18+
Дым наших грёз
Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее

Объем: 476 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Предупреждение!

Дорогой читатель, перед тем как ты приступишь к прочтению книги, автор произведения настоятельно просит тебя обратить внимание на это предупреждение! Это не шутка и не попытка придать произведению лишнюю значительность или, того хуже, исключительность. Оно нужно для того, чтобы внести некоторую ясность и, перед тем как ты начнёшь читать, расставить все точки над i. Эта книга — пример смелой современной публицистики, и потому некоторые идеи и высказывания в ней могут показаться тебе достаточно странными, резкими или даже неприемлемыми, но автор ничего не мог поделать — этого требовала и совесть, и время. Требовало от него всех этих новшеств и само произведение. Однако не стоит понимать это так, что автор разделяет все убеждения, высказанные в книге, но и не стоит думать, что автор не согласен ни с одним из них. Все люди, описанные в книге, являются лишь литературными героями, и всякое их сходство с реальными личностями — всего лишь совпадение и не более. Также не стоит воспринимать описанные события как автобиографию автора, хотя, конечно, и нельзя утверждать, что те или иные события не имеют отношения к жизни автора.

После прочтения у некоторых читателей могут появиться вопросы и возражения, что, дескать, его друг, брат, сват принимал участие в похожих событиях, слышал о них, или они ему приснились, и потому написанное в книге в корне расходится с мнением товарища, брата или кого-то ещё. Такое может быть, скорее такое даже будет (неумолимый институт национальных мыслей штампует как конвейер до боли притягательные фейки, и мы — их жертвы). Герои показаны в книге такими, какие они есть, и они тоже могут как и ошибаться, так и быть правыми, даже более правыми и честными, чем сам автор или читатель. С этим ничего не поделаешь. Потому если ты взялся читать, глупо будет, если в конце ты начнёшь клясть автора за убеждения и мнения героев. Исходя из этого, предлагаю выход: если ты, читатель, боишься за свои моральные или социальные устои, если слова «эротика» или, например, «ирредентизм» вызывают в тебе приступ особого негодования, или само это обращение на «ты» тебе уже неприятно, то лучше книгу и не читать. Ничего постыдного в этом нет. Однако если ты всё же пренебрегаешь этим предупреждением, если ты продолжаешь читать, то в дальнейшем пеняй только на себя. Разве справедливо, что все клянут лишь Еву да Змея, в то время как Адам сам вкушал запретный плод? Автор произведения не мог не предупредить тебя, ибо незнание для иных людей — лучшее дарование. Но если же ты, решив пройти путь познания, вкусил плод, не бранись на автора за то, что форма повествования, идеи, мысли ли, истина или ложь, любовь и грязь представлены тебе как-то иначе, чем ты их до того видел или ощущал.

Эпиграф

Сын человеческий — Рене Магритт

Часть 1

Все цветы из мечтаний

I

Я иду по тихой и почти безлюдной улице. Последний месяц зимы дышит на меня свежестью и прохладой. Здесь он носит смешное название «лютий». Несмотря на своё название и время года, это вовсе не зимний месяц, а вполне себе весенний. Там, откуда я родом, не бывает таких зим, не бывает, чтобы солнце в феврале грело так сильно, и на улице уже не было снега.

Улица передо мной наполняется шумом. Спокойное течение жизни прерывается и переходит в напряжение. Перекрёсток заполняется людьми. Это большое шумное шествие. Под сопровождением милиции и вооружённых черенками от лопат и деревянными битами людей в балаклавах, в рыжих строительных касках и зелёных армейских касках советского образца огромная толпа в несколько тысяч, неся две длинные ленты, жёлтую и синюю, идёт по улице, скандируя одни и те же лозунги, которые все уже, кажется, знают наизусть.


«Одна, едина, соборна Украина!»


В следующий миг доносится до моего слуха. И я уже знаю, каким будет следующий:


«Слава Украине! Героям слава!»


Огромная толпа перекрывает улицу, и, чтобы перейти её, я вынужден ждать. В ходе последних событий было бы глупо прерывать эту толпу, пытаясь протиснуться между людьми и особенно пройти под двумя лентами, которые образуют флаг. Мне ничего не остаётся, как стоять и ждать.

Глядя на этих людей, я вспоминаю, что точно так же сейчас по другой улице идёт диаметрально противоположное шествие. В нём тоже идут тысячи людей, точно так же кричат лозунги и несут флаги. Но вместо жёлто-голубых там развеваются красно-бело-жёлтые флаги Одессы, российский триколор и красные коммунистические стяги. Совсем другие лозунги слетают с возмущённых губ. Они кричат: «Одесса — город герой!» и «Фашизм не пройдёт!».

Наконец шествие проходит и я могу идти дальше. Вид такой большой демонстрации не может не задеть воображения и не оставить впечатления чего-то сверхграндиозного. Хотя, честно говоря, удивляться тут нечему. Митинги здесь не являются чем-то редким и необычным. Порою кажется, что здесь они такое же обыденное дело, как воскресная служба или шаббат для иных народов. Они здесь также собирают массу людей, проходят практически регулярно, но вместо молитв и воспевания бога здесь либо с ностальгическим наслаждением поют осанну прошлому, чрезмерно упиваются страной, которой больше нет, временем, которое ушло, и беззаботным счастливым детством, проведённым в мире с ясным предрешённым будущим; либо же с упорством отстаивают новое молодое отечество и его зыбкую независимость от стран с гигантскими экономиками и колоссальной военной мощью. И те, и другие апологеты отстаивают право на своё видение будущего. Все они имеют общий язык и общие корни, хотя им кажется, что они у них разные, и оттого одни чувствуют себя неразрывной частью одной большой культуры, другие же стремятся к обособленности от прародительского дерева. И кто знает, кто из них прав. Выкопай дерево и посади в другую почву. Каждое ли переживёт такую перемену? И если молодому пересадка может пойти на пользу, то легко ли будет старому дереву? Много ли надо старику, чтобы зачахнуть?

На углу Греческой и Екатерининской улиц я сворачиваю под арку дома. Спустившись по лестнице на цокольный этаж, я попадаю в «Домушник». «Домушник» — это кафе, где я работаю. Оно имеет нечто общее от таких форматов как квартирник и антикафе. Этот гибрид, впитав в себя всё самое лучше, трансформировался в совершенно уникальное явление. И если спросить, в чём заключается очарование этого места, то главным образом — это свободное пространство, лишённое мелких и ненужных условностей, служащее прежде всего лишь одной цели — сделать так, чтобы гость чувствовал себя совершенно легко и непринуждённо, весело проводя свой вечер за увлекательной беседой, игрой или просмотром фильмов.

Я работаю администратором в кафе, и сегодня моя смена. Помимо меня в смене работает ещё два человека: Максим Гулин и Яна Диденко. Максим — это худощавый парень с длинноватой чёлкой, которую он носит набок. Он кальянщик. Он, кажется, всегда одет в красную клетчатую рубаху с закатанными рукавами, которую он носит незастёгнутой поверх футболки. По названию его профессии не сложно догадаться, что он раскуривает кальяны, которые пользуются здесь особой популярностью. Второй сотрудник в смене — Яна Диденко, и здесь она бармен. Она высокая, одного со мной роста, у неё неровно остриженные короткие волосы. В ушах небольшие тоннели, а руки и ноги сплошь покрыты цветными татуировками: линиями, узорами, цветами и надписями. Необычная девушка.

Я здороваюсь с ними, снимаю пальто и прохожу в главный зал. Пока они заканчивают уборку и не включили музыку, у меня есть время почитать, и я сажусь за один из столов, предварительно взяв с полки рассказы Лавкрафта. Это лучшее, что здесь есть. Помимо Лавкрафта в кафе есть книга «451 градус по Фаренгейту», но её я уже прочёл, и мне она показалась слишком постной, а также несколько детективов и целая куча мужских журналов.

Максим и Яна заканчивают приборку, и я иду проверять их работу. Это входит в мои обязанности. Я смотрю, чтобы везде был вымыт пол, протёрта пыль и убран мусор. Помещение должно благоухать свежестью и чистотой.

Всё сделано безупречно, время приближается к шестнадцати часам, а, значит, пора открываться. Яна включает музыку, и перебор струн гитары наполняет зал, к нему подключается барабан, затем звучит голос Энтони Кидиса, и песня «Californication» возвещает нам о том, что наступил новый рабочий день.

Несмотря на то, что кафе уже открыто, посетители появляются не скоро. Первыми заявляются покеристы. Они уединяются в одной из комнат и до самой ночи сидят перед ноутбуками, играя в виртуальный покер. Они традиционно берут несколько кальянов и чайник чая. За ними приходит Антон Марков, здесь мы зовём его Диоген. Его прозвище не случайно. Несмотря на то, что учится он на инженера электромеханических систем, он, как никто другой, любит философствовать. Это, кажется, его врождённый дар. Наверно он прочитал целую уйму книг, потому как его высказывания всегда обоснованны и объёмны. С ним можно говорить о многом, а это редкость. Да и внешность его напоминает мыслителя. Он физически крепок, широк в плечах, и на голове у него короткие светлые слегка рыжеватые волосы. Такая же короткая светлая щетина покрывает его широкие скулы и подбородок. Он всегда приятно улыбается и выглядит более, чем мужественно.

Диоген кладёт на барную стойку сто гривен, и я записываю их на его депозит. Система входа в кафе «Домушник» отличается от общепринятой. Здесь посетитель платит не в конце, а в начале. Гость вносит семьдесят гривен, а если это выходной, то все сто, и на эти деньги в течение вечера заказывает себе всё, что хочет из представленного меню. Если заказ превышает сумму, имеющуюся на депозите, то он просто доплачивает в бар. По мнению хозяев кафе, это гарантирует минимальную сумму среднего чека, чем отпугивает любителей халявы, которые за десять гривен, купив кружку чая, готовы сидеть весь вечер и занимать место. Для кафе такой посетитель нерентабелен.

Не успевает Диоген сесть за стол, как в кафе входит Слава Кучер, мы зовём его Басист. Увидев нас, он растягивает губы в довольной улыбке. Его тонкие губы и полноватые щёки выражают радость. Не сбрасывая с плеч короткой кожаной куртки, он идёт прямо к нам и здоровается.

— Ты одет уже совсем по-летнему, — замечаю я.

— На дворе уже почти весна, — довольный собой отвечает Слава и сбрасывает куртку. Под ней у него короткая серая футболка. Она предательски обтягивает живот, показывая, что Слава склонен к полноте, но он следит за собой, и никто не упрекнёт его фигуру в излишней несовершенности.

— Слышали новость? — спрашивает Слава так, как будто весь день ждал этой минуты.

— Ты про президента? — уточняю я.

— Да, о том, что он бежал.

— Всё к этому и шло.

— Теперь только непонятно, кто будет у власти, — заявляет Диоген. — Неужели все эти Яценюки возглавят страну.

— Так они уже возглавили! — возмущается Слава. — Сегодня в Раде они будут ставить вопрос о русском языке. Они хотят отменить его и заставить всех нас говорить на украинской мове.

— Они это не сделают, — усмехаясь, спокойно отвечает Диоген, — с их стороны это было бы большой ошибкой. Полстраны говорит на русском, и не признавать этот факт — политическая глупость.

— Но другая часть страны говорит на украинском и ни на каком другом говорить не желает, — возражает Слава Басист, — а ты сам видел, кто собирался на майдане!

То, чем так взволнован Слава и то, о чём день ото дня говорят все постоянные посетители «Домушника», происходит в стране уже несколько месяцев. Начавшийся с ноября прошлого года Евромайдан — народное движение в центре Киева — перерос в полномасштабное противостояние с милицией. И если поначалу это были просто многотысячные акции протеста, то с возведением на майдане всё большего числа баррикад и захватом административных зданий это движение переросло в настоящую битву с хранителями правопорядка. Битву до последнего. Семена упрёков пали на благотворную почву застоя, бедности и общего недовольства властью. Семена дали всходы — баррикады и коктейли Молотова в руках протестующих. Вот только как ни один посев не обходится без паразитов, так и в гущу народного движения умелые интриганы запустили свои лапы, дабы урвать всё самое ценное и лакомое, опошлив и извратив до безобразия все светлые устремления. Уже неделю из Киева непрестанно приходят вести о стрельбе по людям неизвестными снайперами. Ни один снайпер ещё не пойман, а счёт жертвам идёт уже на десятки. Десятки жизней, случайно попавших в паутину политических интриг. А президент Янукович, этот гарант конституции, под давлением сил оппозиции и иностранных государств, испугавшись всё разрастающегося гражданского противостояния, трусливо бежал из страны, не желая расхлёбывать кашу, которую сам же и заварил. На протяжении последнего года он заявлял о необходимости вступления Украины то в Евросоюз, то в экономический союз с Россией, а потом вдруг, пойдя на попятную, подстегнул тысячи людей и всю оппозицию выйти на улицы, дабы отстоять свои мечты о светлом будущем. Но увлёкшись революционной борьбой, протестующие сами того не заметили, как своими же ногами втоптали в грязь чистые надежды и грёзы, лишь заменив одних болтливых интриганов на других не менее продажных и не менее корыстных.

Конечно, в некоторых областях Западной Украины свержение власти Януковича воспринимается как абсолютное благо, но в русскоязычных областях Юго-Восточной Украины эти события вызывают серьёзные опасения, ведь к власти вместе с оппозицией пришли и националистические радикалы — сторонники украинизации, запрета русского языка, коммунистических и российских символов и насаждения культа псевдогероев, которые не только боролись за независимость Украины, но и во времена Второй мировой войны служили Третьему рейху и были повинны в грабежах и массовом уничтожении польского, еврейского и русского населения. Не всем нужны подобные кумиры. Они есть камень преткновения между Востоком — Западом. И не об этот камень ли споткнётся Украина?

— А я тебе говорю, что никаких радикальных изменений не будет, — стоит на своём Антон Диоген, — Ну объявят как при Ющенко пару новых украинских героев, ну откроют в западных областях ещё пару-тройку мемориалов павшим эсэсовцам. Нас-то это не коснётся. Одесса — это свободолюбивый город, и никто здесь не воспринимает румынскую оккупацию как благо.

— Ладно, и вправду, чёрт с ними, — Слава машет рукой. — Ты будешь в нарды?

Он берёт со стеллажа, до отказа набитого настольными играми, шахматную доску.

— Давай, — кивает Диоген.

— Максим, — Слава зовёт кальянщика, — забей мне добротненько с мятой.

Максим берёт его депозитку, записывает в неё стоимость кальяна и принимается за работу. Я же сажусь на диван рядом с Диогеном и смотрю на то, как они, бросая кубики, выводят свои шашки. Это и есть моя работа. Пока посетители чем-то заняты — я отдыхаю. Эти двое уже переиграли в целую массу игр, и всегда сами знают, чего им хочется. Новичкам и редким посетителям мне приходится самому подбирать и объяснять игры. Но мне это не сложно, и потому работа в кафе «Домушник» для меня не столько работа, сколько хорошее времяпрепровождение, за которое мне к тому же платят.

Сидя на диване, я оглядываю зал. Вся атмосфера кафе наполнена домашним уютом. В главном зале, где бар, стоят два круглых и два прямоугольных стола. Они большие, и за любым из них может поместиться приличная компания. У стен возле каждого стола стоит диванчик гаражной работы. Диваны обиты грубым жаккардом, они твёрдые, но уютные. Однако не мебель придаёт заведению особый дух, и даже расстроенное пианино — ничто в сравнении со стенами, которые и задают тон всей комнате. Две стены главного зала обиты лакированной ориентированно-стружечной плитой, и от них так и веет деревенским уютом. Две другие — это неоштукатуренный кирпич, окрашенный белой краской, и такие стены привносят в атмосферу чистоту и лёгкость. На всех стенах висят картины, плакаты и фотографии. Картины — это преимущественно поп-арт, фотографии похожи на рекламу из модных журналов, но с одесским колоритом, плакаты же представлены постерами к культовым фильмам вроде «Криминального чтива», «Назад в будущее», «Большого Лебовского» и всё в таком духе. Постеры висят в рамках, и создаётся впечатление, что они — полноценное произведение искусства, а не реклама к фильмам из прошлого века.

Другие комнаты кафе-квартирника мало чем отличаются от главного зала. Стены везде — либо окрашенный кирпич, либо обиты ориентированно-стружечной плитой. Первая из прочих комнат — зал, в центре которого один к одному стоят два стола, образуя единую поверхность. По периметру столов расставлены диваны и стулья. Это комната «Мафии». Здесь играют в эту игру, но игра начинается только к ночи, когда собирается достаточно игроков, и пока она не началась, зал занимают покеристы. В другой комнате стоят большие плазменные телевизоры с игровыми консолями. Консоли две, и к вечеру их всегда не хватает на всех желающих. В этой же комнате помещается кикер — настольный футбол, и из-за него это помещение самое шумное.

Через комнату с игровыми консолями можно пройти в небольшое помещение с парочкой диванов и кучей кресло-мешков. Под потолком висит проектор, и эту комнату используют для просмотра фильмов, сериалов, клипов, передач и смешных видео. Также её очень любят влюблённые парочки, потому как если сидеть тут вдвоём, то в комнате создаётся очень интимная и уединённая атмосфера, но, правда, длится она не долго. Всегда найдётся другая парочка, которая обязательно заглянет и пожелает присоединиться к просмотру фильма. Ничего не поделаешь, в «Домушнике» полная свобода и забронировать комнату, чтобы тебе никто не мешал, здесь нельзя. Все посетители здесь как гости на одной большой вечеринке. Каждый общается с кем хочет, играет во что хочет и подсаживается к кому хочет. Конечно, можно деликатно попросить назойливого человека не мешать, но здесь таких не встречается. Заходя в квартирник, ты уже становишься частью чего-то общего. Здесь нет такого правила, как в других кафе: каждый сидит за своим столом. Люди подсаживаются и отсаживаются. Совершенно незнакомые люди собираются вместе, чтобы сыграть в настольную игру или сразиться в Mortal Kombat. Что может быть проще? Идеальное место для знакомства и беседы со случайным человеком.

Что же касается публики, которая ходит в наше заведение, то это преимущественно студенты, покеристы, которым осточертело зарабатывать или проигрывать деньги дома, творческие люди вроде художников, артистов и фотографов, любители настольных игр и любители кальянного дыма, ну и, конечно же, целые кучки молодых парней и девушек, жаждущих расширить круг своих знакомств и наконец уже обзавестись второй половинкой. Никто из них не скажет вам об этом напрямую, но я знаю, почему они приходят сюда раз за разом.

Время идёт, и пока Диоген со Славой играют в нарды, в кафе приходит Сергей Галамага, тут его зовут Сергей Квест. Он проводит живые квесты, хорошо знаком с хозяевами кафе и вообще постоянный гость. Он очень высокий и худой. У него длинный нос, на котором сидят очки в тонкой оправе. На внешность — мыслитель, и этот вид не обманчив. Он, так же как и Диоген, любит размышлять и анализировать, однако если Диоген в своих мыслях берётся за всё и при разъяснении не скупится на слова, то Сергей Квест, наоборот, всегда долго думает, редко и загадочно высказывается. Его сложно понять. И в этом заключается его прелесть как собеседника, если его вообще можно назвать собеседником: по типу личности он интроверт, и потому редко снисходит до разговоров.

За ним следом по лестнице спускается Руслан Барамзин. Это неуклюжий нескладный толстяк большого роста. Его фигура напоминает грушу. Запасы его одежды крайне скудны, и он опять заявился в кафе в широких джинсах и синем свитере в белую полоску. Однако свой внешний вид его не очень-то беспокоит. Кажется, он свыкся со своей неуклюжей фигурой, и то впечатление, какое он производит на людей, его мало волнует. Он ходит в кафе постоянно, потому как других друзей, кроме как здесь, у него нет.

Завидев нас, Руслан улыбается медвежьей улыбкой. Он не умеет привлекательно улыбаться. Сергей Квест, как и всегда, скуп на эмоции. Его лицо ничего не выражает: ни радости, ни хмурости.

— Слышали новости о президенте? — спрашивает нас Руслан Барамзин.

Мы киваем в ответ, и я понимаю, что сегодня каждый входящий будет считать своим долгом спросить присутствующих, знают ли они о позорном бегстве президента.

— А вы слышали, кто теперь у власти? — негодуя как и ранее, спрашивает их Слава Басист.

— Яценюк, «Свобода» и вся оппозиция. Я не знаю, хорошо ли это, но, по-моему, так и надо этому Яныку. Я надеюсь, у него отнимут то, что он успел наворовать со своими сыночками.

Последние крохи уважения к президенту сгорели в пламени майдана, и теперь, кажется, все его зовут просто Янык, как парня с соседней улицы.

— Мне кажется, ему угрожали. Может быть, даже хотели убить, вот он и сбежал.

— И что? — на мою реплику отзывается Слава Басист.

— Ну то, что он не просто так сбежал.

— Но ведь он сам назвался президентом, а что это за президент, который бросает страну в опасности?

— Всё это больше походит на переворот. Как бы там ни было, а президента отстранили от власти с нарушением нормальной конституционной процедуры импичмента, — замечает Диоген.

— Ты хочешь сказать, что стоило оставить Яныка у власти, дабы он и дальше грабил страну? — удивляется Барамзин.

— Нет, я говорю, что следовало бы сместить его конституционным путём. Потому как самоуправство никогда ни к чему хорошему не приводит. В стране, в которой не работает такой высший документ как конституция, не может быть нормального будущего.

— Но Янык сам в своё время нарушил конституцию Украины, фактически самолично вернув к действию конституцию 1996 года…

Очередной вечер в кафе открывается новой дискуссией. Споры здесь стали вполне привычным делом, как и митинги. Ещё полгода назад никто не интересовался политикой так, как сейчас. Но Евромайдан, проходящий в центре Киева, смешал все карты, и обществу далеко до единства. Страна стала подобна кораблю, блуждающему в густом тумане, на котором, к тому же, случился бунт. И теперь пассажирам, запертым в трюмах, остаётся только гадать, кто же одержит верх и куда направится этот огромный корабль, носящий гордое название Украина.

По ступенькам лестницы спускается новая партия посетителей. Это Илья Нагорный, мы зовём его Повар, а с ним его верный спутник Костя Ёлкин. У Ильи Повара широкое загорелое лицо с шальной улыбкой. Бесовские огоньки то и дело сияют в его глазах. Илья — хороший пример вспыльчивой, но весёлой холерической личности. Костя Ёлкин тоже всегда необычайно весел и бодр духом, но он в отличие от Ильи, кажется, не умеет ни злиться, ни ругаться. Его зелёный хвойный взгляд лучезарен и приветлив. Лицо Кости — вытянутый овал, а его черты худы и утончённы; так его узкий нос выгибается кверху, что тонюсенький кончик вздёрнут.

Илья подходит к нам, и горький табачный запах от его одежды бьёт по носу. Он садится за стол, и мы понимаем, что разговор сейчас приобретёт более контрастную форму. Илья и Костя — ярые сторонники независимости Одессы, русской культуры и всего того, что так ненавидят западноукраинские радикалы. Они неизменно ходят на митинги в поддержку федерализации страны и максимальной независимости родного города от киевской власти.

— Ну что, сбежал подонок Янукович! — блестя глазами, произносит Илья, то ли спрашивая нас, то ли утверждая. — «Беркут» рисковал жизнями, отстаивая законную власть и порядок, а этот подонок, президент называется, слинял при малейшей опасности. Он, видно, не знал, что президент — это не только власть, но и ответственность!

Мы все удивлённо глядим на Илью Повара. Ещё неделю назад он с упорством защищал президента от всех нападок, а теперь сам же его хает.

— Слабак этот Янык, — более спокойно разъясняет нам Илья, вероятно замечая наше удивление, — прижали его бандеровцы к стенке, и он спасовал. Не привык к самостоятельности, хрен вонючий. Не удивлюсь, если завтра мы увидим его в Москве у ног Путина.

Илья явно не в духе, однако я не даю ему раскиснуть и подстёгиваю, высказывая противоречивые с его точки зрения мысли:

— А я уважаю майдан как движение. Люди вышли на улицы, дабы отстаивать свои права, ценности и взгляды. В России такое народное движение почти не возможно. А вот на Украине человек хотя бы имеет право на свою точку зрения…

— Да какие к чёрту ценности? — вспыхивает Илья. — Ставить памятники эсэсовцам и проводить гей-парады? Что они ещё могут?

Он произносит стандартный набор обвинений, предъявляемых к сторонникам Евромайдана.

— Илья, ты же сам понимаешь, что смена власти была необходима, — вступается Антон Диоген. — Нет сомнений — решающую роль в государственном перевороте сыграла украинская олигархия, поддерживаемая западными политиками, но люди без причины не пойдут на баррикады, чтобы удерживать их в лютые морозы на протяжении нескольких месяцев.

— Там не люди, а идиоты! — заявляет Повар, лицо его приобретает неприятный вид раздражённости. — Им затуманили мозги, пообещав все эти европейские ценности и сладости, а эти болваны развесили уши. Весь этот майдан куплен и проплачен западом с начала и до конца!

— Наверно, ещё и всем участникам беспорядков платили зарплату, — усмехаюсь я.

— Да ещё как платили! Какой нормальный человек может позволить себе не работать несколько месяцев, постоянно участвуя в стычках с милицией? А все эти выступления западных политиков и музыкальных групп на майдане…

— Ну это уж край! — возмущается Диоген. — Давай мыслить. Предположим, объявится сейчас в Одессе организация, которая, скажем, будет агитировать одесситов за выход из состава Украины и присоединения, например, к Турции. Сколько человек она сможет вывести на улицы? Двух? Трёх? Не больше, потому как данной идеи в обществе нет. Ты не выведешь тысячи людей на улицы и не заставишь их сражаться на баррикадах за деньги. В большей или меньшей мере, но людьми всегда движет сознание. А так как идей и устремлений среди людей может быть невообразимое множество, то как раз для этого и создаётся гражданское общество, которое и должно ставить своей целью общенародный консенсус. И я повторюсь: не так страшна отставка Яныка, как нарушение нормальной конституционной процедуры импичмента.

Заевшая пластинка всё отыгрывает и отыгрывает один и тот же фрагмент.

— А эти придурки на майдане, небось, сейчас радуются и ликуют, как дикие обезьяны, — презрительно бросает Илья Повар, зачем-то оглядываясь по сторонам, будто ища тех самых обезьян.

Иголка другого патефона тоже никак не может соскочить с зацикленной дорожки.

— Люди беспечно глядят на красоту заката, забывая, что уже через миг всё погрузится во мрак, — загадочно, как пророчество, произносит Сергей Галамага, и мы все устремляем на него свои удивлённые взоры.

Время идёт, и всё большее число посетителей собирается в кафе. Моя работа начинается. Зашедшая компания просит меня объяснить им «Ticket to Ride», и я достаю с полки большую коробку.

Пока я объясняю игру, в кафе приходит Андрей Немирский. Его появление подливает масло в огонь политического спора. Немирский — сторонник новоявленной украинской власти и евроинтеграции. И потому их встречи с Ильёй Поваром неизменно начинаются с полемики. Наспорившись вдоволь и обидевшись друг на друга, они в итоге мирятся и идут играть в «Мафию» — это их любимая игра, — но сейчас их беседа только на стадии подброски хвороста, и потому они, уже схватившись за аргументы, кидают ими как камнями. Немирский делает упор на прогрессивные ценности, на стабильность европейских государств, на ставку в три-четыре процента по ипотеке, свободу слова и многое другое. Повар же взывает к корням, к общеславянской культуре, убеждает собеседника в идее извечного противостояния востока и запада, лелея мечту о возрождении былого могущества русского государства.

— Ты видел сколько у них долгов? — возражает Илья Повар Немирскому, когда тот приводит как пример стабильности и прогрессивности экономики западно-европейских стран. — Недалёк тот час, когда их поглотит дефолт.

— Если рухнут их экономики, то ты не думай, будто наша уцелеет, — презрительно смеётся Андрей Немирский.

— Вот потому-то нам не надо ни на кого рассчитывать. Украине нужна экономика, ориентированная на внутренний товарооборот с минимальным экспортом и импортом.

— А как же ты собираешься развиваться без внешней торговли?

— Ты знаешь, что такое самообеспечение? — отвечает ему Илья Повар, лелеющий мечту об автаркии. Но высказанные им идеи вызывают столько несогласия, что Диоген даже обзывает его схоластом. Илья, конечно, понимает: его идеи утопичны, по нему это видно, но согласиться с тем, что он не прав, а его предположения наивны, он тоже не может, и потому не находит ничего лучше, чем обидеться.

— Сейчас глобализация, полным ходом идёт глобализация, — повторяет Андрей Немирский, будто проталкивая свою идею, — хотим мы того или нет. Мы вынуждены подстраиваться под мировую экономику.

— Чёрта с два, — упирается уязвлённый Илья Повар, — я буду под кого-то там подстраиваться. У меня, в отличие от вас, есть гордость.

— Ну тогда ходи зимой в шортах и футболке, раз ты такой независимый, — смеётся на его слова Немирский.

— Вот при чём здесь это? — пренебрежительно, как на слова, сказанные ребёнком, замечает Илья Повар.

— Ну ты же не хочешь подстраиваться.

— Погода и экономика. Не находишь, что это немного разные понятия? Я тебе говорю, что в Европе, помимо описанных тобою благ и преимуществ, есть и свои проблемы: эмигранты, высокие налоги…

— Но там и зарплаты выше, скажи не так? Там экономики стабильнее, есть профсоюзы…

Со стороны забавно, что каждый из них так или иначе пытается примерить на родную Украину платье Европы, утверждая, что оно сидит на один взгляд как надо, а на другой — дурно. Но победа достигается числом. Диоген встаёт на сторону Немирского, и это решает исход сражения.

— Илья, ты живёшь лицом к прошлому, а задницей к будущему, — жёстко замечает Диоген, — и потому никак не хочешь понять Андрея. Не оттого ли все в нашем отечестве так гордятся прошлым, что в будущем при такой жизни гордиться им будет нечем.

Андрей Немирский, торжествуя, откидывается на спинку стула. У него светло-русые пышные волосы, которые как попало лежат на голове, голубые глаза, как у рыбы на выкате, нос крупный, скулы широкие. Одет он, что называется, по молодёжной моде. У его родителей есть деньги, и это видно по его гардеробу. Он всегда носит дорогую брендовую одежду.

— А чем вы будете гордиться? — вскипает Илья. — Гей-парадами? Эсэсовцами? Кучей волосатых, бородатых эмигрантов из Сирии и Алжира? Мне такая гордость, или как там её называют — солидарность, нахрен не нужна. Это же…

Илья сдерживает ругательство.

— С чего ты взял, что в Европе постоянно проводятся гей-парады? Кто тебе сказал такую глупость? — удивляется Андрей Немирский. Ему легко судить о Европе, он единственный из нас, кто там вообще бывал.

— Вы занимаетесь демагогией, — замечает Диоген, — вы спорите о косвенном и пытаетесь его педалировать на роль базиса всех проблем.

— Антон, а это уже софизм, — колюче улыбаясь, подмечает Сергей Квест.

Диоген улыбается в ответ.

— Может быть, от части, — соглашается он.

— Софизмы, знаешь ли, способны погубить утончённую личность, — всё также гласит Квест.

Но это его предостережение проходит абсолютно незамеченным, а зря.

— Да мне плевать на Европу, — не успокаивается Илья, лицо его краснеет от спора, — но меня бесит, когда в стране, победившей фашизм, ставят памятники Бандере и прочим преступникам.

— А Ленин твой разве не преступник? — новый камень летит в сторону Ильи.

— А твой Мазепа не предатель?

— Предатель кого? — удивляется Немирский. — Петра может быть, но не Украины!

— Вот-вот, обратите внимание, — вмешивается в эту перестрелку Диоген, — в нашей стране всегда на первое место выдвигают правильное трактование истории или какую-нибудь украинизацию, чем то, как мы, собственно, будем жить лет так через пять. Вам самим-то не надоело? Я, как и вы, закончу институт и пойду работать за копейки, а если ещё возьму квартиру в ипотеку, то и вовсе буду выплачивать её лет двадцать. И меня, честно, это волнует куда больше, чем то, кто из исторических личностей был злодеем, а кто героем. Пора бы уже прекратить думать о мертвецах, и начать задумываться о живущих людях.

