Бесплатный фрагмент - Другое

Но даже слово «нет» сияет светом.

Ив Бонфуа

Мы шли через волшебный лес — я и отец. Ягоды земляники, стебли безымянной травы, навязчивый пунктир крапивы и былинные шишки. Поднимаешь голову и смотришь, как чешуя еловой — опереточный богатырь в сепии — темнеет в малахитовых сумерках крон, а деревянные лимонки какой-то странной несбывшейся войны, наоборот, светлеют в сосновой вышине, взмывающей на фоне ветреного неба с бумажными облаками глубокого летнего дня.

Мы шли, нас ждал сказочный замок. Рыцарь и его оруженосец. Рыцарем был, конечно же, я, ведь у меня в руках был меч, и я вел под уздцы коня, белого, сиятельного, ожидающего конца дремучей тропинки, чтобы заполнить пустующее седло рыцарем, облаченным в светоносные латы. Немного пластмассовые, как и меч. Отчасти несуществующие, подобно коню. Протяженные вовне и в никуда, будто весь этот путь.

Мы шли с отцом, я — и отец. Конь поглядывал по сторонам умными, лиственными глазами. Отец молчал, иногда угощал земляникой. Сказка стояла за каждым деревом, под всякой травинкой, сквозь каждое дуновение июньского неба росла и не вырастала, ей некуда было больше, она дышала нашими шагами, она была.

— А где замок?

— Там, где принцесса. Где принцесса, там и замок. А где замок, там принцесса. Понимаешь?

Трудно сказать, понимал я тогда или нет. Сейчас точно не понимаю. Иду через лес, и лес вроде бы тот же. Но при этом он пустой. Во-первых, только середина марта. Если здесь и возможна полнота, то это полнота снежного покрова. Ноздреватого, обильно пересыпанного ржавыми иголками и кленовыми вертолетиками на открытых местах, ссутулившегося и как будто крытого оловом вдоль человеческих сухопутных русел, и январского, рассыпчатого, подмерзшим шампанским играющего в утренних лучах, которых, впрочем, сейчас нет. Сейчас все серое, везде гордый своей безрадостной цельностью монохром излома зимы. Хотя уже весна, чуть не забыл, разумеется, весна.

***

Сюжет рассказа (или короткометражного фильма). Последовательность сцен из жизни рекламного директора. Выпускной в школе, первое свидание, первый секс с девушкой, свадьба, встреча со старыми друзьями, рыбалка в санатории, похороны, — все прерывается рекламными вставками, и даже так называемый свет в конце тоннеля тоже оказывается рекламным клипом. Тональность будничная, простая.

***

Кто ты человек, что помнишь всякое непонятное, малозначительное и вовсе бесполезное, а о самом главном настоятельно забывающий? Да никто. Сам себе Юрий Никулин, выглядывающий из окопа на премьере фильма «Они сражались за Родину». Кругом грохот, выстрелы, дым, однозначный, стало быть, фронт, — а зрителям по привычке смешно. Но это в первый раз, и то в самом начале.

Когда думаешь, что написал уже все, что стоило написать, а оказывается, что так оно и есть, — с этим нужно свыкнуться. Или обходить эту мысль стороной, как обходят кариозный зуб, если грызут козинаки.

***

Симфония властей, хоть имя ласкает слух, но оно дико. Оно более чем дико. Стоило бы догадаться, в каких именно деталях прячется этот самый герой (поднял глаза к небу, неба не увидел из-за плакатов, вспоминал, вспоминал, — из хрестоматии ведь). Ах, нет, нет, что Вы! Я вовсе этого не имею в виду, Акакий Акакиевич (вспомнил), вам очень к лицу Ваша шинель. Вы в ней совсем как живой.

То есть, я хотел сказать, совсем как памятник Медному всаднику. Евгений не зря грозил ему, — однажды утром люди, идущие мимо памятника, увидели на плечах императора шинель.

