Бесплатный фрагмент - Дерзкая Анжела, неистовая Изабелла

ГОД БЫКА

Валя обрадовалась, когда ввели антиковидный масочный режим. Будь её воля, она бы даже в постели маску не снимала. Потому что глаза у Вали были как у Моники Белуччи: длинные, чувственные, очаровательно, невыносимо медленно распахивающиеся и смыкающиеся, будто в замедленной съёмке. Ресницы лениво трепетали, словно крылья у бабочки. С ума сойти. Но всё остальное на лице было не очень — у Вали, конечно, а не у Моники.

Поэтому и ложиться в постель было не с кем. Вернее, спать есть с кем — просыпаться не с кем. Эту фразу где-то вычитала подруга Зойка. Сама она глубоко замужем и любима своим Васенькой. А Васенька — главный архитектор района. А Зойка — ведущий менеджер банка. А Валя всю жизнь сидит в этом банке простым операционистом под вечным дамокловым мечом сокращения. Раньше боялась, что подсидят молоденькие коллеги. Сейчас на её место метили железяки, напичканные микросхемами. Оказывается, всю жизнь Валя занималась тем, с чем легко справится банкомат.

Валина работа висит исключительно на ниточке Зойкиного покровительства. Её гнетёт сознание собственной незначимости. «Не задумывайся, — советует Зойка. — Задумываются неудачники. А ты морду валенком и вперёд».

Сама Зойка не унывает, хохочет заливисто и заразительно, так что окружающие сначала неуверенно улыбаются, а после тоже начинают смеяться. Включаются в Зойкин смех, а потом, неожиданно для себя, втягиваются и в решение Зойкиных насущных задач. Такой вид гипноза. Смеясь, Зойка дотрагивается до рукава собеседника, забирает руку в обе мягкие ладошки, пожимает, притягивает к себе и чуть ли не кладёт на талию — тактильная форма контакта.

Валя — астрологический Бычок. По персонально составленному гороскопу её замужество состоится в год Быка — и ни в какой иной. Астрология не обманула. Свадьба запомнилась Зойкиным вездесущим смехом — на мосту новобрачных за семью речками, где запирали замок и выбрасывали ключ в ноябрьскую чёрную воду, потом у дерева новобрачных, где привязывали розовую и голубую ленточки.

Любовь — это химия и физика. Это диффузия: полное, до последней клеточки, взаимопроникновение. Если плотно прижать друг к другу чугунные бруски, через тысячелетия на молекулярном уровне они прорастут друг в друга. Вместо двух брусков — один. Что говорить о прорастающей друг в друга тёплой, молодой человеческой плоти.

Есть выражение «моральное выгорание». Так вот, Валина любовь морально выгорела. А ведь какая была — люди пятились и отворачивались, загораживаясь от жара. Однажды Валя заплакала. Бессильно откинулась на подушку и сказала: «Я этого не вынесу! А давай умрём, пока мы такие счастливые. Выпрыгнем в окно». — «А давай!». Это в 23 года, ну не дураки?!

Они босиком встали на перила лоджии, на высоте десятого этажа, балансировали, чуть не сорвались, было смешно. Взялись за руки, слились в поцелуе, закрыли глаза… Раз, два, три! Прыжок, зависание, полёт, вершина наивысшего, восхитительного наслаждения, блаженная тишина… Навеки вместе, молодые, красивые.

В дверь позвонили — пришла свекровь. Они торопливо спрыгнули на бетонный пол, нервно прыская, быстренько оделись. «Что это с вами?» — заподозрила свекровь. Они оба смертельно бледны.

Жаркий костёр, пресытившись, гаснет. Только что гудел и трещал весёлый огонь — и вот уже вместо него пепел и холод. Природа не терпит пустоты, заполняет её взаимной неприязнью и отторжением. Сначала огонь пытались тушить огнём, подобное подобным — у пожарных есть такой способ. Поток изрыгаемых ужасных слов можно заткнуть поцелуем, жестикулирующие, бросающиеся предметами руки — зафиксировать объятиями. Ярость перевести из минуса в плюс, погасить столь же яростным совокуплением.