— Хорошо, давай подумаем о будущем. По-твоему что? Украину примут в Евросоюз лишь для того, чтобы вся Европа нас кормила? — как бойцовый петух раз за разом атакует Илья Повар, мышцы на его лице неприятно подёргиваются, — Это же бред! На какой чёрт мы им сдались? Для них мы лишь рынок сбыта…

Бла-бла-бла, и в иное, конечно, могут верить только идиоты.

— Никто не говорит, что будет легко адаптировать нашу экономику под стандарты Евросоюза, но я не вижу других путей, кроме этого, — тоже слегка раздражённо отвечает Андрей Немирский. — Каким ещё образом ты предлагаешь бороться с кумовством и коррупцией в правящей верхушке?

Да, да, да, стоит только вступить в Евросоюз, и всё уже наладится в стране само собой.

— Украине нужен сильный лидер, который разгонит к чертям все эти «Свободы» и весь националистский сброд, собравшийся в Киеве.

— Илья, коррупция нигде себя так хорошо не чувствует, как при диктаторских режимах, — замечаю я. — Сменяемость власти создаёт ответственность у руководителя за свои действия. И такой правитель всегда помнит, что его полномочия когда-нибудь да кончатся и весь сор непременно всплывёт наружу.

— А что, люди в России плохо живут? — спрашивает он меня.

Вопрос о родной стране. Но как можно что-то знать наверняка, когда ты даже не познал самого себя. Но я всё же говорю. Говорю то, что думаю.

— Конечно, социальный уровень будет выше, чем на Украине, но у России есть нефть, и при таких ценах, в сто с лишним долларов за баррель, даже дурак сумеет содержать народ в достатке, но что будет со страной, когда эра дорогой нефти пройдёт? Илья, посмотри динамику цен на нефть, и ты увидишь, что падение Советского Союза пришлось на пик падения стоимости нефти. Так что я бы с тобой ещё поспорил на счёт сравнения экономик Украины и России.

— Что и требовалось доказать, — хлопнув в ладоши, подводит черту Андрей Немирский.

— Чешите грудь, — отмахивается от всех Илья. По нему видно: он устал спорить. Все его доводы разбиты, и он идёт на мировую, однако, всё же бросая напоследок несколько фраз: — Живите как хотите, но я не позволю ставить памятники Бандере в своём городе. Время покажет, кто прав и чем ещё обернётся для страны вся эта евроинтеграция.

С появлением Артура Луцко и Саши Чуприна полемика о путях развития общества и вовсе сходит на нет. Артур Луцко и Саша Чуприн — это идейные отцы и организаторы такого маленького социально-культурного чуда как «Домушник». Им не более тридцати лет, и они, кажется, всегда ходят вместе. Артур Луцко одет в розовую рубашку поло и приталенные штаны. У него аккуратная короткая причёска и беспечное доброе лицо. Глядя на него, не верится, что такой человек способен на что-то плохое. У Саши Чуприна широкое скуластое лицо, и он много серьёзней своего компаньона по бизнесу. Он может как беспечно смеяться за какой-нибудь настольной игрой, так и решительно жёстко высказаться, если того потребует ситуация. Как и Луцко, он одет в рубашку поло, но у него она голубого цвета. Они как духовные братья и по внешнему виду, и ментально. Они оба обожают настольные игры, всевозможные развлечения, общение с людьми и творчество. Потому, вероятно, собственный бизнес им не может надоесть. Для них это и хобби, и работа. Они берут стулья и присоединяются к общей компании. Теперь за столом уже нет лишнего места. С приходом Луцко и Чуприна беседа приобретает простоту и лёгкость. Никто уже не думает спорить о политике. Сегодня от неё все слишком устали. Однако это вовсе не значит, что завтра эта тема не будет затронута вновь. Свежие новости дадут почву для новой полемики и пересудов.

Сергей Галамага предлагает сыграть в «Saboteur», и все активно поддерживают его идею. За столом воцаряется полная гармония. Хорошие гномы с помощью игральных карт роют тоннели, чтобы добраться до лживого золотого самородка, на который им указал «саботёр» Руслан Барамзин. Однако его принадлежность к стану гномов-вредителей уже скоро вскрывается, и за это ему разбивают фонарь и ломают кирку…

Я помогаю Яне Диденко, забирая посуду со стола, за которым сидит компания из двух девушек и трёх молодых людей. Проходя сбоку от барной стойки, я попадаю на кухню и ставлю опорожнённый чайник с распухшими от кипятка листьями чая, а также целую кучу пустых кружек. Яна кивает мне в знак благодарности, у неё дел невпроворот. Пока есть свободная минутка, она моет посуду.

Наверху хлопает дверь, и со ступенек доносится стук женских каблучков. Я спешу навстречу этому звуку. Передо мной стоят три девушки. Они снимают свои пальто и разматывают пёстрые платки, опоясывающие их шеи вместо шарфов. Сладкие, свежие ароматы втекают в мои лёгкие. Я жду, пока девушки повернутся.

— Привет, я администратор. Вы у нас первый раз? — говорю я стандартную фразу, глядя в цепкие бледно-зелёные глаза. Они внимательно осматривают меня. Я тоже не могу удержаться, чтобы не осмотреть ту, которой принадлежат эти бледно-зелёные демантоиды. Светло-белые волосы острижены коротко, зачёсанная на правую сторону чёлка спускается ниже уха, чуть загибаясь вовнутрь, с левой же стороны сделан пробор и волосы острижены коротко, как у мальчика, так что полностью открывается ушко, изящно украшенное серебряной серёжкой с красным сияющим кристаллом Сваровски. Черты её лица утончённы и даже аристократичны. Тёмно-русые точно выведенные брови остры и ухоженны, хрупкий носик гармонирует с тоненькими губами, уголки которых чуть вздёрнуты вверх, что придаёт лицу вид сдерживаемой улыбки. Линия подбородка будто очерчена рукой искусного художника: так она правильна и прекрасна. А шея, полностью свободная от лёгкой вуали волос, наделена такой тонкой кожей, что под ней видна каждая жилка. Магия шеи плавно перетекает в хрупкие открытые плечи, и от одного взгляда на них сердце начинает учащённо биться. Силе этого изящества нельзя противостоять. Нельзя противостоять, если ты мужчина. С открытых плеч спускается платье цвета насыщенного гранатового сока. Оно струится по хрупкой худой фигуре, изгибаясь на талии, как обечайка гитары, так что все женственные места выгодно подчёркнуты. На расстоянии и вовсе кажется, что фигура вырезана ловким мастером и вставлена в реальность лишь для того, чтобы высмеять людей, уверившихся в своей красоте. Эта красота перешибает всех, она здесь вне конкуренции.

— Нет, — тонкие губки чуть приоткрываются, и звук, оттолкнувшись, слетает с языка, чтобы растратить себя в материи.

Я не сразу понимаю смысл одного произнесённого слова. Я уже успел забыть вопрос.

— Так ты новый администратор? — обольстительно улыбаясь от моей растерянности, добавляет она. — Ира, — она протягивает мне свою руку.

Я пожимаю маленькую холодную кисть и произношу:

— Роман. Волков Роман.

После её тоненьких губ мои кажутся мне слишком большими и тяжёлыми.

— Привет, — из-за спины Иры выступает бледнолицая девушка с простой, открытой улыбкой. Из-за светлых молочных волос и бровей её лицо кажется ещё более мертвенным. Она одета в более скромное, чем Ира, синее платье. — Оля, — говорит девушка и тоже тянет мне руку.

Они не из стеснительных, замечаю я про себя. Их третья подруга широкоплеча и мужеподобна. У неё вьющиеся волосы и лицо с крупными чертами. На фоне своих подруг Ира выглядит более, чем эффектно.

— Ты здесь недавно работаешь? — спрашивает она.

— Больше месяца.

— А что это?

Она показывает на бога.

— Это Кетцалько́атль.

— Как? Кетца…

Никто не может произнести имя этого бога с первого раза. Мне самому пришлось выучить правильное произношение его имени. Я улыбаюсь и повторяю. Ира пробует вновь.

— Кет-цаль-ко-атль. Какое сложное имя, — заявляет она, произнося его по слогам.

— Но это же бог. У него должно быть сложное имя.

Я снимаю с полки глиняный сосуд, напоминающий толи банку, толи бутылку, который обвивает змееподобное существо с крыльями, раскрашенное пёстрыми красками: ярко-зелёными, синими, красными, жёлтыми.

— И чей это бог?

— Бог ацтеков. Символ свободолюбия, но мы считаем, что он способен исполнять желания. Для этого нужно написать своё желание на бумажке и опустить его вот сюда, — Я снимаю с сосуда маленькую крышечку. — И пока желание будет лежать в этом сосуде, Кетцалькоатль будет стараться выполнить его.

— Раньше его здесь не было, — говорит она.

— Саша и Артур привезли его из Мексики.

— А ты сам загадал желание?

— Ещё нет.

— Хм. Я подумаю…

— А я уже хочу загадать, — вмешивается Оля.

Ира ещё раз бросает на меня пристальный, уверенный взгляд и проходит в комнату с игровыми консолями. Когда она идёт, большая часть сидящих за столом устремляет на неё свой взгляд. От неё так и веет уверенностью в превосходстве своей обольстительности над остальными.

— С праздником, мальчики, — махая ручкой, с холодной сдержанностью произносит она, не останавливая ни своей гордой претенциозной походки, ни даже взгляда. Еле слышное, сбитое с толку «привет» доносится из-за стола. Да, её уверенность не апломб, а данность.

В ходе политических споров все и забыли, что сегодня не простой день, а мужской праздник — 23 февраля, — День защитника отечества. Старый советский праздник.

— Что она тебе говорила? — живо интересуется Костя Ёлкин, когда я возвращаюсь к друзьям.

— Она спрашивала про то, как загадывать желания, — отвечаю я, присаживаясь рядом. Я еле втискиваюсь за плотно усаженный стол.

— Ты знаешь, кто она? — с неестественной живостью вопрошает Руслан Барамзин, потирая потные ладони.

— Кто?

— Она, — хитро улыбаясь и наклоняясь вперёд как заговорщик, шёпотом произносит Барамзин, — порноактриса. Раньше она была девушкой по вызову.

На этих словах всё лицо этого неуклюжего толстяка заливается румянцем и пошлой ухмылкой. Я несколько ошарашен. Конечно, я знаю о существовании такой индустрии как порно, но ранее мне никогда не доводилось видеть тех, кто бы снимался в столь откровенном видео. Возмущение и ревность просыпаются внутри меня. Я не ханжа, но меня сокрушает, что такая красивая девушка, как Ира, занимается столь пошлым делом, выставляя напоказ всё самое интимное для таких вот потных толстяков, как Руслан Барамзин.

— Ну хватит, что вы так, — возмущается Саша Чуприн, но его возмущение не похоже на упрёк, скорее на полусерьёзную шутку.

— Давно она сюда не заходила, — продолжает тему Илья Повар.

— А кто-нибудь видел с ней порнуху? — интересуется Андрей Немирский.

— Я не видел, но надо будет поискать, — потирая ладони, говорит Барамзин всё с той же скоромной улыбочкой, — она же вроде недавно начала сниматься, должно быть в интернете не так много видео с её участием, — он саркастически выделяет последнее слово.

Не успевают толки об Ире затихнуть, как она вновь появляется в главном зале. Ира подходит к барной стойке и облокачивается на неё так, что её тёмно-красное платье обтекает фигуру, подчёркивая все изгибы и достоинства. Пока она стоит у бара и заказывает кальян, компания тайных воздыхателей молчит. Сделав заказ, Ира удаляется небрежной неторопливой походкой, будто специально дефилируя перед нами, чтобы дать новый повод для пересудов. И в этот момент сидящие за столом напоминают мне компанию пожилых бабулек. И тех, и других объединяет зависть. Старухи бесятся оттого, что уже стары и их время ушло, а эта компания оттого, что порочная, продажная женщина принадлежит многим, но не им.

— Да, я бы с ней позабавился, — смакуя слова, произносит Илья Повар.

Другие усмехаются. Сегодня Ира притча во языцех этого стола.

— Не понимаю, как можно продавать себя за деньги, — говорит Андрей Немирский.

— Это древняя профессия благодаря непомерной тяге мужчин будет существовать вечно, пока есть сами люди, — отвечает ему Сергей Галамага, почёсывая щетину на своём подбородке.

— А вы себе только представьте, сколько одесских девушек, так же как Ира, продают себя ради денег иностранцам. Это же целая индустрия! — восклицает Слава Басист.

— И неплохо зарабатывают, — подхватывает Костя Ёлкин, — это пошло, но ничего против этой профессии я не имею.

— То есть, если бы твоя дочь стала проституткой, ты был бы «за»? — спрашивает его Артур Луцко.

— Нет конечно…

— Не в этом дело, — вмешивается Антон Диоген. — Дело в том, что проститутки — такие же члены общества, и отталкивать их от себя — не нормально. Потому я лично за легализацию проституции. Общество не может побороть этот вид заработка, не может побороть и инстинкты, а потому лучше всего сделать деятельность подобных дамочек законным бизнесом: социально защитить секс-работниц и собирать с них налоги.

— Чтобы они распространяли болезни и СПИД, — добавляет Руслан Барамзин.

— Если легализовать проституцию и обязать секс-работниц проходить медицинские осмотры, то я тебя уверяю: ситуация только улучшится. Сейчас проституция ничем не регулируется, не соблюдаются никакие нормы, работницы не делают пенсионных отчислений и социально никак не защищены.

— Знаю я одну индивидуалку, — говорит Илья Повар, — и скажу вам: она неплохо зарабатывает. Тысяча гривен в час, не хотите? Живёт в шикарной квартире и каждый год по несколько раз летает за границу.

— Прямо не жизнь, а мечта, — замечаю я.

— Ага, только бы хером в тебя не тыкали, — шутит в ответ Илья Повар.

— А если сделать это легальной профессией, с них можно будет собирать налоги, — как зацикленный повторяет Диоген.

— Кем работает твоя мама? Моя мама — проститутка, — шутит Барамзин.

Диоген улыбается, но продолжает:

— Весь смех в том, что это реальность! Наше ханжеское общество закрывает свои непорочные глаза на эту проблему, отдавая на произвол судьбы тысячи женщин и их детей. А ведь многие из них содержат пожилых родителей и маленьких отпрысков. Не от лучшей жизни женщины идут в проституцию…

— Но наше закоренелое, глубоко религиозное общество ты в этом не убедишь, — перенимаю инициативу. — Матери и жёны чувствуют в проститутках угрозу своей счастливой семейной жизни, церковь — очередной удар по устоям праведной жизни. Как люди смогут оправдывать своё нищенское существование, когда легализованные и уже не столь аморальные, как ранее, женщины, торгующие своим телом, будут зашибать такие деньги, которые и не снятся праведному прихожанину.

— А между тем, церковь должна бы первая встать на защиту проституток, — тыча пальцем в воздух, говорит Диоген, — Сейчас церковь порицает проституцию, не считая порочных женщин за людей, а Иисус, меж тем, был единственным, кто не отверг блудницу, побиваемую камнями. Он понимал всю тяжесть такой жизни и сопереживал этим женщинам. И его последователи должны бы проявлять куда больше чуткости к своим ближним, но, увы, из христиан один лишь Христос был нормальным человеком…

— А хочешь, я тебе скажу, от чего так? — говорит Слава Басист, глядя на Диогена с видом превосходства. Он вставляет в рот мундштук и вытягивает из кальяна его дух, и, выпустив струю дыма, неторопливо принимается за рассуждение. — Да потому, что всем выгодно, чтобы проститутки находились вне закона. Это выгодно политикам, чиновникам, выгодно копам и всем остальным клиентам. Представь, что проституцию легализуют, и любая индивидуалка сможет направо и налево трещать о себе и своих клиентах.

— Ну уж нет, — оппонирует Диоген с уверенностью, будто лучше всех разбирается в тонкостях этого дела, — кто будет ходить к проститутке, не соблюдающей конфиденциальность?

Один из посетителей кафе появляется возле полок с настольными играми, и я спешу к нему, чтобы помочь подобрать игру.

Посетителей в кафе уже достаточно, и компания моих друзей, пока я обхожу все помещения, устремляется в комнату «Мафии». Они меняются местами с покеристами. Выполняя свои обязанности, я опрашиваю прочих посетителей, не хотят ли они сыграть в «Мафию». Семь человек, преисполненных восторга, тут же спешат присоединиться к игре. Сегодня на игру собралось много человек. Она обещает быть интересной. Будут споры, провокации и разоблачения, но у играющих не будет житейских сложностей, не будет политики, социальных проблем и финансовых трудностей. На несколько часов они забудутся и отрешатся от окружающего мира. Будут только «дневные» споры и интригующая игровая «ночь».

II

Отбивая каблуками такт от асфальтовой глади Шампанского переулка, мои ботинки неторопливо несут меня вперёд к морю. Рядом со мной шагает Инна Кравчук. Слабый свежий ветерок лёгким прикосновением щекочет кожу на моих щеках. Улица пуста и бездушна. Зима объела листья с деревьев, и их кривые стволы никчёмно устремляют тенёта ветвей к небу, которое залито кофейной гущей облаков. Я перевожу свой взгляд с неба на землю, но и тут не на что смотреть. По правую сторону раскинулись дорогие дачи-новостройки, по левую руку — решётка забора, за которым виднеются старые корпуса института глазных болезней. Наверно, летом здесь ходит немало людей, стремящихся добраться до моря, но сейчас зима, и потому кажется, что эта часть города и вовсе вымерла. Здесь нет ни людей, ни машин, только юркие чёрные галки расселись на ветках деревьев и, как флюгера, покачиваются на ветру.

Инна согласилась погулять со мной, и вот мы уже полчаса неторопливо бредём к морю. За это время она успела спросить меня: почему я переехал в Одессу, как мне жилось в России, и рассказать мне про то, где она учится, какую-то чепуху про своих подруг и перечислить передачи, которые она смотрит по телевизору. Я не смотрю телевизор, не знаю её подруг и никогда не учился там, где она, однако я пытаюсь убедить её и себя, что мне это интересно.

С Инной мы познакомились в «Домушнике». Она иногда заходит туда с подругами, и за одним разговором показалась мне привлекательной девушкой. У неё пухленькие, смущённо улыбающиеся губки, чёрные вьющиеся волнами волосы, угольные глаза и брови. Однако, как мне пришлось убедиться, наличие приятной внешности вовсе не означает наличие интересов. Не отвлекаясь ни на окружающий мир, ни на меня, она рассказывает о своей работе — по вечерам она работает официанткой в одном из клубов.

— Ты не видал Самира? Мы как-то заходили с ним в «Домушник», но ты тогда, наверно, ещё не работал, — лепечет она. — Самир из Африки. Он темнокожий, ну знаешь?

Я киваю в ответ и улыбаюсь, хотя сам вообще не понимаю, к чему она мне это рассказывает.

— Он работал кальянщиком в «Дженнифер», а сейчас, наверно, в «Palladius» или где-то ещё в центре. Я уж и не помню. Где он работает?

Она делает паузу, как бы задумываясь. «Да мне вообще наплевать, где работает твой Самир» — думаю я, но вслух не произношу.

— Там, кстати, работают ещё двое моих друзей: Стасик и Игорь. Игорёшечка, я так его зову. Они охранники.

Не останавливая шага, я поворачиваю голову и смотрю на неё. Глаза её блестят влажным блеском, губы застыли в напряжённой улыбке. Нет, она не издевается надо мной.

— Они, знаешь, занимаются спортом, ходят в качалки; у них такие бицепсы. Мы с ними хорошие друзья. Они всегда меня пропускают в клуб. Они работали со мной, а потом перешли в «Palladius». Они говорят: «Если тебя будет кто обижать, говори нам». Мы всегда обнимаемся с ними при встрече. Знаешь, по-дружески так.

Я снова смотрю на неё. Зачем она вообще мне всё это рассказывает? Кому интересно слушать, как она обнимается с безмозглыми перекаченными охранниками какого-то там клуба? Чего она пытается этим добиться? Набить себе цену? Однако мой интерес к ней обратно пропорционален количеству сказанных ею слов.

Дома на Шампанском переулке заканчиваются, мы проходим возле белой балюстрады, и переулок переходит в крутой дугообразный спуск к морю. Мы спускаемся по лестницам на Трассу здоровья.

— Ты не ходил в «Palladius»?

— Нет, — отвечаю я и хочу добавить, что никогда не пойду, потому как там работают её накаченные дружки-имбецилы.

Я смотрю на холодную бледную гладь моря, и тоска охватывает мою душу.

— А какую книгу ты сейчас читаешь? — спрашиваю я.

— Сейчас не читаю, знаешь, времени как-то нет. Вот пока учишься да работаешь… Хотя, тут я читала…

Она говорит мне какое-то глупое название, но я не запоминаю. Зачем вообще я спрашивал про книги? Ведь я был почти уверен, каким будет ответ.

С полчаса мы бродим возле моря, так и не решаясь спуститься ближе. Я стараюсь пропускать трескотню Инны мимо ушей, но мне это плохо удаётся. Берег, заросший тонкими кривыми деревьями и кустарниками, некрасив. Тонкие сети ветвей раскинулись по обе стороны, гумус прикрыт грязной серой массой гнилых листьев. Без белой чистоты снега или зелёного сока жизни природа выглядит убогим мертвецом, но я всё же стараюсь найти хоть что-то красивое и в этом зрелище. Я всматриваюсь, и берег уже представляется мне не реальным миром, а чем-то сродни мохового агата с его загадочным микрокосмосом, который помещён в маленький камушек каким-нибудь злым гением-волшебником лишь для того, чтобы обречь красоту природы на вечное заточение в твердь. Природа застывает в моих глазах. Я смотрю на взлохмаченную пену волн, и там вместо движения тоже камень. Но это уже перистый агат, сочетающий в себе свет и бездну, сияние и мрак.

Пройдя какими-то переулками, мы выходим в город. Инне нужно в центр, она договорилась встретиться там со своей подругой. Она просит меня сопроводить её, и я соглашаюсь. То ли от того что мне нечем заняться, то ли от тоски, навеянной мне холодной погодой и хмурой серостью неба, я не спешу домой. От глупой болтовни Инны на душе становится ещё более чуждо. Мне кажется, что она говорит сама с собой, а когда я говорю с ней, тогда и я сам что-то рассказываю только себе. Каждый из нас лишь произносит то, что уже есть в его голове, облачает мысли в слова, и это называется беседой. От этого мне даже становится смешно, и я ухмыляюсь.

В маршрутке я сажусь рядом с Инной и кладу руку поверх спинки сидения, так чтобы обнять её за плечо. Зачем я это делаю — и сам не знаю. Мне не интересно с ней, а общение тяготит меня, но, вероятно, даже кроха внимания со стороны женщины, которая тебе, в сущности, безразлична — уже удача.

— Чем ты планируешь заняться, когда окончишь институт? — спрашиваю я.

— Так далеко я ещё не думала. Работать, наверно, как и все. А ты что заканчивал?

— Техникум, — холодно отвечаю я. — После армии я поступил в институт, но почти сразу забросил эту затею. То, чему меня там учили, устарело уже лет на двадцать. Я решил, что самообразование куда ценнее. Всё же зависит от человека, а диплом — всего лишь бумажка.

— Понимаю, — говорит она, — меня тоже бесит учиться. Такую ерунду задают. Скукотища.

Я пристально смотрю на неё и понимаю: мы говорим о разном.

Выходя из маршрутки, я подаю Инне руку, а затем она берёт меня под локоть. Неужели я и вправду ей нравлюсь? Наши интересы так непохожи, но она смотрит на меня глазами полными надежды. Смущённость чувствуется в каждом её жесте, в каждом её слове. И эта её болтовня и хвастовство по поводу обилия друзей мужского пола — всего лишь защитная реакция, попытка придать своей маленькой неуверенной фигуре какую-то значимость.

Мы выходим на улицу Бунина. Согбенная старушка высыпает из пакета зачерствевший хлеб на дорогу, и куча голубей тут же принимается бороться друг с другом за жалкие крохи. Мы подходим к мосту над Деволановским спуском. Прямо перед нами полуразрушенный дом. Одно крыло этого дома совсем обвалилось, все его окна выбиты, нижний этаж расписан граффити, а за стенами, там, где раньше были комнаты, растут деревья. Мне нравится смотреть на полуразрушенные здания, и это зрелище я нахожу занятным. Каждая деталь мне кажется особенной, и потому надолго привлекает взор. Заглядывая в комнаты через обвалившуюся крышу или полуразрушенные стены, ты как бы наблюдаешь кусочек прошлого, наблюдаешь то, что было некогда жизнью какого-нибудь человека или даже целой семьи. Эти стены ещё хранят на себе обои, к которым прикасалась человеческая рука. И, верно, те же самые чувства испытывают археологи, созерцающие руины древнего городища.

Внизу у дома лежат обломки известняка, из которого и было возведено строение. Известняк жёлтый и пористый, и потому кажется, что дом этот был сделан из сыра, совсем так, как это бывает в сказках.

— Знаешь, — говорю я Инне, — было бы забавно установить табличку на этом мосту, указывающую на разных языках, что дом этот — не что иное, как руины, оставшиеся в Одессе со времён Второй мировой войны.

— Да? — удивляется Инна. — А я и не знала.

— Что не знала?

— Что он был разрушен во время войны, — отвечает она, наивно глядя в мои глаза.

— Это шутка, — заявляю я, и сам смеюсь, чтобы развеять абсурдное обстоятельство. — Я говорю, что было бы весело, если бы туристы, незнающие истории Одессы, воспринимали эту заброшенную развалину, как памятник. А то руины аварийного жилья посреди города выглядят неподобающе для места, претендующего на главный черноморский курорт Украины.

Но ей на это наплевать. Она не знает истории, и её вовсе не интересует то, что десятки домов, построенных ещё при царской власти, рассыпаются от времени на части, как песочные замки тают под волнами моря.

Мы движемся дальше и, наконец, встречаем подругу Инны. Инна неуверенно подёргивает губами, и мы прощаемся. С чувством полной освобождённости ума и тела, но с гадким ощущением на душе я иду к своему дому.


Маленькая замученная женщина в чёрном раздутом пуховике астенично шагает передо мной. Рядом с ней идёт её сын — пятнадцатилетний амбал. Это мои соседи Татьяна и Вова, они живут со мной в одной квартире. И всё время, пока я живу с ними, они остаются для меня загадкой. Никто с ними толком не общается, их обособленность — их постоянство; и каждый раз, когда я вижу эту женщину, я всё пытаюсь разрешить одну и ту же тайну: что сделало эту женщину такой замкнутой и хмурой. Она никогда не улыбается, а лицо её иссечено ножом времени, который оставил после себя глубокие шрамы на складках возле её губ и щёк, на её шее и возле глаз. Она всегда замкнута и не уверена. Есть даже ощущение, что дома, в комнате своей, она и то не может до конца расслабиться и почувствовать себя свободной. Что же так тяготит её всё это время? Одинокая жизнь без мужчины? Отсутствие радостей? Маленькая комната и мизерная зарплата или что-то ещё?

Её сын чуть выше меня ростом, он полный и неуклюжий. Но, несмотря на свой рост, он тюфяк, ограниченный материнскими запретами и излишней заботой. В свои пятнадцать лет он не знает, что такое самостоятельность и решимость. Его походка неуверенная, порой семенящая. На улице прохладно, но мне хватает пальто, он же одет в серую зимнюю куртку с подкладом и тёмно-синюю бейсбольную кепку с ушами. Из-за этой одежды он выглядит совсем как умалишённый, хотя, собственно, как можно признать нормальным человека, который боится всего в этом мире и не может и шага ступить без своей матери?

Почему одежда так хорошо характеризует внутренний мир человека? Вероятно, развитие лёгкой промышленности дало такое разнообразие нарядов на любой вкус и кошелёк, что позволило всем людям одеваться так, как им нравится или кажется, что должно нравиться, ведь многие носят только то, в чём ходят другие. Вещевое Эльдорадо открыло всем слоям населения возможность самоидентификации через приобретение гардероба. У богачей есть свои брендовые магазины и возможность закупаться эксклюзивом за границей. Бедняки предпочитают рынки с подделками под мировые бренды, хотя цены там порой такие же, как и на распродажах в крупном торговом центре с фирменными отделами. Китайские фабрики через интернет предлагают бесчисленное множество самых разных вещей по сходной цене и качеству, чем сильно радуют экономных потребителей и подростков. Времена Советского Союза минули, и, заходя в магазин, уже не встретишь одинаковые платья. Но, несмотря на всё это разнообразие, большинство людей умудряется одеваться в одинаковые вещи, и всё это благодаря их сознанию, выращенному в ограниченной среде. Так субкультурные подростки всегда наряжаются кричаще, выражая тем самым свой подростковый максимализм и проблемы со своей идентификацией в обществе. Деревенских жителей видно по безвкусной и сермяжной одежде. Деревенские женщины никогда не выглядят элегантно, а мужчины — импозантно. Кричащая и сексуальная одежда скажет о неудовлетворённости в жизни или полном отсутствии вкуса; а модные причёски, рубашки, брючки и платья поведают о том, что человек считает себя исключением, нечета остальным. И все эти разные подходы к манере наряжаться — не что иное, как вещевое отражение состояния души. Потому и Вова, закутанный в тёплую безликую одежду, видится мне человеком без своего «Я», телом без ума и личности. И то, что для одного — дуновение ветерка свободы, для Вовы — сквозняк, от которого можно простудиться и заболеть.

Обгоняя, я учтиво здороваюсь с ними и спешу на Южную улицу. Там расположен двухэтажный серый домик, в котором я и снимаю комнату. Маленькая улочка пуста, здесь редко ходят прохожие и ездят автомобили, хотя машин на ней стоит полным полно. Это всё из-за бетонно-кирпичного гиганта — недавно простроенного жилого комплекса высотой в двадцать этажей, втиснутого между маленькими старенькими домиками из известняка. Его соседство выглядит здесь не менее странно, чем соседство белого лебедя и серых голубей.

Не успеваю я дойти до арки дома с зелёными воротами, как ко мне подбегает мальчишка, живущий в одной из нижних квартир.

— Дворник старый во дворе у нас повесился! — кричит он слова, услышанные от кого-то из взрослых.

Ещё ничего не понимая, я бегом устремляюсь во двор за ним. Двор наш — это замкнутый прямоугольник, образованный стенами домов и пристроек. В центре него, возле остатков кованого забора и синей скамейки растёт кривой чёрный тополь. На толстый обломанный сук накинута верёвка, её конец обрезан, а под деревом у самого ствола, как на какой-то картине, замерев в необычных позах, расположились жители дома. Дворник навалился на шершавый ствол и, разевая рот как рыба, водит худой и бледной головой. Его шею туго обвивает петля; взор бездумен, глаза стеклянны, грязные волосы взъерошены.

Нависая над ним, как сама судьба, на коленях стоит полная женщина. Несмотря на холодную погоду, одета она легко, совсем по-летнему, в пёстрое красное платье с цветами. Это Тамара Павловна. Она живёт со мной в одной квартире, как и дворник. И сейчас она лупасит своего соседа по лицу тяжёлой пухлой рукой. Она по-настоящему сильная женщина, и я никому не пожелал бы схлестнуться с ней. Тамара Павловна, кажется, способна уработать боксёра, не то что этого хилого старика.

— Подлец! — кричит она, продолжая хлестать и без того ошарашенного дворника по бледным щекам.

По обе стороны от дворника, как ангелы-спасители, опустившись на колени, стоят две женщины в домашних халатах — жительницы нижнего этажа. Возле ног одной из женщин лежит нож — символ освобождения. А рядом с ним, скача на маленьких коротких лапках и тявкая от волнения, выплясывает неказистый дворовый пёс Кузя. Вероятно, он первый и поднял шум. В стороне от всего этого, как немые наблюдатели, стоят два ребёнка. Двое детей, мальчик и девочка, сложив руки за спину в замочек, молчаливо следят за разыгравшейся трагедией.

— Что здесь случилось? — спрашиваю я, подходя ближе.

— Мерзавец! — перестав мутузить дворника, Тамара Павловна смотрит на меня. — Этот негодяй хотел повеситься у нас на глазах!

Её лицо с толстыми крупными чертами от бешенства имеет жуткий вид. Тамара Павловна поднимается и подходит ко мне вплотную. Воспользовавшись передышкой, дворник ослабляет петлю на шее и дышит уже полной грудью.

