Бесплатный фрагмент - Долина семи рек

СОДЕРЖАНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ В ауле.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Восстание.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Хаос.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Вражда.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ Бегство.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. В АУЛЕ

Начиналось знойное лето 1912-го года. В имении кыпшаков [1] третий день праздновали рождение сына, Имандыхана. Собралась вся многочисленная родня, знатный кыпшакский древний род, потомки Кобланды батыра. Со всей семиреченской округи собрались именитые акыны [2], волостные и аульные старейшины [3], баи [4], бии [5], седобородые аксакалы [6], муллы, имамы [7], молодежь и прочие гости. Отец Имандыхана, Андасбек бай, каракыпшак из рода кыпшак Среднего жуза, сидел в праздничной восьмикрылой юрте [8] во главе дастархана [9] в задумчивости. Справа от него восседал его тесть, худощавый мулла Асубай, в белоснежном одеянии, в обмотанной на голове белоснежной чалме, с аккуратной длинной седой бородой на светлом лице, и неизменными четками в руках, которые он перебирал на дню много раз. Слева от Андасбека на груде одеял возлежал глава рода жалаиров [10], грузный Кайсар бай, при любой возможности садившийся на самое почетное место. Рядом с ним сел, облокотившись на скомканную вдвое пуховую подушку, глава рода найманов [11], бий Мырза. За этим же столом хозяина сидели его братья, Молдас, Жанбас, Андас, Былшык, Молдасбек.

— Вот уже десятки лет, как русский народ все прибывает и прибывает на наши родные земли, — угрюмо, и медленно растягивая слова, говорил за дастарханом Андасбек, попивая кумыс [12]. — Треть земли принадлежит им, переселенцам, а они все прибывают и прибывают, и конца им нет. Каждый род лишился или зимних, или летних пастбищ. Лучших пастбищ!

— А что же им не прибывать, — резко вставил Былшык, самый прыткий из братьев, — если Колпак [13] их активно зазывает, землю нашу даром отдаёт, саженцы, деньги, инструменты преподносит, помощь и покровительство обещает. Воинскую повинность на 10 лет им отсрочил. Вот и едут они нескончаемым потоком.

— Да-а-а, условия своим губернатор создает! — согласился Жанбас. — Слышал я, от налогов освободил их лет на десять-пятнадцать.

И снова Былшык возмутился:

— А что ему своих не освободить, если нашу каждую юрту обложил непосильными сборами? Все условия создает со своего кармана что ли?! Все за счет нас! Земля наша, скот наш, налоги с нас.

— Е-е-е, сегодня все сборы царю уходят, — вздохнул Андасбек, и с ностальгией протянул, — было время, когда зякет [14] мы собирали сами, на нужды аулов, на месте решали, кому на что необходимо, сами себе хозяевами были…

Его неуверенно спросил брат Молдас, со стороны выглядевший отрешенным и пассивным:

— А сейчас куда и кому уходят сборы?

— Царю уходят! — басом выпалил Былшык, брови взлетели в удивлении, но затем махнул рукой: Молдас далек от политики.

— Царю уходят, будто в прорубь, — обстоятельно объяснил брату Жанбас. — Ак патша [15] [Белый царь] с нами не делится, о народе нашем не заботится. Вот и уходят налоги будто в прорубь.

— Власть на их стороне, права, войска — покорно подтвердил мулла, медленно жуя пышный мягкий баурсак [16], смоченный в пиале с сорпой [17].

— Да, братья мои, от Белого царя справедливости и подмоги не ждите. Это ещё Абулхаир хан при жизни понял, век назад. Только сейчас я начинаю понимать, почему он хотел объединить весь наш народ, — тяжёлые думы Андасбека отражались глубокими морщинами на лбу и переносице. — Столетиями наши предки защищали землю от захватчиков, а сегодня мы добровольно отдаем ее! Хан [18] предвидел, а сегодня кто предвидит? Кто сохранит землю нашу, кто поведет народ против захватчиков?

— Брат Жумеке предвидел, — тихо сказал Молдасбек и все грустно вздохнули.

Андасбек родился в 1866 году, когда на казахской земле завершилось присоединение всех казахских родов к Российской империи, когда царская власть объявила землю казахов государственной собственностью Российской империи и их родовое поместье «Карашенгелды» вошло в Туркестанское генерал-губернаторство, Семиреченскую область, Семиреченский уезд, волость Семиречье, административный аул Баканас; через двадцать лет из Туркестанского генерал-губернаторства Семиречье перешло в Степное генерал-губернаторство, еще через 5 лет снова было в составе Туркестанского края. Как бы в царских документах ни назывался его край, для Андасбека это был его родной аул [19] «Карашенгелды». Тёплый мягкий южный климат, благодатная почва, богатые пастбища Семиречья — сей желанный кусок земли ранее был причиной межродовых интриг и борьбы местных баев и родов. А сегодня интриги и борьба за пастбища, коварство и захваты отошли на второй план, так как землю стали отбирать царские ставленники: генерал-губернаторы Российской империи, назначенные в здешние места управителями, с переселенческим комитетом, и атаманы казачьи, для казачьих станиц и крестьянских селений.

До Андасбека возглавлял сей род самый старший из братьев, Жуманбай, известный на всю Жетысускую [20] округу и за ее пределами. Он был больше воинственным батыром [21], нежели управителем. Про него в народе говорили: «Кровь Кобланды батыра кипит в его жилах».

Огромный и внушительный, с четко очерченными контурами красивого лица, с грозным голосом, он походил на батыра. Одевался обычно в воинское одеяние. Сверх парчового бешмета натягивал кольчугу, на поясе с серебряными украшениями носил маленький нож в кожаных ножнах, за плечами-ружье, сбоку короткий тяжелый меч, на голове лисий треух, обшитый серебряными пластинками, на ногах — остроносые сапоги «саптама» с длинными широкими голенищами, в руках всегда короткая восьмигранная камча. Управление и внутренние дела рода он оставлял брату Жанбасу, его же утвердил у царского начальства волостным старейшиной, а сам с небольшим отрядом добровольцев и личной охраной (с пару десятков личных нукеров) ранней весной уезжал за тысячи верст в приграничные земли и до самой поздней осени, до первого снега помогал то северным родам в борьбе с царскими войсками Российской империи, то южным в борьбе с хивинскими или кокандскими захватчиками, участвуя в многочисленных стычках и местечковых сражениях, призывая повсюду, где бывал, к объединению всех родов. Жуманбай был в числе тех казахов-консерваторов, кто желал восстановить ханскую власть в степи, и не желал признавать власть царской империи, Хивинского и Кокандского ханств. Не подчиняясь власти генерал-губернатора, назначенного в здешние края царем Российской империи, упорно пытался уничтожить построенные военные укрепления. В военных стычках с казаками требовал возвратить казахам отнятую царизмом землю, прекратить поборы. По всей казахской земле скакал и горячо твердил казахским родам одно и то же:

— Вставайте, казахи, родную землю защищать! Царские шайки отобрали две трети нашей земли. Повсюду на наших землях незваные пришельцы. Вставайте в наши ряды защищать родную землю от кровожадных захватчиков!

Баям, старейшинам, биям, волостным он грозным голосом говорил:

— Тихо сидите, все надеетесь, что вас не коснется?! Дружбу затеваете с генерал-губернатором, только бы вам было хорошо. А ведь царский приспешник забрал вашу волю, вы его рабы безвольные. Врагов от друзей не отличите, себя и народ погубите!

В ответ старейшины приводили доводы о своей беспомощности против вооруженных людей непобедимого великого царя:

— Ак патша нас как букашку раздавит. У него сильная непобедимая армия, в армии дисциплина, доблестные воины. Нам ли тягаться с ним?

Были такие, кто поддерживал Россию:

— Чем хищные правители Коканда и Бухары, лучше покровительство России! Россия защищает нас от всех степных врагов, обеспечивает нам мирную жизнь, Россия — наш друг.

Простому люду Жуманбай говорил:

— Вы думаете, будет вам лучше с царем? Царь свой народ обобрал, его крестьяне прибывают к нам обездоленные в поисках лучшей жизни. Не от хорошей жизни они бегут из родной земли!

Народ вздыхал:

— Как же против царя пойдешь? Царь — избранник Аллаха! Против воли Аллаха что сделаешь? Только подчинишься!

Некоторые отмахивались:

— Нам что царь, что свой султан [22]: ни от кого подмоги нет!

— Верно, султаны, баи о простом народе не заботятся, втягивают в постоянные распри меж собой, а мы — народ — хотим тихой и мирной жизни. У русских есть порядок, справедливость, могущество, с ними прекратятся войны, закончатся беспорядки, воцарится дружба.

— Хива и Коканд задушили наш народ налогами, творили бесчинства, а русские таких бесчинств не совершают. Россия порядок наводит, налоги меньше с нас берет.

Жуманбай злился, и на близорукость родовых управителей, не желающих видеть, к чему ведет царская политика, и на народ, безропотно принимающий любые притеснения и унижения, и на самого себя, за то, что не мог поднять и повести их всех на борьбу. Видя в ответ равнодушие и непонимание, не находя поддержки ни у родовитых старейшин, ни у народа, сам продолжал свою маленькую одинокую битву. Он огорчался, что нет у казахов сегодня такого предводителя как Кенесары хан, который мог бы противостоять русскому царю, даже несмотря на то, что введенная Кенесары полная власть хана ущемляла их свободу, свободу султанов, баев. В глубине души он мечтал, чтобы был совет старейшин, как при хане Абулхаире, который ограничивал власть хана.

С наступлением холодов Жуманбай возвращался в родной аул на зимовку, в главный отау [23], где жила его любимая жена Онгар Асубайкызы, дочь почитаемого в степи муллы. Однажды, остановившись на ночевку в попутном ауле, приглашенный в дом муллы, он увидел его дочь и понял, что стрела любви вонзилась в его сердце. В первую очередь, тайно разузнав, есть ли у нее засватанный жених, получив утвердительный ответ, он не собирался так легко сдаваться. Отправил своего самого красноречивого и умного помощника Казбека в аул жениха. Семья жениха обеднела, испытывала нужду и никак не могла заплатить калым [24] за невесту. Некогда их аул с богатой плодородной земли у подножья Джунгарского Алатау вытеснил казачий атаман и после начались скитания. Не имея возможности прокормиться в пустынных землях, аул стал терять скот, и из года в год становился все беднее и беднее. Казбек прибыл в аул, послушал внимательно отца семейства, об их горькой участи, обидах на царя и царских чиновников, разузнал, что засватанный с детства жених Онгар уехал в город на заработки. С первого знакомства Казбек уехал, не раскрывая цели своего прибытия. Вместо этого он сказал отцу жениха, что его хозяин, Жуманбай, призывает всех в свои ряды бороться против царских захватчиков, что Жуманбай на стороне обиженных казахов, и они всегда могут обратиться к нему. Потом Казбек поскакал в аул муллы Асубая и загадками спросил, если с женихом будет дело налажено, выдаст ли он дочь за Жуманбая. Получив положительный ответ, также иносказательно, визирь снова поехал в аул жениха и предложил им хорошие откупные. Отец жениха долго не артачился, и откупные потянулись из аула Жуманбая в аул несостоявшегося жениха. Следом Жуманбай отправил сватов к мулле и получил согласие. Щедрый калым из верблюдов, лошадей, коров и баранов потянулся незамедлительно в аул Асубая, и радуясь столь удачному решению судьбы дочери, в отчем доме сразу провели «кыз узату» [25].

Невеста впервые увидела жениха лишь в день своей свадьбы. Он походил на холодную неприступную скалу. Громовой голос и грозный вид его вызывал у людей первоначально страх и неуверенность. Но этот громила, внушающий трепет вокруг, рядом с Онгар становился нежным, заботливым. Рядом с ним стройная как кипарис, нежная как береза, белолицая жена с тонкими чертами лица больше походила на его дочь. Да и разница в возрасте способствовала этому. Спокойная и тихая, никогда не поднимавшая голоса, никогда не ругавшая ни прислугу, ни шумную многочисленную детвору аула, она излучала добро, уют и тепло. Её ласковый, тихий голос завораживающе говорил, будто пел. Весь ее облик — как чистый теплый лучик солнца. Она родила ему сына Баймыхана и четверых дочерей, Орынбалу, Керимбалу, Несипбалу, четвертую дочь назвали Оралсын [26], в честь того, чтобы Жуманбай возвращался в аул здоровым и невредимым из постоянных отъездов.

По приезду в аул жене он говорил:

— Душа моя, как бы я хотел все время находиться рядом с тобой!

Но он тут же отвлекался на дела, которые не давали ему покоя. С приездом его в становище становилось шумно, многолюдно. Отовсюду ежедневно прибывали гонцы, баи, батыры, волостные, старейшины, просящие, нуждающиеся, советующиеся, истцы, ответчики, обиженные и обидчики. Для переговоров, сходок ставили отдельную юрту, где Жуманбай проводил большую часть времени, где совместно с тестем, муллой Асубаем и биями разбирали спорные дела и вершили судьбы людей.

Вот назначен день суда. Бии приступают к разбору взаимных претензий двух родов, двух семей, или двух людей, а то и более. Не поделили летнюю кочевку, обвиняют в воровстве или барымте [27], не могут поделить девушку на выданье… Выступают с речью представители одного рода, выступают с речью представители другого рода, выступают обиженные и обидчики, выступают свидетели, заступники… Идет открытый спор, сидит главный судья, бии расспрашивают детали, разбирают спор со всех сторон, в конце концов выносится приговор. Бывает, приговор решается быстро, бывает, решение затягивается на несколько дней. Приговор тут же оглашается, становиться известным всем, объявляется всему народу и узун-кулак [28] доносит новость быстрее стрелы до каждого аула. Хоть и отменила царская власть в степи суд биев, но в жизни изжить обычай нужно время. А пока в аулах большинство вопросов решалось по старинке, по традиции. Почти на всех судах участвовал бий Мырза, рода каракерей племени найман Среднего жуза: он затмевал всех своим красноречием. Слава его как бия и его ораторские таланты известны на все Жетысу. Стараясь рассудить, по справедливости, он умудрялся примирить вражеские стороны, в таких случаях суд переходил к празднеству.

Непокорный, глубоко любящий свой народ и свою землю Жуманбай не успел, не смог осуществить свою мечту о возрождении Казахского ханства. Осужденный царским судом заочно, преследуемый и разыскиваемый военными, на очередной стычке он нашел свою смерть от пули казачьего офицера. Его тело привезли в родной аул и похоронили со всеми почестями. Его брата, Жанбаса, царская администрация сразу сняла с должности и поставила запрет их семье на выдвижение кандидатуры волостного.

Семья каракыпшаков насчитывала человек двести и была поделена на несколько аулов, соседствующих друг с другом и возглавляемых братьями. У каждого брата свой аул из 150—200 юрт, отары овец, табуны лошадей, стада коров. Жители аулов — это родные, двоюродные, троюродные родственники, дальние родичи, люди одного рода, слуги и пастухи. Каждый из братьев являлся старейшиной своего аула и раз в три года они избирались тайным голосованием и утверждались царским правительством Российской империи. Аульные старейшины подчинялись непосредственно волостному, который также утверждался царским начальством и напрямую ему подчинялся. Волостным старейшиной чаще становился сам бай, в противном случае, негласно продвигался баем и негласно ему подчинялся. Как ни крути, вся власть в ауле принадлежала баю.

После смерти Жуманбая правление родом должен был принять Молдас, по старшинству следовавший за ним. Но кузнеца не интересовала ни война, ни власть, ни политика, ни хозяйственные вопросы. Он увлекался изготовлением изделий и украшений из серебра и золота. Высокий, долговязый, светловолосый, с узким лицом, с тонкими изящными пальцами он целыми днями пропадал в своей мастерской, создавая серьги, кольца, браслеты для женщин, серебряные или золотые пояса для мужского одеяния, различной красоты седла и другие конские снаряжения. Из серебра он иногда изготавливал посуду, серебряные чашки, ложки. Из-за нужд аулов по заказу середняков лепил из глины горшки, вырезал из дерева — ложки, чашки и прочие нужные в хозяйстве вещи. Спрос на его изделия превышал в тысячи раз его возможности создавать, ибо в степи все было в дефиците. Он любил заниматься более ювелирным ремеслом, но приходилось заниматься и гончарным, и кузнечным. Управление родом кузнец вверил следующему за ним брату Жанбасу.

Жанбас — из братьев самый хозяйственный и прагматичный. Высокий, стройный, холодноватый, немногословный. В политику не лез, перед царскими чиновниками не лебезил, умудряясь обходить острые углы. С утра до ночи занимался хозяйственными заботами аулов: скотом и немного примитивным земледелием, запасами на зиму, нуждами аулов. Сейчас вдобавок увлекся строительством себе зимовки — деревянного дома с железной крышей, позаимствовав у казаков в их станицах. Внутренние дела рода, управление всеми аулами и хозяйствами каракыпшаков вел практически он, и помогали ему в этом больше всех братья Былшык и Андас. У Жанбаса три жены, аулы которых стояли по соседству друг от друга. Старшая жена Каракоз сосватана ему с рождения, и была не в его вкусе. Между ними так и не вспыхнули притягательные чувства и жили они словно чужие. С рождением детей, Каракоз все свои чувства отдала детям: благо, им её любовь нужна! Вторую жену Айганым он выбрал сам. Айганым из хорошей семьи, хорошо воспитана, но оказалась очень ревнивой, и от ревности мучилась сама и замучила мужа. Когда у неё начинались приступы ревности, муж молча вставал и уходил на несколько дней к байбише [29], как бы давая ей понять, что вернётся, когда она успокоится. Жанбас — красивый статный высокий мужчина, с красивыми четкими чертами лица, с чётко очерченными пухлыми губами, благородной осанкой, не был разгильдяем, он нагулялся в молодые годы, а теперь желал тихого семейного уюта. Да и множество хозяйственных забот и дел занимали все его мысли. Айганым этого не поняла, и сама же его подтолкнула к третьей женитьбе. Если раньше в такие дни он уходил к старшей жене Каракоз, к которой Айганым не ревновала, то с третьей женитьбой он вовсе пропадал в ауле токал [30]. Токал Улбала оказалась такой же хозяйственной, как Жанбас, и вот они вдвоём с утра до ночи, как муравьи, занимались хозяйством. Сейчас оба занялись строительством зимовки, деревянного дома. Третья жена то приветливая, то не приветливая, человек настроения, с утра до ночи занятая домашними делами, не любила гостей, плохо встречала их, и родственники реже их навещали. Многочисленная родня Жанбаса теснее общалась с байбише Каракоз, старшим аулом.

