Бесплатный фрагмент - Дни силы и слабости

Двум дебилушкам, любимому нейробиологу,

любимому учителю, любимому городу

и моему подсознанию посвящается.

Часть 0

0.0. Матильда

Матильда рисует слонов. Ими пестрит весь альбом и несколько листочков из блокнота. Испытывающе глядя на синий карандаш, она размышляет, приделывать ли слонам крылья или пусть обходятся ушами. Слоны должны летать назло всем законам аэродинамики.

Светло-серый оттенок комнаты (даже грязно-белый, так как все ее покрытие в виде обоев и штукатурки когда-то было белым) немногим светлее оттенка на улице. Какой сегодня день? Какой сегодня месяц? Матильда оглядывается на календарь. Календарь молча пожимает плечами.

Панорама комнаты за ночь не изменилась, хотя этого следовало бы ожидать, несмотря на то, что восьмилетним девочкам еще сложно себе представить, какие именно изменения должны были произойти. Когда ночуешь одна, в обнимку с тишиной, кажется, что кто-то еще должен был что-нибудь поменять к моменту твоего пробуждения — хотя бы слонов на рисунках.

Но слоны были неподвижны. Был неподвижен и холодильник допотопного образца, напоминающий перевернутую и поставленную на дыбы ванну с ручкой-отмычкой. Таким холодильником можно убить, если случайно уронить его на кого-нибудь. Матильда много раз об этом думала. Любопытно же, как такое убийство будет выглядеть в новостях. Сенсация! Жертва рецидивиста валяется с расплющенным лицом. Журналисты ведут расследование. Родители запрещают детям близко подходить к холодильникам.

Комната была похожа на коробку из светлого картона, в которую поставили разные вещи. Под северной стеной, где обои меньше всего облезли, жил диван. Ужасный старый диван, на который даже можно залазить с ногами. (Для диванов такое поведение считается оскорбительным). В западной стене — два окна. Как два прямоугольных глаза. Белые обои со следами какого-то узора, сильно ободранные. Рамы и подоконники покрыты толстым слоем белой краски, которая пузырилась и лопалась, от чего кое-где на окнах остались жирные трещины. «А в трещинах наверняка живут тараканы», — думает Матильда.

У нее были темные волосы ниже плеч и темно-зеленое платье. Детское лицо, какими обычно украшают этикетки йогуртов или вишневого джема. Тонкие руки и ноги. Серые глаза. Иногда она делала себе прическу — два плетеных гнезда на затылке, но большую часть времени она не делала с волосами ровным счетом ничего: главное, чтоб не спутывались.

На фоне старого барахла пасмурные оттенки улицы кажутся такими отвратительными, что смотреть на них противно. Какой сегодня все-таки день? Это важно.

Матильда оглядывает комнату. Сейчас утро и надо выгулять собаку. Русский черный терьер иногда выгуливает себя сам, но в подобных случаях Матильда обычно просыпается от хлопка входной двери. Пес умел сам открывать ручной замок.

— Фэри! — зовет она, но в комнате по-прежнему тихо. — Фэри!

Она вскакивает с дивана и бежит в прихожую — проверить дверь. Прихожая — это один из углов комнаты, чуть задвинутый вглубь дома. Рядом с ковриком «Welcome» стоят ее ботинки. Матильда нажимает на дверную ручку. Дверь открывается. Значит, он ушел гулять сам.

Сквозь приоткрывшуюся дверь видна лестничная клетка. Из соседней квартиры выходит бабушка Лиз. Ее голова покрыта хиджабом.

— Доброе утро! — здоровается Матильда, демонстрируя вежливость.

— Доброе, — оборачивается пожилая женщина турецкой внешности, — а где твой четвероногий друг?

— Ушел, — Матильда вспоминает, который сейчас час.

— Не боишься отпускать его одного? Авось удерет?

— Он уже привык.

Матильда наскоро прощается, засовывается обратно в квартиру и захлопывает дверь. На восточной стене, под которой стоит только дряхлый шифоньер, висят часы. Такие же дряхлые и невзрачные, но зато правильные. Одной стрелки нет. Вторая стрелка обескураженно показывает девять часов. Матильда приуныла.

Она прошла через всю комнату к южной стене, под которой стояла «кухня». На плите ее ждала турка со сваренным вчера вечером какао. Матильда наклонилась и шумно вдохнула воздух. «Пить можно», — изрек внутренний технолог. «А еще пить можно прямо из турки», — изрекла внутренняя непослушная девочка. «Не, так неудобно», — Матильда махнула рукой на возможность пить неправильно и потянулась к буфету за чашкой.

Пункт про какао можно считать выполненным. Матильда не спит с шести часов утра. Теперь осталось дождаться Фэри, открыть ему дверь и пойти строить себе гнездо из покрывал на диване. Чтоб уже не нужно было никуда вставать. Посуда не вымыта, волосы не причесаны, зубы не чищены — красота!

Какао действительно оказалось пригодным для употребления. Даже вкусным. Ночь в теплом помещении синтетическому молоку не повредила. Уже много лет в городе Ж никто и не слышал о природном коровьем молоке. Матильда, как говорит Сенк, не знает, что такое настоящее молоко. Что такое настоящие сливки. Впрочем, она и родителей не помнит, и ничего. Невелика потеря.

Какао было пронзительно коричневого цвета, из-за которого опрятная ветхость комнаты казалась чуточку веселей. Диван дружелюбно продавливается — прыгать на нем уже нельзя. Но сидеть можно. Если еще обвешать стены синими слонами — будет вообще супер. Матильда перегнулась через подлокотник. На полу рядом с диваном стоит стопка комиксов и книг. Такая же аскетичная, как и все в этом помещении. Комиксы Матильда выучила наизусть, пора было взяться за что-то посерьезней. Кроссворды — не вариант. Они все заполнены владельцем квартиры. И книги тоже его. «Но я же осторожно», — и она вытаскивает лежащую ближе всего книгу.

Книга оказалась по-настоящему серьезной. Макиавелли. «Государь». «Не сказки — это уже грустно. Но лучше, чем ничего, — рассудила Матильда. — Скоро вернется Фэри, а уж ему-то наверняка понравится политическая философия эпохи Возрождения. Может, Макиавелли — как раз то, что нужно под какао и собачий храп».

Как и все дети, кажущиеся нормальными, Матильда обожала сказки. И сложно сказать, что она любила больше — читать их или придумывать. За свои сознательные восемь лет она прочла всего одну книгу со сказками, несколько раз, от корки до корки. И перечитала бы ее еще, если бы книгу не потеряли при переезде.

За дверью послышался топот копыт. Соседи этажом выше завели осла «на черный день». То ли боятся, что есть нечего будет, то ли боятся спину надорвать. Теперь вот активно запасают рис и муку. «Лучше б молоко и какао запасали», — Матильда удивляется глупости своих соседей. Зачем готовиться к апокалипсису, если до него, скорее всего, не доживешь? Ни один человек на свете еще не дожил до апокалипсиса. И уж тем более — никто от него не умер. (Раньше Матильда сравнивала апокалипсис с уколами антибиотиков, от которых потом синяки на попе, но до уколов она все-таки дожила, и выжила, и теперь это уже неактуальная метафора.)

После топота копыт послышался шорох собачьих лап. Сейчас будет проситься.

— Фэри, открыто! — вопит Матильда с дивана.

Дверь медленно-медленно открывается, в комнату заходит метис добермана и пуделя. Черная шерсть каракулем. Висячие уши. Глаз почти не видно из-за меха. Из него вышла бы неплохая иллюстрация для детской книжки о добре.

С небрежностью Джеймса Бонда он захлопывает дверь задней лапой и ковыляет на кухню — завтракать.

Рядом с холодильником стоят два пластиковых контейнера из-под маринованных помидоров. Это собачий сервиз.

— Сенк еще не вернулся, Фэри, еды пока нет.

Пес разочарованно оглядывается. Матильда уже успела укутаться в покрывало, найти безопасно твердую горизонтальную поверхность — в виде подлокотника — для чашки с какао и выложить на коленях Макиавелли так, чтоб он не падал.

— Пока его нет, можешь побыть на диване.

Фэри удивленно приподнимает уши. Деточка, ты серьезно?

— Давай-давай, а то Сенк вернется и будешь спать на коврике.

Фэри благодарно урчит и запрыгивает на диван. Несколько кругов вокруг своей оси — для уюта — и комфортный утренний сон обеспечен. Никакого мытья лап. Они и так чистые, кто бы там что ни говорил.

Он выкладывает голову Матильде на колени.

— Хочешь послушать Макиавелли?

Она убедилась, что кружка надежно поставлена на подлокотник и можно чуть-чуть подвинуться, не столкнув ее. Затем съехала ближе к краю — чтобы Фэри мог вытянуться. Он с довольным безразличием относился к любому чтиву, которое хозяйка открывала по выходным, надеясь тем самым повысить его интеллектуальные способности. И Макиавелли — не исключение.

— Ну слушай.

Она открыла первую страницу и, проигнорировав «шапку» с посвящением и эпиграфом, сразу перешла к делу:

— «…Обыкновенно, желая снискать милость правителя, люди посылают ему в дар то, что имеют самого дорогого, или чем надеются доставить ему наибольшее удовольствие, а именно: коней, оружие, парчу, драгоценные камни и прочие украшения, достойные величия государей. Я же, вознамерившись засвидетельствовать мою преданность Вашей светлости, не нашел среди того, чем владею, ничего более дорогого и более ценного, нежели познания мои в том, что касается деяний великих людей, приобретенные мною многолетним опытом в делах настоящих и непрестанным изучением дел минувших. Положив много времени и усердия на обдумывание того, что я успел узнать, я заключил свои размышления в небольшом труде, который посылаю в дар Вашей светлости. И если с той вершины, куда вознесена Ваша светлость, взор Ваш когда-либо обратится на ту низменность, где я обретаюсь, вы увидите, сколь незаслуженно терплю я великие и постоянные удары судьбы…»

Матильда задумалась.

— Фэри. А ведь это не так уж и сложно, правда? Такое каждый может. Вот взять, к примеру, нас. Оружия у нас полно. Ты сойдешь за коня. Парчу можно сделать из занавесок бабы Лиз. А украшения я и сама слеплю, был бы пластилин. Так что устроить государю вечеринку мы можем. Когда у нас будет государь, достойный этих почестей.

Матильда была в курсе политической ситуации в стране и в силу детского патриотизма яро ненавидела всех представителей власти скопом — потому что они руководят своим народом не так, как надо. А уж она-то знает, как надо.

Фэри недоверчиво поднял брови. Матильда тут же спохватилась:

— Нет-нет, не волнуйся, я тебя никому не отдам. Ты — мой конь, только мой. Это я так, теоретизирую.

Лучше не спрашивайте, откуда она понабралась словечек вроде «теоретизировать».

— «…Начну с того, что наследному государю, чьи подданные успели сжиться с правящим домом, гораздо легче удержать власть, нежели новому, ибо для этого ему достаточно не преступать обычая предков и в последствии без поспешности применяться к новым обстоятельствам…» Фэри, ты слушаешь?

Пес только начал погружаться в дрему, но, услышав свое имя, тут же распахнул глаза и зевнул.

— «…При таком образе действий даже посредственный правитель не утратит власти, если только не будет свергнут особо могущественной и грозной силой, но и в этом случае он отвоюет власть при первой же неудаче завоевателя». Фэри, мне кажется, это написал не Макиавелли, а наша Энн.

Пес поднял голову. На лестнице послышались легкие, едва слышные шаги.

— Блин. — Матильда вскочила с дивана, стащила с него Фэри и помчалась в прихожую.

Рядом с дверью валялся отвергнутый лист бумаги. Из его верхнего края торчала булавка. Детский почерк, оранжевый карандаш. «Правила: 1. Не шуметь. 2. Не мешать. 3. Не трогать квак Старшего Брата. 4. Не бегать как слон. 5. Каждое утро чистить зубы, причесывать волосы и мыть за собой посуду…» Матильда схватила это мракобесие и мигом прикнопила обратно на дверцу шифоньера. Вчера вечером, как только Сенк ушел, оно было радостно сдернуто и зашвырнуто в самый грязный угол — туда, куда принято ставить мокрые кроссовки.

Сенк всего на одну ночь ушел по своим делам, а в квартире уже запахло свободой и безнаказанностью.

0.1. Сенк

Поднимаясь по лестнице, Сенк подсчитывает, сколько останется денег после того, как он заплатит за квартиру. Зарплаты едва хватило бы даже на одно жилье. Программист с математическим образованием, аналитик больших данных в городе Ж зарабатывает немногим больше разносчика пиццы. Ежемесячная дань съедала две трети доходов. И как только нормальные люди живут?

Ответ всплыл в голове мгновенно, и он был очевиден: воруют, закладывают фамильные драгоценности, влазят в долги. Продают почку. Сенк еще раз мысленно поблагодарил самого себя за находчивость и достаточное количество ума. Приятно, однако, знать, что ты можешь обеспечивать и себя, и свою сестру, и ее собаку без контакта с криминалом. Это дает ощущение какого-то полноценного богатства. Вот у кого-то там безрадостные будни, а у нас тут все хорошо. Вот другие едва концы с концами сводят, а у нас тут лакшери. Какао пьем. Главное, только за квартиру не забыть заплатить.

Сенк носил светлую бороду, длиной уступающую зубной щетке, такие же светлые усы и такую же, как борода, прическу. Хотя прическа порой бывала длиннее бороды. Ее он стриг редко, ибо щетина на макушке — это слишком вызывающе. Бороду он подстригал ножницами по четвергам. Седые волоски ничем не красил — с ними как-то солиднее. За щеками, когда он улыбался, поблескивали два золотых зуба. Их ведь тоже не покрасишь. Телосложение и так выдавало в нем работника исключительно умственного труда. Мощные извилины левого полушария и хитрый, близорукий взгляд. Сутулость. Серо-зеленые глаза. Они конспирировали все, что он хотел скрыть или ленился демонстрировать. Однако про элегантность Сенк тоже не забывал — считал это важным для успеха и в бизнесе, и в повседневном общении. Элегантный пофигизм. Многозначительность. Сенк часто приправлял свои слова двусмысленностью. Он превращал мимику и голос в театр. В харизму. Он умел улыбаться и как пожилой пастор, и как дьявол, только что захапавший душу грешника.

Открыв дверь без ключа (значит, пса уже выгуляла), Сенк сощурил глаза до горизонтальных щелочек и пристально оглядел комнату. Все чисто. Все спокойно. Это показалось ему подозрительным.

Рядом со шкафом, словно британский караульный, стоит Матильда — вытянувшись по струнке и с неестественно радостным выражением лица.

— Ну, как вы тут? — Сенк, не переставая щуриться, закрывает за собой дверь и снимает ботинки.

— Все хорошо. — Матильда не может снять с лица улыбки чеширского уголовника.

— Точно?

— Сто процентов.

В присутствии других людей Матильда — на редкость спокойный, даже замкнутый ребенок. Оторвать ее от рисования или от медитации над какао невозможно. Но стоит только ей избавиться от посторонних глаз — и один Бог свидетель, на что способно это создание.

Сенк не спеша, чувствуя холодный пол сквозь носки, направился к холодильнику — присматриваясь, принюхиваясь и опасаясь подвоха.

Но подвоха все не было и не было.

— А у тебя как дела? — Матильда, не двигаясь с места и не шевелясь, провожала его взглядом. И этот взгляд не вызывал доверия.

— Как дети в школу, — Сенк не сводил глаз с Матильды даже тогда, когда, по мере его перемещения, для этого пришлось выворачивать шею.

Переступив воображаемую черту, за которой находилась «кухня», он наконец повернул голову прямо. Впереди возвышался холодильник.

Сенк наклонился, внимательно рассмотрел ручку. Вроде цела. Потом осторожно открыл дверцу, проверяя холодильник изнутри. «Лампочка горит — значит, все работает». На второй полке затаилось вчерашнее картофельное пюре с горошком. Сенк взял тарелку, понюхал. С пюре, кажется, все нормально. На столе стоял его квакегер — тоже с виду целый. Черная «пудреница», последнее слово компьютерных технологий. «В чем же подвох?»

Он оглянулся на Матильду. Она продолжала стоять, как вкопанная, скалясь во все челюсти.

Сенк понял, что сейчас может потратить весь вечер на поиски, так ничего и не добиться, а на следующий день найти в шкафчике под раковиной чье-нибудь гнездо с живыми птенцами или еще что-нибудь в таком духе.

Экономь время.

— Так, давай, колись. Что я пропустил?

Матильда, не расцепляя зубов, попыталась изобразить беззаботность:

— Ничего.

Напряжение вокруг нее сгущалось невидимой тучей.

— Матильда, я ведь не тупой, — Сенк стал в позу ментора, упершись локтем в один бок и чуть скосившись на одну ногу. — Выкладывай давай, пока то, что ты натворила, еще, может быть, — «может быть» он произнес особо выразительно — можно исправить.

Матильда мгновенно помрачнела.

— ЭТОГО исправить никоим образом нельзя.

Скорбно опущенные глаза. Твердый, как гранит, голос. Обреченность. После ее слов Сенк понял, что ничего по-настоящему страшного не произошло, и немного расслабился.

— И как же тебе удалось ЭТО провернуть?

Матильда еще раз вздохнула.

— Сама не знаю.

Сенк еще раз внимательно изучил кухню. Скромная, минималистичная обстановка позволяла даже с его слабым зрением ощупать каждый сантиметр. Все казалось таким, каким было оставлено накануне. Нетронутым.

— Тогда я пошел в туалет, — предупреждающе проговорил он, снова пристально глядя на сестру. Эта фраза означала что-то вроде «не убьет ли меня там что-нибудь?».

Матильда продолжала стоять неподвижно, глядя на свои ступни и боясь вдохнуть. «Раз молчит — значит, не убьюсь». В противоположном конце комнаты, рядом с диваном, лежал, высунув язык, пес, любовался хозяевами и безмятежно поливал пол слюной. Довольное лохматое чудище. Несколько секунд в воздухе слышалось только его дыхание.

Сенк, не спуская глаз с сестры, вернулся обратно, к прихожей — рядом с ней находилась ванная. Это была микроскопическая комнатка, которую кто-то изобретательный умудрился оснастить душем, небольшим керамическим корытом (бассейн для колибри) и таким же малометражным унитазом, наверняка украденным в каком-нибудь детском лагере.

Везде было чисто. На полу, в ведре для швабр, на шланге от душа, где частенько собиралась ржавчина. Шланг мертвым питоном висел под стенкой. Даже узор плесени под потолком был оригинальным. Когда доходило до уборки, о плесени всегда забывали.

Сенк задержался на пороге. Оценил обстановку. В воздухе колышется цепочка для слива. Трубы целы. Раковина чиста до такой степени, что в ней можно делать фондю.

Ничто не предвещало беды.

Он оглядел пол. Две тараканообильные трещины. Тряпка для мытья. В углу рядом с унитазом — рулончик туалетной бумаги и флакон со средством «от вредных насекомых». Кроме боевых отметин на этом полу не было ровным счетом ничего.

Сенк почему-то вспомнил, как Матильда в более раннем детстве такие флаконы «переделывала», зачеркивая маркером картинку букашек на этикетке и слово «насекомых», и дописывала вместо этого «людей». Родственники ржали, но сама идея всем нравилась.

Набравшись храбрости, Сенк ступил на кафельную палубу ванной. Когда-то он пришел к неожиданному выводу, что из всей жилплощади, за которую он сейчас платит, а именно — квартиры в двадцать пять квадратных метров — почти всех этих денег стоила бы одна несчастная ванная с плесенью под потолком. Потому что здесь находятся вода, вентиляционное отверстие и унитаз. Ванна — это стратегический объект.

На «кухне» тоже бывает вода, но там ее меньше и теплая есть не всегда. Здесь же — вода постоянная. Хочешь — открывай, хочешь — закрывай. От жажды можно умереть только при очень страстном желании. Потому что, по нынешним временам, вода, особенно горячая — ценный бонус в комплектации жилища. А по мировым водяным меркам, это вообще рай. Лакшери же! Город Ж опустится в самую преисподнюю экономического кризиса, но именно здесь вода будет. Всегда.

Сенк представил себе, как богатые, обезвоженные южане покупают у него билеты в его ванную.

— Погоди!!! — вдруг донеслось из комнаты.

Сенк вздрогнул.

— Что, меня все-таки кто-то здесь поджидает?

В ванную тут же влетел вихрь из младшей сестры. Она быстро оторвала (именно оторвала, потому что «открыла» — немного не тот глагол) крышку сливного бачка и заглянула внутрь. Перевела дух.

— Прости.

Сенк понял, что извинение, произнесенное в сторону воды в бачке, было адресовано не ему. И рискнул заглянуть туда сам.

На дне сливного бачка флегматично дирижировал плавниками речной окунь.

Сенк опустил взгляд в унитаз. Там, окаймленные авоськой для продуктов, прикрепленной с двух сторон под сидением, плавали десятка три мелких рыбешек.

Матильда, стоя одной коленкой на крышке унитаза, оглянулась и посмотрела Сенку в лицо. Сочувствие лезло из ее детских ушей.

— Он печалится.

Сенк еще раз посмотрел на окуня.

— Я бы тоже печалился, если бы меня засунули в сливной бачок.

Матильда опустила взгляд.

— Скажи, тебе мало живности дома? Решила обзавестись новыми друзьями?

Матильда тоже всерьез опечалилась. Она знала, что Сенку затея не понравится. Но насчет живности он не прав. Питомцев у нее действительно было мало. Тараканов сразу можно вычеркнуть, так как от них преданностью и не пахнет. Мыши продаются за еду. Гномы не входят в категорию «животные». Муравьи не выдержали осады содержимым флакончика «от вредных насекомых» и тоже сбежали. Остаются только Сенк и Фэри. Но даже Сенк, по правде говоря, — питомец неважный: за ним не надо убирать, с ним не надо гулять, его не надо кормить пирожными из песка. Зато он заставляет младших сестер «каждое утро чистить зубы, причесываться и мыть за собой посуду».

— Ну, и куда мы это теперь денем?

Матильда поставила крышку от сливного бачка на пол, прислонив ее к стенке.

— Но им и здесь удобно…

— Зато мне неудобно, — в голосе Сенка уже слышалось раздражение. Он редко позволял себе демонстрировать сильные эмоции, но окружающие догадывались о них по голосу. Сенк знал об этом и привык выражать несогласие только «устрожением» тона своих слов. — Это туалет, им нельзя будет пользоваться, не сливая этих рыб в сток.

Матильда со вздохом приняла поражение. В силу детского оптимизма она даже на секунду понадеялась, что ее брат сейчас добавит «…поэтому давай лучше поселим их в раковине», но вместо этого Сенк только вышел в прихожую и вернулся с ведром для мытья полов. Окунь в сливном бачке повернулся к нему другим боком. На мелких рыбок в унитазе появление бледнолицего и вовсе не произвело никакого впечатления.

— Где ты их достала?

Матильда молчит.

— Давай, рассказывай, кого ты уже ограбила.

Подобное обвинение вызвало новую волну негодования в Матильде, и не сказать ничего в свою защиту она не могла:

— Они были пленниками того бородатого типа, который у нас под лестницей живет. Он их пытал. Он снимал с них скальп!

Сенк на секунду задумался, вспоминая, кто живет у них под лестницей. Затем склонился над унитазом и по одной начал руками вылавливать рыб и выкидывать их в ведро.

— А, это тот бомж, в серой шапочке? Он каждую субботу на рыбалку ходит. Перебивается рыбалкой и попрошайничеством. Мадемуазель, ты отобрала у него обед.

Матильдина совесть молчала вместе с Матильдой, хотя сама Матильда была вне себя.

