Детский возраст

***

Не записать на жёсткий диск,

страхуясь на предмет болезни,

всегда носить с собою риск,

что ты — единственный наследник

того счастливого двора,

где у цветов бывает имя,

где начинается игра,

едва чужак проходит мимо,

где в палисаднике свежо

и пахнет прелою травою,

где только то и хорошо,

что дуб навис над головою.

Он что-то шепчет, он мудрец,

он выдает свои секреты

тем, кто с мечтой наперевес

дает здесь первые обеты.

Здесь присягает сэр Артур

предназначение исполнить,

найти в воде Экскалибур,

и всех спасти, и всё запомнить.

***

Сестре

Вчера дорастали до ручки двери,

теперь — до высоких драм.

Вчера ещё верили в леди Мэри

и прятались по дворам.

Какая-то сила тебя хранила

от стужи и сквозняка,

и кукла, которую ты просила,

была ещё далека.

Сгущались сумерки, месяц острый

распарывал тёмный холст,

и мы смотрели с тобой на звёзды,

не зная, что это мост,

что древний бог на пустой планете

наводит ночной уют,

глядит, как здесь засыпают дети,

и ждёт, пока подрастут.

Баллада о детстве

То лето мы провели у пруда

в заветном пустом краю.

Родители нас изгнали туда,

и мы оказались в раю.

Там было много неведомых мест,

на дне затаился сом,

и ни одного соседа окрест —

один лишь бабушкин дом.

Как пели сверчки и выписывал язь,

какая меж нами связь

рождалась, пока мы месили грязь,

до кожи разоблачась.

Как жалили слепни, успев до грозы,

поставить на нас штрих-код,

и долго горели наши носы,

как лампочки в Новый год.

То лето мы провели у пруда

и столько успели дел:

поймали карпа, легко, без труда,

как будто он сам хотел,

Построили хижину, сделали плот

из гибкого ивняка,

и глины набрали на целый год —

сокровище бедняка.

И жгли на закате сухой ковыль,

особенность здешних мест,

и жадно хлебали густой чифирь,

три кружки в один присест.

И спали вповалку, и жили внахлёст,

и думали, будто всегда

мы будем встречаться под крышей из звёзд

у старенького пруда.

Но линия жизни уходит в пунктир,

конечна ее длина.

Теперь мы открыли великий мир,

а детство — закрыли, да.

* * *

Прекрасен венок юности,

его всегда

плетут тонкие пальцы

без удавки колец.

Лёгкие головы носят его,

точно нимб,

и волос под ним

срастается в палантин,

скрывая от грубых взглядов

дитя Агнесс.

Плети свой венок, юность

и будь щедра,

не оставляй без лилии

дикий лес,

руслом реки переплети венец,

чтобы цветы не осыпались

до утра.

Туфли подбей травой

и рассвет подшей,

алая юбка солнца

ещё длинна…

Юность находит

новые имена

и открывает им

красоту вещей.

***

Ничего-ничего не бойся, мой друг,

ни чудовищ, ни острых скал,

есть у нас с тобой самострельный лук

и надежный старик-штурвал.

Ни налета стаи стоглавых птиц,

что крадут все цветные сны.

На защите наших ночных границ

вековые стоят столбы.

Ни старухи ветхой с её клюкой,

замышляющей страшный план,

сколько дивных слов знаем мы с тобой,

что снимают любой дурман.

Ни удава в недрах большого рва,

где он греет пятнистый бок.

Даже если вдруг забурлит река,

вниз потянет подводный бог,

Ничего не бойся, как синий кит,

свежий воздух в себя втяни.

Вспомни тихий берег, где кошка спит,

и плыви, милый друг, плыви.

***

Лишь пернатые странники двинутся к югу,

в Чаттанугу поедем мы все, в Чаттанугу.

Соберём в чемодан пастилу и печенье,

нет лекарства верней, чтобы снять утомленье.

Мы увидим дороги, мосты, океаны,

и большие пески, и волшебные страны,

мы разучим пять песен, пять новых историй,

и при свете луны искупаемся в море.

Солнце нам отворит все запретные тропы,

впятером полземли нам придётся протопать,

прошагать сотни верст, день ногами измерить

и в величие звезд восхищенно поверить.

А когда мы уснем, прижимаясь друг к другу,

Чаттанугу увидим во сне, Чаттанугу.

***

Я бы хотела, как Уильям Тёрнер,

всю жизнь подбирать оттенки,

рисуя море,

всю жизнь

огромное море,

бездонный океан.

Тихие бухты,

гавань,

грозу и шторм,

чтобы в конце обязательно зарево,

или радуга,

или рассвет.

И я бы хотела так тонко чувствовать,

видеть дальше,

чем позволяет глаз:

горизонт,

далёкий остров,

дельфинов

или кита.

И я бы могла носить море в себе,

солёную воду

под пресной кожей,

о которую бьются хвостами

рыбы всех мастей.

И я бы хотела сама стать рыбой,

чешуйчатой,

бестелесной,

перламутровой раковиной,

белым кораллом,

пеной,

о которой пишут поэты

и поют рыбаки.

Это было бы страшное счастье

для девочки

из сибирского города,

где снега вечно в избытке,

где море бывает в альбомах,

на чьих-то фото,

в чужих голосах.

***

Ты подарила мне платье,

красивое, как полет бабочки,

и теперь я порхаю между

бетонных зданий,

бьюсь о них цветом,

ломаю крылья о стёкла.

Летнее платье станет

саваном скоро.

***

Оксане

Мы будем дружить, как Лейбовиц с Сьюзан Зонтаг,

как те, кому жить на самом краю горизонта,

кто видит, как время меняет пиджак на фрак

и хрупкая фея становится Жанной Д’арк.

Мы будем как рыбы, летящие над волнами,

бетонные глыбы, растёртые в пыль словами,

и в каждой бежит обжигающий алый ток,

и голос прошит чёрной ниткой больших дорог.

Мы будем, как книги, которые вслух читают,

подземные сдвиги, небесные птичьи стаи.

Мы будем, как клавиши, что не касалась рука,

Канцоны и вирши, эскизы и фотослова.

***

Город статен и многолик,

Как Шива или Ван Дамм.

Всё то, что дают, — на миг.

Как будто бы по часам.

Как будто бы день за два,

Без скидочных винных карт.

Как будто бы мне судьба

Дивиться на божий арт.

Любить чистоту дождя,

Его музыкальный ряд.

И если чего и ждать,

То солнца сто дней подряд.

Мой самый любимый друг

Уехал в далёкий край.

И пишет теперь на двух

Наречиях «Не скучай!».

Он там, где он должен быть,

Я там, где не быть нельзя.

Он будет ещё звонить,