Бесплатный фрагмент - Двое на фоне заката

Об авторе.

Людмила Толмачева живет под Екатеринбургом. Автор известных романов «Мужские сны», «Ягоды бабьего лета», «Бегущая против волны» и др.

О книге

Приходит возраст, когда мысли о любви сродни преступлению. На них наложен запрет. Они смешны и даже неприличны. Но вдруг в сумерках одиночества замаячит огонек. Это свет надежды. Робкой, немыслимой надежды на счастье. «О боге пора подумать, а у ней кавалеры на уме!» — со злостью говорит домработница о своей хозяйке, героине романа. Но что делать, коль нежданно-негаданно пришло большое чувство? Принять как дар судьбы — словно глоток старинного вина — и ощутить его изысканную прелесть? Или трусливо бежать, «боясь пустой молвы»? Благословите же позднюю любовь! Любовь на фоне пламенеющего заката…

Пролог

Толпа у служебного входа одного из театров, завоевавшего с недавних пор новую популярность, была весьма разношерстной. Дамы среднего возраста поглядывали на молодых чуть свысока, очевидно, внутренне осуждая их за громогласную развязность, немыслимый сленг, оголенные, да еще с пирсингом животы девушек и прочие вещи, столь вызывающие, сколь и недоступные для них самих. Пожилой и старческий контингент, как ни странно, в отношении молодежи был более снисходителен. Эти старушки в старомодных костюмах ласково жались к хихикающим девчонкам и басовито посмеивающимся юнцам, задавали вопросы про учебу и виды на дальнейшую жизнь. Парни соревновались в остроумии, а девчонки, поощряя их в этом, звонко реагировали на каждую, даже не самую удачную остроту. Дамы средних лет презрительно фыркали, когда кто-нибудь из парней шуткой цеплял плохо слышащих и не «врубающихся» в тонкости юмора старушек, а те хоть и понимали, что стали предметом острот, не обижались, а дружелюбно смеялись вместе со всеми.

В стороне от толпы курил молодой мужчина, машинально постукивая о колено букетом роз в серебристой обертке. Иногда он щурился сквозь сигаретный дым на девчонок, а те, ловя его взгляды, кокетничали уже на два фронта.

Вдруг дверь служебного входа открылась, и на пороге появился пожилой актер. Раздались возгласы приветствия, но толпа осталась на месте. Лишь несколько старых женщин поспешили к своему любимцу. Его расспрашивали о здоровье, жене, внуках, но ролями никто не поинтересовался. Актер вежливо улыбался, отвечал на приветствия старинных поклонниц, продолжая двигаться к парковке со строгой надписью «Только для служебных машин».

Из девчоночьей стайки выпорхнула тоненькая брюнетка и, подбежав к актеру, попросила автограф. Тот искренне обрадовался ее вниманию. С отеческой заботой были произнесены какие-то слова напутствия и сделана размашистая надпись на учебнике по сценическому искусству.

Внезапно раздался женский визг, толпа колыхнулась, подалась к открывшимся дверям. Поднялся всеобщий гвалт. Брюнетка, выхватив из рук пожилого актера учебник, ринулась за толпой, а он, покачав головой, с кислой улыбкой поспешил к своему автомобилю.

Толкаясь и напирая на стоящих впереди, люди просили автограф у молодой актрисы Анастасии Снегиревой. Она с охапкой цветов только что вышла из театра и сразу попала в плотное кольцо неистовых поклонников. Со всех сторон раздавались выкрики: Анастасия, мы вас любим! Настя, ты супер!

Устало улыбаясь, она раздавала автографы и при этом все время озиралась, будто искала кого-то.

Мужчина, тот, что стоял на отшибе и курил, бросил окурок в урну и решительно подошел к толпе. Втиснувшись в ее недра, работая локтями и применяя физическую силу, он добрался до актрисы, взял ее за руку и повел за собой, спасая от необузданных фанатов. Его звучный баритон перекрывал общий шум:

— Посторонись! Граждане, не напирайте! Девушка, успокойтесь, улетим вместе. Эй, парень, не на дискотеке, не дави ластами! Мамаша, поберегите здоровье, зачем так надрываться? Я тоже жертва искусства.

Наконец, им удалось сесть в синюю «Мазду» и уехать, правда, не сразу, а преодолев еще одно препятствие — юная брюнетка, та, что брала автограф у пожилого актера, на пару со своей более упитанной подругой бесцеремонно легли на капот и долго уговаривали Анастасию прийти в их студенческий клуб на «сейшн».

— Устала? — спросил Сергей, искоса взглянув на подругу, когда автомобиль уже ехал по широкой магистрали.

Настин профиль всегда напоминал ему лицо молодой гречанки с древней камеи — высокие скулы, прямой носик, округлый, слегка выдвинутый вперед подбородок.

— Просто не хочется говорить, — не сразу отозвалась она. — Целую вечность вот так бы ехала и молчала.

— Что ж. Помолчим.

Вскоре они входили в подъезд старого, довоенной постройки дома, где жила Анастасия. Квартира на четвертом этаже, с высокими потолками, потемневшим дубовым паркетом и небольшим по нынешним временам балконом, досталась Насте по завещанию, от Тамары Важениной, известной в прошлом актрисы театра и кино.

— Я в душ, а ты поставь чай, ладно? — скидывая туфли и на ходу расстегивая кофточку, попросила Настя и скрылась за дверью ванной.

Сергей все еще возился с сервировкой стола, когда она появилась на пороге кухни, посвежевшая, с распущенными по плечам влажными волосами, в белом шелковом халатике, подчеркивающем стройную гибкость тела.

— Зитцен зи битте, фройляйн, — игриво произнес Сергей, выдвигая стул и смахивая полотенцем невидимые пылинки.

— Данке шён, — в тон ему ответила Настя и грациозно устроилась на стул.

Сергей не удержался — наклонился и чмокнул ее в щеку возле самого уха.

— Ой, так и оглохнуть можно! — засмеялась она грудным смехом, запрокинув голову и глядя на него снизу вверх.

Он начал целовать ее маленький смеющийся рот, а она, обхватив его шею поднятыми кверху руками и лаская прикосновениями тонких пальцев, длила и длила поцелуй.

* * *

Утомленная, Настя лежала на кровати, разметав по подушке свои чудесные волосы. Сергей то нежно проводил по ним ладонью, то осторожно перебирал пряди. В полумраке ее обнаженное тело, повернутое набок, лицом к Сергею, выделялось четким контуром, напоминающем виолончель. Ему вдруг захотелось нарисовать ее.

— Только не шевелись, — вполголоса предупредил он, — я буду рисовать тебя.

— Как это? — сонно спросила она.

— Условно.

— Досрочно?

— Ваш тюремный юмор, мадемуазель, просто убивает во мне художника.

— Извините, маэстро. Рисуйте же скорей, а то я засыпаю.

Он, едва касаясь, медленно провел пальцами по Настиному телу, как бы обводя его абрис от макушки до пяток, одной плавной линией, не пропустив ни малейшего спада или подъема. Наградой от «натурщицы» были крепкие объятья и поцелуй.

* * *

Позднее утро разбудило их яркими солнечными лучами, превращенными тюлевым узором в сложную мозаику, занявшую часть стены, пола и кровати. Настя встала, потянулась, а потом подошла к окну. Оглянувшись на Сергея, который оставался в постели и явно любовался ею, поинтересовалась:

— И где мой «кофе в постель»?

— Но ты уже встала. Эффект сюрприза утрачен, — с невинной улыбкой ответил он.

— Когда ты поймешь, женщине не сюрпризы нужны, а внимание?

Сергей сбросил одеяло, вскочил, начал поспешно одеваться:

— Все! Я на кухню, а ты живо в постель! Сейчас я окружу тебя таким вниманием, что на небе удивятся!

— Ладно. Оставим небожителей в покое. Пошли лучше в душ, — смилостивилась Настя. — Но ваши горячие намерения не пропадут втуне.

Вскоре они сидели на кухне и пили кофе. Настя, заботливо подливая в его чашку сливки, делилась впечатлениями от вчерашнего спектакля:

— А во втором акте Левочкин решил меня «расколоть»…

— Левочкин? И чего вдруг старый козел решил порезвиться?

— Не знаю. Я не первая в его списке.

— И что? Получилось?

— Еще как! У меня истерика началась. Прикинь, мне по роли рыдать надо, а я от смеха корчусь. Пришлось выкручиваться.

— И чем он насмешил тебя, бедную? — ревниво спросил Сергей.

— В принципе, элементарно.

— Ну не палец же он тебе показал? А может… — он вдруг наклонил голову, посмотрел на себя где-то в районе пояса и метнул на Настю лукавый взгляд, — что-нибудь подобное пальцу?

— Что?! — фыркнула Настя и рассмеялась. — Балашов, прекрати! Я сейчас подавлюсь.

— Нет? Не то? А что он еще-то мог показать?

— Ну, хватит, Сережка! Ничего он не показывал. У него в реплике есть фраза: «Не волнуйтесь, мы вас подстрахуем», и слово «подстрахуем» он разделил на две части, произнося первую часть громко, а вторую потише, но почти мне на ухо. Зрители этого не заметили, а я поплыла.

— Ну вот видишь? Я угадал гвоздь раскола. Только в молодости Левочкин его, должно быть, показывал, а сейчас в устной форме… Возраст!

Настя поставила чашки в мойку, включила воду, но тут же взволнованно оглянулась на Сергея:

— Ой! Сережа, сегодня какое число?

— Пятнадцатое.

— Собирайся, поедем на кладбище!

— Уже? А я думал пожить еще…

— Кончай свои приколы! — рассердилась Анастасия. — Я серьезно.

— Ну разумеется! — сделал обиженное лицо Сергей. — Мои приколы до фени. Тебе расколы подавай, на тему страхования.

* * *

Анастасия склонилась над могилой, поправила разложенные на надгробной плите розы. С портрета на молодых людей смотрели спокойные, мудрые глаза Тамары Николаевны Важениной.

— Она даже здесь красивая. Удачный снимок, правда? — спросила Настя, взглянув на молчаливого Сергея.

— Угу, — согласился он, не размыкая губ.

— Я тебе ведь не рассказывала о наших отношениях. И не потому, что не о чем говорить, наоборот… Не хотелось трепаться, как о чем-то рядовом… А сейчас… Обещай, что выслушаешь. Без твоих приколов, ладно?

— Угу, — вновь подтвердил свое согласие Сергей.

— Десять лет прошло, как я дура дурой пришла к Тамаре Николаевне. Абсолютный ноль! Ничего не умела, только кривляться и жеманно закатывать глаза. Смех! Знаешь, это необыкновенная женщина! В семьдесят она полюбила так, как это бывает в молодости. И это не маразм. Только не подумай! Пойдем по этой аллее! В движении мне как-то проще…

Они шли вдоль аллеи старых лип, отбрасывающих причудливые тени на освещенную солнцем дорожку, и Настя, увлекаясь все больше и больше, рассказывала своему возлюбленному историю дорогого ей человека.

Середина 90-х годов XX века

Старинные напольные часы пробили семь раз. Тамара Николаевна Важенина проснулась ровно на седьмом ударе. Щурясь от солнышка, проникшего в спальню сквозь плотные шторы, она недовольно поморщилась, вздохнула, откинула край одеяла и села, опустив ноги на пол.

Игривые солнечные зайчики, отраженные бесчисленными пузырьками и склянками, что стояли на туалетном столике, весело разбежались по стене и кровати, улеглись на паркете, забрались на люстру. Да и акварели под стеклом, висящие над кроватью, ожили, засмеялись.

Лишь старой женщине это утро не в радость — да и чему радоваться? Еще одна ночь позади, одинокая, тревожная из-за нелепых снов.

Проведя узкой ступней по ковру, она на ощупь нашла правый шлепанец, надела его и попыталась найти левый. Безуспешно. Шлепанца не было. Тамара Николаевна не без труда наклонилась, оглядела пространство возле кровати — пусто. Ворча на себя за неряшливость, встала на колени и, опершись ладонями, заглянула под кровать, но и там не обнаружила пропажи.

— Ах ты, господи! — пробормотала Важенина, кое-как поднимаясь с пола. — И чего я, в самом деле, без очков-то шарюсь?