Но и этот период полураспада пройден. Как-то Валя проезжала мимо дерева новобрачных. Ленточек было так много, что они заглушили собою листья. Тем негде стало расти, а дереву — нечем дышать, и оно высохло. Задохнулось. Что говорит о том, что даже любви не должно быть слишком много. Вон, и розово-голубое воздушное дерево не выдержало веса чужого невесомого счастья. Трепетали выцветшие атласные тряпочки на голых сучьях — кадр-находка для артхаусного фильма.

И замки на мосту заржавели. Валя не удивилась, когда по телевизору сказали, что мост снесло весенним половодьем. И лежащий глубоко на дне ключ не спас. Мама вздыхала: на старости лет, дочка, не с кем будет словом перекинуться. Она всё заводила пластинку с Ольгой Воронец:

Часто мужчины вас любят нестрогими,

В жёны лишь строгих хотят.

Дочери, дочери, взрослые дочери,

Только бы не были вы одинокими

После разлук и утрат.

Второе знакомство накануне Нового года устроила верная Зойка. Нужно торопиться, на исходе Валин судьбоносный год Быка. Не куковать же следующие 11 лет. Жених бывший военный, бездетный вдовец, солидная пенсия, солидная квартира в спальном районе, и ещё одну в центре сдаёт в аренду. «Не придирайся, знаю тебя, — напутствовала Зойка. — Извини, Валь, ты и сама не мисс Россия. Смотри довыбираешься, не с кем будет словом перекинуться». Сговорились они с мамой, что ли?

Они с Зойкой болтали на эту тему. Что неправда, что женщины любят ушами — глазами мы любим, да ещё как, подавай нам стальной прищур, мужественный подбородок, кубики на животе. Например, с Томом Харди Валя бы хоть сейчас. При условии, чтобы ему глаза крепко завязать и в комнате свет потушить. Вот если лет пятнадцать назад, тогда можно и при свете, а сейчас ни к чему ему видеть, какая стала Валя.

Жених, Зойкин протеже, позвал провести вместе новогоднюю ночь — начало многообещающее. Собираясь в гости, повертела обручальное кольцо на левом безымянном пальце. Сразу увидит: разведёнка. Значит, непокладистый характер, мужу мозг выносила, от хорошей жены муж не уйдёт. Сниму кольцо. Но… Подумает, старая дева, в тридцать шесть годков и одна. Никто не позарился, один я дурак. Валя спрятала кольцо в карман: решит по обстоятельствам.

В прихожей пахло жареной картошкой. Для одинокого мужчины квартира очень и очень. У себя Валя убиралась только под настроение, когда нападал невыносимый зуд чистоплотности. Здесь идеальный порядок, всё пропылесосено, проветрено и видно, что не к приходу, а стабильно, всегда. Хозяин по-военному бдительно и чётко пресёк появление готовой растечься лужи с Валиных сапог, подстелил тряпочку. Заботливый.

Шуршал магазинной упаковкой, вынимал пушистые тапочки, при Вале снял этикетку: видишь, до тебя ни одна гостья не пользовалась. И не жлоб, не из турецкого отеля упёр.

На столике вино, фрукты, коробка конфет. Домашний кинотеатр. Диван на всякий случай разложен, чтобы потом не возиться. А пакетик с презервативами у него где-то здесь или в ванной? Так, не ехидничать, не мисс Россия. Мужик как мужик, офицерское пузцо плавно переходит в бравую выпяченную грудь…

Володя — так звали хозяина — включил телевизор, шло «бычье попурри»: нарезка из испанских национальных забав. Столь оригинально телеканал провожал Год Быка.

Сначала энсьерро, бег быков: зрители висели гроздьями на балконах, заборах, тумбах, орали, сыпались катигорошками по узкой улочке. Внося общую сумятицу, тявкали собачки в слингах на пузах любящих хозяев. Валя мысленно перенеслась на трибуны. Сорокаградусная жара, щекотливые струйки пота, похмельное, тяжкое возбуждение от чужого страха, боли, крови, смерти. Запах навоза, тучи мух и пыли, шум, мигрень… И где-то в стойле, уткнувшись в изгрызенный столбик, тихо плачет фермер, вырастивший на зелёном лужке голубоглазого бычка с шелковистым лобиком.