— Я спасла их от смерти! Сам подумай, что важнее: чья-то жизнь или чей-то обед?!

Она прекрасно понимала, что апология обречена на провал, потому что в системе приоритетов ее брата обед был порой важнее чьей-то жизни, если этот «кто-то» — рыбы.

Переместив в ведро всех обитателей сливного бачка, Сенк наконец разогнулся и задумчиво посмотрел на окуня. Поясница ныла. Недавно четвертый десяток пошел — пора и о здоровье печься.

— Я так понимаю, ты не разрешишь мне пожарить твоих друзей с пюре?

У Матильды от возмущения перехвалило дыхание. Как, ну вот как?! Как может самый добрый и умный в мире, по ее мнению, человек порою быть таким черствым и безжалостным?

— Прости, дружище, — сказал Сенк окуню, прежде чем схватить его за шею и бросить в ведро, к плескавшимся там в мелкой лужице мелким рыбкам. — Пора на выход.

— Куда? — Матильда умоляюще застонала.

Сенк уже успел вернуть себе душевное равновесие и окончательно успокоиться.

— Давай лучше я верну их в реку. Там им будет сподручней.

Иногда предложение альтернативы звучит как предложение сдаться.

— Ну давай… — эта фраза должна была выразить всю безысходность ситуации, которой, скорее всего, не случилось бы, если бы Сенку не суждено было захотеть в туалет. Матильда прикинула, что река — еще не самый плохой вариант. Уж во всяком случае, если сравнивать со сковородой и пюре.

Сенк, чуть размахивая ведром, вышел из квартиры и спустился в подъезд. Какой сегодня день? Суббота. Слово «суббота» отдавалась в его голове базарным днем. Суббота когда-то была самым интересным раундом недели. Потому что по субботам в городе Ж открывается Черный Рынок.

На улице было пасмурно. Сенк пожалел, что не переобулся в ботинки: асфальт был сырым и холодным, и потертые тапочки годились только для того, чтобы визуально не казаться босым. В серой полосатой кофте сейчас сложно замерзнуть и ночью, но только при наличии адекватной обуви.

До реки отсюда метров пятьсот. Она текла, собирая пластиковые бутылки со всего города, вдоль Западной Окраины. Чтобы попасть туда, достаточно было пересечь двор и обогнуть окаймляющие его дома. Рыбаков наверняка уже не счесть, и у каждого — плохой улов. Река беднеет с каждым годом.

Сенк обошел подъезд и постучался в узенькую дверь дворницкой. Вместо дворника, как ожидалось, открыл беспризорный паренек Евгений. Серая шапочка, серое пальто, потрепанное и без одной пуговицы, лицо небритое и немного грязное. Взгляд потерянный.

— Доброе утро, — бодро поздоровался Сенк, — на рыбалку ходили?

Евгений закашлялся.

— И вам не хворать. Ходил.

— Ну и как?

Евгений развел руками.

— Никак.

— Я тут подумал, — Сенк еще раз оглядел ведро, в котором затаились несостоявшиеся Матильдины друзья, — я тут вам к обеду как раз рыбы хотел предложить. Кто знает, может, вы такую любите. — Он протянул ведро бомжу. Евгений при виде еды сразу растаял.

— Красавцы… прям как я сегодня наудил. Представь себе, какая-то сволочь все с***дила! Поймал такого же, — он вытащил окуня за хвост — окунька, и еще мелочи всякой, только отлучился по нужде — и все! Пусто!

— А я и думаю, с чего вдруг рыбный мужик так дешево продает, — Сенк с улыбкой изобразил удивление. Он глядел на собеседника так, словно этот бомж был самым дорогим для него человеком.

— На базаре?

— Ага. Хотел купить нам с сестрой на обед, а тут тетка из деревни приехала, не переносит запаха рыбы. Возьмете?

— Премного благодарен, — бомж с радостью взял ведро.

— Всего вам доброго и прекрасного, — Сенк с той же непринужденной, гипнотизирующей улыбкой направился обратно. На лестнице он вспомнил, что дворника, который раньше жил под лестницей, до сих пор не нашли.

0.2. Учебный лагерь «Ёжики»

В учебном лагере «Ёжики», куда следовало бы ходить всем детям округа, Матильда не появлялась уже больше года. После реформы государственная система образования в городе Ж стала напоминать юнкерские училища. Все школы, лицеи, гимназии, колледжи были переформированы в учебные лагеря с акцентом на том, что дети должны привыкать взаимодействовать с окружающим миром. А окружающий мир — это система государственных органов города Ж. Дети должны привыкать быть частицами этого мира. Частицами механизмов, с помощью которых государство решает свои проблемы. Эту роль почему-то считали почетной. Университеты были более либеральными к своим подопечным. Предполагалось, что в них будут учиться дети политиков. А дети политиков — это такие дети, которые вершат судьбы своих учителей. Поэтому раздражать и ограничивать их в самовыражении нельзя.

Учебные лагеря для детей от пяти до пятнадцати лет, напротив, отличались консерватизмом. Потому что сюда не попадают отпрыски влиятельных особ. Потому что это не так комфортно, как учиться дома с педагогами или вовсе за рубежом. Потому что это воспитывает склонность подчиняться, а не склонность влиять. Ведь именно отсюда выйдут будущие странные женщины в клетчатых юбках. Здесь они пройдут свою первую закалку. Как поется в старой песне, — «уютные лесные тюрьмы для детей». Только располагались они не в лесу, а в городе.

Целью учебных лагерей было усмирить дикий нрав своих узников, так как философия педагогики гласила, что дети по природе своей — ленивые, слабые, склонные к разрушению создания. И лишь строгий контроль и дисциплина могут сделать из них что-то похожее на человека. На тех людей, которые наводняют город Ж и платят налоги в казну. Покидая учебный лагерь, заготовка должна знать, куда она пойдет работать, что она за это получит и как ей взаимодействовать с другими заготовками. На входе имеем необработанное сырье, на выходе получаем полуфабрикат. Это называется «вывести в люди».

Процесс обучения устроен так, чтобы впихнуть в головы юных чингачгуков максимальное количество информации в максимально сжатые сроки. Это рационально. Это полезно. Это нравится их родителям. Оказываясь в обществе малознакомых людей или куря у подъезда с соседями, они как бы между делом говорят: «А мой Роджер такой молодец. Он выиграл олимпиаду по французскому языку и чемпионат по плаванию, а на следующей неделе начинает подготовку к конкурсу поделок из папье-маше…» Публика завистливо улыбается. Родитель купается в лучах славы своего чада.

По мнению философии педагогики, идеальный ребенок — это такой ребенок, который делает то, что от него хотят. Хотят от Васи прочитывания ста слов в минуту — он их читает. Вася — гордость мамы и папы и надежда отечества. И если что-то идет не по плану — нужно возвращаться в начало и исправлять ошибку. Нужно популярно объяснить Васе, что сто слов в минуту — это обязательно, это жизненно важно. А лучше — сто пятьдесят. Раз за разом переписывать, перекраивать, переделывать, пока сознание заготовки не придет в соответствие со стандартами. Потому что если ребенок не соответствует стандартам — значит он дефективный.

Праздник первого сентября для Матильды каждый год оборачивался катастрофой. Как только ей исполнилось пять лет, Сенку пришло уведомление по почте — повестка на газетной бумаге — о том, что его сестра призывается пополнить ряды воспитанников ближайшего учебного лагеря в сентябре этого года. Посещение лагерей в городе Ж принудительное — делать нечего, пришлось идти. Кроме того, перед этим важным мероприятием все дети — также принудительно — проходят государственный IQ-тест. Вопросы на логику, на память, тест на стандартное мышление. И если вы с ним не справитесь — черта с два вас оставят в покое.

Вспоминая свое детство, Сенк предвидел, какое разочарование ждет Матильду. Наивное, любознательное существо, которое только-только научилось читать, писать, считать и решать квадратные уравнения (угадайте, чьих рук дело), — она думала, что нырнет в океан открытий и с радостью в нем утонет, как обещали агитационные плакаты лагеря. «В бой за новыми знаниями!» — кричали они. Это внушало энтузиазм. Все красиво, по-взрослому, одеты. Обвешаны цветами. У всех нарядные новые туфли. К тому же, самые смышленые девочки, по традиции, первого сентября катаются на плече у взрослого дяди и звонят в колокольчик. И вечеринка начинается. Естественно, Матильда вознамерилась стать этой самой звонящей девочкой — в том, что она самая смышленая, сомнений не возникало. Осталось только убедить в этом остальных — они ведь тоже неглупые, и поймут, что именно она должна звонить в этот день.

Матильда никак не могла понять, почему ее брат — такой большой и умный — с презрением относится к этому заведению. Ведь учебный лагерь — это же здорово. По дороге они купили букет пионов для учительницы, Сенк пробормотал напутственную речь. «Постарайся вести себя спокойно. Взрослые не любят, когда с ними спорят. Даже если знают, что не правы. Когда ты вырастешь, вокруг будет уже другой мир. Меня рядом не будет. Поэтому привыкай жить с пониманием, что все вокруг могут ошибаться. Постарайся не делать глупостей. Знания — они как река. Представь, что я жду тебя на том берегу…» Сентябрь блестел солнцем в лужах. Все, что нужно для счастья, есть. Белая блузка. Юбочка в полоску. Портфель, тетради и целая куча фломастеров. Новых. Не таких, которыми пару дней рисуешь, и на третий они высыхают. А таких, которыми хоть год, хоть два года рисуй дни напролет — они все как новые. «Лизнешь — мне потом придется забирать тебя из городского морга», — предупредил Сенк, когда покупал ей эти фломастеры. Химический состав канцелярских товаров ему не нравился. «Я не маленькая, чтобы учить меня лизать фломастеры», — огрызнулась Матильда. Она ненавидела, когда кто-то делал ей замечания, предназначенные двухлетним. Да и в морге она уже не раз бывала — одна из родственниц там работает — и ничего страшного не увидела. Вам когда-нибудь вредили покойники? Было бы чего бояться.

Матильда чувствовала себя вооруженной до ноздрей.

Во дворе лагеря собрались дети самых разных сортов. Долговязые, с очками, с младшими братьями-сестрами, с шумными родителями, пухлые с бабушками, тонкие с разведенными матерями. Плачущие. Смеющиеся. Скучающие. Все они сегодня должны были стать частью чего-то большого и могучего. Так обещали плакаты.

Первый облом случился на линейке. Ровно в девять утра детей построили ровной шеренгой. Все прекратили шуметь и начали жутко волноваться. Появилась музыка. Торжественная. От страха кто-то неподалеку описался, и его увели. Но музыка не стихала. Фанфары. Барабаны. В дверях трехэтажного здания лагеря появилась помпезно одетая Главная Дама и чинно прошествовала мимо шеренги.

Матильда затаила дыхание.

Сейчас эта суровая с виду женщина решит ее судьбу. Такова традиция. Матильда внимательно изучила буклет о школьном лагере, который Сенк получил вместе с повесткой. Сложенная втрое бумажка с осенними листиками и улыбающимися преподавателями. В буклете было сказано, что торжество первого сентября отмечается по старой традиции. Главная Дама выберет Звонящую Девочку. Самую сообразительную. Самую миленькую. Которая будет звонить в колокольчик. Вот-вот должен был случиться какой-то коллективный инсайт.

Ястребиным взором Главная Дама изучала дрожащих новобранцев. Матильда гордо вскинула голову и приготовилась делать шаг вперед — ведь выберут именно ее. Она умнее всех! Она оказалась лучшей в списке тех, кто прошел IQ-тест. Выберут и посадят на плечо дяде, дадут колокольчик и надо будет звонить.

Но Главная Дама прошла мимо.

Сначала это вызвало легкую тревогу. Матильда успокоила себя. Мало ли, как выглядит вся процедура. Ничего страшного. Выбор Звонящей Девочки — непростая задача! Но буквально спустя пару минут произошло ужасное. Выяснилось, что Матильда по росту где-то посередине между главным дылдой и главным лилипутом. Проще говоря, средненькая. И из-за этого ее даже не рассматривали на роль Звонящей Девочки. Как будто не было никакой подготовительной кампании. Как будто никто не смотрел на результаты тестов.

Главная Дама молча вывела из строя самую низенькую, самую худенькую девочку и усадила ее на плечо выпускнику.

Ей дали в руки колокольчик. Музыка стихла.

Матильда не могла поверить своим глазам. Разве эта пигалица заслужила почетное место Звонящей Девочки? Разве рост значит больше, чем ум? «Разве дело в этом?!», — она изумленно уставилась на Сенка, требуя справедливости. Он всегда говорил, что «кто умнее, тот и выиграл». Но справедливость не восторжествовала. «Видишь, здесь выбирают тех, кого удобнее носить, — пожал плечами Сенк. — Вон, посмотри на выпускника. Этот шестнадцатилетний шкет сам еще мелкий, вдруг он тебя не поднимет».

Звонящая Девочка проехала вдоль публики, вяло размахивая колокольчиком. Выпускник старался ее не уронить, изо всех сил сжимая тонкие ножки в белых колготках. Так, что казалось, они вот-вот переломятся, и Звонящая Девочка с хрустом шмякнется на асфальт.

Матильда ждала этого момента. Справедливость может быть жестокой. Она выше добра и зла. Она эпична и беспощадна.

Но девочка не шмякнулась, и ноги ее не пострадали. Даже белые колготки не порвались, хотя должны были. Новые белые колготки! Пальцы выпускника, сжавшие икры Звонящей Девочки, должны были их надорвать. Или хотя бы помять. Или сделать хоть что-нибудь, чтобы Матильде было не так обидно.

«Не бери в голову, — сказал стоящий позади Сенк, — в этой стране всем насрать на твои способности, если они не соответствуют ожиданиям системы».

Остаток дня прошел в пассивном унынии. Главная Дама поздравила всех со вступлением в первый учебный год, обнадежила родителей и поблагодарила меценатов. Потом всех увели внутрь. Рассортировали по группам. Матильда не помнила, как очутилась в душном светлом помещении с рядами столов, за которыми сидели другие дети. На стенах — плакаты с буквами и таблицей умножения. Окна заставлены чахлыми растениями. Матильда сама чувствовала себя чахлым растением. Энтузиазм как рукой сняло. Что уж и говорить — Сенк был прав. Учебный лагерь — это совсем не то, что обещали плакаты и информационный буклет.

Скучая, Матильда разглядывала людей вокруг. Детей мероприятие утомило, и они рвались на волю. Главная Дама пыталась их удержать строгими замечаниями. Она повесила на двери листик с расписанием занятий. После нее в комнату зашел старичок-учитель. Он представился, а потом начал рисовать что-то на белой доске. Маркер со скрипом рассекал гладкое пространство. Линии. Полосы. Черная линия встречается с красной.

Старичок рассказывал что-то об административном устройстве города Ж. Тема интересная, но Матильда плохо слушала. Она была оглушена тем, что все не так. Не так, как она мечтала. Справедливости нет. Еще и этот мальчик за соседним столом ни с того ни с сего достал из рюкзака бутерброд и уминает его, всем своим видом выказывая невоспитанность. Сейчас старичок заметит и сделает замечание. И отберет бутерброд. А потом дорисует на белой доске таблицу, впишет в нее строки про структуру органов власти и расскажет о финансовом контроле. Это обязательно. То же самое, что можно прочесть в энциклопедии, только нуднее и дольше. Ничего нового.

Матильда повернула голову и уставилась в окно. Снаружи была по-прежнему восхитительная погода. Начался обратный отсчет до конца учебного дня, когда придет Сенк и заберет ее домой. А тех детей, которые живут далеко и не могут каждый день ездить на учебу, уведут в специальное детское хранилище, где они будут есть и спать до следующего дня. А на выходных поедут к родителям.

Матильда вздохнула и принялась рисовать фломастером слона, прямо на столе, пока противный мальчик с бутербродом не увидел и не нажаловался учителю.

Потом в их комнату пришла женщина с острым подбородком, вытерла таблицы старичка на доске и написала вместо них примеры на вычитание. Матильда любила математику, но считать, сколько яблок останется в паровозе, если положить восемь и выкинуть три — это же детский сад. И если это актуально для других пятилетних мальчиков и девочек, то что она делает среди них?

Посреди урока женщина с острым подбородком, имени которой Матильда даже не запомнила, внезапно чего-то от нее потребовала: «Реймер! Встань и ответь, сколько яблок останется в паровозе, если…» На доске примитивные рисунки яблок перемежались числами и стрелочками. Матильда ответила — таким же нарочито скучным голосом, каким вещала женщина с острым подбородком. Пусть увидит себя со стороны. Но пародию восприняли всерьез. «Правильно», — Матильде разрешили сесть и не трогали до конца урока. С чувством юмора взрослым тоже не везет. Можно было возобновить рисование слона.

Женщина с острым подбородком не вызвала интереса у Матильды. Как и сменившие ее мужчина с глобусом и девушка со стопкой учебников, она не сказала ничего уникального. Ничего исключительного. Ничего такого, ради чего стоило бы здесь сидеть. Дома уютнее. Собаку можно гладить. А по вечерам приходит с работы Сенк и рассказывает ей, почему созвездия меняют свое положение на небе в разное время года. Или почему лист бумаги нельзя сложить больше семи раз. Или как ток, попадающий в лампочку, превращается в свет.

В конце первого школьного дня, когда погашенные нагрузкой дети разбрелись кто куда, Матильда решила расставить все точки над неприличным словом, которое вертелось в ее голове по поводу учебного лагеря. Она, набравшись мужества, собрала волю в кулак и решилась на подвиг — пошла прямиком к директору. Потому что директор — это такой главный дядя, который всем управляет и который может повлиять на ситуацию с высоты своего кресла. Директор — он как царь. Грохнет кулаком по столу — и все сразу разбегаются. Он внимателен, строг и справедлив. И поэтому обращаться надо именно к нему. В свои пять лет Матильда прекрасно понимала, что чем меньше посредников на пути к цели — тем лучше.

Постучав в дверь, она подождала несколько секунд и, не дожидаясь ответа, открыла.

— Вам же не разрешали войти! — раздраженно сказал кто-то.

Матильда остановилась на пороге.

По кабинету прогуливалась женщина средних лет в ярко-голубом трикотажном платье, которое совершенно не подходило ни ее возрасту, ни ее комплекции. Высокая прическа в стиле диснеевских принцесс. Лаковые туфли.

— Мне нужен директор.

Матильда не ощущала священного трепета, свойственного всем детям, которые попадают в кабинет директора. Она вообще ничего не чувствовала, кроме разочарования.

— Ну я директор. — Внезапно заявила женщина в трикотажном платье. — Выйди за дверь и войди нормально, как воспитанные люди.

Разочарование возросло вдвое, только теперь к нему добавилось оскорбление. Это она-то невоспитанная?! Гнев ударил Матильде в голову и вышвырнул прочь из кабинета в сопровождении громкого хлопка двери. Она понеслась на улицу, на воздух, как будто сбегая от монстра во сне. Это слишком невероятно, чтобы быть правдой. До сих пор положение дел было просто очень тяжелым, но после визита к этой женщине оно стало невыносимым. Директор был последней инстанцией, способной прекратить это безобразие. Убогость правил, ущербность программы, занудство преподавателей. Матильда негодовала. В ее сказочно-патриархальной ментальности не укладывалось, как — ну вот как? — директором может быть эта особа в трикотажном платье? Директор — он ведь самый главный. Царь зверей, король-лев. Разве эта женщина может быть самой главной? Она не развеяла Матильдины сомнения по поводу лагеря — она их подтвердила. И к ней нельзя прийти с предложениями что-то поменять, что-то улучшить, рассказать что-то важное, пожаловаться. Она ничего не поймет. Потому что она — одна из них. Она — часть убивающей машины, которая давит жителей города Ж.

В тот день Матильда поняла, почему ее брат так не любит государственную систему образования.

0.3. Суп

Матильда поставила крышку обратно на сливной бачок. С точки зрения логики, все вернулось на круги своя: рыбы оказались там же, откуда сегодня спозаранку были варварски изъяты. Туалет освобожден. Скандал замят. Но все равно как-то тоскливо.

Дверь открылась и в прихожую вошел Сенк.

— Что, девица? Все грустишь над туалетом?

— Угу.

— Мне ничего не приходило? — Сенк перешел на кухню, достал из холодильника тарелку с пюре и выложил половину ее содержимого на сковородку. Каждый раз, возвращаясь домой, он спрашивает одно и то же.

— Приходило. — Матильда уныло села на табуретку за столом. Ее голос звучал отрешенно. — Приходила какая-то женщина с длинными светлыми волосами, спрашивала, где ты.

— И что ты ответила?

— Сказала, что тебя посадили за коллаборацию.

— Правильно. — Сенк поджег конфорку. Пюре, помешиваемое деревянной лопаткой, «ожило». По воздуху поплыл уютный запах газа.

— Злая была?

— Нет.

— Огорченная?

— Нет.

— Она не спрашивала ничего про деньги?

— Нет. Только про долги спрашивала.

— Замечательно. А она… такая, в бежевом пальто была?

— Нет, она была голой.

Сенк медленно оторвался от помешивания пюре и внимательно посмотрел на сестру.

— Ну да, да, она была в пальто. — Матильда решила сдаться.

Ее брата в первую очередь интересовали его визитеры, а не то, как у нее дела.

К запаху газа начал примешиваться запах разогреваемого картофеля. Домашний, творящий благодать запах еды.

Сенк с умиротворенной улыбкой возобновил помешивание. Все дела решались сами собой. А было бы еще лучше, приди та женщина голой. Ничего не меняется. Все хорошо.

— Рассказывай, как живешь без меня, блошка ты самостоятельная.

Матильда ненавидела, когда ее так называли, но сразу оживилась: наконец-то ею интересуются.

— В борьбе между мной и супом победил суп.

— Ну и зря.

— Заходила жена почтальона. Она опять за него работает. Ему нездоровится. Я спросила, почему они не подают заявление на пособие.

— Ха, я догадываюсь, почему. Ну, и что она ответила?

— Сказала, что уже писали заявление. Но их послали на очень плохое слово.

— Естественно. — Сенк поддел вилкой пюре и попробовал. — Мне кажется, пересолено.

Матильда, околдованная ароматом двухдневного картофельного пюре, вспомнила, что проголодалась. Но не клянчить же чужое.

— Никогда ничего не проси у государства, — Сенк поучительно накрыл сковороду крышкой и убавил огонь. — Не верь, не бойся, не проси. Ничего хорошего тебе там не обломится.

— Даже когда мне нужно будет подавать заявление на пенсию?

— А к тому времени, — Сенк открыл кран и подставил под напор медный чайник, — ты уже, я надеюсь, будешь жить в другой стране. Где пенсия не будет похожа на милостыню, и ее не нужно будет вымаливать, как у нас.

Матильда вздохнула. Казалось, будто вопрос пенсии был для нее особо злободневным.

— Слыхала, — Сенк выключил воду, поставил чайник на вторую конфорку и продолжил воспитательный монолог. — Наша мусульманская соседка, Лиз, ты ее знаешь. В хиджабе вечно ходит. Так вот ее, когда на пенсию выходила, заставили подписать дарственную о том, что квартира после ее смерти становится собственностью комитета народного образования. При том, что такого комитета в природе не существует.

— Зачем же она подписала?

— Затем, что иначе пенсию отказывались выдавать. Квартиру ведь тоже на хлеб не намажешь, тем более — посмертно. Но ты пойми сам подход: правительство у тебя может выманить все, что пожелает. Хочет квартиру — вперед: отписывай, а то голодной останешься.

Пауза.

— Такое только в нашей стране бывает.

Сенк оглянулся на часы. Минутная стрелка прилежно висела на одиннадцати. Часовая стрелка так же прилежно отсутствовала.

