Дома мы не нужны

Глава 1. Марк Туллий. Легионы не сдаются

— Легионы не сдаются!

— Да! — рявкнул строй так мощно, что с деревьев, которые отстояли от стен крепости на расстояние шести дюжин стандартных шагов, сорвалась стая черных птиц.

Марк Туллий довольно улыбнулся. Такое в торжественный миг развода караула мог позволить себе только он — легат, единственной в этом удивительном мире, не знавшем ни дня, ни ночи. Впрочем, сами эти слова: «День», «Ночь», как и многие другие, знали и пользовали только в высокородных семьях — в двух семьях, передававших от отца к сыну и от матери к дочери тайные знания. Знания, практически никак не помогавшие провинции в извечной борьбе с болотным Злом, но (согласно тем же преданиям) в далеком будущем просто необходимые при встрече с Избавителем.

В семьях — и легата Марка Туллия, называвшего себя иногда тайным именем Борис Левин, и консула римской провинции Лентулла Батиата (его вторым прозвищем было короткое и звучное Спартак) — Избавителя, прихода которого истово ждали все римляне, от мала до велика, называли по-иному — Товарищ Полковник. И ждали, пожалуй, с большим нетерпением, чем все другие жители провинции. Хотя и понимали, что с появлением Избавителя их ничем не ограниченная власть закончится.

Хотел ли этого Марк Туллий? Он старался не задавать себе такого вопроса. А если такая мысль и находила место в его голове, всегда забитой дюжинами неотложных дел, ответ она находила весьма уклончивый. В такой момент Марк Туллий словно беседовал с Борисом Левиным, который обычно мирно дремал в укромном уголке души:

— В конце концов, — восклицал легат, — больше тридцати поколений Туллиев не дождались исхода Избавителя. Почему он должен появиться именно сейчас, в наше с Батиатом правление?

Борис в его душе обычно усмехался:

— Ты не знаешь Товарища Полковника. Он появится. Обязательно появится… в самый нужный момент.

На этом их дискуссия и заканчивалась. Потому что никто не мог сказать, когда этот самый «нужный момент» настанет.

В груди легата вдруг противно заныло. Лицо его — непроницаемое, чуть надменное, не изменило обычного выражения. С таким Марк Туллий отправлял в караул очередную смену. А защемило в сердце потому, что, судя по всему, «момент» действительно наступал. Неизвестно — «нужный», или нет, но очень тревожный.

— Даже не так, — поправил себя легат, кивая командиру караула, и тем самым завершая торжественную церемонию, — смертельно опасный момент.

Это Марк Туллий, глядевший в спины легионеров, защищенные сталью, вспомнил уже о донесениях разведчиков. Их служба была в подчинении консула — Лентулла Батиата, он же Спартак; и принесла недавно совершенно немыслимое сообщение. Болотные племена, враги и римлян, и всего живого в мире, кажется, договорились о союзе. Всю свою сознательную жизнь Марк осознавал одну непреложную истину: пока племена грызутся между собой — за болотные неудобья; за подачки провинции; за право занять лучшие места на торгах, что устраивали римляне; за многое другое, жизненно необходимое для дикарей, именующих себя вызывающе цветисто — провинция будет жить. Мелкие набеги, свершаемые молодыми дикарями, успешно отражались силами караула. Крепость могла отразить атаку отдельного племени, даже двух… в крайнем случае трех. Но если все шесть воющих, измазанных болотной грязью орд в воняющих шкурах диких зверей одновременно пойдут на штурм крепостных стен… А главное — если шесть вождей призовут силы, дарованные им Темным небом, и обрушат их на римлян…

— Вот тогда только и останется надеяться на приход Избавителя, — легат поднял лицо к небу — действительно низкому и темному.

Оно всегда было таким; неласковым, но многообещающим. Последнее — от светлых полос, иногда прорывавших темные тучи и вечный полусумрак. Борис в душе называл эти полосы дарами далекого солнца — еще одного призрака, о котором в семьях много говорили, но никогда не предполагали увидеть.

— Для этого, — рассказывал Левин, и Света Кузьмина — вторая ипостась супруги легата, Ливии Терции — кивала этим словам, — нужно идти… долго и неутомимо — сквозь земли племени Дикаря с меховой трубкой, потом — по болотам, по гиблым топям, куда не суются даже дикари, потом…

Тут фантазии Бориса иссякали, и он умолкал, тяжело вздыхая. Потому что знал — еще десять поколений назад один из предков Лентулла, вместе с самыми отчаянными разведчиками совершили беспримерный по безрассудству и храбрости рейд по границам болот. Этот рейд, названный Великим, и до сих пор воспеваемый в песнях, начался как раз в землях племени Дикаря, чьим отличительным знаком была длинная меховая трубка, в которой злокозненный вождь прятал свое главное достоинство. Там же он и закончился — через шесть дюжин кругов. А это означало, что их мир — мир, центром которого во всех смыслах была римская провинция — был окружен болотами со всех сторон.

— И ждать, что эти проклятые болота когда-то высохнут, бесполезно, — сказал тогда Лентулл Батиат, и все с ним согласись.