— Господи. Детей-то зачем тащить. Старик-то, старик чего припёрся, хэх! Вон под микитки потащили, инсульт небось жахнул. А нечего, сиди с бабкой своей, — Володя поглядывал на Валю, ища на её лице одобрения. — Радуются, в ладоши бьют. Чему радуются? Мясники и мясники. Нелюди. Один здесь человек, да и тот бык. Видите, скользит на асфальте, падает? Небось нарочно копыта маслом смазали, для смеха…

Дурашливо продекламировал, ни к селу ни к городу:

Идёт бычок, качается,

Вздыхает на ходу:

Ох, кровушка кончается,

Сейчас я упаду.

События переместились на арену. Чего только ни придумали затейники испанцы. Человеческая многоножка, которую, набычившись, не найдя конкретной цели для атаки, изумлённо разглядывал бычара. Игра «умри-воскресни», люди-шары, которых он гонял рогами как прозрачные футбольные мячи… Ну да лишь бы из быка не наделали бифштексов.

Вышли рекордаторы — акробаты, участники ролевых игр, где дамы и кавалеры менялись местами. «Кавалеры» пританцовывали, сквозь белые как снег, отглаженные блузы просвечивали рельефные мускулы, дрожали сильные икры, туго обтянутые белыми чулками — будто собрались на бал.

Бык вылетал из загона как выпущенный из пращи, взметал копытами песчаные веера. Застывал с тяжёлой грацией, переступал копытами как туфельками. Крупно дрожали мышцы под лоснящейся кожей, за слюнявой мордой волочились стеклянистые нити, падали бахромой хлопья пены. Свирепо, с видом братка на районе, озирался: кто тут на меня мекает, варежку разевает, возбухает, бочку катит, батон крошит?!

Среди акробатов были и девушки, но куда делись их воспетые девичьи грация и трепетность? Валя с удивлением отметила, что на арене мужчины двигаются гораздо артистичнее и грациознее деревянно-неуклюжих напарниц. И если учесть, что в минуту опасности проявляется сущность человека, то что же выходит? Что глубоко внутри мужчины гораздо тоньше и ранимее грубых женщин?!

Танцоры делали изящные па, кланяясь, мели песок мулетами, замирали словно вкопанные, распахнув объятия навстречу опасности и смерти, кидали под ноги Даме Сердца, как бархатный плащ, свою верность, любовь и готовность умереть от её прекрасной руки, рыцарски падали на колени, но в последние доли секунды, не вставая с колен, уворачивались от пыхтящей грузной «дамы».

— В принципе, Валюша, этот трюк при известных навыках повторит ребёнок, — Володя отправлял в рот орехи, шумно жевал, дышал арахисом. Как бы невзначай закинул бледную безволосую руку на валик дивана. — Главное, рассчитать траекторию. Бык массивен и не успевает среагировать. Вот покатите на столе подшипник…

Валя неприязненно отклонилась от Володиной руки.

А попрыгунчики на арене резвились вовсю. Кое-кто ухитрялся сделать грациозный кувырок над «дамой» через спину назад. Кому-то удавалось тройное сальто боком и нырок ласточкой над необъятной тушей. «Дама» всё более свирепела, обескураженно раздувала ноздри: только хотела поднять на рога назойливого кавалеришку — и нет его, уже за спиной почтительно раскланивается с публикой и со всех ног удирает за перегородку. Особым шиком считалось после исполнения трюка — равнодушно и не спеша покидать арену, не оглядываясь что там сзади.

— А знаете, Валечка, сколько им за выход платят? По полмиллиона евро. У меня друг был спортсмен, всё качался в тренажёрном зале, мышцы во. А поговорить не о чём, ума, извините за выражение, с детскую пипку. В литературе, Чехов там, Мандельштам — ни бум-бум. Космос, квазары, сингулярность, точка не возврата — глазами хлопает. А бросил качаться — всё обвисло, смотреть неприятно.

Валя подалась вперёд, чтобы даже боковым зрением не видеть Володю. Делала вид, что всецело поглощена происходящим на арене. Всё же одной «даме» удалось подцепить молодца и вволю побросать его растопыренное, распяленное тело, протащить по песку, пытаясь освободить рога. Гуттаперчевый человечек сразу обмяк, сдулся как мячик. Валя вскрикнула.

— Валюша, не переживайте так. Видите, рога широко расставлены, он ровно между ними попал. И они у них подпиленные, в чехольчиках, рога-то… Не уважаю я Испанию. Пустяшная, не серьёзная страна.