Он еще раз попробовал пюре.

— Пересолено. Точно пересолено. Ты не солила ничего в мое отсутствие?

Матильда неуверенно помотала головой.

— Даже к солонке не прикасалась?

Матильда еще раз неуверенно помотала головой.

— Ладно, верю. Может, это я пересолил.

Сенк выключил плиту, поставил сковородку на стол и достал из буфета свою чашку. У него она была одна-единственная, неприкосновенная. Идеальный цилиндр с мультяшными пчелами. Никому другому из этой чашки пить нельзя.

Матильда наблюдала за процессом. Сняв закипающий чайник с плиты и погасив вторую конфорку, Сенк влил кипяток в свой грааль. Затем достал из буфета баночку с высушенным липовым цветом. (Сам собирал! В экологически чистом северном лесу, с настоящей липы! Не чета магазинной трухе из бамбука и одуванчика). Открутил крышку. Поднес баночку к лицу, словно кислородную маску. Вдохнул. Несколько секунд ловил приход. Затем чайной ложкой отмерил ровно десять грамм. Не девять, не одиннадцать — боже сохрани. Чай предается кипятку. Пар поднимается в небеса. Баночка закрывается. Аминь.

— Так зачем, говоришь, приходила жена почтальона? — Сенк уселся напротив сестры, поставил перед собой сковородку и чашку и наконец принялся за пюре.

— Полчаса жаловалась на цены в социальных супермаркетах. А потом на здоровье мужа. Она принесла тебе бумажку.

— Давай ее сюда.

Матильда колеблется.

— Там слон еще не дорисован…

— Давай-давай, — с набитым ртом Сенк пробормотал еще что-то менее выразительное и отхлебнул чаю.

Матильда вернулась к дивану, нашла среди десятков своих скетчей маленькую записку от жены почтальона и принесла за стол. Пока Сенк читал, она внимательно изучала его лицо. Его глаза, сощурившись, сканировали сначала первую строчку, потом вторую, потом третью. Всего их было три или четыре. Матильда привыкла, что и поздравительные записки, и некрологи ее брат читает с одним и тем же лицом. Но изменилось что-то в самом Сенке. Что-то.

Он прочел одну и ту же строчку несколько раз. Как перечитывают абзац в сложной книге. В записке говорилось о том, что в среду начнется война в городе Ж. И не какая-нибудь, а очень агрессивная, горячая и страшная. Да-да, милый адресат, скоро твой город превратится в кровавую бойню с паникой и мародерством, потому что все поймут, что оказались в банке. В прозрачной банке. И когда вражеские войска придут все взрывать — мирное население рванет прочь из города, а через границу их никто не пропустит. Потому что выехать из города Ж сложнее, чем вырастить кукурузу на дне океана. Куда же вы, милые соотечественники? Вечеринка только начинается.

Сенк счел записку бредом и решил выяснить завтра на работе — не разыграл ли его кто-нибудь из коллег.

— Ну? — Матильда выжидательно налегла на стол. С обратной стороны записки на нее смотрел синий слоненок без бивней.

— Что «ну»? Разогреть тебе суп?

— Что в записке? — Матильда обиделась.

— Ты же рисовала на ней. И не прочла?

— Читать я умею, но я ничего не понимаю в таких записках.

Сенк еще раз отхлебнул чаю.

— Совершенно верно. Потому что суп не ешь.

— Я серьезно.

— И я серьезно. Ты ведь в самом деле его не ешь. Какие уж тут шутки.

— Ну Сенк…

— Не Сенк. Суп.

— Давай в преферанс? — оживилась Матильда. — Я выигрываю — и ты покупаешь мне круассаны. Ты выигрываешь — и все, я ем суп. Даже разогретый.

— Нет, играть с тобой я не буду. Ты жульничаешь. Да и потом, я не в форме, — Сенк в пару глотков опустошил чашку и отнес ее в раковину.

— Тогда на тебя ляжет вина за голодающих детей города.

— Окей. Я согласен.

Сенк еще раз посмотрел на часы. Минутная стрелка отдувалась за двоих.

— Ну что, уже почти половина. Пойдем?

Матильда тут же отвлеклась от мрачных мыслей о супе.

— На Черный?

— На Черный.

— Пойдем!

Они столпились в прихожей — если толпой можно назвать двух людей, — обуваясь и путаясь друг у друга под ногами.

Сенка иногда настораживала эта непосредственная, невинная радость, возникающая на лице сестры, когда ей сулят участие в афере. Чистый восторг. Эти военные походы, совершаемые по субботам, служили теперь не столько корыстным, сколько воспитательным целям. Матильде предстояло многое понять. Многому научиться. Она и так знает немало, как для своего возраста. Но этого недостаточно. Универсальный опыт. С тех пор, как Сенк нашел стабильную работу и необходимость добывать деньги «на стороне» отпала, Черный Рынок был плавно задвинут на периферию и превратился в развлечение. Признанный мастер, тончайший психолог ушел в неофициальную отставку своего неофициального ремесла. Но бросать его окончательно было жалко. Слишком много труда, слишком много хороших приемчиков наработано за годы практики. Еще когда были живы родители, Сенк, голый-босой-голодный, кормил всю семью коммерческими махинациями. Хотя даже махинациями назвать это было сложно. Махинациями это значилось на бумажках педантичных полицейских, неоднократно ловивших его «по молодости, по глупости». Если бы вы родились в городе Ж, вы бы знали, что столкнуться с полицией на Черном Рынке — все равно, что наступить на лапу саблезубому тигру. Ужасающе и маловероятно. Полицаи по-своему красноречивы. Изобретательны. Охотники до дешевого веселья. Но придраться к Сенку всерьез все не удавалось: у него был разработан кодекс игрока, который он чтил, — и пытался тому же научить Матильду. Никаких проблем с законом. Вообще никакого закона. Мрак и пережитки гнилой империи. Младшая сестра — надежда на светлое будущее. Сенк был невероятно горд собой из-за нее. Этому юному созданию предполагалось передать навыки и «все свое мастерство», хотя оба знали, что их деятельность никогда не станет чем-то посерьезней хобби. Для Сенка это способ не терять форму. Для Матильды это — пока еще — просто игра. Для нее еще все — игра. Один сплошной преферанс. Но в процессе этой игры Сенк намеревался обучить ее всему, что потребуется для выживания в самых скверных экономических условиях. В таких, в каких не раз оказывался он сам. Пока вокруг есть люди — с ними можно договориться. Пока возможен договор — возможна и сделка. Без высокого положения в политической пирамиде, без богатой родни в самых верхах современного общества выжить можно только так. («В противном случае, тебя ждут очереди за кислородом и безработица до конца твоих дней. Запомни: всегда, всегда надо сучить лапками. Иначе утонешь». )

0.4. Черный Рынок

Они оделись, вышли из дому и направились вниз по бульвару Диджеев. За спальными районами начинались трущобы, за ними — Окраина. Окраина всегда была эпицентром криминальной жизни, оранжереей для беспредела. Обыватели сюда заглядывать боялись, представители правопорядка — ленились, а официально эта территория была объявлена пустой и бесполезной. Здесь было меньше камер, чем в центре. Больше мусора. Власть, как и полагается, закрыла на Окраину глаза.

Жить рядом с Окраиной считалось не столько признаком плохого вкуса, сколько халатностью по отношению к собственной жизни. Сюда не доходили ни общественный транспорт, ни уважающие себя заведения. Из магазинов встречались только редкие киоски с пивом и хлебом, иногда — только с пивом. Квартиры в обветшалых домах рядом с Окраиной занимали только самые бедные, больные и никому не нужные граждане города Ж — студенты государственных ВУЗов, врачи государственных поликлиник и рабочие государственных фабрик. О грабежах и убийствах, произошедших рядом с Окраиной, никто не писал ни в газетах, ни на интернет-порталах: это никого не интересовало. Если тебя убили на Окраине — значит, ты настолько никчемен как человек, что и трубить о твоей смерти незачем. Смерть — это слишком дешевая информация. Газетчики же предпочитают продавать информацию дорогую. Вот если бы на Окраине застрелили дочь министра — вот это да, вот это вкусно. Проблема лишь в том, что дочь министра никогда в здравом уме не окажется даже рядом с Окраиной. Хорошо, если дочь министра вообще слышала о существовании Окраины.

Бульвар Диджеев спускался как раз к той части вышеописанного содома, в котором по тамошним меркам было людно и относительно прилично. Здесь, почти в двух шагах от своего жилья, у Сенка имелся целый мир — азартный, интригующий, всегда живой и коварный. В молодые (более молодые, чем сейчас) годы быть частью этого мира значило не только обеспечивать себя какими хочешь деньгами, связями и способностями. Это значило еще и постоянный раж, восторг, риск. Спортивность подобной деятельности приводили Сенка в экстаз. Он никогда никого не грабил без предварительной договоренности с жертвой. Он никогда никому не врал, пока его об этом не просили. А когда все по обоюдному согласию — разве ж это криминал?

Они шагали по серой, но еще не слишком противной улице, Матильда что-то чирикала, Сенк улыбался и думал о своем. На его лице появлялись первые следы увядания и паршивого зрения: мелкие морщинки, теряющая эластичность кожа вокруг глаз и на лбу.

Через несколько минут они перешли проезжую часть и оказались у железных кованных ворот с табличкой «Санитарный день». Эту вывеску не снимают уже лет семь, Сенк помнит ее еще с первых своих прогулок сюда. За воротами начинается упоительный мир игры. Длинные ряды гаражей, сто лет назад построенных, тянутся тесными улочками. Это вообще изначально был гаражный кооператив. Просто в один прекрасный день кому-то пришло в голову превратить свой гараж в магазин-мастерскую для бэушной техники. А его сосед решил открыть мини-ломбард для той же самой техники. А его сосед решил вступить в долю как пропагандист и топ-менеджер. А кто-то просто ради поддержания авторитета крышует соседей перед полицией…

С самого первого Кризиса в городе Ж, когда экономика стала просто красивым словом, Черный Рынок был автономной, ни перед кем не отчитывающейся структурой. Миром вечной конкуренции. У кого больше клиентов? У кого товар современнее? Некоторые владельцы надстроили себе и второй, и третий «этажи», и «балконы» и все, что выдержит хлипкая конструкция гаража. Все двери открыты настежь, каждый квадратный миллиметр занят какой-нибудь невероятно ценной ерундой. Товаром, «которого больше нигде не найдешь, еще и по такой цене». Сенк с этим лозунгом был совершенно согласен: воистину, где еще можно найти такое изысканное непонятно-что, склеенное непонятно-кем в непонятно-какой подворотне. Хотя цены, да, действительно очень привлекательны.

Девяносто девять процентов Черного Рынка занимала торговля электроникой. Начиная с допотопных водяных пылесосов и экономичных таблеток для освежителя воздуха и заканчивая дорогущими навигаторами для пилотов и жесткими дисками на десять терабайт. Техника была на любой вкус, цвет и кошелек, любого качества: от почти новой до радикально нерабочей. Хотя, разумеется, узнать этот параметр можно было только после совершения покупки.

Субботы на Черном Рынке были днями великих изобретателей, комбинаторов и маркетологов. Своих здесь знали в лицо. (Ибо не так уж и много здесь «своих». ) Заезжих брали живьем, иногда за них шла борьба. Если заезжие что-то продают — они дураки, так как нельзя продавать что-либо на рынке, не зная его законов. Если они приезжают, чтобы что-то купить — они дважды дураки, так как сначала они потратят деньги на некачественную вещь, а потом — на некачественный ремонт. Естественно, те, кто ремонтирует, отстегивает проценты тем, кто продает. Хотя панибратство в бизнесе — вещь еще более хрупкая, чем первая любовь. Привыкая видеть в окружающих людях ресурс, преданный своему делу торговец отдает предпочтение ресурсам ограниченным и потому — более ценным. Дружба хороша тогда, когда она выгодна. Взаимовыручка должна приносить взаимопроценты. «Вот они, искалеченные дети капитализма, подавленные борьбой за место под солнцем и глоток загрязненного воздуха!» — единственная агитаторская фраза, которую Сенк помнил со времен своего среднего образования. И с которой тоже соглашался.

Бывалые местные, давно знающие Сенка, всегда хорошо к нему относились. Или делали вид, что хорошо относятся. Принимая его в клуб свободных беззаконников, они как бы подписывали негласное соглашение на уровне долгих многозначительных взглядов: «я не лезу в ваши дела, вы не лезете в мои». Со временем он стал разбираться, чувствовать, когда ему дают дельный совет, а когда — пытаются одурачить. Со временем он и сам научился давать дельные советы и дурачить, а также совмещать совет и обман в одной фразе. Он появлялся здесь только с важно поднятой головой и почти постоянно щурящимся взглядом, будто разглядывая что-то вдали. Гордость. Легкая усталость. Интуиция. Чувство собственного достоинства, которое он привык растить в себе, не кичась перед другими. «Я ничего не боюсь». Оно было неочевидным, это чувство, но всякий, с кем Сенку доводилось общаться, на это наталкивался. На эту стену оправданной гордости. В отличие от воров, обманщиков и крайне опустившихся людей, коих тут было большинство, Сенк гордился своей честностью, незапятнанностью, безукоризненностью Остапа Бендера. В нее ведь было вложено столько усилий. Придраться к нему могли только очень немногие полицейские. Как и местные коммерсанты, они тоже знали его в лицо, называли скользким бандитом и редкой сволочью — просто потому, что в законе не прописывались те случаи, которые сводили их с Сэмюэлом Реймером. Поэтому сам Сэмюэл Реймер всякий раз выпадал из областного уголовного регистра — так же быстро, как там и оказывался.

Подойдя к самим воротам, Сенк остановился и посмотрел на сестру.

— Помнишь, как надо себя вести?

Матильда послушно отрапортовала:

— Расчет и спокойствие — наши друзья! Уметь — надо, делать — нельзя!

— Правильно. — Сенк иногда сам придумывал подобные стишки, чтобы их смысл прочнее врастал в юную голову. Он беспокоился, понимает ли она смысл этих слов. Но единственное, что он сейчас может сделать, — это учить ее, чтобы его сестра, как и он сам, жила с этим твердым осознанием: «Хоть апокалипсис — я не пропаду».

Как всегда, на рынке было очень много народу и очень мало места. По улочкам приходилось ходить гуськом. Все ценные вещи были предусмотрительно спрятаны Сенком во внутренние карманы куртки, походка уверенная. Лицо спокойное и непроницаемое, как у судьи. Матильда, резонно попугайничая за своим учителем, приняла такой нездорово спокойный вид, что со стороны это выглядело странно. Они нырнули в поток.

Прием здесь всегда подозрительно радушный. Стоит вам только приблизиться к торговым рядам, как вас тут же буквально обступят, облепят, как пчелы, Заинтересованные Лица. Они сразу поинтересуются, продаете ли вы что-нибудь или покупаете. И, в зависимости от вашего ответа, предложат или купить что-то у вас, или купить что-то у них. И только после этого — убедившись, что вы уже на крючке, — они будут философствовать о качестве древних винчестеров, карт памяти и звукозаписывающих устройств. Будьте спокойны, невредимым ваш кошелек не останется.

В эту субботу ассортимент местных лавочек был на удивление однообразным. И великолепным в своем однообразии. Сенк шел между прилавков так, словно гулял с пуделем по парку, безмятежно косясь то направо, то налево. Сильно щурясь. (За годы близорукости Сенк научился придавать этому прищуру интеллектуальный вид.)

Матильда степенно игнорировала навязчивых продавцов. «Я никого не боюсь». Когда вырастет — она еще всем им на мозоль наступит.

Через несколько минут плавного снования Сенк наконец разглядел в толпе что-то интересное.

В противоположном конце торгового ряда появился человек с растрепанными черными волосами и круглыми, чуть выпученными глазами. Черные усы. Пляжные синтетические шорты. Упитанный. Внешность откровенно южная — и из-за жестких черных волос, и из-за смуглого цвета кожи. Лицо чем-то походило на коровье. Иными словами, личность для здешних мест явно новая, и с местными порядками незнакомая. Это было ясно даже из его поведения: человек вел себя так, словно приехал на ярмарку китайской вышивки, а не на съезд спекулянтов. Он шел походкой туриста. Наивного Туриста, разглядывающего достопримечательности. Не замечал грязи под ногами и под ногтями продавцов. Не замечал их хитрых вопросов. Крючков, которые они забрасывали со всех сторон в проход, вроде «Что продаем? Я куплю!» или «Ищешь качественную вещь, дорогой?» Не замечал, с каким деловым интересом его рассматривают, изучают, чуть ли не препарируют. И в упор не видел горящего в их глазах азарта. Голодного азарта.

Сенк вскинул подбородок, не сводя глаз с Наивного. Слишком неосмотрительно этот тип себя ведет. Гротескно. Что он здесь забыл? Погулять пришел? Карманы нараспашку. В правом — тяжелый прямоугольный предмет. Все мгновенно смекнули, с чем он пожаловал. Или продает, или ремонтирует. Идет, как в музее. Того и гляди, с первым встречным заговорит. Там-то его и заполучат, свеженького. Иностранец? Неужели иностранец? Такая глупость простительна только неместным.

— Мы ничего не продаем, потому что у нас ничего нет, и ничего не покупаем, потому что денег тоже не особо. Мы учимся. — Сенк, не сводя глаз с приближающегося неофита, продолжал поучать сестру.

Матильда оценила глубокомыслие этого высказывания, хотя виду не подала.

— И помни: никогда не ври. Никому.

Она кивнула.

— Вперед.

Это практическое задание. Вскинув подбородок, как это обычно делает ее учитель, Матильда направилась к Наивному. Тот все еще плыл между прилавком бэушных вентиляторов и ларьком пожилого программиста, торгующего всеми существующими на свете видами процессоров, «винтов» и материнских плат.

— Дядь, а вы что-то ищете? — заговорщицким сопрано проорала Матильда, казавшаяся букашкой на фоне гориллы.

Наивный посмотрел на нее сверху вниз.

— Ну ищу. А тебе-то что?

— Мне-то ничего. На преступника вы не похожи. Вот и стало любопытно, что вы здесь забыли, да еще в такое время.

— Гм? — Наивный явно опешил.

— Ну вы же в курсе, что сегодня в двенадцать — санитарный час? Недельная зачистка. Нагрянут полицаи. За данью. Взятками, то есть. Местные откупятся, а вы?

Наивный растерянно схватился за карман.

— Чего? — Наивный, как и полагается непосвященным, соображал туго.

— Деточка, шла бы ты отсюда, — заворчал пожилой программист, почуяв, что у него уводят добычу. Но Матильда эту рекомендацию презрела.

— Дядя, санитарный час. Взятие с поличным, все дела. А путь экстренного отступления у вас есть? Вы в курсе вообще, что вас могут в любой момент поймать? И посадить за коллаборацию, сотрудничество с представителями незаконной торговли? За предмет, который вы принесли.

На громоздком лице Наивного отобразилось смятение. Он явно не осознал до конца, что ему сказали, но общую суть уловил.

— Чего?..

— Предмет, — Матильда указала на прямоугольник в кармане Наивного. — Вы ведь принесли вещь на ремонт, правильно? Значит, вы поддерживаете нелегальный бизнес. Вас в любой момент могут повязать, и, если повяжут, правильно сделают, — она решила не церемониться. Это не тот человек, который будет анализировать каждое ее слово.

— Чего… За что?

— За коллаборацию. Вы же сюда не свежим воздухом дышать пришли. Вас спросят: что вы продаете? Или покупаете? У кого? По какой цене? — говорила Матильда быстро, не давая жертве опомниться и пристально вглядываясь в его лицо. По лицу она всегда определяла, когда что-то шло не так. — Что вы ответите? Куда побежите? Восемь лет лишения свободы, дяденька. Жена к другому уйти успеет.

— Деточка, проваливай-ка подобру-поздорову! — начал выходить из себя пожилой программист.

Вконец прифигевший, Наивный, очевидно, так проникся неизбежностью грядущего горя, что, казалось, забыл о цели своего визита. Его взгляд, и без того не отличавшийся концентрацией, теперь выглядел еще потерянней. Его смуглая кожа побледнела. Желтая футболка стала безрадостной. Черные, торчащие во все стороны вихры поникли и почти поседели. Зрелище было настолько печальным, что это привлекло внимание окружающих. Матильда заметила, что пожилой программист вот-вот разразится гневом. А он, как и все здесь, тоже умеет ловить людей. Постороннего вмешательства допускать нельзя.

Преисполнившись вдохновения, она закричала:

— Ну, давайте, решайте скорей! Скоро полдень! В любую минуту может приехать полиция!

Наивный наконец взял себя в руки и выпалил что-то испуганное, но членораздельное:

— Я ничего не продаю и не покупаю… я принес квакегер на ремонт. Здесь должен был быть… мастер.

— Есть мастер. Но вы к нему уже не успеете. — Матильда продолжала тараторить, нагнетая ужас. — Можете, конечно, успеть, но это небезопасно. Документов-то у вас нет. И у мастера документов нет. Здесь ни у кого документов нет. Вас посадят. Восемь лет, дядя. Давайте лучше я вас отсюда быстренько выведу, пока не спалили. А вы уже, когда облава закончится, вернетесь к своему мастеру. Если рискнете.

Наивный молчал, выпучив глаза так, словно перед ним разверзлось Ничто.

— Ну?! — отчаяние на лице маленькой девочки казалось искренним.

Не сразу, но Наивный закивал.

— Угу…

— Быстрей! — Матильда схватила его за пухлую руку и потащила к перпендикулярному проходу, «разрезающему» ряды гаражей пополам. Там они свернули влево, промчались мимо продавцов навигационной аппаратуры и электронных музыкальных инструментов. Быстрее, быстрее — не дать опомниться. Украсть его у всех этих стервятников и привести к другому… В конце перпендикулярного прохода была калитка, выходящая во двор близлежащих домов. Туда Матильда и тащила свою не по годам глупую жертву.

Наивный тяжелыми шагами трусил за ней, все еще переваривая услышанное. Его впечатлительность приятно удивляла: в качестве учебного пособия для детей он был идеален. Жаль, что такие типажи встречаются редко. И крупных денег с собой они не носят.

Задача проста: вцепившись в клиента, Матильде нужно было доставить его на другой конец рынка, где за него возьмутся профессионалы. А как доставить слабоумного мамонта на другой конец рынка, не привлекая внимания конкурентов?

Матильда в один прыжок выскочила за калитку. Оглянулась, убедилась, что ее подопытный тоже влез, по-прежнему ничего не понимает и страшно напуган. И без того выпученные глаза Наивного теперь и вовсе лезли из орбит. Одышка не давала слова сказать.

— Теперь, — голос Матильды из взволнованного стал решительным, — теперь бегите туда — она ткнула указательным пальцем на север. С одной стороны мрачной стеной возвышались спины гаражей. С другой — дикий двор трущоб. Там, куда она указала, была еще одна калитка — Черный Ход на Черный Рынок.

Наивный стоял молча, вращая по сторонам глазными яблоками.

— Ну что мне вас, за ручку вести?! Я вам и так жизнь спасла! — Матильда, видя, что опомнится он не скоро, все-таки схватила толстяка за лапу и потащила вдоль гаражей. Здесь было тихо и совсем, совсем пусто. — Сами добежите?

— Угу…

— Давайте-давайте, времени мало! — она тараторила.

— Угу… Спасибо.

Наивный послушно заторопился к северному краю.

— Стойте!!! — Матильда воскликнула так, что чуть не сорвала голос.

Перепуганный Наивный тут же замер.

Она шагом догнала его и, уже требовательно, проговорила:

— Я спасла вас, дядя, а вы меня даже не отблагодарите?

