Дом Кошкина. Маша Бланк

Глава первая

По прошествии десятков лет многие происходившие в моей жизни события перестали выглядеть такими уж важными и значимыми, какими они казались мне в свое время. Многие и вовсе стерлись из памяти, прихватив с собой имена и лица замешанных в них людей. И только произошедшее со мной детстве до мельчайших подробностей застыло в моем воображении ярким, полностью завершенным и не требующим дополнений коллективным портретом, каждый персонаж которого навсегда остался именно таким, каким он был тогда. В день, когда меня решили убить…

— Не колдуйте, чародеи, стрелка быстрее не побежит, — усмехнулась бабушка Генки Свиридова, ставя две пустых глиняных крынки на застеленный истертой клеенкой стол.

Упершись подбородком в сложенные на столе руки, я, не отрываясь, наблюдал, как равномерно, оборот за оборотом, секундная стрелка будильника двигает стрелку минутную, приближая долгожданные пять утра. Генка сидит на табуретке рядом со мной, не двигаясь, и только его глаза медленно сопровождают циферблатную странницу в её бесконечном путешествии по кругу. Десять минут и комендантский час закончится.

— Баба Галя, а молоко точно будут давать? — недоверчиво переспросил я.

— Ну да. Соседка сказала. В управе отдел социального обеспечения учредили. Теперь по субботам детям и беременным женщинам полагается по литру молока. Вы — дети, значит вам положено, — уверенно ответила она.

— А откуда молоко? — поинтересовался Генка.

— С сел привозят. Для столовых. Лишнее молоко в конце недели прокисать начинает, вот его людям отдают. Халява. Евреи так раньше говорили.

— А почему — халява? — не унимался Генка.

— Так в синагоге евреи еще при царе молоко детям бесплатно раздавали. Все кричали: «Халяв! Халяв!» А это и есть — молоко. На их еврейском языке, — сказала баба Галя и грустно вздохнула, — а потом пришла Советская власть — церкви позакрывали, синагогу тоже — и всё. Халява закончилась.

— А молоко тоже кислое было. А, бабуля?

— Да вот как раз нет. Молоко у евреев хорошее было. Они же его для своих привозили. А не так как немцы. Что не съели, не выпили — то нам отдают, — баба Галя недовольно пробурчала в ответ.

Будильник наконец зазвенел и, схватив со стола пустые крынки, мы помчались к продуктовому магазину возле областной управы в надежде разжиться молоком, с которым баба Галя обещала сделать вкуснейшие оладьи.

Так и есть! Баба Галя была права! У продуктового, заехав на тротуар почти вплотную к витрине, стояла грузовая машина, полностью заполненная большими сорокалитровыми бидонами с молоком. Левый борт был опущен и двое полицаев, один подавая бидоны сверху, а другой, принимая их на земле, разгружали машину. Еще один человек, забравшись на кузов машины, внимательно разглядывал собравшихся женщин с детьми, нетерпеливо ожидавших начала раздачи. Наконец он громко кашлянул, поправил приколотую к пиджаку желто-голубую ленточку и, подняв правую руку вверх, громко заговорил.

— Дорогие мои женщины! Позвольте представиться! Я ваш новый городской голова. Что хочу я вам сказать? За тот месяц с небольшим, как девятого июля, сего тысяча девятьсот сорок первого года, победоносная германская армия освободила нас от кровавого большевистского режима, мы, истинные украинцы, учредили в нашем городе новую украинскую гражданскую администрацию. Какова ее цель, спросите вы? А цель предельно проста! Мы дадим всем украинцам национальную свободу и благополучную жизнь! Одним из последних достижений в этом направлении стало учреждение отдела социального обеспечения. Выплата пенсий, помощь малоимущим, охрана материнства — всё это уже не за горами. Благодаря усилиям налогового отдела, мы проводим регулярный сбор молока. Каждый честный селянин, владелец коровы, сдает по сорок литров в месяц. И это молоко для вас, дорогие мои гражданочки! Еще совсем немного и мы наладим сбор и выдачу масла, а также других жизненно важных продуктов питания. Однако, администрация города и Великий Германский Рейх, также вправе рассчитывать на вашу самоотдачу. Помните! Своим трудом вы приближаете победу над большевистской заразой. Будьте честными, добросовестными и послушными. И учите этому ваших детей! За ними наше будущее.

Женщины дружно захлопали, явно радуясь тому, что речь была совсем недолгой, и еще более воодушевились, увидев, как новый городской голова подал знак начинать раздачу.

— Женщины! Прошу не толпиться и соблюдать очередь! Смотрите за детьми! Литр в руки! — кричала молодая толстая молочница в белом фартуке и с чепчиком на голове, делавшим ее похожей на раздатчицу блюд в общественной столовой. Хотя, наверное, ей она и была. Ловко орудуя полулитровым черпаком, она зачерпывала молоко из бидона и натренированным движением переливала его в крынки и бидончики, не забывая при этом следить, чтоб никто не протянул их дважды. Благодаря ее сноровке, очередь продвигалась живо и никто не скандалил.

— Не давайте ей молока, — раздался писклявый женский голос, — она жидовка! Гоните ее из очереди!

Толпа на секунду затихла. То там, то тут из нее высунулись головы любопытных, жаждущих свои глазами разглядеть, к кому относятся слова столь «бдительной» гражданки.

— Да-да, она жидовка, я точно знаю! И муж ее в Красной армии комиссаром служит, — повторила старуха-селянка, тыча пальцем в сторону молодой беременной девушки, густо покрасневшей от неожиданно пристального внимания очереди.