— Отведи его в комнату, — говорит она, с силой пожимая мне руку выше локтя, — посиди с ним. Посидите, как мужчина с мужчиной. Узнай, наконец, что с ним творится. Где это видано, чтобы человек вешался посреди бела дня!

— Я отведу его.

Я беру дворника под руку и отвожу в квартиру под пристальным взглядом соседских детей. Квартира наша состоит из четырёх комнат, небольшой кухни-столовой и санузла. Всего нас здесь проживает пять человек: Татьяна и Вовка, дворник Иван Поступайло, Тамара Павловна и я. На пороге я скидываю ботинки, дворник, шатаясь, скидывает свои. Идя по коридору, мы проходим возле кухни, где в молчаливом раздумье, замерев с поварёшкой в руке, уже стоит Тамара Павловна. Рядом с ней на табурете её вечный страж — большой пушистый кот Фарисей.

— Вы будете компот? — обращается она к дворнику, когда мы проходим мимо.

— Да, — хрипит Поступайло, — погуще нацедите.

Мы проходим в его комнату, и я, наконец, скидываю пальто. В комнате жарко. Тамара Павловна ставит на стол два гранёных стакана с компотом. Выходя, она плотно закрывает деревянную белую дверь. Иван Поступайло потирает красный след на шее, оставшийся от верёвки, и берёт стакан. Пока он медленно пьёт, я осматриваю комнату. Она оклеена совсем уже выцветшими обоями какого-то болотно-зелёного цвета. Комната длинная, как вагон. У окна стоит старая кровать, напротив неё — такой же старый стол из прошлого века. Даже металлическая лампа с рыжим абажуром изготовлена ещё во времена Советского Союза, не говоря уже про два шкафа, стоящие у двери друг напротив друга. Один вещевой, а на другом собраны книги и видеокассеты. Они да ламповый цветной телевизор с видеомагнитофоном — самые новые предметы скудной обстановки.

— Зачем вы это сделали? — спрашиваю я.

Дворник молчит, но затем, к моему удивлению, отвечает:

— Скучно было как-то, знаешь ли.

В его голосе не слышится ни капли стыда, только тоска и отчаяние.

— Скучно? — повторяю я, его ответ совершенно сбивает меня с толку. — Никто не кончает с собой из-за скуки.

— Ещё как кончают.

Мне почему-то кажется, что фраза «покончить собой» после пережитого шока должна казаться ему какой-то неприличной и омерзительной, однако, похоже, этот инцидент больше тронул меня и Тамару Павловну, нежели этого старика.

— Будешь партишок? — спрашивает он меня и встаёт с места. Мне хочется отказаться, но, кажется, этим я могу обидеть человека, ещё несколько минут назад пытавшегося расквитаться с жизнью.

— Наливайте, но только немного.

— Я тоже чутка. А то меня гипертония замучила.

Только теперь я понимаю, чем от него несёт. Он делал это не на трезвую голову.

На столе стоит фотография в рамке. В ней угадываются черты молодого Ивана Поступайло. Странно это, глядеть на молодое лицо, которое так беспощадно обезобразила старость. Что чувствует он, глядя на своё молодое лицо? Не издёвку ли возраста над самим собой?

Гранёные стопки наполняются дешёвым блестящим смоляным портвейном. На блюдечке с золотой каёмочкой появляются куски чёрного хлеба. Несочетание еды и столовых приборов смотрится дико. Дворник Поступайло опрокидывает стопку и закусывает куском хлеба. Я тоже выпиваю до конца, но запиваю компотом, только потом идёт ржано-пшеничный хлеб.

— Так в чём же дело? — спрашиваю я.

— Да чёрт его знает, гадко как-то, Роман (дворник молчит). Один я, понимаешь? Никому не нужен, и жить мне не зачем. В молодости казалось: и это не то, и это не так, а теперь те времена с благоговением вспоминаешь. На какой чёрт мы жили? Полжизни проработали как проклятые, а самой жизни и не видели. Кто-то хоть на курорты ездил, а у нас тут что — круглый год курорт. При Советах, конечно, не шибко жилось, но тогда хотя бы в какое-то там светлое будущее верили. А сейчас его что? И вовсе нет. Вот дожил ты до старости, и всё — старик, никому нахрен не нужен.

Старый, сгорбившийся и осунувшийся человек сидит на кровати. Вот итог его жизни — мизерная пенсия и комната с выцветшими обоями и старинной мебелью. Страна пожевала его и выплюнула.

— А у вас разве нет детей?

— Есть, да что им до меня? Дочь у меня, но у неё своя жизнь, свои заботы, понимаешь? Они же молодые… живут, а я что в этой комнате? Пять лет назад приезжала ко мне из Испании, она там за испанца вышла, в Европе живёт. Привозила внука, да только что ему? Он же маленький был. Он теперь меня и не помнит. Не знает, что у него дед есть. А я здесь совсем один свой век доживаю.

— А друзья у вас? Разве нет?

— Да какие друзья, — он машет рукой. — Есть, конечно. Да только что они, ведь каждый человек одинок по своей сути. Все эти семьи, работы, коллективы и друзья — обман да и только. Человек всегда одинок, а это всё только отвлекает его от своего одиночества. Иногда ничего так бывает, а иногда накатит и так тошно жить становится… Сидишь тут день ото дня, и вся жизнь проходит. А ради чего живёшь и сам не знаешь.

— Вам надо придумать себе занятие. Увлечение, знаете, кто-то за садом ухаживает или мастерит что-то, в лото с друзьями играет.

— Да есть у меня.

С неожиданным проворством он взбирается на кровать и снимает со стены три гипсовые маски. Он аккуратно передаёт их мне, затем, устремившись к ящику стола, вынимает из него ещё две, но качество их исполнения куда хуже первых.

— Что это?

— Посмертные маски, — с гордостью произносит Поступайло. В его взоре уже нет печали, её сменило увлечение.

— Посмертные маски? — как заколдованный этим называнием, повторяю я.

— Да, вот смотри, — он переворачивает первую, и на обратной стороне я читаю надпись: «Алексей Александрович из рода Сухаревых».

Я снова вглядываюсь в вид скуластого, тонкого лица мертвеца. Только теперь я понимаю, что маска эта была сделана тогда, когда в человеке уже не было жизни.

— А это, — он передаёт мне другую маску, — кто-то из княжеского рода Пенковых.

Перекошенная толстая физиономия с выпуклыми глазами тяжело оседает на моих руках.

— Они висят над вашей кроватью?

— Да, — восторженно отвечает Поступайло.

— Тогда неудивительно, что вам хотелось повеситься. Может, вам найти для них более достойное место? Убрать в какой-нибудь ящик или коробку.

— Да что ты! Это же особый, так сказать, вид искусства, — моя критика взволновала Поступайло, — это же последний оттиск с лица покойного человека, последняя возможность запечатлеть его лицо.

Он даёт мне в руки новую маску, и в некрасивой грубой работе я угадываю женские черты.

— Это женская маска, — почти шёпотом произносит Поступайло, как бы боясь развеять особую магическую ауру, парящую вокруг гипсового лица. — Женских посмертных масок очень мало.

— Странное у вас хобби.

— А это часть древнегреческой маски, — он передаёт мне в руки фрагмент маски с одним глазом и бугристым лбом. За ней следует экспериментальный образец, сделанный с какого-то покойника в двадцатые годы прошлого века. Не самый ценный экспонат его сокровищницы.

Пока я разглядываю артефакты смерти, Поступайло подливает ещё портвейна. Показав мне свою коллекцию, он полностью воспрянул духом, и от недавней попытки самоубийства не осталось и следа. Как же легко сделать человека чуть более счастливым, стоит только поговорить с ним о том, что его волнует. Я решаю делать это чаще. Будет неприятно, если этот добродушный старик всё же покончит собой из-за такой глупости, как одиночество и скука.

Мы выпиваем содержимое своих рюмок, и я решаю, что это последняя. Старик уже повеселел, и пить эту гадость больше не имеет смысла. Поступайло, как и все старики, принимается рассказывать мне о прошлом и о том, что раньше жилось лучше, чем сейчас. До этого дня мы с ним толком и не говорили, и сейчас он мне кажется неплохим собеседником. Особенно неплохим, когда у самого тяжело на душе.

— И чего мы добились? — Поступайло задаёт риторический вопрос. — Развалили Союз, разрешили частную собственность. А куда делось народное добро? Кто всё это нахапал? Те, кто тогда был у власти, те кто оказался всех наглее и хитрее. Обычный человек от этого ничего не получил.

— Это был неизбежный шаг, — говорю я, — но, конечно, народ, как и всегда, оставили в дураках.

— Да зачем всё это было нужно? Разве плохо жилось нам в Советском союзе?

— Но ничего не может длиться вечно. Особенно государство, игнорирующее сущность человеческого, да что там человеческого, природного устройства. Ведь восприятие частной собственности заложено в нас биологически. У всех есть своя территория и личное пространство: у собак, у кошек, у птиц и муравьёв. И все они рьяно будут защищать свою территорию и свои дома. Почему же всего этого не должно быть у человека? Неужели из-за того, что человек умеет читать и писать, он с лёгкостью может побороть в себе внутренние инстинкты? Это то же самое, как запретить человеку есть или размножаться.

Поступайло молча слушает меня, но лишь для того, чтобы одним вопросом сокрушить твердыню моих доводов.

— А что тебе лично дала вся эта частная собственность?

Я не нахожусь, что ответить. Частная собственность — догмат, прививаемый нам с самого детства. Табу для неимущих и средство превосходства владеющих.

— Всё это обман, — продолжает он, — я старик, но я знаю и прекрасно вижу, что сейчас молодёжи обещают по телевизору. Вам обещают светлое богатое будущее, говорят, что вы все разбогатеете, но так не бывает. Нам так же в своё время гадили в мозги, обещая коммунистический рай. Деньги — вот ваша всеобщая цель! Каждому они нужны, и каждый лезет из кожи вон, чтобы их заработать. Почему в наше время больше остальных ценились идейные люди, которые делали научные открытия, писали книги и музыку, играли в кино, покоряли космос и защищали отечество, и куда теперь всё это делось? Кто сейчас будет слушать бедного музыканта? Много ли найдётся людей, готовых пожертвовать жизнью ради покорения космоса? Кто сейчас самый талантливый учёный в Украине или в России, да чёрт с ним, в Европе? Едва ли кто-то ответит мне на этот вопрос. Так что не говори мне, Роман, что общество сейчас не заражено манией зарабатывания денег и их транжирства.

Я молчу. Что можно ответить на правду?

— В моём детстве дети собирали марки или ходили в секции, например, по шахматам. А сейчас мой внук, едва научившись говорить, собирает на телефоне какие-то медальки или монетки, а моя дочь считает это достижением. Посмотри, какая разница. Тогда и сейчас. Его же с самого детства учат ценить деньги и медали. Едва научившись ходить, он берёт в руки телефон и учится, убивая в игре каких-то гадов, собирает деньги и копит медальки. Кто из него получится? Идеальный киллер на государственной службе. И ты хочешь сказать, что это и есть светлые идеи будущего? Настоящую жизнь человека подменили телевизором и компьютером.

— Ну, наверно, такая жизнь лучше, чем знание того, что у тебя и вовсе нет будущего. Может так, в своём незнании, люди находят счастье? У всех людей единые цели; и деньги — единое мерило успеха.

Тамара Павловна отрывает нас от разговора. Она зовёт дворника Поступайло на кухню есть суп, но только если он пообещает больше не вешать себя на дереве. Дворник обещает, и мы идём на кухню.

Пообедав, я иду в свою комнату. Полуметровые светлые обои, наклеенные внахлёст, придают комнате грубый мещанский вид. Я никак не могу прийти в себя и ложусь на дешёвый диван, обитый плюшем. В комнате большое пластиковое окно, и сквозь него сумерки так и норовят проникнуть в комнату. Напротив дивана стоит старый стол. Рядом с ним — новенький дешёвый стеллаж. В моих ногах впритык к дивану — грубая деревянная глыба, шкаф, в котором я храню свои вещи. Когда я только заехал, из него пахло стариной, но сейчас духи почти перебили застоявшуюся годами вонь. Мне чем-то даже нравится эта обстановка. Бедность и лишения создают иллюзию борьбы, превозмогания, и я, верно, как и большинство русских людей, упиваюсь своим положением, упиваюсь тем, что не сдаюсь, несмотря на все тяготы и материальные ограничения.

Мне никак не дают покоя вопросы, заданные дворником. В какой-то момент жизни мне казалось, что все вопросы, возникающие в детстве, закончились, и в мире всё стало ясно. Всё в жизни было просто и понятно, пока новый ворох вопросов не возник сам собой. День ото дня их становилось всё больше, и мне никто не мог дать на них ответа. То, что казалось простым, стало сложным, сложное стало необъяснимым, а те столпы, на которых стоял мир, растворились, и сама вселенная, шатаясь, развалилась на части. И глядя на её обломки, я уже не верю, что из них можно снова собрать крепкий мир с ясным, предсказуемым будущим. Мы живём, так и не находя ответов. Смотрим — не видя, слушаем — не слыша, трогаем — не ощущая, и потому окружающий нас мир так и остаётся тайной. И что в этом мире важнее? Этот диван, на котором я лежу или билет на поезд в город, где я никогда не был? И то, и другое стоит одинаково, но что важнее? И почему даже я меряю всё деньгами? Неужели в них измеряется всё? Для чего человек работает всю жизнь? И в чём измеряется жизнь человека? В сумме денег, которые он успел заработать? Или в чём-то ещё? Где та универсальная линейка, которой можно измерить ценность человеческой жизни?

III

Зима ещё заявляет о себе. Базальтовые тучи нависли над городом; и потому город — вовсе не сияющая жемчужина на берегу Чёрного моря, а лишь россыпь серого шлака в пещере с базальтовым сводом. Из-за небесной пелены сумерки быстрее опускаются на город. От пасмурной погоды ощущаешь себя на дне глухой бутылки.

Я у окна хостела «Уютный». Это моя вторая работа. Я здесь администратор: убираюсь, слежу за порядком, принимаю плату и выдаю ключи. Для такого города, как Одесса, одной работы мало. По сравнению с Россией цены здесь, конечно, смешные, но и зарплаты смешат не меньше. Одной зарплаты мне бы не хватило на то, чтобы платить за комнату и питаться, а ведь мне, как и любому нормальному человеку, хочется куда-нибудь ходить, покупать одежду и иметь заначку на чёрный день.

Подхожу к холодильнику. На кухне я один. Ещё не вечер, и потому отдыхающие не вернулись со своих прогулок. Ближе к вечеру на этой кухне начнут готовить и ужинать, а мне нисколько не хочется толкаться вместе с ними. Я достаю из холодильника пластиковый контейнер. В нём гречневая каша и котлета. Не я их готовил; я беру их, когда обедаю в одном кафе на улице Жуковского. За тридцать гривен там можно взять комплексный обед: суп, салат на выбор, компот, плюшку и гречневую кашу с котлетой. Я съедаю суп и салат, а гречневую кашу и котлету беру с собой. Всё это выходит недорого, и лишь один изъян портит мою задумку — дёшево и сытно питаться. В комплексный обед на второе всегда дают только гречневую кашу и котлету, и это постоянство вызывает уже неприязнь к коричневой россыпи крупы и перемолотому мясу. Однако мне лень постоянно для себя готовить, и я, перемежая еду из кафе с тем, что приготовил сам, умудряюсь неплохо питаться. В конце концов, в армии меня кормили ничуть не лучше.

Поставив еду в микроволновую печь, вновь возвращаюсь к окну. Подолгу быть одному всегда тоскливо. На улице ездят машины и ходят прохожие, однако мой взор хватается за двух котов. Выбравшись из своих подвалов, они бесцельно бродят по тротуару, а рядом с ними притаилась целая орава котят, которым на вид чуть больше месяца, так они малы. Котята робко выглядывают из под мусорного бака, не решаясь выйти на тротуар. В таком возрасте им всё кажется опасным, и, если рассуждать, они правы во взгляде на мир.

Я достаю еду из микроволновой печи. Котлета ещё не согрелась, а значит, я успел. Отломив половину котлеты вилкой, я крошу её на мелкие кусочки и выношу котятам. Бездомные коты, они кажутся мне брошенными отвергнутыми детьми. Человек приручил их, пустил к себе в дома, а потом, желая избавиться от ответственности, предал, оттолкнув от себя. И теперь эти животные брошены на произвол судьбы, вынуждены скитаться по сырым подвалам, ютиться у труб, спасаясь от холода, страдать от множества болезней и попрошайничать, выклянчивая еду у тех, кто их некогда предал. И если бы эти маленькие живые существа могли плакать, то, верно, реки слёз пролились бы за все их страдания, за их глупую доверчивость человеку, которого они вознесли до уровня бога, но тот, пожираемый лишь преследующим его чувством эгоизма, оттолкнул преданных тварей, решив, что они слишком глупы, дабы чувствовать боль и горечь предательства.

Котята торопливо глотают кусочки мяса, большие кошки, не стесняясь, отбирают еду у своих же детей или младших братьев, кто их разберёт. Двум котятам не достаётся ничего. Они сегодня опоздали к трапезе и, возможно, так и не поедят до завтра. Я смотрю на них, и мне больно: не успели они родиться, как попали в жестокий мир, где есть такие понятия как голод, холод и страдания. Почти у всех котят гноятся глаза, и мне кажется — они плачут. Плачут за себя и всех кошек мира. Я не могу на это смотреть. Ну как же мне одному облегчить все ваши страдания? Как искупить вину всего человечества? Как сделать вашу жизнь хотя бы чуточку лучше? И что значат эти полкотлеты на такую ораву голодных кошек? Разве сумел я хоть кого-то накормить?

Но кто я, чтобы хоть что-то изменить? Что я могу, когда я даже не хозяин своей жизни? Я смотрю на людей, идущих возле меня. Они работают, ездят на машинах, они женаты, на вид всем довольны и со всем согласны. Они смотрят на мир как бы издалека, с высоты своих годов, своей мудрости, своих устоев и принципов. Они видят общую картину, и им наплевать на детали. Их не волнуют бездомные кошки, они не задумываются над смыслом жизни и не пытаются заглянуть за край мира, в будущее; они верят, что завтра будет всё то же самое, что и сегодня, и их это устраивает. Но смогу ли я так? Не волноваться ни о чём, просто ходить на работу, целоваться с женщиной и растить детей, зная, что их ждёт такая же жизнь, как и меня. Рождаться и умирать — лозунг человечества. Для чего мы вообще стараемся? Зачем мы пытаемся чего-то обязательно достичь? Что нами движет? Комплексы или желание угодить своим родителям?

Я возвращаюсь к своему рабочему столу и сажусь за ноутбук, открываю «ВКонтакте», смотрю ленту новостей и фотографии друзей, оставленных в городе, откуда я уехал. Мне одиноко, но я не жалею. Ни о чём не жалею. Мне был нужен этот переезд. Мне было тесно в маленьком провинциальном городке, который был мной изучен и исхожен вдоль и поперёк. Нужен был новый простор для души, как разросшемуся растению нужна пересадка. Душа и разум требовали новой почвы, и я не мог не подчиниться. Ах да, ещё спасение и бегство, но впрочем…

Теперь же я хотя бы знаю, что я свободен, что я жив. Жив душой и разумом; самыми живыми частями нашего «Я». И нет в нас ничего живее, чем сознание и душа. Одно непрестанно думает и задаёт множество вопросов, а другое радуется, парит, мечтает и восхищается. И всё это жизнь — остальное не жизнь. Есть ли жизнь в том, чтобы только заниматься воспроизводством и выращиванием детей, десятки лет как механизм ходить на работу, дожидаясь лишь того момента, когда тебя выкинут на пенсию? Нет, для меня такой жизни нет.

IV

Я выпиваю полбокала розового вина. Самая правильная доза. От мизерной дозы по телу всего лишь растекается лёгкость, но опьянения нет. Ты расслаблен, но не пьян. Это именно то, что сейчас нужно. От недосыпа и усталости тело начало чахнуть, а вино воскрешает его, приводит и мысли, и плоть в порядок. Я работаю уже четвертую ночь подряд. Первый день в «Домушнике», потом сутки в хостеле, и ещё два дня в квартирнике. В пределах разумного я могу пить даже на работе. Артур и Саша Чуприн лояльно относятся к алкоголю, если ты знаешь меру и есть повод. Алкоголь в «Домушнике» не продают, но его за отдельную плату можно приносить с собой. И сегодня здесь большая гулянка.

В комнате «Мафии» идёт игра. В комнате с проектором шесть человек смотрит фильм «Ночи в стиле буги» Пола Томаса Андерсона. Обе игровые приставки и кикер заняты. В главном зале почти никого нет. За отдельным столиком сидит три человека, отдалённо напоминающих хиппи, но без крайностей. За тем же столом, что и я, сидит Диоген, Илья Повар, Саша Чуприн и Андрей Немирский. Из комнаты «Мафии» доносятся крики и разгорячённые возгласы.

Диоген наливает в рокс виски и мешает его с колой. Осоловелый взгляд Ильи Повара следит за Андреем Немирским. Вылетев в начале игры, они теперь сошлись за этим столом, чтобы устроить очередной политический поединок.

— Что делать? Что делать? — Немирский передразнивает Илью. — Снижать ставку рефинансирования до одного-трёх процентов, дабы сделать доступными кредиты для бизнеса и простых потребителей. И самое главное — снизить проценты по ипотечному кредитованию! Люди немедленно начнут брать больше кредитов и открывать малые предприятия. Такие меры вызовут эффект мультипликации и, как следствие, — рост ВВП, благосостояния граждан, развития бизнеса и доступности жилья.

Каждый свой тезис Андрей подтверждает ударом указательного пальца о стол.

— А ты не подумал, что тогда будет с гривной, если ты снизишь ставку? Как она обесценится?

— И пусть обесценивается. Тебе-то что? — стоит на своём Немирский. — Ты каждый день ездишь за границу? Ты же живёшь здесь. Даже если гривна обесценится, у людей внутри страны всё равно будет больше денег и больше возможностей купить себе жильё, и, я тебя уверяю, большинство иностранных производств само переедет в Украину, дабы занять появившиеся ниши.

— У тебя всё так легко и просто, — возражает ему Илья, недовольно качая головой. — Думаешь, почему это не сделали раньше, если такой простой мерой можно решить все проблемы?

— Конечно, не всё так легко, но ставку запросто можно снизить вдвое, — говорит Андрей, потряхивая повёрнутыми вверх ладонями так, как будто держит на них истину, — Знаешь, почему они не снижают ставку? Всё это выгодно олигархической верхушке, засевшей во власти. Да, с одной стороны, если снизить ставку, люди начнут брать больше кредитов и покупательная способность вырастет, но в тоже время это даст толчок для развития предпринимательства, а, значит, и ужесточения конкуренции. А им этого не нужно. Они уже все друг с другом договорились и поделили все рынки. Когда легче договориться, когда предприятий в отрасли десять или сто? Понимаешь, почему им выгодна высокая ставка и стагнация в стране? Так они остаются единоличными хозяевами, а если ставка снизится, им придётся конкурировать, снижать издержки, снижать цены и улучшать качество своей продукции. Такая ситуация характерна не только для Украины, но и для России и большинства стран СНГ. Посмотри, какая ставка рефинансирования у Японии, США, Евросоюза или даже у Китая и подумай, почему эти страны так хорошо живут и интенсивно развиваются.

Илья Повар молчит. Он разбит.

— И ты думаешь, что эта шайка, которая сейчас пришла к власти, снизит ставку и встанет на курс европейских ценностей? — недовольно, но беззлобно хмурясь, отвечает он Немирскому.

— Не знаю, но очень бы хотелось. Иначе страна и дальше будет увязать в стагнации. А стагнация — это отставание. Когда все вокруг развиваются и идут вперёд, а у тебя застой — ты отстаёшь, а вовсе не стоишь на месте.

— В этом плане, мне кажется, Андрей, ты прав, — говорю я. — Но проблема видится мне, куда многогранней, чем кажется. Рубить мосты — это не совсем то, что сейчас нужно Украине. Если выбирать между российскими и европейскими ценностями, я бы выбрал европейские, потому как свобода человека для меня всё же на первом месте. Однако почему в Киеве наравне с европейской экономикой людям навязывают псевдокультурные ценности, мне не ясно. Зачем мы должны славить героев-подонков, убивших тысячи людей, когда у Украины есть общие с Россией и остальным славянским миром гении вроде Сикорского, Булгакова, Гоголя, Ильи Мечникова? Эти люди куда лучше, чем мерзавцы из «Галичины» и УПА.

— Потому, что киевская верхушка — дети фашистских ублюдков, — вносит свою лепту Илья Повар. — Жалко, что их всех не перебили в своё время.

— Повар, ты же прекрасно знаешь, что УПА боролась не только с фашистскими захватчиками, но и с коммунистическими оккупантами, захватившими западные области Украины, — подаваясь вперёд, заступается Андрей Немирский. — И не надо мне обелять большевиков, которые не меньше измывались над украинским народом.

— Украинским народом? — наигранно удивляется Илья. — А где он был тогда твой украинский народ? В западных областях — не спорю, а здесь, в Одессе, или на востоке навряд ли украинцев была хотя бы половина.

— Честно говоря, меня вообще удивляет, что Вторая мировая война, которая закончилась уже более полвека назад, играет такое важное значение в сознании людей, — говорю я. — Ладно старики, их можно понять. Они родились и выросли в годы войны, но вы-то другое поколение! Почему мы вечно обращаемся к прошлому, рассуждая, кто был прав во время давней войны, а кто нет; кто предатель, а кто герой? Пора бы давно забыть эти события, как страшный сон, и только пожалеть тех людей, которым пришлось убивать друг друга. Ведь, в сущности, во время войны не коммунизм сражался с фашизмом, а несчастные люди убивали друг друга лишь потому, что их тоталитарные лидеры не поделили влияние. Я не верю, что все немцы были ярыми националистами и все русские — убеждёнными коммунистами. Пора бы признать все ужасы войны и воспринимать войну, как ужасную глупость, то, чего надо стыдиться, а не чем гордиться. Если мы будем воспринимать войну, как высшую ценность общества, то нам не далеко и до того же самого фашизма. Только фашистские режимы воспринимают войну как гордость. Хороший повод для гордости: целая куча стран толпой уничтожила одну Германию, во главе которой стоял человек с шизотипическим расстройством психики. Велика победа!

Я нервничаю. Меня почему-то волнует эта тема, и я наливаю себе в бокал остатки вина. Его всё равно нужно допивать.

— Вам двоим стоило бы намотать себе на ус эти слова, — замечает Диоген, глядя на Илью и Андрея, как на провинившихся школьников. — Знаете, когда мы начнём хорошо жить? Когда научимся смотреть вперёд, а не оборачиваться на прошлое. Когда люди начнут гордиться достижениями науки, искусства, тогда не будет всех этих националистов и радикалов. Я бы вот куда охотнее пообщался с Достоевским, чем со Сталиным, или с Гагариным, чем с этим Бандерой. Ну что все эти вояки могут дать для будущего страны? Только смерть и разрушения. Наука же исцеляет людей, рождает открытия, а искусство делает жизнь прекрасней. Так к чему мы хотим стремиться и какие цели преследуем? Какие люди должны стоять во главе общества? Сейчас не средневековье, и нам не угрожает татаро-монгольское нашествие. Ценности в мире изменились, и сам мир изменился. Вот только все постсоветские страны (Антон стучит себе пальцем по виску) застряли со своим мировоззрением где-то в середине двадцатого века.

Андрей Немирский одобрительно кивает головой и хрустит чипсами. Отпивая пиво, он говорит:

— Это я и пытаюсь донести до Ильи, что нужно смотреть вперёд, а не ровняться на совок.

Все умолкают. Один лишь Руслан Барамзин, грузно нависающий над столом как скала, нарушает молчание.

— О чём это вы? Опять о политике?

— О ней, родимой, — отзывается Саша Чуприн, — рассуждаем, что война — это плохо, и Диоген с Ромой предлагают забыть все войны и всех героев.

— А может они и правы, — вступается Немирский. — Вот если бы сторонники единой Украины поменьше бы носились со своим Бандерой, а больше бы упирали на Тараса Шевченко и Гоголя, то может и не было бы у нас такого раскола, однако и сторонники федерализации уцепились за победу в ВОВ, как кошка за спасательный круг.

Он переводит хитрый взгляд на Илью Повара.

— Да дело тут не в победе, — не выдерживает Илья, — а в том, что к власти сейчас пришли националисты и продажные олигархи. А вы всеми этими разглагольствованиями только отвлекаетесь от главной проблемы!

— А какова же главная проблема, хочется узнать? — возмущается Диоген. Он пьян и потому более, чем когда-либо настроен на разговор.

— А главная проблема в том, что власть принадлежит не людям, а олигархам. Ты же должен знать об идеях Карла Маркса.

Немирский искривляет своё лицо.

— Отобрать всё у богатых и вернуться к коммунизму, — саркастически высмеивает он слова Повара.

Однако Диоген, который доедает жареную гренку, не настроен на шутки. Серьёзный разговор — есть серьёзный разговор.

— Знаю. Хорошие идеи, вот только на практике пока не осуществимые. Сейчас в нашей стране, да и во многих постсоветских странах, основной конфликт завязан вовсе не между собственниками средств производства и пролетариатом, как это звучит по Марксу, или, простыми словами, между предпринимателями и рабочими, а между политической элитой и остальным народом. Между теми, кто намерен растить детей в нашей стране, и между теми, кто намерен растить детей в более благополучных странах запада. Так получается, что одни всю свою жизнь обустраивают жилище и окружающую их среду, дабы хоть что-то оставить своим детям, когда другие здесь лишь работают на вахте, перевозя капитал из родной страны в страны запада. Их дети едут учиться на запад, потом эти дети устраиваются работать в США или странах Европы, там же им покупают квартиры, их дедушки и бабушки тоже селятся рядом с ними. А на чьи деньги всё это делается? На наши деньги! И это всё не мешает политикам раздавать здесь красноречивые обещания и скандировать патриотические лозунги. Так и получается, что основная народная масса работает, думая, что трудится для своего блага, а на деле лишь обеспечивает зарубежную жизнь клики политиканов и вхожих в политические кулуары олигархов, которые выкачивают из страны капитал так же, как паразит выкачивает силы из свой жертвы. Такое правительство и называется паразитическим.

Диоген активно жестикулирует. И если мысленно заменить одежду присутствующих на античные тоги, а стеклянные бокалы — на кубки из серебра, то сцена эта может выглядеть, как спор древнегреческих философов об устройстве мира.

Из комнаты «Мафии» с шумом вываливается толпа. Игра закончена, и сейчас во время перерыва будет бурное обсуждение, пока все они не соберутся на следующую игру. Слава идёт к барной стойке и заказывает у Максима ещё один кальян. Он сегодня ведущий «Мафии», и кальяны ему делают со скидкой. Слава этим пользуется и накуривается вдоволь.

Ещё несколько человек подходят к барной стойке и делают заказы у Дины, сегодня она бармен. У Дины светлые короткие волосы, сама она полная, а на её руках виднеется несколько татуировок. Но вообще она крайне жизнерадостный человек, и с ней приятно работать.

Я отдаю Дине несколько пустых тарелок, и она уходит. Облокотившись на барную стойку, её ждёт Костя Ёлкин, чтобы сделать заказ, но пока Дины нет, он обращается ко мне.

— Мы собираемся сходить завтра в бар. Знаешь «Комод», тут за углом?

— Да.

— Пойдёшь с нами? Завтра будет прикольная тусовка. Нормальный диджей и всё такое.

— А какая там музыка? — спрашиваю я, хотя выбирать мне не приходится. Кроме тех, кто ходит в «Домушник», в Одессе я никого не знаю. И если позвали — надо идти.

— Ну тебе же нравится рок-н-ролл и всё такое. Аутентичные вещи, — говорит Костя и улыбается не только губами, но и своими чуткими хвойными глазами.

— Конечно, я иду.

— Вот и славно, — он хлопает меня по плечу. — Илья тоже идёт, но он, наверно, сейчас слишком занят политикой, чтобы помнить о завтрашнем дне. Надо будет позвать ещё Диогена и Немирского. Слава Басист хотел тоже подтянуться.