Наивный, снова не успевающий за ходом ее мысли, выпал из реальности.

— Соображайте быстрей!

— А! — он хлопнул себя по лбу. — Тебе денег дать?

— Ну, если вам восемь лет вашей жизни ничего не стоят — могли вообще за мной не бежать, — она почти отвернулась, но Наивный стал спешно шарить по карманам шорт, и она медлила. Сейчас он подкинет ей какую-нибудь мелочь. Сущий пустяк. Но внедомашнее задание можно будет считать выполненным. Твердая четверка.

Наивный, не переставая ловить ноздрями воздух, вытащил из кармана мятую купюру в двадцать франков и протянул Матильде. «Действительно, сущий пустяк», — но она решила не торговаться, чтоб не испортить момент. Этот человек сейчас очень спешит.

— Значит, — она спрятала деньги в карман своей кофты, — добежите до угла, свернете по гаражам влево, там еще одна калитка будет. Заходите туда и спортивным шагом идете через потайной лаз. Знаете, где потайной лаз? Там все в курсе, если что — спросите. Увидите полицая — говорите, что вы местный. Ну, ни пуха!

Наивный закивал, выпалил что-то вроде «спасибо» и спешно утрусил. Матильда несколько секунд постояла неподвижно, глядя ему вслед. Это был действительно редкий, непонятно откуда взявшийся случай.

Она пролезла обратно на Рынок и не спеша пошла по проходу, который заканчивался той самой северной калиткой, из которой сейчас должно было появиться ее учебное пособие. Она уже примерно представляла, что будет дальше, но все равно сгорала от любопытства.

Спустя минуту или две, далеко-далеко, в конце Переулка Транзисторов появился запыхавшийся толстяк с черными вьющимися волосами, которые торчали в разные стороны.

Несчастный пришелец и вправду был на пределе. Его сердце давно не испытывало подобных нагрузок. Его мозг давно не подвергался такому испугу. О нервной системе и упоминать не стоит. Будучи абсолютно уверенным, будто он только что еле унес ноги от страшной кары, этот человек переступил высокий железный порог Северной калитки. Он лихорадочно вспоминал наставления странной маленькой девочки, так удачно встретившейся ему на пути. Восемь лет. Если бы не она… где бы он сейчас был?

О Тайном Лазе должны были знать все. За последние несколько минут Наивный успел получить такую усталость, что искать Тайный Лаз самостоятельно поленился. Он стоял прямо посреди переулка, жадно ловил ртом воздух и опять не замечал, как вокруг него сгущаются Заинтересованные Лица.

Внезапно на его плечо опустилась рука. Наивный вздрогнул.

— Товарищ, а вас каким ветром сюда занесло?

Позади стоял Сенк, с улыбкой вцепившись в мясистую плоть его плеча. А кто-то из Заинтересованных Лиц похабно гоготнул и запел «Товарищ-товарищ, болят мои раны…»

Наивный находился в состоянии глубокого шока.

— Альберт Ланге, патрульная полиция. — Представился Сенк. Нарочито небрежным движением он вытащил из кармана свой пропуск, по которому ежедневно проходил турникет в своем офисе, понадеявшись, что «товарищ» — ввиду его наивности — плохо знает язык, или плохо читает, или медленно соображает в стрессовых ситуациях. Помахал пропуском перед лицом. Корочка! Обычно с иностранцами это прокатывало. — Закон, значит, нарушаем? Поддерживаем теневую торговлю?

Тишина. Жадные вдохи.

Сенк изо всех сил старался придерживаться правил. Ни одного слова лжи. Нужно играть по правде. Нужно играть правдой. А если его вдруг сейчас остановит настоящий наряд полиции — они увидят случайно проходившего мимо прохожего, который заметил правонарушение и взялся его предотвратить. Сотрудник серьезной конторы, между прочим. Судя по документам.

— Ну? Отчитываться будем или отмалчиваться?

Несколько секунд прерывистого дыхания ртом. Гипертония.

— Если что — у нас тут машинка рядом стоит. Покатаемся?

Рядом с Черным Рынком стоял заброшенный ржавый грузовик, годами врастающий колесами в землю. Только правду.

В зрачках Наивного отобразился настоящий ужас. Он опять вспомнил про восемь лет. Про то, что жена может уйти к другому. А еще кто-то рассказывал, что в тюрьмах бьют.

— Покупаем? Или продаем? Что и по какой цене? Быстро говори, пока у нас фантазия работать не начала!

Наивный продолжал дышать. Глаза слезились. Колени ныли. Вдруг из другого конца переулка раздался истошный детский крик:

— БЕГИ!!!

Но бежать Наивный уже не мог. Единственное, что он мог, — это сдаться. Здесь и сейчас.

— Я… я ничего не продаю. И не покупаю. Я принес квакегер на ремонт!

Сенк, казавшийся еще более щуплым рядом с верзилой, принял самый грозный вид и нагнул «товарища» — так, чтобы тот оказался чуть ниже самого Сенка.

— Не продаем, говоришь?

— Не… неа.

— И не покупаем?

Наивный замотал головой. Он смотрел в пол и уже сгорал от стыда.

— Только ремонт? — Сенк не ослаблял хватки.

— Да. Но я больше не буду! — Жалобно прохрипел толстяк.

— Не будешь?

— Не бу-у-ду-у!

— Я тебе не верю, — Сенк изо всех сил нагнул его еще ниже. Честно говоря, ни телосложением, ни одеждой он не походил на широкогрудых ребят, служивших в городской полиции. Но эта роль ему уже нравилась. Отчасти — потому, что ему верили. Безоговорочно. На все сто.

Наивный поднял глаза. В них блестели слезы. То ли от бега, то ли от страха.

— Не верю, — повторил Сенк. — Ты здесь человек новый, как тебе верить?

Будь это кто-то другой — кто-нибудь, хоть немного знакомый с порядками города Ж, — Сенк повел бы себя осторожнее. Никому не нужен театр, если зрителя не прет. Но это — чистая душа: в обращении с ней позволительны даже грубые ошибки: она все равно их не заметит.

— Вам… вам тоже денег дать?

«Ребенок с усами, ей-богу», — подумал Сенк и вздохнул.

— «Тоже»? Ты предлагаешь мне деньги? Взятками, значит, швыряемся?

Ему показалось, что Наивный вот-вот заплачет.

— Я… я не знаю…

— «Не знаю»! А знаешь, что это уже не две, а три статьи? Коллаборационизм — восемь лет, попытка побега от полиции — два года и взятка должностному лицу при исполнении служебных обязанностей — это шесть лет. Считать умеем, дружок?

И тут Наивный разревелся. Во весь голос. Как подстреленный медведь, он рыдал, на коленях вымаливая пощады, и выразить мольбу словами уже не было душевных сил. Его запуганный, со всех сторон оккупированный разум бился в истерике, уровень адреналина в крови зашкаливал, сердце обгоняло само себя. Это конец. Все, что он мог сейчас сделать во свое спасение, — попробовать откупиться.

Тем временем на рыдания тучного гостя обратили внимание лавочники ближайших десяти ларьков. Кто-то тихо посмеивался, кто-то так же тихо ненавидел Сенка, кто-то переговаривался с соседом и делал ставки. Кто-то просто смотрел и пил пиво.

«…За что же ж мы боролись, за что же ж мы страждали…»

Кто-то пил чай.

Сенк почувствовал, что находится посреди арены. Это шоу, драматичная коррида должна была окончиться победой тореадора. Но и бык нужен был живым.

— Я… я могу отдать кваке… гер… я могу отдать деньги… — Наивный снова начал шарить в левом кармане шорт.

Сенк тут же отметил еще одну неосмотрительность: только настоящий кретин пойдет в место подпольной торговли, держа деньги в карманах. Тем более, если они не застегиваются.

— Сдались мне твои игрушки, — голос Сенка смягчился и стал почти ласковым. Теперь это был взрослый, одержавший победу над слабым недорослем.

Он дождался, пока Наивный трясущейся рукой протянет ему несколько смятых купюр по сто франков каждая, упаковал их в карман джинсов и проговорил — спокойно и непоколебимо:

— Товарищ, родненький, что ж ты забыл в этом змеином гнезде?

«…С винтовкою в рукою и с шашкою в другою, и с песнею веселой на губе!..» — допело песню Заинтересованное Лицо, и продавец электронных сигар в соседнем гараже, тоже наблюдавший за сценой, разразился охрипшим хохотом и подавился пивом. Сенк игнорировал нескромное поведение публики.

— Тебе, солнце мое, надо на верный путь возвращаться, репутацию чистить, антибактериальной салфеточкой. — Тут заржали где-то в соседнем ряду. Сенк умел смягчать ненависть конкурентов колоритностью представления. — А ты все по грязным притонам шляешься.

Наивного охватил новый приступ рыданий.

— …вижу, не все еще с тобой потеряно. Такие, как ты, со слабой печенью, с хрупкими нервами в участке долго не протягивают. А с трупами мы уже недельную норму выполнили.

Эта новость, призванная утешить новоиспеченного правонарушителя, вызвала только еще больше ужаса в нем. И еще более горькие слезы раскаяния. Но с каждой фразой голос Сенка становился все тише и дружелюбнее.

— Что ж ты так разошелся-то. Мы ж тебя, дорогой, вязать не будем. Считай, легко отделался. Только больше с плохими парнями не связывайся. Связывайся с хорошими. — Он приобнял Наивного и медленно повел его к западу — действие перемещалось в новую, завершающую часть сцены. — Знаешь, где они, эти хорошие парни?

Наивный, обливаясь слезами, замотал головой.

Сенк сделал еще несколько медленных шагов. Он до сих пор удерживал громоздкого визави на уровне своего роста — Наивному пришлось идти сгорбившись. От этого он казался еще более жалким.

В нескольких метрах находился гараж-мастерская одного из самых честных постояльцев рынка, инженера, работавшего с компьютерной техникой. С железом. (Плевать, что вчерашний студент-задрот.) Сенк даже когда-то сотрудничал с ним, и светлые воспоминания о тех временах висели на скупом программистском сердце прищепками сентиментальности.

Инженера звали Тихоном.

— Вон, — Сенк убедился, что владелец мастерской внимательно на них смотрит и все слышит. — Видишь, парниша стоит на пороге? Тебе квак чинить? Это к нему.

Парнише только-только стукнуло двадцать пять, но выглядел он еще младше.

— Вот это — хороший человек, законопослушный, — теперь его слова звучали совсем сюсюкающе. Еще минута-две, и клиент окончательно успокоится. Тогда его можно будет уже «дожать».

— Понимаешь меня?

Наивный перестал плакать и энергично закивал.

— Вот. Хорошо. Молодец. Иди к парнише, иди.

Он наконец отпустил Наивного, и тот смог выпрямиться. Последняя стадия мытарств — инженер Тихон. Приятнейший человек. Пока клиент преодолевал путь до ларька, Сенк еще раз улыбнулся бывшему компаньону и подмигнул. Тихон улыбнулся в ответ.

— Милости прошу, — он впустил Наивного в свой гараж.

На этом шоу для случайных зрителей закончилось. Вместе с ним закончилось и временное расположение этих зрителей к Сенку — все сразу вспомнили, что явилась легенда продаж, которая впарит что угодно и кому угодно, и хором возобновили коллективную ненависть. Впрочем, это они зря: легенда как-никак в отставке. Завидовать уже поздно. Этот номер — невинное развлечение. Урок для молодежи. Учитесь, пока я жив.

Сенк действительно не желал затягивать свое пребывание на арене и, затолкнув только что полученный гонорар вглубь кармана, направился по переулку к восточной калитке — там, после своего финального крика, его ждала Матильда.

Он спешил.

Матильда и правда его ждала. С восхищением и горящим любопытством она наблюдала, как ее самый умный в мире брат перехитрил самого толстого в мире дядьку. Она не думала о том, что технически это было элементарно. Сенк мог обеспечить эффектность любого, даже самого слабого трюка.

— Пойдем, мы еще должны рассчитаться с Тихоном, — он взял ее за руку и повел обратно. Матильда старалась не отставать. Она все еще находилась под впечатлением.

Сенк притормозил на углу, перед поворотом налево. Он не хотел светиться на месте происшествия еще раз.

— Так, у тебя зрение в порядке, присматривай, когда клиент выйдет из гаража.

Матильда послушно приникла к углу закрытого магазинчика, рядом с которым они притормозили, и одним глазом сверлила прилавок инженера.

Сенк выбрал место, которое можно было назвать закулисным. Подальше от зрителей. Запустил руки в карманы почти до локтей. Пересчитывать навар здесь, даже в таком тихом углу, нельзя. Дома.

Он вытащил руки и застегнул карман с деньгами на пуговицу.

Матильда послушно несла вахту.

— Вышел, — спустя минуту или две сказала она.

— Замечательно.

Сенк постучал в дверь гаража, за которым они прятались. Ему открыл какой-то не совсем трезвый абориген в длинном пальто.

— Друг, есть сигареты?

Абориген ощупал себя. С ног до головы. Сенк догадался, что карманов в этом пальто гораздо больше, чем казалось на первый взгляд. И в любом из них могли быть сигареты.

Матильда пританцовывала, обхватив ручками кирпичи гаража. Там творилось что-то любопытное. Сенк уже знал, что. Он думал о сигаретах. Сейчас Матильда окончательно потеряет терпение, потянет его за локоть обратно к мастерской и будет весело, вприпрыжку нестись к Тихону, чтобы посмотреть на результат квеста.

Наконец «друг» вытащил откуда-то из недр волшебного пальто коробку «Парламента» и протянул Сенку.

— Спасибо, — тот вытащил одну, достал из заднего кармана джинсов зажигалку и закурил.

Карманы Сенка тоже таили немало секретов. В том числе и зажигалку.

Сделав несколько неспешных гедонистических затяжек, он вышел за поворот так, словно ни от кого никогда не прятался.

— Пойдем, — бросил он Матильде.

В дверях своего ларька уже стоял задумчивый Тихон. Аки славянская девушка, отпустившая жениха в дальний поход.

Сенк подошел и, щурясь, смерил его взглядом. «Опыт идет тебе на пользу, старина».

Еще одна долгая затяжка.

— Ну, как тебе этот мальчик?

— Сдал квак на ремонт. — Инженер с жаждой косился на сигарету. — Там, походу, только экран чуть треснул, новый надо ставить. Но, если поковыряться, может, еще что-то придется ремонтировать, — он совсем слегка улыбнулся.

— Ну, этого в гости можно еще звать и звать, — с такой же непринужденной, расслабленной, почти наглой улыбкой вторил Сенк. Кому бы и как он ни улыбался — это всегда завораживало. — Хороший мальчик, но слабый. Его здесь могли просто съесть.

— М-да, — лицо Тихона на секунду стало задумчивым, но потом он будто что-то вспомнил. — Спасибо тебе, — он скрылся в гараже и тут же вернулся, протягивая Сенку какую-то деньгу.

— Как в старые добрые времена, — Сенк бросил окурок в сторону и уложил свою — уже вторую — выручку в другой карман джинсов. Который тоже застегивался на пуговицу.

— Да, славное было время, — согласился Тихон, — приходи почаще. И девочку приводи. Пусть уму-разуму учится.

— Ага… — Сенк оглянулся. Прищурился. Матильды в поле зрения не было. — Девочка! — позвал он. — Девочка, где ты там пропала?

На зов из-за угла вышла смущенная Матильда.

— Ращу себе замену, — Сенк театрально погладил сестру по голове, от чего та сразу отпрянула и вернула волосы в исходное положение. — Ну, мы пошли.

— Давайте.

Сентиментальный Тихон удалился в свою мастерскую. Сенк развернулся и быстрым шагом направился к выходу. Он еще ощущал на себе эти неприятные взгляды с разных сторон. Тихонов здесь мало, здесь в большинстве своем — пираньи.

Практическое занятие можно считать успешно завершенным.

— Слушай, — Матильда догнала его и быстро начала что-то говорить вполголоса, — там какой-то чувак пришел, с виду богатый. И тоже что-то ремонтировать хочет.

Услышав о «каком-то чуваке», Сенк остановился. Хотя его спортивный азарт был удовлетворен, а в карманах лежала неплохая сумма, он все-таки решил поддаться и поощрить пытливый ум.

— Покажи-ка.

Матильда с готовностью повела его вглубь рынка. Несколько минут ушло на поиски чувака. Наконец они остановились.

— Во! — даже в шепоте слышался восторг.

Сенк уже понял, что его сестра всем своим существом вопиет «и я тоже так хочу!». Он снова прищурился и впился взглядом в человека, на которого она указала.

Это был высокий, средних лет мужчина, одетый в незамысловатое коричневое пальто, безупречно чистые белые брюки и такие же белые штиблеты. Через все лицо — узкие очки без оправы. Сенк даже разглядел бледно-розовую бабочку на шее. Чувак действительно выглядел небедно.

Он стоял и разговаривал с владельцем ближайшего гаража. Владелец что-то ему горячо предлагал — так руку и сердце даме не предлагают! — но чувак был спокоен. Он никуда не спешил и улыбался.

Сенк прищурился еще сильнее. Здесь «Альбертом Ланге» не обойтись.

— Нет, Матильда, это пока не твой уровень. С этим надо долго работать. И то не факт, что получится.

Матильда явно расстроилась. Она все равно отказывалась верить, что такой виртуоз, как ее брат, не сможет кого-то облапошить. Хотя ей хватило бы уже и того, что она видела сегодня. Четверочка. Где-то так. Может, даже с плюсом.

Сенк шел, погрузившись в ностальгические раздумья. Прищепки сентиментальности (эту метафору Сенк придумал еще в студенческие времена, пытаясь казаться креативным) болтались на тонких складках тканей сердца — хотели откусить по кусочку. Сенк никогда их не скрывал и при случае мог выдать что-нибудь про «а вот в моей молодости…», потому что хуже сентиментальности может быть только сентиментальность, которую пытаются скрыть.

Перед коваными воротами он вдруг сделал такое кислое лицо, что Матильда забеспокоилась.

— Все в порядке?

Он оглянулся по сторонам.

— Да, в порядке. Просто ты себе не представляешь, как мне сейчас захотелось курить.

0.5. Квак

К тому времени, как они вернулись домой, погода заметно ухудшилась. Температура упала. Штиль сменился каким-то зимним ветром. Так и не скажешь, что еще сентябрь.

Сенк, поленившийся одевать что-то поверх любимого полосатого реглана, начал подмерзать. Он шел, объятый тоской по никотину и погруженный в душещипательные раздумья. Матильда погрузилась в раздумья философские. Ее интересовало, на чем до сих пор держится ее любимая песочница? Чем живут эти люди, которых Сенк презирает и уважает одновременно? На одних только дураках, заблудших овечках с пляжными шортами? Неужели дураков еще так много?

Эта мысль глубоко задела Матильдино представление о мире.

Бульвар Диджеев, пустой и тихий, делился на тротуар, проезжую часть и полосу для деревьев. Так как автомобилей у жителей Окраины — ввиду их материального положения — не было, по бульвару катились только автобусы, троллейбусы и маршрутки, возившие бедняков в Центр и обратно.

Сенк смотрел себе под ноги. Отдавшись на растерзание ностальгии, он вспоминал те самые славные времена, когда он тоже играл. Когда ему тоже было весело. Когда от его игр зависело, будет его семья голодать или нет. Когда он, горячий, молодой, неопытный, ломал такие дрова, в которых теперь ни под какими пытками не признается. Дров было много. Но и побед было много. Чем-то ведь он заработал себе репутацию легенды.

Матильда прокручивала в голове все услышанные сегодня слова и анализировала. Ошибок вроде нет. Напутствие «никогда не ври» выполнено безукоризненно. Сенк очень лелеял эту честность. Только из собственного желания не падать. Ни в коем случае не падать. А потому — никого не бояться. Матильда подозревала, что в теневом бизнесе честность играет роль подушки безопасности. Если тебя хоть раз поймают на лжи, то все, что было сказано тобой в контексте этой лжи — даже если оно истинно, — будет использоваться против тебя. Все, что ты когда-либо говорил, объявят ложью. Благородству конец. Поэтому Матильда давно усвоила, что лгать нельзя. Достаточно лишь осознать многогранность правды. Провокационные вопросы — это не ложь. Гипотезы — это не ложь. Опасения — это не ложь.

За свои нечастые визиты на Черный Рынок она уяснила ту негласную разницу, которая отделяет ее брата от остальных продавцов техники. Для них, как говорил сам Сенк, нет ничего святого. Есть, конечно, и акробаты, но они не следуют никаким нравственным принципам — они боятся наказания за ложь. Только и всего. Они готовы идти по головам и до кровавых рек драться за свою долю везения, за деньги, которые им никто никогда не отдаст просто так. Они выживают по-своему. Сенк искренне им сочувствовал. Но сам он, подобно самураю, скорее уйдет со сцены навсегда, чем позволит себе поступить низко. Моральная сторона бизнеса была для него чуть ли не так же важна, как меркантильная. Это и отличало его от здешнего племени.

Матильда не помнила, сколько Сенку лет. Но очень, очень много. Он уже старый. Свечки на торте не помещаются. Скоро пенсионеры начнут заговорщицки подмигивать, узнавая в нем своего. Потому что он «уже вкалывал, как вол, когда ты еще пешком под стол ходила». Впрочем, это не самый удачный ориентир: Матильда и сейчас пешком под стол ходит, когда никто не видит.

На бульваре Диджеев, метров на триста выше Черного рынка, сидел мальчик, продающий прессу. Прямо на земле расстелив клеенку и разложив на ней газеты, журналы, брошюры, иными словами — то, что никто не покупает. Он всегда тут сидел, и Сенк всегда покупал у него свежую газету — хотя ежедневно читал ленты в интернете. «Я делаю мир лучше».

Постоянный покупатель и постоянный продавец мгновенно друг друга узнали. Сенк попросил свежие «Времена».

— С вас два восемьдесят шесть! — бодро потребовал мальчик.

— На, — Сенк протянул ему купюру в пять франков, — без сдачи.

— Спасибо! — заулыбался тот.

Матильда молча пронаблюдала, как ее брат взял с клеенки «Времена» и, уставившись в нее, продолжил путь домой.

Газетный мальчик еще долго смотрел им вслед. Его клееночный бизнес совсем не окупался, и даже Сенк своим подаянием вряд ли улучшил ситуацию. Пресса — а тем более в печатном виде — сейчас никому не нужна. И эта его работа, которая вынуждает сидеть на земле и торговать прессой, тоже никому не нужна. Лучше бы учиться пошел.

Тем временем великий математик изучал глазами газету. На первой полосе остроумный кровожадный редактор разместил заголовок: «Военный конфликт на востоке. Власть поджимает хвост».

«Любопытно, однако, — подумал Сенк. — Кто-то мне уже говорил о военных конфликтах».

Он пробежал глазами статью. В ней истеричным тоном описывалась участь двух маленьких поселков на востоке страны — они пострадали. Мощная страна — самый крупный обломок бывшей Империи — наконец напала на маленького и слабого соседа. Что, по мнению Сенка, было предсказуемо.

Репортер предполагает, что их поддерживает власть Столицы. — «Интересно, автор записки тоже прочел об этом, когда ее писал?»

— Дай сюда! — крикнула Матильда и внезапно вырвала газету у него из рук. Она знала, что если вежливо попросить, то черта с два она получит газету прежде, чем Сенк сам прочтет ее от начала до конца. — Мне тоже интересно.

— Мотя, где твои манеры, — Сенк таким же внезапным жестом вырвал газету у нее из рук. — Нельзя было вежливо попросить?

Матильда возмутилась.

— А ты почему так делаешь?

— Мне можно, я взрослый.

Он свернул газету в трубку, решив дочитать потом — когда маленькие девочки мешать не будут — и продолжил думать о записке.

Вернувшись в квартиру, они разулись. Фэри уже встречал хозяев, размахивая, словно флагом, черным хвостом. Комната встречала идеальным порядком. Часы встречали минутной стрелкой.

Матильда обняла пса, насыпала ему корму. Сегодняшняя прогулка заставила ее думать больше обычного. Ее брат был на высоте. Черный Рынок — это место, которое превращает Сенка в другого человека. Меткого, яркого, голодного до новых побед. Эта темная его сторона всплывала на свет не только по субботам. Это случалось всякий раз, когда он заключал сделку. Или общался в скайпе с кем-то из Фиолетового списка. Он говорил и улыбался, как улыбается картежник, у которого в рукаве джокер.

Что заставило его отказаться от этих игр?

— Слушай, а почему ты оттуда ушел?

Сенк поставил ботинки в угол и выпрямился.

— Мотя. Я, конечно, наглый, но всему же есть мера. Мне уже не двадцать лет; а постоянно делать одно и то же — надоедает. Понимаешь? Теневой бизнес хорош именно тем, что он теневой. Игра тем острее, чем больше зависит от ее исхода. Я делал это не забавы ради. Мы на это жили. Кайф ловишь только тогда, когда приходишь не за кайфом, а за средствами к жизни. Черный Рынок на то и черный. Там нужно или врастать корнями, заводить свою лавочку и превращаться в негодяя, или оставаться призраком. — Он немного помолчал. — Моть, я математик. Аналитик больших данных. Теневой бизнес — это важный, но все-таки факультатив. Сейчас у меня есть законная работа, это весь наш с тобой хлеб. Сюда, — он оглянулся в сторону юго-востока, откуда они пришли, — мы ходим, чтобы жить чуть лучше, чем другие и не терять форму. Чтобы не зависеть от государства и конторы. В этой стране даже свора спекулянтов надежнее, чем государство.

Матильда вздохнула.

— Мы сегодня больше никуда не пойдем?

Сенк решительным шагом пошел на «кухню».

— Ну, тебе, я надеюсь, уже не придется сегодня никуда идти. — Он взял со стола ту самую записку с недорисованным слоном и перечитал. — А вот мне, похоже, еще придется побегать.

Он, не переставая о чем-то думать, подошел к буфету. Открыл дверцу. На верхней полке, прямо над чашками, хранились все его бумажные секреты. Документы. Квитанции. Записные книжки. Все самое важное лежало в нескольких сантиметрах от посуды. Регулярно забрызгивалось водой из раковины. Сенк никогда ничего не прятал. Во-первых, это бесполезно: кто ищет, тот всегда найдет. Прячь не прячь. Во-вторых, еще ни один человек, представляющий реальную угрозу для этих бумаг, не добрался даже до Сенковой квартиры и, скорее всего, не доберется. А в-третьих, бухгалтерия и документы всегда должны быть под рукой. Не дальше, чем чашки.

Где-то здесь лежит книга со всеми контактами. Книга, более драгоценная, чем паспорт, образец ДНК и Матильдино свидетельство о рождении.

На обеденном столе подал голос квакегер. Устройство старательно исполняло Бетховена.

— Вот черт, — Сенк подошел к столу и открыл круглую крышку «пудреницы». — Слушаю.

Бетховен мгновенно стих. Из устройства сочилась тишина. Через секунду Сенк сообразил, что забыл включить динамики голосовой связи.

Пользоваться квакегером как телефоном — олдскул и моветон, но Сенк не обращал на это никакого внимания. Телефона в доме все равно не было. Современному человеку импонирует многофункциональность. То, что годится для обработки больших данных, сгодится и для праздной болтовни.

Сенк включил динамики, затем видео. Круглый экран устройства мигнул и выдал несколько рядов плюсов и минусов. Затем погас.

— Не понял.

Стоявшая рядом Матильда догадывалась, что сейчас внутри ее брата случится удивление, потом — раздражение, а потом — гнев.

— Я же только вчера тебя включал, эй!

Квакегер молчал, как сонный пингвин. Экран сотрудничать отказывался.

— Чё, сгорел, приятель? — Сенк перевернул тяжелый черный корпус и вскрыл заднюю панель. Этот момент Матильда любила больше всего: ей категорически запрещалось самой выяснять принцип работы приборов, и то, что происходило внутри, она могла видеть только, когда Сенк сам ковырял что-то под крышкой.

Этот квакегер был одной из самых производительных, самых дорогих импортных машин, которые только можно было раздобыть в городе Ж. Сенк тихо гордился им. Любимый трофей. Этот мощный, шикарный квак достался ему пару лет назад по чистой случайности. В одну из суббот Сенк наведался на черный Рынок исключительно с целью выпить по стаканчику кофе с Тихоном и поговорить за жизнь. Расспросить, как идут дела. Как идет ремонт. Они купили по 120 миллилитров синтетического кофе у владельца единственной на Черном Рынке Черной Забегаловки. («Черной-черной ночью на черном-черном Рынке, в черной-черной забегаловке продавали черный-черный кофе…») В непринужденном разговоре Сенк расслабился. Он умел расслабляться так, чтобы при этом не ляпнуть того, чего не следует. Среда подпольного бизнеса не позволяла надеться здесь на настоящую дружбу, и они оба это понимали. Но отвлеченные разговоры здесь ни при чем.

Суббота была не ахти. В ходе беседы и потягивания кофе инженер заметил в другом конце ряда Типичного Клиента. Это был целеустремленный, знающий, где он находится, персонаж. Он шел напролом, смотря только перед собой и будто не слыша зазываний торговцев — словно мученик, пытающийся не поддаться искушению бесов. «Кому-то повезло», — лениво заметил Сенк. Он стоял у прилавка, всем корпусом на него навалившись, и мечтательно смотрел на гаражи. Со стороны могло показаться, что он лежал в шезлонге и любовался водопадом.

Сенк видел, как Типичный Клиент идет — по строго намеченной траектории. Кто-то тщательно его проинструктировал. И счастливый адресат, к которому этот Клиент идет, сможет содрать с него все до копейки, совершенно пристойным образом. Целеустремленные и твердые гости обычно без тени сомнения выворачивают карманы перед тем единственным на рынке Мастером, которому они доверяют. Наводчики Мастера, как правило, работают далеко за пределами Рынка. Они тщательно выбирают жертву. Выясняют, что у нее сломалось. Что не работает. И — «вы поезжайте в конец бульвара Диджеев, там один мой знакомый работает, он хороший специалист…» Если наводчики смекалистые — то и Мастеров у них бывает несколько. Один — специалист по железу, другой — по программной части, третий — еще по чему-нибудь. Сенк и сам когда-то этим занимался. Причем схему он опробовал на всех стадиях. Был и Мастером, и Наводчиком, и Подсадным Клиентом. (Кто такие Подсадные Клиенты, вы наверняка знаете. Это наводчики, но уже в шкуре покупателей.)

Целеустремленный человек надвигался прямо по курсу — на лавочку Тихона. Очки. Морщины. Туфли, которые были в моде лет сорок назад. «Ого, — ухмыльнулся Сенк, убедившись, что гость идет именно к ним. — Ты ведь никогда не держал ассистентов».

Тихон согласился. Будучи спокойным, интровертивным человеком, с таким же спокойным интровертивным бизнесом, он никогда не нанимал себе наводчиков — то ли из финансовых, то ли из этических соображений. Не исключено, что он просто чурался грязной «системы», царившей на рынке, и тоже чтил свой кодекс чести. Эта врожденная мудрость и благородство, гармония, которой, словно дезодорантом, был пропитан сам Тихон, вызывали расовое недовольство его соседей по торговле и расположение Сенка. Потому что себе подобных Сенк уважал.

«Я и сейчас не держу ассистентов», — пожал плечами инженер.

Расстояние между ступнями Типичного Клиента и мастерской стремительно сокращалось. Сенк, уже тогда знаменитый своим программистским зрением (то есть близорукостью), сощурился и всмотрелся в Клиента.

Тихон действительно не держал ассистентов и не крысятничал, не делал подлостей и дорогу никому не переходил (может, поэтому дела у него шли не очень).

— Приветствую, господа! — поздоровался Клиент. Он говорил так, словно только что оторвался от погони. — Это вы — Тихон Кобывецкий?

— Это мы. — Согласно кивнул Сенк, не поднимаясь из своего полулежачего положения. — Ремонт?

Клиент спешно закивал.

— Да. Я принес квакегер, там что-то не работает. Совершенно не разбираюсь в технике и не могу вам сказать, что именно. Мне говорили, что вы — хороший специалист…

Сенк незаметно приподнял бровь и посмотрел на Тихона.

— А кто, простите, сказал?

— Сосед мой, он здесь раньше бывал. Тоже с ремонтом. Говорит, вы качественно делаете…

Сенк тут же понял, что это — как раз тот редкий случай, когда довольный клиент в знак благодарности прислал Тихону еще одного клиента. Патологическая порядочность инженера не позволяла ему откровенно дурить своих гостей, и маркетологом он был ужасным. Ему чужды азарт игрока и голод, вкус к деньгам. С таким же успехом он мог бы работать где-нибудь в сервисном центре. Но технику чинил действительно хорошо, и довольные клиенты имелись.

— Так, давайте посмотрим. — Сенк не двинулся с места и сделал еще один глоток кофе.

Суматошный гость вытащил из портфеля пакет, в который было завернуто что-то тяжелое. Громоздкое. Что-то, что приходилось держать двумя руками.

Сенк с прищуром наблюдал.

Тихон протирал тряпочкой свободную от Сенкового туловища часть прилавка.

— Вот, — Клиент развернул кулек и вытащил черный квакегер, напоминавший расплющенную гранату, с логотипом REX на крышке и съемной клавиатурой.

Сенк едва сдержался, чтобы не выпучить глаза от изумления. На его лице не дрогнула ни одна мышца, но сейчас внешняя невозмутимость стоила ему немалых сил.

— Давайте сюда, будем смотреть. — Тихон предоставил гостю прилавок.

Сенк пялился на прибор с нарочито серьезным видом, чтобы это можно было принять за профессиональное любопытство. «Интересно, этот человек понимает, что в его руках сейчас тысячи, десятки тысяч франков? По сути, целое состояние?»

— Итак, что именно вас беспокоит? — иногда тоном и поведением Тихон напоминал врача.

— Не включается. Хоть тресни — не включается! Я уже и заряжал, и перезаряжал, и в морозилку батарею клал — ничего не помогает.

Тихон, не беспокоясь о том, что за ним могут следить досужие взгляды конкурентов, прямо на прилавке обнажил заднюю панель и отковырнул аккумулятор. Даже рука не дрогнула. Сенка тем временем истязало чувство, по симптомам очень напоминающее жадность, но это была жадность рациональная, подогреваемая общесоциальной бедностью. «Вот зачем, зачем этому одуванчику такой дорогой квак? В „змейку“ играть? Кроссворды разгадывать? Боже, узри, как глупо распределяются дары твои».

Тихон тоже оценил мощь разложенного перед ним прибора. О таких новинках он только слышал — и то не всем слухам верил. Четыре порта для входящих. Два — для исходящих. Скорость обработки данных и оперативная память, как разве что у военных навигаторов. Еще и REX. От игрушки пахло престижем и навороченностью. Тихона этот запах смущал ввиду сложности предстоящего ремонта. Сенка — сводил с ума.

— Я ни черта не вижу, давайте лучше с окуляром. — Инженер беспристрастно сгреб все детали в горсть и осторожно понес внутрь гаража. Клиент, переминаясь с ноги на ногу, покорно ждал снаружи. Сенк отметил распространенную ошибку новичков: нельзя, ни в коем случае нельзя оставлять свою вещь в чужих руках без присмотра. А лучше — вообще не отходить от нее дальше, чем на три шага.

— Одну минуту. — Сенк допил кофе, скомкал стаканчик и швырнул в маленькую незаметную урночку, стоящую на пороге мастерской.

Уже догнав компаньона в гараже, он наконец перестал щуриться.

Гараж был темным, квадратным и тесным. С потолка свисала лампочка. Окна закрыты плотными ставнями — охрана производственных тайн. По периметру — шкафы, полки и множество нужных в хозяйстве мелочей. Здесь впору обитать Синей Бороде с коллекцией женских голов.

Тихон задумчиво стоял над рабочим столом, разложив по поверхности комплектующие.

— Даже не знаю, что тут можно сделать. Я такое даже в глаза никогда не видел.

У Сенка в связи с дороговизной техники подобных затруднений не возникало.

— Я надеюсь, ты не собираешься его отдавать?

Пауза.

Тихон поднял на него чистый, серьезный взгляд праведника.

— Я в курсе, что это такое, — заявил Сенк. — И чинить здесь особо нечего.

Он поднес к глазам аккумулятор и прочел надпись на фирменной наклейке.

— Рексам нужны только родные батареи. На этом дерьмище он работать никогда не будет. Одуванчику нашему, видимо, кто-то впарил новый квак с чужой батареей и понадеялся, что он не будет работать и этот чувак снова придет к нему, хотел содрать деньги за «ремонт». Хотя, по сути, он просто поставит родную батарею.

Тихон взирал с недоверием.

— Эта фирма, — продолжал Сенк, — выпускает электронику уже много лет, я давно с ней знаком. Железо — супер. Но кушает только свое. Аккумуляторы — их слабое место. Других слабых мест я не нашел.

Тихон сомневался.

— Дикость какая-то. Так не бывает. Мне почему-то кажется, что ты мне врешь.

— Я никогда никому не вру, — гордо напомнил Сенк. Это тоже было чистой правдой. — И ему мы врать не будем.

Он махнул рукой в сторону двери, за которой их ждал Клиент.

Тихон мялся.

— Клянусь тебе, твоя репутация не пострадает. Чувака я беру на себя. Батарею тоже найду. Ты понимаешь, что такой шанс выпадает раз в тысячу лет, когда Луна во Льве, а Солнце — в Луне? И то — кому угодно, но не таким ангелочкам, как ты.

Тихон молчал.

— Не веришь? Хочешь извиниться и отдать ему квак? Ты же понимаешь, что с этой цацей его отсюда все равно не выпустят?

Тихон еще немного помолчал, а затем произнес:

— Ты хочешь его купить?

Сенк авторитетно кивнул.

— Ну… Разве что если сам батарею найдешь. А на квак у меня деньги есть. Немного, увы, но должно хватить.

— Сколько?

— Триста франков.

— Это все, что ты за сегодня тут наварил? Дружище, ты так скоро обанкротишься.

Тихон согласно развел руками.

— Когда начинал я, достаточно было поставить в пустом сарае две табуретки и открыть фирму по бумагам. И уже шел клиент. При том, что маржа была от пятисот до тысячи процентов.

Тихон тем временем собрал обратно все детали и проверил, ничего ли не забыто. Он не очень любил эти скучные — но, несомненно, важные — нравоучения про маржи-баржи-спаржи, про бизнес и про то, как было в Сенковой молодости.

— Ты не сильно расходись. Все знают, что переговорщик ты первоклассный, но давай сегодня без кровопролития. Ты уйдешь, а мне здесь еще как-то крутиться.

Сенк едва улыбнулся.

— О чем речь.

Они вышли из мастерской. На улице в нетерпении стоял их человек в старомодных туфлях.

— Ну что? Сделаете?

Тихон глубоко и печально вздохнул. Сенк «взял чувака на себя».

— Мне больно говорить вам об этом, но… тут уж ничего не поделаешь.

На лице клиента отобразилось непонимание.

— В каком смысле?

— В прямом, — Сенк подошел у нему ближе и указал на Тихона: у того в руках лежал бездыханный прибор. — Вы хоть раз его сами включали? Уверен, что нет. Иначе бы вы меня поняли. Так вот, вынужден вас огорчить. Человек, продавший вам это, извиняюсь, говно, поступил в высшей степени бесчестно.

Теперь клиент выглядел грустным.

— …Вам знакомо понятие «Желтый экран смерти»? Нет? Вы в курсе, что ТАКОЕ чинить бесполезно? Там уже просто нечего чинить. — Сенк внимательно следил, уже ради потехи, чтобы в его словах не было ни капли лжи. Но при этом была убедительность.

— Вы мне верите? Нет, если не верите — дело ваше, вы можете обойти и расспросить других специалистов, они вам скажут то же самое. Я здесь давно и знаю, что говорю.

Клиент молчал. Молчал и Тихон. Все внимали гению интерактивного маркетинга.

Наконец Клиент подал голос:

— Что же мне, по-вашему, делать?

Это был переломный момент.

— Я вам могу предложить только одно, — Сенк пожал плечами, изображая разочарование средней степени. — Мы можем купить его у вас на запчасти.

При этих словах Клиент попытался вознегодовать:

— Да вы вообще знаете, сколько он стоил?!?

Но Сенк уже шел к финишу.

— Даже боюсь себе представить. Но сейчас за то, что от него осталось, я могу предложить вам, ну… двести франков.

Клиент казался оскорбленным в лучших чувствах.

— Поверьте, его реальную стоимость мы уже никогда не узнаем. Имеет смысл отдавать только на запчасти.

— На запчасти!? За двести франков!?!

— Ну, хотите, двести десять?

— Вы смеетесь?

Сенк вздохнул.

— Дорогой мой, скажите, вы часто металлолом кушаете? Может, вы ним билеты на метро оплачиваете? Или коммунальные счета?

Сенк перебирал в уме суммы для сравнения. Он был уже готов сказать: «Даю триста! Здесь вам столько никто не предложит». И это тоже было бы правдой, ибо никому и в голову не взбрело бы предлагать за такой квакегер меньше тысячи.

Но необходимость в этом отпала.

Клиент решил показаться неприступным и твердо провозгласил:

— Двести семьдесят и ни франком меньше! — будь рядом стол, он бы стукнул по нему кулаком.

— Договорились, — тут же подхватил Сенк и, стараясь не спешить, удалился в мастерскую. Он знал, где Тихон хранит выручку.

Клиент направил свою грозность против инженера. Тот стоял с REXом в руках и отстраненно смотрел куда-то вдаль. Отчаяние против спокойствия. А Сенк… ох уж этот Сенк!.. Сэмюэл Реймер, будь он неладен. Как ловко рассчитал простака. В своем стиле. И все по-честному! Желтый экран смерти — это термин, которым черные торговцы называют любую неисправность, природу которой объяснять клиенту неудобно. Главное в этом определении — слово «смерть». Оно ассоциируется с чем-то необратимым, глобальным и грустным. В самый раз. И ничем не докажешь, что такого экрана не существует.

Через несколько секунд из гаража вынырнул великий математик. Он уже успел остудить себя и в привычной расслабленной манере отсчитал двести семьдесят франков, протянул их Клиенту, пожал ему руку и пожелал удачного дня. Тот поблагодарил и побрел прочь мимо продавцов с цепкими глазами.

Так Сенк, еще не став ветераном нелегального труда, достал себе «последнее слово компьютерных технологий».

Он оглянулся на компаньона.

Тихон смотрел вслед Клиенту.

— Спасибо, друг. С меня еще пара таких чуваков и кофе, пойдет? — Сенк заулыбался.

— Ты хорошо торгуешься, — ухмыльнулся в ответ инженер, — я бы тоже торговался, но мне воспитание не позволяет. Все-таки это нехорошо…

— Я спросил, пойдет или нет? — Сенк улыбнулся еще шире, и в его голосе зазвучала затаенная радость.

— Да пойдет, пойдет, — отмахнулся Тихон, — как дети в школу.

0.6. Жена почтальона

Матильда внимательно изучала лицо брата. Оно было вроде бы каменным, но она видела, чувствовала, угадывала, сколько эмоций скрывает эта каменность.

— Сгорел, значит. — Сенк распрямился, взирая на квакегер сверху вниз.

— Что будешь делать?

Он прошелся по кухне в одну сторону, потом — в другую. Потом снова остановился у стола.

— Вот же ж черт.

— Это не ответ на мой вопрос! — резонно заметила Матильда.

Сенк считал с максимально доступной ему скоростью время. Сегодня суббота. Работы нет. Потом — воскресенье. До среды остается три дня. А в понедельник его ждут на работе. Работа несовместима с подготовкой к бегству. Если взять отгул? За свой счет? На эти три дня? Или рискнуть? Исчезнуть без предупреждения? В голове зародилось мерное гудение. Если сейчас не выпить обезболивающее — начнется катастрофа.

Он еще раз перечитал записку и нахмурился.

— Ты нахмурился! — это прозвучало как обвинение.

— Я знаю, — свою невольную слабость он компенсировал ровным, даже скучным голосом. Еще буквально вчера, сидя в своем офисе, он прочел статью о «напряженной ситуации на востоке», которая грозила взрывом. Вечером того же дня Берта принесла записку, которая дублирует смысл статьи. А сегодня он прочел об этом еще и в газете. В бумажной газете. Сегодня суббота. Денег хватит на несколько дней, но ведь предполагалось, что они пойдут на другое. Сейчас гудение стихнет.

Доставать деньги буквально из воздуха Сенк очень хорошо умел, но это было хлопотно и порой опасно. В данном случае необходимость в непредвиденных расходах тянула за собой необходимость в непредвиденных доходах. И на этот раз коммерческие махинации его не спасут: во-первых, потому что суббота как базарный день уже почти закончилась, а во-вторых, потому что таких сумм с кондачка не достанешь даже на Черном Рынке.

В последний раз крупные деньги в один присест были нужны на похороны родителей. Сенк чуть умом не тронулся, когда за два дня ему пришлось где-то раздобыть двадцать шесть тысяч франков. Ему было двадцать с лишним лет. Он работал перегонщиком автомобилей из-за границы. Его шеф подыскивал среди обитателей города Ж богатых бунтарей, которые хотят ездить на редких иномарках, сдирал с них втридорога и с помощью таких, как Сенк, доставлял товар из любой точки континента. Отправляясь за автомобилем, Сенк всегда обходился только своим рюкзаком. Носки, трусы, квак и дорожная шоколадка. Он возвращался буквально через несколько дней. Мама ворчала, что это небезопасно и рано или поздно он попадется.

В один прекрасный день случилась катастрофа. Шеф опять нашел орду богатых клиентов, поручил Сенку собрать с них плату и отправляться за машиной. В Швецию. Тот послушно пригласил клиентов в бар, мило побеседовал с ними, забрал деньги, передал шефу и поехал забирать авто. Все было, как всегда. Но, как только Сенк добрался до пункта назначения, оказалось, что никакой машины там нет. Его там не ждут. А шеф загадочным образом пропал — естественно, вместе с деньгами.

Сенк представил, как является на встречу с «богатыми-капризными» покупателями и говорит, что вот, мол, ни денег, ни машины вы не получите. «Шеф и все — пропало». Представил, как они побледнеют. Возмутятся. Начнут угрожать. Потом сделают вид, что прощают и молча выйдут из бара. А вечером, когда он будет возвращаться домой, его подстерегут в каком-нибудь переулке двое сильных и злых мужчин — и все. Конец Сэмюэлу Реймеру.

Но этого не произошло. Клиенты действительно возмутились и стали угрожать, но Сенк честно пообещал, что отдаст им долги из своего кармана. Они, разумеется, не поверили — потому что такую сумму гражданин города Ж и за две жизни не заработает — но поутихли. Смирились с поражением и послали Сенка на все четыре стороны. (Согласитесь, это лучше, чем смерть в подворотне от рук неизвестных.) Но он честно следующие несколько лет работал по шестнадцать часов в день только для того, чтобы отдать долги.

В тот же день в автокатастрофе погибли родители Сенка. Дома его ждала пятимесячная Матильда и письмо из больницы, в которой констатировали смерть. В конце письма печатными буквами на него смотрела сумма, в которую выльются эти две смерти. Сенк выругался, попросил соседку посидеть с Матильдой и пошел искать работу, а лучше — две. Государство уже спешило выставить счет. Две тысячи — отвезти тела в морг, тысяча — раздеть, тысяча — омыть, тысяча — обработать, две тысячи — отвезти на кладбище, по две тысячи социальным работникам на чай (при средней зарплате сто франков на человека), пять тысяч — место на кладбище, полторы — на венок… «Мы слишком бедны, чтобы умирать», — подумал Сенк.

Он продал родительскую квартиру, поселившись с сестрой в хостеле, и несколько лет работал, чтобы раздать все долги. Аккаунт под чужим именем на апворке, липовое резюме, наивные клиенты. За это время он успел обрасти в сети репутацией программиста, который умеет все что угодно — на деньги нынешних заказчиков, чтобы расплатиться с предыдущими.

С тех пор прошло восемь лет. Еще ни разу ему не приходилось повторять тот опыт. Даже сейчас положение дел было не таким критичным. Ему опять нужны деньги. Много и сразу. И добыть их надо сверхоперативно. Если верить, что написанное на этом листочке, — правда.

Тишину раздумий оборвал резкий звонок в дверь.

— Посмотри, кто это.

Матильда послушно помчалась в прихожую. Меньше всего Сенк сейчас хотел отвлекаться на ненужные визиты.

— Это жена почтальона.

Сенк поднял брови.

— Серьезно? Открывай.

Он машинально убрал со стола квакегер и спрятал в ящик рядом с раковиной. Он всегда делал это, когда в квартиру стучали посторонние. Незачем им знать.

— …спасибо, Матильда.

Из прихожей послышался мягкий женский голос, и в комнату вошла невысокая пожилая женщина с маленьким, подвижным лицом. Высокие скулы. Чистая светлая кожа. Мимические морщинки в уголках губ. Мешковатое пальто, белая вязаная шаль. Она напоминала зверька из добрых детских сказок.

— Сэмюэл, доброго времени суток! Я как раз к вам.

— Здравствуйте, Берта. Присаживайтесь, — Сенк вежливо пододвинул к ней табуретку.

— Нет-нет, я буквально на пару минут. Вы прочли записку?

— Да, и, я полагаю, вы тоже ее прочли. — Сенк говорил своим фирменным каменным голосом.

— Это моя обязанность, — она опустила глаза, но сразу же подняла обратно, — я, собственно, по этому поводу и пришла. У меня еще одна, такая же. На ваше имя. И письмо. Может быть, я могу вам чем-то помочь?

Сенк взял у почтальонши записку и конверт, поднес к глазам и внимательно рассмотрел.

Матильда тем временем рассматривала пожилую даму, словно забывшую переодеться после спектакля актрису. Шаль заколота старинной брошью. Брошь явно княжеская. Во времена бывшей империи подобные украшения были симптомами хорошего вкуса и богатства, но сейчас на них и внимание мало кто обратит. Тяжелая сумка через плечо. Седые волосы собраны в узел. И при всем при этом — совершенно детский, растерянный взгляд.

На Берту Фриман даже пес никогда не лаял.

— Помочь? Мне? В прошлый раз вы принесли мне анонимную депешу о том, что в стране начинается война. А в позапрошлый — уведомление об обвинении в саботаже, потому что я не хожу на выборы. Не обижайтесь, Берта, но ваши визиты ничего хорошего нам еще не сулили.

— Война?! — лицо старушки вытянулось, глаза округлились. — Ох, Сэмюэл…

— Пустяки. Чья-то глупая шутка.

Сенк решил заранее предвосхитить все нехорошие мысли в его сторону.

— Нельзя так шутить…

— Ну, я тут и ни при чем. Это ж не я писал.

— Я понимаю. Но и вы поймите, что же мне делать с вашими записками. Сейчас-то на мне забота о хлебе насущном. Муж мой совсем плох стал со своей мигренью. Да и возраст уже не тот. Вы мне лучше скажите, как у вас с деньгами-то. Разберетесь?

— Да уж как-нибудь разберусь, — буркнул Сенк. Его удивила фраза о мигрени. Она ведь не передается воздушно-капельным путем. Она вообще никаким путем не передается.

— Да еще эти шутники, чтоб им скисло. Так и до инфаркта недалеко. Может, мне попросить социальных работников…

— Не может.

— Но вам же надо…

— Не надо. — Он был резок. — От социальных работников, извините, еще меньше добра, чем от вас.

— Вы мне вот что еще скажите, — она медленно приблизилась, блуждая взглядом по сторонам, — от кого все-таки записка? Меня начальство спрашивает, а что я отвечу?

— Отвечайте, что это не их собачье дело.

— Бог с вами, нельзя же так, — почтальониха была образцово-показательной.

— Берта, родненькая, ну неужели вам так сложно соврать что-нибудь своему начальству? Что, все эти студенты, которых они нанимают на треть ставки, как и вы — юродиво честны? Или вам доплачивают за честность? Я не прав? Кто там у вас страдает параноидальным синдромом? — все это Сенк говорил неприступным, словно крепость, голосом. Ровным, решительным. — Тем более, это ж такая мелочь.

Жена почтальона снова отмахнулась.

— Ну поверьте мне, — он смягчился, — нету здесь никакой уголовщины. Уймите свое криминалистическое воображение! Разве я похож на мафиози?

— Да что вы, но…

— Вот и супер. Всего вам доброго, Берта. Хорошего вечера. — Ему не терпелось избавиться как можно скорее от Системы, не в меру навязчивой, даже в лице этой милой пожилой мадам. Гнев из-за несправедливости. Кому там на почте не понравились его записки? Их текст никого не касается.

— До свидания… — жена почтальона, расстроенная и растерянная, медленно побрела к двери. Чувство, что ее только что выгнали такие добрые с виду люди, целиком охватило ее. Она начала чувствовать приближение головной боли. Наверное, мигрень.

Сенк уважал стариков. Но когда в них зарождалась возрастная слабость духа (то бишь сила предрассудков), его утомляло даже непродолжительное общение с ними. Если сравнивать его сестру и Берту, то скорее уж восьмилетняя девочка узрит Истину, чем почтальониха с накопленным годами мусором. Доверчивость Матильды позволяет беспрепятственно видеть правду. Доверчивость Берты позволяет ей слепо верить в ложь. Разница не только в возрасте, но и в чем-то еще…

Дождавшись, когда дверь за Бертой закроется, а ее шаги на лестнице стихнут, Сенк, уставившись в центр стола и расфокусировав взгляд, продолжил ход своих мыслей.

— Вторая, говорите…

Он расковырял клеевой слой, развернул бумажный лист. Его содержание, как и в прошлый раз, было более чем претензионным: «В среду, 12 сентября, начнутся военные действия в черте города Ж». И все. Ни подписи, ни печати, ни древних рун.

— Как я люблю немногословных людей.

Сенк начинал чувствовать раздражение.

— Что там? — спросила Матильда.

— Пока не знаю. — Он согнул бумажку, подошел к столу, где уже была небольшая стопочка корреспонденции от Берты, положил рядом. — Почему именно в среду? Почему не во вторник? Кто так решил?

— Что — в среду? — не унималась Матильда.

Сенк очень не любил делать выводы без достаточных причин. А в данном случае — делать выводы на пустом месте. Ни одно событие, и уж тем более — такое масштабное, как военные баталии, не может начаться только потому, что кому-то пришла записка.

Он читал об этом сегодня в газете. Вчера он тоже слышал об этом. Но слышал совершенно по-другому. К полудню в пятницу он пришел в офис — Big Data Analyst является на работу последним. Ему от дома минут двадцать пешком. Опаздывать сам бог велел.

Контора, в которой трудился Сэмюэл Реймер, была маленькой. Все друг друга знают. С шефом здороваются за руку. Программисты, сисадмины и дизайнеры встречаются на общей кухне и пьют кофе. Сенк редко участвует в их болтовне. Приходя на работу, он минует кухню, уворачивается от предложений выйти покурить, не останавливаясь здоровается с коллегами. Пока не дойдет до своего стола и не поставит на пол рядом с ним рюкзак. Стол аналитика больших данных — островок порядка в океане других столов. Соседи по отделу имеют странную привычку вываливать на свои столы всякий хлам. У системных администраторов столы завалены запчастями техники всех мастей, проводами и инструментами для манипуляций с ними. Носителями информации. Навигационными блоками от чужих кваков, которые эти люди разбирают каждый божий день, доводя до такого совершенства, что сам черт в них ногу сломит и ни за что не соберет «как было». Воистину, чужой квак — потемки.

На столах дизайнеров полно всякой бесполезной чепухи. Растения в вазонах. Резиновые лягушки. Стопки бумаги, карандаши, блокноты. Бумажные самолетики. Кубики-рубики-сломай-зубики. Дизайнеров с их столами начальник отдела благоразумно посадил как можно дальше от общей зоны — чтобы их птичий гомон не отвлекал от работы взрослых. У последних, кстати, столы выглядели пристойнее: наушники, тарелки с печеньем и ряды немытых чашек.

Стол аналитика больших данных был пустым. Всегда.

Сенк очень тщательно следил, чтобы в его пространство не вторгались посторонние люди, предметы, слова, звуки — вообще все постороннее. Наушники — с шумоподавлением, как для стрельбы. Самые-самые. Он доставал их из ящика, надевал на голову, а в конце дня снимал и клал обратно. Монитор, висящий в сантиметре от поверхности стола, Сенк лично протирал от пыли. На выдвижной полке внизу — клавиатура и тачпад. Все.

Коллеги удивлялись, как он обходится без привычных офисных вещей. Без бумаг, ручек, стикеров. Это же невозможно! Раньше ему советовали — заведи ежедневник. Или блокнот. Или списки дел. Считалось, что это повышает производительность, делает рабочий день организованным. Сенк в первую очередь смотрел на тех, кто ему это советует. И молчал. Все они казались посредственностями. Обычные менеджеры, обычные рекрутеры, ничем не примечательные аквариумные рыбки, которым нравятся списки дел. Сенк не прислушивался к советам, исходящим от неинтересных ему людей.

Однажды он поддался и таки завел себе ежедневник — в порядке эксперимента. И носил его каждый день на работу. Пока не выяснилось, что вся информация — в том числе о его собственных делах на Черном Рынке — утекла в почтовый ящик шефа. Сенк подозревает, что этому способствовали именно те, кто советовал ему все записывать. Шуму эта история наделала много. Тогдашнее начальство было суровым и ужасно законобоязненным. Разбирались с полицией. Сенк еле выкрутился. С тех пор, кроме «фиолетового списка» и папки с документами, бумажных носителей в его жизни не было.

В полдень пятницы он, как обычно, дошел до своего стола, включил монитор, сделал себе чай и открыл ленту новостей. День обещал быть ленивым. По пятницам никто не занимается важными делами. Можно почитать новости. Сенк всегда читает новости. И не потому, что ему интересно, какой политик кого избил и кто с кем судится. Ценность — в другом. Очевидно ведь, что новости пишут для того, чтобы их читали. Это продукт, цель которого — приносить доход, а не говорить правду. Сенк читал их для того, чтобы знать, каким видится мир неискушенному потребителю. Во что сейчас верят массы. Чего они хотят и чего боятся. (Чтобы при случае ввернуть острую фразочку — несомненно.) Они верят в это. Они верят в новости, потому что опасаются упустить что-то важное. Что-то, что заденет непосредственно их. Хотя, будем честны. Новости задевают лишь тех, о ком они написаны: политиков, спортсменов и звезд шоу-бизнеса. И то не всегда.

Читая ленту, Сенк наткнулся на репортерскую статью о вооруженном конфликте на востоке страны. Там ситуация тревожная уже несколько лет, но ничего не меняется — поэтому все расслабились, перестали ждать изменений. Ну а что такого? Ничего страшного до сих пор не случилось. Журналисты переключились с этой темы на более резонансные. Министр обороны пинает балду.

Репортерский лепет обещал наступления отрядов противника на столицу и захват прилежащих территорий. Как только все привыкнут к тому, что «на востоке что-то неспокойно» — это «неспокойно» превратится в большой Бум. Потому что долговая яма, в которой сидит наша славная родина, уже настолько глубока, что выбраться из нее самостоятельно мы не сможем никогда. Даже если в следующие сто-двести лет будем весь свой доход отдавать на выплату долгов.

Сенк отхлебнул чаю, потер левый висок и открыл следующую новость. (Чего еще ждать от прессы, которой рулят выпускники университета Руссо?) Перед тем, как продолжить чтение, он отвел взгляд от монитора и несколько секунд изучал строгое платье менеджера Клары, которая сидела через два стола от него и смотрела какое-то видео по сети. Милая девочка.

В офисе стояла солнечная тишина, какая бывает только в пятницу, и все так добры и ленивы в предвкушении выходных.

Вспоминая об этом, Сенк был уверен, что что-то пропустил. Или чего-то не заметил. Не может же быть все так очевидно. Он продолжал таращиться на заказную записку, принесенную Бертой. Непонятно, от кого и непонятно, для кого — Сенк не был уверен, что она адресована именно ему. Но игнорировать подобную информацию нельзя. Считать ее достоверной — тоже нельзя. Значит, нужно действовать 50/50. Идти посередине. Чтобы в любом случае не попасть под удар. Нужно сделать так, чтобы не пострадать, окажись эта записка правдивой, и не пострадать, окажись она ложной. Быть готовым к любому варианту, пока ветер не начнет дуть в одну из сторон и не покажет, куда бежать.

После записки Сенк перешел к письму. Его содержание тоже было безрадостным, но касалось оно не войны.

— Матильда, как ты думаешь, здравомыслящему человеку сейчас легко расставаться с недвижимостью?

Матильда заколебалась. Она не была уверена, что это был вопрос, и что он адресован ей.

— Ну, смотря о ком ты говоришь.

— А как ты думаешь, мы сможем найти за ночь покупателя чужой квартиры, от которой у нас даже нет ключей?

Вот теперь Матильда была уверена, что это не вопрос. Это просто мысли вслух. Смелые мысли вслух.

— Сможем… — сам себе ответил Сенк, — но искать надо среди тех, кто поймет специфику жанра.

— Будешь звонить чувакам из «фиолетового списка»?

Сенк с горечью вспомнил о сгоревшем квакегере.

— Ну, позвонить я им уже не смогу, а вот съездить… поговорить по душам… может, выпить… это же сделка.

— Хочешь сказать, что сегодня я опять буду одна?

Сенк помолчал.

— Да. Именно это я и хочу сказать.

Он отвлекся от созерцания стола и подошел к буфету. План созрел, остался пустяк — взять и сделать.

— Чью квартиру ты собрался продавать? Нашу?

Сенк улыбнулся.

— Я не настолько пал, чтобы торговать квартирами, которые арендую. Но я знаю человека, который наверняка сейчас хочет продать свою собственную. Хочет, но не может. А я — могу.

Он достал из буфета записную книгу с «фиолетовым списком». Полистал. Затем очень серьезно посмотрел на сестру.

— Запомни: никогда так не делай.

— Уметь надо, делать — нельзя?

— Именно. Мы так поступаем, потому что по-другому просто не получится.

Он еще немного помедлил. Поскреб ногтем нижнюю губу, постучал по раскрытой ладони корешком блокнота.

— Как ты думаешь, мы можем наделять себя полномочиями авансом?

— Хватит говорить о себе во множественном числе. Я-то все равно в твоих делах не участвую. — Матильду обижало, когда с ней не считаются.

— Возможно.

Сенк закрыл буфет, взял записную книжку, затем достал из шифоньера рюкзак и бросил туда «фиолетовый список». Потом достал из ящика мертвый квакегер, упаковал его туда же, застегнул молнию и орюкзачился.

— Ну, я пошел.

— Давай.

— Если я не вернусь, помни: я завещаю тебе в течение завтрашнего дня доесть суп. А то он испортится.

— Возможно.

Сенк с кривой ухмылкой обулся и вышел из дома. До ночи было еще далеко, но настроение уже было таким паршивым, что хотелось запереться в своей ванной, закрыть глаза — и чтобы больше никто не трогал. Никаких соседей, бомжей, черных торговцев, почтальонов с их женами, чужих квартир. Надо было рождаться в другое время и в другой стране — это Сенк понимал как никогда. Не то, чтобы раньше было лучше. Скорее наоборот. Он уже не застал того времени, когда было действительно лучше. Раньше, бывало, приходилось работать по шестнадцать часов в сутки только для того, чтобы расплатиться с долгами. Со своими же долгами. Выбрался. Оглянулся на яму, отряхнул джинсы. Решил больше никогда туда не падать.

Он застегнул темно-зеленую куртку. Серый предвечерний сентябрь напоминал зиму. Или совсем позднюю осень. В соседнем дворе залаяли собаки.

Начал моросить мелкий, почти воображаемый дождь.

Часть 1

1.0. Я выхожу из тюрьмы

Утро воскресенья.

Скука — прекрасное средство для памяти. Я все помню. Воспоминания дарят надежды. Однако моя память очень часто ко мне немилосердна.

Чужие головы пахнут пирожками. Это звучит диковато, но проверьте сами. Кожа головы, если она склонна к жирности, пахнет пирожками.

Я не чувствую себя виноватой. Хотя сам факт нахождения в тюрьме автоматически вызывает чувство вины. А ведь это и не тюрьма на самом деле. Когда вы впервые в жизни оказываетесь в полицейском участке — вы еще не понимаете, откуда эта вина. Ничего плохого не произошло. Я сейчас думаю точно так же. Суть в том, что мы — я и уголовный кодекс города Ж — вкладываем разные смыслы в понятие «плохо».

В нашей стране преподаватели философии часто оказываются за решеткой.

Скрип облезшей зеленой двери, раньше тоже даривший надежду, на этот раз себя оправдал.

— Сенк!!! — вопль. — Миленький, родной, как я по тебе соскучилась! Наконец-то хоть кто-то меня выковыряет из этой богадельни.

Сентиментальная сцена. От радости я забываю обо всех правилах этикета. Забываю о том, что психически уравновешенные люди так себя не ведут. Хотя, когда нас это останавливало? Психически уравновешенных людей в природе не существует.

Представьте, что после долгого и крайне глупого сидения в полицейском участке за вами пришел лучший друг.

— Знаешь, во сколько мне обошлось это выковыривание? — Сенк деловито отдает начальнику полиции, с которым они появились в коридоре, какую-то деньгу. Толстый конверт. Начальник рявкает на сторожа. Сторож поднимается со стула и делает шаг к моей клетке. Открывает. Два шага. Я свободна.

— В следующий раз, прежде чем сделать глупость, подумай, во сколько обойдутся ее последствия.

— Я только об этом и думала!

— …тем более, учитывая, что плачу все равно я.

Сенк очень искусно делает нравоучительный вид, хотя на самом деле он тоже рад меня видеть. Я же знаю, что рад: иначе бы он сюда не пришел. От дружбы со мной ему и без того одни убытки. Вы ведь представляете, сколько зарабатывают преподаватели философии по сравнению с программистами?

— Сколько ты им дал?

— Много.

Упрек засчитан, но моего патологически радостного настроения сейчас не испортить ничем. Это в аудитории я напускаю на себя серьезный вид, самой себе напоминая, что я — преподаватель, а не студент.

— Если ты все-таки дуешься, то обещаю, что все отдам, как только заработаю.

— В натуре?

— В валюте.

— Это была шутка.

Сенк не дуется, но продолжает хладнокровничать, отгораживаясь от моего ребячества фирменным покерфейсом.

Стены перестали давить. В холле полицейского участка к нам подходит дежурный и протягивает мне сумку, бережно отобранную при задержании. Офицерская сумка-планшет через плечо. Я приятно удивилась, что они не оставили ее себе. Она, должно быть, вполне в их стиле.

Мы покидаем полицейский участок.

Фраза «все отдам» уже неприлично часто звучит из моих уст, но я искренне верю в легитимность своих слов. Найти работу в городе Ж не так уж и сложно, однако это требует времени. Даже пытаясь устроиться дворником, вы сначала должны пройти трехуровневый кастинг, увенчивающийся собеседованием, и испытательный срок, за который вам никто платить не будет. И продолжительность этого испытательного срока выбирает работодатель. Найти действительно хорошую работу, с добрым шефом, уютным офисом и секретаршей, которая не сдирает стикеры с вашего монитора, — сложно. (На стикеры я обычно записываю все пароли. Секретарша может ворчать, что кибербезопасность, она как бог — в деталях, и негоже хранить сверхсекретную информацию на стикерах, еще и лепить их на монитор. Но я вас умоляю. Какая безопасность в наши времена? Какая сверхсекретность? Тем паче у гуманитариев. По-вашему, лучше, как мои коллеги, эротические картинки на монитор лепить?)

Воистину, это самое замечательное начало утра, которое только могло быть. Просидев в участке полтора дня, я успела так соскучиться по солнечному свету и свежему воздуху, что давнишнее фиаско меня не угнетает. Жизнь слишком хороша, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Да и безработица у меня только де-факто. Де-юре я работаю на кафедре философии в университете Гете. Там уже наверняка все знают. Им-то правоохранительные органы уже сообщили, что их антрополог был задержан при попытке незаконной торговли и провел выходные в участке. Декан оштрафует. Ведь пост преподавателя подразумевает борьбу за высокие идеи и презрение капиталистических нравов общества.

Честно говоря, мне совсем не чужды капиталистические нравы общества. Более того — я их полностью разделяю. А потому мне повезло вырваться в счастливые 5% населения, гордо именуемые фрилансерами. На то и живем.

Когда впервые оказываешься за решеткой — пусть и по глупости, пусть и совсем ненадолго — начинаешь понимать смысл слова «воля». А ведь это всего-то было полтора несчастных дня. Что же чувствуют те, кто сидит в клетке годами?

Дома и деревья в одном из самых неблагополучных районов ловят бабье лето. Я тоже его ловлю. Если в сентябре по дороге в школу остановиться, подставить лицо солнцу и зажмуриться — можно немного повдыхать его. Это немного грустное, умирающее лето, которое уже почти не греет, которое уже вообще — сентябрь, но все-таки хочется, хочется надышаться перед зимой. А еще рядом со мной идет лучший друг, в компании которого я всегда будто немного навеселе. Откуда только берутся такие, как Сенк. Он может молча сидеть и вообще ничего не делать, но, попадая в зону его действия, вы мгновенно подключаетесь к какому-то источнику позитива и легкости. Как к вайфаю. Достаточно просто подойти и сесть рядом. Как сейчас. Вот чё я лыблюсь? Аура сработала?

Я вздыхаю.

— Что так тяжко?

— Свобо-о-да-а…

— Равенство и братство.

— Ты себе не представляешь, как мне надоел этот участок! Эти полицейские, с их громкими ботинками, бутербродами, с их скандальными начальниками… а камера? Сенк, ты бы знал! Там так воняет…

Мой друг идет молча. Я не спрашиваю, куда мы идем — как освободитель, он имеет право командовать парадом. Скорее всего, мы идем к ним с сестрой. Сейчас наверняка заварит свой липовый чай и рухнет спать. Явно, давно не спал — синяки под глазами, побледнел. Постарел. С виду мой друг сейчас мало чем отличается от тех угрюмых ребят из участка, но у него хотя бы есть животворящая аура. А у тех — только бутерброды.

— Как Матильда?

— Как обычно. Слонов рисует. Грабит нашего бомжа. Все никак не придумаю, как с этим бороться. А может, ну его на фиг, кому нужны эти бомжи.

Он немного молчит, то ли от усталости, то ли придумывая, что спросить в ответ. Во вторник в городе Ж будет День Коалиции. Государственный праздник. Еще один выходной.

— А как тюряга?

— Ужасно. Там не проветривают. Не кормят. Я и раньше была не лучшего мнения о тюрьмах.

— А я тебе что говорил.

— Ты мне много чего говорил.

Мы выходим из череды безлюдных двориков на улицу. Длинная, пустая и солнечная. Обычно мне такое только снится. В городе Ж воскресенье. Все спят до обеда. Трамваи не ходят. Машины попрятались. Бодрствуют только беспризорные и алкоголики (что, в принципе, одно и то же). Похмеляются.

В городе Ж, несмотря на его немалые размеры, нет такой развитой инфраструктуры, какую обычно можно наблюдать в столицах. По воскресеньям здесь все чуть-чуть, как под кайфом. Медленные люди. Медленные магазины. Собаки медленно писают. Минуты тянутся дольше. От этого кажется, что попал в секту долгожителей. (Это еще один плюс.) Солнце мягко затекает в глаза и наполняет мозг своим галактическим медом. Я жмурюсь. Не представляю, как можно спать в такое время. Какой идиот будет валяться в постели, когда тут такой праздник.

Я вспоминаю вчерашний день. Субботний. Незарегистрированная торговля в городе Ж запрещена. Может, именно поэтому она процветает здесь по сей день, обеспечивая хлебом и меня, и Сенка, и его сестру Матильду, и ее собаку Фэри. Невзирая на более-менее легальный заработок в своей конторе, Сенк сам иногда пользовался возможностями черного рынка, но делал это профессионально — редко, тихо и совершенно безнаказанно. Мы оба чтим порядок и закон, но пренебрегать при случае взаимовыгодной сделкой — просто глупость. В конце концов, черных продавцов, как полицейских — бывших не бывает.

— Продала?

Я еще раз вздыхаю, на этот раз — с легким налетом печали:

— Не-а.

— Почему?

Старый квакегер (в просторечии — квак) навеки остался в полицейском участке. Хорошо, что не мой. За свой бы я уже взорвала там все.

— Не успела. Конфисковали, гады.

— Жаль, мне сегодня утром за него уже пятихатку предлагали.

Пятьсот франков по нынешним временам — это приличные деньги, если вы продаете мусор.

— И что ты ответил?

— Ответил, что подумаю. Мол, надо поменять верхнюю панель и отполировать корпус. И что поэтому так дешево. Они начали давить: мол, завтра столько уже не предложат, корпусом они сами займутся, и пусть я не выпендриваюсь.

— А ты?

— А что я? Утром — деньги, днем — стулья.

— Ну да, правильно.

Мы вышли на бульвар Диджеев и побрели к Южной Окраине, к спальным районам. На первый взгляд, город Ж весь состоит из спальных районов, развитие которых замерло лет сорок назад, но на самом деле здесь везде есть жизнь, и на разных территориальных отрезках она разная. В центре живут быстрее, динамичнее, там все вечно сражаются со стрессами, с конкуренцией, с деньгами. Там сосредоточены все корни зла и добра, которые только может себе вообразить обыватель города Ж. На Окраине вроде как спокойнее, люди сговорчивей и проще, и власть не так давит, но всепоглощающая бедность и теснота компенсируют это упущение. Выбирая между бедностью и прессингом, что бы вы предпочли? Люди с мозгами (такие, как мы) держатся подальше от толпы, чтобы случайно не заразиться от них вассальским менталитетом. А то и вовсе уезжают куда подальше. Никакого патриотизма. Патриотизм в голове лишь у тех, кто не видел городов, более развитых и более комфортных. Более соответствующих его запросам. Патриотизм — это мягкий вид психоза, которым люди оправдывают свои бедность и бездействие. Они говорят о нем не потому, что действительно любят родину (за что ее любить?), а потому, что им некуда деваться. Рыбки тоже горят патриотизмом к аквариуму, потому что за его пределами нет воды. Мой друг, например, уже был за границей. Был — и вернулся. Потому что бизнес легче идет в среде хаоса и бандитизма. Но если вдруг условия перестанут его устраивать — он будет первым, кто отсюда уедет.

— Сегодня воскресенье?

— Вроде.

Я спрашиваю, только чтобы убедиться, что сегодня нас никто не схватит на улице и не начнет предъявлять обвинения (как это давеча произошло со мной). Во-первых, воскресный дообеденный сон распространяется и на полицейских. Правоохранительные органы дрыхнут. Во-вторых, официально Черный Рынок — я имею в виду ту официальность, которую может себе позволить подпольная торговля, — открыт только в субботу. А значит, и охота на его представителей тоже была в субботу. А значит, что сейчас, подойдя к мосту через речку-вонючку, мы увидели бы только разбитые кованые ворота и ряды гаражей за ними. Очень старых, обшарпанных гаражей с навесными замками на дверях. И больше ничего.

Но мы идем домой к Сенку, и ворота Черного Рынка нам не по пути.

— Я решил забрать Матильду из лагеря.

Вот так новость.

— Зачем?

— Там ее ничему хорошему не научат. Да и врачи эти мне не нравятся. Они считают отклонением от нормы то, что ребенок не повторяет за всеми эти глупости про равенство и братство. Не пьет набор таблеток за обедом. Не страдает фигней. Я вообще считаю, что любить родину необязательно, потому что наша родина не здесь, а читать и писать Мотя и так умеет. А кроме как читать и писать лагерь только материться может научить.

— Согласна. Эх, кто бы меня в свое время вот так же взял и забрал из этого гадючника?

— Вот и я думаю, кто бы меня забрал?

Нам с Сенком не повезло, государственное образование уже проехалось по нашим умам и убедило, что светлого будущего здесь нет.

— Я, может, стал бы каким-нибудь влиятельным политиком, изменил бы мир к лучшему.

«Ну-ну, а так всего лишь — дипломированный математик и программист, который знает все на свете», — проворчал голос в моей голове.

Кроме вздоха, мне нечем ответить. Если бы Сенк действительно стал политиком, он или изменил бы мир к лучшему, или сам стал бы одной из этих сытых улиток, делающих селфи в здании парламента. Наши политики — единственные, пожалуй, на всей планете люди, ничего по сути не делающие, но при этом никому недоступные из-за вечной занятости. Сенк — полная им противоположность: он все время чем-то занят, но всегда открыт для диалога. Хотя даже и без него мир и порядок были бы реальны в нашей стране, если бы не жадность. Ведь что такое идеальный государственный режим? Это когда народ говорит: «Дайте нам пожить спокойно!», а власть говорит: «Валяйте». Но политиков губит жадность. Они называют это здоровым меркантилизмом человеческой природы, но на самом деле это натуральная жадность.

— Матильда рада?

Сенк впервые за все время нашей прогулки от полицейского участка улыбнулся.

— Ну еще бы. Радости полные штаны. Ты бы это видела… как будто второй день рождения или Новый год, или зубная фея прилетела. Она вообще впечатлительный ребенок, но такой радости я давно не наблюдал.

Я расцвела пуще прежнего. Во-первых, потому что Матильда — это малолетняя версия меня, и я полностью понимаю и разделяю ее радость. Во-вторых, потому что улыбка Сенка заразительна. Это авторитетная улыбка. Она пропагандирует рациональный оптимизм. Когда Сенк улыбается, его северное лицо, по которому никогда не определишь, обнять он тебя хочет или зарезать, обезоруживается. Сенка это немного смущает, и улыбки он обычно сдерживает. Но иногда они сильнее. Он смотрит в пол и лыбится, и в голове у него проносится что-то хорошее, а вокруг глаз и в уголках губ расцветают веера мелких ровных морщинок, которых ни при каких других условиях не увидишь.

Бульвар Диджеев скатывался к Окраине, по обеим сторонам появлялось все больше переполненных урн и тощих диких собак.

Дом номер 17-А. Мы заходим во двор — святая святых любого захолустья. Кроме колючих заборов, выращенных бессистемно и, как следствие — бесполезно, старых деревьев и лавочек с пенсионерами здесь практически ничего нет. Даже эти суррогаты нормальной жизни, построенные давным-давно волею бывшей империи, давно свое отжили. Держатся только на энтузиазме местных жителей. Потому что ничего, кроме этих суррогатов, у них нет. И так везде. И везде одно и то же.

— А у нас намечается небольшой переездик, — заявил Сенк, как только мы вступили в лоно тихого двора и наши шаги приблизили нас к подъезду.

— Ух ты, и куда?

— Далеко.

Я подумала, что дело, скорее всего, в экономике. Вообще экономика — это такое мощное нечто, что прекрасно знакомо мне — в теории, а Сенку — на практике. Комбинация представлений выходит немного странная, но друг друга мы понимаем.

— По какому поводу?

— В среду начинается война.

— С кем?

— Да все с теми же.

— А почему именно в среду?

— Без понятия. Мои информаторы говорят, что в среду, а им я доверяю. Они мне и свистнули, что ты в участке. Еще вчера вечером.

Я обескураженно догадываюсь, что следит за мной не только мое начальство. Таинственные информаторы — это люди, которые все знают, но ничего не говорят. А если и говорят — то как снег на голову. Без прелюдий, без объяснений. Но зато — по делу. В этом я с удовольствием вижу свою любимую эпистемологическую доктрину: если нет способа проверить информацию об опасности — нет лучшего выбора, кроме как просто поверить ей. Потому что варианта всегда четыре. Первый — мы верим в опасность и уходим. Результат: мы избегаем беды. Второй вариант — мы не верим в опасность, но все равно уходим. Результат: у нас развивается паранойя, но мы предусмотрительно избежали беды. Вариант третий — мы не верим в опасность и не уходим. Результат: мы консервативны в своих убеждениях, и из-за этого у нас могут быть неприятности. Вариант четвертый — мы верим в опасность, но все равно не уходим. Результат: мы идиоты. И сполна за это платим.

Мне всегда больше нравился первый вариант. Потому что все в выигрыше — не важно, оправдается ли опасность или нет. Мы ничего не теряем. А город Ж, несмотря на всю мою к нему родственную симпатию, для жизни совершенно не пригоден, и давно пора было отсюда уехать.

— А ты сам как думаешь? — мой скептицизм еще не наелся. — Может, твои информаторы тебя разыгрывают? Или их переманила к себе оппозиция? Или кто-то хочет тебя подставить?

Мой друг вздохнул, как вздыхают перед ребенком, которому сейчас надо объяснить что-то житейское, но неочевидное.

— Энн, это всего лишь повод. Я в любом случае уехал бы — только позже. Когда-нибудь этот корабль все равно потонет. Мало ли кто мог решить подковырнуть меня таким образом.

Теперь вздохнула я. Смысл уезжать есть. Даже такому порядочному кандидату наук, как я. Потому что Сенк — это индикатор безопасности. «Бедометр». И если он уезжает — это значит, что критический порог выживательности достигнут. Дальше — смерть.

Деревья двора — старые липы и осины — улыбаются сентябрьской зеленью. Дома закрывают их плотным кольцом от бульвара Диджеев, а речка-вонючка — от пустыря и границы города. Дальше цивилизация заканчивается. Забор с колючей проволокой, контрольно-пропускные пункты. Здесь люди живут, будто на краю Земли, у самого обрыва. Там — страшно.

— Послушай, а у тебя есть доказательства того, что эти твои мистические информаторы правы?

Я иду, стараясь не поднимать подошвами пыль — не хочу запачкаться. Асфальт во дворе дома номер 17-А есть, но не везде и его мало. А кеды свои я люблю.

— Энн, — мой друг смотрел себе под ноги, — ты когда-нибудь слышала о балтиморском биржевом брокере?

Ох, ну кто бы сомневался. Аналитики больших данных знают все.

— Не слышала. Я вообще не слежу за новостями.

— Матильде я уже рассказывал эту историю, — мы приближались к дому, — тебе расскажу еще раз. Однажды одному среднестатистическому калифорнийцу пришло неожиданное письмо. Оно было от балтиморского биржевика, который рекомендовал калифорнийцу вложиться в какие-то акции, которые, как он утверждал, должны вырасти. Проходит неделя, и эти самые акции действительно растут. А наш калифорниец получает еще одно письмо от балтиморского брокера, в котором тот рекомендует вкладываться уже в другие акции. И действительно, акции, расхваленные брокером, растут как заговоренные. И так десять недель подряд. Один за другим пророчества в письмах сбываются. Калифорниец, получающий письма, чешет затылок: ну и ну! Вот это брокер! Вот это он шарит! И вот здесь — внимание. На одиннадцатой неделе калифорнийцу приходит очередное письмо с предложением инвестировать деньги через этого балтиморского брокера — ясен пень, с огромной комиссией за точность оценок, которую он продемонстрировал десятью предыдущими предсказаниями. Звучит соблазнительно, да? Наш калифорниец думает, что этот балтиморский брокер просто биржевой гуру. Он же десять раз подряд составил верные прогнозы. В экономике, Энн, это почти нереально. А в экономике города Ж — просто нереально, без «почти». Но теперь представь, с какой точностью дают прогнозы дилетанты. 50/50, да? Он тычет пальцем в небо. Вероятность того, что он в первый раз даст верный прогноз, — 50%. Во второй раз — 50% от 50. Это вообще четверть. Дальше — хуже. С каждым разом вероятность уменьшается. А шансов предсказать так десять раз подряд — почти ноль. Но у этой истории есть изнанка. Энн, посмотри на нее не с позиции калифорнийца, а с позиции балтиморского брокера. Итак, первая неделя прогноза. Письма получает не один калифорниец, а 10 240 американцев из разных штатов. Но письма эти были разные. Половина из них сообщала, что акции вырастут — как это было с письмом тому калифорнийцу. А вторая половина сообщала противоположное. То есть — что эти же акции упадут. Проходит первая неделя, на бирже происходят изменения. Акции выросли. 5 120 человек, которые получили письма с неправильным прогнозом, больше ничего не получают от балтиморского брокера. Они — в пролете. Но наш калифорниец и еще 5 119 человек, получили «правильный» прогноз. И на следующей неделе они опять получают письма. Здесь, как и в прошлый раз, половина утверждает одно, половина — противоположное. И после этой недели остается 2 560 человек, которые получили два правильных прогноза подряд. И так далее. Энн, ты умеешь считать? После десяти недель остается десять «финалистов», которые десять раз подряд получили верные прогнозы от балтиморского брокера — независимо от того, что происходило на бирже. Эти десять человек уже думают, что он гений, и верят на все сто процентов, что и будущие его прогнозы окажутся верными. И готовы хорошо ему заплатить.

Я послушно дала увести себя в дебри Сенковых мыслей, оглянулась по сторонам и нашла их весьма резонными. Правильными. Прямоугольными. Как и все в голове моего друга.

— Ты думаешь, что утверждение о начале войны — такая же лотерейная рассылка?

— Без понятия, — пожал плечами Сенк, — но я думаю, что их отправитель хочет, чтобы я верил ему. И хочет, чтобы я думал, будто он знает больше меня.

— Зачем тогда ты ведешь себя, будто действительно веришь в это?

Тут Сенк меня удивил.

— А почему нет? Какое мне дело до человека, решившего со мной поиграть? Энн, война — это биржа. Если наш прогнозист прав, то, уехав, мы избежим катастрофы. А если не прав — то мы больше никогда не получим от него писем. Только и всего.

Мы прошли через весь двор, миновали ряд автомобилей, припаркованных прямо посреди тротуара. Оставалось совсем чуть-чуть. Под домом номер 17-А мы вступили в тень — солнце спряталось за крышей. Тень позволила мне перестать все время щуриться.

На лавочках у подъездов сидят пожилые женщины и неторопливо беседуют.

— Значит, побег. И куда мы собираемся?

Я беспечно надеюсь на то, что план уже есть. Кто-то может возмутиться насчет моей пассивности. Штурвал до сих пор был у Сенка, и зачем отбирать его, если Сенк — прекрасный мореплаватель?

— Пока не знаю, но далеко.

«Далеко» — это куда? Такой ответ лучше, чем ничего. Но меня он не устраивает.

— А нам хватит документов на это «далеко»?

Выезжая из города Ж, в первую очередь нужно беспокоиться не о том, чтобы на выезд хватило денег, а о том, чтобы хватило документов. Потому что лучше остаться нищим, но свободным, чем нищим и в тюряге (а это неизбежно, если при выезде обнаружатся какие-нибудь мелкие недочеты в документах).

Если вы местный и хотите провести отпуск на море или в горах, или в каком-нибудь Египте — забудьте. Выбраться из города Ж тем сложнее, чем хуже ситуация внутри. А ситуация внутри у нас зависит от ситуации снаружи. Внешняя политика постоянно становится причиной каких-то мелких скандалов. У нас долги. Много долгов. Еще после развала империи, когда все республики немного сошли сума от своей независимости, лидером осталась бывшая столица. Это значит, что самый дорогой экспорт, самые лучшие инвестиции, самые выгодные дипломатические отношения — это все туда. Второй Карфаген, богатый и недоступный. (И недоступный как раз из-за богатства.) Мы, смотрящие снизу вверх, за два десятка лет так обросли долгами перед этим громилой, что сидим теперь на пороховой бочке. Оборотный капитал, с которого надо было начинать экономические отношения, плавно уплыл в карманы тех, кто при власти. Они ведь, сердечные, при империи не могли себе позволить лишний кусок сыра купить, а тут такая удача. Всю свою жизнь они были такими же нищими и немыми, как теперешние жители города Ж; росли на идее, что капитал нужно зарабатывать долгим и тяжким трудом — и чем этот труд мучительнее, тем лучше. Поэтому как только империя развалилась — дышать резко стало легче. Никто больше за ними не следит. Никакого Большого Брата над душой. Пора гулять, отрываться за все годы ада. В их руках теперь власть. Деньги всей страны — под их контролем. Как отказать себе в таком угощении?

Долги наслаивались один на другой. Чтобы развиваться, собственных ресурсов городу Ж не хватало. Начались кредиты. Одалживания. Видимость процветания — бутафорные улыбки. И теперь кредиторам проще уничтожить город Ж и забрать себе все его имущество, чем возиться с отсрочками. Я не удивлюсь, если на самом деле выяснится, что так оно и есть. Нас раздавят, как комара, который посягнул на человека.

Сюжет обострялся еще и праздником, Днем Коалиции. Общенародное веселье, на которое потратится куча денег. Блины на площадях, нарядные лошади, живая музыка. Вечером веселящиеся все равно вернутся в свои халупы, к своим муравьиным делам, а денег на банкет утечет немерено. Праздники — это всегда раздолье для воровства. Потому что выделяемый бюджет на них строго фиксирован, а расходы — нет. Никто не ведет учет блинов и лошадиных нарядов. Можно принудить толпу к экономии. «У нас трудное финансовое положение, поэтому вместо трех блинов вы получите два!» Пир во время чумы. Причем очень затратной чумы.

До самой квартиры Сенк шел молча. На его лице отображался мыслительный процесс.

— Во вторник будет праздник, парады всякие, народ гуляет. Вот под шумок и смоемся. В самый раз. Единственное, что меня волнует, — документы на Матильду. Их придется или докупать, или самим химичить. Можно попробовать подключить кого-то из «фиолетового списка». Сейчас вообще сложно выехать, даже если с документами все окей. Поезда почти не ходят. И попасть туда можно или за сумасшедшие деньги, или известным путем. Сумасшедших денег у нас нет. Сама понимаешь…

— Сама понимаю.

Известный способ сразу отметается, так как мы еще не так низко пали и мораль человеческая нам не чужда.

— Раз уж мы ведем себя, как крысы, — продолжал Сенк, — то не лучше было бы достать где-нибудь свое средство передвижения и уехать на нем? Какую-нибудь развалюшку или там… я не знаю, что получится. Да хоть «Таврию»! С раздолбанной коробкой и без магнитолы. Не то, чтобы это было очень дешево, но зато мы не будем зависимы ни от каких поездов, ни от каких порядков.

— Только от дорожного патруля.

— А кто сказал, что мы будем ехать по дороге?

Мне нравится такой подход.

Наш подъезд — хотя голословно называть его «нашим» — скорее, «подъезд, ведущий к жилищу Сенка» — был приветливо грязным и пах гнилыми яблоками. Сыро и холодно. Но, поверьте, это все равно гораздо лучше, чем полицейский участок. Гораздо лучше.

Скрипучий и тесный лифт, в котором стоило бы забеспокоится о своей жизни. Предпоследний этаж. (Вообще по-хорошему надо подниматься пешком — безопаснее.) Сенк упорно называет свое жилье квартирой. Не комнатой, ни в коем случае — квартирой. Стены оклеены обоями, из-под которых проступают неровные спины цемента. Трещины. Будто кости.

Я понимаю, почему мой друг не хочет здесь жить.

— Привет! — с дивана доносятся лай пса и голос Матильды.

Удивительно дисциплинированная девочка: сидит одна, что-то рисует. Фломастерами. Любопытно, где Сенк исхитрился добыть фломастеры?

— Привет, — отвечаю с порога я.

У Матильды длинные, темные, как у меня, волосы. Но, в отличие от моих, она часто укладывает их в какую-нибудь прическу, в основном — «мальвину» или «гнезда». Изредка Матильда делала себе две «дульки», от чего сразу становилась одновременно и взрослее, и младше (не знаю, как это объяснить).

Несколько секунд ушло на борьбу с животным. Фэри, возрадовавшись нашему приходу, счел своим долгом подбежать и поставить лапы сначала на Сенка — тот увернулся, потом на меня — я тоже не лыком шита. Поставить лапы, навалившись хорошенько на гостя, и вылизать ему лицо — вопрос гостеприимства. После первой попытки пес хотел было приступить ко второй, но Матильда уже подбежала и поймала его за ошейник.

Сенк стаскивает пятками «мартинсы», не нагибаясь. Я терпеливо расшнуровываю кеды. Бросаю рядом сумку.

— Как дела?

Мотя изо всех сил сдерживает развеселившегося пса.

— Я нарисовала слона.

— Ты обедала? — Сенк сразу переходит к делу.

— Да. Супом.

— Разогрела?

— Нет.

— Я же просил разогреть.

Сам он почти никогда не разогревает еду. Никогда. (Только пюре.) Но убежден, что маленькие девочки должны есть исключительно разогретые супы. Холодный суп — смертельный яд.

— Энн, скажи, вот как с этим бороться? — он открывает холодильник и внимательно изучает продукты. Реплика была не столько вопросом мне, сколько укором Матильде.

— А я что? Ты знаешь, по какому принципу я питаюсь.

«Сорвал — съел». В крайнем случае — «купил — съел».

Сенк отрывается от холодильника и теперь его укоризненный взгляд сосредоточен на мне.

— Хоть бы раз мне подыграла.

Я тоже иногда задумываюсь об этом, но мой престиж в глазах Матильды для меня сейчас привлекательней, чем потакание консервативным представлениям Сенка насчет еды.

— Она в курсе?

— Как тебе сказать… И да, и нет. Я пока не знаю, как надо объяснять детям ее возраста, что такое война.

В этот момент Матильда, до сих пор прислушивавшаяся к нашей болтовне, гордо воскликнула:

— Я знаю, что такое война!

— Ты пока знаешь только, что такое перемирие, — снисходительно сказал Сенк. — И то — не сполна, потому что не можешь жить самостоятельно.

— Чувак, объясняй нормально. — Я решила вмешаться. — По своей логике, она уже давно живет самостоятельно.

Матильда надулась, забрала со стола свой рисунок и ушла в другой конец комнаты — на жесткий пылесборник с подушками и двумя подлокотниками. Маленький, тесный, старый и пыльный, застеленный таким же старым и пыльным пледом. Давно удивляюсь, как Сенк до сих пор не выкинул этот странный предмет вон.

— В смысле?