Надо же, а Испания в курсе? Как, бедная, живёт без Володиного уважения? В голове вертелось из классики: «Живёт у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре — и ему не скучно, а приедет сюда: «Ах скучно! Ах пыль!»

— Вы в Испании были? — сухо поинтересовалась Валя. («Так. Не придираться. Не копаться»).

— Бог миловал. Давайте переключим, на «Домашнем» «Красотка» с Джулией Робертс. Не хотите? У, Валечка, а вы кровожадная девушка. Я ведь вижу, вы исподтишка глазки заводите кверху и вздыхаете: мол, достал комментариями… Напрасно. У меня жена так же, бывало, гримаски строила.

Так он ещё и физиономист!

Потом было родео, ковбои седлали молодых бычков. Один бычок, брыкаясь, так высоко подкинул зад, что сам шлёпнулся на спину, подмяв белокурого юного всадника, почти мальчика. Трибуны ахнули.

— А знаете, почему бычки агрессивные? Им под хвост, ну туда суют клубок колючего растения. Или ремнём мужской срам перетягивают, не хочешь да запрыгаешь. Ох уж эти национальные народные традиции. Адреналин, драйв, всё такое. Хотите острых ощущений — идите в хоспис, верно говорю? Только что молодые, красивые — и вот уже мешок костей. Кандидаты на премию Дарвина. Или взять помидорные бои (господи, он заткнётся?!) Хоть бы гнильё давили, нет, добро переводят, отборные овощи. А в Африке дети умирают. Закатали бы в банки — томатный сок детишкам.

— Да замолчите уже наконец! — Валя всей душой сочувствовала детям Африки, но… Вскочила и рванула в прихожую, сорвала пальто, не попадала в рукава. Стало страшно, что навсегда останется опутанной липкими словами постылого Володи, не выберется из проветренного, прибранного паучьего логова. В довершение у лифта, когда полезла за перчатками, из кармана выскочило кольцо, заскакало, скользнуло в тёмную шахту, звякнуло прощально. Отлично проводила старый год!

— И ты убежала, а-ха-ха-ха! — веселилась Зойка. В выходные они постановили ходить по десять километров. Сначала через дачи, потом сосновый бор, гора, родник. За плечами рюкзаки, в них канистры с родниковой водой: чай заваривается необыкновенно вкусный!

Сегодня Зойку вызвали на работу, Вале пришлось одной идти поддерживать ЗОЖ. Ещё в прошлый раз они приметили у крайнего домика куст черноплодной рябины, густо усыпанной ягодами. На каждой грозди конусовидный сугробик снега — красиво! Сегодня, собираясь, сунула в карман пакет: чего добру пропадать? Но нужно извиниться за вторжение на частную территорию: может, спрятать под крыльцо в сухом месте бутылку коньяка? А если владелица дачи женщина — коробку конфет? В итоге купила большую плитку шоколада — универсальный гостинец. Крупно написала на обёртке: «Это вам за черноплодку!»

Ягоды крупные, сочные, схвачены морозом и оттого особенно сладкие, ах хороши, и в компот и в пирог. Пальцы быстро закоченели, трясла, дула на них.

— Эт-то что за номер, по чужим огородам промышлять?! Солью бы из дробовика в мягкое место. А ещё приличная женщина, — бородатый мужик в камуфляже щурился на крыльце.

Валя чуть пакет не уронила. Мямлила замёрзшими, чернильными от ягод губами, что, мол, никому ведь ягоды не нужны…

— Как не нужны? Ударит мороз — птицам будут нужны. Чего вы свой шоколад суёте? — присмотрелся, приказал: — А ну идём в дом, еле языком от холода ворочаете. Эх, женщины, не жалеете себя.

В тесном домике топилась печь, сквозь мутное, немытое с лета окошко пробивалось зимнее солнце. Хозяин снял с Вали сапоги, натянул до самых колен, как гольфы, толстые шерстяные носки.

— Ягоды в сени вынесу, раскиснут. Шоколадку сами скушаете, а с вас банка варенья или что вы там из них?

Потом они замолчали, и только переглядывались и улыбались. Он возился ставил чайник, шевелил кочерёжкой в печке, дрова потрескивали, хорошо, тепло.