— Простите, — нас отвлекает от беседы маленькая пухлощёкая девушка с воодушевлённым взглядом. Этот взгляд всегда есть у тех, кто посещает кафе первый или второй раз. В первые разы всё в «Домушнике» кажется необычным и фантастическим. Все эти игры, плакаты и обычаи нашего заведения. — В прошлый раз вы показывали нам игру, где мы играли какими-то гоблинами и там был такой мужик, который нам травмы наносил: вроде нельзя говорить и всё такое…

Смущённая девушка запинается; во время всей своей речи она глядит на Костю Ёлкина. Нет сомнений: обращается она именно к нему.

— Я вам показывал? — удивляется Костя.

— Да, я не помню, как называется игра… — девушка опускает свой смущённый взгляд.

— Вам, наверно, нужен администратор, — вмешиваюсь я.

Девушка смотрит на меня, потом на Костю.

— Вам нужна «Крагморта»? — спрашиваю я.

— Да, — девушка кивает головой, — простите, я вас перепутала, — говорит она Косте, а тот лишь благосклонно улыбается.

Я отправляюсь за игрой и напоминаю правила компании из четырёх девушек. На вид они только вчера окончили школу.

Балаган в главном зале утихает. Игроки вновь собрались в комнате «Мафии». К нам присоединяется Сергей Квест и Руслан Барамзин. Они решили пропустить эту игру, а вот Илья Повар и Андрей Нимирский, наоборот, заняли их место. Сергей Галамага наливает себе вина.

— О чём говорите? — спрашивает он. — Надеюсь, не о политике?

Саша Чуприн усмехается.

— Мы, как и все люди, стремимся предсказать будущее, — глядя в стакан, говорит Сергей Квест.

После балагана, вырвавшегося из стен соседней комнаты, сидящие за этим столом кажутся слишком удручёнными. Но вино не выпито, и еда не доедена. До закрытия ещё далеко, а, значит, беседа будет идти и дальше. И так ли уж важно, грустная она будет или весёлая, о будущем она будет или о прошлом, о выдуманном или действительном?

— Не читали, тут на днях в Ильичёвске люди с иконами пришли защищать от сноса памятник Ленину?

После своих слов Диоген заливается улыбкой, я тоже.

— Ну чего тут такого? — удивляется Руслан Барамзин.

— Да ничего, — продолжает Диоген, — просто удивительно как-то. Люди с иконами пришли защищать памятник Ленину. Это же абсурд! Они же совершенно не разбираются в истории и в идеологиях. А им ещё дано право голоса. Плакать же хочется. Вы меня знаете, я не приемлю ни то, ни другое, но я никогда не понесу портрет Ленина в церковь, как никогда не поставлю икону рядом с коммунистическим стягом. Однако у нас в стране половина населения так же свято верит в бога, как и в идеи Ленина. Хотя то и другое — антагонизмы в чистом виде!

— Это их прошлое, и старики за него держатся.

— Простите, но они идиоты! — вскипает Диоген. — Ни в чём не разбираются и ещё норовят учить других, как им жить. Неужели, когда мы постареем, то станет такими же болванами? Ленин же был инициатором гонений на церковь, по его указу сажали и вешали священников, но скажи ты сейчас какой-нибудь бабуле, выходящей из храма, что нужно демонтировать постаменты с фигурой Ленина, и она тебя проклянёт всеми известными ей словами. Ну нельзя же пытаться разжечь костёр и лить на него воду.

— Меня вот что больше всего удивляет: люди не читают ни библии, ни конституции, — размышляет Сергей Квест. — И не понятно по каким законам они живут. Большинство за всю свою жизнь ни разу не брало в руки конституцию. А это самый главный документ страны, что уж говорить о других законах и постановлениях…

— Диоген, а почему ты так не любишь церковь? — спрашивает его Саша Чуприн. — Она же долго являлась опорой нашего государства, и православие — одна из важнейших составляющих нашей культуры.

— Церковь изжила себя. Сейчас не то время. Наука с непостижимой скоростью бежит вперёд, и в эру космических открытий и интернета верить в чудодейственную силу молитвы — это бред!

— А знаете, почему я не верю церкви? — разгорячённо вмешиваюсь я, видно алкоголь всё же даёт о себе знать. — Потому что все они обманщики! Вы знали, что у бывшего патриарха Московского Алексей II после смерти на банковских счетах осталось триста миллионов рублей? Немаленькая сумма, да? А нынешний патриарх ездит на бронированном автомобиле. Кого он опасается? От кого он прячется за бронированной дверцей? Или он не верит, что его жизнь в руках Господа нашего? Он и правда намерен защититься от божьей воли бронированной дверью? Какой он после этого священник? И что он вообще делает рядом с властью? Не зря же в евангелие сказано: «Кесарево кесарю, а Божие Богу». Почему Иисус не рвался в политику, а ходил среди народа? Сейчас же священнослужители отгораживаются от людей бронированными автомобилями. Неужели спустись Иисус сейчас на землю, и он бы стал разъезжать в броневике и положил бы в банк триста миллионов?

— Если бы Иисус воскрес и призвал бы отказаться от лживых церквей, призвал выгнать из храма торговцев свечками и магическими услугами, то они бы, не задумываясь, казнили его снова. Иисус — есть Иисус, а бизнес — есть бизнес.

Антон Диоген заканчивает и отпивает из рокса смесь виски и колы.

— А что ты можешь сказать о библии? Ты считаешь, что всё это выдумка? — спрашивает его Барамзин.

— Конечно, он же атеист, — отвечает Саша Чуприн за Диогена.

— Полуисторические сказки, не более, — тут же отзываюсь я.

— На самом деле не важно, на сколько правдиво сказание об Иисусе Христе, — отзывается Диоген, и мы все с вниманием принимаемся следить за его мыслью, — важно то, как мы его воспринимаем. Пусть даже всё в библии будет вымыслом от начала и до конца. Это не важно. Так или иначе — это миф, но крайне жизнеспособный и всеобъемлющий миф. Миф, который находит оклик у самых разных слоёв, народов и обществ, а, значит, в нём есть общечеловеческие идеалы и ценности. Человек науки рассматривает это сказание с точки зрения общей для всех людей психологии. И для него оно имеет такую же культурную ценность, как история о царе Эдипе, о Ромео и Джульетте, сказка о Золушке или рассказы Джека Лондона. Для человека же с метафизическим складом ума, к тому же затуманенному кадилом священника, эта история имеет ценность вселенской мудрости и является единственным абсолютом. Такой человек боится заглянуть за рамки собственного разума, потому как если он посмотрит на действительный мир, то мир этот его испугает своим разнообразием и своей непредсказуемостью, ведь мир наш — это не только порядок. В нём есть свои законы, но и они нарушаются. Всегда существует какая-нибудь переменная, которая допускает возможность случайного результата. Людям удобно думать, что всё заранее предрешено, ведь если в жизни всё решается здесь и сейчас, то они, во-первых, окажутся в дураках, а это признавать никто не любит, а, во-вторых, им придётся принимать решения и, что самое главное, быть ответственными за свою жизнь. А ответственность — это именно то, чего так боится человек. Потому рассматривать Иисуса Христа следует не как религиозно-мифического деятеля, а сказание о его странствиях и отдельные части библии — не как непоколебимую истину, но как морально-культурный абсолют, идеал человеческого гуманизма, как собрание некоторых мудростей и устремлений развития человеческого общества. В таком контексте ссылаться на учение Христа, на его фигуру и его идеи, это вовсе не метафизическое объяснение устройства мира, а сравнение с олицетворённым эталоном. Иисус Христос в данном случае не религиозный символ, не инструмент пропаганды какого-либо догмата, но идеал человека доброго, всепрощающего, мудрого. Потому вовсе не следует слепо любить Иисуса и чтить его, скажем, за жертву, как нам это преподносят церковники. Суть его учения, цель его убеждений — вовсе не страдания и не расплата за грехи, а, наоборот, освобождение людей от предрассудков, от жестокости и глупости. Церковь сделала его своим брендом, а в действительности он философ, подвергшийся преследованию за свои убеждения, за стремление сделать мир чуточку лучше. Немало таких людей было до него и после него.

Диоген замолкает, и мы долго пытаемся осмыслить его слова, а это тяжело на сонную и пьяную голову.

— Я никогда не думал в таком ключе, — говорю я.

— Да, крайне интересные мысли, — подхватывает Сергей Галамага, почёсывая подбородок.

Диоген доволен. Я по себе знаю, как ему должно быть приятно высказать благодарным слушателям то, что давно гнездилось в голове.

— Но если мы заговорили о поучающей морали тех или иных произведений искусства, то, на мой субъективный взгляд, более доступный категорический императив сформулирован вовсе не в трудах Канта и уж тем более не в библии. Всё куда проще. Самый простой и поучающий посыл даётся в фильме Ростоцкого «Белый Бим Чёрное ухо». Там всё предельно ясно. После его просмотра ты сразу понимаешь, на чьей ты стороне: людей тёмных, злых, всего боящихся, или тех, чьё сердце отрыто свету, доброте и не боится глупых предрассудков. И ведь дело там вовсе не в собаке, а в людях. Вы замените мысленно там пса на кого угодно: на человека, общность или народ. Как после просмотра такого фильма можно дурные вещи делать своему соседу?

Я молча осмысляю все посылы Диогена; весь остальной стол тоже нем.

— А что же тогда такое религия? — задаётся вопросом Барамзин. Нравственная максима Диогена, видать, его не так интересует.

— А вот представь: сейчас в комнату залетает небольшой сияющий диск, кружится несколько секунд и улетает. Что это?

— Шаровая молния, — отвечает Барамзин.

— Нет, она же круглая, — говорю я. — Это НЛО.

— Ну и что это? Иллюзия? — спрашивает Саша Чуприн.

— Всё то, что вы сейчас назвали — это и есть религия. Когда человек не может что-то объяснить, опираясь на научные знания, он и начинает придумывать себе богов, ангелов, НЛО, призраков. Любая теория, которую вы выдвинете по поводу этого сияющего диска, будет религией. И только учёный начнёт изучать этот феномен, чтобы объяснить его с точки зрения физических или химических законов.

— А что, НЛО по-твоему тоже религия? — недоверчиво спрашиваю я.

— Да, только выраженная в другой форме. Если ты увидишь сияющий диск, ты же не поверишь, что это нимб ангела. Для этого ты слишком образован, но вот поверить в то, что это — неопознанный летающий объект, тебе уже легче.

— А множества свидетельств очевидцев, как ты их объяснишь?

— Иллюзия. Обычная иллюзия. Всё, что ты видишь, проходит через твой мозг, и где гарантия, что он когда-нибудь не даст сбой. Ты же видишь сны, а сны — это яркий пример иллюзии. Да и люди в целом любят мистику, человека всегда влечёт загадочное и необъяснимое. Такова его природа.

— Подожди, а фотографии и видео? Египетские пирамиды, их, говорят, строили инопланетяне, — Руслан Барамзин цепляется за последние остатки аргументов.

— Видео и фото чаще всего оказываются подделкой или объясняются явлениями природы и оптической иллюзией. В двадцать первом веке у каждого человека есть камера на телефоне, но свидетельств фиксации НЛО стало меньше, чем это объяснить? НЛО в отпуске? Что же касается египетских пирамид, так это вообще смешно. Ты правда веришь, что инопланетяне с их сверхразвитыми технологиями строили эти огромные горы из камня лишь для того, чтобы положить в них труп?

Мы смеёмся. Шумящая толпа снова вырывается из комнаты «Мафии». Артур Луцко подходит к нашему столу и говорит, что мы скучные алкоголики. Мы, дескать, сидим и спиваемся за умными разговорами. Он зовёт нас на игру. Диоген, Саша Чуприн и Сергей Квест с лёгкостью соглашаются. Я бы тоже принял участие, но я администратор, и у меня хватает забот.

От нечего делать я прохожу с ними в комнату «Мафии» и смотрю, как начинается игра. Шестнадцать человек сидят за двумя большими столами. Ведущий Слава Басист всем раздаёт карты и, выпустив из лёгких кальянный дым, объявляет, кто сегодня в игре:

— Итак, три мафии, адвокат, маньяк, доктор, коп, журналист, путана, бессмертный, педик, он же лунатик, оборотень и четыре мирных жителя.

Из маленького ноутбука звучит игровая музыка.

«Наступила ночь. Город спит», — слышится из динамика.

Игроки по команде закрывают глаза.

«Мафия просыпается и знакомится».

Четыре человека и Диоген среди них открывают глаза и, не шевелясь на своих местах, одним лишь взглядом, как заговорщики, ищут друг друга.

«Мафия познакомилась и засыпает», — снова говорит голос.

Четыре мафиози закрывают глаза. Раздаётся удар гонга, а за ним — крик петуха, и всё тот же голос с записи возвещает: «В городе наступило утро».

Игроки открывают глаза и смотрят друг на друга.

— Повар шевелился ночью, — говорит девушка, носящая в этой игре имя Женя Гу.

— Сама ты шевелилась, лапала меня ночью, — отвечает ей, отшучиваясь, Илья.

— Давайте не будем обращать внимания на такую чепуху. Я тогда специально буду махать ночью руками, чтобы никто ничего не понял, — говорит Немирский и показывает, как он будет ими махать; шевелюра волос его при этом качается, как поле ржи на ветру.

— Артур, что ты скажешь? — Диоген наседает на Артура Луцко.

— А ты Диоген, случаем, сам не мафия?

— А, может, это Ан-12? — Женя Гу смотрит на Андрея Немирского. В этой игре у него такой ник. Большинство прозвищ, ходящих в «Домушнике», уходит корнями именно к этой игре. Чтобы как-то выделить себя и сделать имена более запоминающимися, была и придумана эта система никнеймов. Так, например, Илья Нагорный взял себе никнейм Повар, который соответствует его профессии.

— Я буду голосовать за Повара, — говорит пухлощёкая блондинка, вроде её зовут Ксюша, — он прошлый раз меня обманул и был мафией.

— Голосуй, ты же больше потеряешь, — блестя глазами, отвечает Илья, — конечно, если ты мафия, тебе выгодно, чтобы меня казнили! Давайте! Голосуйте за меня, а когда поймёте, что я был прав, то потом убейте её!

Он возбуждённо тычет пальцем в блондинку.

— Ксюша, а почему ты решила, что нужно голосовать за Илью? — коварно улыбаясь, спрашивает Сергей Квест.

Они ещё долго спорят. Когда же начинается голосование, большинство голосует за блондинку Ксюшу, здесь она носит имя Дикси. Она оказывается журналистом. Мафия тайно ликует. Тот же голос из ноутбука возвещает: «Наступила ночь. Город спит».

Игроки засыпают, и не все проснутся «утром». Кого-то пристрелит мафия, кого-то прирежет маньяк, коп попытается убить преступника, а доктор будет лечить возможную жертву мафиозной расправы. Максим зовёт меня в зал, и я иду по делам. Я немного пьян, устал от недосыпа, но счастлив тем, что имею возможность вести интересные беседы с такими разными людьми. Счастлив тем, что даже в неродном городе нашёл себе друзей и такое замечательное место работы, как «Домушник».

V

На улице темно. Я сижу в маршрутке, идущей на улицу Бунина; с этой улицы совсем близко до бара «Комод», где мы договорились встретиться с Костей Ёлкиным, Ильёй Поваром и Диогеном.

Маршрутка перескакивает с одного жёлтого пятна на другое. Уличные фонари передают нас друг другу из рук в руки, кажется, они боятся, что мы заблудимся в вечерней мгле. Машина петляет среди домов разной высоты. Они высятся совсем близко от дороги. Мы едем, как в освещённом ущелье. Иногда это ущелье прерывается, и мы можем поехать в любую из трёх сторон, но машина неминуемо держится своего курса — у водителя есть маршрут. Он пленник этого ущелья, пленник желтого света фонарей и пленник маршрута.

На площади Льва Толстого мы сворачиваем на узенькую улочку, мощённую брусчаткой. Брусчатка шуршит под колёсами, деревья раскинули над нами паучьи сети ветвей и устрашающе машут ими от ветра. В темноте кажется, что под колёсами шумит река и мы плывём по ней, а не едем. Проезжая возле Спасо-Преображенского Кафедрального собора, я замечаю, что тётка, сидящая подле меня, крестится. Будь то старушка, я бы не удивился, но этой женщине лет сорок.

Я намереваюсь выйти возле торгового центра «Афина», но на остановке после площади Веры Холодной в маршрутку заходят несколько старушек, и девушка, сидящая впереди, уступает одной из них место. Я тоже встаю и подхожу ближе к ней. Она одета в чёрное короткое пальто. На её ногах такие же чёрные ботильоны, а сами ножки обтянуты чёрным капроном, из-за этого они кажутся ещё стройнее и изящнее. Мне сложно оторвать от них взгляд. Я чувствую, что-то просыпается внутри меня, и стараюсь не смотреть вниз. Но только я поднимаю взгляд, как он тут же упирается в каштановые волны волос. От них веет сладостью, цитрусом и горечью. Этот аромат притягивает и пьянит. От него становится ещё более не по себе, но я делаю вид, что мне всё равно. Я безразлично смотрю вперёд.

Маршрутка подъезжает к остановке возле ТЦ «Афина», но девушка не спешит выходить. Она лишь оборачивается, чтобы посмотреть, не пропустить ли меня. Она оборачивается, и я замираю. Внутри меня что-то поднимается, и я ощущаю, как тело наполняется растекающимися гормонами. Её тёмно-карие глаза смотрят прямо в мои. Секунду, две, но и этого мгновения хватает, чтобы я мог ощутить прилив сил во всём теле. От каштановых волос, густых тёмных бровей и длинных чёрных ресниц её глаза кажутся бездонной пропастью. Кажется, в них заключено всё. Мир. Вселенная. Душа. Звёздное небо не выглядит так загадочно и прекрасно, как эти два маленьких кружка, за которыми скрыта тайна. Сладкая и горькая тайна. Надежда и разочарование.

Слегка орлиный нос девушки выдаётся вперёд, но спинка носа не сильно выгнута, и он почти без горбинки. Такой бы нос не подошёл сотне тысяч человек, но именно на её лице он смотрится изумительно. Он привлекает внимание, но не портит образ лица. Пухлые губы собраны в маленькую круглую улыбку, готовую, кажется, в любую секунду распуститься как роза пиано. Широкие скулы мягко очерчены, а точёный подбородок гордо выдаётся вперёд.

Чувство моментального влечения охватывает меня. Я пропускаю свою остановку. Моя личность раздваивается, два голоса говорят во мне, так, наверно, бывает у больных диссоциативным расстройством идентичности. Как же хорошо я теперь их понимаю. Моё первое «Я» находится в мозге и старается трезво оценивать происходящее. Оно говорит мне, что я пропустил свою остановку, что эта встреча никак не относится к моей жизни, к моим сегодняшним планам и, возможно, вообще бессмысленна, как и десятки тысяч случайных встреч. Другое же «Я» тупо манит меня к ней. Оно старается уловить черты её лица, смотреть на её фигуру, на её волосы… волосы. Я вдыхаю их аромат. Аромат сладости, цитруса и горечи. Всего два чувства — обоняние и зрение, а я уже сам не свой. А у человека их пять. Пять главных чувств. И вот впервые всего лишь два чувства свели меня с ума. Моему искушающему «Я» хватило лишь двух чувств, чтобы временно, хотя бы временно, победить рассудок.

Мой взгляд подобен тупому взору быка. Хотя нет, не быка, ибо бык не может так жадно смотреть, как это делаю я, как это делают мужчины. Наравне с упрямой тупостью в моём взгляде есть что-то жадное, хищное, как это бывает у кошек, когда их зрачки расширяются, и они с абсолютным вниманием следят за добычей. Но я не кот, и моё первое «Я» не даёт мне забыть о людской морали. Оно как страж сдерживает безумный подсознательный порыв тела.

Маршрутка останавливается, и девушка выходит. Я следую за ней. Мне нужно в ту же сторону. Это так, и я не пытаюсь никого обмануть. Моё первое «Я» решает следовать за ней, покуда нам в одну сторону. Но пока моё первое «Я» думает, второе уже с жадностью разглядывает девушку. Я уже не тупо глазею на неё, я выхватываю мелочи, замечаю особенности её походки и фигуры. Я весь превращаюсь в зрение и изучаю её, как хищник изучает добычу.

Каблуки ботильонов бьют по мостовой, худые изящные ножки несут хрупкое женское тело. Дует ветер. Он доносит до меня запах сладости, цитруса и горечи. Я представляю, как этот ветер путается в её волосах. Будто угадывая мои мысли, она поправляет волосы, откидывая их назад. Её жест почему-то кажется мне необычайно красивым.

Проходя мимо тёмных зеркальных витрин магазинов, расположившихся по левую сторону от тротуара, она заглядывает в них и видит меня в этом тёмном, как омут, отражении действительности. Я иду за ней следом. Витрины скачут, как в карусели, и я не уверен, но мне кажется, она улыбается мне или улыбается себе, возможно, радуясь, что произвела на такого придурка как я гипнотический эффект.

Пора сворачивать. Мне стыдно. Стыдно перед ней и перед собой. Надо либо подходить и знакомиться, либо идти по своим делами. Но что я скажу? «Здравствуйте, вы так красивы, и я решил с вами познакомиться». Глупость. Какая глупость! Так подходят только полные неудачники.

Время решает всё. Я сворачиваю налево — она идёт вперёд. Выбор прост: либо решаешься, либо девушка уходит прочь.

Мой телефон звонит.

— Где ты есть? — в мобильнике раздаётся голос Ильи Повара.

— Уже близко. Пара минут.

Костя и Илья ждут меня у входа. Я подхожу, здороваюсь с ними, и мы проходим в бар. Как будто специально для нас играет песня Джоан Джетт «I love Rock-n-Roll». Удары барабана и гитарный риф встречают нас на пороге бара. Джоан Джетт своим высокомерным голосом рассказывает нам про какого-то семнадцатилетнего подростка. Для бара время ещё раннее, но на удивление людей много. Свободные столики ещё есть, и мы усаживаемся.

— Закажем пиццу, — говорит Костя, — она здесь лучшая в Одессе.

Из-за музыки приходится повышать голос.

Я смотрю меню. Меня в первую очередь интересуют цены. Пицца стоит сто тридцать гривен, если она и в правду так хороша, как говорит Костя, то это вовсе не дорого.

— Ты что будешь? — спрашивает Илья.

— Пока не знаю.

— До начала веселья нам придётся тут изрядно посидеть, так что бери лучше пиво в бутылке. Его можно долго пить и тянуть время. А когда наступит момент, нахлобучиться всегда успеешь.

Я так и делаю, беру тёмное пиво в бутылке. Мы заказываем пиццу, и я неторопливо осматриваю бар. Всё здесь, кажется, сделано только из двух материалов: серого камня и состаренного дерева. Только диваны обиты кожей, а все стулья, столы и барная стойка имеют потёртый вид. Лампы с железными плафонами тусклым светом освещают помещение. Вид заброшенности, атмосфера подвальной забегаловки в сочетании с плакатами а-ля американские постеры пятидесятых-шестидесятых годов с пинапом придают этому месту вид аутентичного бара. Простота и блеск. Дешёвая мебель и качественная выпивка. Идеальное место для инди и хипстеров. Музыка здесь хороша, как на подбор, всё то, что слушаю я сам. Никогда бы не подумал, что где-то могут включать такую изумительную музыку. Я воодушевлён и увлечённо слежу за всем вокруг.

Люди здесь одеты куда более щеголевато, чем в прочих барах и клубах. Мужчины не носят пёстрых шёлковых рубах, если кто и сидит в джинсах, так это джинсы, а не однотонные штаны, из материала, отдалённо напоминающего джинсовую ткань. Половина в рубахах, а если кто и пришёл в футболке, то замысловатый рисунок заставит поломать голову над его разгадкой. Почти треть здесь, кажется, имеет хотя бы одну татуировку. Девушек здесь пока мало, и они одеты просто. Нет здесь того типа пухлозадых толстушек неопределённых лет, которые вместе с платьем надевают сапоги с голенищем до колена. На мне же самом надета рубаха в мелкую белую и чёрную клетку, заправленная в коричневые брюки из плотной ткани. На ногах коричневые ботинки. Они не новые, но всё ещё имеют должный вид. На Косте тоже рубаха, и только Илья сидит в футболке. Он не выглядит модно, но и совсем безвкусным его образ назвать нельзя.

Костя Ёлкин встаёт и подходит к бару. Он что-то говорит бармену, и тот даёт ему колоду карт. Из колонок играет Fatboy Slim. Когда он возвращается и садится за стол, то говорит нам:

— Видите вон ту девку в синем платье?

Мы киваем.

— Вы бы видели, какие у неё ногти! Длиннющие как у ведьмы. На какой чёрт они их наращивают?

— Сложный вопрос.

Костя раздаёт на дурака.

— Мне кажется, они это делают, чтобы выпендриваться друг перед другом. Я или вообще не обращаю внимания на ногти, покрашены и ладно, либо смотрю и ужасаюсь.

— Дуры, тратят деньги попусту, — бурчит Илья Повар.

— А вот представь: ты знакомишься с дамочкой, а у неё длинные ногти. О чём это говорит?

— Что она много о себе думает? — предполагаю я.

— Нет, то, что она ленивая, — разъясняет Костя. — Ну представь, как она будет мыть посуду с такими когтями, чистить картошку или стирать? Длинные и очень ухоженные ногти могут позволить себе только жёны миллионеров, за которых всё делают их домработницы, да и то, стоит ли это того? Дорогие понты, не более. Не зря хозяйственную женщину выбирают по рукам.

Я почему-то думаю о девушке, которую видел в маршрутке. Думаю о том, какие ногти должны быть у неё, но меня отрывает от раздумий бубновая девятка, брошенная Костей. Я бью её бубновой десяткой, так кстати затесавшейся в мою руку, забывая спросить, играем ли мы в переводного.

— Мы в переводного?

— Да, — подтверждает Костя.

Бито. Я беру карту и хожу под Повара восьмёркой пик. Он, не задумываясь, переводит её восьмёркой червей. Костя тоже переводит под меня, и мне ничего не остаётся, как взять эти три восьмёрки. Ладно, в следующий раз кто-нибудь поплатится за то, что накидал мне такую мелочь.

— Но ведь ты не против того, что женщины ухаживают за собой? — спрашиваю я.

— Конечно нет, но нужно знать меру, — глядя на карты, отвечает Костя.

— Это как у Ефремова: «Культура — это знать меру во всём».

— Именно. Вот зачем накачивать губы ботоксом или делать силиконовую грудь?

— Ну некоторые так выглядят лучше. Силиконовая грудь — это один из первых малюсеньких шажочков на пути к автоэволюции, — отвечаю я. — Ты же не думаешь, что с развитием технологий человек отбросит идею преобразить свои недостатки, дабы максимально адаптироваться к условиям окружающей среды.

— Какая-то тупая получается адаптация.

— Почему же? Если природа дала тебе плохие зубы, ты заменяешь их имплантатами — простейшая автоэволюция, третьи зубы. А если у женщины маленькая грудь, и из-за этого она не может, например, найти себе мужика, или её профессия требует пышных форм, то почему бы ей не вставить имплантаты?

— Да, почему бы? — поддерживает меня в споре Илья, но топит в игре, подбрасывая две дамы. — Вот некоторым женщинам сейчас что надо? Чтобы у мужика была машина и своя квартира, вариант с ипотекой не очень-то подходит. А что они могут дать взамен? Если у меня есть машина, квартира и хорошая работа, а она всего лишь хорошо готовит, то мне лично этого мало. Она должна выглядеть куда лучше остальных, ведь у неё будет много конкуренток; на готовенькое местечко найдутся претендентки.

Илья Повар хищно улыбается, как будто уже имеет всё вышеперечисленное.

— Ну да, — Костя соглашается.

Я выигрываю в споре, но в игре остаюсь дураком — собираю и тасую карты.

— Ходил я тут с одной девушкой, — начинает Костя.

— Это не с той ли Настей? — перебивает его Илья, пренебрежительно произнося имя одной девушки.

— Да, с ней, — улыбаясь, говорит разоблачённый Костя. — Выглядит хорошо. Одета как надо…

— Ну не скажи, — опять вмешивается Повар, — у неё такой высокомерный вид, что кажешься себе дерьмом последним.

— Да не такой у неё вид, — Костя галантно защищает девушку и свой выбор. — Она больше кажется такой. Да и вообще, скажи ещё, что она плохо выглядит?

— Ну выглядит нормально.

— Нормально? — возмущается Костя. — Да ты сам первый хотел к ним подойти, только понял, что они тебя отошьют!

— Конечно, потому что она и её подруги страдают нарциссизмом.

— Чем? — удивлённо переспрашиваю я, дабы удостоверится, что не ослышался.

— Нарциссизмом.

— Да ни чем они не страдают, — всё ещё защищает Костя.

— Страдают, страдают, — стоит на своём непоколебимый Илья, — на какой чёрт они постоянно фотографируют себя на свои телефоны? Что это по-твоему, как ни пафос и самолюбование?

— Это глупая мода, — упирается Костя, — сейчас так модно. Если у тебя нет в соц. сетях фотографии с мероприятия, считай, тебя там и не было. Съездил за границу и не выложил фото — значит и не ездил. Такие сейчас порядки.

— Они для идиотов, — бурчит Илья, показывая тем самым, что не намерен менять своего мнения.

Я раздаю карты.

— Ну и короче, начал я с ней встречаться. Знаешь, такой букетно-цветочный период (Костя машет рукой). Ходили мы с ней везде. Приглашаю её куда-нибудь, ну и плачу за неё. Работает она, знаешь, бухгалтером. Короче нормально так получает, где-то трёху. Живёт с родителями. За квартиру платить не надо, за еду тоже. Короче, деньги должны оставаться. Я понимаю, что у женщин свои траты, косметика там, шмотки красивые, но у неё никогда не было денег.

Мы с Костей засаживаем Илью Повара. Он собирает хорошие карты.

— Знаешь, куда она их тратила? Покупала себе шмотки и ходила с подругами по дорогим кафе, клубам и барам. Вот как эти, — он показывает рукой на двух девушек, одиноко сидящих в отдалении за столиком.

Мы смотрим на девушек; на их столе стоит кальян — здесь он стоит недёшево — и пара коктейлей.

— Меня раньше удивляло, — продолжает Костя, — как это мои одноклассницы и знакомые умудряются так часто посещать кафе и бары. Приходят и запросто оставляют по триста-пятьсот гривен. Оказывается, они тратят всю свою зарплату на эти самые походы. На половину зарплаты покупают себе шмотки, а половину проматывают при встречах с подругами. И вот пока нормальные парни работают не покладая рук, экономят на одежде, еде и всём остальном, они как царевны ужинают в ресторанах. Они же не покупают машин, электроники, не копят на первоначальный взнос по ипотеке. Они развлекаются, а потом удивляются: почему не могут на всех этих тусовках встретить себе нормального спутника жизни. Да потому, что туда ходят либо такие же транжиры, как они, либо мы, которым такие дуры-содержанки на фиг не сдались. Им же надо чтобы как было: её деньги — это её деньги. А ты должен её везде водить, оплачивать коммунальные услуги за квартиру, покупать еду.

На этот раз в дураках остаётся Илья Повар; набранные карты не помогли ему отбиться.

— А ты, как дурак, вёлся на их чушь и тратил на эту безмозглую бабу деньги, — старый скупердяй Илья читает нравоучения.

— Да, тратил, чего уж греха таить, — вздыхает Костя и, совсем уже растрогавшись от воспоминаний, открывает нам свою душу: — А знаете, что она сказала мне при расставании: «Какой же ты мужик без денег!»

— А?

— Правда? — изумляюсь я.

— Да, так и сказала.

— Вот тварь! — не выдерживает Илья. — Что они о себе думают? Мужик для них что — кошелёк?

— Меня тоже бесят эти пережитки прошлого, — замечаю я.

— Прошлого? Да какая баба в прошлом могла позволить вести себя, как продажная девка? — всё ещё негодует Илья.

— В том то и дело, что раньше, если мужчина и содержал женщину, то ни о каком равноправии и речи идти не могло, — говорю я. — Это как сейчас в Арабских Эмиратах. Мужчина содержит жену или жён, но у тех нет никаких прав, и, конечно же, они не ходят с подружками бухать по клубам и кафе.