Главный отау главы рода, имение Карашенгельды, после смерти Жуманбая перешло к самому младшему из братьев, Андасбеку. В течение траурного года решалась и судьба вдовы. Выждав год траура, по казахским древним обычаям, чтобы не осиротить детей, вдову Онгар должны были выдать в жены брату мужа. В течение года соображали, кому из братьев жениться на ней. У Жанбаса три жены, его со счета убрали сразу. Молдас, интересовавшийся только своими изделиями, с утра до ночи пропадающий в ювелирной мастерской, живущий где-то в своем нереальном мире, отстранился и дал всем понять, что ему достаточно и того, что одна жена «пилит» его. Изворотливая жена Былшыка подговорила жену Андаса и постаралась, чтобы их мужья не претендовали. Молдасбек женился всего год назад, и как все братья при женитьбе отделялись в отдельный аул, так и Молдасбек вышел из аула Жуманбая в отдельный, а его новоиспеченная жена напела Молдасбеку, чтобы он предложил выдать Онгар в жены холостому Андасбеку. Мол, младший брат живет в ауле Жуманбая, ему пора жениться, у братьев же ревнивые жены, а спокойствие аула и дружба семьи очень важны. Так, нехитрый выбор пал на Андасбека, и Онгар, по воле судьбы, стала его первой женой. Она была не намного старше его, и ее пленительная красота только-только расцвела. Несмотря на рожденных детей, оставалась стройной и гибкой, как лань, с нежной светлой кожей, гладкой, как у младенца. Красотой и мудростью Онгар завоевала сердце молодого Андасбека, и он полюбил ее. Андасбеку она родила семерых детей, может и более, но об умерших при рождении или в младенчестве история умалчивает. Первенца — сына, назвали Коптилеу [31], в честь того, что Аллах услышал просьбу Онгар, много раз просившую сына, еще будучи замужем за первым мужем. Следом Онгар родила дочек Магрипу, Даметкен, Койсын, лет через пять родилась дочь Кулиша, и снова долгожданные сыновья Альмыхан и Имандыхан.

Тем временем разговор за столом продолжался:

— Да, облюбовали русские наши земли. Укрепление Верный основали на пастбищах родов албан и дулат [32] — недовольно добавил Былшык.

— Несчастные албаны и дулаты лишились самой завидной земли! Сколько крестьянских селений выросло на их землях! — посочувствовал Андас.

— А укрепление в Капале и в Лепсы сколько крестьян собирает? Одно крестьянское поселение за другим создаётся. Здешним найманам и жалаирам тоже не сладко приходится, — покосился Былшык на наймана Мырза бия и жалаира Кайсар бая.

— Однако, ни найманы с жалаирами, ни дулаты с албанами ничего не предпринимают, — подчеркнул Андасбек. — Повсюду волостные кланяются генерал-губернатору, уряднику, приставу. Думают, подружатся с царскими ставленниками, и будет им хорошо. Все одаривают их, скот десятками гонят им, подарками заваливают.

Все посмотрели на непоколебимого Кайсар бая, это был прямой намек на действия волостного, но он даже «ухом не повел».

— Глупцы! — воскликнул Былшык — Под удар весь народ поставили и не понимают! Разве хорошо тому правителю, который весь свой народ продаст? Хан без народа, как тело без головы! — разгорячился он, впитавший слова и понимание брата Жуманбая.

Кайсар бай высокомерно ухмыльнулся в адрес Былшыка, смакуя баранью голову и мозги.

— Так нет же хана у нашего народа! Каждый бай, каждый управитель сам себе хан! — напомнил ему Андас.

— Хана пока нет, но народ-то есть, — возразил Былшык, — некогда великое казахское ханство раздроблено!

Жанбас вздохнул: брат Жуманбай говорил о ханстве, которого давно нет, теперь Былшык…

— В том то и беда, что хана нет, — подчеркнул бий Мырза — каждый старейшина, каждый бай в своем ауле вытворяет, что хочет, что умеет, у кого на что ума и совести хватает. Каждый свою игру играет.

— Брат Жумеке сколько раз призывал: «Когда внешний враг приходит, старые уловки нужно бросить, интриги и вражду меж своих оставить», — напомнил Андасбек.

— Вы считаете, русские нам враги? — осторожно и нерешительно задал свой вопрос обычно молчаливый Молдас.

— Эх, ага [33], — вздохнул Андасбек, — что же мы ждем от тёмного народа, когда старейшины аулов не понимают, что творится на родной земле!

Вопрос Молдаса сильно огорчил Андасбека и он, насупив брови, замолчал. Молдас, так ничего и не поняв, почувствовал себя виноватым, молча корил себя за то, что влез не в своё дело и больше не проронив ни слова, тихо сидел за трапезой.

В это время, вдыхая аромат лугов, средь пышной растительности пробирался к аулу всадник. Поднявшись верхом на ближайший холм, он увидел любимый родной аул. Там, где полноводная широкая река Или, берущая начало в горах Китая, вбирающая в себя множество живительных ручейков и родников великих гор Джунгарского Алатау, разбегаясь на равнине Семиречья на множество потоков, образует огромную дельту, и вновь объединяет свои воды в притоке небесно-голубого солено-пресного озера Балхаш, между рукавами рек Ак-Озек и Кок-Озек, в этом оазисе средь бурой пустыни Сариесик-Атырау, расположился родной аул, родовое имение каракыпшаков под названием «Карашенгелды». Юрты в полукруг, тучные стада. Сияющая улыбка осветила лицо мальчишки. Ему показалось, аромат вареного мяса молодого ягненка и терпкий запах кумыса дошел до его носа. Но еще лучше стало на душе от мысли о теплоте и радушии родных аульчан. Как сильно он скучает в городе по родному аулу! Пустив коня галопом и войдя в аул, сразу двинулся к белоснежной праздничной юрте. Разговоры в юрте прервались от шума и лая собак за дверью. В дверях показался Кулан.

— Ассаламалейкум, уважаемые, — поздоровался юный гость с сияющей улыбкой, смуглый худой мальчишка, бритый, в изящной городской одежде, с городскими манерами.

— Э, Кулан, мальчик наш, и ты приехал на праздник? Проходи, садись.

Несколько лет назад Андасбек отправил на учёбу мальчишку-пастуха по имени Кулан, из семьи бедных дальних родичей жены. Их аул прогнал из родной земли казачий атаман, совместно с переселенческим комитетом, и блуждая по степи и пустыне, голодные и обнищавшие, они не знали к кому примкнуть. Обнищавших аулов по степи много, но кому нужны бедные родственники? Зная доброту дальней родственницы Онгар, они пришли к кыпшакам. Андасбек их принял, несмотря на недовольство Жанбаса.

— Мы не знаем, сможем ли прокормить свои аулы, — ворчал Жанбас, — а тут все новые аулы идут. Всех не спасешь! Что я буду делать со всеми жатаками [34]? Работой не обеспечишь, налог за их юрты кто будет платить?

Андасбек был непреклонен:

— Жанбас, нельзя оставлять людей в беде. Не отправишь их на верную гибель. Как закроешь сердце? Чем можем, тем нужно помочь. Прими родичей, выдели скот.

Жанбас продолжал ворчать:

— Ох уж эти бедные родственники, скот им дашь, года не будет, как все проедят и снова будут попрошайничать. Так со всей степи жатаки здесь соберутся!

Вынужденно приняв новоиспеченных родичей, все же предупредил, что работы в ауле нет. Времена наступили тяжелые, он не знает сможет ли прокормить своих аульчан, не то, что несчастные семьи, как перекати-поле блуждающие по степи. Все же их старшему сыну, тринадцатилетнему Кулану, доверили пасти лошадей. Но вскоре, видя сообразительность мальчишки, Андасбек отправил его на учебу в мужскую гимназию в город Верный [35]. По указу царя Российской империи, каждую волость обязали ежегодно направлять на обучение по два мальчика на переводчика-толмача или мелкого служащего для администрации, и обязали сдавать в царское правительство деньги для их стипендий. Тесть Андасбека, мулла Асубай, как и другие муллы того времени, настраивал народ против русских школ, пугал тем, что детей будут крестить и те вырастут неверными — кафирами. Обычно направляли тех мальчиков, чьи родители соглашались. А таких желающих в аулах практически не было. С одной стороны, муллы настраивали против, служителя Аллаха ослушаться никто не смел. С другой стороны, по большей части бедный и нищий народ, не мог позволить себе отпустить детей в школу, так он лишался помощника и кормильца, ведь дети с малых лет делали посильную работу, мальчики с семи лет могли пасти скот. Сам Андасбек был не против обучения в русских школах, но его дети обучались в медресе у муллы Асубая и из уважения к тестю, не желая его обидеть, не спорил с ним. Андасбек сам построил в ауле медресе, где обучались дети.

Со временем Кулан стал глазами и ушами бая в городе. Внимательный, осторожный юноша собирал информацию и докладывал ему новости о верненских событиях и людях. После гимназии, Андасбек устроил его писарем в канцелярию генерал-губернатора. Родители Кулана не уставали благодарить благодетеля, ибо учение сына открывало ему большой путь. К тому времени люди убеждались, знание русского языка давало работу у русского начальства, что в итоге открывало путь к власти и богатству. Теперь с их сыном будут считаться в аулах все, даже волостные и баи!

— Аллейкум ассалам, сынок, проходи за стол.

После обычных слов приветствия, общих вопросов-ответов друг к другу, Кулан обратился к хозяину:

— Мырза [36], я прибыл из Верного, как только услышал разговор генерал-губернатора с уездными начальниками. Губернатор говорит, что желает в нашей волости волостным управителем видеть вас! — торжествующе закончил юнец, довольный принесенной новостью.

Былшык с Андасом радостно переглянулись. Кто не желает власти? Каждый бай желает стать волостным, днем и ночью мечтает об этом. Царские чиновники много лет не давали такую возможность братьям осужденного и убитого Жуманбая.

— Пай-пай-пай, суюнши [37] — довольно зачмокали за столом гости, желая поздравить Андасбека с хорошей новостью.

Андасбек нахмурился еще больше:

— Продолжай, сынок.

— Губернатор сказал, вы пользуетесь большим уважением в волости среди всех аульных старшин и у народа. Что вы могли бы быть полезны начальству.

— Продолжай.

— Они сказали, что вся сила волостного в том, чтобы требовал и следил за подчиненными ему аульными старшинами, знал причину неисполнения его распоряжений или медленности в этом вопросе со стороны последних. А так как вы пользуетесь большим авторитетом в Жетысу, то ваша кандидатура в выборе является нужной.

— Генерал-губернатор прав, Кулан, — кивнул головой Андасбек, пристально обводя взглядом всех сидящих. — Кто такой волостной управитель? Тот, кто служит генерал-губернатору и царю! Я завоевал уважение народа и аульных старейшин своими справедливыми решениями и заботой об аулах. Если же я стану волостным управителем, то буду обязан исполнять все приказы царя и распоряжения его слуги генерала и уездного начальника. В ущерб интересам наших аулов.

Кулан растерялся, посмотрел на Жанбаса и Молдаса, не понимая, почему они молчат, затем спохватился:

— Мырза, имея власть волостного и поддержку царского начальства, вы сможете представлять интересы народа. Мы все проголосуем за вас! Мы хотим, чтобы вы были нашим волостным! Согласитесь, очень вас прошу! Ради народа, ради нас всех!

— Кулан, у нас разные цели, — вздохнул озадаченно бай, — у генерал-губернатора одни, у меня — другие. Зачем мне их поддержка и их власть?

— Ну как же, мырза, без поддержки начальства, без власти править?

— Кулан, губернатор мне не начальство. Мы, старейшины аулов, сами можем править своими аулами, без их указов и приказов.

Мальчишка в изумлении смотрел на Андасбека. Каждый в степи мечтал стать волостным, предложи любому баю, бию, не откажется. На какие только хитрости и жертвы не шли, чтобы стать волостным. Затем лицо его снова засияло, ему показалось, он понял причину отказа Андасбека и выпалил:

— Мырза, ведь адаевец Иса согласился быть волостным и правил двадцать лет, не угодничая перед начальством, защищал народ, не лебезил перед царскими властями.

— Сынок, времена изменились, — неопределённо ответил Андасбек.

Кулан был сдержан, серьезен. За годы жизни в городе он изменился, смотрел по-иному на жизнь, чем его сверстники в ауле и выглядел старше своих лет. Общаясь в городе с разными людьми разных национальностей и разных характеров, с русскими, украинцами, казаками, татарами, уйгурами он стал гибким и осторожным. Но оставался настойчивым. Помолчав немного, снова попытался понять:

— Мырза, если вы станете волостным, то вы будете с русским начальством решать вопросы, защищать нас, наши интересы, интересы аулов, народа…

Бай добродушно рассмеялся наивности Кулана, смутив того ещё больше. Но тут же погрустнел и печально ответил:

— Кулан, кто же из русского начальства спрашивает и слушает волостного? Кто с ним решает вопросы? Где ты видел, чтобы волостные решали наболевшие вопросы с царским начальством в пользу народа? Волостной — слуга царского начальства, у него руки-ноги связаны.

Видя удивлённо-растерянный взгляд Кулана, Андасбек воскликнул:

— О, Алла, бедный мой народ! Ничего не понимает… — Последние десять лет все правители в степи почувствовали крепкую хватку царских чиновников, а народ спал, так и не понимая всей серьезности положения. Не в силах молчать, старейшина высказался:

— Кулан, вырос ты уже, пора повзрослеть! Для чего тебя учили уму-разуму, образование получил в Верном? Стипендию платили для тебя. Думай головой, решай, как народу своему помочь, своему государству. Не думай по старинке. Стать волостным — это мечта прошлого поколения. Волостной — раб царя, прислужник всех царских чиновников, марионетка в их руках. Что мы видим на сегодня? Видим, что созданные царским указом переселенческие управления имеют полное право изъять любую землю, которая им понравится, без каких-либо разговоров и вопросов. С нами в степи не решается ни один вопрос. Указ за указом, распоряжение за распоряжением наша жизнь ухудшается. Народ нищает, целые аулы разорены, люди лишены земли и крова. Пастбища у берегов рек и озёр отданы войсковым атаманам, офицерам. Нищие аулы вынужденно уходят в пустыни. Загнали в пески, больше идти некуда. Ни скота, ни еды. В наших аулах все больше и больше жатаков, молодые джигиты [38] ушли на рудники и заводы, фабрики и железные дороги. Поедешь на север, или восток или запад, повсюду появились целые жатакские поселения рядом с крестьянскими селениями, и у крестьян на подработке ходят наши, пасут их скот, сеют хлеб. Тысячи семей арендуют у крестьян землю и платят им аренду. Землю, которая вчера была своей! За свою землю платят аренду, понимаешь? Но у бедных казахов нет инструментов для земли, нет семян для урожая. Да и воду теперь перекрыли, нет воды для нас! А ты все о власти да о дружбе с генерал-губернатором! Ты посмотри, куда идет генерал губернатор и все другие царские ставленники! Как вы не поймёте, наплевать им на нас, как на мух. Как избавляются от старой больной бесполезной лошади, так от нас готовы избавиться, раздавить, стереть в пыль! Кто мы для них?! Дикий, отсталый народ! — Андасбек разгорячился, потом взял себя в руки, и дальше более спокойно обратился к Кулану:

— Сынок, ты работаешь в городе, ты находишься среди русских, и ты знаешь аулы, так не просто наблюдай за всем, а ищи, учись у русских всему, чему можно у них научиться, используй их знания и опыт, их умения для передачи в аулы. Ты не маленький мальчик, подрос, возмужал, на голову выше всех благодаря образованию, так служи теперь народу и земле своей, принеси пользу. Смотри глубже и дальше. Слушай все стороны. Скоро будет съезд старейшин и биев Жетысу, собираются у меня, приезжай и послушай, что творится на местах. Слушай две стороны и думай, как помочь своему народу.

*

Не успел гонец спрыгнуть с лошади и войти в самую большую в становище белую юрту, как весь аул пришел в движение. Топот скачущей лошади и лай встречающих собак взбудоражил аул: из каждой юрты вышли старшие, узнать, кто прибыл и к кому. Узнав, что это гонец из Акмолинского уезда, аксакалы аула поспешили к белой юрте. Один за другим выходили они из своих юрт и спешились к юрте Жаксыбая, главе рода карашапан племени жалайыр Старшего жуза. Баю и его братьям от отца перешли земли карашапанов в урочище «Кен арал», в низовьях реки Каратал. Прибывший гонец успел сообщить новость Жаксыбаю лично. После к юрте подоспели аксакалы и один за другим вошли в юрту. Безрадостные, тревожные лица у них. Приветствуя всех сидящих, садились за круглый дастархан. Гонца хозяева усадили за стол, и он голодный и усталый с дальней дороги жадно ел мясо и пил кумыс. Аксакалы любопытствовали, но терпеливо ждали, когда гонец поест и отдохнет, этого требовал обычай. Жаксыбай представил гонца:

— Гонец Думан из Акмолы, от друга моего Оспана.

— Какая благодатная у вас земля, — наконец сказал гость, сделав короткий перерыв, — мягкий легкий ветерок, яркое согревающее солнце, лето длинное, зима короткая и теплая. Снег выпадет, и днём сразу тает!

Жаксыбай засмеялся:

— После северных ветров и суровой зимы северных краёв понимаешь, какой у нас хороший климат?

— Да, зимой на севере жить нелегко. Сугробы выше человеческого роста. Бураны так сильны, что до костей пробирают. Семипалатинские, Акмолинские роды часто страдают от джута [39], за одну такую зиму можешь лишиться всего табуна, всего богатства.

— Слава Аллаху, в Семиречье джут — большая редкость, даже не припомню, когда был, — поглаживая бороду, ответил бай.

Один из аксакалов поинтересовался:

— Все ли спокойно в Акмоле?

— Благодаря Аллаху Всевышнему, — ответил гонец немногословно, разделываясь с бараньим рёбрышком, и не поднимая головы от дастархана.

Не удовлетворившись таким ответом, подождав, когда гонец удовлетворит свой желудок, аксакал снова спросил:

— Расскажи, как живётся в Акмоле? Говорят, у вас там русских переселенцев много?