Глаза у него были умные, такие и должны быть у мужчины (не путать с хитрыми). Вот богатый — тот всегда хитрый (ещё Чехов сказал, дескать, велика важность миллионное дело, без особенного ума, без способностей стать торгашом). А умный — это всегда добрый. Потому что злость и жадность, в отличие от доброты — крайне непродуктивные чувства, высасывают энергию. Умные люди никогда не будут тратить жизнь на непродуктивные чувства.

Они по-прежнему исподтишка переглядывались, улыбались, помалкивали, будто давно знали друг друга. В конце концов, не важно, с кем можно словом перекинуться, важно с кем помолчать. Жаль, что год Быка уже прошёл. Но, право, это такие пустяки.

— Меня Валя зовут. А вас?

— Юра. Юра Быков.

Свадьбу назначили на лето, хотя Валя сторонница «пожить-притереться-проверить чувства хотя бы годик». Дальше нельзя было тянуть — по невесте было бы заметно.

ГОЛОСА

В актовом зале наркологической клиники прохладно. Да чего там, чертовски холодно: на улице минус 27, а батареи скорее мертвы, чем живы. На вечернем стекле, похожем на чёрное зеркало, хрупкие бумажные снежинки смотрятся необычайно красиво. Никто не вырезает снежинки так старательно и любовно, как наши больные. Чем «кривее» снежинка — тем больше терпения и усердия в неё вложено.

Пахнет мандаринами и хвойным освежителем воздуха. Накануне из женской палаты доносился лязг ножниц, смех: мастерили ватные снежки на ниточках, шили каскад из серебряного и золотого дождя. Почувствовали себя девчонками…

— Доктор, я слышу голоса.

Передо мной на краешке стула сидит худенький бледный мужчина по фамилии Григорьев. Вообще, мы все непрестанно слышим голоса. Голос памяти, голос совести (Совесть есть Бог внутри человека), голоса близких. Они безобидные и даже необходимые, если только не вещают, как демоны в зарубежных фильмах: «Убей их! Убей их!»

— Со мной разговаривают, как бы это выразиться… органы. Внутренние. Нет, упаси бог, не МВД. В прямом смысле внутренние: печень, желудок, почки. Кишки, извините за выражение.

— Тэк-с. И о чём ведёте речь?

Смущается:

— Ой, обо всём. Это нельзя говорить. Это всё так лично.

— Хм. Они одним голосом говорят или у каждого органа своё, так сказать, звучание?

— Что вы, доктор. Они все очень разные, колоритные, друг с другом не спутаешь. У каждого свой характер. Вот печень — она как мама. Усталая, добрая, всё понимает. Укоризненно взглянет…

— Ты есть вы их не только слышите, но и видите?

— Без проблем, в любом учебнике анатомии… И потом, допустим, когда вы разговариваете с незнакомцами по телефону, ваше воображение ведь рисует примерно, в общих чертах… Печень, знаете, такая… В молодости блестящая и упругая, в старости дрябнет, тускнеет — это понятно. Но всегда немножко измождённая, столько на неё всего ложится, такая ответственность.

— С печенью ясно. А кто ещё ваши собеседники?

— Желудок. Но тот капризный, злой, всё время бурчит, то не то, это не это. Да громко так, истерику закатит — хуже бабы, даже неудобно при людях. Почки ужасные нытики и плаксы, чуть что — в слёзы. А если ещё хор кишок вступит, голоса противные, тонкие. Хотя какой хор — какофония. Не подумайте, не от слова какать…

— Несколько часто они с вами общаются, весь день или периодически?

— Время от времени, весь день бы я не выдержал, — Григорьев понижает голос до шёпота: — Их вон сколько, а я один. Я, когда с ними разговариваю, в туалете прячусь и воду спускаю, чтобы жена не слышала. Она не поверит, скажет, я сумасшедший. А я не сумасшедший, доктор. Я стараюсь про себя, мысленно беседовать, но в последнее время не получается. Как гаркну за обедом: «Заткнёшься ты или нет?!» Жена, само собой, на свой счёт принимает, обижается. Тоже в слёзы, хуже почек. Не скажешь ведь, что это я желудку. Не желудок, а чистая язва.

Спрашиваю больного про мозг — задумывается. Машет рукой: «Ой, доктор, он такой засоня, зануда, с ним неинтересно. Всё учит, учит чему-то, надоел».

