николая Шувалова со второго «Автопортрета с бабочкой на плече». Раздваиваясь, уменьшаясь, оно уносится вверх, в черноту неба.

В музее.

Виктор Игнатьев, директор музея:

— Удивительно холодной была зима, удивительно холодным был январь. Двадцать четвертого числа вот в этом здании на третьем этаже проходило обсуждение выставки Виктора Каткова, к которому Николай Шувалов относился внимательно и бережно. Он видел в его творчестве некое продолжение своего творчества. Одним словом, он ценил его. На обсуждение выставки Николай опоздал. Отговорили первые ораторы дежурные и вдруг в зале появился, из бокового входа в зал, Николай. Он был в пальто и, что было для него нехарактерно, без галстука, в одном свитере. Рядом со мной было свободное место, он подсел ко мне, мы с ним поздоровались. Рядом сидела жена моя, Наташа. Мы, не перерывая говоруна, обмолвились очень короткими фразами, а потом, когда удалась пауза, я спросил: «Николай, что ты не разделся? Там гардероб ведь работает в музее». И: «Что с тобой?» На его лице была какая-то маска немножко для меня, хорошо знающего его мимику, хорошо знающего, как светятся и что могут выражать его серые, добрые глаза, мне показалось какая-то маска отсутствия. И он, поежившись, сказал: «Мне что-то зябко сегодня».

В мастерской художника Сергея Румянцева.

Сергей Румянцев:

— Была выставка Каткова Евгения. То есть Виктора. Он там был, пришел, какой-то такой довольно печальный. Я запомнил.

В мастерской художника Виктора Каткова.

Виктор Катков:

— Я помню… Как открытие моей выставки было… Пришел пораньше… Ожидал, кто придет… Смотрю, идет Николай Васильевич. А погода в этот день была такая ледяная. Не в смысле там такой сильный мороз — 30—35 градусов, а вот сильный ветер и очень ледяной. Очевидно, перед морозом такое состояние погоды было. Я сразу обратил внимание, — он так поднимался в музее по лестнице, — легкие ботинки, пальто очень легкое. Я говорю: «Николай Васильевич, ты что это так легко вырядился? На улице свистит». «Да вот, понимаешь, — говорит, — промерз совсем».

В музее.

Виктор Игнатьев, директор музея:

— Вдруг произошла такая достаточно длительная пауза. Ну, она часто бывает во время обсуждений, когда ведущий обсуждения говорит: «Товарищи, ну, кто еще что-то скажет?» И вдруг попросил слово Николай. Откровенно говоря, я не помню дословно, чего он говорил. Но я помню, что он больше говорил о смысле творчества вообще. Не конкретно о творчестве Виктора Каткова, а как-то вообще говорил. О назначении художника, предназначении его в жизни, что художник — это над обществом, что его чувствования, его мироощущения, — они выходят за рамки бытовой жизни, что все это и диктует художественную форму. И это как-то очень хорошо его мысль иллюстрировало творчество Виктора Каткова. Резонанса его выступление в общем-то не вызвало. Не произошло ответной реакции. Потому что и публики было не очень много. В основном были художники, которые, ну, я прямо скажу из опыта своей вот такой музейно-выставочной жизни, часто собиралось много людей, которые так: посидели, послушали, а потом… сидели в предвкушении, так скажем, заключительного акта, то есть маленького банкета.

Ну, а потом мы спускаемся по лестнице, я спрашиваю: «Ну, как у тебя дела, жизнь?» Он: «Да, Виктор, трудно». Его беспокоила в это время, очень беспокоила судьба, жизнь сына. Я говорю: «Николай, а в творческом плане?» Он говорит: «Ты знаешь, помнишь у меня стоял большой холст, на котором только прописан фон? Я все-таки хочу сделать огромный групповой портрет нашей костромской интеллигенции, где и уже ушедшие люди, и живущие люди, и мне нужно, чтобы ты пришел в мастерскую попозировать».

И вот уже здесь, в этом месте, выходя, он говорит, вдруг выпадая совершенно из контекста предыдущего, так скажем, разговора нашего, вдруг он сказал: «Ты знаешь, завтра Татьянин день, а она мне все время грезится». Слово-то какое употребил — грезится! Не видится, не там — снится, а именно грезится!

4

Автопортрет Татьяны Шуваловой.

Голос за кадром:

— Татьяна Владимировна — первая жена Николая Шувалова.