Думан оторвался от вкусной еды, выражение лица его изменилось, стало серьёзным, брови нахмурились, взгляд потяжелел, и он взволнованно ответил:

— Больше половины земли отобрали для прибывших крестьян. Едут в наши края семьями, деревнями. Своих зазывают из России. Говорят, там голод бушует, неурожай, тяжело им у себя живётся. Царя своего ругают, что есть мочи. А тут прибывшие им хвастаются: жизнь здесь привольная, землю любую можно выбрать, власть помогает. Наши рода сначала переругались и перессорились из-за оставшейся земли, все поделить не могли, хоть она и пустынная осталась. Но теперь хоть ругайся, хоть ссорься, толку нет: земли для выпаса скота все равно не хватает. Раньше скот от джута вымирал, теперь вдобавок гибнет от голода. — Чувствовалось, тема ужалила гонца, и он продолжил, — Жатаки поселились около крестьянских селений, казачьих поселков, ближе к городам. Но теперь слух идёт, крестьяне и казаки просят генерал-губернатора отогнать наших обратно вглубь степи. Не нравится им наше соседство, видите ли, — горько ухмыльнулся гость. — Плачут и ждут со страхом, что будет дальше. Не знают, у кого помощи просить, никто ведь бедняка не защищает, ни свои управители, ни царские. Народ наш сегодня как сирота, — вздохнул северянин, закончив свою речь. От рассказа гонца аксакалы опускали головы все ниже и ниже к земле. Тишина стояла в юрте.

Жаксыбай сокрушенно покачал головой:

— Да, столько жатаков я за всю свою жизнь не видел, как за последние пять лет! Тысячи и тысячи жатаков! Целые аулы жатаков! Бедный народ!

Гонец согласился:

— По всем дорогам обнищавшие аулы, блуждают по степи, гонимые отовсюду. Ни у кого защиты и помощи им нет, и наши гонят их, и русские. Выживают, как могут. Отчаяние и безысходность исходят от людей. Жетысу ещё привольно живет, но то, что творится на севере, скоро дойдёт и до вас.

— Нет хана у нашего народа, некому заступиться, некому всех собрать под одно знамя, — разгорячились старцы. Вдруг один из них очнулся, вспомнил зачем они пришли и напрямую спросил:

— Какая новость пригнала тебя так далеко, в наши края, хорошая или плохая?

Все удивленно взглянули на аксакала: не принято спрашивать гостя о цели его визита, если только гость сам не начинает говорить об этом.

Хозяин юрты, не ожидавший такой прыти, торопливо вмешался:

— Почтенные аксакалы, сегодня уже поздно, гонец устал и желает отдохнуть. И вам и всем нам пора спать. Слава Всевышнему, плохих новостей нет, можем спать спокойно. Эй, Майсак — кликнул он своего незаменимого помощника, приходящегося ему двоюродным братом — проводи гонца в гостевую юрту.

Майсак, двадцати лет от роду, смуглый, маленького роста крепыш, борец, со сломанными ушами, в ту же секунду открыл дверцу юрты, и увёл Думана. Следом вышли аксакалы, тихо меж собой перешептываясь:

— С какой новостью гонец прибыл? Что сказал мырзе такого, что он от нас скрывает?

— Главное, плохих новостей нет… Придет время, узнаем…

Когда из юрты ушли все, Жаксыбай поделился новостью с братьями: «…Хитрый бай хочет с жетысуским родом породниться, если русские их из Акмолы погонят, чтобы в наши привольные края податься». После их ухода, он обратился к своей жене, Акпейл. Она прибирала с дастархана и стелила постель ко сну:

— Родная моя, присядь рядом, разговор есть к тебе. — Акпейл замерла, настороженно глянула на мужа… — Не сказал я аульчанам, какую новость принёс гонец. Дочки нашей касается, Молбалы.

Акпейл, среднего роста, худощавая, смуглая, с удлинённым узким лицом, небольшими карими глазами-пуговками, длинными черными кучерявыми волосами, вся встрепенулась, как бы пытаясь отбросить непрошеную мысль. Когда родилась у них младшая дочь Молбала, друг Жаксыбая, Уалихан засватал своего сына Аскарбека, тем самым скрепив их дружбу. Вот уже двенадцать лет они называли друг друга «сват» и другого свата им не надо. Жена Уалихана, Умыт, с добротой говорила «моя дочь». Акпейл машинально думала: если разговор касается дочери, значит будет про замужество, что ещё может быть? Дочка с рождения засватана за Аскарбека, который старше ее всего на два года, и Акпейл ещё в начале лета проведала, в этом году Валихан не собирается женить сына, и посему была спокойна. К тому же дети молоды, можно повременить с женитьбой еще пару годиков. Знала она, Жаксыбай привязан к дочери, балует её, и поэтому торопиться со свадьбой не будет. А тут этот разговор… Видя встревоженность жены, Жаксыбай продолжил:

— Есть в Акмолинском округе известный бай Кайсак, человек влиятельный, богатый и старый, ну и как многие баи — сумасбродный. Не так давно у него умерла одна из четырёх жён, и подобясь пророку Мухаммеду, он спешит жениться. Выбор его пал на нашу дочь Молбалу, в скором времени сюда планирует выехать делегация сватов.

— Ах старикашка, не стыдно ему на молоденьких заглядываться! — Акпейл от возмущения привстала, потом снова покорно села, и слезы выступили на глазах. — Ведь нельзя ему свататься к Молбале, с рождения засватана дочь, не знает он, наверное, — в голосе прозвучала слабая надежда.

— Знает, старый бай все знает, — задумчиво протянул Жаксыбай, понимая причину желания сватовства Кайсак бая, но жене говорить ничего не стал. Кто же жён вовлекает в политику, в мужские дела? Помолчал в задумчивости, и продолжил:

— Обижать влиятельного, уважаемого бая не хочется. Откажешь, почувствует себя униженным, обиду затаит, козни плести начнёт. Вражды в степи и так много, ещё одного сильного врага не хочется делать. Моё решение, Акпейл, с утра отправлю гонца Уалихану, если желает женить детей наших, то пускай торопится.

Жена обрадовалась, обняла мужа:

— Спасибо, мудрый мой, доброе решение вы приняли.

*

Часть аулов рода карашапан кочевала неподалёку от урочища «Кен арал», в долине реки Коксу, с одной стороны, окружённой горой с глубокими ущельями, на дне оврага которой шумно бьётся о скалистые камни бурная речка Коксу, с другой стороны, обрамлённой небольшим лесом, богатым на ягоды и дичь. Полвека назад в эти места прибыл обездоленный, обедневший аул из рода кыргыз, вытесненный из своих кочевий казаками, скитавшийся по степи и пустыни. Они попросили карашапанов приютить их аул. Отец Жаксыбая позволил им остаться на их земле. Благодатная почва Жетысу позволила роду кыргыз с успехом заниматься скотоводством, поливным земледелием, и аул кыргызов стал крепнуть. Река орошала всю долину и располагала к земледелию, и все пространство вокруг аула, пригодное под пахоту, было занято посевами. Маленькие участки посевов разделили бесчисленными оросительными каналами. Уалихан, мальчуган из рода кыргыз, сдружился с Жаксыбаем, вместе бегали в лес собирать малину, ежевику, клубнику, джигиду, вместе играли. Чуть повзрослев, охотились на дичь, рыбачили. После, свидания с приглянувшимися девушками, задушевные тайны, и женитьбы. Жена Жаксыбая Акпейл и жена Уалихана Умыт нашли общий язык, и дружили семьями.

Уалихан бай, среднего роста и телосложения, глаза близко посажены, из-за чего казались немного косыми, орлиный нос с горбинкой придавал его виду величие. Походка быстрая, мелкими шажками, ходил немного вперевалку. Говорил он тоже быстро, чётко, громко. Решения принимал мгновенно, думать долго не любил, все любил делать быстро. От решений своих не отступал, твёрдо стоял на своём. Решительный, хозяйственный Уалихан повзрослев, завоевал уважение в своем ауле и принял правление аулом в свои руки. При умелом и дельном его правлении аул рода кыргыз становился из года в год все более зажиточным, а сам Уалихан стал баем и старейшиной аула. Он лично участвовал во всех делах рода, крепкой хозяйской рукой держал чабанов, пастухов, слуг, жатаков. Вел четкий учет всему, сам считал и пересчитывал стадо овец, табуны лошадей, приплод, мешки зерна и все, что можно и нужно считать. В своем ауле каждой семье четко установил, сколько кому положено скота, приплода, зерна, и остального добра, и каждый знал, что лишнего не допросишься, но и голодать не будешь. Двух дочерей своих выдал замуж, а сыновей брал во все хозяйские дела и вводил их в курс аульных дел. С царскими властями не ссорился, в срок платил сборы, отправлял подарки.

Старший сын Уалихана, Билимбай баксы [40], занимался предсказаниями, шаманил, лечил людей, играл на кобызе. С пяти лет Билимбай ходил к местному мулле на учебу, все учение в основном чтение Корана. Когда Аскарбеку, младшему сыну, исполнилось пять лет, он тоже стал обучаться у муллы. Билимбая увлек Коран, а Аскарбека счет. Баксы пользовались большим уважением в степи, и Уалихан бай оставил в покое старшего сына, позволив ему заниматься предсказаниями и лечением. Выделив сыну отдельный аул, табуны и отары, Уалихан сам занимался их хозяйством и нуждами. Большие надежды возлагал отец на Аскарбека. Он готовил его к самостоятельному правлению аулом, ибо, по его расчетам, за четыре-пять лет хозяйство приумножится еще, и нужда будет отделить аул. Аскарбек вместе с жатаками косил сено, заготавливал на зиму, учился земледелию, стрижке овец перед зимой, готовил аулы к кочевкам. Обязательно отец брал сыновей на охоту, в лес, в горы, на рыбалку. С этого года отец брал Аскарбека с собой на сход старейшин родов, на суд биев и стал вводить его в политические дела Семиречья. По сути, сын сопровождал отца повсюду. У Аскарбека такой же орлиный нос, узкие близко посаженные глаза, светло-желтая кожа, такие же быстрые движения и говор, как у отца. Деятельный, любознательный и не по годам умный он с интересом слушал многочасовые разговоры баев, биев, их тревоги и чаяния, их гнев и раздоры, разбирался немного в их кознях и интригах.

Женитьба сына так скоро не входила в планы отца, но Уалихан, получив известие от Жаксыбая, не раздумывая собрал сватов и с четырнадцатилетним Аскарбеком самолично прибыл к отцу невестки. Впереди отправил калым: сотни кобыл и коров, отары жирных овец. Бай и ранее ежегодно в счет калыма отправлял скот.

Поездка на съезд старейшин, биев, баев Жетысу, назначенный на проведение в ауле кыпшака Андасбека грозила сорваться для двух родов в связи с предстоящей свадьбой. Но этого допустить нельзя, и по приезду, во время переговоров две стороны пришли к обоюдному решению провести свадьбу следующим летом, а сейчас ограничиться обрядом сватовства, и увезти невесту в дом жениха.

Все было готово к празднику сватовства, лишь гостей не успели созвать. Акпейл переживала, не дали время родственникам приехать на в честь проводов невесты, обидятся теперь. На что Жаксыбай отвечал: позовем на свадьбу в следующем году, а сейчас нет времени тянуть со сватовством. В срочном порядке установили праздничную юрту, куда собрались аульчане Жаксыбая и сваты, пригласили муллу. В юрте за занавеской сидела невеста в окружении ее подруг и сестер. Жених сел снаружи юрты напротив невесты. Перед муллой поставили пиалу с водой. Мулла прочитал молитву, провел обряд, дал пиалу с водой жениху, невесте, чтобы они отпили этой священной воды. Так скрепили союз новых сердец. Мать суетилась, вся в расстроенных чувствах. Как же так скромно и тихо выдают замуж дочь, не думала она, что так все произойдет. Вместо большого на три дня тоя, куда пригласили бы всех родственников, друзей, знаменитых акынов, вот это тихое, наспех приготовленное, угощение. Еле сдерживалась, чтобы не расплакаться. Следующим утром молодожены со сватами верхом тронулись в аул мужа. За ними следом Жаксыбай отправил верблюдов, навьюченных приданым невесты. В приданое положили вещи необходимые в хозяйстве: белую юрту для молодой семьи, сундуки, ковры, одеяла, подушки, посуду и прочую утварь. Так, быстро и неожиданно Молбала рассталась с родным кровом, с баловавшим ее отцом и любящей мамой, едва не став жертвой старого неизвестного ей Кайсак бая.

*

Андасбек шел по аулу, среди множества юрт, стройный, как натянутая стрела, в цветном ватном халате, накинутом поверх шаровар и белой рубахи, держа стремя лошадки, на которого посадил двухлетнего сына Имандыхана. Седло под сыном богато украшено серебром и золотом. Имандыхан, младший сын от байбише Онгар — копия отца, в народе говорили «акесынын аузынан шыккан» [41]. Улыбаясь теплому солнцу, наслаждаясь прогулкой с сыном, Андасбек наставлял:

— Сынок, мы — воинственные кыпшаки, испокон веков служившие народу и своей Земле, изгонявшие бесстрашно любых врагов с нашей земли. Не было покоя в бескрайних степях, отовсюду, как голодные волки, желающие напасть на барашка, глядят враги и желают погнать нас во все четыре стороны. В любой день и ночь нужно быть готовым к войне. В былые времена истинный кыпшак с пяти лет твердо держал меч в руках и скакал на лошади со скоростью ветра. Скоро ты будешь вместе со мной выезжать на охоту, и я научу тебя стрелять из лука, держать меч и дубину. Научу тебя одним ножом совладать с медведем. На охоте ты научишься бесстрашию, ловкости и силе. Все в жизни степной неспокойной пригодиться, — вдруг Андасбек замолчал, невольно нахмурил брови, и вздохнув, добавил с грустью и тревожными нотками в голосе:

— Эх, сынок, неизвестно, какие времена вас ждут. Один Аллах знает.

— И дедушка знает, — тонким голосом пропищал малыш.

Андасбек засмеялся:

— Дед твой не скрывает от тебя свои чудесные камешки? И что он тебе сказал?

— Ничего не говорит, — обиженно пожаловался внук на деда, — только играется сам, бормочет что-то, все секретничает.

Отец улыбнулся: дед Асубай гадал на фасолинках, но только себе. Сколько бы кто ни просил, никому никогда ни за что в этом не признавался. Как-то раз кто-то в ауле усердно докучал: «погадай, погадай», на что дед недовольно обронил: «Коран запрещает гадать», и оставался непреклонен.

Во время обхода аула, улыбка сошла с лица Андасбека и досадное чувство овладело им: с тяжелым чувством отметил про себя, как износились юрты у аульчан. Некогда белоснежные юрты посерели, все больше стало юрт темных, просто из кошмы. В глаза бросалось, что аульчане стали жить хуже. Внутри неприятно кольнуло чувство вины: он — старейшина аула, должен заботиться о благосостоянии своих аулов. Стало стыдно: что думают другие роды, может обвиняют его в жадности и эгоизме, мол о своих подопечных не заботится? Неприятные мысли точили изнутри.

Андасбек со всеми здоровался, кого спозаранку встречал у юрт, немного задерживался возле них, чтобы узнать, как у них дела, здоровье, жизнь. За это внимание его любили аульчане.

— Аксакал, все ли живы-здоровы? Как семья, дети? — спросил он у старика, сидевшего у юрты.

— Э-э, свет мой, что за жизнь пошла? Дети мои скитаются в поисках работы. Сыновья ушли работать в города, в поисках работы до Зайсана дошли, золото добывают. Говорят, с раннего утра до поздней ночи работают, голову поднять не дают. Без отдыха работают. И нам помочь не могут. А мы со старухой здесь доживаем свои дни, снохи и внуки с нами, а кормильцев нет.

Оба тяжело вздохнули. Дед продолжил:

— Сыновья говорят, недавно бастовали все рабочие, требовали оплату поднять, время работы сократить, на отдых время дать, и слава Аллаху, добились хоть немного улучшения.

— Я слышал, русские рабочие учат их за свои права бороться, требовать все это, — ответил Андасбек.

— Возможно так и есть, сами как пойдем против начальства? Но нам помощи от сыновей нет. Снохи выкручиваются как могут, все хозяйство на них держится. Дай Аллах, лишь бы скот был. Будет скот, будет пища.

— Отец, если какая помощь нужна, обращайтесь ко мне, — отвечал Андасбек и шел дальше.

— Да благословит тебя Аллах, сынок.

Сделав обход аула, Андасбек вернулся в дом. Главный отау кыпшаков был не юртой, а домом из глины, окрашенный белоснежной известью изнутри и снаружи. Пол устлан пестрыми узорчатыми толстыми коврами, стены увешаны туркменскими шелковыми коврами, в каждой комнате на кровати до потолка уложены шелковые одеяла разных рисунков и расцветок, рядом с кроватью сундуки, обитые серебряными вставками, разноцветными камнями, на сундуках подушки и одеяла разных форм и фактур. В гостиной несколько сундуков, в одной разные вкусности, чай, в другой скатерти, полотенца для рук, прочая утварь, в третьей посуда; низкие круглые столы один за другим тянутся длинной вереницей, вдоль которых лежат шелковые одеяла, подушки, чтобы гостям было удобно, мягко и тепло сидеть или полулежать. Таковой добротный дом, с несколькими комнатами, большими окнами и деревянным крыльцом, единственный в ауле. Остальные аульчане жили в юртах.

Онгар вышла из дома и крикнула детям «Идите завтракать, быстро, быстро, бегите, умойтесь и к столу». Дети знали, маму задерживать нельзя, у нее много дел, поэтому вскочили и побежали к роднику, помыли руки лица, напились холодной родниковой воды и обратно в дом. За круглым столом собрались отец Андасбек, дед Асубай, мама Онгар, младшая жена Андасбека, Алтынбала и все дети от двух жен, пришли дяди Андас и Былшык. Прислуга Назыкеш разливала чай.

Смуглая, худенькая Назыкеш, с черными как смоль волосами, длинными ресницами, в семь лет осталась сиротой. Ее родители — жатаки, заболели и умерли от холеры, родственники сами еле выживали, обуза никому не нужна. Онгар пожалела сироту и взяла к себе в прислуги. Назыкеш полюбила Онгар как родную маму и целый день крутилась около нее, помогая ей во всех домашних делах. К тринадцати годам она умело вела все хозяйство Онгар, став ее незаменимой помощницей. Назыкеш всем сердцем полюбила многочисленную родню хозяев и была им безмерно благодарна за их доброжелательность, искренность, доброту и человечность. И сама стала родной для всего их большого семейства.

Дед обратился к младшим внукам, ласково поглядывая на них:

— Ну-ка, расскажите отцу, чему в медресе научились, что познали?