Потому что с неба обычно сыпалась мелкая изморось, переходящая временами в ливень. Это добавляло влаги в и так пропитанный ею мир. А в редкие моменты прояснения, дарившие римлянам красоты тех самых «солнечных» полос, надвигалась другая напасть, несущая телам и душам страданий никак не меньше, чем вечный дождь. С болот налетали тучи гнуса. Теренция Квинтилла (она же Ирина Жадова) как-то мечтательно проговорила — словно вспоминая что-то невообразимо далекое и несбыточное, как сновидение:

— Есть же места, где эти твари мелкие, словно… семена красных цветов, дарующих забвение…

Гнус болот, окружавших земли провинции, был не таким. Каждая тварь была размером с кулачок самой Теренции; стая гнуса могла выпить человека своими длинными жалами, похожими на страшные колючки растений, что росли на границе болот и относительно сухих земель, за время, которое плевок со стены крепости долетал до земли. Легат на всякий случай тут же сплюнул вниз — вспомнил случаи, когда это действительно происходило; когда римляне почему-то оказывались без защиты. Защита, кстати, тоже привносилась в мир цивилизации (читай — провинцию) все теми же дикарями. Сок болотных трав, место произрастания которых римские разведчики так и не смогли найти — даже ценою многих жертв — отпугивал гнус лучше дыма пахучих трав, и даже открытого огня костров. Этот сок, кстати, был главным товаром на торгах — со стороны дикарей племени Вождя, убивающего взглядом.

Легат теперь зябко поежился. Не от заряда дождевых капель, которые злой ветер бросил на край крепостной стены, где стоял Марк, а от жутких воспоминаний. Марк Туллий и сам однажды чуть не поддался чарам этого Вождя; не ушел вслед за ним в болота. Хорошо — рядом стояла супруга. Ливия Терция славилась далеко за пределами провинции своими целительскими способностями. Как оказалось в тот страшный момент, еще и способностью противостоять чарам; и брать под свою защиту людей, стоящих рядом. Тогда легата словно окатило потоком холодной воды, с которым не мог сравниться никакой ливень. А Вождь, убивающий взглядом — нарушивший негласный закон, и за то по давней традиции навсегда отлученный от торгов — сверкнул злым взглядом и ушел.

— Скорее всего, — тоскливо подумал Марк Туллий, — это именно он и мутит болотную воду.

Легат принялся подсчитывать, на сколько кругов провинции хватит запасов сока. Почему-то пришла уверенность, что очередные торги не состоятся. А если и состоятся — цена, которую заломят дикари за сок, никак не устроит римлян.

— Впрочем, — решил легат — после недолгих подсчетов, — это можно будет проверить. В следующем же круге. Дам сейчас команду трубачам — пусть созывают Большой торг.

Сразу дать команду не получилось, потому что за спиной, по камням крепостной стене, простучали женские каблучки. Марк узнал бы этот стук из мириадов других (что бы это слово — «мириад» — не означало). Поэтому к любимой супруге, к Ливии Терции, он повернулся уже с широкой улыбкой. Но женщину, особенно такую, как Ливия, обмануть было невозможно. Прильнувшая к мужу, одетому в кожу и сталь доспехов, она чуть слышно вздохнула, а потом задала вопрос, не отрывая головы от груди Марка Туллия:

— Ты тоже?! Ты тоже почувствовал Зло, что скапливает свои силы в болотах?

— Оно всегда жило там, — попытался мягко успокоить жену легат, — и мы всегда противостояли ему. Потому что кроме нас — некому!

— Да, некому, — еще печальней выдохнула Ливия.

Она, наконец, оторвалась телом от супруга, чтобы вздрогнуть, и устремиться вперед, к самому краю стены. «Ах!», — с таким стоном она едва не шагнула в бездну. Марк Туллий едва успел удержать ее от рокового шага. А потом и сам застыл в удивлении; почти в мистическом страхе. Впрочем, страхом это чувство назвать было нельзя; скорее — предчувствием страшного будущего. Именно таким ему представилась туча мошки, что вдруг упала из туч, в которых пряталась до сих пор. До стен, и до римлян, застывших на них, эта туча не долетела. Влекомая каким-то инстинктом, а может, командой злого разума, она остановилась не выше, чем в дюжине стандартных шагов от голов Марка с Ливией («Какие шаги в небе?», — успел подумать легат); потом туча распалась, размазалась огромным диском, что закружил вокруг крепости сплошным покрывалом, почти закрывшим все внизу от дождя.

Зрение у Марка Туллия было отменным. Он при желании мог различить каждую мошку; каждый хоботок, несущий смерть всему живому. Но сейчас он внимал не собственным чувствам, а словам Светы Кузьминой, которая, собственно, и владела колдовским даром внутри Ливии Терции.

— Это предупреждение, — шептали женские губы, — или демонстрация силы и колдовской мощи, которая подняла в небо эту тучу, и сейчас кружит ею над нами, пытаясь…

— Клеон! — единственное слово заставило Ливию замолчать — словно оно порвало незримую нить, соединявшую целительницу с единым разумом мириадов (пригодилось-таки слово!) мошек.