Работа Н. Шувалова «Двое» — совсем еще молодые Таня и Николай.

Фотография: Николай и Татьяна сидят за столом и что-то рассматривают.

Голос за кадром:

— Они родились в один год, в один месяц. По свидетельству очевидцев Татьяна и Николай воспринимались, как единое целое. И хотя они были разными по масштабу дарований художниками, но что-то большее, чем совместная жизнь и творчество объединяло их.

В мастерской художника Сергея Румянцева.

Сергей Румянцев:

— Потом мы оттуда поехали на поезде в Бухару. Поезд грязный такой, замызганный, пыльный. В Бухару приехали в гостиницу, у нас там не получается ничего. Но вот нам дали в гостинице центральной местечко: домик хрущевского типа, а там трехкомнатная квартира. Это как гостиница. Мы как зашли, а там на полу сидят узбеки семьями. И она (хозяйка) говорит: «Пусть она (Татьяна Шувалова) здесь останется с женщинами, а вам на двоих тут комнатка небольшая». Я смотрю, Коля помрачнел. Они ведь никогда не расставались!

Портрет Т. Шуваловой (работа Н. Шувалова).

Фотографии: Николай и Татьяна у реки; Игнатьев, Шувалова и Шувалов; Шувалов и Шувалова с букетом цветов на выставке; Шувалов и Шувалова на выставке у картин Николая.

Портрет Т. Шуваловой в индийском стиле (работа Н. Шувалова).

Голос за кадром:

— Татьяна Шувалова умерла в 80-ом году.

Табличка: «Онкологический диспансер». Стена с полуобвалившейся лепниной. Здание диспансера.

В музее.

Виктор Игнатьев, директор музея:

— Я видел его лицо на могиле Тани в момент ее погребения. Вдруг, и это зафиксировано даже фотоаппаратом, вдруг плачущее лицо Николая затормозилось, в какое-то мгновение просветлело, как будто бы он, образно говоря, принял ее зов уйти… Потом опять это все, опять его лицо исказилось гримасой плача… Он плакал, как плачут мужчины. Он не всхлипывал, он не вытирал нос рукавом, не лились слезы ручьем, что носовой платок становился мокрым, не было навзрыд выкриков. Он плакал весь. Глаза отяжелевшие были, отяжелевшие. Маска была, как вырезанная какая-то. Но это не была маска скорби, пиета. Это было горе, огромное горе человека.

Панорама зимнего кладбища. Заснеженные могилы, кресты, памятники. На одном из них сидит, нахохлившись, голубь.

Портрет Т. Шуваловой (работа Н. Шувалова), уменьшаясь, уносится вверх, в черноту неба.

Черно-белый крупный план Н. Шувалова (съемка с обсуждения выставки в 1980 году).

Голос за кадром:

— Как бы ни была горька утрата, но после смерти Тани Шувалов все же пытается вновь обрести жизненное равновесие, необходимое для творчества.

5

Квартира Татьяны Мирошниковой.

Голос за кадром:

— Его второй брак на Татьяне Васильевне Мирошниковой не был случайным. Многое здесь совпало: давнее знакомство двух Татьян…

Как бы сравниваются: портрет Т. Шуваловой и портрет Т. Мирошниковой (работы Н. Шувалова).

Голос за кадром:

— Какое–то внешнее сходство, внутренняя сила и магнетизм Татьяны Васильевны…

Татьяна Мирошникова:

— Николай Васильевич у нас жил три последних года. Он попал в то трагическое время, когда Татьяна Владимировна умерла и по силе обстоятельств, что он был дружен с братом, нас знал, я, как психиатр, он ко мне обращался, и так он остался у нас жить. За это время он как бы тихонько, тихонько как бы возрождался. Первые работы я его помню в такой в темной со светлой подсветкой такой лунной укроп, который любила Татьяна Владимировна. Потом портрет к године ее смерти. Затем портрет Николая Васильевича в черном. И потихоньку он как-то вошел в жизнь, появилась серия «Невесомости», серия «Паганини».

Три яблока, парящих в пространстве из серии «Невесомости», два портрета (акварель) Паганини.

Татьяна Мирошникова:

— На природу стали выезжать. Раньше, он говорил, связи с природой не имел. А здесь ему очень нравилось. Он искупался, как мальчик лежал на берегу, улыбался. Рад жизни был… И, действительно, Николай Васильевич раз жил, он работал, безусловно. Вставал очень рано и сразу брался за дело, что-нибудь в уголочке рисовал, писал.

На слова «раз жил, он работал» иллюстрация Н. Шувалова к «Мастеру и Маргарите» (бал Воланда).

Татьяна Мирошникова:

— И так у него легко, мы были свидетелями, как у него это все легко и здорово получалось.

Два портрета Т. Мирошниковой.

Татьяна Мирошникова:

— Действительно, не смею так сказать, но по нашему мнению это был большой мастер. И он был человеком скромным, но все говорил, что и после меня кое что останется…

Портрет Паганини с занесенной над скрипкой рукой без смычка.

Татьяна Мирошникова:

— Поразило меня, как он «Паганини» работу делал. Смело все стирал тряпками, мастихином все соскабливал, менял тона, сначала хотел светлыми, потом превращал в темные. Как он астры прекрасные, которые в музее находятся, тоже… Но почему-то у него не получались светлые тона, все равно у него все больше темная тональность такая в его работах.

Работы Н. Шувалова: «Моцарт и Сальери», иллюстрация к «Братьям Карамазовым», портрет «Иван Грозный».

Голос за кадром:

— В эти последние годы жизни талант Николая Шувалова прорывается в новые художественные пространства. Казалось, трагедия утраты близкого друга преодолена.

Второй «Автопортрет с бабочкой на плече». Наезд на бабочку.

Голос за кадром:

Но продуман распорядок действий,

И неотвратим конец пути.

Я один, все тонет в фарисействе.

Жизнь прожить — не поле перейти.

Борис Пастернак

Автопортрет Н. Шувалова «Час пробил!».

Голос за кадром:

— 3 декабря 1883 года Шувалов рисует тушью автопортрет с загадочной для всех подписью: «Моему другу дорогому час пробил!». Чуть меньше двух месяцев оставалось до этого часа. 24 января, в канун Татьянина дня этот час пробил.

6

Ступеньки лестницы в музее.

Голос за кадром:

— После обсуждения выставки Виктора Каткова художники, в их числе и Николай Шувалов, отправились в худфонд.

Здание худфонда. Табличка «Костромская организация Союза художников». Дверь, узкий коридор, деревянная лестница на второй этаж, коридор, небольшой кабинет, стол, стулья вокруг него.

Сергей Румянцев (на полумиксе):

— Мы с супругой посидели примерно час…

Виктор Катков (на полумиксе):

— Я помню, он, значит, засобирался… Вечером было, семь-восемь вечера… Он был нормальный. Я: «Может вас проводить?» Он: «Нет, нет, я один. Тут рядом»… Тем более он был совершенно нормальный… Такой какой-то очень молчаливый был…

Виктор Игнатьев (на полумиксе):

— Николай вышел из троллейбуса, перешел дорогу, зашел в «Океан», взял вина и почему-то поехал автобусом за Волгу. Не троллейбусом, а автобусом. И вышел тут же сразу на остановке, которая первая у моста. И почему-то оказался внизу, у Волги, где-то там строения, где рабочие, тем более зимой рабочих и не могло быть. Он там распил с кем-то одну из бутылок, вторую он оставил этим рабочим…

Сергей Румянцев:

— Звонит мне Смирнов Герольд Васильевич, брат Мирошниковой: «Сережа, ты знаешь, беда…» Я спрашиваю: «Какая?» «Коля-то замерз Шувалов…» Вот…

Автопортрет «Час пробил!».

Голубь на перилах балкона мастерской Сергея Румянцева.

Сергей Румянцев:

— И у меня дочка, Марина: «Папа, я его видела вчера, в часов десять вечера. Он выходил из троллейбуса, у моста, пьяный, что-то с кем-то спорил…» Она даже запомнила фразу: «Вы не компетентны». Вот все…

Виктор Игнатьев:

— На утро, двадцать пятого января, в Татьянин день, на лыжне его нашел лыжник. Он лежал на спине уже совершенно замерзший…

Текст сначала на черном фоне, потом на фоне лилово-красной полосы заката морозного дня и сиренево-серых облаков.

«Лыжню во многих местах перемело снегом. Сугробы были жесткими, плотными. Ветер не утихал. Причудливые сиреневые облака неслись по краю неба…»

7

Съемка с обсуждения выставки 1980 года. Шувалов что-то говорит.

Голос за кадром:

— Для многих такой вот трагический исход Шувалова был полной неожиданностью. Но для него самого смерть, скорее всего, была предрешена.

Худфонд. Художник Николай Смирнов.

Николай Смирнов:

— «Я, — говорит, — жить не хочу». Я говорю: «Чего, чего ты придумал? Ты большой человек, нужен Костроме, нужен России». В таком смысле был разговор. То, что он решил, это уже было предопределено. А потом, он искал повод, а повод всегда находится…

Кадры с обсуждения выставки в 1980 году. Шувалов что-то говорит.

Голос за кадром:

— Сам Николай Шувалов, если в беседах затрагивалась тема исхода, был убежден, что смерть — это переход из одного состояния в другое.

Работа Н. Шувалова «Портрет матери».

Голос за кадром:

— Он не признавал бесследного исчезновения человека, его внутреннего мира или, как принято говорить, души. И, возможно, в ту январскую ночь он решил сам, не дожидаясь срока истечения своей жизни, переступить черту, разделяющую две стороны бытия.

Автопортрет «Моему другу…»

Первый «Автопортрет с бабочкой на плече». Наезд на бабочку.

Голос за кадром:

— Что ему снилось в том последнем сне? Лица людей, замыслы новых работ, звуки музыки? Никто и никогда этого не узнает.

Бабочка словно срывается с плеча и уносится вверх, в черное пространство.

Голос за кадром:

— Разве что бабочка, которая, вспорхнув с плеча в пространство космоса, унесла на своих крыльях его тайну.

Текст на черном фоне:

«Его нашли замерзшим на лыжне холодным, ветреным январским утром…»

Табличка на столбе: «Остановка Пантусовская».

В черно-белом негативе: нижние ветви дерева с трепещущими листьями; качающееся, словно палуба корабля, поле; «перечеркивающие» друг друга стебли травы; одинокие стебельки на фоне неба.

Карьер

Выжженная земля. Обгорелые страницы газет, обломки детских игрушек, из-под них торчат куски колючей проволоки.

Голос за кадром:

— Господи! Зачем ты даешь нам войны? Зачем подвергаешь нас этим страшным испытаниям? За какие грехи тяжкие льется кровь наша? В чем провинились мы пред Тобой?

Круговая панорама глиняного карьера.

Голос за кадром:

— Это, конечно, не тот карьер, или как называет его в своей книге воспоминаний Александр Васильевич Калашников — Уманская яма. Ну да не в этом дело. А дело в том, что в августе сорок первого, на юге Украины, неподалеку от города Умани, в глиняном карьере, размеры которого во много раз больше этого, оказались свыше пятидесяти тысяч наших военнопленных… Свыше пятидесяти тысяч!..

Плен

Квартира Калашникова. Александр Васильевич сидит за столом. Перед ним на столе пишущая машинка.

Голос за кадром:

— Александр Калашников тоже попал тогда в этот карьер. Случилось это так: четвертого августа сорок первого года его ранило, а на следующее утро он и другой раненый, который представился как Яшка-моряк из Баку…

А. Калашников:

— У него было ранение (показывает на свою руку) вот здесь, повыше, до самой кости все вырвано и там его беспокоили опарыши, вот эти черви белые, толстые. Они ему не давали спокойно даже посидеть. Он всю ночь ходил… Я хоть прикорнул немножечко, — прямо на полу, там ничего не было. Прямо на чистом полу… А утром он пошел, не вытерпел, рано-рано утром пошел и вскоре вернулся возбужденный и говорит: «Всё! Все снялись. Мы остались одни, никого нету!..» Ну, мы-то уже знали, что кольцо сжимается и предчувствие, конечно, было, что может быть плохо кончится… И что нам оставалось делать? Ну, вышли на улицу, думали, в доме нас все равно найдут, если чего. Может скрыться куда? А по селу уже пули свистят, можно и шальную поймать. И тут как раз у нас на пути два таких, знаете, на поверхности земли погребы сделаны. Закрыты землей, такой треугольный шалашик и туда дверка.. И там холодно, туда продукты кладут селяне. И вот мы туда забрались в один из них. Сидели там не очень долго. Слышим — бой идет во всю уже на дальнем конце села, потом ближе к нам. А потом открывается дверка и большой, здоровый — банально, но это было действительно так — рыжий немец. С закатанными рукавами и с автоматом, на шее висит. Долго он всматривался, солнышко там, не мог разглядеть. Разглядел. «Рус, раус!» Выходи.

Фотография Калашникова в военной форме.