Не успели дети начать свой рассказ, как в дом вошел гость, Кулан, и громко здороваясь, прошел к мулле Асубаю, поздоровался за руки с ним, затем с Андасбеком, и присел за стол. Назыкеш, взглянув на Кулана, заволновалась, покраснела и молча налила ему чай. Она втайне влюблена в Кулана, и как только он вошел в юрту, сердце замерло, руки-ноги онемели, голос пропал, стало жарко, голова склонилась к самовару, взгляд красивых глаз сверлил пол, и боясь шелохнуться, она еле дышала. Но, слава Аллаху, никто на нее не обращал внимания. Кулан же, сев за стол, пристально смотрел на дочь хозяина, сидевшую напротив него, Магрипу. Он был не в силах свести с нее взгляда, не мог не смотреть на нее. Впрочем, Магрипа была той самой главной причиной, по которой юноша использовал любой повод приехать в аул. Девушка давно заметила влюбленный взгляд Кулана, и это льстило ее самолюбию. Впрочем, все дочери Андасбека привыкли к восторженным глазам мужчин, и уже твердо знали о своей красоте и силе красоты. После обычных слов приветствия, общих вопросов-ответов друг к другу, Андасбек спросил:

— Что за новость тебя пригнала к нам?

— Ага, в городе волнения. Русские крестьяне отказываются платить налоги в казну.

— Получается, и русскому народу тяжело живется в селах, городах?

— Тяжело, ага. Всему народу тяжело, и крестьянам, и рабочим.

— И налоги русские платят в казну?

— Платят, ага, и жалуются на непосильные налоги.

— Бий Мырза в прошлый раз говорил, соседи, украинские переселенцы, жалуются на начальство, на тяжелые условия и налоги. Что они такие же обездоленные, как и наши жатаки. В лучшем случае крестьянин имеет корову, — влез в разговор Андас.

Кулан добавил:

— Среди народа в Верном ропот большой, будь то казахи, русские, дунгане, уйгуры. Всему народу нынче тяжело.

— Что народ говорит, о чем ропот?

— В городе народ и рабочие говорят, что причина тяжелого положения народа — баи и управители, казахские, русские, казачьи, все. Рабочие заводов, фабрик, железнодорожные, типографские собираются на своих собраниях, состоят в своих тайных кружках и группах, и все твердят, что настоящими защитниками народа являются только большевики. Много рабочей молодежи привлечено большевиками в свою деятельность.

— Да, — задумчиво, медленно протянул Андасбек, — молодежь сегодня, как сухие сучки во время засухи и жары, вспыхивает от легкого дуновения и загорается ярким пламенем. Куда их поведешь, туда и пойдут. Получается, сынок, против царя сами русские выступают?

— Недовольства много в обществе, мырза. В городе повсюду слышится «Не доверяйте царскому правительству!», повсюду распространяют листовки — обращения к рабочим и бедным людям.

— Кто всем этим руководит?

— Социал-демократы, их называют большевиками.

— Что за выступления проводят?

— Требуют сократить рабочий день и повысить зарплату. Но листовки распространяют не только в городах и крестьянских селениях, станицах.

— Листовки дошли и до аулов?

— Сейчас бурно распространяют листовки, переводят их на казахский язык и пересылают из аула в аул. Учителя, переводчики везут листовки в аулы, рискуя жизнью. Все больше и больше людей хотят борьбы против Ак патша.

— Значит народ просыпается на борьбу против царя?

— Да. Но народ не хочет и ханской власти. Говорят: «На что она нам? Веры нет в нее». И все больше людям нравятся слова и призывы большевиков. Большевики говорят, не нужны народу никакие правители, ни ханы, ни султаны, ни царь.

Андасбек молчал. Кулан смотрел на Андасбека и дивился, как сильно тот постарел за последний год… Через некоторое время Андасбек спросил:

— Кулан, на этот раз ты увидел все то, что происходит вокруг. И это хорошо, держи открытыми глаза и уши. Народ спит, а нам спать нельзя. Про большевиков я слышал немного, но видимо это сила больше, чем мы думали. Собери мне о них побольше сведений.

— Хорошо, мырза.

— Скажи, сынок, из того, что ты слышал, ты сам веришь большевикам, их призывам, листовкам?

— Я не знаю, мырза, кому и в кого верить? — замешкался Кулан, не ожидавший такого вопроса, и сомневаясь, неуверенно ответил, — я знаю только одно, я хочу прежней жизни в ауле, среди своего народа, без чужих.

— Эх, Кулан, ходишь среди всего нового, в самой гуще событий, и так и не понял, что прежней жизни никогда не будет, — вздохнув, своим обычным спокойным голосом протянул Андасбек, и снова замолчал. И уже весь завтрак молча сидел за дастарханом, изредка делая глоток чая. Кулан ожидал, что внутреннее его смятение от всего происходящего вокруг будет улетучено решительным и боевым кличем Андасбек бая, что не бывать ничьей власти на казахской земле, кроме ханской, своей казахской. Он скакал всю дорогу сюда, думая, что сейчас его хозяин развеет все его сомнения, а вместо этого…

Кулан вышел из дома бая разочарованный. Вдохнул свежий аромат горькой полыни. Как хорошо в ауле, в родном доме! В городе он скучает по степи, по юрте, по скачкам. Он решил остаться в ауле, чтобы хоть немного побыть рядом с Магрипой, а ночью выехать в город. Но тут вспомнил, что родные его заждались. Кулан предполагал, что едва он въехал в аул, как кто-нибудь уже сообщил о его приезде родителям, и они теперь ждут его. В ауле мигом все узнают, кто к кому прибыл. И действительно, бабушка с отцом с нетерпением ждали перед юртой. Увидев бегущего к ним юнца, они заулыбались. Мать бросила дела и выбежала из юрты. Подбежав, он прежде всего подошел поздороваться с бабушкой. Посмотрев на бледного и худого внука, целуя его в лоб, старуха запричитала:

— Что же это творится, совсем моего внучка загубите, со своей учебой, — заплакала бабушка, — голодом морят тебя в городе, мой мальчик?! Здоровье подорвете моему внуку и не нужно будет никакого ученья!

Кулан снисходительно улыбался, в городе никто не замечал его худобы и бледности, а здесь в ауле, упитанный и краснощекий народ.

— Покормите же моего внучка, восстановить нужно здоровье его, — не унималась бабушка, а Кулан ее обнял и приговаривал: «Не плачьте, аже [42], все у меня хорошо».

Она его не слушала и продолжала плакать:

— Жил бы в ауле и каждый день ел бы мясо и пил сорпу, горя не знал бы!

Никто не стал перечить и спорить с бабушкой, хотя маму Кулана передернуло: «Разве пастухам легко живется в ауле?» Подошедшая к ним Онгар, с младшими детьми, сыновьями Альмыханом и Имандыханом, по приглашению семьи, чтобы поддержать и разделить их радость от приезда Кулана, стала объяснять бабушке:

— Сейчас времена изменились, аже. Тот, кто учен и знает русский язык, тому в жизни дорога белая. Андасбек желает всех сыновей в городскую школу устроить. Старших детей мой отец-мулла не разрешал, все по-старинке думал, а мы его обидеть не хотели. А эти, — показывая на Имандыхана и Альмыхана, сказала — эти, говорит, обязательно в русскую школу пойдут. И Куланом доволен. Большим человеком будет Кулан, аже!

От этих слов в юрте все заулыбались. Бабушка, стряхивая слезы, проговорила:

— Дай, Аллах, молюсь за него каждый день. Далеко, думаю, как он там один ходит? А если заболеет, кто за ним будет ухаживать…

Невестка, мать Кулана не выдержала, испугалась, что Онгар с Андасбек баем обидятся, выучили их сына в школе, стипендию платили, на работу важную устроили, большим человеком стать помогают, а тут бабка причитает, неблагодарная.

— Что вы причитаете? — повысила она голос на бабку и обратилась к Онгар: — Вам с мырзой спасибо за все. И приютили нас, к себе в аул пустили, от голодной сиротской доли спасли, хоть и дальние мы родственники. Столько помощи от вас получили, жизни не хватит отблагодарить! А Кулану больше всех повезло! На содержание в городе взяли, обучили. Да возблагодарит Аллах вас и вашу семью!

Кулан, посидев из вежливости с родными немного времени, все искал подходящий момент выйти. Бабушка тем временем усиленно его кормила, то бульона побольше подольет, то мясо подаст, то баурсаков. Когда все поели, поблагодарили Аллаха за пищу и стали накрывать стол к чаю, Кулан вышел на улицу и пошел искать Магрипу. Неразлучные три сестры, Магрипа, Даметкен и Койсын шли к речке. У каждой в руке большой мешок. Кулан подскочил и взял из рук Магрипы и Даметкен мешки:

— Давайте я помогу.

Но мешки оказались легкими-легкими, и девушки засмеялись над ним. Кулан смутился:

— Что это вы в мешках несете? Думал тяжело вам…

— Пух для одеяла, — ответила Койсын, — а у тебя сейчас нет дел? Ты не поедешь в город?

— Нет, я немного свободен.

— Тогда помоги нам. Зачем зря бездельничать, когда хлопот в ауле невпроворот?! Принеси горячей воды в ведрах к реке. Надо помыть шерсть.

Кулан притащил два ведра горячей воды. Девушки уже мыли пух в мешках в реке. Отправили Кулана за большими тазами. Как только он принес тазы, налил воды из ведра, помог девушкам вытащить мешки из реки, и пух положили в тазы. Магрипа мылом прошлась по пуху, затем они с Куланом голыми ногами стали топтать пух в тазу, чтобы хорошо промылась. Кулан счастливыми глазами смотрел на девушку, та уклонялась от его взгляда и усердно работала. Койсын собралась было отправить Кулана за деревяшками для просушки, но Даметкен ей мигнула и громко сказала:

— Вы тут вдвоем заканчивайте сами, а мы с Койсын пойдем готовить нитки.

Даметкен схватила Койсын за руки и потащила. Чуть отойдя, прошептала:

— Не видишь, как он смотрит на нее? Пусть побудут одни, — Даметкен отличалась особой добротой ко всем.

— Да, сестренка, вижу, вот только какой толк? — резко ответила Койсын — Магрипа засватана за другого, а Кулан бедный, у него нет скота для откупа и калыма. Зачем надеждой заполнять безнадежную затею?

— Может ты и права, — вздохнула Даметкен, — все же пусть пообщаются, на радость. Мне думается, Магрипе он тоже нравится. Хороший парень, образованный.

К вечеру вся семья собралась за ужином. Андасбек снова сидел нахмуренный. В последнее время он все меньше и меньше разговаривал, все больше и больше находился в замкнутом состоянии. За ужином семья молчала, изредка поглядывая на главу семейства. Тишину нарушил личный помощник Андасбека, нукер Топаш, войдя в дом и сообщив:

— Мырза, прибыл Жанбас.

Топаш много лет служил у бая. Смуглый, крепкий и хваткий борец, исполнительный, надежный, никогда не перечил, добросовестно исполняя поручения. Привязав лошадь у входа, вошел в дом Жанбас.

— Проходите, дядя Жанбас, мы вас ждем к чаю, — приветливо и тепло, как утреннее солнце, встретила его Назыкеш.

— Доченька, спасибо, –ответил ей Жанбас, усаживаясь за стол.

— Как скот? — обратился Андасбек к брату.

— Пятьсот голов обменял на запасы зерна, заполнил амбары, в этом году урожай хороший, а следующий неизвестно как будет.

— Хорошо, зерно нужно, запасы нужны.

— Завтра собираю мужчин на сооружение каналов. Для орошения проса, пшеницы, ячменя нужны каналы дополнительные. Урожай хоть небольшой, но все же, сколько семей можно прокормить. Были бы еще инструменты, как у крестьян…

— Закажи купцам инструменты, по одному виду. Дай образцы Молдасу, и он сможет сделать.

— Да, я думал об этом. В Китай поеду, сам выберу и привезу образцы.

— Съезди.

— Тысячи голов на налоги ушли. Налоги царя душат.

— Да, с этой войной еще военный налог ввели, никуда не денешься.

— Зачем нам это война с германцами? Русский царь хочет воевать, пусть воюет, а мы тут при чем? — проворчал Жанбас — Нам с германцами делить нечего!

— Э-э-э, сынок, кто же нас спрашивает? Сколько лет ваш брат Жумеке участвовал во многих восстаниях со многими повстанческими отрядами и на севере, и на юге, — вмешался в разговор мулла Асубай — На все наши требования царская власть в ответ присылала на наши земли все больше и больше вооруженных войск. На все наши просьбы, нужды, чаяния, жалобы — в ответ войска. Сколько бы мы не давали отпора царским войскам, царь нам на встречу не шел, а отправлял все новые и новые отряды. Понастроили крепости и чуть что прятались там, дожидались подкрепления и снова в степь. Царские отряды заставляли подчиниться и принять их волю. На аулы восставших казахов налагались штрафы, как возмещение убытков казакам и переселенцам. Скот восставших отбирали, арестовывали руководителей восстания, заочно судили, при поимке либо казнили, либо на каторгу отправляли, а то и на месте убивали. И сегодня, несправедливость продолжает твориться на наших глазах на нашей земле! Против нас отправляют свои войска и у нас же берут верблюдов и лошадей для своих войск!

Жанбас решился высказать свою тайную мысль:

— Брат, не лучше ли переехать во владения китайских ханов до лучших времен?

Андасбек оторвался от чая, внимательно посмотрел на Жанбаса, и подумал, вот так, многие думают, что бессильны против захватчиков и готовы бросить землю и убежать. Вслух спросил:

— Отчего же ты думаешь, Жанбас, что настанут лучшие времена? Если мы убежим в Китай, то лучшие времена настанут для пришельцев, а народ наш станет рабом. И здесь, и в Китае.

— Видишь ли, — осторожно продолжил Жанбас, — получим поддержку китайских ханов, и тогда освободим землю от русских.

— Ты где и когда видел, чтобы китайцы поддерживали и защищали степняков? Китайцы умны, с русскими ссориться не будут. Нас будут за нос водить, и русских тоже. Меж двух драконов смотри не сгори.

— Все же, брат, думается мне, не в интересах китайцев усиление русских и захват ими наших земель. С поддержкой китайцев русских сможем отбросить обратно домой. А своими силами…, — с сомнением в голосе протянул Жанбас, качая головой.

— Жанбас, раньше все думали, не в интересах Хивы и Бухары усиление русских, однако, что произошло? Ни Хива, ни Бухара не поддержали наших в борьбе против царя, тихо отсиживались, двойную игру вели, предавали, и дождались, когда их русский царь разгромит. Поняли свою ошибку, но слишком поздно. Столько лет наши надеялись на их поддержку, на их войска, а толк не вышел. Надежда на китайцев — пустое, мираж.

— Тогда на чью поддержку надеяться?

— Нужно самим защищать свою землю! Свою землю сможем защитить только мы сами! Это не в интересах ни китайцев, ни кокандцев, ни хивинских правителей, ни русских. К каждому из них обращались наши предки, и что в итоге? Никому из них доверять нельзя, у каждого из них свои интересы, чуждые нашим. Такие союзники нам не нужны. Только внутри своего государства, среди своих нужно искать силы и союзников. Вражду межродовую оставить, всем вместе объединиться во имя главной цели!

— Некому народ объединить, — с сарказмом сказал Жанбас. — Нет у казахов сегодня таких предводителей, как Кенесары или Абулхаир. Все продались Орыс хану [43], или им умерщвлены. Сам же видишь, раскол внутри, одни за царя, другие против, третьих хитрые русские подкупают, четвертых запугивают… Раскол в степи. Да и без оружия мы, куда нам с ними тягаться?! Союзники нужны!

— И все же, раскол был всегда и не впервой нам с внешним врагом сталкиваться. Были у нас и Шынгысхан, и калмыки, и где они сейчас?! Раньше времени хоронить себя нельзя. Нужно всем родам объединиться и всем народом встать на защиту Казахского ханства, свободного и независимого! Нас 25 миллионов, и мы наследники сильного могучего Казахского ханства! В нас самих есть сила!

Жанбас вздохнул: давно нет ханства, но каждый раз кто-то да мечтает о возрождении.

— Войско свое нужно. С оружием решить нужно. А кто нам даст это все?

Вошел Топаш:

— Мырза, прибыл Камыр.

— Пусть заходит. Что его пригнало на ночь глядя?

Камыр, дальний родственник из соседнего бедного аула, влетел в дом и с ходу запричитал:

— Ой, мырза, беда! Как же мы эту зиму переживем? Чем же кормить будем скот?

— Говори, что случилось? — нахмурив брови перебил Жанбас, — по существу говори.

— Пару месяцев назад ходил около нашего аула ходок, земли наши рассматривал. А сегодня атаман прибыл и говорит, селение будет крестьянское здесь. Дал два дня на то, чтобы мы убрались верст на сто. Наши зимние жилища, могилы предков — все останется, — с отчаянием прослезился родич.

— Почему не сказали, что был ходок? Знаете же зачем они появляются в аулах! — разозлился Жанбас.

— Собираемся, поехали, — встал Андасбек, — Как звать атамана?

— Не знаю, мырза, не спросили мы его имени, — дрожащим от страха голосом ответил Камыр.

— Тьфу, бестолковые, — ругнулся Жанбас. — Ладно, на месте разберемся. Поехали.

— Да как же? — струсил бедный родственник, в глазах появился испуг, — за ними генерал-губернатор, всех нас убьет, кто же потом детей и жен кормить и защищать будет?

Жанбас, направлявшийся к двери, остановился, и прикрикнул на родственника:

— Ты зачем к нам пришел? За утешеньем?

— До чего терпеливый народ, — охнул Андасбек, направляясь к лошади, — дух предков уснул в них. Наши доблестные ханы и батыры места себе на том свете не находят, мысль гложет поди: «Для кого старались землю сберечь? Насмерть бились, чтобы отстоять для потомков». А тут добровольно, смирно. Что за времена настали? Куда катимся?

*

В эту ночь Андасбек не хотел видеть никого, и пораньше лег в постель. Позже всех ночью ложилась Онгар, пока все домашние дела переделает, уложит всех детей спать, даст задания прислуге назавтра. Ложась в постель, она чувствовала, что муж не спит. Отвернувшись к стене, он лежал тяжело дыша. Часто по ночам выходил из дому и ходил по аулу, но обязательно кого-нибудь встречал, а ему не хотелось разговаривать ни с кем. Все эти ночи Онгар не говорила ни слова, делала вид, что тоже спит. Но сегодня не выдержала:

— Андасбек, ты какую ночь не спишь, все ворочаешься, — в голосе Онгар чувствовалась тревога, — так нельзя, заболеешь ведь, сляжешь и хуже будет.

— Спи, милая, главное, чтобы ты не болела.

— Андасбек, если ты переживаешь, я переживаю вдвойне, если ты болеешь, моя душа болит сильнее, если с тобой случится что страшное, я не смогу жить без тебя.

— Не говори так. Даже если со мной что случится, ты должна держаться, ты нужна детям.

— А ты нужен мне, — горячие слезы покатились из глаз Онгар, и все накопленные переживания за мужа, сотрясая плечи, вылились в неудержимом плаче, — Андасбек, ты моя любовь, опора, защита, без тебя я умру.