От стены, за которой скрывалось караульное помещение, оторвалась фигура пожилого прокуратора. Эта «тень» легата была такой же привычной, как дождь, или болотные испарения, которые очерчивали своими миазмами владения провинции. Сколько помнил себя Марк — с самого детства — Клеон всегда был рядом. И всегда был готов исполнить любое его поручение; любую прихоть. По сути это была еще одна пара рук, ног, и еще одна голова легата. Насчет сердца старого прокуратора Марк Туллий голову на отсечение не дал бы. Ибо было завещано предками: «Чужая душа — потемки!». Может, в сердце Клеона бушевали страсти; может, он хотел бы в своей жизни иной, более великой участи? Может быть. Но, ни разу за бесчисленные круги, что был рядом с легатом, прокуратор не дал усомниться в верности. Вот и сейчас он шустро засеменил ногами, чтобы исполнить очередное повеление господина.

Ливия на слова супруга, адресованные трубачам, никак не отреагировала. Он по-прежнему вслушивалась и ушами, и сердцем в беззвучный клич стаи мошек, размазавшейся в небе в серый слитный диск. И вздрогнула всем телом — как понял Марк — не от пронзительного рева полудюжины труб, а от реакции на него этого диска. Строй неразумных летающих тварей распался; превратился в хаотичное облако, которое организовывалось во что-то упорядоченное, лишь при виде добычи. Вот тогда, и только тогда, можно было сказать, что стаей мошек управляет общая воля. Но имя той воле было — слепой инстинкт. Что, или кто управлял стаей сейчас?

— Вождь, — прошептала супруга в отчаянии, — это Вождь, убивающий взглядом. Это он смотрел на нас глазами каждой мошки; и он же пообещал — прежде, чем они распались из общего организма — что скоро придет, чтобы забрать свое!

— Ничего своего у него тут нет! — твердо ответил ей не муж, но легат, отвечающий вместе с консулом за жизнь каждого римлянина, — и сюда он не придет! Потому что тем самым нарушит извечный закон. А это — смерть для него самого, и для его племени.

Марк Туллий был искренен сейчас; он сам верил, что так и будет. Старался верить. А Борис Левин в его душе тщетно старался отогнать простой вопрос: «И что тогда будет с нами, с римлянами. И с остальными племенами — без сока болотной травы?»

— Тогда, — легат улыбнулся и Ливии, и внутрь себя, куда и обратился с извечной верой, — будем ждать Избавителя. Как говорится в старых преданиях: «Вот приедет Барин, Барин нас рассудит!».

Борис ответил совершенно нелогично, хотя с не меньшей убежденностью в голосе:

— Ты так самому Товарищу Полковнику не скажи. Сдается мне, что ему такие слова совсем не понравятся.

Легат кивнул — своей ипостаси: словно обещая вести себя с Избавителем подобающим образом. Одновременно он увлек со стены Ливию, которую вдруг пробила крупная дрожь:

— Пойдем дорогая. Тебе надо отдохнуть. Скоро прибудут племена. А без тебя торг не начнется.

Легат имел в виду сейчас удивительную способность своей жены видеть в людях и предметах даже маленькую искорку Зла. Любая, самая незначительная вещь, пришедшая с болот, проходила проверку тайным зрением Светы Кузьминой. Зло — в любом его проявлении, отвергалось. Как бы не нужна была провинции эта вещь. Так было всегда…

Зловредный вождь, как и предполагал Марк Туллий, на торг явиться не посмел. Но людей своих с товарами прислал. Впрочем, у этого племени был лишь один товар, который прежде выменивался на зерно с полей провинции, стальные ножи, не боящиеся болотной жижи, и множество других полезных вещиц, таких незаметных в повседневной жизни, но отчаянно незаменимых — когда их не было. Взять их дикарям болот, кроме как на торгу, у торговцев римской провинции, было негде.

Другие племена тоже пришли не с пустыми руками. Мясо и меха болотных животных; кожаные мешки, полные железной руды, которую дикари копали в тайных рудниках (это они сами думали — тайных), заливаемых жижей, и многое другое. Бочонки с соком (тоже, кстати, изготовленные римскими умельцами), на этот раз привез Марко. Этот дикарь — не такой вымазанный в грязи, как остальные болотники — раньше, пожалуй, даже нравился легату своей рассудительностью, и степенной основательностью. Теперь же Марк Туллий едва не отшатнулся, когда дикарь обратил на него застывший взгляд. Потому что глазами Марко на него смотрел Вождь. И он же процедил сквозь зубы — словно выплевывал изнутри по одному слову:

— Новая цена на сок, легат. Новая!

Марк сумел взять себя в руки; посмотрел в ответ не менее высокомерно:

— Говори о цене с торговцами, Марко. Легат римского легиона никогда не снисходил до таких низких занятий.

Снизойти пришлось — и ему, и консулу Лентуллу Батиату. Они как раз остановились вместе с супругами на пригорке, обозревая окрестности; главным образом — торг, на этот раз не такой шумный. Оживленней всего было вокруг тех самых бочонков с соком болотных трав.

— Словно дикари тоже ждут каких-то перемен в жизни, — подумали вместе Марк Туллий с Борисом Левиным, — и стараются запастись спасительным соком. Надо; надо будет еще раз послать разведчиков на поиски этой травы.

Он как раз хотел сказать об этом консулу, когда от торга отделилась, и стремительно понеслась к правителям низенькая фигурка Кассия — главного, и лучшего торговца провинции. Обычно этот толстяк, ценимый сородичами за умение отчаянно торговаться, и сбивать первоначальную цену дикарей в разы, передвигался степенно, шумно отдуваясь и натужно дыша от избытка жира, которым заплыли все его внутренности, и наружные части тела, включая лицо. Теперь же его лицо было заполнено еще и великим изумлением, смущением, и (показалось легату) отчаянием.