Выясняется, что все тайные собеседники очень не любят пятницу с субботой и праздники. Особенно Новый Год. Особенно печень. Почки, те начинают плакать уже за неделю до 31 декабря, представляете?! Прямо заходятся, рыдают, иногда кровавыми слезами. Желудок бунтует. Кишочки — те, напротив, испуганно притихают и прижимаются друг к другу.

— А сердечко? С сердцем вы общаетесь?

Поджимает губы. Строго, твёрдо:

— Я же сказал: это очень личное. Особенно сердце. Про других как-нибудь подробнее расскажу, когда вас поближе узнаю. Вот сегодня приду и поделюсь с ними, что был на приёме у доктора. Они, конечно, страшно разволнуются, расшумятся, собрание устроят, будут решать. Но вы симпатичный, вы мне понравились, я буду вас защищать.

— Признателен, благодарю.

— А сердце, доктор — оно держится в стороне. В основном молчит, зато уж если скажет. За ним последнее слово. И все — ша, мёртвая тишина, все в рот ему смотрят, как дирижёру. У дирижёра на палочку смотрят? Ну не важно, вы поняли. Ого, сколько вы мне всего выписали, опять на печень нагрузочка. Ну да ладно, она добрая, терпеливая. Доля ты русская, долюшка женская, вряд ли труднее… Николай Алексеевич Некрасов, слышали, наверно. С наступающим вас, доктор

На пороге мнётся:

— Доктор, можно я им скажу, что вы им привет передавали? А то они такие обидчивые у меня.

Смех в зале. Аплодисменты, нас вызывают на бис. Задёргивается импровизированный занавес из трёх простыней. Актёры — мы с Григорьевым — раскланиваемся. Я играл себя, а он — себя, и сценарий написал он. Роль Деда Мороза исполнял тоже он, никто не узнал. Талантливый человек, работает мастером по ремонту холодильного оборудования.

Потом декламация есенинских стихов и песни Высоцкого под гитару, потом самые дородные дамы, слоноподобно топоча, от души отплясывают танец снежинок… После концерта почти все палаты пустеют, многие будут встречать Новый Год дома, за ними приехали родные. Григорьев выписывается насовсем, собирает свои пожитки.

— Насовсем? — испытующе смотрю я на него.

— Насовсем, — твёрдо, как о давно решённом деле, обещает он. Подмигивает: — Мне сердце одну такую важную вещь шепнуло…

Вечером нянечка выгребает из-под матрацев кучки оранжевых душистых, липких мандариновых шкурок. Ворчит:

— Ну прямо как дети…

(Георгий Главатских)

СТЕКЛЯННЫЕ ЦВЕТЫ

Понимаете, каждый год 31 декабря Павел Николаевич… нет, не ходил с друзьями в баню. Он закатывал рукава мягкой домашней рубашки, надевал на аллергические интеллигентные руки перчатки и перемывал стеклянные игрушки.

Как это выглядит со стороны: пожилой человек, у которого рукопись диссертации на столе, с серьёзным, сосредоточенным видом поштучно разбирает разноцветные хрупкие табунки, аккура-атненько купает в тазике, окатывает из душевого шланга, затем со всей бережностью раскладывает на полотенце, осторо-ожненько промокает, сушит. И расставляет обратно на полках, сокрушаясь о том, что не сообразил купить для нежного стеклянного пылесборника шкаф с дверцами. А тут ещё полка шатается, давно пора перевесить. И вообще, чёрт дёрнул четверть века назад жену Нину купить вот этого прозрачного зелёного слоника. С него началось.

То было райское время: стеклянные фигурки были тяжёленькие, приятно взять в руки, стоили копейки. Нынче стеклодувы перешли на бюджетный вариант — не в смысле цены, она как раз взлетела безбожно, а экономят на материале. Ножки и хвостики — тонюсенькие как нити, обламываются с печальным тихим звоном. Согласитесь, неприятно, если в год Мыши у стеклянного символа отвалится голова и лапки — плохая примета.

Знакомые, уезжая в другие города, заранее знали что привезти. «Нет, рыбка у меня уже есть, — кричала Нина в трубку: — И дельфинчика не надо, мне их что, солить? И олень свой давно имеется».

— Это кто — олень? — настораживался из своего кабинета Павел Николаевич.

Однажды, проездом в Пярну, не достало мелкой валюты на хрустального лягушонка, Нина долго жалела. Смешно, да? Столько в жизни потеряно, упущено — а жалко какой-то кусок цветного стекла. Единство Нининой фауны нарушал представитель флоры: букетик гранёных цветов с камушками-сердцевинками. Не устояла перед столь трогательной нежностью и беззащитностью.

— Ребёнка завести тебе надо, вот что, — говорили Нине. Мысленно прибавляя: «Тогда не будет времени ерундой заниматься, дурью маяться». Нина улыбалась, как улыбался бы человек, которому всадили нож под ребро. Они долго пытались родить, перепробовали всё: от ЭКО в столичной клинике до заговоров бабки-шептуньи в глухой псковской деревне.

А насчёт забавного хобби — Нина не одна такая. Её коллега из другого города, тоже научная дама, автор, соискатель, доцент кафедры — собирала собачек по породам. Фарфоровые, деревянные, металлические, пластиковые — их у неё сотни. Пудели, доберманы, таксы, пекинесы, от далматинцев в глазах пестрит… Там более тяжёлый случай: не три полочки — три шкафа. А бывший начальник Павла Николаевича коллекционирует автомобильчики 1:43, счёт идёт на сотни. Когда хвастается, как у мальчишки горят глаза и уши.

Так что быть можно дельным человеком и думать о… Как-то Нина понесла в комиссионку керамическую пузатенькую банку для специй, в виде шахматной ладьи. Приёмщица нырнула в свой секретный список и прямо при ней стала названивать:

— NN, приезжайте, прелестная вещица прямо для вас.

— Это не тот NN?!

— Он самый, — прикрыв трубку ладонью, шепнула: — Собирает шахматные фигурки по всему миру во всех видах: картины, эстампы, игрушки, статуэтки, посуда, футболки с принтами… Прямо помешался.

Можно представить его квартиру: не пройти от фигур, шахматный заповедник какой-то.

Вот этого крошечного задорного поросёнка прислали Нине из Америки. Не простой поросёнок, у него на спинке розовые толстенькие, как и полагается свинье, крылышки. Хотя свинье они не полагаются. Поросёнок-Пегас, это про Нину: она корпит в своём издательстве над текстами, правит, доводит до ума, страстно и бережно дискутирует с авторами.

Нина, глядя на фигурку, могла с точностью сказать, когда, где и кто подарил или в какой стране мира она куплена. Совершенно никчёмная информация, которая почему-то застряла в памяти.

Нина признавалась: «Наконец, я стала многое понимать». Жаль только, что параллельно с этим стала забывать: о чём она, в сущности, и что именно стала понимать? Глубокие провалы, не помнила, о чём думала час назад. Потом — что думала минуту назад. Не узнавала Павла Николаевича и называла его какой-то тётей Зоей. И не стало Нины, сердце оказалось слабенькое.

Все считали, а некоторые вслух неделикатно высказывали мысль, что Павлу Николаевичу повезло. Кое-кто с супругами маразматиками мается по тридцать лет. Он с досадой морщился, не понимая. Это как говорить: повезло, что ты схоронил сорок лет своей жизни. Или — что выкрутил лампочку, которая сорок лет освещала и грела квартиру. А жить дальше надо, хочешь не хочешь, из жизни не выскочишь, замуровала в себе Павла Николаевича заживо.

Шаркал, стараясь ни на кого не глядеть, прятал глаза за очками. Приходя домой, прятал очки в старомодный футляр перламутрового цвета. Самому бы спрятаться, залезть в футляр, уютно подогнув ножки, свернуться в позе эмбриона на бархатной стельке, захлопнуть перламутровую крышку, чтобы никого не видеть, не слышать.

Пробовал курить и писать стихи:

— Дорогие мои покойники,

Вот и я к вам готов примкнуть…

Дальше ни в какую не пошло. Листок разорвал, от сигареты раскашлялся, едва отдышался.

С забежавшим другом заговорили о близком будущем, о летающих электромобилях. Павел Николаевич впервые за всё время оживился, увлёкся, разгорячился, разрумянился. И вдруг сказал:

— Нам о летающих катафалках нужно думать.