А. Калашников:

— На другой день, по-моему, нас повезли. На машину, крытый фургон такой, погрузили и повезли. Недолго мы ехали, привезли вот в эту яму. Так я там и оказался. Там уже много было…

Уманская яма

Квартира Калашникова.

Голос за кадром:

— На ваш взгляд, сколько там было военнопленных?

А. Калашников:

— Трудно сказать, сколько было. Вы представдяете, яма полтора-два километра по окружности. Если взять — это все-таки большая площадь, да? Сколько туда можно загнать народу?.. Все кишело сплошь. Ну, там, в яме, куда хочешь иди, а выйти нельзя — прямые стены…

А. Калашников открывает записную книжечку, находит в ней рисунок — схему Уманской ямы. Крупный план рисунка — схемы.

Голос А. Калашникова за кадром:

— С одной стороны только маленький отлог, но тут солдаты с пулеметами. Пулеметы были и по периметру.

А. Калашников закрывает записную книжечку.

А. Калашников:

— Конечно, было зрелище впечатляющее. В то время ходил слух, что попало нас сто тридцать тысяч в этой Умани. Так ли это? По тому, что я после читал в немецких данных — девяносто тысяч, а наши писали — шестьдесят тысяч. Так что точно сказать, едва ли кто скажет.

Голос за кадром:

— А что все делали днем — сидели, ходили, лежали?

А. Калашников:

— Ну, там лежало немного или сидели. Трудно сказать так вот в процентном отношении. А в основном двигались, постоянно эта масса передвигалась. И крик был. Потом я оценил, когда оказался в птичнике, что это был за крик. Кричали: «Кто из Москвы? Кто из Ташкента?». Искали земляков. «Кто из Баку?» Кто оттуда, кто отсюда. Каждый хотел найти родственную, земляческую душу, с кем можно было поделиться своей бедой, поговорить.

Голос за кадром:

— Ну да, так вроде легче уже.

А. Калашников:

— Только глубокой, глубокой ночью успокаивалось. Тихо было. Где-то может часов после двух.

Шинель

Квартира Калашникова.

Голос за кадром:

— Александр Васильевич, а вы кого-нибудь нашли в этом глиняном карьере?

А. Калашников:

— Меня пригласила одна группа людей, это было три-четыре человека. У них имелся запас концентрата горохового. Как они его протащили — не знаю, не помню. А у меня была шинель, мне подарил один раненый, который был там, когда нас только взяли в плен в селе и собрали всех раненых ко школе, во дворе. И вот мы лежали вместе. Я не знаю, кто он такой, его тяжело ранило в грудь. В общем, он плох был и я ему, чем мог, помогал: воды принести и так далее. И когда уходил, он мне подарил шинель. Это была раньше офицерская шинель кавалерийская. Она была чуть ли не до пят. Как сейчас девчонки ходят в этих шубах. Вот такая шинель. Длинная, добротная. Но у ней недостаток был: не было рукавов. И этот недостаток оказался на пользу. Когда он мне ее отдал, я с ней благополучно прошел в яму. У меня ее не отобрали. Была бы хорошая — отобрали, потому что у всех отбирали именно шинель, они знали, — это спасение наше до некоторой степени. А мою шинель не взяли. Куда она без рукавов? Но она зато помогла.. Мы собрались четверо, они меня пригласили, они тоже поняли. Я-то по началу не знал ценность этой шинели, а потом узнал. Глина за день раскаляется до невозможности, жара — дышать нечем, там ведь ни ветерка нету на такой глубине. А как солнце зашло, глина быстренько остывает, а ночью такая холодюга, не знаешь, что делать. И вот жгли все, что могли. А жечь нечего, шпалы доставали, из шпал костыли вытаскивали, а потом костылями ломали шпалы на щепочки… Портянки, обмотки, у кого какие тряпки лишние, — все в костер шло, чтобы согреться. А я в этой группочке попал, мы в обед похлебку сварим гороховую — правда, ее немного было, растягивали — а спать ложиться, все на один бочок, друг к другу, этой шинелью накроемся. Нам ее хватало на всех на четверых. И мы спокойно спали, только поворачивались по команде под этой шинелью.

Голос за кадром:

— А вас отчаяние не охватывало, вы верили, что оттуда вырветесь?