— Это верно, — соглашается Костя. — Равноправие так равноправие. Раз мужчины и женщины равны, то какого хрена я должен оплачивать все её прихоти?

Нам приносят пиццу. Официант пристально глядит на нас. Как должно быть любопытно, слышать обрывки чужого разговора, но горько никогда не знать ни начала, ни конца. Не успеваем мы разобрать свои куски, как в бар заходит Антон Диоген, как будто нарочно пришедший на запах сыра.

— Ты как раз вовремя, — говорит Костя и объявляет: — С тебя тридцатник.

Диоген отдаёт ему зелёную купюру с Иваном Франко и красную с Мазепой, после чего идёт к бару, чтобы, как и мы, взять пива. Костя не соврал, пицца оказывается лучшей из тех, которые я пробовал. Её подают вместе с оливковым маслом, каплями которого мы сдабриваем наши кусочки. На тонкое тесто уложена вкуснейшая ветчина с какими-то добавками и специями, и всё это залито толстенным слоем вкуснейшего сыра. Сыр тянется, как в лучших рекламах. Во рту остаётся жирный насыщенный вкус сыра, сочного мяса, лёгкого теста и жгучих приправ. Я запиваю всё это пивом, и мой организм испытывает гастрономическую эйфорию. Жалеть приходится лишь о том, что мы неосмотрительно заказали только одну.

С пиццей пиво заканчивается быстрее, но я не беру вторую бутылку. Я не привык много пить и пока выжидаю. За разговорами и игрой в карты время идёт веселее и быстрее. В какой-то момент я оборачиваюсь и понимаю, что свободных столов в баре уже нет и почти все стулья возле барной стойки уже заняты. Люди подтягиваются. Мы снова погружаемся в карты, но игра идёт уже вяло. В конце концов, мы пришли сюда не за этим.

— Пора бы поднажать, — говорит Костя Ёлкин. — Кто что будет?

Илья Повар уже перешёл с пива на куба либре и изменять выбранной дорожке не намерен. Мы же втроём единодушно решаем опрокинуть по шоту с текилой. Илья и Антон ведут какую-то беседу о машинах, и мы с Костей решаем не отрывать их, мы идём к бару. Только мы протискиваемся между людьми к барной стойке, как две девушки, сидящие на барных стульях, лёгким движением почти одновременно дотрагиваются до руки Кости Ёлкина.

— Привет! — говорит одна. По её глазам видно, что она уже пьяна. У неё большие светлые глаза, белые волосы с жёлтым отливом, а сама она одета в чёрное волнистое платье.

— Привет, — отвечает Костя.

В баре играет одна из песен Элвиса Пресли — короля рок-н-ролла, — и я хорошо слышу их разговор.

— Тоже сюда ходишь? — спрашивает девушка.

Её подруга в это время тянет к Косте свою руку, и Костя машинально пожимает её.

— Да, — отвечает он.

— Не будешь на этот раз шалить, как там? — спрашивает она, пытаясь изобразить что-то глазами.

Я стою как дурак не в курсе происходящего.

— Как где? — недоумевающе спрашивает Костя.

— Как в «Celebrity», — говорит незнакомка.

— Как где?

— В «Celebrity», — повторяет она.

— Не, всё будет в порядке, — он подмигивает ей и тут же бросает бармену: — Нам три шота с текилой.

Бармен принимает плату и за секунды разливает текилу по стопкам, накалывая на них кусочки с лаймом.

— Ещё увидимся, — девушка развязно хлопает Костю по спине, определённо желая хлопнуть чуть ниже.

Костя кивает, и мы отходим от бара.

— Ты их знаешь? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает он.

— Но они говорили, что виделись с тобой в этом, как его, «Celebrity».

— В том то и дело, что я никогда там не был. Меня вечно с кем-то путают. Я уверен, что вижу их первый раз в жизни.

— Как она тебе? — спрашиваю я, когда мы садимся за стол.

— Не в моём вкусе, — говорит Костя. Из колонок доносится «Hit the Road Jack».

— Почему это? — спрашиваю я просто из любопытства. Мне они тоже не понравились. Кажется, что после встречи с той незнакомкой из маршрутки, сегодня уже никто не способен меня заинтриговать.

— Они блондинки, и я блондин.

У Кости на голове шапка из светлых волос.

— А на что это влияет?

— Ну как, чёрненьким всегда нравятся светленькие, а светленьким, наоборот, — чёрные.

— Хм, интересная теория, — говорю я.

— О чём это вы? — спрашивает Диоген.

— О том, что противоположности притягиваются, — отвечает ему Костя.

— Брехня, — обрывает его Диоген, — люди как раз и сходятся друг с другом, потому у них есть что-то общее.

— Ты это про педиков? — вставляет шутку Илья Повар.

Они с Костей смеются, но я вспоминаю ту девушку из маршрутки, и мне не до смеха.

— А что такое любовь, Диоген? — спрашиваю я.

— Ты, видно, влюбился, — говорит он.

Я смеюсь, чтобы защитить себя от дальнейших расспросов.

— Нет, но когда-нибудь намерен это сделать. Так что такое любовь?

— Химия.

— Одна лишь химия? — удивляюсь я. — Всё так просто?

— Ну, не совсем просто. Химия — это гормоны, процессы в организме. В любви есть что-то от наркотика, к ней очень быстро привыкаешь и потом уже не можешь оторваться.

— А почему же тогда иные люди жертвуют собой ради любви? Ты всё это объясняешь химией?

— Да, — говорит Диоген и, довольный своей лаконичностью, отпивает пиво.

— Тогда почему иные люди готовы на всё ради человека, с которым они даже никогда не были вместе? Почему одни мужчины жертвуют собой ради женщин, с которыми даже не спали или расстались уже давно? А мать, когда она любит ребёнка, это тоже химия?

— Нет, это психология.

— А куда же делась химия? Что по-твоему это такое?

— Стремление организма продолжить свой род.

— Но тогда я должен любить любую женщину, способную к зачатию, — не унимаясь, возражаю я.

— Ты выбираешь себе партнёра, исходя из твоих психологических предпочтений.

— Получается, тогда без мыслей не будет и твоей пресловутой химии?

Диоген секунду колеблется, потом хмыкает и отвечает:

— Получается, что так. Интересный анализ, — заключает он. — Значит, любовь существует лишь в наших мыслях, а потом эти мысли уже подкрепляются химией нашего организма. Почти круговая порука.

— Но если так, — я не даю Диогену насытиться новым субстратом суждений, — тогда крайне умные и волевые люди, должны быть способны контролировать свои чувства и свою влюблённость.

— Получается, что так, — кивает Антон Диоген.

— Но почему же тогда, — я вынимаю козырь, — даже Наполеон пал жертвой любви? Жозефина вытирала об него ноги, пока он сражался в Италии, она изменяла ему, не скрываясь, а он всё терпел. От чего так? Конечно, это было до того, как он стал абсолютным диктатором, но ведь и тогда он был Наполеоном!

Диоген разбит. С ним это впервые. Он не знает, что ответить.

— Пить будем или как? — Костя не даёт мне насладиться триумфом. Хотя, какой тут к чёрту триумф, когда я лишь разбил убеждения Антона, а сам ни в чём так и не разобрался.

— А где соль? — спрашивает Диоген.

— А тебе непременно нужна соль с текилой?

— Или соль, или сангрита, третьего не дано! — Диоген делает жест, отметающий всё лишнее.

— А как же табаско?

— Табаско не для меня.

Диоген встаёт со своего места и идёт к соседнему столику, чтобы спросить у них соль. Когда он возвращается, мы лижем руки между большим и указательным пальцем и насыпаем туда соль.

— Погнали! — кричит Костя.

Я опрокидываю стопку, вкус сильного алкоголя наполняет мой рот. Я слизываю соль с руки, и ярый солёный вкус перебивает предыдущий. За солью следует лайм, и вот теперь насыщенная кислота поражает язык и все вкусовые рецепторы. Я пытаюсь не морщиться, но у меня не выходит. Крепкий напиток из агавы растекается по моему горлу. Оно дышит жаром.

Звучит ремикс на песню Шакиры «Whenever, Wherever», и мы идём танцевать. В соседнем зале на сцене стоит пульт диджея. Худощавый парень в светлой рубашке заправляет музыкой. На небольшой площадке, отведённой для танцев, уже прилично людей, но у нас получается занять место. Алкоголь ещё не оказал своего магического действа, и мы лишь стеснённо топчемся на месте. После пары композиций мы решаем, что следует накатить ещё. На этот раз текилу мы выпиваем прямо у барной стойки.

Из колонок доносятся звуки трубы, а потом начинает петь Гарик Сукачёв. Чёрт возьми, кто бы сказал, что эта песня вызовет на танцполе такой ажиотаж! Вокруг все скачут и, выкидывая вверх кулак на манер интернационального приветствия Рот Фронт, повторяют незамысловатый лозунг: «Свободу Анжеле Дэвис! От Анжелы Дэвис руки! Дайте свободу нашей Анжеле! Дайте свободу, суки!»

Алкоголь уже действует, и я забываюсь. Во мраке скачут цветные огоньки прожектора. Скачущая толпа и музыка гипнотически действуют на тело. Мне жарко, и я расстёгиваю верхнюю пуговицу на рубахе. Рядом с нами танцуют две девушки. Одна в облегающих, слегка блестящих, бежевых брюках и топе, еле достающем до пояса брюк, другая в длинной, почти до колена, клетчатой рубашке. На ногах у неё то ли леггинсы, то ли колготки. Обе на высоких каблуках. Танцуя, как бы между прочим Антон пытается подойти к ним, однако его попытка не увенчивается успехом. Он растягивает губы в пьяной улыбке. Глаза его добры и поблёскивают радужными огоньками. Он предпринимает второй заход, пытаясь на этот раз уже заговорить с ними. Дама в бежевых брюках наклоняется к нему и шепчет что-то на ухо. Антон кивает в ответ и возвращается к нам ни с чем.

— Ну как? — спрашивает его Костя.

— Мне дали вербальный отказ, — говорит он, махая рукой. Он делает вид, что его это не трогает, но это не так. Я это по нему вижу, и сам знаю, как это неприятно. Отказ всегда неприятен.

Не учась на чужих ошибках, теперь и я предпринимаю попытку сблизиться с танцующей рядом девушкой. На ней белая футболка, а её приличный зад обтягивают узкие джинсы; на ногах — белые кроссовки. Во время танца она пару раз как бы случайно потёрлась об меня задом, и мне этого хватило, чтобы обратить на неё внимание. Я не знаю, сделала она это случайно, кругом куча народа и все толкаются, или специально, однако человек всегда выбирает то, что более желаемо, и потому я решаю, что ей небезынтересен. Я разворачиваюсь к ней лицом; она же стоит спиной ко мне; девушка ниже меня и скорее всего младше. Как бы невзначай я касаюсь её рукой, потом ещё, пока она не оборачивается и вскользь не смотрит на меня. Меня заметили, и теперь можно действовать решительней. Я захожу к ней сбоку, так чтобы она видела меня краем глаза, и кладу ладонь ей на поясницу. Она не отходит, и я кладу вторую руку. Теперь я уже держусь за её талию. Она танцует и трётся об меня своим выпуклым задом, однако счастливые мгновения длятся недолго, девушка смущённо отходит, высвобождаясь из моих пошлых объятий. Жестами рук она даёт мне понять, что пора бы прекратить эти обнимания. Ещё какое-то время я танцую рядом с ней, пока не начинаю чувствовать себя последним идиотом. Девушка совсем не смотрит в мою сторону, и мне ничего не остаётся, как ретироваться.

Ильи Повара уже с нами нет — он танцует в стороне с какой-то дамочкой. Его хищные руки, похоже, нисколько не стесняют её в танце. Он стоит к ней лицом и перекидывается словами. Лицо девушки смущённо сияет; она пытается сохранять на нём маску приличия, но глаза и мимика выдают в ней крайнее восхищение. Как ему это удаётся?

Из колонок доносится хип-хоп дуэта Kris Kross из девяностых, и я, погружаясь в танец, пытаюсь забыть о своей неудаче. Хип-хоп сменяется диско группы KC and the Sunshine Band, и уже совсем близко от меня худая девушка в жёлтом платье строит мне глазки. Что-то притягательно-болезненное есть в её худом лице с контрастно выступающими скулами и впалыми щеками. После первой неудачи я не решаюсь на вторую попытку, но девушка откровенно смотрит в мою сторону. Я сомневаюсь, но она, глядя на меня, водит руками, изображая волны, при этом то отступая назад, то делая шаг вперёд. Это похоже на магический ритуал укрощения моря, совершаемый одной из древнегреческих нимф океанид.

— Что ты стоишь как мямля? — спрашивает меня Костя Ёлкин. — Видишь, как она на тебя смотрит?

— Сейчас подойду, — говорю я и, выждав момент, направляюсь к девушке в жёлтом платье.

Без слов я беру её за руки. Она не против. Какое-то время мы танцуем. Она смотрит на меня, вблизи она выглядит не так хорошо, как издалека. В душе я понимаю, она мне вовсе не нравится, но считаю своим долгом потанцевать с ней и, возможно, даже добиться её внимания. Она женщина, а я мужчина, и так вроде положено. В голове так и сидит какая-то навязчивая идея, что танцы и дискотеки созданы для того, чтобы парни и девушки знакомились, ну или на крайний случай, танцевали бок о бок. В конце песни девушка в жёлтом платье приближается ко мне.

— Как тебя зовут?

— Роман. А тебя?

И почему мне это интересно?

— Марина. Купишь мне коктейль?

Лишь секунду раздумывая, я отвечаю: «Нет». Что-то упало в её взгляде. Она откидывает мои руки и уходит прочь. Что это вообще было?

— Ну что? — спрашивает Костя.

— Она попросила купить ей коктейль, и я сказал: «Нет».

— Зачем? Ты же мог угостить её. Она выглядела многообещающе.

— А почему я должен покупать ей коктейль? Я ещё слишком идеалистичен и верю в чистую и неподкупную любовь, чтобы связываться с продажными женщинами. А ты сам, почему здесь стоишь? Шёл бы тоже, купил коктейль какой-нибудь дамочке, — язвительно говорю я от того, что злюсь.

Костя только молчаливо улыбается, загибая кверху свой острый нос.


Прогулка на свежем ночном воздухе отрезвляет, но и она не может унять фантомный барабан, засевший в моей голове после громкой музыки. Сегодня уже ни одна вертихвостка не могла заинтересовать меня, но и ранить душу им не удалось. Я был слишком пьян и разгорячён, чтобы относиться к этому серьёзно. Но вот неудача с Инной Кравчук задевает меня куда сильнее. К ней у меня был основательный подход. Но откуда мне было знать, что наши интересы так разнятся? Всего лишь неудачная попытка, но мне вдруг почему-то кажется — я что-то потерял. Кажется особенно сильно, когда идёшь один по тёмному спящему городу после алкогольно-музыкального хаоса. Тонкий месяц освещён сияющим ореолом — вточь воротник елизаветинской эпохи. Стук каблуков отдаётся лёгким эхом. Я выхожу на проезжую часть. Не это ли есть свобода? Ночь. Ты можешь идти, где хочешь. Идёшь там, где ездят машины. Идёшь на зелёный и идёшь на красный, если, конечно, никого нет. Ты свободен, когда один. Когда есть другие люди, ты вынужден соблюдать хотя бы самые простые правила.

Как вообще люди находят себе спутников жизни? Снова задаюсь я вопросом. Очередная ночь вопросов. Как найти человека, который мыслит точно так же, как и ты? Или один всегда подстраивается под другого? Меня не так огорчает неудача с Инной, как элементарное непонимание, где и как найти своего человека. Я вспоминаю о Юле Игнатовой. Точно! Можно написать ей. Я познакомился с ней ещё в феврале на ледовом катке, и теперь твёрдо решаю написать ей, чтобы позвать на прогулку.

Ночь успокаивает. Под ногами бродят бессонные кошки. Я возвращаюсь в свою конуру как одинокий, никому не нужный пёс, — в ненавистную конуру за две с половиной тысячи гривен. Такие деньги за обшарпанную, пропахшую старостью комнату в коммунальной квартире!

Я захожу в зелёные ворота. Разбуженный моими шагами Кузя выныривает из конуры и начинает от испуга гавкать. Он не сразу узнаёт меня, но лай его всё явственнее угасает. Он становится всё тише и тише, пока Кузя не переходит лишь на недовольное ворчание. Я поднимаюсь в свою квартиру. Тихо прохожу на кухню, так чтобы не разбудить других жильцов. Я ещё пьян, и зелёный чай на ночь мне не помешает. Пока я пью чай на старенькой кухне, способной навеять лишь ощущение нищеты и отчаяния, моя душа возвышенно летит к непостижимым далям прозрения. Кажется, что алкоголь, изменяя сознание, открывает для мозга доселе закрытые истины, но он же, в свою очередь, не позволяет человеку трезво мыслить, дабы тот смог разобраться в явленном откровении. Я полон поэзии. Я приношу из своей комнаты томик со стихами Есенина и читаю некоторые из них. Мне и самому хочется писать стихи, но я слишком пьян, чтобы выжать из себя хотя бы четыре строчки. Почему, когда ты трезв, ничто не может взбудоражить душу так сильно, как это делает алкоголь, громкая музыка и женщины, а когда ты пьян и полон восторга, мысли рассеиваются и не могут сосредоточиться на одном деле.

Мой блуждающий взор останавливается на массивных бронзовых часах, установленных в коридоре на комод, как раз напротив кухонного дверного проёма. Старинные часы покрыты патиной, и мутная, грязная бронза в полутьме выглядит мрачно и даже что ли зловеще. Прилёгший на верхушке циферблата Аполлон уже не бог, а бес. Из-за налёта патины он весь в грязи, как нищий, и нет в нём более ни капли божественного свечения. Хотя, по всей вероятности, я должен был его увидеть. С боков к часам единым монолитом примыкают два высоких канделябра. В левый кем-то воткнуто два пыльных восковых огрызка. Это величавое творение советской эпохи, удачно, как говорит сама Тамара Павловна, купленное на рынке, среди общей невзрачности предметов квартиры смотрится слишком помпезно и громоздко. Оно — анахронизм, монотонно тикающий из глубин минувшего века.

Я допиваю чай и ложусь спать. Ещё раз я прокручиваю в голове события сегодняшнего вечера: разговоры, танцы, великолепную музыку и чувства. Мои мысли вновь натыкаются на девушку из маршрутки. Теперь я сожалею, что не подошёл к ней. Я мечтаю увидеть её ещё, хотя бы раз. Я грежу встретиться во сне с ней. Пускай она придёт ко мне, как Лилит в каббале является холостякам; пусть повернётся, и я смогу вновь разглядеть её лицо, заглянуть в глаза, более полные и живые, чем весь мир; пусть коснётся рукой; пусть соблазнит меня. Пусть блаженная нега наполнит моё тело… Я уже чувствую, как она растекается по моим жилам, как дрёма заволакивает мысли. Пусть же я растворюсь во сне, а во сне будет она…

VI

Я застёгиваю пуговицы и попутно отщипываю катышки с пальто. Не успеваю я выйти и закрыть дверь, как на площадку второго этажа взлетает Алёна — девочка тринадцати лет. На ней зелёная куртка и розовая шапка с ушами, завязанными под подбородком. Глаза её косятся, и она привычно закусывает нижнюю губу, так что видны её маленькие, почти звериные, остренькие зубки.

— Я птица, — говорит она и слетает на площадку первого этажа, махая при этом руками.

Я спускаюсь на первый этаж, старая расшатанная плитка трещит у меня под ногами.

— Я птица, — снова повторяет Алёна, — ты умеешь летать?

— Я? Нет.

— Я. Нет, — безэмоционально повторяет она, а лишь потом, слегка шепелявя, говорит то, что хочет. — Ты разве не можешь превращаться в зверей?

Я решаю подыграть.

— Могу, но редко это делаю.

Мы выходим во двор. Небо затянуто лёгкими тучами, как табачным дымом. Погода никак не может проясниться.

Алёна смотрит на меня, продолжая закусывать нижнюю губу. Мне неприятно на неё глядеть. Я подхожу к Кузиной конуре. Завидев меня, пёс принимается недовольно хрюкать, волноваться и коситься взглядом, а когда я подхожу вплотную, и вовсе отбегает в сторону. Живу я здесь уже не первый месяц, но он всё никак не может перестать бояться меня. Кузя очень запуганный пёс. Ещё в детстве какой-то человек сделал ему что-то очень дурное, и с тех пор он как чумы боится мужчин; да и к незнакомым женщинам относится с недоверием. За два месяца мне лишь раз удалось его погладить, да и то скорее просто притронуться к нему. Кузя меня прекрасно знает, чтобы подружиться с ним, я специально покупал ему еду, но я так и не стал ему другом. У меня в пакете хрящи от курицы и недоеденный кусок котлеты. Всё это он съест с удовольствием. У Кузи нет хозяина — это дворовый пёс и принадлежит он всем жильцам дома. Все его подкармливают, как могут, и заботятся о нём всем домом, несмотря на то, что к себе он подпускает лишь пару человек. Я вываливаю пищу в жестяную миску.

— Кушай, кушай, — зову я Кузю.

— Кушай, кушай, — тут же повторяет Алёна. Это эхолалии. Она не может их контролировать, просто автоматически повторяет чужие слова. Алёна страдает слабоумием. Я не знаю её точного диагноза, да наверно, даже её мать с бабушкой не знают его. У всех этих отклонений в работе мозга столько нюансов, что разобраться в них точно может только квалифицированный врач-психиатр, но и он не волшебник: излечить такого человека никогда не удастся. Оттого мне её жалко и больно смотреть, когда она закусывает нижнюю губу. Вкупе с пустым взглядом — лишь изредка в её взоре проскальзывает подобие какой-нибудь незрелой мысли — выглядит она глубоко отрешённой от действительности. Её тело формируется, она растёт, как любой нормальный человек, но рассудок её, поражённый неизлечимой болезнью, отстаёт от нормального развития. И страшно даже не то, что она глупей большинства людей. В сравнении с животными она просто гений — Алёна умеет сама застёгивать пуговицы, сносно говорить, держать ложку и читать некоторые слова по слогам. Страшно то, что она наивней пятилетнего ребёнка. Она очень долго учится на ошибках, и в этом аспекте она глупее даже пса Кузи, который из-за предосторожности на всякий случай боится всех и каждого. Алёна не понимает, что окружающий мир может быть опасен. Дети дразнят её, смеются над ней, обманывают её. Мать и бабушка стараются следить за Алёной и не давать её в обиду, но везде подстелить соломку всё равно не удаётся.

Я иду со двора; Алёна идёт за мной следом. Мне приходится вернуться. Есть у неё такая привычка — прилипнуть к человеку и ходить за ним по пятам. Если бы я поднимался к себе в квартиру, я бы просто попрощался с ней и закрыл дверь. Ну постоит она у двери с минуту и снова пойдёт по своим эфемерным делам. Сейчас же я иду на свидание с Юлей, и у меня совсем нет желания тащить за собой слабоумную девочку через полгорода.

К несчастью, во дворе никого нет. Юродивый ребёнок предоставлен сам себе. Я думаю, чем бы занять Алёну. С дерева доносится жизнеутверждающая песнь весны; птицы, оттаявшие от зимы, вещают её, что есть мочи.

— Слышишь? — спрашиваю я.

Алёна смотрит на меня. Я показываю пальцем на птицу. Взгляд Алёны медленно, как тугая дверь, скользит по моей руке. Он доходит до пальца и останавливается. Лишь через некоторое время, когда я уже совсем теряю надежду, он переходит на птицу.

— Птица! — радостно восклицает Алёна.

— Да, птица!

— Да, птица.

— Слышишь, что она говорит? Я как-то не разберу.

Алёна замирает. Я рассчитываю, что она думает.

— Послушай, — говорю я, в надежде от неё отделаться, — потом расскажешь, о чём она поёт.

Алёна, застыв как статуя, неподвижно стоит, устремив свой деревянный взор на щебечущего воробья; я же неслышно за её спиной удаляюсь прочь. Обман. Постыдный обман умственно отсталого человека, но как ещё было отделаться от её компании?


Пройдя по улице Гоголя, по Сабанееву мосту, мимо памятника Екатерине II, мы с Юлей выходим на Приморский бульвар, как думал я, одно из самых романтичных мест города. Вид на гавань, Потёмкинская лестница, классические фасады домов ХIХ века, прогулки по аллее под сенью платанов, каштанов и клёнов, памятник герцогу Ришелье и бюст Пушкина — одно только перечисление всех этих сокровищ наводит на мысль о величии города, мысль о торжестве искусства. Попадая на Приморский бульвар, каждый раз мне казалось, я перемещаюсь на сотню лет назад во времена ещё царской России. И призраки империи становились здесь былью. Одесса кардинально изменилась за сотню лет, но этот бульвар, эта визитная карточка города, кажется, не изменился ни на йоту, потому как современность со всеми своими технологиями ничего не может добавить к гениальной архитектонике, заложенной ещё в ХIХ веке. Можно ли переписать литературные шедевры, сделав их лучше, переиначивая на современный лад? Можно ли, добавив красок, сделать полотна древних мастеров современными? Можно попытаться, но зачем это нужно? Никто не возьмётся править полотна да Винчи и Рембрандта, никто не будет переиначивать стихи Шекспира и романы Толстого, никто не будет переснимать фильмы Чаплина, как и никто не будет осовременивать бульвар Потье, Боффо и многих других зодчих, приложивших руку к этому архитектурному произведению искусства.

Но на счёт романтики я ошибаюсь. Здесь ей и не пахнет. Серые облака висят над городом, голые деревья, как останки летней жизни, замерли в неестественных позах, и самое главное — люди. Тысячи людей возле памятника Дюку Ришелье. Заполонив Потёмкинскую лестницу и весь Приморский бульвар, под сине-жёлтыми флагами они отстаивают здесь убеждения. Место для променада превратилось в центр политического движения за евроинтеграцию. Сборы сторонников новой киевской власти и Евромайдана возле Потёмкинской лестницы за последние несколько недель стали уже обыденностью. Однако ни я, ни прочие жители города ещё не успели адаптироваться к изменившейся политической ситуации, и Одесса для них всё ещё остаётся только лучезарным курортом. На дворе уже весна, и мысли людей заняты предстоящим летним сезоном. Большинство волнует то, как смена киевской власти скажется на туристическом потоке из России. Но тревожная струна не звучит в одиночку. Приходит время перемен. Они не обратимы. Всего пару недель назад Крымский полуостров объявил о проведении референдума о независимости. Все полагают, что это фарс. Никто не верит, что Крым может взять, и, вот так запросто, без всяких причин выйти из состава Украины. Неделя разногласий с новой властью — не повод для сепаратизма. Однако крымские намерения звучат убедительно, и на митинге возле Дома профсоюзов всего несколько дней назад, словно подражая жителям полуострова, частью одесситов были объявлены требования федерализации. Тысячи, а может и десятки тысяч жителей Одессы требуют проведения референдума по вопросу федерализации страны. Им хочется самим хозяйничать на своей земле. Они уже не доверяют киевской власти, так часто подводившей их; децентрализация видится им единственным выходом. И с каждым днём это требование звучит всё более и более настойчиво. В самом начале марта несколько тысяч пророссийски настроенных активистов в Донецке захватили здание областной администрации. Через пару дней их удалось выкурить, но сам факт захвата здания митингующими уже говорит о многом. В Одессе прошёл точно такой же пророссийский митинг. Больше тысячи людей с российским триколором блокировали администрацию, побили стёкла, устроили потасовку, но передали местным властям свои требования о федерализации. Из-за этой акции губернатор Одессы Николай Скорик, не пробыв в должности и полных четыре месяца, слетел со своего поста, Киев назначил нового управленца.

Сегодня же на Куликовом поле, где уже больше недели стоит палаточный лагерь сторонников федерализации, проходит многотысячный пророссийский митинг. Российский триколор смешался там с красно-бело-жёлтыми флагами Одессы и коммунистическими стягами. Там опять говорят о корнях Одессы, о необходимости децентрализации, говорят речи в поддержку крымского референдума и хают олигархическую верхушку, засевшую в киевской Раде. Я совсем забыл об этом митинге, хотя Илья Повар и Костя Ёлкин говорили о нём. Они сейчас там отстаивают свои взгляды на будущее.

Мы с Юлей подходим к толпе, если пожелаем идти дальше — придётся протискиваться между людьми. Но мне интересно, и я предлагаю ей пройтись, послушать, что говорят. От моего предложения Юля не в восторге, но, насупив личико, всё же идёт сзади, держа меня за руку.

«Героям слава!» — кричат в толпе.

Всегда, когда ты случайно попадаешь на такие митинги в первые минуты тебе всё кажется глупым, нарочитым, а волнующий людей вопрос и вовсе — гипертрофированным. Людей много, но лишь единицы с украинской символикой и самодельными плакатами. Почти все агитплакаты — это надписи на фоне украинского флага: «Украина едина», «Одесса — не Россия» и «Против войны», да ещё разве что портрет Путина в перечёркнутом красном круге. На самом же оригинальном плакате-карикатуре изображён бывший президент Янукович в виде бибабо, надетого на руку российского президента. На мой взгляд, этот изобразительный пасквиль настолько злободневен, что даже у оппонентов должен вызывать улыбку.

Наконец мы вырываемся из людской массы, так толком ничего и не поняв.

— Как ты относишься к политике? — спрашиваю я.

— Не люблю её. Ничего в ней не понимаю, — как бы отмахиваясь словами от этой темы, говорит Юля, но всё же добавляет: — Только страну расшатывают. Свергли президента, зачем это было нужно?

Слова из-за её голоса звучат совсем по-детски. Её голосок мягок и тих, точно у ребёнка. Да и она сама вся, как ребёнок. Она учится в школе в последнем одиннадцатом классе. Ростом маленькая, головой доходит мне до плеча. Её ножки и талия стройны, маленькие плечики по-женски хрупки, а личико нежно. Я смотрю в её зелёные глаза; как будто детский, непонимающий взгляд смотрит на меня с той стороны. Наша разница в возрасте не более пяти лет, но мне она кажется пропастью поколений, а я сам себе — растлителем. Нет, она не выглядит, как ребёнок, она — юная девушка, обладающая уже женской красотой. Да и одета она в соответствии с модой: в короткую чёрную кожаную куртку и приталенные джинсы, на ногах — кроссовки. Однако в её ещё не уверенной манере держать себя, в её мышлении и во всём её маленьком хрупком образе есть что-то от девочки-подростка. Это и прелесть, и порок. Порок для меня, потому как если я буду даже где-то глубоко в душе воспринимать её, как ребёнка, то моё чувство сможет реализоваться к ней только в виде какой-то отцовской любви, не более, всё что больше — уже грех. Как я, нормальный, взрослый мужчина, смогу воспринимать маленькую девочку, как потенциальный объект желания? Это мерзость! Потому мне и хочется, чтобы Юля вела себя по-взрослому. Говорила не про школу, своих подруг и учителей, а обсуждала какие-нибудь идеи и события.

— У нас из школы один мальчик ездил в Киев и видел, какой кошмар остался там после Майдана, — заявляет она.

— Да? — удивляюсь я, но на самом деле думаю, что бы ей ответить.

Молчим.

— А в России не бывает таких митингов?

— Нет.

— Это хорошо.

— Почему?

— Спокойнее живётся. Наши учителя говорят, что это только мешает правительству работать.

— А мне наоборот, чем и нравится Украина, так это тем, что здесь люди могут запросто собраться и выразить свою позицию. Конечно, всё здесь проходит слишком горячо, много провокаторов, но в нынешней России люди, собираясь на митинг даже в глухом лесу, рискуют оказаться забранными в отделение полиции.

Конечно, я утрирую, но иногда мне кажется, что, правда, так оно и есть.

— А разве это хорошо, когда они портят памятники, мешают работе людей, захватывают здания и разбивают стёкла?

— Нет, — отвечаю я. Мне не хочется с ней спорить. Не хочется объяснять, что порой только так люди, доведённые до отчаяния глухотой власти, способны достучаться до правящей верхушки. Не пинай люди стул, на котором восседает власть, разве помнила бы она, что эти люди вообще существуют?

Видя что разговоры о политике ей не нравятся, меняю тему:

— А куда ты собираешься поступать после школы?