— Милая моя, любимая, прости, я заставил тебя страдать, прости что не могу тебе и детям обеспечить беззаботную и счастливую жизнь… — дрогнувшим голосом сказал Андасбек, обнимая и успокаивая жену, целуя ее руки, лицо.

— Молчи Андасбек, молчи, не говори так — сквозь слезы отвечала Онгар, — я счастлива с тобой, и лучшей жизни мне не нужно.

— А дети, Онгар? Какой мир я им оставлю? Как защитить семью от врагов? Как обеспечить свой род и свои аулы, когда повсюду притесняют? Каждый аул становится все беднее и беднее, все беззащитней. Русские сильны, умны и хитры. Боюсь, если и так дальше будет продолжаться, мы станем все изгоями, а наши дети станут рабами.

— О, Алла, что ты говоришь, Андасбек? — ужаснулась Онгар.

— Да, Онгар, ты удивляешься, и многие так же удивляются, как и ты. А ведь к этому все идет, и никто этого не видит. Нет, еще хуже, все видят, но ничего поделать не могут. Бедный мой народ, несчастный. Что ждет нас всех впереди? Я не знаю. Впервые в жизни, я не знаю, что будет, как быть и что делать? Я не знаю, как уберечь детей от голода, рабства, бесправия? Как им выжить в таком мире? Будут ли жить они на родной земле, или будут скитаться как изгои, ища приюта?

— Андасбек, не говори так. Есть Аллах, и он заботится о каждом. Не убивайся так. Одному Аллаху известно, для чего творится вокруг это новое и непонятное. Но я знаю одно, Аллах дает все для блага, даже если мы этого не видим. Андасбек, ты не сможешь прожить жизнь за всех своих детей, и не сможешь решить все их проблемы, доверься Аллаху. Аллах дал жизнь каждому чаду, и может забрать жизнь в любой момент, и это не будет в твоей власти. Каждому суждено прожить свою жизнь, и даже если ты все проблемы взвалишь на свои плечи, всех детей и всего рода, ты не сможешь прожить за каждого из них, не сможешь спасти их от смерти, если Аллаху суждено будет призвать их к себе. Не убивайся так, ты делаешь все возможное, что в твоих руках. А невозможное и будущее в руках Всевышнего. И судьба каждого человека не в твоей власти, а в воле Аллаха. Путь каждого предопределен Аллахом.

От слов Онгар, израненное сердце Андасбека, ставшее за последние дни и ночи тяжелым камнем в груди, стало отпускать и Андасбек с глубоким облегченным вздохом проговорил:

— О Алла, что же я так мучился столько дней и ночей, нужно было давно поговорить с Онгар, с моей мудрой Онгар…

Жена продолжила:

— Андасбек, ты в этих переживаниях совсем забыл о том, что дочери выросли. Время пришло их выдать замуж.

— Да, Онгар, ты права. Я забыл тебе сказать, жалаир Бектай из Капалы сватается к нашей дочери Орынбале. Я завтра же созову совет.

*

Андасбек созвал совет старейшин и аксакалов, решить судьбу старшей дочери брата Жуманбая и Онгар. Недолго думая, совет в ауле решил, что это хороший союз, и Орынбалу согласились выдать замуж за жесткого и сурового бая Бектая из рода матай племени найман Среднего жуза, третьей женой, родовое поместье которого находилось в урочище Капалы. Проводив после ужина гостей, Андасбек обратился к Онгар с Назыкеш, прибиравших со стола:

— Онгар, я вижу, Назыкеш выросла невестой?

Назыкеш покраснела, смутилась и опустила голову. А хозяин продолжал:

— Назыкеш, засватать нужно тебя за хорошего жениха, правильно говорю? — улыбаясь смотрел на нее, а у девушки комок в горле застрял, так ей хотелось сказать, не нужно ее выдавать замуж, но смелости сказать не хватило. И страх овладел ею: не сможет потом видеть Кулана, ее единственную тайную любовь. Ни единый человек не знает, как она грезит о нем по ночам, как ей достаточно хотя бы мельком видеть его иногда.

Зная, что в аулах много бессовестных джигитов, которые, не моргнув глазом могут надругаться над беззащитной девушкой, сиротой, Андасбек думал о том, что ее нужно пристроить в хорошие руки. В ее шестнадцатилетнем возрасте с ее миловидным личиком, юным телом, желающих затащить в камыши темной ночью найдутся. В этом возрасте риска много, можно проглядеть. Онгар не заметит, у нее домашних дел много, сам он часто в разъездах, а коварные мужчины есть в каждом ауле.

Онгар согласилась, она прекрасно понимала, о чем думает ее муж:

— Да, ты прав, надо позаботиться о доченьке, подумай, за кого можно выдать, чтобы человек хороший был, надежный.

После слов Онгар, Назыкеш сдерживаться не смогла, из глаз ее закапали слезы. Она надеялась, Онгар не захочет отпускать от себя ее, незаменимую и самую лучшую помощницу в доме. И ей стало обидно, самый дорогой человек готов от нее отказаться. Появилось чувство, будто ее хотят выпроводить из этого дома, ставшего ей родным. От нахлынувших чувств, не выдержав душивших ее слез, девушка выскочила из-за стола и выбежала из комнаты. Убежав в свою комнату, она кинулась на кровать, уткнулась в подушку и заревела. Она не хотела замуж ни за кого, она не хотела уходить из этого дома. Казалось, ее маленький мир рушится. За стенами этого дома мир казался враждебным, и она боялась и страшилась его. На разных тоях в разных аулах, дальних и близких, где она бывала, сопровождая Онгар, Назыкеш не раз слышала от прислуг, как ей повезло, и как хорошо к ней относятся хозяева. Видела отношение других баев к слугам, к бедным родичам, их самоуправство, слышала много разных историй, после которых каждый раз благодарила Аллаха за своих хозяев. А еще эта любовь, чувства к Кулану, пусть безответные, но ей и этого достаточно. Достаточно просто иногда видеть его, слышать его, незаметно любоваться им. Но полностью разлучиться и не видеть его… И снова неудержимые рыдания.

В комнату к ней вошла Онгар. Присела на кровати и начала гладить по голове, по волосам.

— Тише, тише милая. Ты чего так? — мягким, нежным голосом сказала Онгар, — Если ты еще не хочешь замуж, никто тебя заставлять не будет. Не понимаешь, вот и плачешь. Успокойся, мы о будущем твоем думаем. Не хотим, чтобы шакалам хищным попалась в руки. Мы в ответе за тебя перед Аллахом, ты нам как дочь, и сейчас пора думать о будущем твоем. Жизнь девушки во многом зависит от мужа. Попадется плохой муж, будет бить, ругать, срывать свой гнев на тебе, и жизнь будет не милой. Будет муж добрый, заботливый, любовь и счастье в дом придут. Маленькая ты еще, не понимаешь, поэтому доверься нам, мы тебе счастья и добра желаем.

Слушая Онгар, Назыкеш понемногу успокаивалась. Она крепко-крепко обняла ее ноги, все еще не поднимая головы от подушки.

— А теперь, доченька, успокойся и ложись спать, все будет хорошо.

Андасбек предложил Онгар выдать Назыкеш за караульного Топаша. Онгар ценила верного нукера не меньше мужа. Топаш — спокойный, немногословный, надежный. Не ожидавший такого подарка судьбы, тот обрадовался и был безмерно счастлив от намечавшейся женитьбы. Онгар организовала небольшой свадебный праздник в ауле, нарядила невесту в платье и украшения, принарядила юрту Топаша. С Андасбеком они подарили молодым вороного коня, кобылицу, верблюда и с десяток овец, убрали юрту коврами, одеялами, выделили кухонную утварь. Онгар расхвалила Топаша, и Назыкеш, в силу молодости и впечатлительности, влюбилась в Топаша. Довольная, что теперь у нее своя семья, своя юрта и свой муж, Назыкеш забыла вчерашние слезы и обиды, забыла свою детскую любовь к Кулану, радовалась как дитя. К тому же они с мужем продолжали жить и трудиться в родном ауле.

*

Семья Аскарбека не была чуждой Молбале, их семьи часто виделись то у одних в ауле, то у вторых, то на тоях гуляниях. Молбала с детства играла с Аскарбеком в игры, вместе бегали к речке и кидали камни в бурлящие стремительные воды Коксу, скакали на лошадях в степи, собирали малину в лесу, вечером всей детворой гнали с пастбищ в стойло баранов и коров, стреляли из самодельного лука в птиц, а в сумерки сидели шумной детворой на мягком травянистом холмике зеленого цветения, зажигая костер и слушая очередные древние сказания гостивших акынов или аксакалов аула. С детства, Молбала с Аскарбеком знали, что, повзрослев поженятся, и по-детски к этому относились: это что-то далекое и непонятное. А пока они росли, безмятежно играли и шалили. Сватовство, отъезд в аул Аскарбека, все это выглядело для молодых, как очередная игра. Даже то, что по приближении к аулу, Уалихан бай приказал сыну и невестке слезть с коней и дальше идти пешком, кланяясь Аллаху и местным духам, их смешило, и они тихо посмеивались, украдкой поглядывая друг на друга. Так, кланяясь, они дошли до окраины аула, где их прибытие ожидал весь аул. Впереди всех стояли старушки аула, которые бросились со словами благословения к невестке, целуя ее лоб своими высохшими губами, царапая нежную кожу или слюнявя лицо. Вслед за ними посыпались на невестку с женихом многочисленные поздравления, благословения, пожелания и поцелуи пожилых женщин и мужчин. Морщинистыми дрожащими руками одна старуха держала наготове платок, которым накрыла волосы невестки. Затем вся встречающая толпа повернула к юрте байбише Умит, и повела невестку к свекрови. Молбала переступила порог юрты, и мать жениха, ожидающая ее с нетерпением и волнением, держа наготове в руках ложку с маслом, с молитвой в устах, поднесла ложку к огню, затем ладони обмакнула в масло и провела по лбу невестки, поцеловала, причитая добрые пожелания. Уставшая с дороги и всех обрядов, от духоты и шума в юрте, Молбала еле стояла, окруженная старушками, каждая из которых старалась сделать что-нибудь из обычая сватовства, считая это своим священным долгом. Одна из старушек бросила в огонь очага кусок бараньего жира, причитая положенные обряду слова, от резкого шипения и дыма которого Молбала вздрогнула и отшатнулась. Закружилась голова, затошнило.

Меж тем гул и многоголосье стояли в юрте и за юртой. Кто с интересом, кто оценивающе, кто праздно, кто с простым любопытством, кто на что горазд, разглядывали невесту: среднего роста, худенькая, с тонкими ногами и руками, с длинными тонкими пальцами, с еще несформировавшимся юным телом, светлое узкое продолговатое лицо, небольшие миловидные карие глаза, над ними брови дугой. На руках и пальцах серебряные браслеты и колечки разных форм, в ушах длинные серебряные серьги с позолотой. Тонкие темно-каштановые волосы сплетены вперемежку с медными и серебряными монетами в длинную звенящую косу, дорогое шелковое платье до пят, поверх расшитый красный бархатный камзол — весь вид аккуратный, опрятный. На глаза бросается ее любовь к украшениям и чистоте. Держится тихо и спокойно. В ней чувствуется смущения малость, скромность. Слабая, чуть заметная улыбка, и пытливо-любознательный, с примесью удивления взгляд выдавал ее совсем еще юный возраст. Некоторые жалостливо кивали головой и охали, меж собой тихо перешептываясь: «слишком юная», «несозревший плод». Зоркий взгляд Уалихан бая и привычка за всем наблюдать не утаили от него ребячество детей, и пересуды аульчан. В первый же день приезда он дал указание байбише, маме Аскарбека, взять невестку «под свое крыло». Сам Уалихан жил в юрте токал, младшей жены.

Для своих аульчан накрыли столы, установили качели-алтыбакан, провели небольшие игры и состязания, молодежь гуляла и веселилась. Народ между собой тихо перешептывался: почему так быстро забрали невестку? Почему большой той не объявили, гостей не пригласили? Что за спешка? Может невеста беременна? Если и так, юрту молодым новую белоснежную не установили, невесту держат в юрте свекрови. Ладно бы, если бы они были бедными и приданого не было, на нет и суда нет, а так есть же у них все. И приданое богатое прибыло следом, невеста из уважаемой богатой семьи. Все в приданом есть для установки новой белой юрты для молодоженов и для внутреннего убранства. Однако же Уалихан бай все делал как-то не обычно. Вдобавок, на третий день небольшого празднества, последний обряд родители жениха не провели: когда молодым застилают постель в отдельной их юрте и оставляют наедине. Перешептывания участились. Народ любопытствовал и раздражался от скрытности бая, и все ждал объяснения. Наконец, Уалихан объявил, свадьба назначена на следующее лето, а сейчас пусть старейшины аулов готовятся к поездке на съезд в Баканас. Такое объяснение не удовлетворило народ, и еще несколько дней пересуды в аулах продолжались про необычное сватовство, про скрытность бая, про выгодную партию, невесту с богатым приданым, про то, что юную невесту забрали из отчего дома, а живет она со свекровью, и про то, что жених с невестой все еще не осознали и не повзрослели. Были среди аульчан и те, кто списывал все это на скупость бая, не пожелавшего тратиться на свадебный той, как бы нелепо это не звучало, ибо богатая уважаемая семья невесты не позволила бы без веской причины так спешно, скромно и тихо выдать дочь.

Между тем, в Семиречье все готовились к поездке на свадьбу Бектай бая и Орынбалы. К назначенной дате свадьбы потянулись в Капал приглашенные гости со всех сторон Жетысу. Стали съезжаться каратальские, балхашские, ушаральские, саркандские, лепсинские, коксуские, иссыкские, в общем, по большей части, жетысуские племена.

*

Солнце только-только начинало подниматься в небо из-за гор, скот выгоняли из стойбищ в степь, трава еще блестела капельками росы, когда сестры Магрипа, Даметкен, Койсын выехали из родного аула. Путь пролегал по безлюдной знойной степи, ибо аулы еще ранней весной откочевали к подножию гор. На своих скакунах с белой гривой, в богатых праздничных нарядах, сопровождаемые Баймыханом, сводным братом по материнской линии, не останавливаясь на отдых, они мчались в аул жениха. Баймыхан, одетый щеголем, придерживал носком своего модного сапога длинный соил. За ремнем приделан охотничий нож. Без ножа и соила — дубинки никто в степи не передвигается. Несколькими днями раньше уехала к Орынбале их мама Онгар с младшими детьми. Магрипа, Даметкен и Койсын остались за старших по домашнему хозяйству и до сегодняшнего дня не могли выехать. Ближе к вечеру, проскакав по утренней прохладе, по обеденному зною, по сопкам, холмикам и равнине, без отдыха и еды, они добрались до владений жениха. Сначала увидели пенящуюся игристую извивающуюся ленту реки Биен и зеленеющие сады. Далее желтели пшеничные поля.

— Какая красота! — ахнули девушки в изумлении, перейдя на медленную рысь. — Чья это земля?

— Эти земли принадлежали раньше Бектаю. Но сейчас принадлежат казакам, — ответил Баймыхан, — здесь недалеко казачье укрепление Капал. Аул Бектая чуть дальше, в стороне.

Вид зеленой рощи среди пустыни заинтересовал девушек. Даметкен попросила:

— Брат, давай прогуляемся в тени этих деревьев?

— Видите, среди деревьев дома? Это казачья станица.

— Покажи нам ее, — потребовала Койсын и не дожидаясь ответа, поскакала к роще.

Баймыхан с сестрами удивленно переглянулись, пожали плечами и поскакали следом за Койсын. Дома утопали в тени деревьев, легкий ветерок слегка колыхал листву, множество птичек чирикали на верхушках. Ровная чистая улица, вдоль улицы с двух сторон деревья, ровным рядом красивые дома. Койсын на коне медленно ехала по улице, внимательно рассматривая каждый дом. На подворье у каждого дома стояла юрта. Дождавшись брата, она спросила:

— Почему у них юрты стоят в каждом дворе? Им тоже нравится жить в юрте?

Баймыхан громко рассмеялся:

— Нет, они живут в своих домах. В юртах жатаки живут. В каждой станице много наших жатаков живет. Они пасут скот казака, пашут землю его, косят сено и хлеб, жена жатака — прислуга в их доме, полы моет, дом убирает, стирает.

Проходя мимо одного дома, у ворот они увидели старого казака. Он открыто улыбался и по-казахски поздоровался, и заговорил. Спросив, откуда они и куда, он пожелал им доброго пути.

Пройдя небольшой оазис, созданный казаками, впервые увидев богатую казачью станицу, услышав из уст казака казахскую речь, впечатленные увиденным и услышанным, далее поскакали по степи. Приближаясь к аулу жениха, сестры увидели его многочисленные стада и табуны, пасшиеся на лугах. Поднявшись на холм, остановили коней и зачарованно смотрели вниз. Красный закат разливался по небу и отливался на речке. Зеленые холмики окружили ярко зеленый жайлау [44]. Среди этого природного великолепия стояли белоснежные нарядные юрты для прибывающих гостей, установлен алтыбакан, на котором днем каталась детвора, а ночью — молодежь. С одного края аула стояла самая большая юрта — юрта хозяина аула — зажиточного бая Бектая, следом юрта байбише, затем второй жены, после других близких родичей, уважаемых и зажиточных и далее по дуге остальные аульчане, прислуга, пастухи, и так, в конце другого края, у маленькой речушки, поставлены черные кухонные юрты, около которых большое движение, подготовка и суматоха. Сквозь сумерки издалека виднелись силуэты джигитов, разносивших мясо на подносах из кухонных юрт, напротив, в гостевые. Позади осталась безлюдная и молчаливая степь. Впереди — дыхание жизни вечернего аула, оживленной шумом многоголосой толпы. Бескрайняя безмолвная степь сменилась шумом прибывших гостей, гулом вечернего аула, лаем взбудораженных собак, блеяньем и мычанием домашнего скота, людскими голосами и беготней: завтра будет свадебный той, а значит всю ночь будут приготовления. Смотря с вершины холма на все это вечернее оживление, окрики пастухов, блеяние овец и ягнят, возвращающихся с выпаса, ржание коней, скачущих на водопой, лай собак, большое скопление людей, снующих туда-сюда от одной юрты к другой, путники тоже оживились, стряхнув усталость вмиг. Каждый казах любил вечерний аул, взбудораженный, живой. Девушки приняли свою горделивую осанку, и с кокетливым движением медленно начали спуск с холма. Баймыхан усмехнулся, и если бы не эта дорога, утомившая его, то он обязательно бы подшутил над сестрицами. При их приближении, по аулу прошелся гул: «Смотрите, кыпшакские красавицы едут». В Жетысу их так и прозвали: «кыпшакские красавицы». Джигиты разных возрастов, и стар, и млад, повернулись в сторону девушек, почмокивая и перешептываясь:

— Пай-пай!