А. Калашников:

— Я не думал. Я почему-то не думал об этом. У меня было, правда, такое, думка была. Я подумал про свою жизнь, вспомнил ее, прошло через меня то, что было… Я подумал, конечно, я клятвы не произносил и не обращался к Всевышнему, а просто про себя подумал: «Во что бы то ни стало нужно вернуться домой!» И этого было достаточно.

Лужа

Склон глиняного карьера, на дне карьера небольшая лужа.

Квартира Калашникова.

Голос за кадром:

— Была ли вода в этом карьере или ничего, кроме той лужи, о которой вы пишете в своих воспоминаниях? Она была большая?

А. Калашников:

— Нет. Очевидно, когда раньше брали глину, в этом месте взяли глубже, чем где-то. То есть, получилась небольшая впадина. А от дождей она заливалась. А поскольку глина, вода никуда не уходила, она стояла. Но как вам сказать — примерно метров пять шириной и длинной так метра четыре. Вот такое озерко было. А глубина в самом глубоком месте не больше пятнадцати сантиметров. Глина, чуть-чуть дотронься до нее, она тут же поднимается таким мутным столбом. Ты взял воды, а где мне брать? Подальше — чище, я лезу дальше. А потом уже с ногами лезем. А кто придет позже всех, тому брать одну глину с водой смешанную.

Из мутной лужи черпается вода: кто пилоткой, кто банкой, кто ладонями.

Голос за кадром:

— То есть, эту лужу вычерпывали до дна?

Голос А. Калашникова за кадром:

— До конца. При мне она уже кончилась.

Голос за кадром:

— Воды немцы не давали?

Голос А. Калашникова за кадром:

— Нет. Ничего.

Вместо лужи — высохшая потрескавшаяся глина.

Стебли полыни клонятся от ветра.

На дне карьера гладкие булыжники, словно черепа людей.

Голос за кадром:

— Господи! Ты сотворил человека по образу и подобию Своему. Все мы дети Твои. Отчего же так низко падаем мы в деяниях своих? Терзаем друг друга хуже зверей диких.

Живые и мертвые

Отвесные стены карьера. Кое-где ниши: маленькие, большие, огромные.

Голос за кадром:

— Из воспоминаний Александра Калашникова: «Помню, один раз пошел плотный дождь и на целый день. Люди, естественно, быстро придумали выход, как уберечься от дождя. Группами, в разных местах стали подкапывать в глиняных стенах ниши. Грызли глину, кто чем мог. Кто-то рыхлил глину ножами и ложками, другие — голыми руками, отбрасывая глину подальше. Углублялись до трех-пяти метров, а может быть и дальше. Дело не в этом, а в скорбном финале. Дождь лил без остановки. В открытые ниши людей набилось много. Вода потихоньку делала свое дело: глиняная стена обвалилась, похоронив всех, оказавшихся в подкопах».

По отлогому склону глиняного карьера катятся куски глины.

А. Калашников:

— Откапывать было бесполезно. Обрушилась такая махина!

Голос за кадром:

— То есть всех задавило.

А. Калашников:

— Задавило, конечно, всех. А потом, кто там откапывать будет и чем откапывать? Сам каждый думает, как бы выжить самому-то. Слава Богу, что я не попал туда, не спрятался от дождя.

Голос за кадром:

— Евгений Долматовский в своей книге «Зеленая Брама» пишет, что в Уманской яме умирало в день по восемьдесят-сто человек. Они там оставались или их выносили из ямы?

А. Калашников:

— Выносили. Они, ну, сколько-то лежали времени. Тот, кто был ближе к подъему из карьера, обращался к немцам, что, мол, там покойники лежат, они уже пахнут на жаре. Даже немцы и сами видели, и там периодически вытаскивали. Назначают: ты, ты и ты, тащи. А там подводы ждали.

Голос за кадром:

— А таскали как, за ноги, за руки?

А. Калашников:

— За ноги, за руки, кто как. Если уж очень, то… Очень-то тяжелых не было. Вот тащили. Там ожидали подводы конные, грузили, как дрова, а уж куда увозили — не знаю.

Фотография на память

Квартира Калашникова.

Голос за кадром:

— Немцы фотографировали наших военнопленных, снимали на кинопленку. Вы тоже описываете несколько подобных случаев, один даже с расстрелом.

А. Калашников (открывает записную книжечку):

— Вот спуск. Они здесь спустились и до самой стены выстроились с небольшим интервалом и сгоняли в эту сторону. Сами двигались и сгоняли, как можно плотнее. То есть отсюда они выгнали всех, погнали сюда, а потом команда: «Садись!» А наше место вот здесь было… Вот здесь офицеры на краю с фотоаппаратами. Вот такую они устроили шутку…

Голос за кадром:

— А стреляли прямо в упор тех, кто не садился? В воздух не стреляли предупредильно?

А. Калашников:

— Первый был, когда была команда садиться. Многие ведь, основная масса не слышала. Потому что шум, кричат, не понимают, кто-то перекрикивается. Может быть друг друга давят. «Куда ты прешь?!» И поэтому в многотысячной толпе в основном шум. И кто-то этой команды не слышал. То, что немцы, у них же мегафонов не было, они просто кричат: «Садись!» — и все. Ах, вы не садитесь, сначала вверх разок, а потом — сначала сразу много поприсело, кто-то повалился — а потом уж они, кто не подчинялся, срезали. И много нарезали. Собирали, вытаскивали долго.

Фотографии лиц военнопленных.

Голос за кадром:

— Матерь Божия! Заступись за нас! Ты видела, как рождались мы. Как матери наши качали нас на руках своих, пели песни, кормили молоком своим. Зачем они растили нас? Чтобы мы убивали друг друга?

А. Калашников молча сидит за столом.

Молох войны

Квартира Калашникова.

Голос за кадром:

— Нюрнбергскому трибуналу в декабре сорок пятого года был предъявлен протокол допроса, в котором говорится, что для военнопленных в Уманской яме готовили пищу в железных бочках. Было это?

А. Калашников:

— При мне единственный раз или два раза спустили кухни, вот эти солдатские кухни. Небольшие. Один или два раза. Один раз я попал. Не знаю как, но пробился к ним, чтобы получить этот черпак.

Голос за кадром:

— А во что?

А. Калашников:

— В котелок.

Голос за кадром:

— А там, наверное, и шапки подставляли?
А. Калашников:

— Кто чего.

Голос за кадром:

— А он просто черпал…
А. Калашников:

— А он просто черпал и — подходи. Если уж ты прорвался туда, значит у тебя что-то есть. А ему-то наплевать. Раз ты подставляешь, он наливает. И не глядит, кому, что налил, куда.

Голос за кадром:

— То есть там была толкучка такая, что…

А. Калашников:

— Виктор Сергеевич, представляете, десятки тысяч народу! Голодных!

Голос за кадром:

— А там, в карьере, не менялись: у кого махорка, меняюсь на что-то?

А. Калашников:

— Менялись, что вы. Махали. Давай, махнем? То-то на то-то, значит, не глядя.

Голос за кадром:

— А что меняли? Махорку на хлеб…

А. Калашников:

— Все меняли. И на хлеб, и на часы меняли. Какую-нибудь железку покажет: «Давай, махнемся. У меня часы». Махнулись. А он обманул.

Голос за кадром:

— Драки были по этому поводу?

А. Калашников:

— Не знаю, не помню.

Рукопись книги воспоминаний Александра Калашникова.

Голос за кадром:

— Из воспоминаний Александра Калашникова: «В один из дней немцы придумали еще одну шутку. На краю ямы появилась большая группа офицеров с фотоаппаратами. В яму опустили двух полуживых кляч».

А. Калашников:

— Ну, спустили, подвели к отвесной стене там, где собрались офицеры с фотоаппаратами.

Голос за кадром:

— И ушли сами?

А. Калашников:

— Нет, они чиркали.

Голос за кадром:

— И реакция сначала у наших — никто, ничего не понял?

А. Калашников:

— Ну, вначале, что за лошади живые, клячи еле живые, кости торчат и все такое… Сначала растерялись: для чего это? А потом они нам жестом показывают и говорили словами, что на обед.

Голос за кадром:

— И началось там вот это… Начали их резать.

А. Калашников:

— Да. Вначале побаивались. Может, думали, какой-нибудь подвох. Бог его знает. А потом… Они там хохочут, как скажут «На обед». Их хохот разбирает, а у нас-то совершенно другое было… Толпа… Вы представляете, несколько десятков тысяч! Какая толпа может вокруг клячонок образоваться, и что там было!..

Калашников печатает на пишущей машинке.

Голос за кадром:

— Из воспоминаний Александра Калашникова: «Постепенно толпа, понимая отсутствие опасности, сжималась вокруг животных, которые, кстати, как загипнотизированные стояли, опустив головы, словно чувствуя свою обреченность. Вдруг, словно по команде, толпа напала на лошадей. Началась невообразимая вакханалия… Бедных лошадей грызли зубами, рвали руками, а у кого были хотя бы маленькие ножики вырезали большими кусками и прятали их тут же под гимнастерку… До сих пор не могу забыть одного человека, еле вырвавшегося из этого живого месива… от подбородка до пояса он был в крови. У пояса, под гимнастеркой, чувствовался порядочный кусок добычи. Но главное не это, а его глаза. Они сверкали от счастья, и в то же время в них ясно виделись страх и растерянность». Вот оно, самое страшное, что может сделать война: убить в человеке человека.

Александр Калашников надевает пиджак с орденами и медалями.

Голос за кадром:

— Из Уманского карьера Александр Калашников был отправлен в концлагерь. Бежал. Снова попал в концлагерь. Чуть было не потерял зрение. В сорок втором году отправлен в Германию, где в лагере для военнопленных пробыл до весны сорок пятого. Бежал. После прохождения проверочно-фильтровочных пунктов прослужил год в отдельной истребительной противотанковой батарее. Вернулся домой в сорок шестом. Допросы. Подозрения. Клеймо военнопленного. Спустя лишь сорок лет случайно узнал, что еще с 1965 года мог бы пользоваться всеми льготами участника Великой отечественной войны. Выдали ему положенные медали, удостоверение участника войны. Рукопись о своей молодости, войне, о жизни после войны он заканчивает словами: «Я сделал все, что мог». Может быть, они станут названием его книги воспоминаний.

Афиши концертов с участием А. Калашникова.

Голос за кадром:

— А вот на домре, на которой играл когда-то с блеском в оркестре русских народных инструментов и объездил с концертами всю страну, играет редко.

А. Калашникова сидит с домрой в руках на диване.

Голос за кадром:

— «Ave Maria» ваша любимая вещь?

А. Калашников:

— Нет.

Голос за кадром:

— А почему вы решили ее сыграть?

А. Калашников:

— Почему я решил?.. Мне просто хотелось… Мы сейчас в кадре?

Голос за кадром:

— Да вы не думайте об этом.

А. Калашников:

— Я просто решил, я подумал, что я сыграю когда, это будет, как память, то есть молитва о тех, которые не вернулись.

А. Калашникова играет на домре «AveMaria». Постепенно мелодию перекрывает шум ветра.

Зеленые колосья ржи.

Голос за кадром:

— Отче наш. Ты сотворил свет и тьму, воздух и воду. Ты дал человеку душу и разум. Научи нас терпению и любви. Спаси нас от кровавых войн и насилия. Даруй мир нам! Даруй мир нам! Даруй мир нам!

Огромное поле ржи.

Тик-так, тик-так, тик-так…

На стене висит вставленная в паспорту, подретушированная и слегка подкрашенная под цветную черно-белая фотография ребенка.

Голос за кадром:

— Александр Митрофанович Багорин. Родился 22 июня 1961 года. В ноябре восьмидесятого был призван в армию. На этой фотографии ему четыре года.

Точно в такой же стилистике фотография девушки.

Голос за кадром:

— Валентина Михайловна Багорина. На этой фотографии ей девятнадцать лет, столько же, сколько было ее сыну, когда его забирали в армию. Вот уже более пятнадцати лет она ничего не знает о его судьбе.

Валентина Михайловна в ночной рубашке сидит на кровати, массирует кисти рук, колени, затем встает, проходит к окну, берет с тумбочки школьную линейку и с ее помощью раздвигает шторы.

Голос за кадром:

— Валентине Михайловне шестьдесят лет. Александр, или как она называет его — Шурик, был единственным сыном.

Валентина Михайловна смотрит в окно.

Голос за кадром:

 До мельчайших подробностей помнит она тот ноябрьский день восьмидесятого, когда провожали Шурика в армию. Помнит, словно это было вчера.

Двухэтажное, постройки начала двадцатого века кирпичное здание. Это городской военкомат. Над входом табличка «Пункт призывников». Небольшой пустынный двор, огороженный высоким плотным забором. На заборе плакат с надписью: «Доблестные вооруженные силы СССР». Валентина Михайловна идет вдоль стены здания военкомата.

Голос Валентины Михайловны за кадром:

— Ноябрь был такой же снежный, как нынче…

Валентина Михайловна останавливается, смотрит на пустой двор.

Голос Валентины Михайловны за кадром:

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.