— Я думаю поступать на юридический. Поеду в Киев.

В Киев? Я чуть не произношу это вслух. «Так зачем ты тогда согласилась встречаться со мной, если через пару месяцев ты всё равно уезжаешь в другой город?» — думаю я и злюсь про себя.

— А где ты учился? — спрашивает Юля так, как будто и не говорила о своих планах уехать в другой город.

Опять этот вопрос. Почему им всем интересно, где я учился? Неужели место учёбы характеризует человека? Неужели все инженеры или стоматологи одинаковы? О чём вообще может сказать место обучения, выбранное фактически случайно в юные годы, может на самом раннем этапе становления личности?

— Я закончил техникум. Учился на маркетолога.

— А где ты сейчас работаешь?

Я говорю ей, что работаю администратором в кафе «Домушник», куда мы, собственно, и пойдём после прогулки, и в хостеле «Уютный». Всё это я рассказываю ей восторженно, пытаясь показать, как эта работа важна и интересна для меня, а сам чувствую себя, как на собеседовании, гадая, удовлетворил ли её мой ответ. Хотя почему я вообще должен пытаться произвести впечатление на эту школьницу? Что она вообще знает о работе? Ведь я и сам когда-то был таким же, как и она. Я тоже учился в школе, и мне тоже пудрили мозги рассказами о светлом будущем. Будущее наступило, но свет оказался лишь гарантированным правом на труд, о достойном оплате, как оказалось, никто и не заикался.

На самом же деле Юля здесь ни при чём. Всему виной комплексы, порождённые во мне и во всех нас обществом. Как ни странно, но каждый считает своим долгом стать успешным. А успех, как легко заметить, измеряется в деньгах. И я тоже жертва этого общества, я соотношу свою зарплату с навязанными идеалами и где-то в глубинах мозга понимаю, что идеализированный уровень жизни для меня так же далёк, как космическое пространство. Он всегда на виду, но достичь его могут лишь единицы.

Мы идём по улице Греческой. Современные офисные центры, кажется, выполненные только из зеркального стекла, с молодецкой смелостью врываются в изящный, но со временем уже потрёпанный, городской ландшафт. Они нагло и смело берут своё. Весь мир, отражаясь, плывёт в этих зеркалах, и они самодовольно упиваются способностью пропускать действительность через себя. Они блестят под редкими лучами солнца, как поддельный кристалл среди серых ракушек. Для многих это центр финансовой успешности, опора капитализма, но для меня — лишь холодный бездушный айсберг в мире стареньких, но пропитанных историей, архитектурных чудес. Да, старенький серый домик, выполненный по самым простым канонам эклектики с парочкой колонн и треугольным фронтоном для меня ценней стеклянно-бетонной высотки с её безликой архитектурой.

— Сколько я смотрю на архитектуру Одессы, столько и поражаюсь, — говорю я под впечатлением.

Юля смотрит на меня.

— Мне нравится Одесса в первую очередь за её архитектуру. Кажется, что у каждого дома здесь есть своя история. И эта история будет даже интересней жизни некоторых людей. Ну посмотри…

Мне хочется обратить взор Юли на экстерьер какого-нибудь особенного здания, но по правую руку от нас свежая многоэтажка лишь с лёгким намёком на старинную архитектуру. Длинные пилястры, проходящие по высоте всего здания — вот единственный архитектурный элемент этого строения. По левую руку вообще не на что смотреть: старый двухэтажный домик напоминает скорее коробку или жилище нищего марокканца.

— Ну вот хотя бы этот, — я показываю Юле на самую простую эклектику. — Смотри, все эти карнизы, ризалит с пилястрами, увенчанный фронтоном, картуш и окна с сандриком — это же маленькое произведение искусства. Раньше архитекторы были такими же творцами красоты, как и художники, как скульпторы, как писатели. А сейчас они технари-инженеры, нужные лишь для сухих математических расчётов. Их задачи сводятся к творческому минимуму: сделать строение крепким и дешёвым. О красоте, как правило, и речи не идёт. Не знаю, как дела обстоят во всём мире, но в России, да и на Украине, как я заметил, несмотря на разнообразие современных материалов и оборудования, не удалось создать ничего более восхитительного, чем, например, Исаакиевский собор в Санкт-Петербурге, чем Оперный театр в Одессе, или чем даже сталинские высотки в Москве.

— Да, раньше как-то умели строить, — подтверждает Юля, но по ней видно — она не заражена той энергией, что и я. Архитектура её не трогает. — Сейчас не умеют так строить.

— Умеют, да только спроса нет. Много людей и большинство бедные, потому увеличивать стоимость строения за счёт архитектурных элементов — непозволительная роскошь. Куда выгодней состряпать бетонную коробку и заселить туда пару тысяч человек. Да и архитекторы… Ты знаешь хоть одного современного архитектора? Никто их не знает. А вот если бы на каждый новый дом обязали вешать табличку с именем архитектора, то, может, эта профессия стала бы куда престижней в мире. За каждой постройкой стояло бы имя конкретного автора.

Мы заходим в парк Шевченко, неторопливо бредём по разбитым асфальтовым тропинкам. Большие деревья, раскачиваясь на ветру, машут кривыми лапами. Парк выглядит мёртвым. Повсюду следы запущенности и разложения. Идущий перед нами прохожий выгуливает большого чёрного пса. Обнюхав пару деревьев и кустов, пёс, не отойдя от тропинки и пары шагов, присаживается на задние лапы. Я отвожу свой взгляд от этого зрелища. Приблизившись к уху Юли как можно ближе, чтобы не услышал хозяин собаки, я говорю ей:

— Не могу смотреть, как гадят собаки, слишком это интимное дело даже для случайного наблюдателя.

Юля смеётся.

— Ну что такого? — говорит она. — Ведь можно просто отвернуться.

— Да, для меня это лишь секундное смятение, но представь, каково хозяевам собак. Им-то приходится стоять подле своего подопечного и ждать, когда тот кончит это дело. А что если этот бульдог вздумает гадить у всех на виду, и прохожие будут смотреть на тебя?

Юля опять смеётся. От смеха она очень красиво щурит глаза. Улыбка её необычайно счастливая.

Мы выходим на главную аллею, вымощенную брусчаткой. В отличие от общей запущенности парка эта аллея ровная и широкая. По обе стороны высятся фонари, стоят скамейки и урны. Хорошее место для тихой и спокойной прогулки. Мы неторопливо шагаем по серо-белой плитке. На голых ветвях покачиваются птичьи гнёзда. Я показываю на них рукой. Глазея на гнёзда, мы проходим возле скамейки, на которой сидит женщина в положении, а рядом с ней маленькая девочка. Её дочь возится на скамейке и никак не может усидеть на месте.

— Мама, а кто у тебя родится? — спрашивает она, глядя на живот матери.

— Я рожу тебе братика.

— Мама, — со всей серьёзностью заявляет девочка, — а ты не могла бы лучше родить мне кошку или черепаху?

Мы с Юлей еле удерживаемся от смеха. Пройдя чуть вперёд, мы всё же смеёмся. От самозабвенного смеха на уголках глаз у Юли выступают слезинки.

Пройдя немного по аллее, мы сворачиваем к Зелёному театру. Я специально веду туда Юлю. Мне нравится это место. Амфитеатр, построенный ещё в советское время, выглядит сейчас, как античная развалина. Всё заброшено, поросло травой и кустарником. Вазоны расколоты, с них лишь свисают сухие стебли травы, лестницы заметены листвой, балюстрады пожелтели, а там, где раньше были места для зрителей, растут молодые деревья. Всё это придаёт амфитеатру вид запущенности и уныния, но вместе с тем и загадочности. Природа победила человека, и забирает обратно то, что принадлежало ей ранее.

— Как всё запущенно, — шепчет Юля.

Моё торжество тут же проходит. Правда на её стороне, и она состоит в том, что прекрасный парк на берегу моря запущен так, что хорошенькое местечко превратилось в пятно позора на карте города. Как можно привлекать в город туристов, когда всё забыто и заброшено, когда на места былой гордости стыдно смотреть.

— Пойдём отсюда, — говорит она, — мама мне рассказывала, что в этом театре в своё время выступали Аркадий Райкин и Леонид Утёсов, а теперь сюда людей стыдно привести.

Мы уходим полные печали.

— Почему же всем так наплевать на этот парк? — нахмурившись, спрашиваю я холодный мартовский воздух.

— Но почему? — удивляется Юля. — У нас перестроили стадион «Черноморец».

— А на театр денег не хватило. У нас всегда так: спорт важнее искусства.

Взгляд её, устремлённый в сторону арены, будто выискивает стеклянный полукруглый силуэт среди деревьев.

— Театры у нас уже есть, а вот стадиона нормального не было. Спорт очень важен для людей.

— Но искусство создаёт культуру, оно улучшает общество, а что дают обществу спортивные достижения? Для спортсмена понятно: слава и престиж, но что остальным людям от его победы?

— А как же престиж страны? Участие в Олимпийских играх?

— Престиж страны достигается тогда, когда люди в стране живут лучше, чем во всех остальных государствах мира, когда их никакими посулами не заставишь покинуть родину. Предположим, есть у Украины прыгун, который прыгает дальше всех в мире. И что? Тебе от этого лучше или престижнее стало жить? Престиж страны — это когда у каждого есть квартира и хорошо оплачиваемая работа.

— Тогда и твоя культура не нужна, — отвечает мне Юля и надувает губки, — театр тоже не нужен.

— А вот культура воспитывает человека, совершенствует его внутренний мир, — увлечённо говорю я, не замечая, что Юля окидывает меня критическим взглядом. — Разве меньше престиж страны от того, что в ней родился Гоголь или Айвазовский? Разве они не могут научить человека видеть красоту и стремиться к этой красоте? А что человеку может дать шайка парней, гоняющих мяч по футбольному полю?

— Мой брат ходит на футбол, и, знаешь, футболисты нравятся девушкам куда больше, чем всякие артисты театра или художники. Спорт развивает тело.

— Ты не правильно меня поняла, — я пытаюсь слегка оправдаться. — Я не против спорта, но против колоссальных затрат на международные чемпионаты. Тысячи детей не имеют возможностей ходить в спортивные секции, но кучка кривоногих футболистов зарабатывает баснословные суммы, играя кое-как. Разве это справедливость?

Между нами повисает пауза. Юля не разделяет мои взгляды и дуется. Ну конечно, спорт легко оценить, на это способен каждый, поэтому он так популярен. Кто первый прибежал — тот и лучший, кто больше забил голов — тот и победитель, но как оценить художника? По популярности, но это же смешно. И если со столпами искусства ещё что-то ясно, человек, чьи творения прошли через века, заслуживает уважения, то как же оценить новаторов? Скольких из них презирали, и скольких хулили за смелость и своемыслие. Как отделить зерно от половы? На чьё мнение тут опереться?

Мы подходим к парку аттракционов.

— Смотри, — говорю я и показываю на забор.

В самый верх двухметрового каменного забора в цементный раствор вделаны битые стёкла. За забором прямо возле парка построено несколько элитных домиков.

— Вот как богачи отгораживаются от остальных людей.

— Тебе всё не нравится, — со стороны Юли доносится новый упрёк.

— Почему же, — я снова пытаюсь оправдаться перед этой школьницей, — просто я люблю всё подмечать.

Мы подходим к большой карусели. Одесский луна-парк невелик и рассчитан скорее на детей. Посетителей здесь почти не видно. Весь луна-парк — это русские горки, которые здесь почему-то называются «американскими», парочка детских каруселей, небольшое колесо обозрения, самый частый объект посещения у туристов, контактный зоопарк, комнаты страха, лотереи и тир.

— Ходишь сюда?

— Да, мы иногда тут катаемся. Самое захватывающее — это американские горки.

Я смотрю на них. Рельсы изгибаются замысловатой петлёй. Однако они не производят на меня того же впечатления, что и на Юлю. Несколько лет назад я бывал в питерском парке аттракционов и после него хорошо знаю, что значит захватывающий аттракцион, и потому железная дорога с крутыми изгибами видится мне лишь детской горочкой, да и прочие карусели и забавы кажутся недостойными внимания.

Неторопливым шагом мы проходим возле пустых киосков с лотереями и тиром, проходим возле большого, украшенного декорациями фургона с комнатой страха. Но единственное место, где даже собралось небольшое подобие очереди — это контактный зоопарк. Пара мамаш с детьми стоит возле клеток с животными. Мы останавливаемся на мгновение, и я успеваю обвести взором ту скудную группу животных, что призвана доставить детям тактильные удовольствия. В одной из клеток сидит чёрный кот, в другой — ёж, чёрные и белые крысы, хомяк, кролики, курицы, ящерицы и даже обычный серый голубь, из тех, что всюду ходят стаями. Этого голубя, кажется, просто-напросто поймали на улице, и теперь дают детям трогать за деньги. Мне хочется высказать Юле свои наблюдения по поводу скудности ассортимента животных и особенно посмеяться на счёт голубя, но я вспоминаю её замечание и решаю лучше промолчать.

Юле лень идти пешком до кафе, и мы следуем на остановку, где ждём маршрутку. На ней мы добираемся до «Домушника». Сегодня я не работаю, но решаю привести туда Юлю, которая ни разу не была в кафе подобного типа. Для неё, мне кажется, это будет увлекательно, а если ей понравится проводить со мной время, то ей понравлюсь и я сам. С такими соображениями я спускаюсь на цокольный этаж. Нас встречает Данил, он сегодня администратор. Данил небольшого роста, чуть выше Юли, у него длинные, ниже ушей, чёрные волосы, чуть вытянутый нос, архиприветливая улыбка, а на руках его, кажется, не меньше десятка железных колец. Он, что называется, ярый поклонник панка или альтернативного рока. Данил имеет двойную фамилию: Матросов-Сырцев, и многим сложно её запомнить с первого раза, но всё же легче, чем имя бога, смотрящего на меня с полки.

— Привет.

— Привет, — со всей жизнерадостностью отвечает Данил, уже глядящий на Юлю.

— Это Юля.

— Данил, — он так и сияет улыбкой.

Юля, кажется, ошарашена и сбита с толку. Она не ожидала такого приёма. «Пусть привыкает», — думаю я.

Я усаживаю Юлю за столик, а сам расплачиваюсь за неё на баре. Я как сотрудник имею право на бесплатный вход, но за Юлю нужно внести депозит. Данил так и вьётся вокруг Юли, не давая ей опомниться и прийти в себя.

— Во что будете играть? — спрашивает он. Здесь не принято скучать, и он выполняет свою работу, так же как в своё время выполняю её я.

— Не знаю, — отвечаю я, — может в «Таймлайн»?

Юля молчит. Она здесь новенькая и не знает ни одной игры.

— Вон те ребята тоже вдвоём, — говорит Данил, — не хотите с ними поиграть?

Он показывает на парочку Юлиного возраста, а я думаю про себя: почему бы и нет. В компании всегда веселее, да и игр на двоих куда меньше, чем на четверых.

— Давай.

Данил устраивает всё как нельзя лучше. Парочка мигом усаживается за наш столик.

— Женя.

— Ксюша.

Мы тоже называем свои имена.

— Уже бывали здесь?

— Я бывал один раз, — говорит Женя, и я понимаю, что мы с ним в одинаковом положении. Каждый из нас привёл сюда девушку на свидание в надежде произвести на неё впечатление.

Пока Данил выбирает нам игру, я заказываю бутерброды и чайник чая. Яна, хитро улыбаясь, принимает мой заказ. Она всё поглядывает на Юлю. Я ещё сам не знаю, насколько мы с Юлей подходим друг другу, а все уже интересуются ей так, будто я объявил, что Юля — моя девушка или вообще — выбор на всю жизнь.

Данил приносит «Ticket to Ride», и я одобряю его решение. Он раскладывает карту Соединённых Штатов Америки, а мы разбираем вагончики. Добросовестно выполняя свои обязанности, Данил объясняет правила игры. Мы приступаем. Юля поглощена процессом, но соображает она медленно, сказывается её неопытность в настольных играх. Не сложно догадаться, что в игре побеждаю я, как самый опытный игрок.

— Давайте во что-нибудь полегче. Вы играли в «Dixit»?

— Это где картинки? — уточняет Женя.

— Да.

— Давай, давай, мы в прошлый раз с друзьями играли в неё. Очень интересно.

Пока в кафе нет посетителей, Данил присоединяется к нам. Все получают на руки по шесть карт, и Женя начинает.

— Мир, — загадывает он.

Мы смотрим на те рисунки, которые есть у нас на руках и пытаемся подобрать что-то похожее. Я выбираю рисунок с облаками. После того, как карты вскрываются, мы выкладываем жетоны с цифрами и двигаем фигурки кроликов, чтобы отметить полученные очки.

— Медуза, — загадывает Ксюша.

После Ксюши загадывает Данил. Он выкладывает карту и называет её «Ванесса Мэй». В свой черёд Юля называет свою картинку «Узлы», и все с лёгкостью определяют, какая из карт её. Я загадываю «Преступление и наказание».

— Ну ты и загадал, — ухмыляется Данил.

— А почему бы и нет? — отвечаю я и развиваю тему: — Знаешь, я вот сейчас читаю «Праздник, который всегда с тобой» — воспоминания Хемингуэя о жизни в Париже. И теперь прекрасно понимаю, через что иным писателям приходилось пройти, прежде чем написать значимое произведение. Вот представь, что должен был осмыслить Достоевский, чтобы написать «Преступление и наказание».

— Он был талант, — избивая фразу, Юля наносит удар, который ощутим не меньше, чем пинок.

— Таланта здесь мало, — заявляю я. — Нас всех в школе учили разбирать только сами произведения великих литераторов, но не их жизни, хотя и последние, иной раз, могут рассказать куда больше книг. У нас принято все достижения деятелей искусства и науки объяснять одним лишь талантом, и потому многие не понимают, что помимо таланта нужны недюжинные воля и упорство. Взять хотя бы Солженицына. Через что ему пришлось пройти? Восемь лет лагерей, ссылка, раковая опухоль, злые языки нарекали его лгуном и предателем. А что о нём говорили соседи и знакомые, когда его арестовали во второй раз, лишили гражданства и выслали из страны? Вот какова цена его трудов! А сейчас нам говорят, что у него был просто талант. Он шёл против мнения большинства, он шёл против власти, у которой была вся сила, и говорить об одном лишь таланте — ошибка. То же самое можно сказать о Мандельштаме и о Бродском. Даже Королёв, запустивший Гагарина в космос, перед тем, как стать знаменитым конструктором, четыре с половиной года отсидел в лагерях, а на допросах ему сломали челюсть. И таких примеров сотни. Нужно понимать, что достижения — это не только плод таланта, но и результат борьбы. Кому из великих учёных и творцов не противодействовала власть, кого не осуждало общество, от кого не отворачивались друзья, называя гениев идиотами?

— Что ты умничаешь, — небрежно бросает насмешку Юля.

Я тут же возвращаюсь к действительности, а она состоит в том, что собравшимся за столом не интересно слушать о достижениях величайших людей. «Умничаешь, — проговариваю про себя, — уж лучше пытаться умничать, чем оставаться слепым глупцом и ничего не знать о действительном мире. Да и что она вообще смыслит в умении думать. То, о чём говорю я, не рассказывают в школе. В школе дают лишь стандартный набор знаний, но не учат упорству, не учат борьбе за свои идеалы и свою жизнь. Цель школы — лишь воспитать идеальную ячейку общества без своих мыслей и стремлений. Покорность — вот что больше всего ценит власть в людях».

Воскресный вечер близится к своей кульминации, и всё большее число людей заходит в стены кафе. Наигравшись в настолки, мы с Юлей переходим за игровую консоль, пока она свободна. Мы берём в руки джойстики и режемся в Mortal Kombat. Юля восторженна; я не особенно стараюсь, да и вообще, я не лучший игрок, и мы побеждаем друг друга с переменным успехом. Пока мы играем, в «Домушник» приходит много постоянных посетителей: Диоген, Серёга Квест и Руслан Барамзин, а с ними и хозяева кафе — Артур Луцко и Саша Чуприн. Игровое однообразие нам скоро надоедает, и мы уступаем своё место за игровой консолью.

Свободных мест в кафе уже почти нет, и я предлагаю Юле пройти в комнату с проектором. Юля несколько теряется от такого количества людей. Она не привыкла бывать в шумных и незнакомых компаниях, где все запросто общаются на «ты», а в маленьком кинозале спокойно и уютно.

На экране идёт сериал «Клиника». Он затягивает, потому как его можно смотреть без начала и без конца. Мы садимся на свободный диванчик. Я специально пододвигаюсь поближе и кладу руку на спинку дивана, чтобы, когда Юля откинется, обнять её. Но, к моему удивлению, она сидит прямо, сложив руки в замок, как высеченный идол, и это обстоятельство начинает злить меня уже через пару минут. Неужели ей не хочется телесного контакта? Простого обнимания, которое ни к чему не обязывает, но от которого человек становится на капельку счастливее. Я всё равно не убираю руку. Мне становится интересно: сколько будет продолжаться эта нелепая игра.

Дверь в комнату открывается. Яркий свет врывается в полумрак и от непривычки слепит глаза. В дверях стоит Ира, та самая, которой приписывают участие в порнофильмах. Она обводит глазами комнату и закрывает дверь так же стремительно, как и отрыла её.

— Я закажу нам какие-нибудь коктейли, — говорю я. — Какой ты будешь?

— Не знаю, — стеснённо шепчет Юля.

— Ну какой? Молочный? С соком?

— Наверно, молочный. Выбери любой.

— Хорошо, — мне как-то и самому становится неловко от её робости.

На баре заказываю коктейли, но Яна просит меня подождать. Я уже собираюсь отойти от барной стойки, когда ниоткуда появляется Ира.

— Привет, — говорит она приятным мурлыкающим голоском, трогая меня за плечо кончиками тонких пальцев, которые увенчивают длинные блестящие ногти.

— Привет, — машинально отвечаю я, но у самого от неожиданности по телу пробегают приятные мурашки. Кажется, волосы на затылке встают дыбом.

— Ты с подружкой? — всё так же мурлыкает Ира, и один только её голос ласкает слух. Он сладкий и тягучий, как патока.

— Да, это моя знакомая, — сбивчиво отвечаю я, и Ира многозначительно улыбается. Её глаза пристально глядят на меня. Они усмехаются с чувством превосходства.

— А сколько ей лет? Она, небось, ещё в школе учится.

Да, Ира за словом в карман не полезет.

— Да, в школе, а что? — огрызаюсь я, задетый её словами.

— Не слишком ли она юна… Мне думается, тебе нужна более взрослая (она делает акцент на этом слове) женщина.

«Не на себя ли она намекает?» — такая мысль пробегает в моей голове. И что за мода, подходить вот так и копаться в чужих отношениях, говорить свои суждения тогда, когда о них не просят.

— Ну мы ведь с ней ещё не поженились, — говорю я, поднимая одну бровь так, чтобы произвести на Иру впечатление. В довесок я приятельски кладу ладонь на её кисть и киваю головой.

Она смеётся.

— Это вряд ли получится.

— Почему это? — я сам усмехаюсь.

— Девочка, кажется, тебя боится. Ты для неё здоровый мужик, а она ещё совсем ребёнок. Попробуй-ка, обними её или поцелуй.

Неужели это видно и другим, что Юля несколько меня сторонится? Я оборачиваюсь и осматриваю зал. Ко мне приходит мысль, что если Юля вдруг выйдет из комнаты и увидит меня в обществе Иры, то она, наверняка, превратно поймёт эту ситуацию, тем более, что на Ире зауженные короткие брюки и лёгкая вязаная блузка с дырками, через которые вблизи виден бюстгальтер. Даже на мой взгляд, Ира одета куда лучше, чем Юля, а женщинам это всегда виднее.

— Ну разве если ты загадаешь желание, и этот, как его там, бог его исполнит.

— Кетцалькоатль?

— Да, он, — говорит она и, заметив, что её общество меня смущает, холодно добавляет: — ладно, не буду отвлекать тебя.

Я как-то неумело киваю ей в ответ. Яна приносит коктейли, и я возвращаюсь к Юле. Мы пьём коктейли и говорим о сериале и фильмах, но у меня никак не выходят из головы слова Иры о том, что Юля меня боится, и я всюду нахожу этому подтверждения. К тому же разговор о фильмах не может увлечь меня. Юля смотрит преимущественно новые фильмы, вышедшие на экран год или два назад, и совершенно не знает ни режиссёров, ни актёров, кроме тех, кто снимался в «Форсаже» да «Пиратах Карибского моря». Говорить с ней о фильмах Вуди Аллена или братьев Коэнов и вовсе не имеет смысла.

Уже через полчаса я провожаю Юлю домой. По дороге она принимается рассказывать о своей семье, о том на кого она хочет учиться и кем работать. Я слушаю её, но не воспринимаю всерьёз. Для меня это лишь детские мечты. Не могу же я сказать ей, что всё это — лишь незрелые рассуждения, а действительность всегда суровее, чем её представляешь в детстве. В такие юные годы ещё веришь, что человеку подчиняема жизнь, и совсем не догадываешься о том, что контролю человека подвластно только ничего.

Прощание наше с Юлей так же натянуто, как и общение. Я обнимаю её, зачем-то похлопываю по спине, секунду смотрю ей в глаза, и, робко кивая, говорю: «Пока». Тоже самое она произносит в ответ, и мы расходимся в разные стороны: она к своему дому, а я к своему. Амбивалентные чувства охватывают меня: я и рад вечеру, проведённому в компании девушки, но я и смущён всей этой неопределённостью и неясностью как своих, так и Юлиных чувств. Да и разговор с Ирой — слишком необычное явление, чтобы выкинуть его из головы. Наша с ней разница в возрасте такая же, как у меня с Юлей, но она зачем-то подходит ко мне и говорит так, будто мы очень близкие приятели. Зачем ей это? Она так надсмехается надо мной, или в этом есть кое-что ещё? Да и правда ли всё то, что о ней говорят?

VII

Дверь хостела «Уютный» закрывается, это вышел владелец Павел Бойко — высокий, толстопузый мужик, который всегда всем недоволен. Глядя на него, я недоумеваю, как этот человек вообще смог отрыть свой бизнес, и почему он занялся именно гостиничным делом. Полчаса он ворчал на то, что в хостеле мало посетителей, как будто я в этом виноват, и, обходя все общие помещения, искал к чему бы придраться. Ищущий находит, и Павел Бойко заключает, что осталось мало мусорных пакетов, что соль в солонке слиплась, находит какие-то волосы в душе и ругается, что пол вымыт нечисто, а это вообще его тривиальная придирка. Я слушаю, стараясь не пропускать через себя его недовольство, но всё же часть негатива оседает во мне, и на душе становится гадко.

Когда он, наконец, уходит, я иду к окну. Вечер как шоколад — тёмный и сладкий — опускается на город. Из распахнутого окна он дышит на меня прохладой. Он задевает в моей душе глубоко сокрытые струны, и меня тянет к людям. Оттого, что внизу по тротуару ходят прохожие, я чувствую себя ещё более одиноким. Темнота — она имеет на человека особое, магическое влияние.

Несмотря на то, что хостел — это место, куда то и дело приезжают люди, я фактически один, если не считать трёх китайских студентов и семейной пары с детьми. На дворе ещё март — не лучший месяц для отдыха на море — и потому посетителей мало. Ни с китайцами, ни с семейной парой мне говорить не о чем, и потому я беру сотовый и в списке контактов нахожу номер Юли. Почти неделя прошла с того момента, как мы ходили в «Домушник», и с того раза мы так больше и не виделись.

— Да, — раздаётся её робкий голос после гудков.

— Привет! — я говорю как можно более восторженно, надевая на себя маску оптимизма, от которого в моей душе, в действительности, нет и следа. — Как сегодня твой день?

— Нормально, — говорит она односложными фразами. — Как твой?

— Пойдёт, не лучший, но я и не жалуюсь. Что делаешь сегодня вечером?

— Готовлюсь к экзаменам. Нам так много задают. Совсем уже запуталась в этой алгебре. Да и по экономике послезавтра будет контрольная.

— У вас есть экономика?

— Да, так-то интересно, что изучаем, но сложновато разбираться, тем более у нас училка такая больная…

Да, школа — единственное, о чём она готова говорить без остановки.

— Как насчёт, погулять завтра днём? Ты же до часу учишься? Могли бы успеть погулять пару часиков перед моей работой.

— Не знаю, — тянет она, — мы, наверно, в школе будем к празднику готовиться, придётся там остаться. Да и мне уроки надо учить. Нас тут так замучили проверочными, всё же последний класс, близится конец года…

— Ладно, тогда в другой раз. Мне надо идти.

Я быстро сворачиваю разговор, стараясь соблюдать декорум, а сам злюсь. «Что за идиотизм? — думаю я. — Вечно эти уроки. Каждый день эти уроки. Так бы уж и сказала: мне слишком скучно с тобой».

Я подхожу к зеркалу и смотрю на себя, пытаясь угадать, что во мне не так. Неужели мои глаза не видят того, что видят другие? В чём мой изъян? По какой причине Юля не может выделить и пары часов в день для того, чтобы прогуляться со мной? Хотя, вернее всего, я ей просто безразличен, и её ответ — не что иное, как завуалированный отказ. И этот отказ меня почему-то огорчает. Душа так и пропитывается отчаянием. И дело тут даже не в том, что я влюблён в неё, нет, это не так. Она мне скорее нравится, и слово «любовь» здесь совершенно не подходит, но мне, как и любому человеку, просто неприятен сам факт отказа — факт того, что мной пренебрегли. Я спокойно могу прожить и без Юли, но, чёрт возьми, зачем тогда я вообще бегал за этой школьницей, зачем оказывал ей знаки внимания? Лишь для того, чтобы потешить её самолюбие?

Моя гордость задета, и я уже подумываю, а не дать ли Инне Кравчук второй шанс. В конце концов, она ещё пишет мне что-то во «ВКонтакте». И, может, первое суждение о ней было обманчиво, или это я сейчас пытаюсь обмануть себя?

Через закрытое стекло я смотрю в темноту окна, но вижу лишь своё отражение. Как же сложно найти своего человека! Найти такого же, как и я!

Я сажусь за ноутбук, чтобы занять себя. Пока я читаю новости, ко мне приходит сообщение от моего давнего школьного друга. Мы сидели с ним за одной партой.


Илья Чернядьев

Привет! Слышал, ты на Украине. Что там забыл? Как хохлы? Всё митинги устраивают?


(Мне не нравится его тон, но я решаюсь всё же ответить).


Роман Волков

Привет, Илья! Да, в Украине. Ещё с января. Митинги бывают. Много противоречий, и люди пытаются выбрать курс, по которому пойдёт их страна. А сам я решил пожить в южном городе, в другой стране. Почему бы и нет?


Илья Чернядьев

Ну ты и даёшь! Там же бандеровцы кругом! Президента своего, Януковича, свергли. На фига ты туда поехал?


Роман Волков

Ну знаешь, мне же пришлось. Хотя, я и не жалею.


Илья Чернядьев

Там же такая херня сейчас творится. Не далёк час, когда они все там продадутся Пиндосии и Евросоюзу.


Роман Волков

Илья, что ты такое несёшь? Тут обычные, нормальные люди. Ты телевизор пересмотрел!


Илья Чернядьев

Ты бандеровцев нормальными людьми называешь?


Роман Волков

Да при чём тут бандеровцы?


Илья Чернядьев

При том, что они притесняют наших русских людей!


Роман Волков

Не слышал, чтобы кто-то кого-то притеснял.


Илья Чернядьев

Ну так ты, похоже, ничего не знаешь, что там у вас происходит.


Роман Волков

Перед пропагандистским телевизором, конечно, виднее. Смотри больше, тебе там и не такое расскажут… и про русалок, и про всемирный заговор, и мировое жидовство.


Илья Чернядьев

Я вижу, тебе там тоже мозги промыли. Скоро на Украине дефолт случится, а ты будешь «Слава Украине» кричать.


Роман Волков

Илья, откуда в тебе столько злости? Чем тебе не угодили простые украинцы? Я понимаю, тебе может не нравиться украинская власть, но тебе-то что? Ты же в России живёшь, и как тебя касается правительство чужой страны?


Илья Чернядьев

Ещё как касается! Потому что у власти на Украине фашисты! Захватила власть фашистская хунта! Теперь будут памятники Бандере ставить и маршировать под нацистскими флагами, а наших дедов, что воевали с немцами, сажать в тюрьмы! Наши деды там с фашистами воевали, а хохлы (матерное слово) америкосам продались.


(Я решаю нанести последний удар и прекратить этот бред).


Роман Волков

Конечно, тебе виднее, когда ты в Красине, а я в Украине =) Илья, почитай лучше, что такое «пропаганда» и «манипуляция массовым сознанием». Может, хоть это откроет тебе глаза!


Я закрываю «ВКонтакте». Общение с людьми у меня сегодня определённо не ладится. Никак не могу поверить, что мой одноклассник, сидевший со мной за одной партой, несёт такую чушь. Как же успешно удаётся телевизору насадить всякую чепуху в головы иных людей! Телевизионные передачи с лёгкостью стали конструктом мышления для миллионов людей, и, кажется, уже любая высказанная в СМИ идея превращается как бы в собственные мысли целого общества. Антиутопия в чистом виде.

Время уже позднее. Постояльцы перестают ходить. Они все по очереди посетили ванную комнату и теперь ложатся спать. Я жду полчаса и тоже готовлюсь ко сну. Диванчик, подушка и плед. Меняю рубаху на футболку, чтобы не помять её во сне, выключаю свет и залезаю под плед.

Комната насыщается мраком. Я стараюсь не думать о вечерних разговорах, дабы лишний раз не терзать свои чувства. Мрак и тишина ползут по пространству. Лишь с кухни доносится дробь из капающего крана, как будто он, насмотревшись на часы, на их монотонный ход, хочет и себя уподобить им и быть не только механизмом для отпуска воды, но и стать мерилом времени. Дробь его всё учащается, он спешит, отправляя в раковину каплю за каплей, словно боясь не успеть за ходом стрелок, боясь, что время убежит далеко, а он так и останется в прошлом тем, чем и был — обычным сантехническим прибором, никак не связанным со временем и творимой им историей. Я перестаю вслушиваться в стук воды и смотрю во мрак комнаты. То, что вышло из мрака, снова возвращается во мрак. Человек со всем своим показным могуществом так и остаётся слаб. Слаб не перед покорённой природой, но перед самим собой, перед загадкой самого себя; и даже научившись бороться с внешним врагом, он не может одержать верх над внутренним. Он может с ним только договориться. И я договариваюсь с ним, решая, что во всём виноват лишь этот день и всё пройдёт, стоит только закрыть глаза. Я закрываю глаза и позволяю темноте проникнуть в меня, в мои мысли. Пусть она победит меня, и этот день, стираясь из памяти, исчезнет и из моей жизни.

VIII

Над столом, за которым собралось одиннадцать человек, летает первая разбуженная весной муха. Полёт её бесцелен, движения неуклюжи. Захоти поймать её кто-нибудь из присутствующих — это не составило бы ему большого труда, так она неповоротлива. Но на неё никто не обращает внимания — слишком все заняты разговором. Сегодня не обычный спор, не такой, какие ведутся здесь день ото дня, потому как событие, послужившее причиной тому, возможно, одно из наиважнейших в истории двух стран.

Руслан Барамзин входит в зал и как глыба нависает над столом. Это в его манере — встать вот так над говорящими и сверху всё обозревать. Я не беру с него платы. У него особые отношения с директорами кафе, и никаких депозитов он не вносит.

Барамзин стоит молча. Он нас не спрашивает, в курсе ли мы последних событий. Это ясно и так. О них, кажется, невозможно не знать. О них говорят везде и всюду: по радио, телеканалам, на работе, в школах, звонят друг другу и спрашивают: «Слышали ли про Крым?» Все без конца задают один и тот же вопрос, и никто не верит в происходящее. Месяц назад о таком никто и помыслить не мог.

А дело всё в том, что сегодня, 18 марта, после проведённого на полуострове референдума, Россия официально приняла Крым в состав своей территории. Был Крым украинским, а стал российским. Крымские власти уже отправились на поклон в Москву, а весь мир, в том числе Украина и Россия недоумевают, как такое могло произойти. Вот так запросто за две недели провести референдум и отобрать целый регион.

— Понимаешь, это болезнь! Болезнь целой страны! — недобро блестя глазами, повышенным тоном говорит Илья Повар.

— При чём тут болезнь? Это Россия захватила Крым, вторглась в наши границы, — не менее возбуждённо возражает ему Слава Басист.

За столом собрались, кажется, все, кто только может: оба директора, Диоген, его друг — Егор Джо, Илья Повар и Костя Ёлкин, Слава Басист и кальянщик Максим Гулин, наш бармен — Яна Диденко и Ксения Лут, тоже частая посетительница кафе. У Ксении светлые кудрявые волосы, толстоватое лицо и излишне большие формы, в особенности бюст, которым она так гордится, что не бывает и дня, чтобы она о нём не упомянула, хотя бы и в шутку.

— Ты видел, как тысячи людей в Крыму выходили на митинги за присоединение к России? — не отступает Илья Повар, как будто принимая последний бой.

— Да все они куплены! — громко, с басовыми нотками в голосе, почти кричит Ксения Лут так, что нам всем становится даже неприятно.

— Пожалуйста, потише, — говорит Саша Чуприн, но кто его услышит?

— Дура, да как ты их купишь? Там же тысячи людей!

— Это ты идиот, — Ксения тоже переходит на личности.

Глядя на Илью Повара, мне кажется, что он способен её даже ударить, особенно если оскорбления с её стороны не прекратятся.

— Тут Илья прав, — вступает Диоген, — нельзя купить всех. Да, лидеров любого движения могут спонсировать, но народ, который выходит на митинги тысячами, купить нельзя.

— Вот видишь, — поддакивает Повар.

— Все видели этих людей, — продолжает Диоген, — этих людей с лозунгами «Мы хотим дружить с Россией». Никто не пойдёт на такой митинг за деньги. Всё дело в убеждениях, точно таких же убеждениях, из-за которых другие люди стояли на Евромайдане! Понимаешь?

— Но те боролись за развитие страны, а эти идиоты её разваливают, — перебивает Ксения.

— Чего её разваливать, когда страна сама сыплется на части, — колко замечает Илья.

— Но ведь делают-то это люди, — вступается и Саша Чуприн.

— А власть наша, хочешь сказать, не при чём? Не они ли заварили всю эту кашу? — умело парирует Илья Повар. Он сегодня на высоте.

Саша Чуприн не находит, что ему ответить.

— Вы поймите, — пытается продолжать Антон Диоген, — людям можно купить флаги, еду, поставить палатки и сцену, но если нет идей, то никто не придёт. По российскому ТВ говорили, что все участники Евромайдана куплены оппозицией, или они, например, бандеровцы, а теперь уже по украинским каналам нам говорят, что в Крыму сплошь да рядом русские агенты и предатели. Всё то же самое, только наоборот. А у людей в действительности лишь разные позиции и взгляды. Ничего страшного в этом нет. Нужно только не колотить друг друга палками, а искать компромисс. Хотите говорить на своём языке? Пожалуйста. Хотите больше денег оставлять в местном бюджете? Давайте, но не две трети, а, например, половину. Хотите оставить у себя в городе памятники Ленину? Оставляйте, но не на главных улицах. Понимаете? Вместо того, чтобы стравливать народ, они бы лучше его объединяли. Ну зачем в одних областях презирают людей, сражавшихся с фашизмом, и восхваляют эсэсовцев?

— Верно, — кивает Илья.

— У одного дед служил в УПА, а у другого в Красной армии. Но мы, современные люди, как к этому причастны? Нам нужно лишь пожалеть своих и чужих дедов за то, что судьба заставила их стать убийцами и оторвала от мирной семейной жизни. Зачем кого-то идеализировать, а кого-то обязательно очернять?

— Диоген, ты заговариваешь зубы, — вмешивается Саша Чуприн, — так как ты считаешь: Крым сам отсоединился, или же это дело рук России?

Диоген опускает глаза на стол и как бы смущённо проговаривает: «Ну-у, конечно, за этим стоит Россия. На это многое указывает».

— И что теперь будет? — удивляется Руслан Барамзин, подсаживаясь сбоку к столу.

— А ничего, нам тоже надо отсоединяться, — быстро вклинивается Илья Повар. Глаза его идейны. Они блестят. Кажется, известия из Крыма открыли перед ним новые политические горизонты.

— Какая чушь! — Артур Луцко даже морщится.

— Я, чуваки, за отсоединение, но против присоединения к России. Пусть лучше будет отдельное Одесское княжество, — говорит Егор Джо, махая рукой развязно, как будто читая реп. Одет он соответственно: длинная, большая футболка плохо скрывает пивной живот, на ногах широкие рэперские штаны, серо-чёрная кепка даже в помещении надета на его голову. Лицо у него мужское, суровое, похожее на лик древнерусского крестьянина; верно всё дело в бело-русых бровях и бороде, опущенной почти по козлиному. Глаза у Егора мутно-серого цвета. Когда они неподвижны, то холодны как камень, но только его взгляд куда-нибудь устремляется, как тут же удивляешься, что за этими мутными кружочками, оказывается, скрыта жизнь. Глаза его невыразительны, они всегда как бы понуры, и оттого никогда нельзя прочитать, что за ними кроется.

— Скорее всего, будет война, — вдруг говорит Костя Ёлкин.

— Как война? С Россией? — Барамзин даже откидывается назад то ли в удивлении, а то ли в испуге.

— Определённо, — подтверждает Слава Басист, — никто Крым вот так, запросто, не отдаст. Отправят туда войска, а Россия скажет, что договор о присоединении Крыма уже подписан, и примется его защищать.

— И что тогда? — спрашивает Руслан Барамзин, как бы не понимая, к чему ведёт Слава Басист.

— Вот тогда-то и случится вооружённый конфликт.

— Я за этих олигархов из Киева воевать не пойду, — самодовольно проговаривает каждое слово Илья Повар.

— Мы в этом и не сомневались, — язвительно поизносит Ксения Лут.

— Я тоже, дружище, — поддерживает Егор Джо и ударяет кулаком о кулак Ильи Повара, — свалим куда-нибудь, на Кипр.

— А кто вас спросит? — парирует их самодовольство Диоген. — Вы граждане Украины, хоть и русские, а потому и должны защищать своё отечество.

— Диоген, ты это правда? — удивляется Егор Джо и смотрит на него своими мутными глазами, лишь одна улыбка на его лице говорит о том, что ему смешно от слов своего друга. — Ты правда собрался воевать?

— Я нет, но куда вы денетесь, если заварится каша? Отечество не будет спрашивать, оно просто возьмёт и оденет вас в военную форму.

— Да пошло оно… Что мне дало это отечество? — вскипает Илья Повар. — Что я, больно хорошо живу, чтобы мне его защищать? Ну захватит нас Россия, что они там, звери? Что они у меня, старую квартиру отнимут? Спроси у Ромы.

— Конечно, не звери… — опомнившись, отвечаю я.

— Тут дело в том, что это будет, — размышляет Саша Чуприн, — так, мелкий конфликт или полномасштабные боевые действия. Если конфликт, то не страшно, а вот если же в Киеве упрутся, или Россия вознамерится непременно ввести свои танки в Киев, дабы сбросить засевшую там оппозицию и вернуть к власти Яныка, то всё это может перерасти в кровавую бойню.

— Тогда главный вопрос: чью сторону примет Белоруссия.

— А она здесь при чём? — удивляется Илья Повар.

— Если Белоруссия всецело встанет на сторону России, — важно скрещивая на груди руки, отвечает Слава Басист, — и пропустит через свои границы русскую армию, то уже через пару дней под Киевом будет несколько дивизий. Как только русские захватят Припять, в их руках окажется атомная электростанция, и они смогут оставить многомиллионный город без электричества. При таком расчете, мне кажется, уже через пару недель бои будут вестись уже в самом Киеве.

— А на чью сторону встанет Донбасс?

— Судя по митингам, они тяготеют к России.

— Но русских там только половина.

— Подождите, а сколько солдат может кинуть Россия на войну без принудительной мобилизации?

На момент оторвавшись от разговора, я смотрю на их рассуждения с усмешкой. Им не хватает только карты, чтобы их обсуждение было похоже на военный совет. Тут же за столом начали считать численность российской и украинской армий, нашли в Википедии количество танков у сторон, руками принялись показывать направления наступлений, перечислять города, на которые в первую очередь придётся удар, приступили к спору о том, будут ли использованы баллистические ракеты и выступит ли НАТО на стороне Украины.

— Если НАТО поддержит Украину, то это только превратит нашу страну в арену для боевых действий между Россией и Америкой. Уж лучше как-нибудь без них.

— Если в Украину введут натовские войска — то это только перетянет всех колеблющихся на сторону России.

— Так ты, Повар, считаешь, что нам лучше проиграть войну? — спрашивает Ксения Лут с неприятной интонацией в голосе.

— Определённо. Если будет война, то я буду сражаться только на стороне России, — ответив, Илья Повар с гордостью поворачивает голову в профиль, совсем как гербовый орёл.

— А ты, Роман, на какой? — спрашивает меня Саша Чуприн.

— Если меня не вышлют, я вообще не буду сражаться. Какой в этом толк?

— С ним, с Егором и Ильёй ясно — машет рукой Андрей Луцко, — а ты с кем будешь, Костя? Тоже в предатели пойдёшь?

— Не знаю, но я за Киев сражаться не буду. Киев — это Киев, Одесса — это Одесса.

— Здрасьте, приехали! То есть Киев для тебя — уже не Украина?

— Знаешь, мне вот их трения между собой безразличны, лишь бы они Одессу в покое оставили. Потому-то мы с Ильёй и ходим на митинги за федерализацию, дабы Одесса была менее зависима от этих продажных депутатов из Рады.

— То есть Россия придёт захватывать твою страну, а тебе власть не нравится, из-за этого ты и страну защищать не будешь? Ладно, пусть не Россия, например, Турция или Ирак какой-нибудь нападёт на Украину, тебе тоже наплевать будет?

В конце своей речи Ксения Лут от волнения даже привстаёт, и лишь тяжёлая рука Руслана на её плече да неуклюжая улыбка усаживают девушку на место.

— Да бесит… не могу, — проговаривает Ксения Лут, глядя на растянувшиеся толстые губы и курчавую бородку.

— Ксюша, а ты и вправду считаешь, что наше правительство здесь не при чём? — спокойно обращается к ней Костя Ёлкин, как будто говоря о самых обыденных вещах; нос его весело вздёрнут. — Они, по-твоему, не в ответе за тот бардак, что творится в стране? Почему же Россия или какая другая военная держава не захватит, например, Сицилию, отделив её от Италии, или Германия снова не займёт территорию Чехии и Словакии? Не потому ли, что у них нормальные страны, а не жалкое сборище людей. Правительство всегда виновато в той ситуации, в которой находится страна. Все прочие объяснения о врагах и форс-мажорах — лишь отговорки. Думаешь, правительство Советского союза не виновато, в том что СССР развалился? Сталин разве не виноват в том, что Германия напала на нас в сорок первом году? У нас в стране принято во всех бедах винить чужие власти, но никто не просит ответа у своего правительства. Кто виноват в том, что Россия отняла Крым у Украины? Янукович и его правительство в первую очередь, а также и те, кто сейчас сидит у власти. Правительство сидит там не только за тем, чтобы важно надувать щёки на совещаниях, а для того, чтобы наладить нормальную жизнь своего народа и взаимовыгодные отношения с другими государствами.

Я и Диоген одобрительно, но почти незримо киваем в ответ на речь Кости Ёлкина.

— А что в России дела обстоят не так? — с лёгким сарказмом произносит Артур Луцко, и по нему видно, что он раздражён, — Там демократическое правительство, которое думает об интересах народа?

— Ну уж получше нашего, в России хотя бы есть порядок. Россия сильная держава, и Путин держит в тисках олигархию, у него такой бардак невозможен, — Илья Повар выдаёт очередную апологию.

— А вот и ещё одна жертва российской пропаганды, — тихо, как бы про себя, говорит Диоген.

— В России нет никакой демократии, — встреваю я. — Там только олигархия или, если хотите, имитационная демократия. Авторитаризм в России приспособился к новым условиям мировой политики, он только накинул на себя личину демократии, принял её внешний облик, но, в сущности, так и остался авторитаризмом. И кто знает, сколько ещё этому волку в овечьей шкуре удастся обманывать своих граждан.

Несколько пар удивлённых глаз смотрят на меня.

— А что? Вы не знали, что в России люди давно уже ничего не решают? — в ответ я смотрю на них. — Политики вообще были бы рады избавиться от людей, если бы смогли и без них сохранить свои деньги и власть.

— Так, наверно, везде, — поддерживает меня Костя Ёлкин.

— А мне же кажется, — говорит Диоген, — что все общества, склонные к патриотизму и идеализации войны, в той или иной мере авторитарны. Взять хотя бы Соединённые Штаты Америки — разве они не пытаются играть роль мирового жандарма, навязывая хоть и не своим, но чужим народам личную волю. А вспомните Белград 1999 года. На какой чёрт они тогда бомбили мирных жителей? Разве это не преступление? Бомбя простых людей, они хотели остановить войну, не бред ли сумасшедшего — это высказывание само по своей сути.

— А ты не думал, что американцы и сейчас используют демократию под тем же предлогом, под каким Европа во времена господства католической церкви использовала идею христианизации для начала Крестовых походов? — замечает Илья Повар. — Тогда обращали в христианство, сейчас — в демократию. При том и регионы, в которые Европа и США так стремятся распространить свою «святую» демократию, те же самые: Балканы, Русь, Алжир, Ирак, Иран. Не кажется ли это совпадение тебе странным?

— Об этом и речь, — подхватывает Диоген. — Даже высокоразвитые страны в какой-то мере авторитарны и тоталитарны, и если не по отношению к своим гражданам, то к гражданам других стран. Они стремятся непременно навязать свои ценности, которые при нашем воспитании кажутся нам вполне объективными и справедливыми, как и ранее идеи Христа всем казались образцовыми и безальтернативными. Совсем по другому дела обстоят в обществах, где людям прививается не гордость за военные успехи, но возвышенное отношение к науке и искусству.

— А знаешь, Антон, — поддевает друга Егор Джо, — читал я как-то притчу об индийском царе, который так фанатично хотел навязать людям добро и культуру, что сам сделался тираном.

Рот его, в отличие от глаз, многозначительно усмехается.

— Но мне-то это не грозит, я лишь вольный философ, не более, — Диоген улавливает сходство и иронию.

В кафе подтягиваются редкие посетители, и я удаляюсь по рабочим делам. Спор о политике и статусе Крыма длится ещё долго, но всё это лишь пустые слова — гадание на ромашке. Никому из нас не открыта тайна будущего, книга жизни читается только здесь и сейчас. Мы все пытаемся разглядеть через листок буквы на той стороне страницы, но если даже и видны просветы, чуть различимые графемы на той стороне листа никогда не сложатся в слова. Каждый новый листок несёт в себе новую тайну или, если угодно, разгадку предыдущих тайн, но никогда-никогда нельзя заглянуть на другую страницу и вернуться к предыдущей. Человеку всегда приходится идти наугад, лишь гадая о том, что будет дальше.

Вдоволь наспорившись, компания распадается на две группы. Одна традиционно уходит играть в «Мафию», а другая во главе с Сашей Чуприным усаживается за «Ужасы Аркхэма» — игру, созданную по мотивам рассказов Лавкрафта. На первый взгляд игра кажется невероятно сложной, но стоит в неё немного поиграть и узнать все правила, как ты с головой погружаешься в игровой мир и ощущаешь себя настоящим сыщиком, противостоящим абсолютному злу. Отличительная черта её в том, что участники борются не друг с другом за победу, а сражаются с игрой. Она чинит игрокам всевозможные козни: лишает игроков-сыщиков рассудка, тратит их здоровье, отнимает оружие и предметы, выпускает на улицы города толпы монстров, адептов культа и всевозможных загадочных тварей, а также втягивает игроков в глубины иных миров, только пройдя которые, сыщики, наконец, могут запечатать порталы, открытые Древним ужасом, жаждущим прорваться в мир Аркхэма. Каждое событие, каждое имя и название пропитано в этой игре загадочной, мистической атмосферой, какую Говард Филлипс Лавкрафт родил на свет, написав целую кучу мистических рассказов.

Сидя в стороне, я поглядываю на стол и слежу за тем, как Диоген проходит через Великий зал Целеано, а Руслан Барамзин борется с летающими Ми-Го; Саша Чуприн к середине игры оказывается заперт в Больнице Святой Марии Тёмным фараоном и парочкой зомби, а Артур Луцко, прихватив с собой святую воду и автомат Томпсона, спешит ему на помощь. Один лишь Егор Джо как ни в чём не бывало обходит район Исттаун, свободный от врат и всякой нежити. Глядя на них, я жалею лишь о том, что сам не могу принять участия в этом грандиозном сражении, потому как работаю и вынужден постоянно отвлекаться на посетителей.

IX

Солнце клонится к закату. Тени разрослись до гигантских размеров; глядя на них, кажется, что мы с Юлей идём на ходулях. Длинные и кривые, несмотря на всю свою громоздкость и неуклюжесть, они, как верные стражи, следуют за нами: карабкаются на стены домов, заглядывают в окна, перескакивают через кусты и как ящерицы ползут по земле.

Я провожаю Юлю домой. Мы несколько часов с ней бесцельно бродили по городу, разговаривая на разные темы. Одни темы задавал я, а другие — Юля, и наши интересы почти ни в чём не совпали, кроме путешествий, юмора и прочего, о чём можно говорить с каждым. Юля рассказывала мне о своих подругах, спорте, о школе и о родне. Я же пытался упирать на последние новости, литературу и кинематограф, о философии и прочих идеях я даже и не заговаривал.

Мы подходим к панельным девятиэтажкам, где-то здесь находится Юлин дом. Я рад, что наконец настал черёд прощания. Мне кажется, за время прогулки мы друг другу прилично надоели. Нет, с Юлей мне не было скучно, и я не потратил время в пустую, но — вот именно «но» — с ней я не чувствую того душевного подъёма, который бывает, когда проводишь время с любимым человеком или лучшим другом. Она не стала для меня ни тем, ни другим. Мы общаемся с ней, как два разных чужих человека, вынужденных по несколько часов проводить вместе, при этом пытаясь безупречно соблюдать декорум. Оттого я с видом глубочайшего внимания слушаю её россказни о подругах и учёбе, о школьных предметах, незрелых проблемах и посредственных певцах, песни которых крутят на модных радиостанциях. Но меня так и подмывает плюнуть на эту чепуху и наконец раскрыть ей глаза, сказав, что всё это не стоит и капли переживаний, потому как, вступив во взрослую жизнь, все её прения с подругами и школьные неудачи будут вспоминаться лишь как смешные неурядицы переходного возраста, никак не влияющие на взрослую жизнь. Но она ещё ребёнок, и именно взрослые проблемы, вроде отсутствия жилья, достойной работы и настоящей жизненной цели кажутся ей надуманными, и она даже мысленно не хочет браться за их рассмотрение, не говоря уже о том, что, взявшись за такие задачи, их надо ещё как-то решить.

Старый советский ЗИЛ ковыляет возле нас по изломанной дороге, собака пробегает, озираясь своей острой мордой; мы с Юлей стоим возле её дома. Я поглядываю на чёрных галок, которые ищут сучья для гнёзд в сухой траве.

— Не провожай меня до подъезда, — говорит Юля, — у нас там есть такая бабушка, которая…

Но я уже не слушаю её оправдания, я знаю — это всего лишь очередной детский принцип: она не хочет, чтобы я проводил её до двери. Я смотрю на Юлю, и чувства мои к ней смешиваются в какую-то кашу. Я никак не могу понять, что же чувствую к ней на самом деле. Наряду с приятными, добрыми чувствами, где-то глубоко в подсознании у меня засели бесы, которые поворачивают мои мысли так, что Юля злит меня своей детской глупостью, своей упёртостью и закрытостью. Именно закрытостью! Мне не верится, глядя на неё, что она способна проявить ко мне хоть какие-то чувства, кроме приятельского тепла; и, верно, права была Ира, так метко пустившая в моё сердце слова, как стрелу истины, на счёт того, что этот ребёнок меня боится. Но к чему мысли, когда ты мужчина? Что могут дать размышления, когда твой ход, когда наступает пора действовать?

Я наклоняюсь к Юле и целую её в губы. Отчего и сам не знаю. Её тонкие губки робко сплетаются с моими. Секунды удовольствия, какого-то рваного, незаконченного. Мне не удаётся полностью сосредоточиться на поцелуе, и оттого он выходит чем-то сродни приятельского рукопожатия. Обмен формальностями, не более. Но я доволен как мальчишка.

— Давай, пока, — бросаю я, зачем-то киваю головой, будто кланяюсь, и ухожу.

Юля тоже уходит. Мне думается: она рада, что так легко отделалась.

Остатки поцелуя тают на губах, но эйфория от маленького сближения длится не долго. Ещё на улице я чувствую себя возвышенно и обманываюсь тем, что раз Юля ответила на мой поцелуй, то я ей небезынтересен, но уже в маршрутке на грубом сидении из кожзама мой мозг начинает работать более трезво и, складывая впечатления от всего дня, приходит к заключению, что мы с ней идём по тонкому льду, и этот новый шаг вперёд только приближает нас к тому моменту, когда лёд наконец треснет, и наша с ней дружба провалится в холодные воды безразличия. Именно тогда-то маски будут сброшены, и будет разговор, который станет концом всему. И стоит ли совершать другие шаги, когда провал заведомо известен?

С иным настроением я возвращаюсь в свой двор. Я уходил с надеждой, а возвращаюсь с отчаянием. Нет, на Юле не кончается мир, но неудачи с женщинами будто преследуют меня по пятам. У меня никак не получается изображать из себя того, кем я не являюсь, не получается говорить на глупые темы и обсуждать посредственную музыку, которую крутят на радио. Не получается… Не получается быть или найти…

На скамейке возле крыльца сидит дворник Поступайло, и я подсаживаюсь к нему. Он пребывает в необычайно спокойном состоянии духа и уже не походит на того рамольного старика, каким я его видел в тот день, когда он хотел расстаться с жизнью. Сейчас он сидит и смотрит на закатное небо, по которому скользят острые силуэты стрижей. Они как бумеранги проносятся над нами.

— Загораете? — спрашиваю я.

— Скорее дышу. У меня, похоже, туберкулёз, лёгкие совсем уже не те.

Туберкулёз — слишком серьёзная болезнь; я не знаю, как реагировать на этот факт.

— Ну вы, это… покажитесь врачу.

— Да ладно, — отмахивается Поступайло. — Что они больно понимают.

— Это же не игрушки. Вы можете и нас всех заразить. Как минимум вам нужно сделать флюорографию!

— Ладно, схожу на днях, — уступает старик. — Ну а ты куда ходил?

— Так, гулял, — тихо отвечаю я.

— С девочками, небось, — и он весело глядит на меня.

— Да, с девочкой, да только ерунда какая-то…

Я умолкаю и гляжу, как пролетающий над нами самолёт крыльями режет закатное, кровоточащее небо, оставляя на нём белую безжизненную полосу. Что будет, когда он долетит до конца и перечеркнёт небо по диагонали? Может ли случиться, что небесный купол рухнет и обвалится на нас?

— Вот вы прожили целую жизнь, — наконец продолжаю я, — и скажите мне, как же этот так случается, что люди встречают друг друга? Нет, не знакомятся, но встречают именно того человека, которого, кажется, ждали всю жизнь. Бывает ведь такое?

— Как не бывает, — задумчиво произносит Поступайло.

— Ну вот вы как встретили свою жену? У вас ведь была жена?

— Была, да только, что ты думаешь, раз жена, то обязательно она лучше других меня понимала?

— Ну… как же…

— А так. Нет, конечно, сжились, свыклись, вот только я тебе скажу, что жизнь это такая штука, что ты, брат, хрен её разгадаешь…

— А что тогда такое любовь?

— Любовь, — после паузы говорит Поступайло, — когда готов на многое ради человека, когда ты ему жизнь посвящаешь.

— Но это лишь признаки любви, — возражаю я. — Всё это следствия, а мне интересно, как она появляется, почему любишь одного человека, а не другого.

— А я, думаешь, знаю? — говорит старик.

— Но ведь кто-то должен знать.

— А, может, в том и есть прелесть любви, что никто не знает, почему он любит. Прелесть в этом секрете, а когда человек узнаёт, тогда и сама любовь перестаёт существовать. Она уже престаёт быть загадкой, ты понимаешь, а становится лишь обыденностью без страхов, там, и переживаний. Тогда-то жизнь и превращается в рутину. Одну сплошную рутину, и поцелуй тогда тоже рутина, а в постели и вообще — обряд. Знаешь, чтобы отношения, так сказать, сохранить.

Он умолкает. Я тоже молчу, но всё же решаюсь задать ему личный вопрос напрямую.

— Ну вы-то хоть были счастливы со своей женой?

Дворник сначала молчит.

— Нет, ну как… Да, впрочем, что уж душой кривить, конечно, было согласие, и, знаешь, когда сживёшься, попривыкнешь ко всему, и вроде счастие семейное есть, но… (он вдруг опять останавливается) …иной раз обернёшься назад и думаешь, а той ли я жизнью жил, какой хотелось бы… И что, собственно, такого я вообще сделал в этой жизни? Для чего топтал эту землю? Для чего растил детей и каждый день ходил на работу? Нет, конечно, даже эти стрижи и закатное небо стоят того, чтобы жить, но ведь должен же быть какой-то высший смысл, как думаешь? Не может же человек жить просто так. Вот так родиться себе, пожить и умереть. В чём же смысл?

— Быть счастливым?

— Да чёрт его знает, это счастье. Но ведь ты не ешь лишь для того, чтобы быть сытым. Ты ешь, потому что тебе нужны силы. А куда ты их тратишь — это уже другой вопрос. Имеет ли смысл то, что мы делаем? Вот какая тут философия, понимаешь.

Я киваю в знак согласия.

— И знаешь, что самое удивительное, — продолжает Поступайло, сегодня он как никогда словоохотлив, — что вот так живёшь жизнь: ни о чём не задумываешься, ни о чём не беспокоишься, а когда приходит время умирать, вдруг оглядываешься назад, и как, бамц, что-то по голове тебе шарахнет, и начинаешь вдруг совсем по-другому на вещи смотреть. Смысл начинаешь какой-то в содеянном искать, и, слава богу, если находишь, а если нет…

Я удивляюсь ходу его мыслей. Мне он казался простым, глупым дворником, но как же удивительно бывает разглядеть за совсем непримечательной фигурой человека с таким глубоким восприятием мира. И, конечно, Юля с её детскими воззрениями не может и приблизится к подобного рода тайнам, которые всюду окружают человека, но видны лишь немногим.

А Поступайло хороший собеседник: не высокомерен, как иные люди его возраста, кичащиеся отчего-то своими годами. Нет в нём той напускной важности, свойственной старикам. А она есть, у многих есть, ведь они-то знают, но боятся признаваться, что сама по себе молодость — более весомый аргумент, чем весь их опыт, чем стабильная крошечная пенсия, чем старая квартира, заработанная рабским трудом, и чем осознание законченности жизни. Кто решится променять молодость на всё то, что рано или поздно достанется само собой? Все вышеперечисленные блага — так их называют — есть и у Поступайло, но нет глупой убеждённости, что он-то прожил эту жизнь лучше других, и оттого имеет право раздавать советы молодым. Он прекрасно сознаёт, что жизнь его была убога и бесполезна, но, научившись за годы плевать на неудачи, он так же в сердцах плюёт и на смысл существования. Он живёт, и этого ему хватает.

Самолёт скрывается за крышей соседнего дома. Ему всё же удалось перечеркнуть небо белой полосой, но конец её тает, растекаясь, как сахар под лучами солнца, и от этого ли, или от чего иного, но небеса не падают на нас. Они стоят там же, где и были, а, значит, мы ещё продолжим поиски вопросов и ответов, и, быть может, разгадаем загадки наших жизней.

Я не спешу домой и потому ещё долго сижу с дворником и беседую о жизни, глядя, как чернила ночи заливают небо. Душа находит успокоение. Успокоение в беседе с этим старым дворником, так и не нашедшим смысла в своей жизни. И те темы, которые нельзя обсудить с юной школьницей, можно обсудить с этим стариком, и общество его мне импонирует более, чем многие другие.

X

Я стою под нависающей, как огромная серая волна, крышей Театра музыкальной комедии. С минуты на минуту сюда должны подойти два неразлучных друга — Костя и Илья, а также Антон Диоген. Здесь наше место сбора, и отсюда мы двинемся на Куликово поле, где проходит митинг в поддержку федерализации страны. Уже больше месяца там стоит палаточный лагерь, идёт сбор подписей, еженедельно проводятся пикеты. На сегодня намечен большой митинг, и Илья с Костей сагитировали меня и Диогена пойти вместе с ними и посмотреть, что это такое. Не зря же они старались в течение месяца убеждать всех постоянных посетителей «Домушника», что федерализация Украины — единственный верный путь для страны.

По небу проплывают взбитые как пена облака. Илья и Костя опаздывают, и я, от нечего делать, разглядывая голубое небо, хожу по площади перед театром взад-вперёд, подражая голубям, которые так же бесцельно бродят по мощёной плитке, будто тоже ожидая чего-то.

Через какое-то время появляются и зачинщики нашего похода. От первого взгляда на них мне становится смешно, и я не пытаюсь это скрыть.

— Зачем это вы так вырядились? — смеясь, спрашиваю я.

Костя улыбается в ответ. На них надеты штаны и куртки цвета хаки, а на Костиных ногах — даже берцы. На рукаве у того и другого повязана рыже-чёрная полосатая георгиевская ленточка.

— Вы что, на войну собрались? — я не могу остановиться и продолжаю ухмыляться, не в силах справиться с улыбкой.

— Это на случай если с бандерами придётся столкнуться, — отвечает Илья. На мои усмешки он не улыбается, а только продолжает хмурить брови. Для него митинг — это серьёзное предприятие, и он готовился к нему со всей строгостью и предусмотрительностью.

— Где же Диоген? — Илья ищет его глазами, обводя всю площадь. Не найдя Антона, он тут же принимается ему звонить. Его и без того злит то, что они опоздали на митинг по вине Кости. Ему кажется, что пока мы тут стоим, митинг может кончиться, ну или он пропустит что-то очень важное.

— Обозначься, — коротко бросает Илья в трубку. — Хорошо, ждём.

Не успевает Илья убрать телефон, как Диоген появляется на площади. Его походка нетороплива, и по Илье видно: это его раздражает.

— Давай быстрее! — кричит он через расстояние.

Диоген убыстряется и когда подходит, Илья раздаёт нам по георгиевской ленточке.

— Это зачем? — спрашиваю я.

— Все наши с такими, — говорит он, — бандеры такую не наденут.

— А можно я её на грудь привяжу?

— Да хоть куда, — бурчит Илья Повар.

Мы проходим через трамвайные пути и попадаем на площадь. На ней тысячи людей. Перед зданием одесского Дома профсоюзов стоит сцена на которой выступают ораторы. Российский триколор и синие флаги движения «Народная альтернатива» развеваются над головами собравшихся, лишь изредка в толпе можно различить жёлто-синие украинские флаги. У многих собравшихся на груди или рукавах повязаны георгиевские ленточки.

Выступающих на трибуне я не слушаю, для начала я оглядываю толпу. Её состав меня удивляет. Я ожидал увидеть в ней преимущественно молодёжь, таких же шальных и горячих парней как Илья Повар, но нет, тут собрались люди самых разных возрастов: от пожилых старушек до совсем ещё юных студентов. У некоторых из присутствующих лица скрыты балаклавами или медицинскими масками с тёмными очками, но основная масса пришла сюда как на прогулку или для встречи с друзьями. Мужчины тридцати-сорока лет стоят тут со своими приятелями или жёнами. Кто-то взял даже детей, но это, скорее, редкость. Целые кучки стариков и старушек стоят в толпе то тут, то там, а местами и вообще кажется, что это какой-то парад пенсионеров.

Меня удивляет тот размах, с каким идея федерализации страны и сближения Одессы с Россией захлестнула умы людей. Хотя, собственно, чему тут удивляться? Культурная оторванность, изолированность от русского мира и насаждаемая украинизация — вот причины из-за которых тысячи людей, этой весной отогревшись от многолетней спячки, вышли на улицы, скандируя и требуя сближения города с его корнями, с Россией. И было то — не решение ума, а духа, банальный протест против надоевшей чужой по культуре власти. Люди жаждали сближения города с огромной родной страной, благодаря которой город, собственно, и появился на свет сотни лет назад. И ныне, когда страна-прародитель находится вдалеке, за чадом киевского хаоса, она для них сияет там — в мечтах, — как сказочная земля обетованная. И все помыслы этих людей, желания их устремились туда, где говорят по-русски, где стабильность и где, как всем кажется, люди живут богаче и лучше.

Ораторы на сцене сменяют друг друга, но все они говорят об одном и том же: об исключительности Одессы, о путях развития страны и города, на разные лады хают новоявленную киевскую власть, хают нового губернатора Одессы, поставленного Киевом, манипулируя патриотическими чувствами, вспоминают, что Одесса — город герой, порочат киевский Евромайдан и пятнают его именем Бандеры. Эти речи как мёд действуют на уши собравшихся. Наконец хоть кто-то высказал вслух с трибуны всё то, что они и сами думали, всё то, о чём они говорили на кухне. И по этим людям видно, как им осточертела распущенная столичная верхушка. Они уже готовы верить во что угодно, лишь бы изменить своё нищенское существование; готовы верить в любые посулы, которые обещают им кардинальные перемены, которые обещают им свет в конце тоннеля, — тоннеля, имя которому — «жизнь».

На такой акции я впервые, и потому, как и к любому делу, совершаемому человеком в первый раз, подхожу к митингу слишком торжественно, полагаясь на имеющиеся стереотипы и суждения, по которым человек на митинге должен ощущать единение с народом и подъём душевных чувств; я ожидал красивых хлёстких выступлений, но длинные тирады некрасноречивы, и потому иные из пришедших чуть ли не скучают, но это в основном молодёжь. Молодые всегда стремятся к действиям, и выслушивать чужие мнения — не совсем то, чего им хочется. Они ждут от организаторов призывов к настоящим, дерзким мерам, но пожилых людей более, чем других увлекают речи выступающих, они стары, и потому слова для них значат куда больше действий, посулы для них имеют большую ценность, чем реальная политическая борьба. Но надо отдать должное и организаторам, они не только болтают, но и предлагают какие-то решения, предлагают тех или иных людей выдвинуть в избирательную комиссию и куда-то ещё. Я не стремлюсь разбираться во всех тонкостях, однако слыша такие предложения, начинаю верить, что идея федерализации — не банальное пустословие, а реальная политическая тенденция, охватившая умы многих украинцев.

Митинг проходит довольно тихо, толпа в меру активна, она откликается на все речи выступающих, люди то одобрительно кричат, то хлопают. Но основная цель сегодняшнего мероприятия раскрывается, когда на сцену выходит Артём Давидченко. Из-за пёстрых флагов, которыми машут активисты, я никак не могу его разглядеть. От Ильи Повара я слышал, что его брата Антона Давидченко — самого ярого активиста «Народной альтернативы» и идеи федерализации страны — несколько дней назад арестовала СБУ. Его дальнейшая судьба неизвестна: дадут ли ему тюремный срок или выпустят на свободу. Однако его брат Артём не прекращает борьбы и уже держит речь на сцене.

«Сегодня в Одессе, — начинает Артём Давидченко, — другая сторона под названием „Майдан“ делает марш. Марш не знаю за что, идут на Аллею Славы. Для чего они делают это? Они лицемеры. Они подтверждали это дважды и с бандеровскими флагами ходят. Они делают это для того, чтобы на камерах для ОБСЕ показали, что они толерантны (произнося это слово, Давидченко намеренно искажает интонацией его звучание, дабы показать своё пренебрежительное отношение), понимаете? И у них не одни герои. Я не могу понять, как человек может верить сразу в Бога и в ислам; или, например, быть сектантом и верить в православие. Ну тут не может быть двух путей. Тут надо выбирать что-то одно. Ну у майданов, кажется, можно слепить всё, даже чёрта с Богом. Поэтому мы решили сегодня пройти маршем к Дюку и сделать фото на память…»

Не успевает он закончить, как по толпе разносится одобрительное ликование. Люди застоялись на площади, и им не терпится столкнуться со своими оппонентами, тем более когда сторонников федерализации здесь собралось несколько тысяч.

«А после, — продолжает Давидченко, — возложить цветы Екатерине, как основательнице города, ну и после проследовать к СБУ и передать им конституцию, чтобы они, может быть, как заново прошли курс правоведения или перечитали её, а то как-то они между строк всё читают или у них, наверно, первые сто пятьдесят страниц вырваны или переписаны уже…»

От его речи Илья Повар, и без того воодушевлённый, приходит к полнейшей экзальтации.

— Мы пойдём к Дюку, — шепчет он.

— Там сейчас сторонники Евромайдана? — спрашиваю я, и он кивает.

Я оглядываю толпу: похоже, людей и вправду радует перспектива похода к СБУ через самое сердце сторонников Евромайдана.

Митинг выдвигается в сторону Приморского бульвара, а на телефон Косте Ёлкину звонит Слава Басист. Он опосля решил прийти на митинг и сейчас пытается нас найти. Мы встаём возле деревьев, и Костя машет ему рукой. Из-за многотысячного шествия Славы нигде не видно, но через пару минут он нас всё же находит. Илья, как и нам, выдаёт ему георгиевскую ленточку.

— Куда держим путь? — интересуется Слава Басист.

— На Приморский, — говорит Костя Ёлкин.

— Будем бить бандеру! — восторженно произносит Илья Повар, сжимая кулак.

Гляжу на проходящих рядом людей; мне интересно — они настроены так же решительно, как Илья, или нет.

— Да ну, так уж и бить. Вы ещё поубивайте друг друга, — скептически произносит Антон Диоген.

— А я сейчас узнаю, — говорит Илья Повар и убегает куда-то в толпу. Он со многими тут знаком, потому как в толпе то тут, то там видны члены одного движения — народной дружины Одессы.

— И что вы хотите этим митингом изменить? — спрашивает Слава Басист, расплываясь в сладкой масляной улыбке. Кажется, он доволен своим каверзным вопросом.

— Для того, чтобы хоть что-то изменить, нужно сначала осознать проблему, потом обдумать пути её решения, ну и, наконец, действовать — вот основа основ, — философствует Диоген. — Осознание проблемы — первый и самый важный шаг. И мы сейчас с Романом пытаемся понять, насколько эта проблема существенна для Одессы и страны в целом. Мы, собственно, и не участники митинга, а лишь так — наблюдатели. А любую проблему, как известно, лучше изучать изнутри.

— Нет, ну вы честно как считаете, — не унимается Слава, философия Диогена для него не ответ, — можно ли митингами добиться того, чтобы киевская власть изменила своё отношение к Одессе и вопросу федерализации?

— Если бы сейчас с нами был Повар, — замечает Костя, — он бы тебя убил за такие вопросы.

— Ну я вас и спрашиваю, его ответ мне и так известен. Конечно, я и сам пришёл на митинг. Мне тоже любопытно. Однако что могут сделать обычные люди без поддержки хоть каких-нибудь слоёв правящей верхушки. Всем известно, что майдан творился не одним простым народом, но и олигархами, недовольными властью Януковича. Здесь, по-моему, такое не возможно.

— Ты забываешь о «чёрных лебедях», — задирая вверх изогнутый кончик носа, говорит Костя Ёлкин.

— О ком?

— О тех событиях, которые предугадать нельзя, но которые в корне меняют ситуацию. Вспомни хотя бы тунисского торговца фруктами Мохаммеда Буазизи!

— А кто он?

— Обычный рыночный торговец. Власти ни как не реагировали на его жалобу, и он совершил самосожжение, что в дальнейшем привело к широчайшему народному восстанию и свержению тунисского президента. Не смешно ли получается: не сожги он себя, может, этот президент и сейчас бы сидел у власти. Мелкий торговец и президент, чувствуешь разницу?

— Но это лишь единичный случай.

— Однако кто знает, что может послужить катализатором для новых перемен.

— Но для чего же тогда все эти митинги?

— Понимаешь, — как всегда спокойно и рассудительно говорит Костя, — выйти на митинг — это всего лишь маленький шажок, на самом деле — почти ничего, но сделать даже этот маленький шаг могут только единицы. Многие люди согласны годами ходить на работу, растить детей и лет по пятнадцать-двадцать выплачивать ипотеку, всё это время отказывая себе в простых радостях жизни. Но люди не готовы даже и пару месяцев потратить на борьбу за свои идеалы и будущее. Все говорят: «Это бесполезно», «Ничего не будет», «Новая власть придёт и тоже будет воровать, как и старая». Но чего они хотели? Раз собраться на митинг и кардинально изменить страну к лучшему? Так не бывает. Люди в иных странах десятки лет боролись за свои права, независимость и годами свергали диктатуры. Это долгий путь, и путь, который общество должно пройти сообща. Если мы хотим перемен, то недостаточно просто говорить о них на кухне. Нужно собираться, нервировать власть, напоминая им, что они ответственны перед своим народом! Что это мы их туда поставили! Мы можем судиться с ними в рамках закона, вешать и распространять листовки, писать на домах наши лозунги, ведь у нас, в отличие от них, нет СМИ и государственного аппарата, потому дома и дворы — главные места нашей агитации.

— Будем бить бандеровцев, — вклинивается в наш разговор Илья Повар, обдавая нас табачным дымом. От беготни и курения он слегка запыхался.

— Вы что, драку намерены затеять? — спрашивает Слава Басист, не разделяющий энтузиазм друга. — Из-за всех этих волнений итак Юморину отменили.

— Ничего, один годик и без Юморины проживёшь, — успокаивает его Илья Повар. Сейчас он в боевом состоянии духа: глаза игриво горят, лицо решительно, а душевная энергия, заточенная в материальное тело, жаждет скорее вырваться.


«Одесса вставай! Бандеру прогоняй!»


Откуда-то спереди доносится до нашего слуха.

Тут же толпа поддерживает новый лозунг и скандирует его раза три-четыре:


«Одесса — город герой!»


Чем ближе мы продвигается к Приморскому бульвару, тем активнее кричатся лозунги. Они эхом разносятся по толпе и приободряют шествие. Человек с мегафоном в руках кричит: «Одесса, смелее, гони Бандеру в шею!» и толпа тут же его поддерживает:


«Одесса, смелее, гони Бандеру в шею!

Одесса, смелее, гони Бандеру в шею!

Одесса, смелее, гони Бандеру в шею!»


Шествие наше постепенно переходит в марш. Толпа идёт по проезжей части, кричит лозунги, гудит на разные тона, всюду в воздухе мелькают российские, одесские и советские флаги.

«Когда мы едины, мы непобедимы!» — снова кричит человек с мегафоном, и люди отзываются:


«Когда мы едины, мы непобедимы!

Когда мы едины, мы непобедимы!»


То тут, то там проходят люди с плакатами. Чего на них только не написано: «Выйду замуж за Россию», «Юго-Восток вместе — сила», «We want a referendum».


«Вперёд славяне, русичи вперёд!

Вперёд славяне, русичи вперёд!»


Потом толпу будто захлёстывает эйфория грёз, и от нарастающего чувства единения с культурной родиной толпа начинает хаотично скандировать: «Россия!» Всё это похоже на какой-то древний праздник, а люди с мегафонами в руках — на языческих жрецов. Есть в этом что-то дикое, древнее, уходящее к человеческим корням. Кажется, стоит всем вместе прокричать эти лозунги громко в небеса, и боги отзовутся, исполнят заветные мечты народа. Примерно так раньше вызывали дождь или, принося жертвы, вымаливали у богов урожай. И нет ли в этом крике надежды? Подсознательной надежды на то, что всё, произнесённое ими в едином народном порыве, одной лишь общей волей породит на свет мощного эгрегора, который непременно реализует их мысли там, где зиждется особая, внеземная власть, и их страна, разбитая вдребезги коррупцией и истощённая паразитизмом олигархической клики, вдруг станет страной для народа; страной для людей; страной для всех и каждого.

«Россия!» — снова разносится в толпе.

Не увидь я всё это своими глазами, я бы и не поверил, что здесь, далеко, в другой стране так сильно любят мою родину. Любят даже больше, чем я, потому как с ней у них связаны только мечты о будущем; у меня же как хорошие, так и дурные воспоминания. Но я не могу их судить, ибо уровень их жизни не дотягивает даже до российского, хотя и последний не является примером для подражания.

Впереди шествия едет красная советская «двойка», на которой установлен большой плакат с портретом и надписью: «Свободу защитнику Одессы от произвола фашистской хунты Антону Давидченко!» И кто-то уже кричит в мегафон: «Свободу Антону Давидченко!», и толпа активно поддерживает это требование. Сегодня народ един как никогда!

Мы подходим к Приморскому бульвару со стороны улицы Пушкина, но из-за огромного скопления людей мы медленно продвигаемся вперёд. Что происходит впереди, у Николаевской лестницы, нам не ясно, но слышно, как люди в очередной раз принимаются скандировать слово «Россия» и что-то про славян. Большое скопление людей чарует. Толпа захватывает тебя и растворяет в себе. Я начинаю чувствовать себя общей единицей одной большой силы. Та же самая энергия, я вижу, передаётся Илье и Косте. Они, подогретые лозунгами и стадным чувством, покидают нас, чтобы продвинуться вперёд. Из-за голов людей мне плохо видно, что происходит там, впереди, но, судя по слухам, там идёт какое-то моральное противостояние со сторонниками Евромайдана, которых тут, конечно, меньше, чем пришедших с Куликова поля.

Молодые парни в спортивных куртках, балаклавах или мотоциклетных шлемах протискиваются вперёд. Одетые во всё чёрное, они выглядят крайне угрожающе, и мы не решаемся следовать вперёд, не желая принимать активное участие в стычке со сторонниками Евромайдана.

Уже через пару минут мы останавливаемся у фуникулёра. Несколько десятков сторонников Евромайдана, взявшись за локти, замыкают кольцом статую герцога де Ришелье. Они не намеренны отступать, и милиционеры, которых тут едва ли наберётся сотня, пытаются сдержать лавину народного негодования, успокаивая и оттесняя людей, прибывающих с Куликова поля. На площади стоит гул и гвалт. Крики сливаются в монотонное гудение, с каким, некогда, орды хазар и скифов скакали по здешним степям сотни лет тому назад. Прошли века и тысячелетия, а в людях всё также нет согласия, и, кажется, дай им сейчас по мечу, они бы перерубили друг друга на этой площади ни за что, просто так.

Нам троим, как сторонним наблюдателям, становится скучно следить за людской ненавистью, и мы принимаемся беседовать на отвлечённые темы.

— Ходить на митинги, конечно, полезно, — говорит Диоген, — но я считаю, что людям в первую очередь надо начинать и с самих себя: учились бы беречь общее имущество, не гадили там, где живут, старались бы приносить пользу обществу, занимались предпринимательством, а не только рассчитывали на государство.

— В наших реалиях рассчитывать на государство — вообще самоубийство, — добавляю я. — В России и на Украине человек может нормально жить только тогда, когда занимается каким-то своим делом.

— Или имеет родственника, который способен пропихнуть на лакомое местечко, — добавляет Диоген.

— Но для любого дела нужен начальный капитал, вот в чём загвоздка, — говорит Слава Басист.

— Не обязательно, — Диоген качает головой. — Двадцать первый век — век IT, и заниматься, например, созданием сайтов или программ можно и со своего домашнего компьютера. Тем более конкуренция на рынке интернета ещё не так сильна, как в других отраслях.

— А что ты предлагаешь? Я вот программировать не умею, — говорит Слава.

— Но ты вроде неплохо знаешь английский, — замечает Диоген.

Слава Кучер — бас-гитарист и вокалист в одной музыкальной группе, и песни он поёт на английском, причём довольно не плохо, особенно для человека, чьим родным языком является русский.

— А идея в чём, — продолжает Диоген, — мы с Джо придумали такую штуку. Мы хотим создать сайт-путеводитель по Одессе на иностранных языках, самых популярных: английском, французском, китайском, испанском, итальянском, ну и, короче, там будут описаны все достопримечательности, а также даны отзывы на кафе, клубы, музеи и так далее. Иностранцев в Одессу ездит немало, и такой сайт-путеводитель им будет полезен. И если какое-то кафе, гостиница или кто-нибудь из сферы развлечений, вроде катания на яхте по морю, захотят, чтобы мы их порекомендовали, написали отзыв на всех языках на нашем сайте, они будут платить нам деньги. Я думаю, с этого можно неплохо зарабатывать. Тысяч двадцать на троих с Джо и хорошим программистом для начала меня бы более, чем устраивали.

— Хм, а это очень интересная задумка, Диоген, — говорю я.

— Ещё бы. Уверен, многие компании заинтересует такая реклама, ведь у туристов из Европы куда больше денег, чем у украинцев.

— А ты, Рома, думал открыть своё дело? — обращается ко мне Слава Басист. — Может, в России есть что-то, чего нет в Одессе? Мы бы с тобой открыли, если, конечно, не нужны большие вложения.

— В последнее время у меня в голове постоянно крутится мысль о создании квестов в реальности. Знаешь, когда людей запирают в каком-то помещении, и они пытаются из него выбраться или решить какую-то задачу. Постоянных затрат, кроме аренды, в этом бизнесе нет, а вложения не так велики. Нужно только сделать соответствующий косметический ремонт, приобрести или изготовить необходимый инвентарь и заказать хороший сайт. Одесса — большой туристический город, а креативных развлечений здесь явно не хватает.

— Вот так мысль! — говорит Слава Басист. — Надо будет обсудить её более предметно. Если мы откроем такой бизнес вдвоём или втроём и окупим все вложения за один туристический сезон, то это будет большим успехом.

— Да, лучше потратить несколько лет на развитие своего дела, чем всю жизнь развивать чужое, — говорю я банальную тривиальщину, но с видом изречения мудрости.

— Вот и мне хочется что-то своё, — поддерживает Слава Басист, — чтобы знать: раз уж ты задерживаешься после работы, то делаешь это для себя, а не для «дяди». Опять же, и сам себе хозяин…

Мы смотрим в сторону Дюка. Сторонники Евромайдана куда-то делись, похоже, они ретировались, а толпа с Куликова поля обступила герцога, и какой-то молодчик, даже взобравшись на постамент, водрузил туда российский триколор. Кругом много милиции, но она бездействует. Милиционеры не стремятся разгонять ликующую толпу с Куликова поля. От чего так, мы не знаем. То ли от лени, а то ли оттого, что и сами милиционеры разделяют идею федерализации.

Мы уже собираемся уходить с площади, когда в людской массе наконец находим Илью и Костю. Они оба восторженны как мальчишки.

— Видели, как мы их? — от радости кричит Илья. — Бежали бандеровские сволочи!

— Вы как дети, победившие в соревновании другую команду, — не скрывает иронии Диоген.

— Да не хрена ты не понимаешь, — добродушно машет на него Повар, замечания Диогена его сегодня не трогают. — Вы лучше посмотрите: над Дюком снова поднят триколор как когда-то! Ведь всё это русская земля! И Одесса сегодня — русский город! — Илья обводит площадь рукой, а кажется, обводит весь город.

Его восторженность почему-то передаётся и мне. И порыв любви к родине вспыхивает и в моей душе. Я почему-то тоже очень рад тому маленькому событию, что над Дюком поднят родной, знакомый с детства бело-сине-красный флаг. Далёкая родина напоминает о себе и здесь, и видение флага — как мираж со знакомыми очертаниями родного дома.

Но торжество толпы длится недолго. Их миссия ещё не окончена, и люди с мегафонами уже призывают собравшихся следовать к зданию СБУ.

Я, Диоген и Слава Басист слишком устали от толпы, чтобы идти дальше. Мы уговариваем Костю и Илью оторваться от шествия и спокойно прогуляться по городу. Сначала наши предложения не имеют никакого воздействия на Илью Повара, но аргументы заставляют его колебаться.

— Мы и так прошлись с шествием, разогнали Евромайдан, — говорю я.

— Чувствуешь себя в этой толпе как баран, подгоняемый овчарками с мегафонами, — добавляет Диоген.

— Вам не надоело по команде бросаться на противников?

— А что вы ещё предлагаете делать? — возмущается Илья Повар. — Кто-то же должен показать бандеровцам, где их место. Или вы хотите, чтобы и у нас в Одессе ставили памятники эсэсовцам?

— Да что вы больно делали? Стояли у памятника в центре города и материли противников, — усмехается Диоген.

— Короче, мы просто устали от этой толпы, — добавляю я.

— Ладно, Илья, пойдём с парнями, — вдруг говорит Костя. — Там разберутся и без нас. А повоевать мы сегодня и так успели.

Такой поддержки мы не ожидали. Слово Кости становится решающим, его хватает, чтобы приглушить в душе Ильи долг активного гражданина. Он идёт с нами, и мы стремительно отрываемся от шествия. Наша маленькая группа уходит далеко от набережной, и безлюдные улицы возвращают в душу утраченный простор. Серенькие домики и арочные ворота сменяют друг друга. Слава спрашивает меня о существующих отличиях между Россией и Украиной, а позади нас Диоген с Ильёй и Костей спорят на счёт достоверности написанного в «Поваренной книге анархиста». Илья Повар утверждает, что знает, как изготовить напалм, и ради спора готов это даже сегодня продемонстрировать, если кто-нибудь достанет ему пенопласт.

— Э-э, колорады поганi, бiжiть в свою Росiю!

Мы невольно оборачиваемся на столь странный крик. Два парня смотрят в нашу сторону. На них спортивные костюмы, другими словами, одеты они крайне плохо, безвкусно. Один, что поменьше и худее, показывает нам средний палец.

— Они это нам? — удивляется Диоген.

— У нас георгиевские ленточки, — указывает на грудь Слава Басист.

— Съебали, я говорю, — всё тот же парень кричит через дорогу. По виду он пьян. Его друг пытается что-то втолковать тупице, но обычные слова на того не действуют.

— Пойдём-ка, блядь, разберёмся, кто это нас из своей страны гонит, — произносит Илья. Взгляд его сосредоточен и злобен.

Илья решительно переходит дорогу, почти не глядя по сторонам, Костя тут же устремляется за ним. Нам ничего не остаётся, как следовать за друзьями. Их — двое, нас — пятеро. Силы не в их пользу, но пьяного крикуна это, похоже, нисколько не смущает. Крикун худой и узкий в плечах, на голове его неглубокими бороздами пролегли ранние залысины, а на левом боку выжжен белый клок седых волос. Лицо парня сухое с множеством мелких мимических морщин, из-за оттопыренных ушей, коротких волос и всей своей сухости и узости оно чем-то походит на лица эльфов, какими их иной раз рисуют в компьютерных играх. Лет ему, кажется, чуть больше тридцати, хотя вполне может оказаться, что он старше меня всего-то года на три. Второй его приятель, наоборот, высок ростом и широк в плечах, так же широк, как и Диоген, с таким бы я не пожелал схлестнуться один на один.

— Ты это нам? — наседает Илья Повар, упираясь в худого пылающим взглядом.

— А несхоже? — огрызается незнакомец, в близи он кажется уже не таким пьяным, как издалека, — пішли у двір, поговоримо.

Не дожидаясь ответа, он оборачивается и идёт в сторону арки, мы следуем за ним. Тихий замкнутый одесский дворик сверху освещён небом. Под ногами хрустят мелкие камешки вперемешку с песком. Стены и окна домов, построенных в разные исторические периоды, имеют старый потрёпанный вид, и я уверен, что внутри эти дома точно такие же, как и снаружи: старые, обшарпанные и наполненные мебелью из самых разных эпох.

— Послушай, ты, — говорит Илья Повар, нацеливая на лицо парня указательный палец левой руки, правая уже сжата в кулак, — тому, кто решит гнать меня из моей страны и моего города, я, не раздумывая, съезжу по морде.

— Ти падло продажна, йди Рашке своєї ноги цілуй, твiй місто це…

Не дослушивая, Илья отвечает ударом в лицо. Парень, на удивление, с лёгкостью выдерживает удар, лишь отступая назад. В драку вмешивается рослый и правой рукой метит Илье в лицо, но удар лишь скользит по щеке Ильи Повара, тот, видно, был готов к такому повороту. Диоген и Костя тут же наступают на рослого, а я спешу к самому крикливому, намереваясь с размаха засадить ему в челюсть, но тут же замираю как по команде: из руки парня с сединой на боку на меня смотрит маленькое дуло пистолета.

— Стояти, суки!

Костя и Диоген замирают, Илья тоже не двигается.

— Не дури, пішли звідси, — говорит рослый своему другу.

— Що пересралісь? — крикун торжествует. — Я тебе, суку, зараз пристрелю, і хер мені що зроблять, — говорит он, глядя на Илью Повара, тот молчит.

Мои мышцы поражает вдруг накатившая слабина. Я, кажется, ничего не могу сделать. Но это не мешает мне думать и осознавать тот факт, что добром это дело не кончится. Оружие в руках идиота — слишком опасная вещь! Выстрел, и одного из нас уже может не быть. Только я осознаю всю реальность угрозы, как где-то в глубине меня просыпается животный страх, самый настоящий, неподдельный страх за жизнь. Всё остальное в мире перестаёт существовать. Жизнь — вот что сейчас ценнее всего.

— Всі отримаєте по пулі, — он переводит пистолет с одного на другого, — всіх вас, падлюк, вистріляємо і перевішаємо.

Пистолет переходит на меня, я замираю, боюсь шелохнуться, будто своим неаккуратным движением могу сбить с толку этого идиота, и он выстрелит.

На высоте второго-третьего этажа в одном из окон раздаётся испуганный возглас. Это несколько отрезвляет парня, он глядит вверх и, продолжая держать нас на мушке, двигается к арке на улицу. Войдя под арку, он останавливается и ещё раз оглядывает нас.

— Я вас запам'ятав, — угрожающе искажая рот, произносит он. — Я вас всіх переб'ю.

Он уже собирается уходить, как к его ногам непонятно откуда выходит худой рыжий кот. Совершенно не понимая, что происходит, от кошачьей своей глупости зверь как пьянчуга принимается тереться об ногу этого идиота. Какое-то неясное волнение охватывает меня. Я поднимаю глаза, и мой взгляд встречается с пьяными глазами; и этого мгновения хватает, чтобы всё понять, хватает, чтобы моя душа в тот же миг провалилась в бездну кошмара. Нет, он не идиот! Не подвыпивший нахал. Он мерзавец! Он урод! Душевный урод! Почему же мы всегда бессильны перед такими?

В следующий миг происходит то, что явилось мне всего за секунду в виде догадки. Небрежным движением он хватает кота за задние лапы и с силой швыряет в каменную стену арки. Животное беспомощно ухается на пол.

— Зрозуміли, суки! — кричит урод напоследок и выбегает со двора.

Секунду я не верю произошедшему; не верю, что такое могло вообще произойти; не верю, что можно взять и вот так запросто бросить ни в чём не повинное, наивное животное в стену.

Я и Костя Ёлкин падаем на колени возле кота. Животное не двигается, мы боимся прикоснуться к нему, но кот, кажется, дышит, пытается втянуть необходимый кислород через боль. Из головы кота идёт кровь, никогда я ещё не видел, чтобы у кошек шла кровь…

— Звоните срочно в скорую! — кричит Костя Ёлкин.

Диоген резко выхватывает телефон, набирает, но останавливается.

— Они не поедут из-за кота.

— Что?

— Они не приедут. Это кот.

— Блядь! Но это же живая тварь, чёрт возьми!

— Вот мерзавец! Вот мерзавец! Скотина! — заходясь ругательствами, Илья принимается ходить около нас взад-вперёд. — Кошку убить…

— Да он ещё жив… Его нужно в ветклинику. Ищи срочно на телефоне, — кричу я Диогену.

Он принимается искать.

— Сегодня воскресенье, они не работают.

— Мать твою, так ищи которая работает! — кричу я от отчаяния. — На какой чёрт тебе телефон, если ты в нём ни хрена не понимаешь!

Животное борется за жизнь, но живительная влага, напитав шерсть, уже капает с головы, чтобы оставить след на россыпи камней и песка.

— Что за ублюдок! — кричу я.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Введите сумму не менее null ₽, если хотите поддержать автора, или скачайте книгу бесплатно.Подробнее