— Нет, не показалось, — решил Марк — как только Кассий открыл свой рот.

— Прошу глубочайшего прощения, высокородные, за слова, которыми я вынужден осквернить ваше внимание, — проговорил он быстро — словно боялся, что не сможет заставить себя исторгнуть те самые слова.

— Говори, — первым кивнул ему консул, — говори все как есть; ни словом не приукрашивая истины.

— Цена…, — толстяк широко открыл рот, словно вместе с воздухом набирался храбрости, — цена на бочонки с соком, высокородные…

— Что с ценой? — это уже легат подталкивал торговца к ответу — каким бы неожиданным он не был, — в два…, в три…, в десять раз выше, чем обычно?

— Хуже, — просипел Кассий, — много хуже.

— Говори! — на такое повеление легата толстяк просто не смел не ответить.

И он ответил, нагнув голову низко — так, чтобы никто не мог видеть его глаз:

— Дикари требуют за сок римских женщин, высокородные. По одной женщине за бочонок. Или…

— Говори! — теперь это слово, вырвавшееся из уст Марка Туллия, словно разрезало стылый воздух.

— Или всю партию — две дюжины бочонков — за нее.

Кассий, так и не поднимая головы, кивнул в сторону Ливии. Ответом ему было молчание высокородных. Лишь едва слышное: «Ах!», — вырвалось из груди супруги легата. И только он — любимый и любящий муж — мог прочесть в этом выдохе и отчаяние, и гордый выдох, и… решимость пойти на жертву; ради римлян, ради него, Марка, и ради их детей.

— Никаких жертв! — обменялись кивками Марк Туллий с Борисом Левиным, — надо будет — пойдем, и силой отберем этот сок. Или придумаем еще что-то…

Про Избавителя, про Товарища Полковника, в этот раз ни одна ипостась легата сейчас не вспомнила. Он решительно взял супругу под локоток:

— Пойдем, оценим, чем так ценен этот товар.

Пошли все четверо. Кассия, плетущегося чуть позади, Марк в компанию не включил. А скоро тот и вовсе затерялся в толпе — как только высокородные этой толпы достигли. Люди — и римляне, и дикари — расступались прежде, чем на них падали скупые тени четверки. Словно это решительный, полный гнева взгляд легата рассекал надвое толпу. А вот Марко этот взгляд ничуть не испугал. Глаза Вождя, убивающего взглядом, словно насмешливо говорили сейчас:

— И что ты сделаешь? Смахнешь рукой в сторону; убьешь железкой, что болтается на твоем поясе? Давай — убивай! И тогда я приду сам. И приведу с собой все племена. Буду в полном праве.

Два взгляда долго мерялись бы силой и жгучей ненавистью, если бы в это противостояние не вмешалась своим нежным голосочком Ливия. Впрочем, сейчас даже супруг не назвал бы этот голос нежным; он мог бы поспорить своей твердостью и решительностью с обоими взглядами:

— Показывай свой товар, посланник Вождя.

Марко все-таки склонился перед высокородной римлянкой. Может, он пытался скрыть от нее какие-то мысли? Или вожделение, привнесенное извне? Правой рукой он, так и не разгибая спины, махнул в сторону бочонков, выстроенных двумя равными горками. В них — как быстро подсчитал легат — было ровно по две дюжины надежных емкостей, не дающих протечек в течение целой человеческой жизни. Он даже возгордился было мастерством сородичей, но все внутри перебил вопрос:

— А почему тут две партии? За кого они предлагают сторговать другие две дюжины бочонков? За нее?

Он бросил украдкой взгляд на жену консула, на Теренцию Квинтиллу. Ответный взгляд был кротким, и каким-то отсутствующим — словно Теренция, а вместе с ней Ира Жадова, уже готова была одарить дикарей, явившихся на торг, своим талантом — песней, которой этот торг и заканчивался. Легат давно подозревал, что именно ради этих волнующих сердце мгновений приходит на торг большинство жителей болот.

Зато взгляд Спартака, Лентулла Батиата, был полным ответной ярости — направленной, конечно же, не на него, на Марка, сородича и друга консула, а на надменное сейчас лицо выпрямившегося вновь Марко. Словно консул тоже разглядел за этой прежде вполне смиренной физиономией гнусный оскал его Вождя.

— Нет! — за торговца дикарей сейчас действительно отвечал его Вождь, — эти бочонки (он махнул рукой в сторону горки товара слева) мое племя готово отдать Риму… почти даром. За безделицу, которая не может принести никакой пользы. За Камень.

Легат, а вместе ним и остальные, услышавшие сейчас кощунственные до жути слова, невольно содрогнулись. И было отчего! Камень, точнее, Камни, были главной ценностью каждого племени. Римлян в том числе…

— Хотя, — подсказал в душе Левин, — кто мы по сути, как не такое же племя, подобное болотникам. Чуть организованнее и чище. Главным же отличием римлян от этих несчастных (Борис махнул рукой Марка на ближних дикарей, и те отшатнулись) я считаю то счастливое обстоятельство, что нашим предкам когда-то на заре времен достались эти земли.

Теперь их общая рука обвела кругом всю округу и остановилась, едва не ткнувшись в грудь Марко, прикрытую шкурой неизвестного животного.

— За такие слова, — мрачно сообщил дикарю Марк Туллий, — тебя надо предать смерти. Самой мучительной, какую только можно придумать. И предам!

Легат наклонился к низкому по сравнению с римлянином дикарю, и прошептал — яростно и непреклонно; только для его ушей:

— И предам! Того, кто говорит сейчас твоими устами!

Словно кто-то в неведомой дали устрашился его ярости; а может — отвлекся на новое «Ах!» Ливии. Тело дикаря сложилось в глубоком поклоне; потом он рухнул на колени, а следом и всем телом на влажную траву. Но Марку Туллию было не до него. Он одним гигантским прыжком оказался подле супруги — у той самой груды бочонков, которую предложили в обмен на реликвию римлян. Рука Ливии Терции едва не касалась верхнего бочонка, и дрожала — словно вокруг была не обычная серость и хмарь; словно налетел свирепый заряд ветра, принесшего с собой холодные белые крупинки.

Лицо Ливии было еще бледнее; на нем зловеще чернели сухие сейчас, потрескавшиеся одномоментно губы, не перестающие шептать:

— Там Зло… Зло… Зло…

Легат не стал церемониться; Борис внутри буквально взвыл: «Она же сейчас упадет! Эти бочонки пьют из нее жизнь!». Марк подхватил легкое тело супруги на плечо, и буквально побежал в крепость, в свой дом, стенами которого он надеялся оградить свою любовь от любого Зла. Оказалось, что оно не вездесуще. Уже через несколько прыжков легат ощутил, как женское тело на плече тяжелеет; словно вместе с жизненной силой в Ливию вливаются и вполне плотские килограммы. А уже за воротами крепости Ливия достаточно твердым голосом попросила: «Отпусти меня».

— Сейчас, милая, — Марк Туллий лишь крепче прижал к себе родное тело, в котором он помнил каждый изгиб, каждую клеточку, и взбежал с этим таким бесценным грузом на крепостную стену.

Он отпустил Ливию на то самое место, где они круг назад наблюдали за живым диском из безжалостных кровососов. Позади остановились, шумно переводя дыхание, консул с женой, Теренцией. И, конечно же, незаменимый прокуратор, которому легат кивнул: «Пусть трубы возвестят об окончании торга!». Это был самый короткий, и самый необычный торг на памяти Марка. А еще этот круг был необычным тем, что Ливия Терция впервые за их долгую, вполне счастливую жизнь, в третий раз выкрикнула свое: «Ах!». Теперь ее пальчик показывал в то место, где недавно грудились бочонки…

— С «живой» и «мертвой» водой, — подсказал Борис.

Теперь бочонков не было. Ни одного. И это означало одно — все то зло, что таилось в емкостях с «мертвой» водой, будет разнесено по болотам. А потом — вернется сюда, в крепость; вместе с ордами дикарей. Которые пока не покинули утоптанный пятачок торга. После того, как мощно и повелительно взревели римские трубы.

Легат знал, чего ждут дикари. Песни. Великого чуда, которым одаривала и их, и своих сородичей Теренция Квинтилла. Лишь четверо здесь, включая саму супругу консула, знали, что в такой миг в женском теле просыпается ее вторая ипостась, Ира Жадова, чей колдовской дар не уступал целительскому волшебству Светы Левиной. В груди Марка вдруг разгорелся злой костер:

— Не много ли хотите, болотники? На этот раз вы уйдете в болота, не прикоснувшись к волшебству римского пения…

— Марк, — коснулась его плеча супруга, явно догадавшаяся о его намерениях, — не делай этого. Пусть дикари унесут в свои болота не только зло, что принес сюда посланник Вождя, но и малую толику добра. Может, эта толика как раз и перевесит — когда кто-то там (она подняла голову к темному небу) будет решать, быть ли мирозданию, или…

— Хорошо, — кивнул легат, — Теренция — твой выход.

Супруга консула остановилась на том самом месте, где недавно легат остановил Ливию, едва не шагнувшую в пропасть. И задумалась, явно выбирая песнь, подобающую такому необычному завершению торга. А потом открыла рот, чтобы излить на окрестности слова, которыми очень редко одаривала даже сородичей.

— Аве, Мария! — разнеслось над окрестностями, и дикари все, как один, рухнули на колени.

— Нет, не все! — отметил Марк Туллий.

Наслаждаться божественной песней ему мешала торчащая, словно столб, фигура Марко — посланника Вождя, убивающего взглядом. И легат, слушая последние слова песни, послал ему мысленный наказ, вспомнив любимую присказку Бориса Левина:

— Иди, дикарь! Иди, и передай своему Вождю: «Кто к нам с мечом придет, от меча и погибнет!».

Эти слова словно сломали, наконец, невидимый стержень, державший спину Марко ровной. Он тоже склонил колени перед волшебством, творимой Ирой Жадовой.

Глава 2. Вождь. Рожденный повелевать

Из поколения в поколение, от извечных времен вождем в болотных племенах выбирали самого сильного, самого умелого охотника. Или торговца — как в племени, владевшей тайной волшебного сока. Это действительно было тайной, тщательно оберегаемой племенем. Ибо — лишись эта кучка оборванных, носивших грязные шкуры дикарей своего единственного источника дохода, и судьба их была бы предрешена. В этом жестоком мире, ограниченном непроходимыми топями, места жалости не было даже внутри племени. Что уж говорить о конкурентах, которые смяли бы племя в один круг. Убили бы без жалости ради тайны зарослей трав, дающих жизненно необходимый сок.

— Или съели бы, — усмехнулся Вождь, убивающий взглядом, вспомнив другого вождя — того, что с гордостью носил единственный клочок меха на себе — в самом уязвимом месте, в паху, — говорят, что они считают человечину деликатесом… будут вам деликатесы — изысканные, римские.

Вождь знал много таких непонятных остальным словечек; часто пользовался ими, вызывая растерянность в перемазанных илом лицах. Когда-то, в детстве и юности, его называли по-простому — Джонсоном. Тогда он держал язык за зубами, и даже не мечтал, чтобы возглавить племя. А потом что-то произошло; он сам не понял что. Только проснулся в уверенности, что отныне мир должен принадлежать ему. Причем, весь мир — и кучка грязных оборванцев, и болота, и даже… римская провинция. Вся! С гордыми высокородными, склонившими спины и головы перед ним, могучим Вождем; особенно женщины — мягкие, чистые, пахнувшие приятно и волнующе. Во снах Джонсон грубо мял руками такую податливую женскую плоть. Лица были иными — не римскими, по большей части какими-то узкоглазыми и покорными. А сам Вождь в тех снах был сильным, могучим; от него резко пахло металлом, и еще смертоносным «порохом». Значения последнего слова он не знал. Не знал и другого, еще более будоражившего кровь — «Америка». Это слово обычно всплывало в памяти в сочетании с другими: «Америка превыше всего!». И еще — «капитан Америка»; последнее он почему-то примерял к собственной персоне; так же, как не такое пафосное «капитан Джонсон».

В первый раз он назвал себя так в тот круг, когда старый вождь осел под его взглядом на глиняный пол землянки. Эта землянка была на единственном холмике в крохотной деревушке племени; полы в ней никогда не заливало бурой болотной жижей. Вот по нему и топал ногами старик, когда Джонсон нагло потребовал от него передать власть, и главный секрет племени. Этот секрет — технологию производства сока (еще несколько непонятных слов) — вожди передавали от отца к сыну. Но у этого старика уже не было сына; того несчастного, что пузырил сейчас слюнями в своей землянке, нельзя было назвать ни сыном, ни вообще человеком.

— Но об этом, старик, — усмехнулся Джонсон, удивляясь собственной «человечности», — ты уже не узнаешь.

Могучий телом и духом старый вождь корчился на полу от единственного долгого взгляда «капитана Америки». Этим взглядом Джонсон словно выпил жизненную силу вождя.

— И еще, — понял он, — все твои тайны теперь — мои. Включая главную.

Он расхохотался — никакой тайны на самом деле не было. Бесчисленные снопы трав, что собирали подданные уже мертвого вождя, были обманкой, призванной отвести глаза любопытствующих. А тайной была лишь одна травка — которая в изобилии росла на каждой кочке болот. Нужно было лишь особым способом обработать ее. И все!…

Все это Джонсон вспоминал, стряхнув с себя образ римской крепости. И женщины, поющей на краю ее стены. Он по слогам произнес имя — Те-рен-ция Квин-тил-ла.

— Ты будешь петь для меня, — решил он, — а потом…

Пальцы сами собой начали сжиматься в кулаки — словно уже мяли податливое женское тело. А перед глазами вставала другая картинка: та же стена, но с нее к племенам — ко всем, без исключения — обращается уже Верховный Вождь. Он, Джонсон, «капитан Америка»! Вот над этим Вождь сейчас и работал. Он уже разослал гонцов к вождям пяти племен, которые сплошным кольцом окружали земли римской провинции. Ради этих родовых болот когда-то, на заре времен, велись кровопролитные схватки. С тех пор много воды пролилось с небес на болота. Границы были четко зафиксированы в памяти — каждая кочка, каждый клочок относительно сухой поверхности. Вождь на сходке, которую созывал впервые за множество кругов, готов был предложить племенам новый расклад — с учетом римских владений.

— Нет, не так! — поправил он себя, — не предложу, а просто поставлю перед фактом. Тем фактом, что отныне в мире будет один Вождь. И что особо приближенные к нему люди не будут больше нуждаться ни в чем. Что жить они будут в сухих помещениях крепости; что в слугах у них будут сами римляне, и что мягкие постели будут греть сладкие римские женщины… ну, или мужчины.

Вождь хищно улыбнулся — вспомнил, что два племени издревле подчиняются вождям-женщинам — как бы чудовищно это не звучало. Он представил одну из них перед собой — Викторию, белобрысую дылду с высокомерным лицом, в которой все было острым — и нос, и скулы, и ключицы с локтями, торчащие из шкур какого-то редкого животного. А самым острым был взгляд — колючий и проникающий до самой печенки. Но сейчас — как был уверен Джонсон — этот взгляд был наполнен жаждой подчинения; единственной страстью — припасть к ногам своего господина.

— Если, конечно, она выпила сок, напоенный моей силой; моим заклятием. Так же, как и вторая, ловко скрывающая свое положение в племени фигурой своего мужа.

Зинана — так звали эту женщину. Она действительно вертела, как хотела, и собственным мужем, и всем племенем — самым многочисленным в болотах. Она тоже была наделена силой, позволявшей ей вот уже много кругов верховодить в племени. И эта «красотка» тоже могла заподозрить неладное в щедром даре Джонсона. С торгов представители пяти племен уходили в свои болота не только впечатленными пением римлянки. Они еще везли бочонки с соком, раскупленные по смехотворной мене; настолько смехотворной, что большую часть товаров они тоже несли назад, домой.

Вождь продолжил перечислять будущих соратников; вернее, послушных исполнителей.

— Дикарь с меховой трубкой, и другими трубками — посредством которых его чумазые сородичи убивают самых страшных болотных зверей; Вождь, владеющий зарослями, чьи листья уносят в мир грез. И последний — огромный Вождь Дену, чьи подданные чуть ли не вдвое мельче своего представителя, а нравом и повадками превосходят в дикости даже болотников с трубками. Итого пять. Я шестой… точнее — первый. Ну, и римляне — хранящие седьмой Камень. Скоро, совсем скоро все семь Камней будут у меня, и тогда…

Что будет тогда, Джонсон не знал. Но чувствовал — прежде всего, своей колдовской сутью — что обладание этими камнями жизненно необходимо. Ему персонально.

— Потому что это будет главным аргументом на тот случай, если в мои замыслы вмешается тот, которого все называют Избавителем. Мне лично никакое избавление не нужно. Я сам избавлю всех — от своеволия, от нажитых богатств. Понадобится — от жизни. Но как быть с теми словами, от которых я, «капитан Америка», просыпаюсь по ночам и вскакиваю в холодном липком поту. От непонятных и страшных слов: «Русские идут!».

Он действительно подпрыгнул в неподдельном ужасе, потому что кто-то просунул голову в дверцу землянки, и прошептал, почти испуганно:

— Идут!

— Кто? — зашипел Джонсон на своего ближайшего помощника, на Марко да Гама, — кто идет?!

— Соседи, — пролепетал перепуганный до полусмерти помощник, — болотники с трубками.

— Много их? — отпустил шкуру помощника Вождь.

— Наверное, все племя явилось, — Марко рухнул на колени, и отвечал уже снизу, не смея поднимать голову.

Вождь знал, почему и Марко, и все остальные в племени, общаются с ним исключительно так — опустив глаза к глиняному полу. Он предполагал, что и сам бы содрогнулся, если бы заглянул в собственные глаза. Однако вещицы с непонятным и пугающим названием «зеркало» в племени не было. А знание об этом удивительном предмете было; еще большим было желание обладать и этим артефактом, и остальными — всем, что могло храниться в римской крепости. Оно название — «римский» — заставило Вождя заскрежетать зубами, и Марко в страхе распростерся на полу уже полностью. И тут же был вздернут не крупной, но такой сильной рукой Джонсона на ноги.

— Иди, — подтолкнул Вождь помощника в спину, — зови… «гостей». Точнее, одного гостя.

— С меховой трубкой, — догадался Марко, — вождя?

— Его, — кивнул Джонсон, — а остальных… остальным вели налить огненной воды.

«Огненная вода» — это был еще один секрет племени; не самый главный, скорее побочный. Эта горючая жидкость была отходами производства сока. Она действительно горела слабым синим пламенем; жарче она «горела» внутри тела. А еще эта вода заставляла душу веселиться, ноги — самим пускаться в пляс, а тело свершать всякие непотребства. За что потом и душу, и тело наказывали — в круге племени.

Марко выражать своего изумления не стал. Он поспешил на выход, чтобы исполнить повеление Вождя. Иначе поступить он не мог — разве что, покончив с жизнью. А вместо него в землянку вступил соседний вождь — низкорослый, дурно пахнувший, гордо выпятивший вперед свое главное украшение. Эта меховая трубка, скрывавшая внутри главное «достоинство» дикаря, служила в других племенах предметом нескончаемых усмешек. В главном сходились все — вождь людоедов потому и скрывает мужскую гордость внутри внушительной размерами и весом трубки, что гордиться там особо нечему. Джонсон чуть непроизвольно не отдал вместо приветствия приказ: «А ну-ка, сними! Покажи, что ты там прячешь?!». Но сдержался, понял по вспыхнувшему навстречу ему дикой злобностью взгляду дикаря, что этот вождь «заряженный» колдовской силой сок попробовать не решился. Или отверг его сознательно.

— Точнее — бессознательно, — поправил себя капитан Джонсон, раздвигая губы в приветственной улыбке, — единственно, подчиняясь природному чутью. Оно у дикарей неплохо развито.

Себя Джонсон к дикарям не причислял — что бы об этом не думали гордые римляне.

— Садись, — радушно махнул он рукой в сторону крепко сбитого стола, — сейчас принесут «огненную воду».

Дикарь шумно задышал; его приплюснутые широкие ноздри зашевелились — словно землянку Вождя уже заполнил резкий запах «огневки».

— Может, лучше моего порошка попробуем? — оба вождя резко повернулись к двери, в которой стоял очередной гость — предводитель племени, владевшего зарослями растения, которое оно само называло кокой.

Этот вождь действительно поднял перед собой какой-то мех, в котором — не сомневался капитан — действительно хранился белый порошок, дарующий неземное блаженство, а потом долгую, непреходящую боль в голове и ломоту в суставах, сравнимую с той, на которую жаловались все без исключения старики болотных племен.