Взяв с тумбочки очки, она теперь уже во всеоружии принялась осматривать спальню, как вдруг всплеснула руками:

— Это как понимать, а? Мартин! Что ты себе позволяешь?

Эти слова предназначались серебристо-серому коту, лежащему в углу возле кресла. Его лапки покоились на вышеупомянутом левом шлепанце, а зеленые глаза зорко следили за каждым движением хозяйки.

После паузы, во время которой Важенина как будто ждала ответа от кота, последовал новый вопрос:

— Может, ты все же отдашь мне тапок?

И вновь пауза — ожидание, и прежний хладнокровный взгляд зеленых глаз. Лишь подрагивающий кончик хвоста говорил о том, что равнодушие кота напускное.

— Нет, это просто возмутительно! Вы посмотрите на него! — воскликнула в сердцах Тамара Николаевна, обращаясь к портретам на стене — немым свидетелям этой сцены. — Это не кошка, а сфинкс какой-то! Да просто разбойник и прохвост!

Ковыляя в одном шлепанце, она подошла к Мартину и сделала попытку отобрать у него тапок. Но кот крепко держал его, вцепившись в ворсистую ткань острыми когтями.

— Мартин! Ты же понимаешь, что я не могу ходить в одном шлепанце.

Ее голос смягчился, в нем появились просительные и ласковые интонации:

— Ну, родной мой, отдай мне тапок, и пойдем на кухню. Сварим кофе, я тебе «Вискаса» насыплю. А?

Она накинула на себя старый шелковый халат и села в кресло. Мартин вдруг встал, потянулся и прыгнул к хозяйке на колени.

— Я, в общем-то, все понимаю, — гладя кота, рассуждала Тамара Николаевна, — не такая уж я дура. Это из-за нее, этой рыжей вертихвостки, ты устроил сцену? Что ж. И я была молодой. Но в отличие от тебя более разборчивой. Да, да! Мои избранники были благородной внешности. Порода чувствовалась во всем: в посадке голоы, манере зажигать сигарету… А эта, рыжая твоя? Ни стати, ни голоса.

Она посмотрела в большие внимательные глаза Мартина и вздохнула:

— Ты, конечно, извини, что я так нелицеприятно о твоей возлюбленной… Ну, хорошо. Сдаюсь. Так и быть, выпущу тебя в подъезд, но ненадолго. На час, не больше. Надеюсь, этого времени хватит для свидания? Ну, пойдем завтракать.

Мартин спрыгнул с хозяйских коленей, мяукнул и, подняв хвост трубой, первым вышел из спальни.

На большой и опрятной кухне кот терпеливо ждал, пока Тамара Николаевна доставала с полки коробку с кормом и насыпала его в чашку.

— Ешь, солнышко. Приятного аппетита.

Обнюхав чуткими ноздрями корм, Мартин неторопливо принялся за еду, а его хозяйка приступила к ежедневному ритуалу варки кофе. Она привычно перемолола кофейные зерна, насыпала порошок в кофеварку, налила воды, щелкнула кнопкой пуска.

— Да, Мартин, день сегодня будет великолепный. Как сказали бы современные деятели искусств — безумно чудесный день! Они затаскали это слово как разменную монету. У них все безумное — спектакль, главная героиня, автор пьесы… Ну хоть бы кто-нибудь задумался над первоначальным смыслом этого слова! Ты согласен со мной? — Кот на секунду оторвался от чашки и посмотрел на хозяйку. — Я так и думала. Ладно, ешь, а я в ванную.

Оставшись один, Мартин запрыгнул на стул и с любопытством уставился на прозрачный кофейник, куда лилась тонкая струйка кофе в сопровождении характерного бульканья и шипения.

За этим занятием его застала хозяйка. Всплеснув руками, проворчала:

— Тебе не надоело? Четыре года! Каждое утро одно и то же. Впрочем, если вспомнить раннее детство, то и у меня была навязчивая идея — мне непременно хотелось потрогать стрелочку в папином компасе.

Она села за стол и налила кофе в маленькую чашку.

— Так на чем я остановилась? Ах, да! На стрелочке из папиного компаса. Представь, Мартюша, эта стрелочка не давала мне покоя. Живая и трепетная, как крылья у мотылька, она чутко откликалась на каждое мое движение. Мне ужасно хотелось ее потрогать. Однажды я не выдержала и разбила молотком стекло, но удар был таким сильным, что стрелка перестала вращаться. Она умерла. Не передать наших с папой огорчений. Он расстроился из-за потери памятного подарка, а я пережила утрату живого существа. Хотя и придуманного моим богатым воображением. Зарылась в гардеробе между мамиными платьями и ревела белугой…

Мартин тем временем запрыгнул на подоконник, удобно устроился, подобрав под себя лапки и прикрыв их хвостом, а затем ушел в созерцание неведомого мира, царящего за окном. Подошла к окну и Тамара Николаевна.

— Что там нового, Мартюша? По-моему, ничего. А тебе интересно, да? У кошек влечение к непознанному сильнее, чем у большинства людей.

Вновь присев к столу, Важенина взяла из вазочки печенье, надкусила и продолжила свой монолог:

— Я поражаюсь нынешним юнцам. Откуда эта бездна равнодушия? И, как правило, ему сопутствует цинизм. Хм! Тебе не показалось, что я превратилась в одну из тех старух, что вечно не довольны молодыми, а, Мартин?

Кот повернул к ней мордочку и мяукнул.

— Согласен? Ты бы бросал этот конформизм! Всегда и во всем соглашаться — значит отрицать свое «я». Мне всегда смешно над фразами типа «его мнение все приняли единодушно». Эти штампы могут обмануть какую-нибудь молодую дуреху, но мы-то с тобой знаем жизнь. Сколько пришлось ломать себя в угоду режиссерскому замыслу! Да ладно бы замыслу! — она подняла указательный палец. — А то просто заскоку… Ладно, хватит ворчать! Пойдем смотреть наш сериал. Сегодня, кажется, сто десятая серия. Или сто одиннадцатая? Нет, все же сто десятая. Что-то я стала забегать вперед, Мартин. Тороплюсь жить? Вернее так: жизнь подгоняет. Мол, хватит, пожила. Кому теперь мое существование необходимо? А никому. Разве только тебе.

* * *

Важенина сидела в кресле и с напряженным вниманием смотрела на экран телевизора. Кот, как всегда, был рядом. Свернувшись клубком, он сладко дремал на мягком ковре.

— Хорошая вещь — сериал, — заговорила Тамара Николаевна, когда фильм прервали рекламой. — Он продолжается, а тебе кажется, что и твоей жизни конца не будет. Иллюзия? Пусть. Какое-никакое развлечение. Так ведь, Мартин? Ты спишь? Ну спи. Не буду мешать. Интересно, кто убил этого банкира? Неужели любовница? Нет, это было бы притянуто за уши. А может, его зам? Эта версия более правдоподобна. Уж очень скользкий тип. Один его утиный нос чего стоит.

Реклама кончилась, и Тамара Николаевна вновь сосредоточилось на захватывающем сюжете. Какое-то время она молча смотрела на экран, лишь изредка издавая короткие междометия и качая головой. Вдруг с досадой всплеснув руками, громко охнула. Кот при этом поднял голову и недовольно посмотрел на хозяйку.

— Ну ты подумай! Это же надо так закрутить сюжет! Да ни с какого похмелья не подумала бы, что убийца — родной сын банкира! Ай да сукины дети, прости господи!

Дверной звонок нарушил их идиллию. Поднявшись со своих мест, они пошли в прихожую — встречать Полину Герасимовну Ушкуйкину, домработницу Важениной.

— Здрас-сте, любезные мои! Как спалось-почивалось? — снимая плащ и вешая его на крючок, спросила Полина Герасимовна.

— Да ничего. Вот только утром… — Тамара Николаевна начала рассказывать об инциденте со шлепанцем, но Ушкуйкина ее перебила.

— Опять кофейничали? — сердито проскрипела она, втягивая длинным носом воздух со слабым следом кофейного аромата.

— Это я так… Чуть-чуть, — виновато оправдывалась Важенина.

— А вечером опять неотложку вызывать? Ты что же, мать, до старости дожила, а как дите малое, не понимаешь, что со стенокардией не шутят?

Ушкуйкина бросила на Важенину косой недобрый взгляд, подхватила пакеты с продуктами, которые принесла с собой, и вразвалку пошла на кухню. Тамара Николаевна пожала плечами и поплелась следом. Мартин, до сих пор наблюдавший за разговором женщин, с важным видом замкнул это молчаливое шествие.

* * *

В присутствии Ушкуйкиной роли на кухне распределялись следующим образом: хозяйничала и командовала Полина Герасимовна, а Тамара Николаевна и Мартин были сторонними наблюдателями.

Вот и сейчас Ушкуйкина выкладывала из пакетов купленные овощи, чтобы приступить к приготовлению борща, а старая актриса сидела за столом и любовалась ловкими движениями домработницы.

— А мы тут славно провели утро, — сказала Важенина и погладила Мартина, устроившегося у нее на коленях. — Правда, Мартин? Посмотрели сто десятую серию «Бандиты с нашего двора»…

— И чего ты нашла в этих сериалах? — проворчала Ушкуйкина, выкладывая овощи в мойку. — Одни убийства и разбой, больше ничего. То ли дело в наше-то время! Душа радовалась, когда из клуба с девчатами возвращались, петь хотелось. А нонешние картины? Один страм и страх божий! Прости господи!

— Ну, зачем же все фильмы под одну гребенку? Бывает, что и вещь промелькнет…

— Вот именно! — не преминула придраться к слову Полина Герасимовна, надевая фартук. — «Промелькнет»! А в наше-то время — что ни картина, то праздник.

— Позволь не согласиться, Полина! Вот на той неделе закончился сериал, про двух сестер-близняшек. Ну помнишь, они там меняются ролями, путают окружающих…

— Но-но. В конце концов так запутались, что сами уж не поймут — кто из них кто? Одна бестолочь и морока.

— Тебе не угодишь, — растерянно пробормотала Важенина. — Неужели ничего не нравится?

— Почему? Старые фильмы по утрам крутят. Их и смотрю.

— А по вечерам?

— А что по вечерам? Стара я теперь для развлечений. Это раньше на твои спектакли ходила. Мне сама обстановка перед спектаклем больно нравилась. Идешь по ковровой дорожке к своему месту, шагов не слышно, голоса вокруг с глухотцой, ни криков заполошных, ни ругани, чай, не рынок. Лица спокойные, вежливые. Душа так и воспаряет. А давеча? Ты мне билет свой отдала на «Свадьбу Кречинского». Лучше бы и не ходила вовсе!

— Не понравилось?

— Да никакой совести, никакого обхожденья прежнего не осталось. Обувь не меняют. Кто в куртке, кто в жинсах рваных. Шумят. А еще эти… телефоны трещат во время представленья. Безобразие!

— Признаться, и мне это не по нутру. Но, видно, время такое…

— А что «время»? — перебила Ушкуйкина и даже взмахнула рукой. — Бывало и похуже. Вспомни, как после войны было. Одеться не во что, ели не до сыта, а в театр как во храм шли — торжественно, без суеты.

— Да… было… — задумчиво согласилась Важенина. — А почему? Как думаешь?

— Что я думаю? — встрепенулась Ушкуйкина и села за стол, напротив Важениной. — Да об разном думаю. Иной раз, знаешь, до чего додумаюсь? А не нужно нам это излишнее благополучие, это самое «материальное благосостояние». Вот!

— Что за изгибы мысли, Полина? — изумилась Тамара Николаевна. — Куда-то тебя занесло…

— А ты выслушай сначала, торопыга! — прикрикнула на нее Ушкуйкина. — Человека выслушать надо, тогда и понять можно, что к чему, куда он клонит.

— Хорошо. Извини, пожалуйста.

— Я ведь в последнее время за Библию взялась. Читаю ее да перечитываю каждый день. В молодости, сама знаешь, не до того было. Одна из заповедей что говорит? Довольствуйся малым. Ты же слышала небось про Всемирный потоп? И про то, как род человеческий и животный спасся…

— Это где «каждой твари по паре»?

— Во-во. Не боле и не мене. Каждой — по паре.

— Ну и что? При чем тут рост благосостояния?