Девушка была довольно высокой и заметной издалека. Она наверняка об этом знала, и это ещё больше заставило её смутиться.

— Мне же совсем немного молока. Для ребеночка, — чуть не плача от обиды, оправдывалась она, указывая на небольшой острый животик, упиравшийся в ее узкое короткое платье, подтягивая выцветший подол вверх, отчего оно казалось еще короче.

Молочница спрятала черпак за спину и, обращаясь к девушке тихим, но твердым голосом, сказала:

— Простите, девушка, но евреям не положено. Распоряжение администрации. Если узнают, что мы евреям молоко отпускаем — паспорта заставят проверять. А так, хоть кому-нибудь из ваших достанется. Не повезло Вам сегодня. Уходите. Прошу Вас.

— Да что вы за люди такие! — выкрикнула стоявшая неподалеку женщина с маленьким ребенком на руках. Еще двое детей чуть постарше стояли рядом, вытирая зашмыганные носы об ее длинную крестьянскую юбку. — Она же беременная!

— Вот ты ей свое молоко и отдай! — огрызнулась неугомонная старуха и, ткнув девушку своей клюкой в живот, закричала в сторону стоявшего в кузове машины полицая, — полиция, куда смотрит полиция! Гоните жидовку отсюда!

Спрыгнув с машины, ухмыляясь, полицай подошел вплотную к девушке, ухватился за ее длинную толстую косу и грубо швырнул бедняжку на землю. При падении ее короткое платье еще больше задралось, окончательно обнажив длинные стройные девичьи ноги, нежные колени которых покрылись моментально появившимися ярко-красными ссадинами.

Упершись руками в асфальт, слегка приподнявшись, она оглядела насильника своими большущими черными глазами, в которых я не увидел абсолютно никакого страха, а лишь безграничное удивление непуганого человека, которого не только никогда в жизни не били, но даже ни одно злое слово при нем не произносилось никогда. Удивление ее было настолько велико, что она даже не заплакала, очевидно, совершенно не веря в реальность происходящего.

Девушка неуклюже, придерживая левой рукой живот, попыталась встать, но была вновь опрокинута на землю пинком второго полицая, к ногам которого откатился выпавший из ее рук небольшой оцинкованный бидончик. Со всего размаха он ударил по нему ногой, отбросив метров на двадцать по улице, и, указывая пальцем на вертящийся сосуд, злобно рявкнул:

— Фас, жидовка, фас!

Чувство абсолютной беспомощности противостоять совершаемому над ней насилию охватило ее, а осознание неспособности повлиять на безразличие толпы довело до отчаяния. Она была слишком слаба против этой грубой физической силы и ее слабость не вызвала почти ни у кого обыкновенного сострадания. Никто не смог или не захотел заступиться за нее. Она вскочила и побежала прочь, рыдая от жестокой обиды и несправедливого унижения. Мне было жаль ее, но сделать я не мог ничего.

Полицай выпрямился, расправил плечи и победной походкой прошелся вдоль казавшейся равнодушной толпы.

— Эх, попалась бы она мне в другом месте… А то, на улице несподручно, — вызвав у некоторых одобрительные ухмылки, сказал он.

Наконец отстояв очередь и получив свое молоко, мы с Генкой свернули на бывшую Большую Бердичевскую, теперь переименованную немцами в честь их фюрера, и направились к нему домой, мысленно представляя горячие оладушки бабы Гали. По дороге, у палатки, где до войны торговали живой рыбой, краем глаза я заметил женщину, возле которой крутились трое ее детей. Она осторожно, чтобы не пролить, переливала молоко из своей крынки в бидончик беременной девушки. Той, которую так унизительно изгнали из очереди.

«Хоть одна добрая женщина нашлась, — подумал я, пристыжено отведя взгляд. — А ведь я тоже мог так поступить»! Но они были уже далеко, а мы вышли на центральную площадь.

Еще довольно рано, около семи. Людей на площади почти нет, и только два полицая скучают неподалеку, не зная чем себя занять и к кому придраться.

— Эй, малые! А ну, давайте-ка сюда! — крикнул один из них, жестом подзывая нас к себе.

Я знал его. Известный на Рудне молодой головотяп, вечно задиравший всех, кто слабее его. Он околачивался у нашей школы, сшибая мелочь у малышни и отвешивая без разбора тумаки налево и направо. Его даже чуть было не посадили, но внезапно начавшаяся война уберегла его от тюрьмы. Ему было лет восемнадцать или около того. Высокий и худой. А его постоянно презрительно поднятая верхняя губа, обнажала гнилые, редкие зубы. Казалось, сразу две спички могли бы уместиться между его зубов. Хотя, может, одна. Второму полицаю лет сорок. Маленький, худой, с непримечательным лицом, усеянным морщинами спивающегося человека и, если бы не тоненькие ухоженные черные усики, при повторной встрече его можно было бы и не узнать.

— Что там у тебя? — не дожидаясь ответа, молодой полицай выхватил крынку с молоком из Генкиных рук. — Ого! Молочко? Сейчас попробуем.

После нескольких жадных глотков, последний из которых он так и не смог завершить, полицай замер, и его лицо приняло выражение человека, только что усевшегося на новенький, специально заточенный для такой пакости острый гвоздь. Молоко, сбрызгиваясь во все стороны, выплеснулось изо рта, и он рассержено завопил:

— Оно же прокисшее! Ты почему об этом не сказал?

— А нечего чужое молоко пробовать, — ответил Генка спокойным поучительным тоном, и хотя его глаза были спрятаны за очками, я все же сумел разглядеть в них сотню сверкающих наглостью смешинок.

Полицай брезгливо швырнул глиняной крынкой об землю, та разбилась, и молоком жирно залило его недавно начищенные сапоги. Совершенно от этого рассвирепев, матерясь и размахивая кулаками, он бросился на Генку.

Генка, слегка присев, ловко увернулся и отбежал в сторону. Второй удар пришелся по мне. Теряя равновесие, но, все еще крепко прижимая крынку к груди, я отшатнулся назад. Губа, лопнув изнутри, распухла и уперлась в зубы. Пинок в живот опрокинул меня на асфальт, и выплеснувшееся молоко, заливая лицо и глаза, затекло в рот, где, смешавшись с кровью из разбитой губы, приобрело неприятный кисло-кровавый привкус. Крынка выкатилась из моих рук. Я лежал на земле, ничего не видел и только чувствовал телом, как удар за ударом, боль проникает мне в ребра.

«За что? Черт, за что?» Я лежу сейчас здесь на земле посреди огромной площади. Меня бьют ногами два полицая, так же как двое других чуть раньше избивали молодую еврейку. И как никто не заступился за нее, никто не заступится за меня. Значит, я такой же, как она? Случайно выбранная жертва. Причина не важна? Важно лишь показать свою силу и власть. Унизить всех и чтобы все боялись. Если ты слаб — умри. Сопротивляешься? Тем более умри!

Удары неожиданно прекратились одновременно с раздавшимся глухим звуком похожим на звук разбившейся глиняной кружки о деревянный пол. Я сумел разлепить слипшиеся от молока ресницы и сквозь молочную пелену увидел, как молодой полицай прижимает к разбитой голове руку, сквозь пальцы которой тонкими струйками просачивалась кровь.

Генка подскочил ко мне, рывком за шиворот помог мне быстро вскочить на ноги и коротко скомандовал:

— Бежим!

— Давай вниз к Каменке! Там через Малёванку уйдем! — крикнул я на бегу.

«Почему у них нет оружия? — вертелось в голове. — Может, еще не выдали? А может им не положено? Как же нам повезло, что у них нечем стрелять! Да какая разница! Главное сейчас добежать до спуска с Замковой горы, а оттуда вниз к речке. Дальше спуска они не пойдут».

Мы бежали, перепрыгивая через лежащие на земле деревянные столбы и обегая аккуратно свернутые бухты колючей проволоки. Столбы и проволока лежали равномерно вдоль всей улицы, и было очевидно, что их привезли сюда с какой-то определенной целью.

«Но какой? — думал я, перепрыгивая через очередной столб. — Что немцы собираются здесь сделать? Для чего все эти столбы и проволока? Кого они собираются тут запереть? Ну, да ладно. Потом. Сейчас главное сбежать».

Наконец-то спуск. Просто сбежать с него было невозможно, настолько он был крут и извилист. Бывали смельчаки, но обычно это заканчивалось для них поломанными руками или ногами, а то и разбитой головой. Присев на краю обрыва, упершись за спиной ладонями в землю, мы выставили ноги вперед и, быстро перебирая ими, помогая при этом себе руками, начали свой сорокаметровый спуск.

Мелкие камешки больно врезались в ладони, поднятая шарканьем ног по высохшей земле пыль, заполняла глаза, нос и, вызывая нервное подергивание, скрипела на зубах. А пропитавшаяся молоком сорочка накрепко прилипла к груди. Главное, не сорваться и не покатиться кувырком вниз. Главное не сорваться… Ещё десять метров… Ещё пять… Наконец-то мы внизу. Я оглянулся и посмотрел вверх. Никто нас больше не преследовал. Сняв обувь и вскочив на камни, выложенные поперек реки, перепрыгивая с одного на другой, мы добрались до другого берега, и оттуда, не останавливаясь, босыми пятками по мягкой мокрой траве, добежали до моста на Подол. Только там можно было остановиться и перевести дух.

Скинув уже задубевшую от молока сорочку и простирнув ее в реке, я лег на мягкую, влажную от росы траву, уставившись в утреннее, еще не жаркое небо. Генка, жуя соломинку, сидел рядом и о чем-то размышлял.

— Что у него с головой случилось? Откуда кровь? — повернувшись к Генке, спросил я.

— Ты ничего не видел? — удивился он.

— Нет. Я не мог открыть глаза. Молоком залило.

— Ну вот, — вздохнул Генка, — такую сцену пропустил! Видел бы ты его лицо, когда я ему по башке крынкой долбанул. Будто ему черствый пончик в одно место засунули.

— А, так это ты его…

— Ну да! А кто же еще? — Генка обиженно отвернулся и сплюнул на траву, — они тебя ногами топтали. Что мне оставалось делать? Убежать, что ли?

— Спасибо, Генка, — благодарно улыбнувшись, я слегка пожал его плечо.

«Хорошо, что у меня есть такой друг, как Генка. Есть, кому поддержать и заступиться. А у девушки из очереди такого друга наверняка нет. Муж, как сказала старая ведьма, на фронте и заступиться за нее некому».

Она не выходила у меня из головы. Я испытывал к ней неожиданно возникшее чувство солидарности. Сегодня и с ней, и со мной обошлись несправедливо. Сегодня и ее, и меня избили и унизили ни за что. Кто-то решил воспользоваться своей безнаказанностью, ткнул пальцем в небо в поисках сегодняшней жертвы и жребий пал на нас. Так нас с Генкой еще и ограбили, уничтожив наше молоко и лишив еды. Хотя и ее, можно сказать, ограбили тоже. Ведь ее тоже лишили еды и не важно, что по другой причине. Результат тот же. Как же хочется отомстить! Насолить, напакостить, сделать что-нибудь такое гадкое, чтоб всё, что они творят, вернулось им с лихвой. Представился бы такой случай. Было бы здорово.

— Может, искупаемся, Генка, — предложил я.

— Не знаю, — ответил он, приложив ладонь ко лбу, — честно говоря, я себя не очень хорошо чувствую.

Я прикоснулся ко лбу Генки и точно, он совсем был горячим.

— О, да ты, брат, заболел, — сочувственно произнес я, — давай-ка домой пойдем, а то твоя бабушка уже, наверное, вся испереживалась.

Баба Галя, услышав о нашем неудачном походе за молоком, еще долгое время ругалась, посылая всевозможные проклятья на головы бессердечных полицаев, и обещала даже сходить к знакомой старухе-гадалке, чтоб та на них порчу навела. Затем, уже подуставши, она махнула рукой, сказала «Бесы они, и черт им судья», и пошла на кухню накапать в стаканчик успокоительного. Генка лежал в постели и, прижав мокрое полотенце ко лбу, постанывал в такт праведному бабушкиному возмущению.

Ну что же. Молоко не донесли, оладий не поели, придется топать домой голодным. Распрощавшись с Генкой и его бабушкой и пообещав назавтра взять у матери и принести горчичники, я отправился домой, размышляя о том, что будет, если мы снова нарвемся на этих двух полицаев. Думаю, нам явно не поздоровится. Теперь площадь аккуратно обходить придется. Хотя, не вечно же они там околачиваться будут. Но ведь вдруг это именно их патрульный пост? И если все-таки поймают? Ну не убьют же! Изобьют — это точно. А может еще и в полицейский участок заберут и там добавят. И не пожалуешься ведь никому. Все сами боятся. Эх, скорее бы Красная Армия разбила этих проклятых немцев. Под Киевом, говорят, наши крепко их бьют. Ничего, добьют. Обязательно добьют. Немцам Киев никогда не взять! А от Киева — прямая дорога к нам. Сто километров с небольшим. А что такое сто километров для Красной Армии? Пустяк! Вот тогда-то мы всем этим гадам и предъявим. За все ответят! Когда наши вернутся, я даже участковому Кошкину буду рад. Хоть он и сволочь! Но если он нас от немцев и полицаев избавит, я все ему прощу. Так и скажу: — «За освобождение нашего города заслужили Вы, товарищ Кошкин, низкий поклон и мое личное прощение». Да. Именно так я ему и скажу.

Глава вторая

Ненавижу август! Противная, прилипающая к вискам и дурманящая до головокружения сто раз несносная жара! Сейчас бы спуститься с Замковой горы вниз, прямо к Каменке, забраться на выложенные поперек узенькой речушки валуны, пробежать по ним до середины и оттуда плюхнуться бомбой прямо в холодную воду. Черт с ними, с пиявками. Всю кровь все равно не выпьют.

Но сначала горчичники отнести надо. Для Генки. Умудрился же простудиться в такую жару! На ходу нащупывая за пазухой пачку горчичников, я свернул в переулок и вдруг очутился посреди огромной что-то вполголоса обсуждающей толпы, почему-то довольно тепло одетых людей с чемоданами в руках. Толпа доходила до конца бывшего Милицейского переулка, названного так из-за находившегося там до войны отдела милиции, в здании которого теперь заседали полицаи. Табличку с названием переулка убрали сразу, а новую так и не поставили. Наверное, немцы еще название не придумали. Хотя, что тут думать? Был Милицейский переулок, а раз теперь там полицаи — значит, будет Полицайский, — усмехнулся я, довольный собственной догадкой.

— Здравствуй, Волынчук!

— Здравствуйте, Борис Аронович!

Наш учитель математики. Ты посмотри! В новом костюме! Я его в таком новехоньком костюме ни разу не видел. А вот и его жена рядом. Новое платье, огромные красные бусы, видные за километр. Даже волосы на бигуди наверняка прямо утром и накрутила. Вырядились как на концерт, ей Богу!

Может, действительно, музыкальное мероприятие намечается? Баян в чехле стоит на тротуаре. А вот еще один. Мальчик, лет семи, стоит в сторонке, прижимая к груди футляр со скрипкой, будто это его самая большая ценность и взрослые наконец-то доверили ему ее охранять. Он стоит, не двигаясь и абсолютно не реагируя на свою младшую сестру, лет трех, которая отчаянно пытается что-то достать из кармана его коротких штанишек. Она пыхтит, сопит и капризничает, левой рукой пытаясь вытолкать это «что-то» из кармана, а правой хоть как-то зацепиться за него. Для этого ей приходится подниматься все время на цыпочки, что еще больше ее раздражает, и я уже отчетливо слышу сквозь низкий и глухой рокот переговаривающейся толпы ее настойчивое хныканье:

— Ябака, дай ябака!

Мимо меня, поддерживая под руки пожилую женщину, прошли двое невероятно похожих друг на друга молодых парней.

— Не волнуйтесь, мама. Нас же не в Сибирь отправляют. Мы с Яшей, как только прибудем на место, сразу же Вам напишем. Почта, говорят, уже очень хорошо работает. У немцев с этим большой порядок. Они даже новые почтовые марки выпустили, и Яша их немедленно купил.

Спохватившись, женщина резко остановилась и, посмотрев на второго сына, вскрикнула:

— Ой, Яша, а марки? Марки ты не забыл?

Он нежно погладил мать по руке и, успокаивая, ответил:

— Нет, мама, конечно не забыл. И марки и конверты и чернила и запасные перья и, конечно же, бумагу — все взял, ничего не забыл!

Они продолжили свой путь, и какое-то время я еще слышал ее жалующийся голос:

— И все-таки это несправедливо. Ну и что из того, что я русская, а мой муж еврей. Я же мать! Пусть русская — но мать! Почему мне не разрешают поехать вместе с моими сыновьями? Был бы жив ваш отец, он бы добился, чтоб нас отправили вместе…

Ага! Значит, все эти люди куда-то едут! И ясно, что не в Сибирь. Но куда? Я знаю, конечно, что от любопытства кошки дохнут. Но я же не из-за любопытства! Я из-за любознательности! Да и заболевшему Генке будет что рассказать.

Помогая себе локтями, я протолкнулся к полицейскому участку. На улице возле входа стояли два стола с печатными машинками, за которыми сидели двое, по всей видимости, писарей. К каждому столу была прикреплена деревянная табличка. На одной из них черной краской было написано «Раб», а на другой, шрифтом поменьше «Служ. Ижд». Один из полицаев с важным видом мерил шагами расстояние между столами и кричал в рупор:

— Повторяю. К столам подходим с паспортами. У кого в графе «социальное происхождение» значится «рабочий» подходит на регистрацию к столу с табличкой «Раб». Служащие и иждивенцы ко второму столу.

— Папа, нам к первому столу.

Голос, знакомый голос. Я обернулся и, конечно же! Это она! Маша Бланк. Самая красивая девочка в нашем классе! Нет, ну что я говорю? Во всей школе! А может, даже во всех школах вместе взятых! Ее лоб и нос составляли почти сплошную линию, делая ее похожей на древнегреческих богинь с картинок из учебника по истории. А расчесанные на пробор волнистые русые волосы, собранные сзади в свернутую в клубок косу, как это обычно делают уже взрослые женщины, и всегда спокойный, скульптурно замерший взгляд, еще больше закрепляли это сходство. И еще у нее был талант, которым не мог похвастаться никто. Даже из мальчишек. Она могла языком достать до кончика носа! Шевелить ушами и громко свистеть каждый дурак может научиться, а языком коснуться собственного носа? Нет, для этого определенно нужен талант! На вопрос как она это делает, Маша «якобы скромно» отвечала, — «Я думаю, этому уменью способствует мой классический греческий профиль. Папа говорит, как у Персефоны». Не знаю, кто такая Персефона, но Маша наверняка красивее.

— Здравствуй, Коля, — она улыбнулась своими маленькими летними веснушками, и ее лицо сразу стало живым и настоящим.

— Привет. А куда это вы все едете? — выпалил я уже минут десять мучивший меня вопрос.

— Ты разве не читал объявления? Они уже два дня по городу расклеены. Всем евреям приказано зарегистрироваться в местных полицейских участках для распределения на работы. Некоторых в Германию везут. Уже машин десять с людьми на вокзал отправили.

— На вокзал? А ты? Ты тоже уедешь?

— Не знаю. Мы еще не прошли регистрацию. Но надеюсь, что нет, — Маша наклонилась к моему уху и, прикрыв ладошкой рот, тихо добавила, — Я заметила, что на вокзал отправляют только тех, кто прошел регистрацию у второго столика. Служащих с семьями и иждивенцев. А рабочим велели собираться у старой тюрьмы.

— Так, так, так, молодые люди. Простите, что невольно подслушал Ваш разговор. Я, конечно же, сделал это не намеренно, но хочу отдать должное вашей, Машенька, наблюдательности. Вы тоже, как и я, заметили, что на вокзал отправляются только представители интеллигенции.

Обернувшись, мы увидели нашего учителя истории и большого любителя шахмат Максимилиана Соломоновича. Он весело улыбнулся, будто все происходящее его очень забавляло, затем слегка приподнял шляпу, раскланялся по-старомодному и, заложив руки за спину, продолжил свой неспешный променад. Судя по его беззаботному виду, «променад» было самое подходящее слово.

— Машенька, наша очередь подходит. Извините, юноша. Нам нужно идти, — отец Маши взял ее за руку, ее мать прощально улыбнулась и они направились к столику регистрации с табличкой «Раб».

Миллионы мыслей взорвались в моей голове:

«В Германию. Они едут в Германию! Навсегда! И я больше никогда ее не увижу. А может их все-таки оставят? Подождать и узнать? Да! Обязательно нужно подождать и узнать. А если они все-таки уезжают? И их повезут на вокзал? Проводить? Забраться тайком в машину, доехать с ними до вокзала и там проводить на поезд? Последний раз махнуть рукой на прощание? А может даже поцеловать? В щечку. Может она согласится? Ведь мы же расстаемся навсегда! Да! Именно так я и сделаю! Но… Ах, черт! Горчичники! Нужно отнести бабе Гале эти проклятые горчичники!»

Я рванул в соседний переулок, добежал до дома бабы Гали, взлетел на второй этаж и нетерпеливо забарабанил в двери.

— Баба Галя! Это я! Коля! Откройте! Я горчичники от матери принес! Для Генки! Спите все, что ли?

Нет ответа. Где же она? Неужели нет дома? Но куда она могла пойти? Может у соседки? Я продолжал колотить в дверь еще какое-то, казавшееся нескончаемым, время. Наконец, тихий голос бабы Гали донесся из-за двери.

— Тише, тише, Коленька. Гена спит. Сейчас открою.

Я слышу, как ключ медленно проворачивается в замке. Ну же! Давай! Еще один оборот! Лязг щеколды. Скрежет цепочки. Ну, наконец-то!

Дверь приоткрылась и на пороге появилась баба Галя, бабушка Генки. Я не дал ей сказать ни единого слова и впихнул в руки горчичники.

— Держите Ваши горчичники! Все, я побежал!

— Куда ты так летишь, Коля? Гена тебя все утро прождал, пока не уснул. Не зайдешь, что ли?

— Потом, баба Галя, потом! Там евреев в Германию отправляют! И Машу Бланк тоже! Я после зайду и все расскажу, — прокричал я, прыгая вниз по ступенькам и распугивая спавших на них котов.

Я выскочил на улицу и через несколько минут был у полицейского участка. Людей стало меньше. Я бешено завертел головой в надежде увидеть Машу. Но ни ее, ни ее родителей нигде не было видно. Где же она? Неужели уехали? Я увидел, как два закрытых грузовика в начале переулка медленно выворачивают на Подольскую. В третью машину, помогая друг другу, все еще забирались люди. Может быть она там, в машине? С почти физической болью непомерная тоска защемила сердце. «Увидеть Машу!». Только эта единственная мысль все еще билась в моем оцепеневшем мозгу, полностью завладев всеми импульсами и движениями моего тела. Я рванул к машине, смешался с садящимися в нее людьми и уже через несколько секунд запрыгнул внутрь.

Усевшись на пол, я уперся в чью-то чужую спину. Борт машины поднялся, с лязгом закрылись засовы, края брезента опустились и грузовик, дернувшись, медленно начал движение. После солнечного света глаза еще не привыкли к темноте и, лица людей были едва различимы.

— Маша, — тихо позвал я, — Маша, ты здесь?

— Я Маша, — чей-то девичий голос донесся из темноты.

Но нет, это не ее голос! Это точно не ее голос! Неужели ее здесь нет?

— Я ищу Машу Бланк, — уточнил я.

— Может, она в другой машине, — раздался чей-то голос за спиной, — перед нами еще две были.

— Не переживай, мальчик. Мы все едем в одно место. На вокзал. Там вы и встретитесь, — какая-то женщина сочувственно попыталась меня успокоить.

«Хорошо. На вокзал — так на вокзал. Наверняка, Маша уже будет там».

Я представил, как она удивится, увидев меня на вокзале. Может быть, даже оценит то, как я ловко пробрался в грузовик в самый последний момент перед отправкой. Нет, не может быть, а наверняка оценит! Она будет с восхищением смотреть на меня своими хитрющими глазищами и скажет, что я самый отчаянный мальчик во всей школе и жаль только, что мы расстаемся навсегда.

«Ерунда», — возражу я ей и посмотрю на нее так, чтобы она сразу поняла, будто бы я знаю больше, чем говорю. А потом по секрету скажу, что Красная Армия уже к ноябрю, заранее спланированным наступлением, отбросит немцев за границы нашей Родины. Пусть там, в Польше, сидят себе и раны зализывают. А тут товарищ Сталин и поставит Гитлеру ультиматум: «Советское правительство и весь советский народ решительно и ультимативно требуют вернуть всех советских граждан на Родину». А если не согласится, то мы за наших советских граждан и до Берлина дойдем! И не будет больше никакой Германии! А что будет? А будет, Маша, Германская Советская Социалистическая Республика! Так что и полгода не пройдет, как домой собираться будете.

От этих мыслей мне стало хорошо и спокойно и на какое-то короткое мгновение мне даже показалось, что я задремал.

Грузовик остановился, и снаружи послышались злые окрики вперемежку с лаем собак.

— Все выпрыгиваем из машины! Быстро! Дезинфекция! Вещи и одежду складываем в стороне! Снимать с себя все! Деньги и ценные вещи складываем в ведра!

Я спрыгнул с машины и увидел, что мы находимся в лесу. В обычном сосновом лесу, какими густо поросло все украинское Полесье. Если зайти в такой лес и пойти строго на север, то через семь, максимум десять дней, можно выйти где-нибудь в Белоруссии, не встретив по пути ни одного человека. Так, во всяком случае, говорил наш учитель географии. Но почему мы в лесу? Где вокзал? Зачем нас сюда привезли? Может быть, все здесь происходящее это часть какого-то запланированного обмана? Десятки из ниоткуда появившихся и выстроившихся в ряд немецких солдат с собаками. Такие же десятки бегающих вокруг и бешено кричащих полицаев. Что здесь сейчас должно произойти? И что же делать? Подчиниться? Протестовать? Как? Разве зверь, застрявший лапой в капкане, может протестовать против того, кто его в этот капкан загнал? Значит все, что осталось это просто покориться? Как же глупы все эти люди! Как же глуп я сам! Так слепо поверить в такой очевидный обман! И только я сам виноват в своей собственной глупости!

Люди вокруг меня неуверенно, оглядываясь по сторонам, начали раздеваться. Матери помогали своим маленьким детям. Дети почему-то молчали и совершенно не капризничали. Наверное, они думали, что это какая-то новая игра, правила которой им еще не объяснили и правильность того, что они делают, подтверждается тем, что такие же группы, но уже совершенно голых взрослых людей с детьми находились неподалеку между аккуратно сложенных на чемоданах вещей. В глубине леса послышались выстрелы. Сначала непрерывные и бесконечные, затем вперемежку с одиночными, потом только одиночные. Почему-то совсем не было птиц. Будто они давно улетели, распуганные устрашающим шумом непрерывной стрельбы. Или, может быть, немцы устроили какую-то дикую, непонятно зачем и кому нужную охоту на всех пернатых леса? А может, они и не улетели вовсе, а это стреляют именно по ним? Что это? Какая-то массовая птичья бойня? Но тогда зачем МЫ здесь?

Я огляделся по сторонам. Из глубины леса, оттуда, где прежде были слышны выстрелы, на поляне появились около двух десятков полицаев. Они подошли к нам, и мы оказались между ними с одной стороны и немцами с другой.

— Вперед, собаки! Двигаемся к лесу! Вперед! Живее! Еще живее! Вещи не трогать! Вещи будут возвращены позже! Вперед!

Крики полицаев слышались со всех сторон. Один из них схватил меня за руку и с силой толкнул вперед. Камешек в траве болью впился в мою босую пятку. Я приостановился и оглянулся назад, чтобы запомнить то место, где я оставил ботинки и одежду, но тут же получил оплеуху от того же полицая. При ударе его нарукавная повязка соскочила на локоть. Надпись на повязке была едва видна. Она была вся в крови.

Куда они нас ведут? Откуда кровь? Может быть, они действительно перестреляли в лесу всех птиц и теперь хотят, чтобы мы их зачем-то собрали? Может быть, они их едят? Генка рассказывал, что французы едят лягушек. Так может эти немцы едят лесных птиц? Армия у них большая, вот они и запасаются. А ботинки? А одежда? Зачем нам велели снять всю одежду? А! Я понял! Они не хотят, чтобы мы одежду кровью испачкали! Поэтому и сказали, что вещи вернут позже. Вот бы мне от матери досталось, если бы я вещи в крови измазал.

Метров через пятьсот мы вышли к большой выкопанной яме, содержимое которой не было видно из-за длинного насыпанного холма, отделявшего нас от нее. Я был почти в самом конце этой колонны голых людей. Полицаи кричали:

— В колонну по одному поднимаемся на насыпь! Живей, живей!

Колонна изогнулась, люди начали подниматься на холм. Они поднимались медленно и их босые пятки глубоко погружались в свежевырытую землю, будто ее только что обильно полили водой. Я увидел, как их белые ноги окрашиваются в красный цвет человеческой крови и черный цвет украинской земли, сливаясь в одно целое с красно-белыми повязками с черной свастикой на рукавах немецких солдат. Да, это была кровь. В этот момент я это осознал.

Одна из девушек в начале колонны попятилась, резко развернулась и побежала назад. Высокая, крепкая, заметная издалека. Несчастная бежала между людьми, ловко просачиваясь сквозь них и так же ловко уворачиваясь от рук полицаев, пытавшихся схватить ее за длинную толстую косу, конец которой она крепко прижимала к своей обнаженной груди. Другой рукой, будто боясь его потерять, она поддерживала маленький, уже начавший заметно расти острый животик, совсем не мешавший ей бежать. Она мчалась, сверкая еще не покрывшимися корочкой ярко-красными ссадинами, так уродовавшими ее нежные колени, и в ужасе кричала: «Я туда не пойду! Нет, я туда не пойду»!

Ее поймали в конце колонны прямо возле меня. Змейка обреченных закончилась, и бежать ей было больше некуда. Она остановилась, обмотала косу вокруг головы и глаз, будто отгораживаясь от всего мира, и, прижимая ее руками к лицу, тихо заплакала. Только теперь я узнал ее.

Немецкий офицер, молча наблюдавший за ее бесполезной попыткой убежать, резким марширующим шагом направился в сторону девушки, на ходу расстегивая кобуру пистолета. Он подошел к ней вплотную, не сгибая руки, поднял пистолет прямо перед моим носом и выстрелил.

Кровь залила мне глаза. Казалось, целое ведро крови залили мне прямо в глаза. Я ничего не видел и только чувствовал, как теплые струи текут по лицу, по шее, по всему телу, достигая ног. Стрельба, крики людей, лай собак вдруг перестали различаться между собой и превратились в один густой и однородный шум падающей с высоты воды, воплем вдавливающийся в мое сознание, — «Меня здесь нет! Я — далеко! Я — на плотине! Все это происходит не со мной»!

Вода падала и падала все с тем же монотонным и бесконечным гулом. Сквозь него было невозможно услышать ничто другое. В толще воды я едва различил силуэт похожий на человеческий. Он протягивал ко мне руки и что-то говорил. Что именно? Понять было невозможно. Его руки были в крови, как и у меня. Я этого не видел. Я это знал. Силуэт становился все огромней и отчетливей. Он заслонил собой и воду и солнце и, казалось, что даже воздух — и тот принадлежал ему, — так тяжело и больно было дышать. Он поднял меня на руки и куда-то понес. Туда, где шум плотины становился все тише, а его голос все громче. Он опустил меня на землю, и я почувствовал, как его пальцы открывают мои стянувшиеся от подсыхающей крови веки. Только тогда я смог разобрать, что же он мне кричит.

— Колька, холера, открой глаза! Ты как тут? Откуда ты тут взялся на мою голову? Тут же евреев и комиссаров ликвидируют!

Я открыл глаза. Надо мной, в форме полицая, склонился дядя Степан. Он тряс меня за плечи, и его лицо было так близко к моему, что его острые топорщащиеся усы, казалось, вот-вот воткнутся мне в глаза. Степан был братом моей матери и лучшим другом моего отца. Они дружили с детства. Это был высокий, крупнолицый и слегка полноватый мужик, полнота которого еще больше подчеркивала его природную силу. А короткая стрижка, широкая шея и большие светло-русые усы добавляли грозности выражению его лица. Если бы не его улыбка и его глаза. Когда он улыбался, вся грозность куда-то исчезала, глаза загорались каким-то шалопайским огнем, и он превращался в такого же мальчишку, как и я. Я знал его всю свою жизнь. Он всегда был таким. Я ему доверял. И только он мог меня спасти.

— Дядя Степан, забери меня отсюда, — тихо простонал я.

— А ты как вместе с евреями в машине оказался?

— Я думал, мы едем на вокзал. Я хотел Машу проводить. В Германию…

— Машу? В Германию? Ой, дурень! Ой, дурень! — всплеснув руками, запричитал дядя Степан, — какая к черту Германия! Тут в каждой яме Германия! Надо же! Чуть не убили тебя, дурака!

Дядя Степан схватил меня за локоть и потащил за собой.

— Герр Фидлер, Герр Фидлер! Помогите мне герру штурмфюреру на немецкий перевести!

Степан поставил меня перед немецким офицером и быстро, будто боясь не успеть все, что нужно сказать, затараторил, постоянно переводя взгляд то на офицера, то на переводчика.

— Герр унтерштурмфюрер! Ошибочка вышла! Этот хлопчик никакой не еврей. Племянник он мой. Сестры сын. Самый настоящий наш украинский хлопчик. Да вот же, смотрите. А ну, Коля, раздвинь ручонки, — Степан развел в стороны мои ладони, которыми я прикрывал то, что обычно прикрывают в бане все голые мужики, — вот видите? Как Бог родил, так все на месте и осталось. Сразу видно, не еврей. Вы переводите, герр Фидлер, переводите.

Дав переводчику закончить, Степан, не дожидаясь ответа, продолжил:

— И страдалец он, от комиссарской власти страдалец. И он и мать его. Отца у него посадили. По политической статье! Сосед к жене его домогался. К сестре моей, значит. К матери его. Так Григорий ему все зубы повыбивал!

Немец что-то сказал, и переводчик недоверчиво переспросил Степана:

— Если его посадили за драку, причем здесь политическая статья?

— Во-о-от! — протяжно вскричал Степан, поднимая указательный палец правой руки вверх и одновременно сжимая левую руку в кулак. Туда же вверх возмущенно устремились и его брови, — вот об этом я и говорю! Вот такая поганая эта комиссарская власть! Человек за жену вступился, а его по политической в лагерь! А все почему? Потому что Кошкин, сосед этот, наш участковый милиционер был. А выбить зубы милиционеру — уже не просто драка. А нападение на представителя Советской власти! Тут и срок другой и статья другая.

— А как он в машине оказался? — добавил Фидлер.

— Так дурачок, потому что. Он думал, евреев на вокзал везут, в Германию отправлять. Ну, он и поехал поглазеть. Мальчишка. Четырнадцать лет всего.

Фидлер перевел слова Степана офицеру, тот подошел вплотную ко мне, взял за подбородок и резким движением закинул мою голову назад.

Я в первый раз увидел его глаза. Обыкновенные блеклые и ничем не примечательные глаза молодого человека лет двадцати пяти. Такие же, как и у многих других молодых людей. Но это был именно ТОТ офицер! ТОТ, застреливший девушку, кровь которой уже почти высохла на мне и теперь до зуда стягивает кожу моего тела. Ее лицо. Как выглядело ее лицо? Я попытался вспомнить, но кроме Маши, я не мог вспомнить больше никого. Что стало с Машей? Может быть, он сделал с Машей то же самое, что и с той девушкой? Он или кто другой. Какая разница! Кто-то должен за это заплатить! Так почему бы не он? Я смотрел прямо в его маленькие, непростительно маленькие, зрачки. У него нет права на такие маленькие зрачки! Я не прощу ему таких маленьких зрачков! Он должен испытать такую боль, чтобы они расширились и затопили собой все пространство его глаз. Он должен испытать ее десятки, сотни и тысячи раз за всех тех людей, которые еще сегодня утром жили, любили, надеялись, а теперь их нет. И Маши тоже больше нет. Этого я никогда не прощу!

Он оттолкнул меня, сморщившись так, будто что-то очень гадкое только что побывало в его руках; сделал два шага назад, достал из кобуры пистолет, направил на Степана и дважды кистью руки махнул им в мою сторону.

— Erschieß ihn! «Пристрели его!» — скомандовал офицер, обращаясь к Степану.

— Как это пристрелить? — от неожиданности лицо Степана на секунду застыло, он растеряно посмотрел на переводчика, затем на офицера, с силой провел всеми пятью пальцами по своему горлу, будто срывая с него какую-то невидимую, душившую его петлю и глубоко вдохнул, — как это пристрелить? Герр Фидлер, может вы ему что-то неправильно перевели? Герр унтерштурмфюрер! Нельзя его стрелять! Никак нельзя! Я же Вам все объяснил!