— Одна красивее другой!

— За такую и калым не жалко!

— Завидные невесты, любой отау украсят!..

Заходя в аул, Даметкен, широко улыбаясь встречающим мужчинам, своим звонким соловьиным голосом пропела:

Что же дела вы побросали?

Иль забыли зачем пришли?

Скромных девушек кыпшакских

Вы встречаете как цариц!

Мужчины загалдели, заулыбались, и вот из толпы встречающих зевак вышел молодой удалой джигит, с черными усами, с домброй в руке, и также стихами отвечал:

Гляжу я, на западе солнце садится,

А на востоке три звезды взошли!

На этом тое они будут царицами,

Всех, кто на этом жайлау собрались!

(Девушки входили в аул с восточной стороны, когда солнце уже садилось на западе и скрывалось за горами).

— Барекельды [45], Смагул!

— Барекельды, Даметкен, — закричали довольные зрители, радуясь певцам, и ожидая веселья.

Даметкен, тоненькая, как статуэтка, упругая, как струна домбры, высокая, с длинными иссиня-черными косами до пят — из всех сестер самая активная и деятельная, славилась соловьиным голосом, на ходу сочиняла стихи, импровизировала, пела, играла на домбре, участвовала на айтысах [46]. Общительная и веселая, она привлекала внимание и становилась центром любого общества и тоя. Ее открытое доброжелательное лицо, заливистый смех, щедрость души подкупали каждого, и малого, и старого, и мужчин, и женщин. Воздыхателей и поклонников у нее больше, чем у остальных незамужних девушек Семиречья. Ко всеобщему огорчению прибывающих сюда зевак, ожидавших от певцов развлечения, на этом Даметкен закончила, не продолжив. В этом помогла ей Койсын: резко крикнула толпе, уже замыкавшей их:

— Дайте дорогу, бездельничать и развлекаться будем завтра!

Койсын женихи побаивались, она была дерзкой, гордой, прямолинейной, иногда грубоватой. Никого не боялась, ни перед кем не смущалась, свойственной казашкам скромности и стеснительности в ней не было. Обязательно участвовала в состязаниях кыз куу [47]. Слова Койсын поддержал голодный и уставший Баймыхан, красивым мягким тембром промяукавший:

— Сегодня угощения для тела нам нужны, а завтра мы готовы принять и для души, — от слов сердцееда, обаятельного высокого стройного красавца, стоявшие в толпе девушки зарделись краской.

Баймыхан, сын Жуманбая и Онгар, признанный красавец и сердцеед Семиречья. Жена его Кульсипа, засватанная ему с младенчества, из обедневшей семьи, покорно сидела дома, занимаясь домашними заботами и детьми, а он легкомысленно прожигал свою жизнь, гуляя круглый год, гостя по разным аулам, не пропуская ни одного празднества, веселясь с девушками и молодыми женщинами.

Уставшие кони поплелись к гостевой юрте. Магрипа молчала. Спокойная, серьезная, благоразумная, с хорошей выдержкой, Магрипа внешне больше всех похожа на отца Андасбека: высокая, стройная, с благородной осанкой; лицо характерное их роду: с четкими линиями красивых губ, небольшим прямым носом, и добрыми глазами. Волосы густые, волнистые, черные заплетены в косы.

Увидев издалека жениха, Бектай бая, сестры между собой тихо пошептались и поморщились: несчастная Орынбала, жених ей достался старый, жирный, да говорят суров и скуп к тому же. Маленького роста, кругленький как баурсак, Бектай бай со своим высокомерным сварливым характером и скупостью не вызывал романтических чувств.

— Я посвящу песню жадности жениха, — погрозилась Даметкен, — говорят, его скупость не знает границ.

— Плохая мысль, пожалей Орынбалу, ей и так должно быть тяжело, — осадила ее пыл Магрипа.

Койсын, издали пристально наблюдавшая за женихом, выпалила:

— Я бы за такого не пошла!

Зная нрав Койсын, сестры рассмеялись: Койсын, как дикая необъезженная лошадь, ее не каждому получится усмирить.

— Да куда ты денешься, если отец согласие даст такому жениху? — Сквозь смех иронично усмехнулась Магрипа, — спрашивать, что ли будет?!

Даметкен предложила:

— Чтобы на такого старика, обрюзгшего не напороться, нужно поскорее самим выбрать себе жениха.

— Да что вы мелете?! — разозлилась Магрипа, — как Аллахом начертано, так и будет. Одному Аллаху известно, что нас ждет, и кто, — и грозно, для пущей верности, добавила: — Не гневите Аллаха своей гордыней! Да и засватаны все мы уже, и так известно, за кого пойдем.

Койсын презрительно парировала:

— А я никого и ничего не боюсь! Ну и что, что засватана, любить нелюбимого никто не заставит.

Даметкен вздохнула:

— Все же так не хочется выходить замуж по принуждению!

— Любви хочется? — с усмешкой спросил Баймыхан.

— Тебе не понять, — грубо ответила Койсын, — вам, мужчинам, все дозволено, и десять жен брать, и гулять, и любить на стороне.

Баймыхан громко, самодовольно расхохотался.

— Я поддержу Орынбалу, — прервала неприятный разговор Магрипа, и повернула к юрте невесты.

Даметкен же спрыгнула с лошади, затянула песню, и в сопровождении толпы, ей подпевавшей, пошла к гостевой юрте, приготовленной родственникам невесты. Она не замечала в толпе пристального взгляда бая Смагула, наблюдавшего за ней.

Со стороны невесты приехала почти вся многочисленная родня каракыпшаков, от мала до велика. В день свадьбы на вороных конях в серебряных сбруях, одетые в богатые одежды, строгие как воины, прибыли отец Андасбек и братья его Молдас, Жанбас, Андас, Былшык, Молдасбек.

Днем раньше из Коксу прибыли семьи карашапанов, представленные старейшинами аулов, Жаксыбаем, Аманжол бием, Ашимбаем, Бейсенбаем и род кыргыз, во главе с Уалихан баем и его преемником Аскарбеком.

С низовья реки Каратал, со склонов Северного Джунгарского Алатау прибыл молодой акын Смагул, сын Молдабая из рода сыпатай племени жалаир Старшего жуза. Сам Молдабай, богатый влиятельный бай, по болезни не выезжал из аула, и все дела передал сыну. Активный, деятельный Смагул быстро вник в хозяйские дела отца и своего рода и стал все больше вникать в политику Семиречья. В отсутствие отца Смагул представлял свой крепкий род, зимовавший в Алтын Эмельских горах, в урочище Кызылбулак, и кочевавший на осенне-весенние пастбища и летовки в урочище Биже. Смагул слыл известным певцом, участвуя в айтысах, и был первым среди знатной молодежи на тоях. Его любил народ, как любил всех певцов степи. Среднего роста, черноволосый, черноусый, большеглазый, смуглый, общительный Смагул вошел в гостевую юрту, громко поздоровался со всеми и сел, подвернув под себя ноги и положив на них своего неизменного спутника — домбру [48]. Он выглядел не по годам взрослым. Все его движения, слова вызывали уважение у аксакалов. Молодость, кипучая энергия, деловитость и открытость всему новому выделяла его из толпы постаревших и угрюмых баев.

С Лепсы прибыл бай Нияз с сыном Альжаном племени найман рода садыр. Зимовал его богатый аул между нижними течениями pек Лепсы и Аягуз. По берегам рек узкой полосой рос лес из ив, джиды и тополя. К лету аулы уходили в горную долину Джунгарского Алатау, в верховья реки Лепсы. Склоны Джунгарского Алатау, поросшие лесом из ели, пихты, лиственницы, тополя, осины, березы и яблони, богаты на сочную траву, отличный корм для скота после зимы. Нияз бай вошел в юрту, важно покрякивая, чуть кивнув головой в знак приветствия, и увидев краем глаза жениха Бектая, нахмурился. Бектай тоже не скрывал своего неприязненного отношения к нему. Между их аулами не раз возникали споры, стычки, то из-за пропавшего скота, то из-за корма, то из-за воды. То одна, то другая сторона обвиняли друг друга в пропаже скота, или в вытоптанной и съеденной траве, то не могли поделить реку. Об их враждебном отношении друг к другу знали все. Не раз собирался суд биев, чтобы решить их разногласия и вынести приговор.

С северо-востока Семиречья, со стороны озер Алаколь, Сасыкколь, Жаланашколь с притока реки Тентек, берущего начало в горах Джунгарского и Тарбагатайского хребтов прибыл бий Мырза, каракерей из племени найман Среднего жуза. Его владения занимали луга на берегу реки Шынжылы. На летних пастбищах каракереев лет пять-шесть назад русские переселенцы создали свои селения, занялись земледелием. Рядом с аулом Мырза бия, выросло поселение Андреевка, где крестьяне развели на все село яблоневый сад, соорудили четыре мельницы и крупорушку. С крестьянами Андреевки и Покатиловки Мырза сдружился, общался душевно. В особенности со священником Покатиловки, отцом Михаилом. Священник рассказывал бию историю и жизнь народов России, Мырза же являлся сказителем истории своего народа. Являясь любознательным человеком и управляя своими аулами, Мырза интересовался хозяйственной деятельностью крестьян. Крестьяне предлагали ему перейти на земледелие, полностью осесть, но являясь по сути консерватором, Мырза образ жизни ломать не желал, говоря: «Мы-скотоводы, мы не можем осесть, тогда наш скот погибнет от голода, наш род обеднеет, и мы станем жатаками». Крестьяне угощали Мырзу выращенными овощами, зеленью, на что он отвечал, да, это хорошо, вкусно, но наша еда — не трава, а мясо; наши предки тысячелетиями ели мясо. Так предки завещали. И в ответ угощал их казы и шужыком [49].

Мырза бий, среднего роста, среднего телосложения, с живым характером, небольшими круглыми глазами, черной копной волос и пышной бородой. Большой знаток истории своего народа, он живописно и красочно развлекал гостей разными историями и сказаниями. Взяв домбру в руки, он начинал сказания и люди слушали его часами, погружаясь в былое. Он любил рассказывать истории о батырах-героях, о ханах-защитниках, изгнавших калмыков, о Махамбете Утемисе и последнем хане казахов, Кенесары. Общительный, с острым умом, красноречивый, дипломатичный, он умел ладить со всеми: его считал другом и чопорный Уалихан бай, и скряга Бектай бай, недолюбливающие друг друга; его с радостью встречал возгордившийся Нияз бай, высокомерно относившийся к спокойному и мудрому Андасбеку, его уважали Анбасбек с братьями. Дружил Мырза бий и с Кайсар баем, с которым мало кто хотел дружить из-за его грубых шуток и унизительной манеры разговаривать. С каждым Мырза говорил на его языке, ровно относился ко всем, ни перед кем не лебезил, не хитрил, никого не унижал, искусно вел беседу среди враждебно настроенных друг против друга людей, сглаживал острые углы, но, если надо, мог показать твердость духа и характера. На свадьбу прибыл с женой Хадишой и дочерью Жулдыз. О красоте Хадишы слагали песни, но несмотря на это, она оставалась скромной, доброй, сострадательной, без капли гордыни и высокомерия. Хадиша дружила с Онгар, и с Акпейл, женой Жаксыбая. Между собой Хадиша и Онгар засватали своих детей, дочь Жулдыз и сына Коптилеу. Не успел бий Мырза войти в аул, как вмиг его окружила детвора. Один уселся на колени, другой облокотился на спину, третий у ног примостился, кто-то сунул ему в руки домбру, остальные окружили со всех сторон — ждут его легенд. Великолепный рассказчик, он мог до ночи рассказывать старинные легенды, сказки, были. Взяв домбру в руки, он начал петь песни и легенды о батырах, ханах, о войнах и победах, о доблести и мужестве, о любви и предательстве. Он любил детей, любил делиться со всеми благодарными слушателями любовью к земле, к своему народу.

С Аксу прибыл величественный бай Кайсар с четырьмя женами, многочисленными сыновьями и дочерьми, непременной свитой из друзей, помощников, имамов, биев и аксакалов. Он правит волостным управителем непрерывно более двадцати лет и ему беспрекословно подчиняются все двенадцать волостей крупного рода жалаир. В табунах Кайсара насчитывались тысячи лошадей. Он — всемогущая опора их рода, потомок Оракты батыра. Имея награды, почетные грамоты от царя, стал еще более могущественным. Совершив паломничество в Мекку, по возвращении стал хаджи, и чуть ли не святым в глазах народа. Построил мечеть в Аксу. Все это добавило ему славы, власти, а паломничество — святости. Хоть и был Кайсар безграмотным человеком, но при первом же знакомстве с ним казалось, он рожден повелевать и править. Слава его как самого беспринципного, смелого и наглого гремела на все Жетысу и уходила за пределы края. В особенности его боялась прислуга. Где бы он ни появлялся, вся прислуга старалась скрыться и не попадаться ему на глаза. Но это мало помогало. Он поднимал весь аул на ноги и доставал каждого, хоть из-под земли. Пока десять человек не будут обихаживать его персону, никому покоя нет. Так и на этот раз, подскакав к юрте, где его ожидала байбише, грузный бай, на удивление, ловко спрыгнул с коня, и уже гремел на весь аул:

— Где конюх? Бегом беги сюда, нерасторопный! Держи удила! И иди мигом накорми моего коня свежим, самым лучшим сеном, напои, вымой хорошенько, и дай отдохнуть, — и отдавая коня, следом в спину конюху с презрительной ухмылкой, но добродушно проговорил, — э-э, безмозглый, выйдет ли с тебя толк?

Через миг, забыв о конюхе, оглядевшись вокруг себя с недоуменным видом, как зарычит громко:

— Где прислуга? Что за нерасторопный народ! Неси воду, ледяную, умыться!

Одна из служанок выбежала из-за юрты с ведром воды и ковшом, чтобы полить ему.

— Бегу, бегу, — напуганная девушка подбежала, глядя в землю, не поднимая глаз, зачерпнула воды из ведра и стала поливать на толстые ладони бая. Он с громким шумом, издавая о-охи и а-ахи, умыл свое лицо, грузную шею и толстые, накаченные руки борца. Затем неожиданно как ущипнул служанку за грудь, а та от неожиданности как вскрикнет, и в следующий миг округа взорвалась хохотом. Девушка, покраснев до кончиков пальцев, схватив ведро и ковш, убежала за юрту. И неважно баю, замужняя она или незамужняя, молодая или старая. Ни их мужей, ни их отцов он не боялся. Все ему прощалось. Все списывалось на шутку.

В этот момент пробегала мимо Назыкеш, а бай как схватит ее за руку:

— Ты чья, красавица?

Ох уж этот Кайсар, ни одну женщину не пропустит. Обязательно что-нибудь да скажет, будь то комплимент или шутка.

— Замужем иль нет? — не унимался бай, и откровенным раздевающим взглядом с ног до головы прошелся по ее телу. Глаза бесстыже улыбались. У Назыкеш появилось ощущение, будто в эту минуту ее не только раздели. Не выдержав такого взгляда, отворачиваясь, краснея и злясь, она выдернула руку и побежала под его громогласный хохот.

Кайсар — маленького роста. Здоровенное мускулистое и крепкое тело несли толстые ноги. Круглое смуглое лицо с лихими черными усами и большими черными улыбающимися глазами обрамлены длинными густыми черными ресницами. Волосы черные, как уголь. Его привлекательная внешность дополнялась бушующей энергией, наглой уверенностью и чувством вседозволенности. Вел он себя повсюду хозяином. Самолюбивый и самодовольный, он нуждался в постоянном поклонении людей. Любил привлечь внимание, быть в центре, щеголять, одеваться. Наряжался он в самые броские блестящие дорогие шелка и меха, самые модные сапоги. Высшим наслаждением для Кайсара видеть на лицах людей восхищение, изумление, восторг, зависть, и даже страх. Для этого он не жалел денег на ярмарки и базары. Постоянно покупал разные драгоценности, безделушки, одежду, ткани, ковры, кухонную утварь, вазы, самовары, коней, ловчих птиц, породистых собак, оружие, ножи и все, чем можно было бы удивить, пощеголять, похвастаться перед людьми. Любил все базарные новинки, чтобы купить первым и изумить невиданным товаром. В юрте у него все было развешано на видном месте, так, чтобы сразу бросалось в глаза. Так и на этот раз на свадьбу прибыл Кайсар в новом ярком одеянии, на белом благородном породистом скакуне, седло под ним из самой лучшей выделанной кожи, инкрустированное золотом, сапоги с серебряными бляшками, пояс блестит золотом.

Койсын, стоявшая у порога гостевой юрты, завидев Кайсар бая, крикнула сидевшим в юрте женщинам:

— О, местный петух жетысуский прибыл.

Алтынбала прыснула, Даметкен с Магрипой тихо рассмеялись, косо поглядывая на маму. Одна Онгар недовольно приструнила:

— Доча, не подобает смеяться над мужчинами. Веди себя прилично.

— Ах, мама, оставь, — отмахнулась Койсын, ничуть не смутившись. И тут, увидев, как бай схватил Назыкеш за руку, Койсын позвала всех:

— Смотрите, что делает! О, бесстыжий, и вы, мама, его еще защищаете?

Даметкен с Магрипой выбежали из юрты, все молодым любопытно.

В этот момент из гостевой юрты выплыла байбише Кайсара, красавица Акжаркын, встречать своего ненаглядного мужа. Она женщина властная, самолюбивая, прибыла сюда днем раньше. Яркая женщина с немного высокомерным выражением лица, так же, как и ее муж, любила наряжаться. И покомандовать. Акжаркын вышла в ярких кричащих одеяниях, и невозмутимо улыбаясь, предстала перед мужем.

Койсын не удержалась от язвительных замечаний и презрительно пробормотала, но так, чтобы все в юрте услышали:

— Вот и курица его вышла, под стать ему.

Сестры хихикнули, а Онгар снова заметила:

— Прекрати, Койсын, не говори за спиной того, что не сможешь сказать в лицо.

В юрте все знали, Онгар не любит унизительные или оскорбительные высказывания, даже если это просто шутки. Койсын же не унималась:

— Мама, они сами ведут себя так, я только передаю, что вижу.

— Иди, делом займись.

— Ох, мама, все эти наставления стары, как мир. Скучно. И я устала с дороги. Я буду отдыхать, — сморщилась раздраженно Койсын.

Подбежала Назыкеш чуть не плача, вся красная от стыда, мигом забежала в юрту и кинулась к Онгар:

— Апа…

Онгар обняла ее, улыбнулась:

— Успокойся, доченька, не обращай внимания на выходки его. Он не со зла, такие уж шутки у него. А сейчас накрывай на стол, скоро женщины придут на чаепитие.