— Для нее самостоятельность — это сидеть дома одной и иметь свободу выбора: разогревать себе обед или нет. Потому что раньше у нее и такой свободы не было. Она же еще помнит времена, когда ее не спрашивали, хочет она заплетать косички или нет. Хочет ли она спать в девять часов вечера или нет. А сейчас она хочет рисовать слона — и рисует. Хочет есть холодный суп — и ест его холодным всем назло. Ведь чем неправильнее ты ешь — тем вкуснее. Вот какова для нее самостоятельность. Свобода выбирать.

Сенк закатил глаза.

— Господи, что делает с людьми кафедра философии и религиоведения.

Матильда тем временем уже успела где-то достать новый лист бумаги и опять что-то рисовала, с ногами взгромоздившись на диван.

Я рассматриваю давно знакомую квартиру. Пространство условно разделено на «кухню» и «комнату». Кухня — это южная стена, вдоль которой выстроены почти-белый холодильник, стеллаж с раковиной и плитой и такой же почти-белый стол. Окна — серые прямоугольники. За ними — такие же серые прямоугольники других домов. Хирургическая чистота еще создает иллюзию «жить можно», но вся мебель настолько старая, что ее страшно использовать. Бытовой минимализм моего друга очень кстати. У него нет убежденности, что мебель должна быть «своей», что она должна нравиться. Ему она нравится, пока она выполняет свои функции. И пока вокруг чистота и сравнительная безопасность. Если завтра все развалится — не беда, купит новое. И относиться к нему будет так же, как и к старому. Я завидую такому отношению, потому что не умею жить на всем не-своем. Мои окна — это панорамы, которые видны только с этого ракурса. Ракурс доступен только и только мне. Моя мебель — это именно МОЁ. Часть моего дома. Фактически часть моего мировоззрения. Если ломается что-то, пусть даже мелкое — я расстраиваюсь, потому что другого такого же нет и не будет. Потому что каждая мелочь связана с каким-то воспоминанием. Добыта каким-то особенным образом, или кем-то подарена, или сделана своими руками. А Сенку повезло. И его сестре повезло — они не привязываются к предметам, среди которых живут.

Попади я сюда одна — мне эта комната ни за что бы не показалось уютной. Обычный плед на разваливающемся диване. Обычный стол. Обычные окна. Но эти двое своим присутствием и обезьянник сделали бы уютным.

Сенк после долгих раздумий вытащил из холодильника тарелку с трупом картофельного пюре и банку консервированного горошка. Обе руки были заняты — дверцу захлопнул ногой. Запихнул все это в черную духовку плиты и оглянулся в поисках спичек. Без них не работает.

Сенк прищурился. Очень сильно. Он всегда щурится, всматриваясь вдаль. Коробка в поле зрения не было.

— Моть, ты не брала спички?

Матильда оторвалась от рисунка.

— Они на подоконнике.

Сенк подошел к окну — к тому, которое ближе к «кухне».

Спички действительно находились на подоконнике. Точнее — над подоконником. Они были аккуратно воткнуты в щель между оконной рамой и стеной, образовав стройную линию почти до самого потолка.

— Что это?

— Лестница для гномов.

Я забеспокоилась: вдруг Сенк сейчас испортит эту поделку и засунет спички обратно в коробок. Но Сенк, как оказалось, знает толк в искусстве. Он выдернул одну спичку с верхнего края «лестницы» и поджег духовку ею. Остальные так и остались торчать.

— А ты молодец, — с улыбкой отметила я.

— Не люблю рушить чужие миры, — так же спокойно отозвался мой друг. — Ты что-нибудь будешь?

Я подошла к холодильнику, заглянула внутрь и с сомнением оглядела холостяцкий провиант. Еще одна открытая банка горошка, лимон и литровый пакет жирных сливок. Кто-то любит наваристое какао по утрам.

— Нет, спасибо, — я закрыла холодильник, переключив свои мысли на какао. Вот от чего бы я сейчас не отказалась, так это от сочетания магния, калия и антиоксидантов. На самом деле я просто ужасно скучаю по нормальному горькому шоколаду. Его, увы, сейчас даже за сумасшедшие деньги и известный способ не достать. А перебиваться коричневатым порошком со странным составом, еще и залитым сливками (с еще более странным составом) — это не наш метод.

— А почему ты взял именно самую верхнюю? — мне вдруг захотелось понять отношение Сенка к спичечному искусству.

— Потому что, если бы я взял самую нижнюю, гномы бы вообще до лестницы не дотянулись. А так они смогут подняться, просто чуть ниже, чем было предусмотрено.

Я оглянулась на Матильду. Она с невозмутимым видом продолжала рисовать своих слонов. Значит, такая интерпретация ее удовлетворила. Ей не обидно. Меня всегда восхищали дети, которые безропотно адаптируются к суровым реалиям жизни, не канюча при этом и не жужжа. Которые понимают разницу между прихотью и необходимостью. Которые вообще понимают значение слова «необходимость». Нынешнее поколение кажется мне каким-то стадом не очень умных, но осторожных травоядных, которые способны существовать только в своей идеальной среде обитания. В этом искусственном заповеднике они едят, молятся и размножаются. В разной последовательности и в разных пропорциях. И, что самое неприятное, взрослые, которые сейчас у власти и которые вынуждены как-то контролировать популяцию молодняка, только способствуют повышению комфорта в их заповедниках. Чтобы жить там было еще легче и еще приятней. Чтобы они в этой своей неге окончательно забыли, насколько отличается их мир от реального, в котором, на секундочку, процветают болезни, нищета и безработица.

Не знаю, что из этого поколения выйдет, но явно какой-то отстой.

Тем временем старушка-духовка закончила свою работу, разогрев Сенку завтрак. К еде мой друг относится так же, как ко всему остальному (за редкими исключениями): со спокойствием, уверенностью и здоровым пофигизмом.

Он уселся на свою табуретку и принялся за пюре.

По комнате растекся горячий, опасный для голодной психики запах картофельного пюре с горошком.

Я тут же пожалела, что отказалась от «чего-нибудь».

Матильда перестала рисовать и посмотрела в сторону кухни. Она наверняка думает о том же, о чем и я. Вскоре она подошла ближе и уселась на подоконник.

— Ты убедительно ешь, — я села на вторую табуретку.

Этот комментарий должен был объяснить непоследовательность с нашей стороны. Но Сенк наверняка и так все понял.

Теперь он знает еще и то, что мысленно две голодные вселенные уже поглядывают на его еду. И что касается силы воли, то герой здесь — Матильда. У нее была возможность слопать картошку вместо супа, пока ее брат вытаскивал меня из лап правоохранительных органов. У меня же такой возможности не было.

Тем не менее, я, чтобы составить хоть какую-то компанию, достаю из буфета стакан и сажусь пить «чай с лимоном». Это стакан холодной воды, в который опущен пакетик ужасного черного чая и выдавлен один целый лимон. (Пакетик нужен для цвета. Лимон — чтобы заглушить отвратительный вкус чая.)

Я каждый раз травлю себя этим коктейлем, если надо отвлечься от ненужных мыслей. То, что я сверлю тяжелым взглядом поедаемое Сенком пюре, не считается. Это, в конце концов, обычный картофель, смешанный с эмульгатором, растительным жиром и молоком, солью и еще какой-то хренью. А горошек — это просто горошек, смешанный с…

— Может, лучше ты ей расскажешь? — с набитым ртом спрашивает Сенк.

Я прерываю свои размышления и еще раз обдумываю эту фразу.

— Что и кому рассказать?

— Матильде. О том, что в среду начинается война и мы уезжаем.

Он цепляет вилкой пюре с двумя горошинами и сосредоточенно жует.

— Может, и лучше.

Я поднимаюсь из-за стола, подхожу к подоконнику. Матильда по-прежнему вся в своих размышлениях. Рядом — несколько незаконченных рисунков. Ее мысль витает где-то между слонами и едой.

— Мотя, в среду начинается война и мы уезжаем.

Она оживилась.

— Мы возьмем с собой фломастеры?

— Конечно.

Приторно-зеленый газон на рисунке врастает в такое же приторно-голубое небо. Матильда принимается за смотрителя зоопарка. Высокий дядька почему-то в белом фартуке и очках. Если бы не эти очки, он был бы чем-то похож на Элвиса Пресли.

— Энн! — выкрикивает мой друг.

— Что?

— Так я и сам ей мог сказать.

— А зачем говорить иначе, если она поняла и так?

Судя по все той же невозмутимости, с которой Матильда рисовала дядьку в очках, она действительно все поняла. Поразительно беспроблемный ребенок.

— Возьмете меня с собой? — я спросила это только из вежливости. Все понимают: захочу — поеду. Не захочу — никто заставлять не будет.

— Придется.

— В смысле?

Когда Сенк говорит «придется» — это звучит нехорошо.

— Я не успел тебе сказать. У тебя теперь нет квартиры.

***

Больше всего на свете Матильда боится врачей. Причем не тех, которые просят сделать «а-а» или ставят уколы. Уколы — это плохо, но не смертельно. По-настоящему Матильда боится тех, которые вызывают к себе в кабинет и задают странные вопросы. «Какая сегодня погода?», «С кем из детей ты дружишь?», «Какой день недели был вчера вечером?» или что-то в этом роде. Матильда всегда молчит. Она не любит, когда ее принимают за умалишенную. Своим молчанием она сопротивляется несправедливости. Если вы хотите узнать о погоде — посмотрите в окно, о дне недели — посмотрите в календарь, а то, с кем я дружу, вообще вас не касается.

Воспитатели — люди, по мнению Моти, не менее странные, — тоже умом не блистали. Фрау Гердт, например, и вовсе вела себя вызывающе. Даже для взрослых. Эта женщина с высокой старомодной прической и морщинистой шеей, казалось, вообще не умела сопоставлять свои мысли с тем, что творится на самом деле. Она приходила в настоящий ужас, если узнавала, что на уроке географии Матильда вместо карт рисует слонов. «Деточка, рисовать животных надо в свободное от учебы время! На уроке географии изволь заниматься географией! Это твоя обязанность, как ученицы. Лагерь существует для того, чтобы дать тебе образование! Еще и за государственный счет! Дети твоего возраста мечтают здесь учиться, а ты отвергаешь протянутую тебе руку!» Подобные выговоры приводили Матильду в уныние. Потому что на самом деле лагерь существует вовсе не для того, чтобы давать ей образование — лагерь существует для того, чтобы исследовать детей. И никто не просил никакой руки.

Хуже всего было то, что они не верили в ее слонов. В гномов. Вместо того, чтобы послушать о том, куда они уходят, Матильду сажали в кресло и просили выпить таблетку. Синюю. Круглую. После нее хотелось спать.

Однажды в воскресенье, когда ученикам лагеря разрешались визиты домой и Сенк забрал сестру погулять по городу, она рассказала ему о таблетках. Синих круглых пилюлях, от которых хочется спать. Сенк несколько секунд серьезно о чем-то думал.

— А ты не запомнила состав?

— Я не видела упаковки. Мне даже блистер не дали.

— И название не сказали?

Матильда помотала головой.

— Вот суки, теперь и за детей взялись. — Сенк ощупал карманы, но сигарет, как обычно, не нашел. Он постоянно забывал о том, что завязывает.

Они медленно шли по городу.

— Как только у меня появится возможность, мы отсюда уедем.

— Куда?

— Не знаю. Туда, где лучше. К цивилизации. Моть, как только я раздобуду тебе документы, мы свалим.

В этом, столь серьезном и многообещающем заявлении Матильда почувствовала надежду. Ее заберут из этого места. От нее наконец все отстанут. Ей больше не придется ежедневно смотреть на морщинистую, как у рептилии, шею фрау Гердт.

Они зашли в кафе, выпили по двойному шоколаду, Сенк рассказал, как дела в мире. Конфликты, долги, и новые конфликты по поводу долгов. По городу пустили петицию о ночном транспорте. За езду на нерастаможенном авто ввели уголовную ответственность.

Восьмилетняя девочка была гораздо более благодарным слушателем, чем многие его знакомые. Экономика, история, новости о соседях, рассуждения о вреде синтетической еды — все это было воспринято с вниманием и осмыслением. С готовностью высказать возражения и аргументировать их. Сенк никогда не верил учителям сестры, когда те жаловались на ее успеваемость. Он по-своему ею гордился. Если Матильда не учит географию, значит сей предмет настолько бесполезен, что это очевидно даже ребенку.

Ближе к вечеру, когда выходной закончился и воспитанники лагеря должны были возвращаться в свои корпуса, Сенк еще раз пообещал сестре побег, посоветовал быть снисходительнее к столовским супам и добавил:

— Держитесь, фройляйн Реймер, осталось совсем чуть-чуть.

Матильда с улыбкой отсалютовала.

— И это… таблетки не пей. Ни под каким предлогом.

— Хорошо.

Сенк с грустной улыбкой проследил, как она возвращается в свой корпус, где по двору бегали нормальные дети. Он считал слово «норма» ругательным. Но на этот раз он мог не беспокоиться, Матильда себя в обиду не даст. Ей и раньше удавалось оказывать сопротивление чудачествам этих взрослых, а теперь, когда ее политику поддержал еще и самый умный и сильный в мире брат, фрау Гердт может ругаться сколько угодно — рано или поздно ее затопчут слоны.

На следующей неделе Сенк забрал сестру из лагеря, как и обещал.

1.1. Цены

Несмотря на явное пренебрежение учебными заведениями вроде лагерей и университетов, которые государство заботливо навязывает нам с малолетства, Сенк — дипломированный математик, на мозг которого некогда охотились ведущие корпорации города Ж. И даже Столицы. Правда, высшее образование он получил в тех же подворотнях, что и я. В лагере и университете он появлялся только для сдачи экзаменов. Это, однако, ничуть не помешало его карьерному росту. Получив государственный диплом, он отказался от всех предложений из центра, уведомил все корпорации об отказе и устроился в маленькую IT-контору на позицию Big Data Analyst, суть которой наверняка не до конца улавливает сама контора. Четверть его доходов по-прежнему составляла спортивная торговля черной электроникой — самопал, конфискат, б/у и контрабанда из «цивилизованного мира». Не знаю, что его привлекало больше — прибыльность такого бизнеса или его запретность. Я даже склоняюсь к тому, что это необходимые атрибуты его стиля жизни. «Чтобы жить незаметно, надо и зарабатывать незаметно».

Это вряд ли прозвучит, как заслуга, но учиться мы тоже умеем незаметно. Ей-богу, зачем тратить время на бесполезное жужжание странных людей с сухой кожей, если можно потратить его на приобретение знаний и навыков, которые действительно пригодятся. Матильда, например, может целыми днями рисовать слонов, и это ей, видимо, пригодится. У каждого человека есть что-то, что ему жизненно необходимо — учебные лагеря могут научить чему угодно, но только не этому.

Я сижу над своим чаем с лимоном и не очень перевариваю то, что слышу.

— Еще раз.

Сенк прекрасно понимает, в каком я смятении, и начинает разжевывать все сначала.

— Вчера была суббота. Тебя поймали в пятницу вечером. Об этом ты мне еще отдельно расскажешь. Узнал я об этом вечером в субботу — вчера то есть. Мне пришла заказная записка с уведомлением о том, почем нынче узники Бухенвальда. Не пять. Не шесть. Даже не двадцать тысяч. По меркам нормальных людей — это целое состояние. Я, честно говоря, слегка напрягся, поскольку таких денег на самом-то деле ни один человек не стоит. Если объективно. — Он доедал пюре. — А буквально за полдня до этого мне пришла другая записка — опять про то, что будет война. Я счел, что будет разумно сбыть твою квартиру, мой квак и «фиолетовый список», чтобы, во-первых, заплатить за тебя, во-вторых, — было чем оплачивать наш побег и, в-третьих, — было на что жить, пока ты не найдешь новую работу.

Меня застала врасплох новость о том, что Сенк продал свой квак. Это невозможно. Он скорее душу дьяволу продаст. Или… ну, или он что-то недоговаривает.

— Кто прислал записку?

— Без понятия.

— Ты всерьез хочешь уехать просто так туда-не-знаю-куда?

— А что делать, — он пожал плечами, — во всяком случае, это лучше, чем проснуться однажды посреди блокады, когда ресурсов останется вообще тьфу, а народ станет еще агрессивней. Правительство свалит за бугор при первой же возможности, оставив войну гражданской самообороне. И все начнут превращаться в крыс. Так вот. Я решил, что, как только ты выйдешь — тоже захочешь свалить отсюда, пока вокруг не начали рваться снаряды. Это логично. А денег у тебя, насколько я знаю, нет. У тебя есть только недвижимость. Причем получше этой-вот конуры. — Он окинул глазами комнату, не двигая головой. Обычно так делают люди, слишком хорошо ориентирующиеся и в своих мыслях, и в окружающем их пространстве. — Я пошел по «фиолетовому списку». Третий номер — мой хороший знакомый, бывший нотариус. Сейчас как раз занимается недвижимостью. Он согласился купить. Я загнал по дешевке. Без смены замков, но с мебелью. Сама понимаешь, дело срочное. Я предупредил: «Ключей нет, хозяйка вернется завтра, только чтоб забрать вещи». Они согласились взять так, под честное слово. Ты представляешь, насколько они мне доверяют?

Я молчала.

— Они даже согласились на стопроцентную предоплату. Каково, а? Еще ничего нет, а они уже купили. Вот что значит «фиолетовый список». Хотя дело даже не в доверии. Они ведь знают, где меня, если что, можно найти, — он улыбнулся. — Теперь ты понимаешь, почему я никогда не вру и ни от кого не прячусь?

— Вот и они это понимают. Они знают, что я делаю это только в целях самозащиты, но это выгодно и им, и мне. Теневой бизнес в этой стране — самый лояльный в плане справедливости сделок. А я считаю, что лучшая сделка — это та, в которой обе стороны получают равную выгоду.

Я бы никогда не подумала, что справедливость в системе ценностей моего друга — это цель. Она всегда была лишь побочным эффектом. Следствием. Способом. Философией. Но не целью.

— Знаешь, что самое забавное? — продолжал Сенк, доедая горошек. — Когда я зашел в участок, там в холле на стене висела подробная такса по заключенным, грифельная такая доска. Там все было подробно расписано, кто пойман, за что, когда и что ему за это будет. Знаешь, зачем она там?

— Все люди хотят знать свою цену.

— И не только поэтому. Знать-то они хотят, но тебя не смущает, что они мирятся с ней? Они мирятся с тем, что не могут устанавливать ее сами. Как только ты непосредственно сталкиваешься с полицией, на тебя навешивают ценник и приучают к мысли, что вот эта вот цифра — и есть ты. Тот, кто заплатит больше, имеет право тебя убить. Здорово, да? Поэтому-то убийства у нас — пока еще редкость: кому охота платить огромные деньги просто за то, чтобы кого-то убить?

Я задумалась.

— Ты так и не сказал, сколько я стоила.

— Много.

— Это не ответ.

— Восемьдесят тысяч.

Восемьдесят тысяч. Я думаю. Медленно, но верно, я погружаюсь в культурный шок. В ужас и возмущение. Человеческая жизнь сегодня стоит восемьдесят тысяч франков? Моя, моя жизнь стоит…

— Это много, — спокойно продолжал Сенк, допивая свой чай. — Никто бы не смог тебя купить. Вон, карточные шулеры сейчас ну пять, ну от силы шесть тысяч потянут. И то хорошо, если найдется кто-то очень щедрый и очень глупый.

— Ты разговариваешь с антропологом, — я пытаюсь вернуть себе душевный покой, — цена человеческой жизни — это масштаб вклада индивида в жизнь других индивидов.

— Цена человеческой жизни — это сумма его годовой прибыли с вычтенными убытками, — спокойно перебил Сенк. Подобные вещи он всегда произносил с такой уверенностью, словно это была единственно правильная истина.

— У нас разные формулы вычисления.

— Возможно.

Сенк ставит всю посуду в раковину.

— Погоди, сколько, ты говоришь, стоила моя квартира?

— Пятьдесят.

— Пятьдесят тысяч франков? А я стоила восемьдесят?

Сенк снисходительно улыбнулся, глядя мне в глаза, мол, не строй из себя нездешнюю.

— Я хорошо загнал «фиолетовый список».

— Ты все-таки продал «фиолетовый список»?!?

Вот теперь масштаб жертв меня потряс.

— Но там же были такие контакты! Там же такие серьезные люди!

Сенк ленивой, уставшей походкой направился к дивану.

— Энн. Мы уезжаем. Другая страна, другая работа, другие документы. Через три дня этими, как ты говоришь, контактами можно будет только подтереться.

Он убрал с дивана Матильдино «гнездо», развернул его и скрутил в аккуратный рулетик.

— Так, все, ребята. Делайте, что хотите, а я сплю.

— Спокойного дня, — я пронаблюдала, как он вытянулся от одного подлокотника до другого (диван был ему слегка маловат), подложил под голову рулетик и отключился.

Только сейчас до меня начало доходить, что начальник полиции, который устанавливает прайс на своих «узников», поступил не только рассудительно, но и милосердно. Чтобы можно было выкупить меня из участка, он запрашивал заоблачную сумму не только из соображений, что я стою больше сидящих там алкоголиков и попрошаек. Он был в курсе еще и того, что меня может выкупить кто угодно. Хоть первый встречный. И вражья мать его знает, с какой целью. А вот деньги, по всем стандартам неподъемные, способны заплатить только самые близкие родственники. (Функцию которых сейчас выполняют Сенк с Матильдой.) Умно, ничего не скажешь. Предусмотрительно.

Мой друг оказался проворней, чем я ожидала. Но я так и не поняла, продал он свой квак на самом деле или нет. Надеюсь, что нет, иначе меня уничтожит чувство вины.

— Мотя, ты не знаешь, твой брат продал «пудреницу»?

Матильда сидела на подоконнике, глядя куда-то вниз. На мой вопрос она не отреагировала, словно была в наушниках. Уметь притворяться глухим — полезный навык. Она смотрела за чем-то на улице, как обычно смотрят унылый мультик.

— Что там? — я подошла к окну, но успела увидеть только бурые дома напротив. Спустя миг в голову будто что-то вонзилось, как если бы в мозгу произошел взрыв. Я пошатнулась и зажмурилась. За время, проведенное в тюрьме, ко мне еще ни разу не возвращалась эта странная головная боль.

***

Последняя суббота на Черном Рынке была великолепно шумной. Инженер Тихон только и делал, что пил кофе да периодически отковыривал транзисторы от принесенных клиентами приборов. Отечественная электроника, как, впрочем, и все отечественное, была паршивой и дорогой, поэтому ремонт шел на ура. Утром заходил старый приятель с сестрой, подкинул хорошего клиента. Долгов по аренде торгового помещения не было. Мастерская, пусть и не с лихвой, но окупалась. Тихон работал медленно и с удовольствием, словно буддистский монах.

Ближе к вечеру народу стало меньше. Обычно Рынок закрывался в шесть часов, но сегодня половина гаражей функционировала до семи. Тихон жил неподалеку и закрываться не торопился. Ему нравилось смотреть, как соседи сворачивают прилавки, навешивают по нескольку хитроумных замков на двери своих гаражей, придавая им нежилой вид, от чего весь Рынок уподоблялся средневековому вертепу: шкаф шкафом, а внутри — магия.

Когда солнце уже почти село и торговые ряды опустели, Тихон заметил человека: тот быстрой, но в то же время немного вальяжной походкой направлялся к мастерской. Черные полуспортивные штаны, толстовка с капюшоном. Узнаваемо.

— Какие люди пожаловали.

— Хаюшки. — Гость с медвежьим размахом пожал Тихону руку.

— Что привело?

— Ты один?

— Как видишь.

— Тогда угощай кофе.

Они зашли в мастерскую, освещаемую лампочкой-мученицей. Кофе у Тихона не было, потому что Черная Забегаловка уже закрылась, а в термосе осталась одна заварка.

— Прости, боюсь, угощать нечем.