Впрочем, все пустое, пустое! Шинель тут же сняли городовые, император изволил величественно и смиренно пошутить, и до сих пор в народе помнят, какой необыкновенно сильный ветер был в ту осень, долго, день и ночь дул этот ветер, а потом перестал так же внезапно, как и начался.

Наступила зима, выпал снег, и все эти шинели, всадники, Версиловы, которым мечталось, что вместе с туманом исчезнет город, все они исчезли сами, словно и не было их никогда.

Что вы говорите, мой друг, может быть, их и вправду не было. И вас нет. Что, страшно? Бросьте, все пустое. Я пошутил. Вы есть, я есть, и они все есть. Опять не то?

На вас не угодишь. Все равно я Вас выдумал, так что вместо упражнений в дворянской вежливости, я просто перестану писать об этом и буду писать о чем-нибудь другом.

***

Лес продолжается, голые ветки темнеют, подножный снег простирается, и от геометричности (или герметичности?) мироздания начинает укачивать. Но вот, наконец, и дом. Те же пять этажей, только как будто ниже. Почему? Наверное, от отсутствия перспективы в верхней части пейзажа.

***

Люди любят говорить о долге. О долге говорить красиво, и получается весомо. Как гражданин ты обязан. Если ты мужчина, ты должен. Почетный долг. Священная обязанность. Можно покинуть пределы солнечной системы и мчаться со скоростью света бесконечно долго и никого не встретить. Можно каждый день ездить на работу в Москву и никого не встретить.

Смысл нашего существования — сделать что-то для будущего. Наше бессмертие — в произведениях нашего творчества, в поколениях, идущих за нами. Чешется глаз, затекает нога, пластмассовая собачка на торпеде в кабине маршрутки кивает, ее глаза задумчивые и грустные. Должен продолжить свой род. Должен чтить обычаи и традиции. Обязан соблюдать, верить, быть. Магазин пятерочка, кладбище, биологическая жизнь на Земле.

Можно лететь со скоростью света бесконечно долго. Можно взять и не поехать на работу, просто прогулять и даже не звонить начальнику.

На другой день, если ты, конечно, приедешь опять на работу, начальник поговорит с тобой о долге. Ты вспомнишь пластмассовую собачку в маршрутке и тысячи световых лет, которые все прошли во сне, толком и не поспал, как уже выходить. Иван Ильич, у меня вчера не было настроения приезжать на работу. Впрочем, у вас его тоже не будет. Может, через много лет, но когда-нибудь не будет.

И значит, я сейчас прав. А я и завтра, наверное, не приеду.

Поймите меня, я переживаю серьезную жизненную драму, и даже не могу о ней рассказать. О ней и рассказать-то нечего. Нет никакой драмы. Иван Ильич, Вы любите литературу? Смотря какую? А я всякую люблю. Литература, она возвышает. Видите, какой я стал умный, поеду домой, книги читать. Вы не думайте, ничего личного, как говорится. Бессмертие, знаете ли. Долг. Искусство. И — самое главное — смысл мировой истории. Все, у меня время, столько всего непрочитанного, хотя бы те же «Записки из подполья», не говоря уже о десятках, сотнях других книг. Так что, до свидания.

***

Был когда-то мир, может пятнадцать лет назад, а может — три тысячи. Полный неизвестных науке созвездий, утренних городов, где нет названий улиц, рассветных окон, парусных кораблей. В пыльной пересохшей земле находятся черепки. Скифские кувшины, из них пили вино. Где эти виноградники? О чем говорили люди, когда кувшин наполнялся в третий или четвертый раз? Из этих черепков трудно склеить кувшин, но если и соберешь, останется только поставить его на полку за стеклом в музее. Написать — скифский кувшин, место раскопок, эпоха, все что пишут на табличках рядом с экспонатами в музеях. Показывать — вот, был когда-то мир.

***

Зашел, взял в тумбочке документы, закрыл за собой дверь. Лучше бы ехал на автобусе. Пешая прогулка через фрагментарный лес не принесла ничего, кроме потной спины под футболкой. Но сверху еще зимняя толстая куртка, и переодеваться лень.

Еду в маршрутке, смотрю как на лакированной торпеде кивает нескончаемая собачка. То вниз и вверх, то влево и вправо. А в глазах у собачки время. Сижу и думаю над вопросом, на который эта собачка отвечает. Но так ничего и не приходит в голову. А тут и моя остановка. Всякие дела, даже перечислять скучно.

***

Жили-были старик со старухой. Потом наступили сумерки, осень, и старик пошел с неводом к морю. Но когда он вышел на берег, то вспомнил кое-что, размахнулся посильнее, закинул невод в синее море, махнул рукой, и пошел в город.

Старуха ждала старика до самой ночи, потом плюнула себе под ноги и пошла к морю сама. Когда старуха подошла к морю, то море от нее отодвинулось. Она сделала еще шаг, и море отодвинулось еще на столько же.

До рассвета старуха пыталась подойти к морю, а когда стало совсем светло, пошла в город. Старик как раз возвращался, так что они встретились на полпути, молча обнялись и нарисовали на песке золотую рыбку.

Посмотрели, какая красивая получилась рыбка, и пошли домой спать. Корысть — пустая трата времени. К чему все эти чины, богатства, дворцы, когда даже новое корыто просить лень. Диогену, говорят, хватало и бочки.

Поэт Велимир Хлебников написал когда-то, почему он не будет правителем.

***

Drive me. Это и «веди меня» — величественно и смиренно. Но это же и «управляй мной» — даже если на самом деле такого перевода нет.

***

Правителю докладывают, дескать, настало в нашей стране. Что делать прикажете? Правитель подумал, и говорит, махнув рукой, — пусть будет.

***

В каждом зеркале видно, если бог внутри. Сам себе бог, не нужны посредники. Впрочем, я отвлекся, а вот плакат напоминает «На страже космических рубежей». Пьяница покорно ждет открытия магазина, сидя на самом солнцепеке возле входа. В тени примостился я со своим неразмешанным сахаром. Первая буква «с» в третьем слове отваливается. Поле чудес теряется в осенних сумерках, барабан стоит на месте, но крутится манекен Якубовича. Слово открыто сразу, и теперь участникам надо только называть любую букву, и уходить, не дожидаясь аплодисментов. Их все равно не дождешься, зрителей нет. Павильоны разбирают, телецентр переезжает ближе к Кремлю. Где-то играют на аккордеоне.

***

По историческому центру Москвы ходят древнерусские воины в рыбной чешуе доспехов. Они спрашивают, где ближайший МакДональдс, разговеться. Прохожие считают, что имеют дело с очередными участниками реконструкции, сиречь ряжеными. Картонные макеты Кремля чуть качаются под сильным ветром. В это же время по престольному граду бродят мужчины с отнюдь не ухоженными длиннющими бородами и волосами, одетые в залатанные тоги. Мужчины собирают подписи против всего. Взгляды их сияют. Они смеются.

***

Пока стоял на остановке, мимо проехало множество машин и два автобуса, которые мне не нужны.

Пошел дождь, но вскоре сменился снегом, колючим, мелким. Как будто сыпется кошачий наполнитель для туалетов.

Рядом встала красивая девушка. Спросила, есть ли у меня сигарета. Закурила и стала еще красивее. Но я подумал, какой мне от всего этого толк? И стал смотреть на старушку, которая долго копалась в своей серой сумке, а потом достала оттуда зонтик, но раскрывать не стала. Зачем ей зонтик, тем более в закрытом виде. Тут подъехал автобус, и я продолжал думать о старушке, оставшейся стоять на остановке с закрытым зонтиком. О девушке с моей сигаретой в руке я не стал думать.

***

В какой-то момент надо перестать писать. Даже не завершить этот текст — потому что он и так завершен, а именно что перестать. Сносная тяжесть стиля. Невесомая легкость стиля. Бойкая поступь своего слога. Непонимание того, что следует из этих вещей. Красивости, образы, привычные, любимые, свои, которым я не верю. Не верю, наверное, давно. Только не замечал этого. Не хотел. А может, действительно, не умел заметить.

Невозможность сюжета. Сочинить очередную историю или взять ее из жизни, из биографии, из прошлого. Создать композицию, изобразить героев, со всеми их сложными психологическими — не знаю, психологическими «что».

Определяемое слово лень подбирать. Движениями души. Были когда-то такие слова — гуммиарабик, пролетка, телеграф, — уютные, хорошие слова. Слова остались, но как бы в пустоте. Или в музейном пространстве.

***

Пушкин вышел пройтись, на улице сумерки, и сколько бы Пушкин не шел, сумерки не кончаются. Зачем сюжет, герои, композиция? Если литература призвана отражать реальность, то тем более зачем? Соблазн процитировать что-то из Священного Писания. Это легкий способ придать тексту значительность и расширить его перспективу. Поместить его в контекст искусства, культуры, философии. Очень удобно и просто. Один эпиграф, или название, или имена персонажей.

Впрочем, я не имею ничего против человеческой речи. При всем своем очевидном и неочевидном несовершенстве, ничего лучше этого не существует. Для того, хотя бы, чтобы поделиться своими мыслями с другим человеком. Или купить в магазине сигареты — просто взять их и принести на кассу теперь, как известно, нельзя.

Верить в то, что написанное тобой служит некой возвышенной цели. Или может принести некоторый доход, в виде гонорара за публикацию. Во второе верить еще сложнее, чем в первое.

И еще меньше стоит в это верить.

***

Помню, как я хотел написать повесть, или даже роман, в котором сюжет основывался бы на том, что герой случайно находит квартиру в стене соседнего подъезда. По всем законам пространства ее там быть не может, квартире просто негде поместиться, и все-таки она есть. В ней живет девушка. Не живет, по сути, а появляется время от времени, как и главный герой. Что из этого следует, я так и не смог придумать, махнул рукой на эту историю, и вот вспомнил сейчас.

При помощи человеческой речи, русского литературного языка, если уточнить, я написал об этом. Нежелание придать этому тексту настоящую связность. Один русский поэт сказал когда-то про то, что «не надо рая, дайте родину мою». Странные слова. Но, наверное, раз уж поэт их написал, какой-то свой смысл он в них вкладывал. Другой русский поэт написал про то, что «привычка свыше нам дана», и это всегда казалось понятнее и ближе.

Гоголь идет по Невскому проспекту. Он думает про что-то, и вокруг все очертания предметов скрадываются осенним туманом. Он не встретит Пушкина, который гуляет в сумерках. История продолжается, годы проходят.

Лет десять назад, а может больше, я уже знал, к чему все идет в стране в плане общественно-политическом. И радость от того, что ты прав, меркнет в сравнении с печалью от того, что именно ты предсказывал. Да и этой радости нет, слишком просто в России представлять, как все будет через десять лет.

Салтыков-Щедрин не стал выходить на променад, он посмотрел в окно и задернул шторы.

***

Жизнь это проходит или то, что к жизни отношения не имеет? Время идет или мокрый снег? Или это просто фоновая депрессия, в старину называемая меланхолией? Бывает жалко как-то сразу всего. Цельное высказывание о мире. Густой утренний туман в одном из небольших московских садов, допустим, это сад Аквариум, и день все никак не наступает, — утро, и туман, и сад. Можно говорить о чем-то очень хорошем, но можно и просто молчать, сидеть, курить сигареты. В этом тумане ни охранник не увидит, ни глупая музыка из магазина не слышна.

***

Лев Николаевич Толстой в своей любимой беседке откупоривает о край скамейки пиво. Это уже шестая бутылка. С хамовнического завода. Церковь и государство, говорите? Что я думаю по этому поводу? А вот, угощайтесь, пока холодненькое, и арахисом не брезгуйте, из Америки прислали духовные, так сказать, последователи. Н-да. Церковь — и — государство. Государство.

***