Меж тем, Кайсар гордо и высокомерно ступал в сторону гостевой юрты, в сопровождении льстивой свиты. По пути отдавал приказ, чтобы ему поставили отдельную юрту. Все под усы заулыбались, значит бай ожидает ночную гостью, раз ни к одной жене не идет. Войдя в юрту, как хозяин Вселенной, пройдя мимо всех, громко и шумно здороваясь, прошел сразу на самое почетное место, схватив по пути несколько подушек. Место ниже «тор» [почетного] он не рассматривал, поэтому растолкав всех, кроме аксакалов и мулл, сел на самое высокое место для самых главных гостей. Осушив залпом чашу с кумысом, махнул рукой, показывая, чтобы еще налили. Проходя мимо сидевших вокруг дастрахана гостей, Кайсар не удержался, толкнул, будто случайно, Копбая, сына самого влиятельного и богатого бая в Семиречье.

Копбай, уравновешенный, тихий молодой парень, из уважения к старшим, не придал значения грубости и бестактности Кайсара, и продолжал невозмутимо сидеть. На его лице маячила снисходительная улыбка, а во взгляде была ухмылка. Зная нрав и привычки волостного Кайсара, ходившего как Бог и царь, Копбай не придавал значения его выходкам, но, наоборот, даже ценил многие качества в бае, и продолжал относиться к нему с почтением и уважением, вызывая удивление самого Кайсара и недоумение у некоторых.

Копбай выделялся среди находившейся на тое знатной молодежи. Он получил самое престижное образование, отучившись в Оренбурге, но в отличие от большинства детей богачей, в нем совершенно отсутствовало высокомерие и гордыня. Являясь доверенным лицом своего отца — крупного скотовладельца, он распоряжался самыми крупными торговыми сделками в крае, и диктовал цены на скот, кожу и шерсть в Семиречье. Силу его отца уважали не только степняки, к его словам прислушивались в волостной канцелярии! И поэтому тихий, немногословный Копбай не вписывался в понятия грубых степняков и никак не походил на влиятельную и устрашающую персону. Его детская улыбка, светлый взгляд, мягкий голос сбивал многих с толку. Высокий, худой, желтолицый Копбай проживал свою двадцать пятую годовщину.

Постепенно юрта заполнилась. Вскоре подали деревянные блюда с мясом. Головы зарезанных лошадей поднесли самым уважаемым старшим, представителям родов, биям, имаму. Далее в строгом соответствии с возрастом и положением в обществе подали бараньи головы и другие крупные кости, жанбас, жилик [50]. Перед остальными гостями подали остальные мелкие части, омыртка, кабырга [51] и другие кости. Имам прочитал благословение и после молитвы все пригубили кумыс и начали трапезу. Пока опустошали блюда с мясом, женщины разливали горячий бульон с куртом [52]. Наевшись до отвала, гости откинулись на лежащие рядом подушки и начали вести беседы меж собой.

Отдельно у кухонных юрт собралась прислуга и тоже, между делом, веселилась и праздновала, накрыв себе столы. У них свои разговоры. Сегодня разговоры начались про жениха, невесту и перешли на общие темы. Прислуга бая Бектая жаловалась на него, остальные сочувствовали им. Вот кому действительно не повезло. Жадность его — постоянная тема. За кусок хлеба трудятся круглый год его пастухи, жатаки и бедняки. Ни с его барского стола еда им особо не перепадает, ни за свой тяжелый труд не получают хоть барашка за год, и так и живут, полуголодные, полунищие. На его фоне Уалихан бай казался справедливым, несмотря и на его скупость. Он лишнего не даст, но каждому в год раз выделяет за его труд достойную оплату. Кому-то лошадь, кому-то корову, кому-то барашка и так по достоинству оценивая труд сам делит и распределяет. Никого без оплаты не оставит. Каждая семья в его ауле каждый год пополняется скотом. К тому же он научил всех выращивать пшеницу, просо, каждому выделил немного семян и земли. Круглый год в каждой юрте есть мука и пшено. И род его креп из года в год и теперь их уважали в Жетысу, с ними считались. Наглеть и зарываться никому не позволял, в общем аульчане были довольны. Прислуга Кайсар бая хвасталась, что с богатого байского стола Кайсара перепадало им немного. При всем его грозном характере, он все же бывал щедрым, а своих близких родственников и вовсе обогатил. Считая, за должное, заботу брата, все братья и сестры его претендовали на многое. Но аульчане устали от его криков и бурной деятельности, и, конечно же, побаивались его. На таких тоях рассказывали про его чудачества и смеялись над ним или над его шутками.

С кипучей энергией Кайсар сам мог работать за десятерых, и требовал такого же от других. И все, что не соответствовало его требованиям, выводило бая из себя, и он кричал почти на каждого:

— Лентяй, спишь до обеда?!

— Вставайте, крохоборы, бездельники, — кричал чуть свет в ауле бай, будя каждую юрту. Поэтому, когда он уезжал по делам, а это было довольно часто, то аульчане радовались: хоть сегодня можно поспать. Проснувшись раньше петухов, он обычно кричал на весь аул:

— Просыпайтесь, бездельники, сони, да разве будет толк от вас, если спите до обеда?

Он мог нагрянуть в любую юрту, всполошить всех своим басом, сдернуть одеяло:

— Все не можешь от груди жены оторваться? Ночи мало тебе? Всю ночь, лентяй, спал, а теперь присосался?

От его слов женщины краснели, поэтому, как услышат в три часа утра крик бая, так теребят и выталкивают мужей из юрты в темноту.

— Иди, иди, бай зовет. Не будет тебе сегодня сна.

— Только три часа назад спать легли же, — ворчал полусонный муж и шатаясь у порога, шел умыть лицо холодной водой.

Служить у такого бая тяжело, но, бывало, и щедрую награду получишь. Бай любил изобилье везде и во всем.

Больше всего завидовали прислуге каракыпшаков. Андасбек бай казался всем самым справедливым и добрым хозяином. Женщины при нем расцветали, им восхищались. Статный, высокий, стройный как ствол дерева, обаятельный и вежливый, он с каждым здоровался, с каждым разговаривал на равных, никого не принижая, у каждого мог спросить, как ему живется. Все ли хорошо, нужна ли помощь? И байбише его, Онгар, была под стать ему.

— Да, он, наверное, не женился на четырех женах, чтобы не обидеть Онгар и Алтынбалу, — между собой сплетничали.

— Или оттого, что не любит ругань и ссоры? Мудрая Онгар хорошо приняла Алтынбалу, пригрела ее, и теперь у них дружба и мир в ауле. А посмотрите, как у остальных. Все жены готовы перегрызть друг другу глотку.

— Жены Кайсара вообще до драки доходят, — хохотали свидетели.

— Как они его боятся! Ему сказать не могут ни слова, если начинает жена жаловаться, так он как ударит кулаком, что больше не захочешь ничего рассказывать. Вот и выясняют жены сами меж собой свои отношения.

— Кайсар бай молодец, жен держит в кулаке, а вот Жанбас постарел и почернел от постоянных козней жен, пока не расселил их подальше друг от друга. И все равно, то одна бежит жаловаться на другую, то другая наговаривает.

— Казалось строгий такой, а жен как распустил, ай-яй-яй…

И так до отхода ко сну, каждый в своем кругу, свои беседы, свое веселье, свои дела. У каждого свое.

*

С утра в юрте невесты Орынбалы суета: начались смотрины. Невеста сидела за занавеской в глубине юрты, в белоснежном дорогом атласном платье со множеством оборок, на голове красовалось тяжелое саукеле [53] из красного бархата, вышитое узорами и разноцветными драгоценными каменьями. По бокам с саукеле свисали серебряные подвески. В ушах позвякивали длинные серебряные серьги, правая рука украшена серебряными кольцами с браслетом, причудливой формы, подарок дяди Молдаса, мастера по изготовлению украшений из серебра и золота. Под стать саукеле украшен красный бархатный камзол, надетый поверх платья. Замкнутая и молчаливая Орынбала была угрюма, то ли по- обыкновению, то ли от нежелания выходить замуж за старого и неприглядного жениха. Она не выказывала никаких эмоций, внешне была спокойна и холодна, поэтому никто не знал, что у нее на душе, но и радости в ней не виделось. Ни с кем она не делилась своими сокровенными мыслями, чувствами, покорно принимая свою судьбу. Рядом с невестой за занавеской сидели ее родные сестренки: Керимбала, Несипбала и Оралсын. Посреди юрты за круглым столом собрались старушки и женщины, среди них мать невесты Онгар. Отдохнувшие и выспавшиеся Даметкен, Койсын и Магрипа тоже пришли на смотрины. Прислуга из бедных родичей накрыла стол и разливала утренний чай. Сидевшие оживленно завтракали в ожидании жениха. Вдруг в юрту вошел жених Бектай с несколькими сопровождающими мужчинами, поздоровался со всеми, и торопливо прошел к невесте, грубо и неуклюже сдернул занавеску, и также бесцеремонно содрал накидку с лица невесты. Все произошло неожиданно, непривычно быстро, без слов и подготовки, что женщины не сразу опомнились. Даметкен, Койсын и Магрипа переглянулись и поморщились. Этот трепетный и романтический момент открытия лица невесты прошел жутко. Такого они еще не видали. С нескрываемым отвращением смотрели на жениха. Орынбала невозмутимо поклонилась гостям. Смотрины закончились. Женщины пришли в себя и стали поздравлять жениха с невестой, но жених также быстро ушел, как и пришел.

После смотрин начался той. Праздник начался с угощений. Столы накрыты, прислуга нескончаемым потоком бегала от кухонных юрт к гостевым: вот понесли бесбармак, следом сорпу, затем кумыс, обратно- с пустыми блюдами. Пока гости ели, прислуга готовила чай: самовары кипят, сладости к чаю готовятся. После горячей еды, ждут чай с молоком. Все утро застолье, шутки, смех, разговоры, которые плавно перешли к обеду, и после, наевшиеся и напившиеся гости перешли к послеобеденному сну. После отдыха и сна начались развлечения. Объявили кыз куу. Все знали, Койсын обязательно будет участвовать, и уже судачили и посмеивались о том, кого она сегодня погонит и безжалостно исхлестает камчой. Обычно Койсын стремительно, как стрела, пускалась вперед на своем вороном коне и расстояние между ней и бросившимися за ней вдогонку джигитами расширялось. Ускакав далеко вперед, она останавливалась у условной финишной точки, поворачивалась лицом к скачущим и ждала их приближения. Неожиданно, она с кличем бросалась на джигитов. Признавая свое поражение, джигиты разворачивались и пускались в бегство. Койсын догоняла то одного, то другого и на ходу обрушивала на них град ударов плетью. Толпа зрителей, бурно и восторженно вдохновлявшая джигитов на победу, при их бегстве, с таким же азартом, бурно кричала обидные и ехидные реплики. Опозоренные, смущенные джигиты готовы были вместе с конем провалиться сквозь землю, лишь бы не слышать обидные ранящие слова и смех вокруг.

Сегодня мужчины разных возрастов сели на коней и ждали, кто из девушек примет участие. Собрались девушки на разных скакунах, и в последний момент, на старте, подскочила Койсын. Вороной конь серебристо-черного отлива под Койсын гордо переступал ногами, позванивая серебряными подвесками, шерсть на его теле красиво блестела на солнце и переливалась синеватым оттенком. Койсын гордо сидела на чистопородном скакуне, и все залюбовались их видом. Длинное голубое платье, приталенное в поясе, с оборками и воланами, красиво лежало по бокам лошади. Оборки были и на рукавах платья, подчеркивая изящные пальцы рук, а поверх платья она надела приталенный распашной короткий камзол, с вышитым золотыми нитками орнаментом. Голову украшала шапочка-такия с белыми перьями на макушке, также вышитая золотыми нитками и усеянная бусинами, жемчужинами.

После сигнала все девушки пустились вскачь. Во весь дух понеслись вперед по степи девушки с нагайками в руках. За девушками, посвистывая, покрикивая пустились вдогонку джигиты. Кто из джигитов догонял приглянувшуюся ему девушку, тот получал в награду поцелуй, и они вместе выбывали из игры. Одна за другой выбывали девушки и догнавшие их джигиты, и вот все взоры обращены к Койсын, последней оставшейся из девушек. Смех мальчишек, реплики стариков, колкие насмешки девушек над «неудачниками» привели к тому, что не было желающих среди жетысуских джигитов состязаться с Койсын. Копбай, сидя верхом, любовался на то, как она скачет, мчится на тулпаре. И вдруг он бросился в погоню. Толпа восторженно приветствовала храбреца и замерла в ожидании зрелища. Со всех сторон посыпались шутки. Зрители стали посмеиваться над Копбаем, ожидая его проигрыша и унижения. Но вдруг затихли при крике из толпы:

— Догоняет! Догонит!

Прекратив шутки и насмешки, люди обратили взор на то, как расстояние между Койсын и Копбаем стремительно сужается. Прошел одобрительный и ликующий гул.

— Жарайсын [54] Копбай! Догони дерзкую! Покажи, кто главный! — крики со всех сторон участились. Эмоции накалились. И вдруг в толпе прошла новая волна ликования и криков:

— Догнал, догнал!

Копбай догнал Койсын! Койсын бросила ему свой шелковый платок, подтверждая его победу. Он довольствовался платком и не решился требовать поцелуя. Повернув обратно коней, они вместе медленно тронулись в сторону зрителей. Толпа, требовавшая усмирения побежденной, разочарованно гудела, наседая на победителя «поцелуй, поцелуй сорви». Скромный Копбай лишь восторженным и влюбленным взглядом смотрел на Койсын, а она ехала на своем вороном так, будто и не проиграла. Изредка поглядывала на Копбая и поймав его взгляд, отворачивалась. Обычно джигиты или боялись ее, или грубили в ответ ее дерзостям, раздражая еще более, и вдруг, джигит держался вежливо и с достоинством. С непривычки девушка молчала, не зная, как себя вести с ним. Толпа при их приближении, бросилась к нему поздравлять с успехом и победой. Он застенчиво и неловко принимал поздравления, еще больше смущаясь и краснея.

Копбай, уставший от легкомысленных девушек и женщин, сбегавших с ним в камыши при первом удобном случае, впервые влюбился в дерзкую, гордую, не похожую на других, девушку. Накануне вечером, у алтыбакан, в ней он увидел свою будущую жену. Впервые ему захотелось жениться, захотелось настоящей семьи, детей. Одна большая преграда: Койсын засватана с младенчества за другого. Но есть надежда: семья жениха обеднела и не могла выкупить невесту. Не выплатив калыма, семья жениха не могла увезти Койсын, а годы шли.

До вечера продолжались игры и состязания, после, уставшие гости перешли к ужину. Народ ел, пил, обсуждал развлечения. Смех и шутки разлетались повсюду. Героем сегодняшних игр стал Копбай, все только и говорили о том, что он первый из мужчин смог усмирить гордую непокорную кыпшачку Койсын.

Даметкен, Койсын и Магрипа ушли отдохнуть в свою гостевую юрту. Впереди бессонная ночь, поэтому нужно полежать. Но вместо сна, девушки неумолкаемо беседовали.

— Койсын, думается Копбай в тебя серьезно влюблен, — предположила Магрипа, — иначе как объяснить его смелость?

Койсын самодовольно улыбнулась:

— Не все же трусы!

Даметкен разожгла любопытство сестер:

— Я уже разузнала о нем многое.

— Расскажи, — нетерпеливо теребили сестры ее, а Даметкен смеялась и отмалчивалась, — ну расскажи, что узнала?

— Хорошо, хорошо, расскажу, — смеялась Даметкен, — вот, только, что мне за это будет?

— Говори, Даметкен, я тебе отдам свой браслет серебряный, — снимая с руки браслет, бросила ей на колени, Койсын.

— Ой, девочки, что я узнала, — тянула, подогревая любопытство, Даметкен и заливисто смеялась. Койсын зло посмотрела на нее, не зная смеяться или злиться. Даметкен же в руках крутила браслет и внимательно его разглядывала, будто впервые видит.

— Ладно, ладно, расскажу. Только, Койсын, не знаю я, как ты некоторые новости о нем воспримешь? Ты непредсказуемая, даже не знаю, может что тебя обидит в истории.

— Глупости, Даметкен, рассказывай, не томи.

— Копбай — сын самого богатого бая в Жетысу, по имени Сарсенбай. Между прочим, живет неподалеку от нас, можно сказать, по соседству.

— Об этом все знают, удивила, — презрительно скорчила лицо Койсын.

— Хорошо, а знаешь ли ты, — продолжила Даметкен ничуть не смутившись, — отец его выделил ему отдельный аул, когда Копбаю было девять лет? И чтобы хозяйством управлять, он его сразу женил, на шестнадцатилетней девушке.

— О, Алла, — ахнули Магрипа с Койсын.

— Говорят, жена относится к нему, как к братику, и так они и живут, как брат с сестрой.

Девушки сконфуженно переглянулись.

— Отец его затем отправил учиться в Верный в русскую гимназию. Так что, девочки, Копбай — образованный джигит, знает русский язык. Кто бы мог подумать, с виду такой тихоня.

— Завидный жених, что скажешь, — вставила Магрипа. Даметкен кивнула головой в знак согласия и продолжила с загадочной улыбкой:

— После гимназии, он поехал учиться в Оренбург и два года еще проучился там. Так что он на голову выше всех остальных джигитов!

— Даметкен, это все хорошее ты рассказала о нем. А что такого ты хотела сказать, что мне могло бы не понравиться? — спросила Койсын.

— Говорят, все эти годы, во время каникул он приезжал в аул и все время проводил праздно в гуляниях. Не пропускал ни один праздник и с друзьями все время гулял по всей степи.

— Так все мужчины поступают, — разочарованно протянула Магрипа, — этим не удивишь.

— И вправду, Даметкен, что в этом удивительного? — недоверчиво спросила Койсын, — Или ты что-то скрываешь? Говори все, что узнала, все равно станет известно.

— Я просто не знала, как ты воспримешь такое его поведение, и все. Ничего я не скрываю, — надулась Даметкен. Все что слышала, то и говорю, он много женщин познал за эти годы.

— Хорошо, я поверю. А как его жена?

— А что жена? Жена, как обычно, дома, за хозяйством смотрит, — поморщилась Магрипа уверенно, — все как у всех.

— Несчастная женщина, мне ее жаль, — Даметкен, как всегда, жалостлива ко всем.

— Отчего же? — удивилась Магрипа, — если, как говорят, у них братские отношения, значит ревность не мучает ее.

— И все же, что за жизнь? При живом муже нет мужа, нет детей, — грустно вздохнула Даметкен. — Нет свободы. Бедная девушка.