Джонсон пробовал дышать этой гадостью; оценил ее силу и коварство. Теперь же безразлично кивнул, не собираясь даже притрагиваться к этой отраве:

— Обязательно попробуем. Вот соберемся все, и попробуем.

Главным для него сейчас было заглянуть в глаза вновь прибывшего, который гордо называл себя Колумбийским Бароном. Заглянул. И убедился, что Барон тоже не решился опробовать «подарок» Джонсона. Этого гостя Вождь пока записал себе в пассив.

— Который, — подумал он, отступая на шаг, чтобы Барон мог пройти к столу, — можно будет превратить в актив, побив козырной картой.

Он входил во вкус владения и использования непонятными словами, которые словно сами рождались в его голове. За всем этим стояло что-то громадное, и пугающее — будто очередное слово могло сдвинуть какую-то лавину в памяти, которая погребла бы Вождя под собой; заставила бы задохнуться его сознание в болоте непознанного.

Стол, кстати, был основательно приготовлен к встрече. На нем не было пока огневки, но все остальное — главным образом мясо, во всех возможных способах и стадиях приготовления. В один из таких кусков — запеченную в углях ляжку болотного кабана — уже впился крепкими зубами дикарь, одетый в меховую трубку. Его весело и безумно сверкнувшие глаза словно выговаривали хозяину землянки:

— Зачем надо было портить мясо огнем?

Барон садиться за стол пока не стал. Вместе с Джонсоном он повернулся к очередному гостью; точнее гостям — Зинана прибыла на встречу со своим супругом, имя которого звучало вовсе невообразимо — Арчелия. Эти гости дали хозяину крошечный повод порадоваться. Сама Зинана, чей внешне кроткий взгляд царапнул душу Джонсона, тоже не решилась поучаствовать в эксперименте, поставленном Вождем. А вот своего спутника соком напоила. Потому он и уставился на Вождя с улыбкой, выражавшей готовность выполнить любое его повеление. Да хотя бы свернуть шею своей супруге, с которой он прожил множество кругов.

— Это не показатель, — усмехнулся внутри себя Джонсон, — может ты и без сока хотел бы совершить такую процедуру. Освободить, так сказать, землю, от вместилища вселенского Зла.

О том, что в нем самом Зла не меньше, а может, и много больше, чем в женщине, сейчас с показным радушием рассматривающей роскошное (как прежде казалось Вождю) жилище, и таких разных личностей, что уже собрались в ней, он не думал.

— Зло — это ведь для других, — решил для себя он уже давно, — а все, что делается на благо себя, любимого и единственного — Благо и есть. Какие бы потоки крови и немыслимые страдания это Благо не сопровождали.

Зинана чему-то кивнула, улыбнулась, и вдруг… запела. Не так божественно, конечно, как римлянка на стене крепости, но вполне приятно для слуха.

— «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!», — пропела она, и рассмеялась.

Ее смех прозвучал в мрачной землянке, освещаемой немилосердно чадящими светильниками очень неестественно.

— Что это? — воскликнули в один голос два вождя — Джонсон с Бароном.

А дикарь за столом даже перестал жевать — словно подавился особо крупным куском.

— Песенка такая, — пожала плечами Зинана, улыбнувшись сразу всем — кроме мужа, который тоже улыбался, глупо и жалко — за ее спиной, — издревле… русская.

Джонсон едва подавил крик, рвавшийся из груди:

— Уже? Идут?!

И тут же развернулся в прыжке к двери, радуясь так удачно подвернувшейся возможности скрыть и от Зинаны, и от остальных собственную панику. В двери, низко пригнувшись, входил еще один вождь.

— Не русский, — перевел дух капитан, кивая огромной фигуре, которая так и не распрямилась, чтобы не ткнуться макушкой в низкий потолок землянки, — Дену.

Этот вождь, как знали все, не отличался многословием. Вот и сейчас он, не говоря ни слова, шагнул к столу, и плюхнулся всем весом на скамью, которая едва не развалилась. И только потом улыбнулся — скорее всего, потому, что его темя ни во что не упиралась. Дену тоже оценил богатое угощение на столе; схватил было кусок размерами не меньший, что продолжил жадно обгладывать дикарь с трубкой. Но не донес его до широко раскрытого рта — когда его взгляд поймал Джонсон.

— Этот — мой, — искренне обрадовался Вождь, милостиво кивая Дену, и тем самым разрешая ему приступить к трапезе.

Огромный дикарь тут же принялся перемалывать мясо (может, вместе с костями) крепкими зубами, а Джонсон успел поймать взгляды, которыми обменялись Барон с Зинаной.

— Понятно, — читалось в этих взглядах, — ты, «уважаемый хозяин», готов всех нас подчинить своей воле. Но мы-то… не все! И не таких ломали.

— Таких вы еще не видели, — так же мысленно ответил им Джонсон, поворачиваясь к очередному, и последнему гостю.

И еще раз Вождь поправил себя: «Гостья, Виктория!».

Виктория тоже прибыла не одна. И тоже — как и Зинана — привела с собой на невидимом поводке бессмысленно глядевшего перед собой «бычка». Именно так обозвал Джонсон ее спутника — кряжистого черноволосого здоровяка, который встрепенулся лишь тогда, когда его равнодушный взгляд поймал капитан.

— Еще один, — чуть порадовался Джонсон, не скрывая от себя разочарования.