— А при том. Не надо человеку ничего лишнего на Земле. Были бы рядом родной человечек да крыша над головой. И жить при этом просто, и пищу простую есть, и одежду теплую да удобную носить. Тогда в душе и в голове разброда не будет. Разных мыслей темных да кровожадных.

— Ты знаешь, и я об этом не раз думала. Только…

— Что? Поджилки слабоваты? Роскошества не хватает для полного счастья?

— «Роскошества», — горько усмехнулась Тамара Николаевна. — Ты же знаешь, за квартиру не плачено два месяца, да и тебе задолжала за полгода.

— Ладно уж! Чего прибедняться-то? — сурово возразила Ушкуйкина. — Обязательно в хоромах жить? Чего тебе одной-то, много надо? Вон давеча опять сосед приходил, спрашивал насчет обмена квартиры. Хорошую доплату обещал…

— Опять ты свое, Полина, — поморщилась Важенина. — Сказано ведь, никуда я отсюда не поеду, ни за какие деньги. Разве что на кладбище. Здесь лучшие годы прошли, здесь и умру. А долг я тебе выплачу.

— Это как же? С каких шишей?

— Кольцо с изумрудом продам. Сегодня же.

— Это заветное-то свое? Сколько ты с ним тряслась!

— Тряслась, да. Потому что память — самое дорогое для меня.

— Память! Было б кого помнить! Тоже мне — «самое дорогое»! Да у него таких памятливых осталось, знаешь, сколько? Кроме тебя и последней законной жены еще дюжина обманутых да брошенных.

— Прекрати, Полина! Ты же делаешь мне больно! Каждый раз тебя об этом прошу…

— Да я ж голимую правду. Вон в прошлом году, когда на родительскую субботу к нему ходили, сразу пять баб около могилы сгрудилось. Думаешь, не заметила твоего разнесчастного лица? Как же! Купила дорогущий букет, полпенсии, небось, потратила, прикатила к своему разлюбезному, а у него уж, нате вам, целый табун собрался. И все с букетами, один пышней другого.

— Ну и что? — неожиданно улыбнулась Важенина. — Пусть! Все они были после меня. А я почти первая, если не считать умершей жены. Им-то он уже растраченный достался…

— Ага. Молью траченный… — зло хохотнула Ушкуйкина.

— Ты все побольней пытаешься укусить, Полина. И я знаю — почему.

— Ну?

— У тебя не было такой любви, как у меня. Вот ты и злишься. Угадала?

Ушкуйкина молча отвернулась к плите, опустила в кипяток нарезанные овощи, добавила соли, помешала.

Наступила нехорошая тишина. Тамара Николаевна заерзала на стуле, чувствуя свою вину и не зная, как исправить положение.

Наконец она не выдержала.

— Ты прости меня, Поля. Я не хотела…

— Ладно уж, чего там… — ответила Полина Герасимовна глухим голосом. — Ты правду сказала. Не было у меня такой любви.

— А как же Валентин? — заискивающе подсказала Важенина. — Ведь ты любила его.

— Я-то любила, — повернулась к ней Ушкуйкина. — А он! Выбрал Тоську Выдрину да в придачу домик в Домодедове. Знаешь, чем этот стервец меня донимал все время? Переспим, значит, с им, а он и давай меня срамить. Говорит, почему ты, Полина, не кричишь во время этого… стыдно сказать, эргазма, что ли?

— Оргазма? — смущенно улыбнулась Важенина.

— Ну! Мол, все бабы должны, значит, кричать, иначе они холодные, как селедки в море. А я ему: как же, Валечка, я кричать стану, если за перегородкой фанерной хозяева спят? Я и так со стыда сгораю. А он мне: деревенщина ты, Полька, неотесанная, скучно с тобой. Он уж тогда меня с этой Тоськой сравнивал. Ну как после этого мужикам верить? — она вытерла набежавшие слезы и махнула рукой. — А, шут с ним, с лиходеем этим! Бог-то его давно наказал.

— Это как же? Ты ничего раньше не рассказывала.

— Так сгорел тот домик-то, — в упор глядя на Важенину, жестко отчеканила Ушкуйкина.

— Т-то есть к-как с-сгорел? — заикаясь от страшной догадки, проговорила Важенина. — Отчего сгорел? А Валентин с Тоськой тоже?

— Нет, слава Богу, живы. Только бросил ее Валька через месяц. Сбежал. Не нужна, видно, без домика стала.

Мартин, до этого мирно спавший на коленях у хозяйки, спрыгнул на пол, потянулся, подошел к домработнице и потерся об ее ногу.

— Знаешь, к кому подольститься, — с суровой лаской сказала Ушкуйкина, обращаясь к коту. — Ох, Мартынушко ты наш! Мартын — золотой алтын! Что, супчика захотел? Али «Кискасу» своего любезного? На-ка вот, купила и тебе полакомиться, баловень ты наш.

* * *

У прилавка одного из городских ломбардов в этот час было не много народу — всего несколько женщин. Тамара Николаевна встала в очередь. Худосочная крашеная блондинка средних лет, что стояла впереди, оглянулась на Важенину, потом еще раз и, толкнув локтем свою соседку, что-то шепнула ей на ухо. Вскоре вся очередь пришла в движение. Женщины как бы невзначай поворачивались, скользили взглядами по актрисе, не упуская ни одной мелочи в ее внешности, — кто украдкой, кто с нескрываемым любопытством. Тамара Николаевна чувствовала себя как на витрине, но старалась держаться нейтрально, не показывая эмоций.

Вдруг открылась дверь директорского кабинета, оттуда вышла полная дама с двойным подбородком, высокой прической и в мини-юбке, открывающей жирные колени. Она величественно прошествовала в торговый зал, о чем-то переговорила с молоденькой продавщицей, развешивающей шубы, и пошла обратно. Ее надменный взгляд из-под густо накрашенных век задержался на очереди у прилавка и внезапно оживился.

— Тамара Николаевна! Здравствуйте! — воскликнула она низким прокуренным голосом. — Рада вас видеть! Ну что же вы тут? Пойдемте ко мне!

— Здравствуйте, Элла Васильевна! Да я, собственно, шла мимо… Дай, думаю, зайду по старой памяти…

— Ну конечно, конечно, — тонкие, в сиреневой помаде губы директрисы растянулись в улыбке. — Вы прелестно выглядите! А я недавно вспоминала вас.

Взяв Важенину под руку, директор провела ее в свой кабинет.

— Присаживайтесь, Тамара Николаевна! Нет, вы заметили, как эти кикиморы поедали вас глазами? Ох уж эта бабья порода!

— Я уже привыкла, — вежливо улыбнулась Важенина. — Хотя нет, вру. К этому невозможно привыкнуть.

— Я сейчас поставлю чай. Или коньячку за встречу?

— Что вы! Эти радости жизни теперь не про меня.

Директор накрывала стол, доставая из холодильника разные деликатесы, не умолкая при этом ни на секунду:

— Вы, наверное, обратили внимание на мою дикцию, Тамара Николаевна? Я только что от зубного врача. Протез новый осваиваю. А заодно перевариваю небольшой инцидент. Представляете, познакомилась там с одним интересным мужчиной. Он вдовец, и тоже ходит на протезирование. А я, как известно, женщина свободная. Ну и… сами понимаете. Слово за слово. Он телефончик попросил… Ну вот, лежу в кресле врача, с открытым, так сказать, забралом, и вдруг он заглядывает в кабинет. Чтобы какие-то снимки сестре передать. А я, значит, во всей красе на этом дурацком кресле. С оскалом в оставшиеся тринадцать зубов. Господи! Я чуть под землю не провалилась! Ну хоть бы о какой-нибудь ширме, черт возьми, побеспокоились! Ведь для женщины кресло стоматолога все равно что — гинеколога. Угощайтесь, Тамара Николаевна! Вот балычок, вот икорка, прошу вас, не стесняйтесь!

— Спасибо, — деликатно кашлянула актриса и выбрала среди дорогих закусок скромное печенье.

— Я полагаю, вы неспроста к нам заглянули?

— Да, и в самом деле, нужда привела. Вот тут у меня…

Она суетливо вынула из сумочки бархатный футляр, раскрыла его и подала директору. Та взяла толстыми пальцами коробочку, повертела ее, подставляя свету лежащий в ней перстень, и восхищенно произнесла:

— Изумруд… Да еще с бриллиантовой россыпью. Чудо! Старая работа… Если не секрет, давно оно у вас?

— Давно. Сорок лет, — ответила Важенина, ревниво следя за манипуляциями директрисы.

— С ума сойти, сорок лет!

— Но кольцо значительно старше.

— Да что вы говорите? — в глазах Эллы Васильевны зажглись жадные огоньки.

— Скажите, на какую сумму я могу рассчитывать?

— Ну-у, с ходу, так сказать, я не могу… У нас опытный эксперт. Оценим по достоинству, не волнуйтесь. Вы его больше никому не предлагали?

— Нет.

Элла Васильевна не выдержала, надела на мизинец перстень и стала любоваться игрой драгоценного камня, при этом рассеянно роняя фразы:

— Вот и чудненько… Там обязательно надуют. Уж я-то знаю… Нет, вы взгляните, какой чистой воды камень! Какая вещь!

— У меня было время, чтобы на него наглядеться, — сухо заметила Важенина.

— Ох, извините, Тамара Николаевна! Я, кажется, допустила бестактность, — спохватилась директор.

— Ничего. А кольцо, и в самом деле, притягивает взор. На него можно часами смотреть, не надоест.

— Так может, пока не стоит его закладывать? Я вижу, вам тяжело с ним расставаться, — с фальшивым сочувствием пробасила Элла Васильевна.

— Нет, нет. Я решила. И если найдется покупатель, то хотелось бы деньги побыстрей…

— Я поняла. Не беспокойтесь, покупатели найдутся. Я думаю, через недельку можно позвонить.

— Спасибо вам, Элла Васильевна! — Важенина поднялась со стула.

— Не за что. Минутку, Тамара Николаевна, я выпишу квитанцию.

* * *

Весеннее солнце даже на кладбище делает обстановку более теплой и жизнеутверждающей, как ни парадоксально это звучит. Тамара Николаевна, поймав себя на этой мысли, слегка улыбнулась. Она шла привычным маршрутом — сначала широкой липовой аллеей, а потом узкой тропкой, между тесно стоящими оградками. А вот и заветная могила!

Бережно положив принесенные цветы на могильную плиту, она опустилась на скамейку.

— Вот я и пришла, Ваня, — начала она мысленный монолог и перевела дыхание. — Не ждал? Ты уж прости, что не прихожу по родительским дням. Сам понимаешь, жена твоя здесь бывает, дети… заглядывают. А я боюсь им на глаза попасть. Не то чтобы боюсь… Ты же понимаешь. Мы ведь всегда с полуслова понимали друг друга.

Она достала из пакета небольшие грабельки, щетку и совок, и начала убирать сухие ветки и листья. Сделав уборку и сложив инструмент обратно, снова села на скамейку, поправила растрепавшиеся волосы.

— Сегодня не простая годовщина нашей встречи, Ваня, а круглая дата — сорок четыре года. Правда, такие даты никто не отмечает, но мы ведь с тобой оригиналы. Помнишь, как отмечали полуторагодовалый «юбилей» совместной жизни? Когда я спросила, в чем его особенность, ты ответил, что он на полгода больше годового юбилея, — она грустно улыбнулась. — Боже, сколько воды утекло! А я помню тот день, как будто это было вчера.

Важенина подняла глаза, задумчиво посмотрела в ярко-голубую, без единого облачка высь. Ее взгляд затуманился, губы тронула едва заметная улыбка. Словно бы она и не здесь уже, в этом скорбном месте, а где-то там, в далекой молодости, рядом со своим любимым Иваном, живым, веселым, энергичным.

Начало 50-х годов XX века

Нет, больше она не позволит так обращаться с ней! Его пьяные загулы становятся невыносимыми. А главное, она давно не испытывает к нему ничего, хотя бы отдаленно напоминающее любовь. И какая там любовь? Чувство, которое было в начале их отношений, он давно подавил грубостью и невежеством. А последний случай в ресторане, где он устроил дебош, окончательно отрезвил ее. Приревновав к какому-то офицеру, пригласившему ее на вальс, он стал грязно ругаться, при этом больно сжимая и выкручивая пальцы. Все попытки усмирить этого хама приводили к обратному эффекту. В конце концов он едва не ударил ее. Если бы не тот седовласый мужчина, который молча вывел Юрия из зала, заломив ему руки, тот ударил бы ее при всех. Нет, хватит! Сегодня же после репетиции она поедет к нему и оставит записку из трех слов: «Все кончено. Прощай».

Тамара решительно толкнула дверь служебного входа и вошла в темный вестибюль театра. Взбежав по лестнице на второй этаж, она пошла по длинному коридору, пропахшему сладкой пылью, гримом и духами. Этот чарующий запах французских духов особенно чувствовался возле гримуборной Лидии Ряжской, известной актрисы, примы театра, будто застывшей в бальзаковском возрасте, не желающей ни стареть, ни отдавать своих ролей наступающему на пятки молодому поколению.

Из-за поворота навстречу Тамаре выскочила молодая актриса Кира Дербенева, коренастая, крепко сбитая, с курносым, немного нахальным лицом.

— Привет, Тома! Новость слышала?

— Нет.

— У нас новый главреж, — округлив глаза и оглядываясь, вполголоса сообщила Кира. — Вепрева сняли. Говорят, что еще в пятницу его арестовали.

— Откуда ты все знаешь?

— Зря, что ли, дружу с Лелей, нашей секретаршей? Все новости из первых рук. А нового завтра будут представлять. Репетиции отменили, так что ты зря пришла.

Она с завистью оглядела Важенину и уже не в первый раз произнесла с досадой, в которой слышалась черная зависть:

— Ох, Томка, дал же бог фигуру! В любом платье хороша. Взять вот это серенькое — фасон допотопный, а как сидит!

Переведя взгляд на свое, крепдешиновое, сшитое по последней моде, Дербенева тяжело вздохнула:

— А я, корова толстозадая, хоть и в крепдешине. Ни ног, ни талии. Вот и получаю роли приживалок или доярок каких-нибудь.

Она вдруг вошла в образ одной из своих героинь — подбоченилась, на лице изобразила глуповато-озабоченное выражение, и с характерным деревенским произношением выдала реплику из пьесы про колхозную жизнь:

— Слышь, Ляксевна! Зорька-то отелилась намедни! Ага. Бычок такой славненькай у нее. Ага. Беленькай, пушыстай-пушистай, ну чисто заиц зимой!

— Брось, Кирка, прибедняться, — улыбнулась Тамара. — Ты у нас лучшая характерная актриса. Подожди немного и будешь Кабаниху играть или Вассу…

— Ага, держи карман! Да нашу Ряжскую, примадонну нафталиновую, никакой силой на пенсию не отправишь. До ста лет, видно, решила сцену песком посыпать.

— Ты несправедлива, Кира, — возразила Тамара. — Ей до ста лет еще полсотни жить. Думаешь, нас молодые актрисы лет через двадцать не начнут выживать?

— Всему свое время! — упрямо гнула свою линию Дербенева. Достав из сумочки пудреницу, прихорашиваясь и любуясь своим отражением, она продолжила безапелляционным тоном: — Поиграла вдоволь, причем в одних заглавных ролях, дай молодым дорогу…

— С какой стати? На ее Раневскую до сих пор все наше партийное начальство слетается, как пчелы на мед. В гримерке цветы от поклонников не вмещаются — и это после обычного спектакля. А на премьерах что творится! И вдруг ни с того ни с сего объявить об уходе. Смешно!

— Очень смешно, — с ядовитой ухмылкой подтвердила Дербенева. — Только, я думаю, кончилось ее время. Поцарствовала Клеопатра, хватит. Антоний-то того…

— Ты о чем? — машинально спросила Тамара, но вдруг, поняв намек, изменилась в лице: — Ах, да. Главреж… Это удар… Мне ее жаль…

— А мне нисколько, — презрительно скривила губы Дербенева и злобно прошипела: — Так ей и надо! Помнишь, как она меня отчитала за опоздание на репетицию? При всех! Как сопливую школьницу! Подумаешь, проспала! И опоздала-то всего на полчаса. Нет уж! Кого бы жалеть, только не ее. Уж она-то никого не жалела.

— Ладно, я пойду, — Тамаре стало не по себе от злорадства коллеги, — мне в магазин надо за продуктами.

— А я думала, погуляем, — разочарованно протянула Дербенева. — Сегодня погода шикарная. Надо бы новое платье опробовать…

— Как-нибудь в другой раз, — уже на ходу бросила Тамара, направляясь по коридору к лестнице.

Она бегом спустилась на первый этаж, резко повернула налево и внезапно столкнулась с каким-то мужчиной, почти оказавшись в его объятьях. Ойкнув, отпрянула назад, пробормотала: «Извините» и уже хотела бежать дальше, как услышала в ответ слова, произнесенные мягким, но звучным баритоном:

— Это вы меня простите.

Тамара подняла глаза и встретилась с внимательным прищуром серых глаз. Мужчине было не больше тридцати семи. Она невольно отметила его дорогой костюм и красивую стрижку. Нельзя было не узнать в этом статном красавце известного в прошлом актера, а теперь модного режиссера одного из театров.

— Ой, а я вас, кажется, знаю, — глупо протянула Тамара, очевидно, от растерянности.

— Возможно, — улыбнулся он в ответ.

— Вы, наверное, к главрежу? А его сейчас нет. Он…

— Мне об этом известно, сударыня. Извините, — сухо отрезал он и зашагал к двери с табличкой «Главный режиссер».

Но прежде чем войти в нее, оглянулся. Тамара, столбом стоявшая возле лестницы, внезапно смутилась, сорвалась с места и пулей вылетела из здания.

* * *

— Стоп! Никуда не годится! Лидия Васильевна! Ведь я на первой репетиции просил вас в этой сцене быть… пошустрее, что ли. Не хватает темперамента вашей Огудаловой. Поймите!

Иван Гаврилович Мещерский, вновь назначенный главный режиссер театра, тот самый импозантный мужчина, с которым в вестибюле столкнулась Важенина, проводил очередную репетицию «Бесприданницы». Он много курил, был всем недоволен, морщился и постоянно делал замечания. Вот и сейчас на полуслове оборвал реплику Ряжской, играющей мать главной героини, а затем покинул свое рабочее мест и стал нервно ходить по проходу между сценой и партером.

— Харита Игнатьевна — женщина расчетливая, оборотистая, с хитрецой. Все это вы показываете достаточно выразительно, даже с блеском. Но, поймите, она еще совсем не старая, хотя и мать взрослой дочери. Она истинная женщина! Лариса, на мой взгляд, более тяжеловесна и прямолинейна. Разумеется, ее искренность — добродетель. Но, тем не менее, натура матери более выигрышна в глазах мужчин. Ей бы сбросить лет пятнадцать, уж она бы распорядилась женихами более умело.

Ряжская, стройная шатенка с красивым породистым лицом пожала хрупкими плечами и не без скепсиса возразила:

— Нет более жалкого зрелища, чем перезрелая кокетка.

— Уж позвольте судить об этом мужчинам, — холодно улыбнулся Мещерский.

— Хорошо. Я попробую, — подняв подбородок, почти с вызовом бросила актриса.

— Спасибо. А вы, Тамара, чересчур легкомысленны, — обрушился он на очередную жертву. — Может быть, ваш сарафан придает вам излишнюю легкость? Не забывайте о корсетах, нижних юбках и длинных платьях Ларисы. Но это не главное. Мне думается, что ваше однозначное решение этого образа кроется в том, что вы не видите в Ларисе жертву. Я прав?

Тамара смутилась, но ответила искренно:

— Если честно, то да, не вижу.

— Интересно, — оживился режиссер. — И кто же она, по-вашему, эта Лариса Дмитриевна?

— Обыкновенная мещанка, влюбленная в красавца-мужчину. Просто дурочка, мечтающая о красивой жизни.

— Та-а-к. А просто ошибку молодости вы исключаете? Ведь молодости свойственно выстраивать свой, часто иллюзорный мир…

— Значит она жертва собственных иллюзий?

— В том числе. А также — пустого и холодного подлеца Паратова. Ведь ее переживания искренни и глубоки. Почему вы не сочувствуете ей?

Он, казалось, умышленно провоцировал Тамару, вынуждая ее на откровенные высказывания. Возможно, таким способом режиссер создавал образ героини, словно лепил его, постепенно и методично формируя нужную пластику и характер из сырого и неподатливого куска глины.

— Почему? — переспросила Тамара и слегка развела руками. — Мне ее в самом деле не жаль. И вообще, финал слишком пафосный, вычурный. «Я вещь, а не человек…» Водевиль какой-то!

— Я согласна с Тамарой, — в нарочито сдержанном тоне Ряжской проскакивали истерические нотки.

В их спор встрял актер Барышев, тридцатилетний молодой человек, полноватый, с курчавой, начинающей лысеть, головой. До этого безучастно сидевший на стуле, Барышев вышел на авансцену, где находились Важенина с Ряжской, и, слегка волнуясь, напомнил о себе:

— А не кажется вам, милые дамы, что вы много берете на себя? Что же Карандышева-то со счетов сбрасываете? Это ведь мне суждено решать судьбу Ларисы.

— Да… Разумеется… Маленький человек вершит судьбы, — задумчиво, как бы сам с собой рассуждая, говорил Мещерский. — Ничтожество, возомнившее о себе нечто. Да, да. Именно так. И все же позвольте не согласиться с вами, Тамара Николаевна! Лариса — не дурочка! Но молода, не опытна, доверчива…

— Она дочь своей матери! — резко бросила Ряжская. — Так же расчетлива. Это же очевидно!

— Вот те на! — вырвалось у Барышева. — Договорились до чего.

— Да-да! — голос Ряжской слегка звенел. — Вначале расчет на молодого и красивого Паратова, затем — на надежного, как ей казалось, и любящего ее Карандышева, а перед смертью — на богача Кнурова, деньгами которого она хотела заглушить свое «горе».

— Да она просто растерялась, Лидия Васильевна! — урезонивал Барышев непривычно взвинченную Ряжскую. — Девчонка попала в переплет и чтобы «заглушить горе», по вашему же выражению, пошла на столь радикальные шаги.

В этот момент Мещерский оглянулся на легкий скрип двери — в зал на цыпочках вошел мужчина в сером костюме и шляпе, из-под полей которой была видна лишь нижняя часть лица. Мужчина уселся в кресло предпоследнего ряда и уставился на сцену. Лицо режиссера слегка побледнело и напряглось, глаза сузились.

— Но элемент торговли молодостью и красотой, ведь Ларису нещадно продают и покупают, все же не будем сбрасывать со счетов. Вот вам и жертва буржуазных отношений. Так что, Тамара, будете играть Ларису как жертву буржуазного общества и мещанского мировоззрения матери, — в этот раз Мещерский был непреклонен, всем видом показывая, что дискуссия окончена. — Роман! И вам тоже серьезнейшее замечание. В последней мизансцене попахивает

театральщиной. Ваш Карандышев, будто актер-трагик из провинциального театра, нелепо жестикулирует, ходульно подвывает и прочая дребедень. Вы меня понимаете?

— Да, Иван Гаврилович, есть грешок, — почесал в затылке пристыженный Барышев.

— К тому же бессовестно перетащили в «Бесприданницу» ужимки из другой роли — Кудряша. Или это случайно?

— Вот черт! Я и не заметил, как-то само собой вышло, — растерялся Роман и тут же очень кстати процитировал того же Островского:- «Вам надо старые привычки бросить…»

— Вот именно! — быстро отозвался режиссер. — Цитата в самый раз. И еще, Роман. Побольше резонерства и искреннего возмущения. Примерно так: «…Вон посмотрите, что в городе делается, какая радость на лицах! Извозчики все повеселели, скачут по улицам, кричат друг другу: «Барин приехал, барин приехал…» Ну и так далее. И яду подбавьте, но не слишком. Он все же не круглый дурак, этот Карандышев. Вы поняли?

Роман вместо ответа быстро вошел в образ и с едкой насмешкой проворчал: «Барин приехал, барин приехал…».

— Вот! Уже лучше. Значительно лучше!

Мещерский вернулся к режиссерскому пульту, сел, продолжая разбирать нюансы образа Карандышева:

— Главное, чтобы вы поняли суть этого человека, тогда образ получится цельный, не рваный. Кстати, это вы хорошо придумали. Ну, с платком! Ему мешают руки, да к тому же все время потеют…

— Ну дак ведь… — Барышев шутливо изобразил довольного похвалой простака. — Мы завсегда… Рады стараться…

— Все! Поехали снова! — взмахнул рукой Мещерский. — Действие второе, явление пятое!

* * *

Бульвар у Чистых прудов купался и млел в весенней неге: молодежь спешила на свидания и лодочные прогулки, мамаши и няни с детьми расположились на скамейках в тенистых местах аллей, старики совершали медленный променад, радуясь установившемуся, наконец, теплу.

Мещерский и Тамара возвращались с репетиции. Как-то так получилось, что им оказалось по пути. За разговорами они и не заметили, как забрели сюда, в один из уютнейших уголков Москвы.

— Иван Гаврилович, мне не дает покоя ваша реплика. Насчет моего легкомыслия в образе Ларисы, — насмелилась вдруг затронуть волновавший ее вопрос Тамара.

— Она очень чувственна, эта Лариса, — после небольшой паузы заговорил Мещерский. — За холодной, пустой красотой мужики увиваться не станут. Но она не вульгарная кокетка. Здесь необходим тонкий баланс между истинной страстностью и целомудрием. Так, чтобы, не впадая в альковную пошлость, показать всю глубину, всю силу ее переживаний. Понимаете? Нет, вы стараетесь, я вижу. Но пока не получается…

— Не хватает мастерства?

Мещерский посмотрел на молодую актрису пристальным, изучающим взглядом, улыбнулся уголками губ, неожиданно спросил:

— А вы сами испытали в жизни что-нибудь подобное? Если вопрос кажется бестактным, можете не отвечать.

— Я отвечу, — просто сказала Тамара и лукаво улыбнулась: — Под вашим проницательным взглядом невозможно солгать, поэтому я как на духу. Но прежде хотелось бы уточнить — вы меня о безответной любви спрашиваете или вообще о любви?

— В том, что вы любили, я не сомневаюсь, — серьезно и слегка задумчиво ответил Мещерский. — Меня интересует: обманывали ли вас столь жестоко, как Ларису?

— Странно… Вы вновь уверяете меня, что Лариса — жертва. А я в это не верю.

— Почему?

— Если она поехала с любимым, выбрала его, а не Карандышева и была по-настоящему счастлива, то в чем же ее жертва?

— Но это счастье быстро закончилось…

— А оно, мне кажется, не бывает продолжительным, тем более на всю жизнь.

— Что-то вы загрустили, — улыбнулся Мещерский. — А что если нам зайти во-о-н в то заведение, поужинать? Как вы на это смотрите?

Тамара посмотрела на двухэтажное здание с вывеской «Ресторан», на которое указал Мещерский, потом в его серые глаза и, словно решившись на серьезный шаг, задорно, с вызовом спросила:

— А вы не боитесь слухов, которые могут пойти после этого?

— Если всего бояться, то не стоит жить.

— Мы с вами одной крови, Иван Гаврилович, — рассмеялась Тамара. — Живем по принципу «Умирать, так с музыкой!»

— Живем однова, Тамара Николаевна, всякий раз заново, — подхватил шутку режиссер.

* * *

В этот ранний час народу в ресторане было немного. Они расположились за столиком возле окна. Вертлявый официант с напомаженными бриллиантином волосами подскочил к ним с карточкой меню. Мещерский сделал заказ и попросил у Тамары разрешения закурить.

— Конечно, курите. Ведь на то и ресторан.

— А вы завсегдатай? — лукаво поинтересовался Мещерский.

— Что вы! — смутилась Тамара. — Раза четыре была за всю жизнь. Из них трижды с коллективом, после премьеры.

— А четвертый раз — с другом? — выпуская струю папиросного дыма, допытывался он.

— А что? Это исключено? — кокетничала Тамара.

— Напротив. Закономерно. В вашем возрасте и с такой внешностью сам бог велел…

Официант поставил закуски и разлил по бокалам вино.

— Итак, за что первый тост? — поднял рюмку Мещерский.

— За «Бесприданницу»?

— Ну что вы! Я суеверен. Нет, за нее выпьем после премьеры. Предлагаю — за вас. Да-да, за вас, за ваше здоровье и процветание.

— Спасибо, — опять смутилась Тамара.

— Да за что? — рассмеялся Мещерский. — Ведь это первое, что приходит в голову любому, кто поднимает бокал. Впрочем, вру. Мне действительно приятно выпить за ваше здоровье. Ну, за вас?

Они выпили. Тамара слегка сморщилась и схватила вилку, чтобы побыстрее заесть терпкое вино, а Мещерский лишь затянулся папиросой.

— Знаете, что меня интригует в вас? Это неповторимое чередование сильного смущения с вызывающим кокетством.

— Неужели я кокетничаю, да еще вызывающе? — осмелела Тамара, очевидно, от выпитого вина.

— Вам это идет, не переживайте. Да и легкое опьянение тоже к лицу. Этакая чертовщинка в глазах. И улыбка… — он прищелкнул пальцами, подбирая слово.

— Должно быть, как у Джоконды, загадочная и неуловимая? — съехидничала она.

— Вы ненавидите пошлость, — улыбнулся он.

— Особенно из уст мужчин.

— С вами не расслабишься. Хотел отдохнуть после репетиции, а тут опять думай над каждой фразой.

— Иван Гаврилович! И все-таки… Я не совсем понимаю, в каком ключе играть Ларису. И вообще, мне не ясна ваша концепция этой постановки.

— И это после четырех часов моих разглагольствований на репетиции, — с иронией заметил Мещерский.

— Нет, конечно же, я не совсем дура, я понимаю ваши идеи, но…

— Не прониклись? Не почувствовали?

— Наверное…

— Это все из-за вашего вольнодумства, Тамара Николаевна. Вбили себе в голову, что Лариса получила свою толику счастья, и довольно с нее. Мол, не все коту масленица.

— Вот именно! Ей бы в холодный барак да в телогрейку вместо бархатной шубки, думаю, попроще бы стала в своих требованиях.

— Надеюсь, ваши жилищные условия не так суровы?

— По счастью, я живу в родительской квартире.

— Итак, по-вашему, Лариса никакая не жертва буржуазного общества, а его полноправный член, так сказать, продукт буржуазных отношений. Каждому свое: Паратову — паратово, Кнурову — кнурово, а бесприданнице Ларисе — бегом замуж и нечего ерепениться, лишь бы муж со средствами был. Или, на худой конец, богатое содержание, что тоже неплохо в ее положении. Так?

— А по-вашему, усыпать землю трупами соблазненных и покинутых?

— Но, может быть, поменьше соблазнять и обманывать?

— Это уже вопрос нравственности, а не буржуазной морали…

— И следовательно, был, есть и будет во все времена?

— Ага, — она легкомысленно надкусила яблоко. — И даже при социализме.

— Вы с ума сошли, Тамара! — простонал Мещерский, озираясь вокруг себя.

— Имеющий уши да услышит? — расхохоталась Важенина. — А вы испугались. Куда же девался ваш принцип… этот… как его? Живем однова? Или еще так: волков бояться — грибов не видать?

— Это что-то новенькое, про грибы, — он быстро достал из бумажника деньги и подозвал официанта.

В зале уже было много посетителей. Стало шумно от голосов, звона посуда. Заиграл оркестр.

Мещерский помог подняться заметно опьяневшей Важениной и, крепко прижав ее руку к себе, повел к выходу.

— Глупая, — шептал он, открывая входную дверь, — с волками и в самом деле шутки плохи. Видно, непуганая еще…

— Куда вы меня тащите? — возмутилась Тамара. — Я хочу танцевать! Вы любите танго?

— Еще как! Но это в следующий раз. А сейчас домой, баиньки.

* * *

Влажный утренний воздух с ароматом распускающихся лип и тополей, ворвался в открытое окно. Мещерский оглянулся на спящую Тамару, осторожно опустил приподнятый тюль и тихонько, на цыпочках вышел из спальни.

Вскоре он вернулся с подносом, на котором дымился свежий чай. Стаканы из тонкого стекла, вставленные в серебряные подстаканники, слегка звякнули, и от этого звука Тамара проснулась. Она ошалело посмотрела на Мещерского, затем резко села и закрылась до подбородка одеялом.

— Доброе утро, — улыбнулся он, присаживаясь на край кровати. — Утро и вправду славное. День, я думаю, будет не хуже вчерашнего.

Он взял с подноса стакан, подал его Важениной. Она машинально взялась за витую ручку подстаканника, по-прежнему находясь в ступоре — окаменелая, с застывшим взглядом.

— Тома, по-моему, ты сейчас в образе Ларисы. Соблазненной коварным Паратовым. Что с тобой?

— Мне стыдно, — охрипшим голосом выдавила она, опустив взгляд в стакан с чаем.

— И всего-то? Выбрось эту глупость из головы. Боюсь снова стать пошлым, но сейчас ты очаровательна. Вот что значит молодость! Вино, извини, постель и прочие радости жизни делают тебя еще красивее.

Тамара с натянутой улыбкой взглянула на Мещерского и, отхлебнув из стакана, пробормотала:

— И все-таки мне по-прежнему стыдно. Ведь это старый как мир сюжет — молодая актрисулька делает карьеру посредством… короче, через одно место.

Мещерский расхохотался, поставил свой стакан обратно на поднос, посмотрел на Важенину, остро, пронзительно, ласково.

— Знаешь, чем ты меня заинтересовала? Я, кажется, вчера уже говорил об этом. В тебе удивительным образом сочетаются несовместимые вещи: застенчивость и бесшабашный цинизм. Кстати, насчет застенчивости… На репетиции я заметил твою зажатость во время интимных сцен. Например, где вы с Паратовым целуетесь. Благодаря артистическому дару ты, конечно, обыгрываешь свою неловкость, но всякий раз будто идешь на Голгофу. Или это не зажим, а тонкий прием? А может, это твой стиль? Этакая холодность, возбуждающая мужчин гораздо сильнее, чем все мексиканские страсти? — он усмехнулся, но тут же посерьезнел. — Я пока не стал публично делать замечание…

— И хорошо сделали, — тихо сказала Тамара. — Иначе бы я…

— Иначе бы все испортил окончательно?

Она кивнула и вновь отхлебнула остывший чай.

— Странно… — задумчиво протянул Мещерский. — Ты боишься мужчин?

— Вы бы отвернулись, — сухо попросила она, не желая продолжать этот разговор. — Мне нужно одеться.

— Да-да, конечно…

Мещерский подошел к окну, отдернул штору, закурил. Он слышал, как Тамара встала, заправила кровать и вышла из комнаты. Затушив в старинной бронзовой пепельнице окурок, он прошелся вдоль стены, на которой висели семейные фотографии. Возле портрета красивой женщины, отдаленно напоминающей Тамару, он задержался.

За этим занятием его застала хозяйка квартиры. Она уже оделась в легкое платье — с юбкой-клеш и короткими рукавами, причесалась, слегка припудрилась.

— Вы что будете — яичницу или просто чай с бутербродами?

— И то, и другое, — не отрываясь от фотографий, отозвался Мещерский. — У меня по утрам зверский аппетит в отличие от многих. А это твои родители?

— Да.

— Не расскажешь о них?

— Это отец, — подходя к стене и показывая на портрет мужчины в военной форме, сдержанно произнесла Тамара. — Его арестовали в тридцать седьмом. Я редко видела его дома. Он все время был то в командировках, то на службе. Приходил поздно вечером. А это мать. Она умерла в прошлом году.

— Извини за нескромный вопрос, но как вам удалось сохранить прописку в этой квартире?

— Наш управдом постарался. Сделали ответственным квартиросъемщиком мамину сестру — ее специально выписали из Курской области.

— Значит, и среди управдомов бывают люди?

— Он редкая сволочь.

— Как же так…

— Пойдемте на кухню!

Мещерский пристально посмотрел на непроницаемое лицо Важениной, затем шагнул к ней, взял за плечи, слегка встряхнул.

— Тамара! В чем дело? Ведь мы вроде не чужие теперь? Почему ты такая замороженная? Я чем-то обидел тебя? Скажи! Терпеть не могу недомолвок между любовниками…

— А мы уже любовники?

— Разве нет?

— Пойдемте на кухню.

Она резко повернулась и пошла, оставив Мещерского с выражением недоумения и легкой досады на лице.

* * *

На сковороде весело скворчала яичница, а из закипающего чайника вырывалась струя пара. Песнями из «Кубанских казаков» приглушенно звучал старенький репродуктор, висящий на стене. Тамара с природной грацией — легко и плавно — двигалась по кухне, накрывая стол, и Мещерский невольно любовался ею: тонкой и гибкой фигурой, блестящими волнистыми волосами, необычным разрезом больших глаз, обрамленных длинными ресницами. Она по-прежнему молчала, и это молчание становилось ему в тягость.

— Знаешь, — не выдержал он, — я не выношу двух вещей по утрам: завтракать в одиночестве и когда женщина в сердцах стучит посудой.

— Стучать посудой мне не положено по рангу. Я не жена, — неожиданно улыбнулась она по-детски открытой улыбкой. — А одиночество, судя по всему, вам не грозит.

— Если ты бросишь меня, я буду очень одинок, — серьезно сказал он.

После паузы, во время которой они смотрели друг другу в глаза, Тамара произнесла сухим тоном:

— Иван Гаврилович! Вы представляете, что начнется в театре, когда все узнают о наших отношениях?

— Послушай, Тома! — он накрыл своей ладонью ее узкую руку. — Я был женат один раз. Татьяна умерла в сорок третьем. С тех пор не предлагал руки и сердца ни одной женщине. Не потому, что так ценю свободу, нет. Просто никто не задел тех глубин души… Уж извини за пафос. Ты его не приемлешь, насколько я понял…

— Вы мне делаете предложение? — глухим голосом, не поднимая глаз, спросила Тамара.

Мещерский вдруг резко встал, начал ходить по кухне.

— Да. Но хочу просить тебя подождать немного. Нас не поймут… — он поморщился. — И даже не в этом дело! Я хочу ввести тебя на главные роли сразу в двух спектаклях. Ты создана для них! Я уверен, нас ждет настоящий успех.

— Интересно, — оживилась Тамара. — Хотите, угадаю эти роли?

— Ну-ну.

— Нора в «Стеклянном доме» и Софья Фамусова?

— Мимо!

— Негина из «Талантов и поклонников»?

— Опять в молоко, — улыбнулся он, уже забавляясь этой игрой.

— Неужели какую-нибудь тургеневскую девицу? — в ее голосе сквозило легкое разочарование.

— А что тебя не устраивает в этих, как ты говоришь, девицах?

— Там нечего играть.

— Вот это новость! — с изумлением воскликнул Мещерский. — Позволь не согласиться с таким необдуманным заявлением. Взять Катю в «Отцах и детях» или, не знаю, ну хотя бы ту же Елену в «Накануне». Я уж не говорю о «Дворянском гнезде»…

— Нет, это не мое, — упрямилась Тамара.

— А как насчет Одинцовой?

— И все-таки Тургенев? — она не скрывала своего разочарования.

— Ты разочарована? -Признаться, да. Но, может, вторая роль меня утешит? Какая? Не томите, Иван Гаврилович!

— Так, даю наводку. Роковая женщина… Порок, страсть, целомудрие души, недосягаемая мечта, нож…

— Настасья Филипповна!

В восторженном порыве Тамара бросилась к Мещерскому, прильнула к его груди. Он обнял ее и снисходительно спросил:

— Ну что, утешил?

Вместо ответа она обвила тонкими руками его шею и страстно поцеловала.

Середина 90-х годов XX века

— Это был самый счастливый день в моей жизни! Ты бросал к моим ногам лучшие роли как драгоценные камни. Нет. Как звезды! Как сокровища всего света! Видимо, такое бывает только однажды. И даже премьера «Идиота», на которой зал рукоплескал и долго не отпускал нас, не принесла более сильных ощущений. К тому же ты все испортил своим сердечным приступом. Вместо банкета в «Праге», я провела ночь у больничной койки.

Тамара Николаевна отвлеклась ненадолго от своих мыслей, глядя на пару голубей, играющих в прозрачной вышине безмятежного неба.

Трепеща крыльями, они то сближались, почти касаясь клювами, то разлетались в разные стороны, как бы соревнуясь в быстроте и ловкости, но, покружив в отдалении, вновь неслись навстречу друг другу.

Наверное, голубь с голубкой — пришла к ней посторонняя мысль, но воспоминания настолько разбередили душу, что она уже не могла остановиться:

— Ох, Ваня! Ты не жалел ни актеров, ни самого себя. Работа, работа, работа. Но как ни странно, тебя на все хватало. И на любовные утехи тоже. Это ведь ты сделал меня настоящей женщиной. Я, дурочка, так и не призналась в этом.

Вынув из кармана платок, она встала со скамейки и протерла фотографию на памятнике. Затем долго всматривалась в любимые черты, словно открывала для себя что-то новое. После тяжелого вздоха актриса вернулась на скамью и продолжила свой печальный монолог:

— У каждой женщины, наверное, есть свои тайны. А уж моя стоила того, чтобы скрывать ее за семью замками. Ты не раз спрашивал: почему я такая зажатая в любовных сценах? Да и с тобой поначалу цепенела. Но разве я могла рассказать такое? Тогда это казалось немыслимым. А теперь? Сексуальная революция так раскрепостила людей, что об этом говорят на каждом перекрестке.

И вновь потянулась тонкая, бесконечная нить воспоминаний. Внезапно актриса покачала головой и улыбнулась. Эта улыбка преобразила ее лицо. Оно оживилось, помолодело, в глазах зажглись озорные огоньки.

— Знаешь, Вань, что я вспомнила? Некстати, наверное, но ничего не поделаешь — память нам не подвластна. Помнишь юбилейный спектакль на партийную тему? Власти из тебя все печенки вытрясли, то и дело подгоняя, чтобы успеть к сорокалетию Октября. Господи, как ты ругался по утрам, когда надо было спешить на очередную репетицию! Потом эта агитка тихо сошла на нет, как будто и не существовала вовсе. Но сколько сил и здоровья отняла! А вспомнилась она из-за «раскола», который устроил мне Мишка Барышев. На двадцатом спектакле, когда от скуки хотелось выть, Барышев решил повеселиться. Они с Генкой Савельевым намертво прикрутили к столешнице чайник, а мне в мизансцене из этого чертова чайника кипяток наливать. Я произношу реплику и поднимаю чайник. А он не поднимается. Без всякой задней мысли, я снова рванула за ручку и тут… о Господи! — чайник поднялся, но вместе со столешницей. Я обомлела. Правда, ненадолго. Шестое чувство заставило мобилизоваться и выходить из положения. Как ни в чем не бывало, произнесла первое, что пришло на ум: «Выпьем лучше вина. У меня припрятано на всякий случай». Ляпнуть-то ляпнула, но не подумала, что в этом случае нужна как минимум бутафорская бутылка. А где ее взять? Пауза уже угрожающая, в суфлерке лицо второго режиссера показалось, белое как мел. Ну, думаю, конец! В каком-то полусне подхожу к кулисам, а оттуда рука Дербеневой тянется, с цветочным горшком. Я беру горшок, «наливаю» из него «вино» в железные кружки и мы с комиссаром выпиваем. Хорошо еще, что по роли я сразу уходила за кулисы. А там Дербенева корчится от смеха. Было так смешно, что нас чуть ли не водой отливали. О-хо-хо, и смех, и грех! Ну мне пора, Ванечка. В следующий раз приду в твой день рожденья. Жди!

* * *

По телевизору передавали телешоу с участием кошек. Ведущий программы, разбитной малый, скороговоркой, проглатывая окончания и суффиксы, то и дело обращался к хозяевам хвостатых созданий, задавая порой нелепые вопросы. Тамара Николаевна по своему обыкновению сидела в кресле и с живым интересом следила за происходящим на экране. Мартин, не изменяя своим привычкам, лежал у ног хозяйки и дремал.

— Интересная тема, Мартин! О твоих собратьях, между прочим. Ты посмотри, какие красавцы пришли на передачу! Вот, к примеру, этот, справа. Сибиряк, скорее всего. Зовут Кактус. Надо же, имечко дали! Не понимаю людей, которые своим питомцам придумывают неодушевленные клички. Какие-нибудь Табуретки или Шпунтики. Идиотизм! Ведь у кошки есть душа. Ой-ой! Лапушка! Это же гений, а не кот! Тебе бы, Мартюша, поучиться у него…

Мартин вдруг поднялся и пошел прочь от кресла. Тамара Николаевна в изумлении наблюдала за тем, как кот неторопливо разлегся посреди гостиной, не удостоив хозяйку взглядом.

— Мартин, ты обиделся? Ну прости! Это же просто смешно! Что я такого сказала? Что тебе следует немного подучиться? Так это сущая правда… Вот! Опять! Ай да Кактус! Молодец! А эта кошечка, какая славная. И кличка подходящая — Груня. Нам бы такую, да? Не то что твоя рыжая…

Звонок в дверь заставил ее вздрогнуть.

— Это, наверное, Настя пожаловала. Пойдем открывать!

Кот вскочил и, обогнав хозяйку, первым оказался у входной двери. Тамара Николаевна оказалась права — пришла Настя Снегирева, ее ученица.

Уже полгода девушка брала у Важениной уроки по мастерству, собираясь этим летом поступать в Щукинское училище.

— Ну как вы тут поживаете? Не болеете? — спросила Настя, грациозно входя в гостиную, окутанная облаком французского парфюма.

— Да что с нами сделается? Ни забот, ни хлопот. Застыли с Мартином в постбальзаковском возрасте и дальше ни с места. А сейчас телевизор смотрим, новый проект «Беседы с котом». Мне нравится ведущий — живой, непосредственный. Всю передачу держит зрителя на нерве. И тема удачная.

— Почему удачная? — спросила Настя, усаживаясь на диван вместе с Мартином.

— О-о! Этот вечный, неизбывный разговор о кошках! Об этих баловнях судьбы можно говорить часами. Вот смотри: принесли пару-тройку котов в студию, и уже взоры миллионов зрителей жадно ловят каждое их движение, каждый их магический взгляд. Им и делать-то ничего не надо. Лежи себе на коленях хозяйки и жмурься в камеру.

— Ой, и в самом деле баловни! — воскликнула Настя, с интересом глядя на экран. — Как вы точно это заметили, Тамара Николаевна!

— Что ты, Настенька! Это заметили еще древние египтяне.

— Ах, да! Они их обожествляли, кажется?

— И даже бальзамировали и погребали в священных покоях. А бога солнца Ра часто изображали в виде кошки.

— Вот, Мартин, какие у тебя великие предки! — рассмеялась Настя, гладя кота по голове.

— Смех смехом, Настасья, а царственные замашки у них неистребимы. Взять ту же кошачью независимость. Как бы их не приручали, все равно гуляют сами по себе.

— Эх, мне бы такую упертость, уж я бы точно поступила в «Щуку».

Важенина внимательно посмотрела на погрустневшее лицо девушки, затем ласково спросила:

— Ну что, начнем урок?

— Я подготовила этюд, — Настя посмотрела по сторонам. — Только не знаю, где его показывать.

— Ты кто у нас сегодня?

— Провинциальная парикмахерша.

— Прекрасно! Пойдем в спальню, к трюмо. Я буду твоей клиенткой.

Они втроем вошли в спальню. Важенина села в кресло.

— Начнем так. Я это я, то есть бабуся под семьдесят со всеми вытекающими последствиями: редкими, седыми волосами, ворчливым и капризным нравом и т. п. Итак, ты вызываешь меня. Я сижу на скамейке, в коридоре.

— Ну какая же вы «бабуся»? — засмеялась Настя. — Да вам это слово подходит, как козе баян.

— Ладно, не льсти мне. Хотя, черт возьми, слышать такое от юной особы приятно. Ну, поехали!

Настя сменила выражение лица на озабоченно-деловитое и крикнула чуть грубовато:

— Следующий!

— Иду-иду, милая! — кряхтя и охая, Важенина поднялась с кресла. — Куды садиться-то?

— Вот сюда, бабуля!

Настя поставила стул напротив зеркала, усадила на него Важенину, оглядевшись, схватила с кресла шелковый халат хозяйки и вместо пеньюара ловко обернула им «клиентку».

— Что желаете? Стрижку? Покраску? Или перманент?

— Да куды уж мне, дочка, пармомент этот. К сыну в город собралась погостить. Он не любит, когда я в платке хожу. Сымай платок, да и все тут. Ну что с имя, молодыми, будешь делать?

— Да какие они молодые, бабуля? Небось сыну вашему за пятьдесят?

— Но! Пятьдесят один, чай, и есть…

— И что же ему платок-то ваш не нравится? — спрашивала Настя, расчесывая волосы «клиентки».

— Да не ему. Внук у меня такой привередливый. Несовремённо. Слышь? «Несовремённо, бабушка, в платке ходить», — передразнила актриса вымышленного внука.

— Понятно. — Настя щелкнула ножницами. — Так что? Пострижемся немножко? Подровняем?

— Ты только не обкорнай меня наголо-то. Давеча соседка моя, Саввишна, так-то вот сходила в парикмахтерску и что? Щас без платка людям на глаза не кажется.

— Это смотря к кому ваша Саввишна попала. Если к Люське Пробкиной, то все понятно. Эта Люська преподобная ножницы-то держать толком не умеет. А туда же. Зато гонору хоть отбавляй. Как же! Была на курсах ученицы самого Зверева. Ну и что? Как не умела ни черта, так и осталась дура дурой. Хоть и с дипломом. Мы и без дипломов так пострижем, что любо-дорого взглянуть. Ну, как, бабуля? Нравится?

Она сняла с Важениной «пеньюар», встряхнула его и отошла в сторону, любуясь своей «работой».

Тамара Николаевна вздохнула, повернулась к девушке, задумчиво посмотрела в ее карие глаза, с нетерпением ожидающие вердикта, и спокойно сказала:

— Присядь, Настасья, поговорим.

— Вам не понравилось? — расстроилась девушка.

— Нет, почему… В целом, неплохо. Характер ты ухватила. Но зачем так суетишься? Провинциальная парикмахерша цену себе знает. И не забывай — это современная девушка, а ты какие-то дореволюционные ухватки взяла. В общем, переиграла. Сама как считаешь?

— Отстой!

— Это что означает?

— Полный абзац, короче, ничего у меня не получится.

— Ну что ты разнылась? — рассердилась Важенина. — Так дело не пойдет. О чем мы договаривались? Забыла? Никакой паники! Адекватная реакция на критику. Вот что, солнышко, пойдем на кухню, чайку попьем и поговорим.

* * *

Настя заваривала чай, а Тамара Николаевна делала бутерброды с сыром и докторской колбасой.

— Знаешь, что я сейчас добавлю к бутерброду с колбаской?

— Что?

— Тонко нарезанный маринованный огурчик. Получится очень пикантно. Не пробовала?

— Нет. Тамара Николаевна, вам не понравилось?

— Подожди, давай сначала перекусим, а потом поговорим. Не надо все в кучу мешать. Иначе толку ни от того, ни от другого не будет. Ну вот, бутерброды готовы. Сейчас достанем красивые десертные тарелки… У меня есть английский набор, еще от мамы остался. Видишь, какой красавец? Тончайший фарфор, и рисунок мне нравится, без излишеств. Симпатичный, не правда ли? Нет, не так твоя парикмахерша спрашивает. «Полный отпад, правда же?»

— Угу.

— Садись, Настасья. Выпьем по чашке чая, а потом о серьезном потолкуем.

Они молча пили чай: Тамара Николаевна неторопливо наслаждалась душистым напитком, потихоньку наблюдая за Настей, а та рассеянно жевала бутерброд, вряд ли чувствуя его вкус. Было заметно, что девушка волнуется и ждет не дождется оценки за сыгранный этюд. Важенина, пряча улыбку, смотрела на то, как Настя с преувеличенным спокойствием ставит на блюдце пустую чашку, стряхивает с пальцев прилипшие крошки, поправляет кофточку и приглаживает за ушами завитки каштановых волос, забранных в тяжелый пучок. Нечаянно встретившись взглядом со своей наставницей, Настя смутилась, но тут же постаралась изобразить равнодушие, устремив в окно взор коричневых, с медовым оттенком глаз.

«Милая девочка, — думала актриса, — каким ветром навеялось в твою красивую головку решение пойти по этой нелегкой стезе? Как мало ты знаешь об актерской профессии, и как много придется пережить, чтобы однажды сказать себе: я актриса. Но уж коли решилась — терпи, стиснув зубы, до дрожи, до боли, до двоения в глазах…»

Оторвавшись от дум, Тамара Николаевна задала неожиданный вопрос:

— Скажи, ты твердо решила поступать в театральное?

— А что? Вам кажется, что у меня нет таланта? Так я…

— Определенный дар у тебя есть. Бесспорно. Ты можешь по-настоящему насмешить… Кстати, твоя продавщица на том занятии была гораздо колоритнее сегодняшней парикмахерши. Понимаешь, должна быть игра. Актерская игра! Твоя задача — творить, создавать образ. Индивидуальный, целостный, яркий. Красивый! Даже уродливый Квазимодо красив в хорошем исполнении. Свою героиню надо прочувствовать, понять изнутри. Тут одних эффектных приемов недостаточно. Но сегодня я хочу обратить твое внимание на другое. Чтобы роль удалась, надо много, очень много работать. Этому ремеслу придется отдать все, что у тебя есть — молодость, силы, здоровье и, возможно, личное счастье. Что насупилась? Тебе это кажется банальщиной? А между тем, это квинтэссенция моей судьбы.

Опустив глаза на свой чудесный фарфор, она замолчала, уйдя в воспоминания. Настя чутьем догадывалась, что надо подождать, что эта пауза не случайна.

— Я тебе рассказывала о режиссере Мещерском? — Важенина подняла глаза, в которых глубоко пряталась печаль, застарелая, привычная.

— Совсем немного. Вы говорили, что были его женой…

— Да, мы были женаты. Всего три года. У нас не было пышной свадьбы, какие приняты сейчас. Скромно посидели в узком кругу. Но я была на седьмом небе, у меня от счастья кружилась голова. Ты знаешь, с годами начинаешь понимать, что все эти условности, которыми мы обставляем наши торжества, я имею в виду шикарные авто, украшения, сверхдорогие наряды не имеют ничего общего с истинными чувствами. И даже больше. Они уводят нас в суетную плоскость показухи, лишних трат сил и средств, уводят от главного. Однажды я наблюдала характерную сценку. Во дворе готовился к отправке свадебный кортеж. Сначала невесту выкупали друзья жениха, а потом все рассаживались по машинам. Внимание зевак, и мое в том числе, было приковано к невесте, тонувшей в белом кружевном облаке. Подхватив ее на руки, жених устремился к огромному лимузину, но вдруг подол платья зацепился за металлический штырь газона. Взволнованный жених продолжал нести невесту, в то время как дорогое кружево уже трещало и рвалось. Истошно закричала мать жениха, подскочила к штырю, сняла с него подол, но платье было подпорчено. Наверное, надо было замять инцидент, но не тут-то было. Будущая свекровь начала отчитывать сына, а заодно и невестку, напомнив им стоимость платья. Ей подпевала сама невеста, в истерике вопрошавшая бедного жениха, как она «в таком виде появится на регистрации?». В общем, торжественный момент был смазан. Свадебный поезд отбыл, увозя расстроенных молодоженов.

— Но это же редкий случай. Обычно все проходит как по маслу.

— Ты, наверное, тоже мечтаешь о платье-облаке? — улыбнулась Тамара Николаевна.

— Об этом мечтают все. Но не всем удается его надеть… Тамара Николаевна, а вы любили Мещерского?

— Очень, — не сразу ответила Важенина. — Мы были счастливы. Но недолго. Наша лодка любви дала течь и потихоньку затонула. Романтика тайных встреч, которые были до брака, оказалась заманчивей повседневной рутины. Эти встречи волновали, заставляли трепетать сердца, а потом… Когда ты с любимым человеком круглые сутки нос к носу решаешь творческие задачи вперемежку с житейскими, то ничего хорошего из этого не получается. К тому же, оказалось, я очень ревнива. А он, как художник, натура увлекающаяся.

— Понятно. Старо как мир.

— А чем мы отличаемся от других поколений? Что изменилось в отношениях между мужчиной и женщиной за последнее тысячелетие?

— Ну не знаю как за тысячу, а за последние десять лет многое изменилось. Взять, например, почти узаконенный гражданский брак. Все живут с кем попало. И никаких при этом обязательств. А еще сильно помолодел возраст полового созревания.

— Это скорей социальные сдвиги, а я говорю о любви, о чувствах.

— А-а. Ну да…

— Хотя, все взаимосвязано. Помню, в школе мы любили платонически, даже целовались редко. А что сейчас происходит? Сексуальный содом…

— И Гоморра.

— А как у тебя с Алексеем? Помирились?

Настя вспыхнула, и Важенина мысленно отругала себя за бестактность. Девушка печально посмотрела на своего учителя, как будто в душу заглянула, и с горькой усмешкой заговорила о самом сокровенном:

— Он хоть и не творец, и не художник, но натура тоже увлекающаяся. Да и это понятно. На его смазливый фейс все наши герлы давно запали.

— Неужели предпочел тебе другую?

— «Предпочел»… — хмыкнула Настя. — Да кто его спрашивал? Бадаева из параллельного на итальянский купальник поспорила со своей подругой, что через неделю Лешка ноги ей будет целовать…

Судорожно сглотнув, она кашлянула и продолжила глухим голосом, в котором чувствовались близкие слезы:

— Короче, ею была применена тактика ближнего боя. Так мы называем секс по инициативе девушки.

— Настенька, стоит ли из-за такого парня переживать? — произнесла Важенина, чувствуя невыразимую жалость к этой «раненой птичке».

— А вы разве не переживали? — сдавленным голосом парировала Настя.

— Переживала, — помолчав, отозвалась Важенина. — Еще как. Но я не все тебе рассказала. Главного не сказала. У нас родился сын. Коленька. А в восемь месяцев он умер от двухстороннего крупа. Я впала в депрессию. Вот с этого момента все покатилось под гору, пока не разбилось вдребезги.

Их взгляды встретились: один — страдающий, но не покорившийся судьбе, не утративший веры в счастье; другой — привыкший к ударам судьбы, ничего не ждущий от нее, но отзывчивый на чужую боль. Наверное, интуитивно почуяв эту отзывчивость, Настя неожиданно и даже как-то легкомысленно обронила:

— А я беременна.

— Что?! — Тамара Николаевна встала, подалась к девушке. — Боже мой, Настенька! Что ты такое говоришь? Ты же еще не окончила школу! Господи, что я несу?

Она вдруг побледнела, попятилась назад и без сил упала на стул. Настя с воплем подскочила к Важениной и, не зная, что

предпринять, заметалась, потом схватила полотенце и начала обмахивать им свою учительницу.

— Тамара Николаевна! — рыдая, причитала растерявшаяся девушка. — Миленькая, что с вами? Какая я дура! Тамара Николаевна! Только не умирайте!

— Слева… — бескровными, непослушными губами прошелестела Важенина. — В шкафу… Синий пузырек.

Кинувшись к шкафу, чуть не уронив стоящий на дороге стул, Настя резким движением открыла створку и стала лихорадочно перебирать многочисленные пузырьки и коробочки с лекарствами. Едва сдерживая рыдания, боясь оглянуться и увидеть Тамару Николаевну неживой, Настя вновь и вновь перебирала лекарства, пока, наконец, не обнаружила этот проклятый пузырек.

— Что с ним делать? — бросилась она к неподвижно сидящей Тамаре Николаевне.

— Двадцать капель… на треть стакана.

Когда лекарство было выпито, Настя взяла левую руку Важениной в свои ладони и неотрывно смотрела на прикрытые, слегка подрагивающие веки в голубых прожилках. И лишь спустя какое-то время, когда щеки Важениной слегка порозовели, ушла пугающая мучнистость, Настя с шумом перевела дыхание.

— Что, напугала? — открыв глаза, прошептала Тамара Николаевна.

— Очень. Я сейчас вызову скорую, ладно?

— Нет, уже не надо. Приступ прошел. Все хорошо.

Настя вдруг бухнулась на колени.

— Тамара Николаевна, простите меня! Это все из-за меня. Я больше не буду, — она вновь заплакала, теперь уже с нотками раскаяния.

— Горе ты мое! — Важенина погладила склоненную голову девушки. — Что ты не будешь? А ну-ка встань с пола-то. Вот так. Сядь, посмотри на меня. Ты мне скажи, как ты дальше будешь жить? Что ты решила?

— Пока не знаю, — Настя поднялась с колен, села на стул, понуро ссутулилась. — Если рожать, то поступление придется отложить на год.

— Какой у тебя срок?

— Три месяца.

— Значит, ребенок родится через полгода…

— В ноябре, — как-то уж слишком равнодушно ответила Настя, машинально играя с Мартином, незаметно очутившимся возле ее ног.

— А родители? Знают?

— Почти.

— Что значит «почти»?

— Ну, маме я слегка намекнула. А отец… Ой, лучше о родителях не говорить. У них своя жизнь. Им не до меня.

— Даже так?

— У отца, похоже, молодая любовница, а мама, когда узнала об этом, пустилась во все тяжкие, — Настины губы растянулись в сардонической улыбке. — Начала обзванивать своих бывших поклонников, с которыми имела дело двадцать лет назад. Один лох вроде бы попался на ее удочку.

— Настасья! Не забывай, ты говоришь о родной матери.

— Да я сама скоро ею стану.

— Ох, Настя, Настя. Не знаю, что и посоветовать тебе… — с тяжелым вздохом произнесла Важенина, но тут же резко одернула себя. — Да что я, в конце концов! Тут одно единственное решение — рожать! Потому что последствия первого аборта могут быть страшными, непоправимыми. Через месяц у тебя выпускные экзамены. Кстати. Волнение может сказаться на малыше. Ты это учти.

Неожиданно Настя звонко расхохоталась. Тамара Николаевна, не понимая причину столь бурного веселья, сидела с растерянным выражением.

— Какая вы смешная, Тамара Николаевна! О малыше заговорили. Да я пошутила, а вы всерьез…

— Что за шутки, Настя? Этим не шутят. Постой… Так ты насчет беременности меня разыграла?

— Насчет беременности — правда. А рожать я не собираюсь. Что я, шизанутая? В семнадцать лет грузить себя!

— Час от часу не легче! Тогда зачем ты дотянула до такого срока?

— Не знаю, — вздохнула Настя и отвела глаза. — Наверное, на что-то надеялась…

— Из-за Алексея? Ты хотела удержать его таким образом?

Отпрянув словно от удара, Настя метнула на Важенину обиженный взгляд, потупилась и выдавила еле слышно:

— Я об этом никому не рассказывала. Только вам, а вы…

Не договорив, она бросилась из кухни в прихожую.

— Настенька! Прости меня! Ради бога, прости! — умоляла Тамара Николаевна, с трудом справляясь с одышкой.

Нет, не благоразумие — много ли его в семнадцатилетней девчонке? — а, скорей всего, интуиция подсказала Насте, что надо вернуться. Неуклюжая от собственной вины, бочком прошла на кухню, села на прежнее место, но поднять глаза — это уже было свыше ее сил. Так и смотрела на Мартина, умывающегося на подоконнике, едва слышно выдавливая короткие фразы:

— О чем говорить? И так все ясно. В больницу надо идти.

— А что сказал Алеша?

— Именно это и сказал.

— Та-а-к. А как он отреагировал на такое известие?

— Сначала был шок, — нехотя отвечала Настя, — потом начались фразочки типа: «Ты чо, мать, с дерева упала? Мы же без резинки не трахались…»

— «Без резинки» это как?

— Это презерватив.

— Совсем я от жизни отстала. Питекантроп! — махнула рукой Тамара Николаевна, а после паузы заговорила твердым голосом: — Вот что я посоветую, Настя! Беги от Алексея без оглядки. Можно, конечно, его легкомыслие списать на юный возраст. Но когда у человека нет сердца, это уже диагноз. Какими бы вы не были, супер-пупер современными, независимыми, а без доброты и великодушия далеко не уйдете. Доброе сердце во все века было дороже золота.

— Я пойду, Тамара Николаевна. Спасибо вам за все.

— Не за что. А ты все-таки поговори с мамой. Хорошо?

Уже стоя на пороге, Настя повернулась, чмокнула Важенину в щеку и упорхнула. Тамара Николаевна успела перекрестить сбегающую по лестнице девушку, а затем, тяжело вздохнув, закрыла дверь и пошла в гостиную.

— Ну что, Мартин, опять мы с тобой одни? — обратилась актриса к коту, сидевшему на подоконнике. — Пойдем, мой хороший, мне надо прилечь — в ногах какая-то противная дрожь.

Важенина прилегла на диване, а Мартин не сразу, но все же покинул свой наблюдательный пункт и присоединился к хозяйке, устроившись круглой серебристой головой на ее руку.

— А ведь мне было еще меньше, — подумала Тамара Николаевна, — когда я узнала эту сторону жизни, причем в самых низких ее проявлениях. И потом долго не могла терпеть мужчину рядом с собой. Иван сразу подметил, как я леденела в интимных сценах. И лишь в его объятьях оттаяла, все страхи ушли. Как будто заново родилась. Эх, Ваня, Ваня… В который раз за эту неделю вспоминаю тебя! Наверное, скоро встретимся.

Весна 1942-го года

Елизавета Андреевна Важенина работала до войны кассиром в театре. Она считала, что ей очень повезло с работой и вообще, судьба была к ней, жене репрессированного военачальника, более чем благосклонна. Не то что к Наде Ермиловой, соседке по дому, которую вслед за мужем осудили на десять лет без права переписки, а их детей разбросали по разным детприемникам.

Елизавету органы НКВД не тронули. По той причине, как полагала она сама, что ничего компрометирующего на нее не нашли. Да и что с нее, Елизаветы, взять? Пять классов образования, родители из шахтерского городка, из самых что ни на есть рабочих глубин.

До восемнадцати лет она работала учетчицей на шахте, а однажды познакомилась на танцах с молодым политруком из воинской части, дислоцирующейся неподалеку от их городка. Свадьбу сыграли через месяц, и вскоре увез ее Николай на новое место службы. Но и там они долго не задержались. Шесть лет мотались по городам и весям, пока не оказались в Москве. Здесь, в военной академии, муж продолжил свое образование, благодаря чему быстро поднялся по карьерной лестнице.

В те годы, как потом оказалось, самые прекрасные годы в ее жизни, Лиза строила радужные планы. Она мечтала стать артисткой и даже посещала два раза в неделю вечернюю студию при ДК ЗИЛа. Руководитель студии, актер на пенсии, выделял Лизу среди прочих из-за ее неординарной внешности и горячего стремления молодой женщины познать секреты актерской профессии. Пусть не было в ней особого дарования, но благодаря молодому задору, куражу, как говорил руководитель, и одержимости она снискала уважение среди студийцев. «Вы, Лизанька, только не перебарщивайте, — ласково увещевал старый актер, никогда не обижавший своих учеников хамскими замечаниями. — Вы живите на сцене, так же естественно, как у себя дома, но при этом не забывайте об игре. Ваш голос должны слышать в самом последнем ряду, но при этом не оглушайте иерихонской трубой партер. Голос, мимика и жест — вот главные инструменты артиста. Вы меня понимаете?» Порой он пускался в велеречивые воспоминания о старой театральной школе, о своих знаменитых учителях и соратниках по искусству. Лиза слушала, но многое воспринимала по-своему. Ей не хватало культуры, элементарных знаний, да и мещанские взгляды, во многом определявшие ее внутренний мир, не позволяли ей подняться до той духовной высоты, где начинается настоящее искусство.

Свою первую премьеру на сцене ДК она пережила как вполне заслуженный успех, как звездный час. Работники завода, не жалея рук, долго хлопали самодеятельным артистам, сыгравшим спектакль по пьесе Горького «Враги». Лиза в роли Татьяны хоть и была немного неуклюжа, но этого никто не заметил, потому что внимание зрителей сосредоточилось на ее выразительном лице с нежным румянцем и сверкающим взглядом огромных глаз. Она привлекала искренностью чувств, обаянием грудного, чуть томного голоса. Не слишком взыскательный зритель прощал ей или попросту не замечал скованности и неловкости движений, порой неверных интонаций и коварно прорывающегося южнорусского произношения.

Самой заветной мечтой Елизаветы Андреевны было обеспечить блестящее будущее для их Томочки, которой к моменту переезда в Москву исполнилось пять лет. До ареста Николая Григорьевича она любила бывать в школе, где училась Тамара, и где неизменно выслушивала похвалы в адрес своей талантливой дочери.

Лишенная в юности возможности получить профессиональное образование, Елизавета считала своим долгом дать образование Тамаре, и непременно театральное. Уже с первого класса она внушала дочке мысль о единственно верном жизненном пути, сулящем почет, славу и материальные блага, — пути на сцену драматического театра. Николай Григорьевич в редкие свободные вечера, когда они всей семьей подолгу засиживались за чаем, поддерживал жену в ее честолюбивых планах, но обязательно добавлял, что кем бы ни стала их дочь в будущем, главное, чтобы она оставалась добрым и честным человеком. Елизавета Андреевна при этом закатывала глаза, делала глубокий вдох и даже махала на мужа рукой, всем своим видом показывая несогласие с такой установкой, но вслух старалась не перечить мужу — сказывалась закваска рабочей патриархальной семьи, в которой она выросла. В отсутствие же мужа она не раз поучала дочь, что карьеру невозможно делать без хитрости и без того, чтобы не расталкивать локтями коллег. «Думаешь, тебя кто-нибудь пожалеет? Как бы не так! Каждый сам за себя, поняла? Главное — понравиться режиссеру, а уж каким способом, сама догадывайся».

Тамара росла спокойным и послушным ребенком. Учеба давалась легко, в школе ее любили и ставили в пример, а дурное и в том числе то, чему учила мать, не приставало, обходило стороной. Возможно, причина крылась в хорошей наследственности, полученной от отца. Девочка просто не воспринимала многословные и сумбурные наставления матери, но хранила в душе скупые, ясные, непритворные отцовские слова о самом главном, ради чего человек появляется на свет — о служении людям, о том, что отдавать всегда лучше, чем только брать. Лучше и для души, и для ума, и для совести.

Арест Николая Григорьевича перевернул вверх дном их уклад, все жизненные представления и, конечно же, мечты Елизаветы Андреевны. Теперь, как говорится, было не до жиру. Расчетливый, практический ум не позволил ей целиком отдаться во власть эмоций и он же подсказал выход из тяжелой ситуации. Она использовала свои скромные связи, чтобы устроиться кассиром в театр, а Тамару, которой в тот год исполнилось десять лет, перевела в другую школу. Учителя в старой школе, пряча глаза, сухо отвечали на вопросы, а директриса с явным облегчением подмахнула заявление о переводе и почти выпроводила Елизавету Андреевну за дверь кабинета, сославшись на срочное совещание.

Другая бы на ее месте сломалась, но Лизе от природы достались крепкие нервы и умение быстро подстраиваться под новые жизненные условия. Не пропали даром артистизм натуры и студийные уроки. Все это очень помогло ей во взаимоотношениях с начальниками всех рангов. Переступая бюрократические пороги, она изображала то безутешную вдову с малолетней сиротой на руках, то глупенькую неграмотную провинциалку, растерявшуюся в большом городе, то записную кокетку с многообещающим взглядом. Большое значение при этом имели тщательно продуманные наряды: строгие костюмы, франтоватые платья, укороченные узкие юбки с шелковыми блузками. Все они подчеркивали ее высокую грудь, тонкую талию, стройные ноги с точеными коленями, белоснежную шею. Уж что-что, а подать свою красоту Лиза умела! Это был главный и единственный капитал, которым она расплачивалась за чиновничьи услуги. Управдом, первым попавший в ее обольстительные сети, подсказал, куда и к кому нужно идти на поклон, чтобы сохранить московскую прописку и квартиру. Ее дали Николаю Григорьевичу незадолго до ареста, как высокопоставленному чиновнику в наркомате Обороны. И Лиза пошла. Ничто не могло остановить ее на пути к поставленной цели — ни уколы совести, ни косые взгляды, ни мораль советской действительности. На любого мужчину, под какой бы личиной он не скрывался, она смотрела под одним углом — как на похотливого самца. Опыт ни разу не опроверг ее мировоззрения, ни разу не дал осечки. Тем более что каждому из этих самцов она умела внушить мысль об его умственной и мужской исключительности.