— Да, Даметкен, ты права, — вздохнула следом Магрипа. — И за другого выйти замуж не может, и нынешний муж не муж.

Койсын надменно протянула:

— Если хочет, чтобы я стала его женой, ему придется забыть всех этих женщин.

— У меня еще одна новость, Магрипа, — соскочила с места Даметкен, — я забыла тебе сказать.

Магрипа от ее крика и неожиданности вздрогнула:

— О, Алла, Даметкен, напугала ты меня. Зачем так кричать?

— Я случайно услышала, как мама говорила Алтынбале, что на этот той приедет твой засватанный жених!

— Правда? — встрепенулась Магрипа, — что же ты раньше не сказала? Может он уже здесь?

— Не знаю, сестра, может уже и здесь. Кто знает, как он выглядит?

— Ах, хорошо бы его увидеть, –взволнованным голосом прошептала Магрипа, — мне самой интересно, что он за человек. Понравится мне или нет?

Тут они взглянули на Койсын. Она непривычно молчала. Магрипа сказала Койсын:

— Повезло тебе Койсын, ты хоть увидела избранника своего. Все же думается мне, Копбай всерьез в тебя влюблен. Сегодня все разговоры о нем, после скачки и выигрыша, он стал знаменит, — засмеялась Магрипа, — благодаря тебе, Койсын.

— И, что за разговоры? — поинтересовалась Койсын.

— Люди хорошо о нем отзывались. Добрые слова говорили о нем. С людьми ладит хорошо. К жене относится с уважением. Говорили, воспитанный, образованный. В общем, Койсын, будь помягче с ним, и не бей его камчой, — засмеялись сестры.

Вечером Копбай нашел Койсын у качелей, возле костра. Она сидела в кругу девушек, играла на жетыген [55], и пела песню со всеми остальными. Ярче всех доносился голос Даметкен. Смагул любовался Даметкен, Копбай не сводил глаз с Койсын. Песни сопровождали каждые посиделки, каждое событие. Песни звучали в каждой юрте. Песни пели все. Песни пела влюбленная молодежь, катаясь на алтыбакане. Песни пели старики, женщины, дети, мужчины, да все. Песни пели хором и в одиночку. Ни одно торжество, ни одна посиделка не обходиться без песни, без музыки. Лирические, веселые, смешные, грустные, длинные, короткие. Песни пели тут и там, и в юртах, и возле костра, и на алтыбакане. Акыны и певцы — первые приглашенные гости любого празднества. Их пение услаждало слух. Песни переходили в состязания певцов — айтыс. Старики отправили за Смагулом и Даметкен и попросили их состязаться. Молодые не могли отказать старикам и приняли участие в айтысе.

Смагул — известный акын, голос бойкий, противник сильный. У Даметкен голос звонкий, по-соловьиному заливистый, песни в большинстве своем шутливые. Она впервые с ним состязалась. Смагул, очарованный Даметкен, стал восхвалять кыпшакских девушек:

Есть много на свете красавиц таких,

Что музой становятся акынов степных,

И вижу я пред собой прекрасное изваяние,

Высеченное из мрамора, освещенное солнцем

И боюсь, народ мой, сердце и глаза акына

Станут жертвой кыпшакской стрелы

Зрители громко засмеялись и переключили внимание на Даметкен, предвкушая ее ответ. Она, улыбаясь, благородно вскинула домбру и заиграла… Раскачиваясь в такт музыке, на ходу сочиняя, подшучивая друг над другом, айтыскеры хорошо повеселили зрителей. Айтыскеров все развлекало, и все больше они подшучивали друг над другом, веселя публику. Старики выкрикивали «Барекельды!», они же были лучшими благодарными зрителями. Даметкен, как любая женщина, почувствовала интерес Смагула, но прознав, что он недавно женился и его молодая жена не приехала на праздник по причине беременности, не стала принимать его ухаживаний, и в ответ на его флирт держалась с ним сдержанно. Летний теплый ветерок к ночи сменился на прохладный, айтыс закончился, гости перешли к круглым столам пить горячий чай. Столы ломились от изобилия. Какой бы жетысуский хозяин не был скупой, а кормил гостей вдоволь. Бедные родичи, слуги и чернорабочие радовались, ведь что ни событие, что ни той, они наедаются с байского стола всеми семьями. Благо, в степи много поводов для накрытия дастарханов, где всем аулом гуляют. А хлопоты — это не хлопоты, а праздник.

*

Старейшины родов, бии, уважаемые аксакалы, муллы и знатные богатые сородичи, посмотрев состязания и игры, вручив призы, после обеда сидели отдельно в главной юрте жениха. На почетном месте восседал дед невесты, седобородый мулла Асубай. Отец невесты, Андасбек сидел справа от него, далее с двух сторон сели аксакалы, волостные управители, старейшины родов, бии, баи. Здесь же за столом сидел жених, Бектай бай, оставивший невесту веселиться с женщинами и молодежью. У него нет времени праздно сидеть рядом с новоиспеченной женой, даже такой молодой и красивой, как Орынбала. За столом, после обычных общих разговоров о скоте, хозяйстве, погоде, кочевках, беседа перешла на злободневные и насущные темы. Уалихан бай, разделываясь с куском конины, обратился к сидевшему напротив него Нияз баю из Лепсы:

— Ниязеке, вы с Бектаем ближе всех к русскому начальству и крестьянам, теснее, чаще с ними общаетесь. Можно сказать — близкие соседи. Много новостей думается у вас?

— Да, Ниязеке, расскажите, как с такими соседями живется? — поддержал Уалихана Аманжол.

Лепсинский бай Нияз, грузный, толстокожий, с большим курдючным животом, оплывшим лицом, нахмуренными бровями откашлялся и скрипучим голосом ответил:

— Э-э, да-а-а, еще десятки тысяч крестьян поселились в нашем крае за последние лет пять. Мы с ними бок о бок живем, будто одним аулом. Но это не те крестьяне, которые десятки лет назад прибыли сюда и по 20—50 десятин земли получили и разбогатели. С теми, первыми прибывшими, мы поначалу дружили, общались, как могли, а теперь они богачи. Это тебе не те трусливые прибывшие, желающие установить дружбу, это уже высокомерные, презирающие тебя баи, сверху вниз смотрят на нас.

Прошелся недовольный гул по юрте. Нияз продолжил:

— А крестьяне все прибывают и прибывают, и нет им земли. Новые переселенцы, как наши жатаки, нищие, безземельные, без скота, разве что одну корову имеют. Но ни казаки не делятся с ними, ни богатые крестьяне. Старожилы себе большие куски отхапали, делиться не хотят. И снова у нас отбирают, новым переселенцам дают. С десяток наших аулов согнали с мест, мы ничего не можем с этим поделать. Бедняки крестьяне с десяток селений создали на месте наших аулов. И то, говорят, этой земли мало. Про них Мырзеке больше меня может рассказать. Он с ними дружбу водит, — покосился он на Мырза бая.

— С начальством как? — спросил каракыпшак Андас.

— Начальство в Лепсы — казаки. А казаки тебе не крестьяне! Казачьи атаманы — это те же джунгары: дай им волю.

Помолчав, Нияз бай продолжил:

— С генерал-губернатором ладить становится тяжело. Только о своих печется. С каждым годом все тяжелее и тяжелее его указы и приказы. Наши нужды, просьбы — пустой звук, свое гнет, требует, — тяжело вздохнул, — совсем мы их разбаловали, все перед ними кланялись, все желания исполняли. Ни протеста от нас не видали они, ни слова «нет» не слышали.

Бесцеремонный Кайсар уколол:

— Ты первый больше всех кланялся и плясал перед генерал-губернатором. Ты хоть и хитрый Нияз, но трусливый.

Остальные промолчали: было правдой, Нияз больше всех кланялся генерал-губернатору при встрече с ним и больше всех его ругал среди своих.

За Нияз бая заступился Мырза бий:

— Лепсы страдают от царских шаек больше всех.

Здесь царская империя создала военное укрепление Лепсинск, где расположился вооруженный казачий полк. Военное укрепление и казачий полк одним своим присутствием держал народ в страхе. Более 4 миллиона десятин земли отобрали у лепсинских родов в пользу русских и украинских переселенцев. На их глазах стали процветать прибывшие крестьяне, которых жалаиры и найманы встретили миролюбиво и дружелюбно. Первые переселенцы получили благодатную землю, деньги, саженцы и другую помощь от переселенческого комитета, начали быстро богатеть и стали не хуже настоящих русских помещиков Российской империи. За последние шесть-семь лет на лепсинских землях выросли семнадцать новых бедных крестьянских селений. Этим новоселам не повезло, они годами ждали землю, и они, как казахи, вынужденно работали на казаков или богатых крестьян-старожилов. Жили все бок о бок, крестьянские селения и местные аулы. Местные занимались привычным скотоводством, а крестьяне занялись привычным земледелием. Местные рода, лишившись земли для выпаса скота, не знали, как быть. Самые лучшие и богатые пастбища ушли к крестьянам, и степняки вынужденно вытеснялись в пустыни Тау кум. Тихий ропот и недовольство в аулах было, но настолько тихое, что никто не слушал, ни свои волостные управители, ни царские. Отчаянные единичные джигиты-мятежники, наводившие смуту в степи, разными методами царской властью убирались: кого ссылали в Сибирь, кого в тюрьму, кого убивали в перестрелке с казачьими отрядами.

— Правду говорит Нияз, — поддержал Бектай, прекрасно понимавший Лепсинских, ибо в Капале тоже расположился казачий полк и крестьянские селения, — с первыми переселенцами-старожилами отношения у нас были хорошие, а сейчас и старые обнаглели, и новые прибывают с дерзостью, ни с кем не считаются, будто домой к себе пришли, на нас смотрят как на незваных гостей, — все знали несговорчивый характер Бектая, всегда всеми недоволен. Из-за притеснений власти недовольство Бектай бая было слышно на все Семиречье. Его стада и табуны лишились пастбищ, на его лучших землях расположились казачьи станицы, и с каждым годом прибывали новые семьи из Российской империи, для которых атаман Капальского военного укрепления отписывал все новые земли.

— Кульджу отобрали китайцы, орды таранчей заняли наши земли в долине реки Или, теперь русские отбирают с четырех сторон света. Наш народ скитается в безводных пустынях. Если и дальше так пойдет, то нас всех ждет скитание и голодная жизнь! — Мырза бий из Алаколя был ближе к Кульдже.

— Действительно, сейчас горные луга принадлежат таранчанам, дунганам, русским. Наши летние жайлау в горах, защищавшие нас и наш скот от жары и летней бескормицы, отобраны, — заскрипел Нияз бай. — Все мои бедные аулы вынуждены оставаться в степи и мучаются и люди, и скот от несносных мух и несметных комаров, от вытоптанных скотом или сгоревших от зноя пастбищ.

Горечь нахлынула на сидящих.

— Меня же старожилы обманули, — привлек внимание сидящих Ашимбай. Все оглянулись на него. — В первые годы в аренду просили мои пастбища между рекой и лесом, ренту мне платили. Земля плодородная, урожай богатый, полюбились крестьянам мои летовки, себе захотели присвоить. Однажды приезжает ко мне начальник уезда, и говорит: «Земля впредь принадлежит крестьянам!».

— Так происходит по всей степи, — закивал головой Жанбас в знак согласия.

— Вот это наглость, вот это беззаконие творится на родной земле! — заохали некоторые.

— И мы все это терпим! — возмущенно крикнул Бектай, будто копьем проткнуло накопившееся чувство бессилия.

— Теперь ни ренты, ни земли, — закончил свою историю Ашимбай.

— И что вы сделали? — полюбопытствовал Альжан, сын Нияз бая.

— А что я сделаю?

— Все терпим беззаконие, и старейшины, и волостные, и простой народ! — буркнул Бектай.

— Деды наши говорили — Мырза любил говорить поговорками, — «Жеры байдын — елы бай» (Богатый землей народ — богат).

— Так царское начальство у нас все отберет, по миру пойдем, — зашумели сидящие.

Жанбас не выдержал:

— А что вы думали? Пока у бедного народа отбирали, вы все молчали, никто не заступался. Брат Жуманбай вас всех предупреждал: «отберут у несчастных, доберутся после и до вас!» Вот и пришла очередь до нас всех. У нищего народа что возьмешь?

— Я помню слова Жуманбая, — вставил Уалихан, — «Если о народе не думаешь, не заботишься, то вместе с ним потонешь. Слабый народ — слабая опора». Теперь мы все со всем народом в одной яме. Выбираться всем вместе придется.

— У народа брать нечего. Народ скитается, — сказал Жанбас — У каждого в ауле жатаков стало больше середняков. Бедняки стали жатаками, середняки стали бедняками, баи падают на уровень середняков. И это на нашей богатой плодородной земле! Печемся о скоте день и ночь, а он сейчас от пустынных пастбищ, от бескормицы падет.

На лицах злость, неудовольствие, гнев, печаль.

— Что делать-то? Жалобы писать?

— Не помогает, — это был молодой Смагул — Сколько жалоб писали, толку не было.

— Я бы написал жалобу, — предложил бесстрашный молодой Аскарбек, — да не знаешь, кому писать? Царю пишешь, письмо попадает на рассмотрение генерал-губернатору. Генерал-губернатору пишешь — он своих защищает, свою политику гнет.

— Э-э-э, сколько писали! Нет толку! — громовым голосом на всю юрту прогремел Кайсар, так, что все замолчали и повернули головы к нему — В прошлом году мы писали письмо губернатору: «весной оплата налога обходится казахам дорого, после холодной и голодной зимы скот тощий, цена на него падает в разы, купцы на нас наживаются, и для сбора денег на налог на продажу выставляется большее количество скота. Просим перенести сборы на осень, когда баран жирнее и цена за него выше». И что? Чихать они хотели на наши нужды. Купцы с ними делятся, одаривают их.

В юрте поднялся шум: это был наболевший вопрос. Каждый год для уплаты покибиточного сбора каждой семье приходилось продавать свой скот и вырученные деньги отдавать уездному начальству. Обсудив этот вопрос, выразив все свое недовольство, мужчины пошли дальше размышлять.

— Может с генерал-губернатором поговорить, совместно собравшись всем родам? — предложил Мырза. — Мол, все жетысуские роды пришли с прошением. Раньше поодиночке ходили, а тут все вместе, — все же сила?

— Действительно, — согласился Уалихан, — по одному нас не слышат, а всем народом пойдем, может, губернатор отреагирует?

— Генерал-губернатор не поможет, — вставил Кайсар скептически, — дружу я с губернатором, подарками задариваю, лучших скакунов ему отправляю, людей его встречаю-провожаю, ан нет, как земли воды касается, так только своим. Тебе, говорит, хватает земли, паши ее, сей. Я ему объясняю, если сяду пахать, то скот останется без ухода. Вымрет весь скот. Сена заготовленного ему не хватит. А он свое твердит и слышать не желает. Говорю ему, воду нам не даете, в пустыни загоняете, какой же там урожай будет?

— По-мирному, по-хорошему все пытались решать. И дружбу затевали, и письма писали. Все через это прошли, — махнул рукой Жаксыбай, показывая всем видом бесполезность затеи.

— И все же, — не унимался Мырза бий, — нужно до начальства доносить наши потребности и чаяния. Сказать им, налогами душите, в пустыни оттесняете, на родной земле ничего сами не решаем, ходим на правах рабов и слуг. Нам же в лицо каждый начальник так и говорит: «Слуги царя»! А мы ведь свободный народ! Какие мы ему слуги? Совсем забыл царь, мы на равных правах присоединялись, не как рабы, а как союзники. А теперь все забылось, теперь наши права попираются. Нет у нас прав, нет у нас своего хана, так скоро не будет ни земли, ни воды, ни скота. Слышали же, что кафиры нам предлагают? На землю осесть, траву сеять и есть. Тысячелетиями наши предки кочевали, жили в юртах, смотрели за скотом, а теперь я должен осесть на одно пастбище. А скот весь куда я дену иль как прокормлю на одном месте круглый год? Вместе нужно пойти, общее прошение написать.

— Кого волнуют наши беды?! Не будет нас никто слушать, — пессимистично протянул Жанбас, и все замолчали.

В воздухе висела тревога, неуверенность в завтрашнем дне.

— Да, — протянул Ашимбай, — все эти годы землю отбирали, теперь на скот перешли. Сколько скота отобрали под разными предлогами. Половины табуна нет. Как остановить царя от наглого грабежа?

— Какие предложения есть? Что делать будем? Какой выход? — спросил Уалихан, не любивший долгие разговоры.

Тут молодой Копбай тихо и неуверенно спросил:

— Воевать?

Сидевшие аксакалы передернулись, как ужаленные. Головы их оторвались от дастархана, брови резко нахмурились, спины невольно выпрямились. И давай громко ворчать, а то и кричать:

— Что сразу воевать? Ружье в руках держать не умеют, а воевать хотят… Напугалась тысячная вооруженная армия царя сопливых ребят…

— А нас не надо пугать их армией! — буркнул грубо Альжан. Сидевшая в юрте молодежь смотрела на стариков с вызовом, вид у них был как у гордых непокорных петухов.

Кто-то из стариков беспомощно и обиженно промямлил:

— Когда такое было, чтобы молодежь встревала в разговоры мужей?! Что за времена и нравы настали?!

Андасбек наблюдал: молодежь смотрела дерзко и презрительно на стариков, покорность последних раздражала новое поколение и джигиты понемногу бунтовали. Обычай слушаться и уважать старших, почитать их и не перечить не давала возмущению вылиться в полную силу, тем не менее настроения молодых всем известны.

Альжан, не умевший сдерживать злость, с горячностью молодых выпалил:

— Они землю нашу считают своей! С нами не считаются! Этакие хозяева тут! Так скоро мы все станем их рабами, а генерал губернатор будет нашим ханом! Вот куда мы идем. Об этом мечтают они, избавиться от всех нас, а мы сидим, попрятав головы!

— Астапыралла! [56] — запричитали старики.

Альжан, небольшого роста, пухлый, рыхлый, круглолицый, с потной жирной шеей, с большим носом, большим ртом, с большими претензиями ко всему, наполнен был злостью на царскую политику до предела. Он лишился зимних пастбищ и испытывал трудности в выпасе скота. На плоском лице зло сверкали маленькие глаза. Бок о бок живя в Лепсы с казачьими войсками и селениями, он нахлебался их наглости. Его собственная наглость и беспринципность меркла перед наглостью казаков, давая ему ощущение бессилия. Раболепство стариков, да и собственное тоже, перед русскими чинами его доводила до бешенства, и он мечтал прогнать переселенцев.

Понимая, что сейчас разгорится спор и скандал, вмешался в разговор Мырза бий: