16+
Декорации могут меняться

Бесплатный фрагмент - Декорации могут меняться

Повесть о тесной связи человека и его времени

Объем: 120 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Декорации могут меняться…

(Из рассказов о войне

От автора.

В основу повествования легли материалы воспоминаний о возникновении и начале боевых действий бригады имени К.Е Ворошилова №300, действовавшей в Минской области, оставленных партизанским комбригом В. Г. Еременко (в повести Георгий), и семьей его жены, Н.А.Еременко, в девичестве Александрович. Прототипом Михаила Николаева является Михаил Изюмский, сотрудник госбезопасности, направленный для подпольной работы в Копыле с первых дней оккупации. Многие имена героев повести изменены, однако все события, описанные в ней, имели прямую аналогию в действительности.

Посвящается всем славным участникам сопротивления гитлеровскому нашествию на территории Беларуси, успевшим и не успевшим испить вино хвалы и славы.)

Пролог

От соседей пробивается сквозь стены гром телевизора: молодые на даче, а старый дед туговат на ухо. «День Победы — как он был от нас далек…» Весна 2020 для многих из тех, кто приближал этот день, теперь дальше той весны, победной.

«Неужели уже 75 лет со Дня победы?». Нина (Нина Алексеевна, стойко сопротивляющаяся возрасту всеми уважаемая женщина, и как работник просвещения в прошлом и как неизменно добрая соседка во мнении окружающих), рассматривала поздравления, нынешние, присланные от администрации района, от Совета ветеранов, от школьников, давние, от друзей и близких, раскладывала фото, как пасьянс, сидя на кровати в ожидании прихода дочери.

Из двух дочерей последнее время ходит младшая, совсем ещё полная сил. И то сказать, всего 72 года. Нина в этом возрасте ещё замуж могла выйти, находились женихи. Да только разве кто мог сравниться с Георгием? Разве только в пристрастии к выпивке. Так из-за этого и развелась с ним в конце концов. Старшая дочь до сих пор простить не хочет этого. Ох, эта Маша! Со всем миром в контрах, политические новости — её единственная страсть, из-за политики все ссоры в доме: мать всех призывает к смирению, а дочки накидываются на неё с обвинениями, что из-за таких соглашателей и пропадает страна на задворках цивилизации. Младшая, правда, обычно рукой машет и полемики с матерью не длит. А сейчас, когда из-за коронавируса старшая, слабая здоровьем, дитя войны, не стала ходить, то младшая за двоих на всех фронтах работает: и по дому, и на кухне, и по медицинской части (лекарства, уколы, перевязки, примочки) и по части идеологии. Тоже угрожает, что если голосовать Нина станет за действующего президента, то пусть или сама себя тогда и обслуживает, или пусть её окружит заботой президент всемогущий.

А ведь в один из прошлых юбилеев, в шестидесятипятилетие победы, эта самая младшая, Лялька, дошла до президентской комиссии, добиваясь, чтоб матери было выслано приглашение на торжественный вечер, посвящённый празднованию. Не игнорировала могущества-то. А теперь говорит: надоело! Ждать, что сам уйдёт, надоело. Собирается выйти на площадь против фальсификации результатов выборов. Не понимает, что в одиночку только народ насмешит, организация нужна. Организация, сплоченная вокруг лидера. Вот как вокруг Георгия сплотились, партизанское движение начали, стали отрядом, а затем бригадой, считай, целая армия партизанская выросла из малой организации.

Это было время! Страшное время. Счастливое время.

Сейчас ничего не осталось.

А ведь были друзья самые лучшие из военных времён. С ними и на море, и на воды, и на грязи (болезнями все награждены были, не только орденами и медалями). У неё в её уютной квартирке собирались. Вспоминали, песни пели. А теперь?

Чтоб не заплакать от обидного ощущения своей заброшенности, Нина погрузилась в фотографии. Зачем мы их делаем, собираем, храним? Сколько случайных, никому не интересных, совсем не значащих мгновений частной жизни они запечатлевают! Остановись, мгновение, замри, ты не имеешь права на продление в этой жизни. На весь альбом, может, десяток достойных внимания снимков. Вот, к примеру, этот. На нем Вали, её старшей сестры, первый муж с их отцом во время какого — то разговора, для них важного: лица оживленные, им не до фотографа.

А вот снимок, который долгое время Нина сама от себя подальше держала — это ее первая любовь, комсомольский вожак. Прерванная войной дружба, как и оборванная жизнь Сергея — это незаживающие раны. Они болели в сердце всю жизнь. Вот и сегодня даже, дожив до 95, Нина не избавилась от этой давно привычной боли: судьба не умеет быть справедливой. Если человеку не направлять своей судьбы, она только и будет, что испытывать его. Справедливости ждать нечего. Разве только от «отдельных представителей человечества», как Иван говорил, другой друг молодости, ее верный спутник в школе. Нина всмотрелась в открытое лицо Ивана, улыбавшегося с пожелтевшей фотографии. Он так и остался молодым, совсем не намного пережив Сергея. Все самые дорогие ее бросили рано. Может, потому так безоглядно оперлась она о могучее плечо Георгия, который держал в руках и удачу, и всю партизанскую бригаду. Каждое дело у него получалось ярким, красивым, надежным. Как и он сам. Что говорить!

Талантливый, молодой, горячий, а пел! Господи, но как же стал пить после войны! Кто виноват в его испорченной жизни? Его друзья, на подпитии, ее винили. Но это вообще чушь — нечего слушать.

А как все начиналось! Нина покачала головой, проглотила слезу, перевернула страницу альбома.

Она со старшей сестрой. Снимок старый, совсем желтый. Но девушки от этого не выглядят хуже. Кровь с молоком, как говорится: мать с отцом все силы отдавали, чтоб детей в люди вывести. А вот они все пять сестер с матерью и отцом перед отъездом Нины в Могилев на учебу. Этот как раз перед самой войной сделали. Тома тут спокойная и сосредоточенная, не то, что нынешняя, с вечными складками на лбу между бровей. Маня, как всегда, надутая, о чем-то своем задумалась. А Раечка в мать вцепилась, как будто ее отнять хотят. Отец худущий! Да и мать, даром, что пять детей, маленькая, тоненькая. Они с Валей самые крепкие в семье. Оно так было и так оставалось бы по сей день, если бы Валя не ушла четыре года назад. Но почему, почему так по-разному складывались судьбы?

Нина не любила вопросов, потому что ответы все далеки от сути. А раз ответов нет, зачем вопросы? Когда в школьном театре ставили «Гамлета», она сразу после первой читки перестала интересоваться. Одни вопросы! Другое дело — «Павлинка» купаловская! Там они с Иваном показали класс. А пана Быковского исполнял Быховский — в прошлом году похоронили, Валин ухажер, с первого до последнего дня войны на фронте, ни одного ранения — только награды. Приехал за ней сразу из Армии, а она беременная, при муже, с которым ещё не успела зарегистрироваться, больном туберкулезом, — ну и отказала, конечно. Он женился на другой, на женщине с ребенком, а эта дуреха Валентина через год осталась вдовой с малым сыном на руках. Кому нужна, кроме близких? Так и стал ее Алик общим сыном и ее и Нины — у Нины муж, лицо значительное, влиятельное, всех всегда от бед и тревог спасает, еще одного и не заметит как спасет. А Валя учиться должна — куда ей еще податься? Георгий только хмыкнул, когда Нина ему ситуацию обрисовала: действительно, куда было податься всей этой огромной семье, в которой единственный мужчина — отец старый, и тот вслед за Михаилом Валиным туберкулезом заболел, мать старая ему отдельную посуду завела, отдельно от всех спать укладывала и с внуками старалась его поменьше оставлять, разве гулять на улице.

Да, после войны не сладко было. То того не было, то другого. Другим тоже, правда, нелегко приходилось. Но как бы там ни было, сначала Тому с Маней надо было выучить, потом Рае десятилетку помочь закончить, да и сам Георгий, ушедший из Армии, получал второе образование. Так что Нине некогда было — заботы в семье поглощали все время и все силы. Хозяйство в основном на старой матери, а Нина исполняла абсолютно полярные роли: в доме и в качестве портнихи (всех попробуй обшей — хорошо, что мать свою старую швейную машинку сумела сохранить, несмотря на военные мытарства), и обслуги «за все», а вне дома, в глазах посторонних — в качестве преуспевающей супруги ответработника. А ответработник перегрузки (какие там перегрузки, так, издержки тщеславия: после того, как его документы, трижды представляемые на звание Героя Советского Союза, трижды назад присылали по одной причине — дескать, был в плену, не важно, сколько дней — вот тебе и все перегрузки) не смог сбалансировать, да и стал попивать с друзьями.

Вот фотография, неплохая, впрочем, на 1 Мая сделанная: Георгий в светлом костюме со старшей дочкой на руках, а рядом она с младшей за ручку (в шелковых платьицах с оборочками все). Все улыбаются, только у старшей дочки на лице скорее гримаска, чем улыбка: не любила она запаха водки — а Георгий, видно, уже принял.

Нина остановила свой пасьянс, задумалась и не заметила, как задремала с альбомом в руках…

ЧАСТЬ 1

Больше семидесяти пяти лет тому назад

Глава 1

Жанна д’Арк местного значения

— Что, красавица, строчить потруднее, чем Ростов брать? Строчка-то неровная!

Девушка вздрогнула от неожиданности. Голос был как будто незнакомый, на фабрике мужчин было трое — все из начальников: директор, бухгалтер и сторож — а так женская команда, голь и немота, разговоры не разговаривали. Она вскинула голову — и обмерла: перед ней стоял этот в кожанке, который появился вместе с немцами, в управе служит. Чего ему надо? Что он знает? Сердце бухнуло в низ живота (почему говорят: сердце в пятках?) Круглые черные глаза девушки неотрывно смотрели на незнакомца. Напряжение длилось несколько бесконечных мгновений. Живот разрывало. Чужой кривил губы в улыбке то ли насмешливой, то ли снисходительной — одинаково противно и страшно. Как бы в такой ситуации повела себя героиня Марины Ладыниной? Хотя такого кино еще не сняли, но снимут сразу же, как только немцев прогонят. А этот, хоть и в кожанке, свое тоже получит!

— Ну, что? На той неделе взяли «город Ростов непобедимые войска Красной Армии», вот листовка у меня. На этой неделе опять берете — вот опять листовка. А на следующей неделе брать будете? — он хрипловато хохотнул и наклонил голову к левому плечу. За эту манеру склонять голову к плечу его сразу в поселке «кривым» окрестили. В ответ круглые черные глаза сверкнули: это страх уступил место отчаянной дерзости.

— Будем брать, пока не возьмем! — швейные машинки строчили беспрестанно и заглушали голоса, но соседка на этой реплике переводила строчку и ее спина напряглась. Человек в кожанке еще раз хохотнул, хлопнул по плечу расхрабрившуюся девчонку и двинулся к выходу.

Михаил Николаев, носивший кожанку с довоенных времен, по роду службы, никакой другой верхней одежды не приобрел просто из-за отсутствия средств; да и свыкся он с кожанкой как с кожей собственной, и не придавал ей значения, как особой примете, для него это была обычная спецовка. Не знал, что ли, насколько дружественные мысли и чувства кожаная спецовка будила в обычном гражданине? Михаил еще в России изучил литературу, посвященную белорусской деревне — характер народа был более-менее ясен, особенности настроений населения западных областей в целом — тоже, а вот с комсомолом связь наладить оказалось не так-то просто: руководство эвакуировалось, увозя наиболее ценные документы, а на местах… Кто оставался на местах? Кому не нашлось места в эвакуационном транспорте? Кто взял на себя конспиративную работу и так законспирировался, что своих не узнает?

К примеру, эта девчушка. Чем руководствуется, разбрасывая рукописные листовки по поселку? Первую ему принес мальчишка, сын хозяйки хаты, в которой он по распоряжению управы занимал комнату. Вторую он уже сам увидел — прямо в луже перед входом в управу плавал листок, по которому расплывались чернильные пятна. Третья листовка пока не была написана, но он предполагал, что неосторожная девчонка, на свой страх и риск бросившаяся сражаться против Третьего Рейха, готова начатое продолжать. Наивная Жанна д’Арк местного значения. Надо, надо найти подходы к этому семейству. Ох, недаром его хозяйка указала на эту девчонку, как на человека причастного к появлению бессмысленных листовок: всем известно по слухам, как далеко вглубь страны отступила Красная Армия — только сельские пролетарии упорно не соглашались с новым порядком. А эта семья — типично пролетарская, куча дочек, все при деле, латанные-перелатанные, стиранные-перестиранные. И то сказать: меньше было бы дыр, если б меньше стирали. Михаил перебирал в памяти надежных людей, которые могли быть полезны в его работе — их было немного.

После ухода незнакомца Нина, сжав зубы, принялась строчить. «Пронюхал, гад. Ничего, я так просто не сдамся. И потом, пусть еще докажет. Что он видел, что я к Ривке в гетто ходила, так не одна я туда ходила. Что Иоська за хлебом приходил — так не к нам одним евреи пробираются, — страшная догадка молнией сверкнула в сознании, — может Иван и вправду продажная сволочь и в полиции для спасения шкуры служит?» Нина охнула, прекратив строчить. Соседка неодобрительно обернулась:

— Ну, чего еще? Сиди тихо и работай.

Кое-то из женщин посмотрел в их сторону и снова склонился к головкам швейных машинок: осенью день короткий, а норму выполнить надо — с немцем шутки, говорят, плохи. Да и что связываться?

Все в поселке молча знали о сестрах: всегда особенные были, и никак что-то затевают. Старшая, Валентина, красавица и общая любимица, эта на рожон не лезет, а та Нинка, вторая — прости, Господи, и с полицаями по улице прогуливается, и в дом вечерами парней зазывает. Где там все помещаются? Песни поют, хохочут, гитара бедная только дрожит в лихих руках, знать силы не меряно сколько. Ох, неспроста. А ведь семья-то, кроме этих двух старших дочек, еще трех растит: меньшенькой, поскребышу, четвертый годик пошел, как немец-то понаехал.

До войны, как говорили односельчане, это были вроде люди как люди. Не здешние, правду сказать. И приехали, откуда-то из-под Дзержинска (там, по слухам, колония преступная находится, в которой отец начальствовал, — недаром вторая-то дочка при случае сыпанёт словами неприличными, да и по чем зря может двинуть — уж в этом пришлось парням то одному, то другому убедиться на собственном опыте, как кто затронуть хотел, и даже не её саму, а её старшую хорошо воспитанную сестру…)

Говорили, старый отец, который в последнее время плодопитомником в поселке заведовал, мичуринец известный в районе, до того как сюда перебраться, в колхозном движении активистом был. Сам никогда не рассказывал о себе, хоть бы и в застолье; выпьет со всеми, слушает охотно — и молчит себе, разве что усмехнется, мол, «я слушаю». Говорили, чудом выжил: сначала свой брат, крестьянин, постреливал в окошки да из-за углов — в благодарность за коллективизацию, потом уж власти за мягкотелость и правый уклон к стенке ставили. Только не судьба ему убитым быть — товарищи его, то ль Червяков, то ли другой кто, на себя все взяли, а ему с его выводком велели долго жить. И стал жить и яблоки чудесные выводить, как в сказке, дочкам аленькие цветочки высаживать. Старшую в Минск в медицинский институт отправил учиться — слыханное ли дело! Отличница была в школе — стихотворения по праздникам читала. Пьесы Островского представляла со второй сестрой вместе, что и говорить: одна лучше другой. Самые завидные парни — все их были.

Но отец им обеим напутствие дал: сначала профессию приобретите — замуж потом. Какой замуж? Два платья на двоих: одно праздничное, другое — будничное. Постирали — поменялись. Как стали старшую в Минск выправлять, так второй — совсем ничего, — кроме материного чистого фартука, украситься нечем стало. Правда, работящие, мастеровитые все. С чего попадя нашили обновок, и вторую тоже отправили из дому, хоть ей всего 15 лет в июне миновало. Отправили в Могилев, в фармацевтический техникум.

Это у них, медицина-то, по матери пошло: мать ещё с гражданской орден имела — за заслуги перед революционной Красной Армией. Она сестрой милосердия c I мировой служила, да и закружила её общая беда — аж до Дальнего Востока с санитарными поездами добиралась. Не любит вспоминать об этом. Младшенькая, Раечка, всё бывало ластится: «Расскажи, расскажи, как ты жила, когда меня не знала. А когда Мани не знала, (это предпоследняя дочка — Маня) как жила? А когда Томы не знала? А Нины -? А — Вали? А папочку ты всегда знала? А пальчик где потеряла?» Мать лицом потемнеет, губы подожмет, и на последний вопрос не отвечает: кому приятно вспоминать, как чуть не целые поезда трупов замороженных с Дальнего Востока привозили наместо тяжелораненых или больных, как заразу трупную подцепила, поранив палец, как единственный путь спасти жизнь был — отсечь воспаленный средний палец правой руки, что и сделал ей врач санитарного поезда без всякой анестезии, только хорошо прокалил топорик на костре.

Родители оба немолодые уже. У самого-то, у отца, в Польше первая семья осталась, под Пилсудским. А он, вишь, не захотел в буржуазной Польше оставаться — как и дружки его партийные, с большевиками, с Лениным, предпочел в голоштанной Белоруссии новую жизнь строить. Недолго и помыкался бобылем. Как та война закончилась, от поездов санитарных остались только продезинфицированные вагоны, вернулись и сестры милосердия на старые пепелища. Тут они и нашли друг друга (мать и сама тоже уже второй раз шла замуж — с первым, с эсером, разошлась по политическим мотивам. Его расстреляли после. Тоже вспоминать не любит!)

Он, отец-то, как человек грамотный, посты занимал ответственные, а она — домом и хозяйством занималась. И то сказать: дочки каждые два года, как цветочки красивые, нарождались. Поди успей и корову подоить, попоить-покормить, и свиньям дай, и прибери, и деток умой-причеши, и мужу подай-принеси, и в доме порядок соблюдай — люди приходят, и к мужу, и к ней то за тем, то за этим. Потом в женсовет её выбрали — красную косынку снова повязала, как в молодости. Словом, дел хватало. Развлекаться да веселиться особенно не успевала, может, потому и не перечила, когда ее дочки урывали радостные минутки у скупой судьбы. Только зорко следила, чтоб отец при молодежи, что в дом иной раз набивалась, как в клуб, чтоб не ругнул неосторожно кого не следует: ведь сначала привык Юзефа Пилсудского честить как попало, а потом и своего усатого так же ласково поминал. А народ, известное дело, все слышит, и ушей у него, у народа, не считано.

Так, за заботами росли дочки, жизнь текла — и тут послал Господь новое испытание: внезапно и вместе как будто совсем закономерно, случилось то, что случилось. Грянула война, которая уже больше года продолжалась за границей, в Польше, где у каждого второго из поселка или окрестностей находились родные, еще незабытые, еще не выброшенные из сердца вместе с фотографиями, выброшенными из альбомов.

— Нинка, сдавай работу. На сегодня все.

Работницы молча складывали работу, выстраивались перед столом старшей, пока та записывала, не роняли единого слова. Страх наказания за неумело выполненную работу исконно был ведом бабам, научившимся многое сносить задолго до прихода немцев, которые, кстати, хоть и кричали о «новом порядке», а старым большевистским властям кое в чем уступали. Только бабы ни о чем таком не распространялись. Власть она власть и есть. Исполняй — она тебя не съест. Дома со своим мужиком бывает посложнее. А главную бабью заботу — детей растить — никто, кроме бабы, не выполнит. Так что нечего на посторонние дела силы тратить. Пока молодая, еще может, как Нинка, разные разговоры говорить, ей что, за ней нет семьи, детей, если этот, кривой, против нее что задумает, так у нее родители погорюют, да и займутся другими детьми. А людям семейным — нет, нельзя против власти возражать. Пусть занимаются этим те, кому положено.

Глава 2

Вот оно что!

Расходились, скупо кивая на прощанье. Нина пошла задумавшись. Дома шепталась долго со старшей сестрой — та не видела в незнакомом человеке, работавшем в управе, никакой опасности, отец, по крайней мере, от него не бегает.

— Что? — Нина была удивлена несказанно. Валентина сидит дома под предлогом помощи матери, (правду сказать, с неё толку, что с Райки малолетней — все больше книжки читает, а по хозяйству мать управляется почти одна, да с Тамариной помощью, а сколько помощи от двенадцатилетней девчушки?) и вот, оказывается, сидя дома, ситуацией в поселке владеет лучше, чем Нина, целыми днями пропадающая среди людей то на фабрике, то в гетто, то в молодежной компании.

— Так отец его знает? — Нина не на шутку перепугалась. Вот оно что! Отец всегда ворчал против товарища Сталина, и если б мать ему рот не зажимала и вражеские речи услышал бы кто из её друзей-комсомольцев, страшно подумать, что могло бы произойти! Так это не шутки — вот оно что! У него в управе, значит, друг-приятель завелся! Вот что значили предостережения Ивана, он не свою шкуру берег, когда её от листовок отговаривал. Это он за неё боялся, зная, что отец её с распорядителем работ в управе сошелся! Кому теперь верить? У-у-у, эта Валентина! Сидит посидюха и молчит, как пень, когда такое, оказывается, происходит. А листовки вместе писали, и ошибки Валентина проверяла! Нина позвала сестру из младших:

— Тома, иди, голубонька, сюда. Будь другом, отнеси Ивану книжку. Я записку на десятую страницу положу, не потеряй.

Тамара забежала к мамочке, в сарай, сказать, что с Раечкой Маня будет сидеть, а её саму Нина зовет — и через минуту ее пальтишко уже замелькало в конце улицы.

Нина назначила свидание Ивану, Но и сама не знала зачем. Плана у нее не было, она была почти что в панике, она чувствовала себя одинокой на этом свете. Иван должен был что-нибудь сделать, решить или придумать. Она ходила по дому, перекладывала с места на место какие-то вещи. Вошла мать за каким-то своим делом, взглянула на Нинку строго, коротко приказала:

— Пол вымой. Скоро отец вернется.

Нина подумала: «Валя вымыть не могла за целый день?» Вслух не сказала, матери никто никогда не перечил. Взялась за тряпку.

Вскоре на крыльце затопали, сбивая грязь, постучали, голос отца произнес: «Проходите в дом». — «Интересно, с кем это он? Ивана на „вы“, что ли назвал?» Нина выглянула в сени — и так и замерла: в дом входил, согнувшись, чтоб не удариться о притолоку, этот «кривой» с его непонятной усмешкой, а отец уже распоряжался:

— Неси, мать, чем хата богата. У нас гости.

Нина отскочила от двери, не притворив её, чтоб не привлекать внимания. Что теперь? Тряпку бросила к порогу, ведро с водой сунула за печку, сама бросилась на чердак — отсидеться, пока этот не уйдет. Едва укрылась, как услышала, что внизу, в большой комнате, раздались голоса: глухой голос отца, хрипловатый — гостя, и приподнято- вежливый Валентины (оторвалась- таки от книжки, простое женское любопытство, видно, сильнее жажды систематических знаний!) Нина не могла слышать всего, о чем говорили внизу, доносились отдельные слова, но и их было достаточно, чтобы понять: гость пришел поразвлечься в дом, где, как ему сказали, «девичий цветник» расцветает. Вот и стаканы звякнули, отец затянул свою любимую (из польского прошлого): «Поцужеста кавалиры пшишли», — его поддержала Валентина, ничего себе концертик. И чего пришли сюда кавалеры, вернее, кавалер? А Иван уже, наверное, её ждет. И не может понять, куда она пропала. Ничего, пусть ждет. Ему никакого наказания не хватит, за то, что живой ходит по земле, а его одноклассники лежат в общей могиле — в первый день, как немцы свой порядок устанавливали, всех парней 16—20 лет, кого только отыскали, выставили на площади перед церковью, отобрали самых крепких и красивых и каждого, кто отвечал отказом на предложение сотрудничества с новой властью, на глазах у согнанного отовсюду населения показательно расстреляли. Нина и тогда, когда ей рассказывали об этом, и сейчас чуть не зарыдала в голос, но только задохнулась, задавив слезы в груди, и вытирала их, вытекающие двумя потоками из глаз.

Глава 3

«…на театре военных действий»

И Сергей лежит в земле… Сначала их первый пионерский вожатый, а потом первый юноша, с которым она поцеловалась. Ах, как счастливо складывалась жизнь до войны! Как красиво обещала пройти молодость! И школьный театр, и «Бесприданница», в которой они по очереди с Валентиной исполняли Ларису. Честно говоря, не совсем по очереди. Валентина была в основном составе, Нина — в подменном. Но утонченная Валентина всякий раз на генеральной репетиции или на конкурсе начинала страдать горлом — тут призывали Нинку (никогда ничем не болевшую), внешне сестры были похожи и каждая по- своему привлекательна. Только у Валентины Лариса Огудалова была фигура страдательная, жертва хищнического окружения нарождающихся в России капиталистов (Иван всегда поправлял Нину; «Не капиталистов, а капитализма», дескать, не конкретных людей, а абстрактных обстоятельств. Нина не соглашалась; «Как раз очень конкретных!») Но как бы там ни было, того требовал замысел режиссера и, по его режиссерскому (Сергея) убеждению, также и Александра Островского, автора пьесы. А Нина упрямо сообщала Ларисе черты непокорного борца. Борца за свободу от предрассудков и от денежного мешка (именно такой представлялась Нине в этой роли Марина Ладынина!) Это и принесло, кстати, победу их театральному коллективу на областном конкурсе. Вот тогда Сергей впервые взглянул, наконец, на Нинку не как на члена его комсомольской ячейки, а так как-то по-особенному нежно, и пожал ей руку, и поцеловал в лоб, вручая районную Грамоту. Боже ж ты мой, все только-только начиналось… И когда она поступила в фармацевтический техникум, Сергей тоже стал учиться в Могилеве — на заочном в педагогическом… Бывало, что они вместе ездили домой по выходным… Когда началась бомбежка, тут уж каждый добирался до дому, как мог…

Нина несколько раз мотнула головой туда-сюда, надеясь выбросить из памяти те картины, которые стояли в глазах так отчетливо, как будто все произошло вчера, и не смогла снова сдержать слезы, хотя и призвала на помощь всю свою комсомольскую волю. Из Могилева, где она только-только успешно сдала экзамены за первый курс, вместе с подружкой шли домой пешком через всю Беларусь навстречу растекавшимся по дымящейся земле вражеским войскам.

Шли, считай, все лето, шли по ночам, днем прятались, дороги как одна были заняты немцем. Обувь износилась, одежда оборвалась, чемодан почти что в начале дороге оставила у знакомых, он хоть и нетяжелый, но делал приметной девушку, и без того обращавшую на себя внимание огромными круглыми черными глазами и порывистыми движениями, тем более, что рядом с ней семенила маленькая голубоглазая рыжеволосая девчушка, всем своим видом молившая о прощении за то, что не погибла в бомбежке вместо брата-близнеца, с которым рассталась впервые в жизни — и сразу навсегда. Фимка надеялась, что ненадолго. Вот Нинка уйдет на поиски пристанища и не вернется, тогда Фимка так и останется на дне воронки и никогда не выберется (без посторонней помощи она только закопается там навеки). Однако Нинка возвращалась, безошибочно находила место, где укрывала подружку, несмотря на постоянные изменения «на театре военных действий».

Господи- Боже, какие страшные оказались эти слова! Театр военных действий! В этом театре показывали шевелящиеся пальцы на руках, лежащих отдельно от убитого тела… Кровь рекой лилась повсюду, через лужи крови им порой приходилось переходить вброд, земля не успевала впитывать это густое вино, щедро проливаемое пирующим врагом… Стон стоял над неубранными полями, через которые пробирались девушки. По стонам они с испуганной радостью распознавали живых красноармейцев, на бинты разрывали свое и чужое белье — как уж получалось — и с гордой ответственностью выполняли свою первую практику по медицинской подготовке. Куда только было деваться от глаз, загоравшихся надеждой на лицах обнаруженных девушками живых, умело-неумело, но старательно перевязанных мужчин, не способных передвигаться? Нинка оставляла Фимку возле раненого, исчезала в неизвестность за помощью… Иногда возвращалась с мужиком на возу — тогда Фимка бормотала горячую молитву благодарности. До неё окружающим дела не было, как и до того, что от пышных рыжих кудрей, прежде не умещавшихся под платком, осталась заржавевшая грязная мочалка надо лбом. Потом, когда смоют грязь, окажется, что волосы у Фимки не рыжие, а преимущественно седые. Но это будет еще только через месяц от начала их путешествия. Уже не такой плотной станет стрельба и бомбежка, меньше красноармейцев будет попадаться навстречу.

Глава 4

Что от неё пользы в борьбе?

В тот день солнце даже не вышло из-за облаков, хотя еще не очень было зябко, не считая по ночам. Поля уже не стонали — они гудели: над неубранными телами тучами летали жирные насекомые Утром, не успели девушки дойти до крайних домов лесного хутора, как где-то рядом грянул бой! Наши! Наконец-то! Эта война уже выпила все силы и иссушила надежды. Нинка крепко сжала руку подружки — не зря они страдали. Вот и пришли наши и положат конец мукам! Неужели же Нинка не примет участия в главном сражении? Она вскочила, чтобы мчаться в сторону грохочущей битвы, но Фима, которая и без того молчала последнее время, сейчас только плакала, прижимая к груди ручонки, похожие на две высохшие веточки. Нинке не было жалко эту дурёху, которая вечно только молится или плачет. Ну что от неё пользы в борьбе? Хорошо еще, что раненого посторожит. Но бросать товарища не годится! Нинка остановилась. Прислушалась. Бой, так яростно разгоревшийся, шел на убыль! Не может быть! У товарища Сталина победоносная Армия: «…от Москвы до Британских морей Красная Армия всех сильней…» — это наизусть каждый ребенок знает. Нинка в отчаянии кинулась к Фимке:

— Ты понимаешь что-нибудь?

Фима кивнула. Но ничего сказать не успела: стрельба стала приближаться, бой надвигался — красноармейцы пробивались к лесу, из которого вышли девушки.

То, что было дальше, Нинка помнит очень плохо. Она, честно признаться, не хочет этого помнить и понимать. Ни в крайней избе, ни в следующей — на хутор их не впустили. Скорее всего, не из-за Фимки, (которая больше похожа стала на черта, чем на жидовочку), а просто от жадности, решила Нинка.

Девушкам оставалось возвращаться в лес. Но выстрелы теперь доносились и оттуда. Девушки, обессиленные, присели в кустарнике близ хутора. Листва уже была готова праздновать осень, ропот берез и осин в нарядном убранстве горькой нотой отозвался в измученных сердцах. Но, видно, отдохнуть им не пришло время: у самого хутора послышались гортанные звуки незнакомой речи. Это не была немецкая речь. Фимка, у которой родственники были в Вильнюсе и которая вообще была способная в языках, шепнула:

— Литовцы…

— Бежим! — выдохнула Нинка и первая бросилась вновь в некошеную часть поля, тяжелыми колосьями укрывшего её, как укрывало недавно их вместе с Фимкой.

За спиной слышны были спешащие шаги, затем поотстали. затем раздалась команда по- русски :

— Стой!

Нинка отползла подальше в сторонку и осторожно выглянула — и такой холод сжал ее сердце, такая беспомощность охватила, что она сама застыла, как будто команда относилась к ней. Среди поля стояла, пошатываясь, Фимка. Не доходя до нее несколько шагов, остановились двое в форме полицаев. Один из них поманил Фимку пальцем, она шатнулась сильнее, но с места не двинулась. Тогда другой полицай направил на неё пистолет. Фимка, как очнувшись от сна, вздрогнула всем своим детским тельцем и бросилась, что было её сил в сторону, противоположную той, в которую убежала Нинка. «Вот же дурёха! Там на чистом поле они обязательно поймают!» — разозлилась Нинка. А они и не думали бежать вслед. Тот, с пистолетом, лениво выстрелил, второй, который манил пальцем, пошел убедиться, что пуля попала в цель. Нинка видела, как он брезгливо толкнул лежавшее ничком тело Фимки ногой, затем перевернул навзничь, помочился, стараясь попасть в лицо, и ушел вместе с напарником в сторону хутора.

Когда Нинка вышла из оцепенения, солнце шло к закату. Она встала, не таясь никого, вошла в хутор, двинулась прямо к сараям, отыскала лопату, ведро, надела висевший на крюке хозяйский фартук, с ведром прошла к колодцу, набрала воды.

— Ты что, дочка? Или глухая, — ворчанье старухи Нинка услышала, только когда та попыталась отнять ведро.

— Мне надо, — решительно рванула ведро к себе Нинка. Вода выплеснула ей на ноги — и ноги тут же ощутили холод. Она поспешила на поле, ничего не слыша и не видя, кроме Фимки, наверное, мерзнущей там, на голом поле. Старуха поспешала за ней. Фимка лежала, зажмурившись, неловко раскидав руки-ноги. Палец правой ноги выглядывал из дыры в подошве. Крови не было на одежде. Только вокруг головы натек кровавый нимб, как на иконе в хозяйской избе, где Нинка с Фимкой и ее братом-близнецом снимали угол во время учебы.

Старуха охнула, подняла Фимку легко и привычно, как сноп с поля, отнесла под покров кустарника, уложила, расправила ей руки, сложила их на груди. Велела воду принести. Умыла Фимку. Волосы её расчесала. Над сединой её помолчала. Нинка слушалась беспрекословно. Эта старуха была первым человеком, занявшим место старшего в Нинкином мироустройстве последнего времени. Вместе со старухой, сменяя одна другую, выкопали подходящую яму — Фимке никогда не надо было много места. Нинка вспоминала заслуги Фимки перед Родиной, чтобы произнести приличное надгробное слово, и ничего не могла вспомнить, кроме уплачиваемых в срок комсомольских взносов. Отличные оценки в счет не шли: учеба Фимке всегда легко давалась, тоже мне, заслуга.

— Спи спокойно, дорогая подруга, — сказала Нинка и смахнула слезы, упорно сочащиеся из глаз.

Старуха произнесла молитву, Хотела было перекрестить покойную, да спохватилась: кто знает, как иноверцев надо крестить. Уже становилось темно, откладывать на утро погребение было опасно: могли опять наведаться гости непрошеные. Обливаясь неслышными слезами, Нинка механически выполняла старухины распоряжения. Могилку сровняли с землёй, закидали ветками. Со стороны не видно. Только Нинка посчитала шаги от сарая, чтобы, когда Красная Армия прогонит всех врагов, найти могилу и, если родные пожелают, перезахоронить, как полагается.

Как старуха отпаивала и откармливала Нинку в течение нескольких дней, она помнит смутно. Осталось ощущение сказочного сна в теплой постели под настоящим одеялом, хотя в день, когда пришлось уходить, оказалось, что убежищем ей служил нормальный сеновал.

Старуха принесла еды на дорогу: картошку в мундирах, сала кусочек. Перекрестила, покачала головой и ушла.

Теперь Нинка шла одна. Ей не везло: на запад попутчиков не было. Но от деревни к деревне одну её подвозили охотнее, чем прежде двух, с Фимкой. Нинка не останавливалась ни чтобы помочь раненым (может потому, что их теперь почти и не встречала), ни чтобы отдохнуть — чем ближе было к дому, тем больше она торопилась. Когда увидела первые дома Копыля, сперва и не поверила, что дошла. С новой силой понеслась к дому — дом встретил ее заколоченными окнами.

— Что случилось? Где наши? — бросилась Нина по соседям. Худые мысли она гнала прочь.

— Уехали ваши, на плодопитомник. Подальше от шуму городского. Отец перевез. С девчонками там, говорит, спокойнее, — баба Геля всегда была словоохотлива. Сейчас тоже закидала Нинку вопросами, но та уже убегала со двора.

Вот и плодопитомник. Вон Раечка копается на грядке возле матери. А вон она, Тома, прибирается у крыльца пристроечки, здесь, видно, и живут. Маня и та с веником ходит по дорожке между цветниками. Одной Валентины не хватает для полной картины. Но она, дело ясное, сидит с книжкой где-нибудь. Нинка почувствовала себя дома и в такой безопасности, что расплакалась, как маленькая девочка, которая знает, что на её плач сбегутся все домашние, и объяснят, что никакой войны нет, что страшный сон улетел, что все живы и будет новый день!

На плач недовольно обернулась мать: кого там нелегкая принесла? Узнав Нинку, сложила инструменты, обтерла руки о фартук, подошла к плачущей дочери, взяла обеими руками за щеки, посмотрела в глаза пристально, поцеловала три раза, отогнала младших — не дай Бог, вшей понаберутся, повела в дом кормить. Затопила печь, согрела воды для умывания. Молча поудивлялась, как из её крепкой дочки получился такой анатомический объект — все кости на лицо. Ничего, корова здорова, молока хватит, значит и дети будут здоровы.

Глава5

Такой грим, такие декорации

Нинка спала с дороги как Илья Муромец. Подряд несколько суток. С короткими перерывами на прием парного молока. Наконец, отошла от сна, вернее, её Раечка от сна оторвала.

— Расскажи, что ты делала, когда ничего не делала? Ты будешь не Нина, а Соня.

Раечка уселась на кровати, свесив ножки, а маленькими ручонками пыталась обхватить Нинку за шею и усадить в постели. Нинка засмеялась: Раечка всё такая же — следопыт. Так её отец называет. А где сам отец-то?

— А папочка уехал за продуктами. Молоко менять, — Раечка в свои четыре годика училась опытным путем экономике и логике. — Поменяет, запасемся продуктами. Не поменяет — будем жить на картошке и сале. И на молоке. Но и это хорошо — у других и того нет, — с печальной маминой интонацией произнесла она. — А что ты теперь будешь делать?

Нина задумалась. Не такой это простой вопрос. Надо с Валентиной поговорить по душам. Уж конечно, не спать. Хватит, выспалась! Во-первых, надо узнать, что происходит. Надо выяснить судьбу их приемника. Не у Раечки, конечно. Она потом все с Нининой интонацией перескажет каждому, кто её спросит. Надо наладить связь с бывшими одноклассниками. Наверняка, кто-то живет до сих пор дома, а кто-то, как и она, с учебы вернулся… Планы, планы! Как много мечтателей из-за неосуществленных планов превратилось во всеобщее посмешище. Нет, она планировать будет, только когда узнает обстановку. И Нина с этого момента поняла, что будет решительно действовать!

Охватившее её воодушевление победило тяжелые воспоминания, она чувствовала себя смелой, сильной, способной бороться. Вскочила, кое-как позавтракала, оставила дом на Тому (мать с Валентиной отправились в гетто картошку на одежду поменять) — и вперед, в центральную усадьбу. Надо скорее своих отыскать.

— Нинка, стой! Ты что, с неба свалилась? Здравствуй, — голосом Ивана, её соседа по парте, обратился к ней коренастый парнишка. Нинино сердце потеплело при этих несколько приглушенных звуках (из-за специфики голоса ему никогда не доставались главные роли в их театре, а такие штуки мог показывать, что только держись!) и тут же ожесточилось: поверх рукава рубахи парня была повязана эта отвратительная тряпка «Policei». Нинка нахмурилась:

— Ты сам откуда свалился? — Нинка смотрела исподлобья. Иван знал, что за этим последует решительный переход к наступательным действиям. Он улыбнулся старым воспоминаниям о ежедневных перепалках с соседкой по парте из-за чернильных пятен, сломанных грифелей, царапающих перьев: такое милое доисторическое прошлое! Этот последний год учебы, когда Нинка училась в Могилеве, он сидел один, занимая всю парту книжками и блокнотами, и старательно слушал каждое слово на уроке. Математик сказал однажды:

— Давно надо было учебой заняться. Театр не принесет такой пользы, как знание математики. Я рад, что обрел ученика.

Но Иван всегда интересовался историей больше всех наук, еще, правда, литературой, но литература к наукам не относится. Стихи, которые он писал тайком, он не показывал никому. Разве не кощунство писать после того, как обо всем написал Пушкин? Но рука упорно тянулась к перу, перо — к бумаге…. В его сердце и для девушек места хватало — он дружил со всеми, он еще не знал, куда направится после окончания десятилетки, но был уверен, что каким-то образом будет опять связан с Нинкой. И вот она тут. И готова, как в далекие годы (в реальности, как год назад), смешать его с грязью по непонятной пока что причине.

— Ты что, продался? Интересно, интересно, сколько же ты стоишь? — она уставилась на его повязку.

Иван улыбнулся еще шире, так Нинка была похожа на все их прошлое. Он сказал:

— Холоднокровней, Маня, вы не на работе! Если вы помните еще пьесу Исаака Бабеля «Закат», то прошу вас, холоднокровней, пожалуйста! — он преувеличенно театральным жестом подхватил ее под руку и увлек по улице, что было бы непросто, если б Нинка не была ослаблена после своего пешего перехода «Могилев — Копыль». Иван знал, что Нинка вернулась, рад был, что цела, уверен был, что не собирается сидеть сложа руки. Для того и выходил на дежурство, чтоб перехватить её по пути из плодопитомника. Человек из центра ждет от него помощи, чтоб наладить связь с активной молодежью, а кто ещё есть такой активный, как Нинка?

Чтоб Нинка перестала дергаться, он попросил самым покорным своим голосом (как в инсценировке с Русланом и Людмилой):

— Ниночка, выслушай сначала. Я — связной. С кем — не скажу. Верь мне. Придет время, узнаешь.

Нина остановилась, высвободила руку, стояла раздумывая. Иван продолжал:

— Тебе надо легализоваться. И лучше всего поскорее. В швейную артель работницы нужны — приходи завтра в управу.

Как же хотелось поддаться обаянию дружбы, как легко становится сердцу, когда рядом сильное плечо! Но то ли это плечо? Нинка опять покосилась на повязку на рукаве. Иван, проследив за её взглядом, пожал плечами:

— Ничего не поделаешь, такой грим, такие декорации.

Глава 6

Действовать сегодня надо хитро!

Такие декорации? Нинка повела глазами вокруг: декорации были странные. Дома вроде те же, да не те. Они пошли по улице. Иван немногословно рассказывал. Такая политинформация не слишком понравилась Нинке. Она, конечно, многое сама видела — взять хотя бы смерть Фимки (подробности Нинка не рассказывала, она и без подробностей задохнулась так, что Иван усадил ее на траве под ближайшим деревом), но отступление Красной Армии признать не хотела:

— Так может думать только предатель!

— Вот упрямая, — не удивился Иван, — нисколько не изменилась! Пойми ты, никто не предатель, а ситуация такая, что действовать надо с умом. Вот гетто. Конечно, людей надо поддержать. Но надо избегать жертв! Значит, надо суметь врага пересилить. Чем? Какое оружие есть у нас?

Нинка виновато опустила глаза. Оружия у нее не было. Не догадалась по дороге собрать то, что попадалось.

— Я не об этом. Хотя и об этом тоже. Постепенно соберем, если захотим. Но то оружие, которое надо сейчас использовать против врага прежде всего, это наша воля, это наш разум, хитрость, если хочешь знать. Запомни: демонстрировать любовь к Родине — это не всегда то же самое что на пользу Родине действовать. Сегодня демонстрировать нельзя — сразу пристрелят. Враг многочисленнее и потому сильнее. Действовать сегодня надо хитро! Соображаешь?

— Приспосабливаться? — вскинулась опять его внимательная слушательница. — Ползать предлагаешь? Лучше умереть стоя!

— Замолчи! Умереть сумеем! Я тебе предлагаю не ползать и не умирать. Я предлагаю жить и бороться. Бороться так, чтобы добиться победы, не просто помахать кулаками. Согласна?

Бороться, конечно, она согласна бороться. Она и без предложения с его стороны бороться намерена. Что бы сделала Марина Ладынина? Нина помолчала с минуту и глубоко вздохнула:

— Надо все обдумать.

Они прошли по главной улице. Горсовет стоял на своем месте, только теперь назывался городской управой. Сюда надо было прийти на регистрацию. И именно завтра, тогда зачислят в артель. Не то можешь угодить в списки на отправку в Германию — это усложнит проблему. Люди вокруг выглядели незнакомыми, хотя некоторые здоровались с Иваном, потом, всмотревшись, кивали и Нине. Одни — угрюмо, другие — с любопытством.

В сознании Нины происходило постепенное узнавание обстановки. Нет, не этого она ждала от родного города. Но что поделаешь — смена декораций. Иван, наверное, прав. Надо исполнять другую роль. Да. Иван прав! Надо, надо жить, надо быть хитрой. Вот Фимка — умерла стоя. (Нина горько вздохнула, вспомнив, как стояла, беспомощно покачиваясь, среди поля Фимка). И хотя враг старался ее унизить, а она, и умирая, обхитрила — отвела врага от Нинки, и вот Нинка осталась жить. Значит, хитрость — сегодня оружие борьбы. Не нравилось Нинке такое оружие, она помнила из уроков литературы, что хитрость — это ум слабых. Да, Лиса, занявшая временно место подле Тигра, устрашила всех остальных зверей и на самого Тигра впечатление произвела. Но ведь это лишь временно. Все равно, Лиса осталась Лисой, а не превратилась в Тигра. И вообще, не очень-то приятно признавать свою слабость. Иван снова пожал плечами:

— Правда редко бывает приятной. Но тот, кто знает правду, побеждает.

— Кто это сказал? Товарищ Сталин? — Нинка с пламенем в глазах ждала ответа. Ей понравились эти афористические высказывания. Иван не стал разочаровывать свою горячую собеседницу. Его собственные мысли могли ей показаться не слишком хороши:

— Точно не помню, или Сталин, или Ленин.

На перекрестке они остановились. Из-за забора ближнего двора на улицу свешивались такие красивые яблоки, что Иван не удержался, сорвал.

— Вкусим от древа познания? Не боишься быть изгнанной из рая?

— Тоже мне, Адам! — фыркнула Нинка и с готовностью вкусила. Яблочко сразу отозвалось журчанием в животе. Нинка смутилась и, вспомнив, что действительно проголодалась, поспешила попрощаться. Иван пожал её руку и напомнил:

— Завтра — в управе. Пока.

Ни к кому больше не заходя, от этой встречи с одним из старых друзей получив богатую пищу для размышлений, Нинка помчалась домой.

Глава7

«Люди! Знайте, правду!»

Тома, даром, что двенадцатилетняя, со всем уже управилась — обед был готов, вот-вот все должны были подойти. Раечка не хотела есть одна, как её ни уговаривала Маня, которая была моложе Томы на два года. Она, хотя и подчинялась средней сестре, однако младшей не считалась, потому ждала вместе с Томой остальных. Завидев Нину, Тома обрадовалась, что сможет младших покормить, как мама велела, — заодно с Ниной к столу сядут все. Только борщ разлила, как голоса раздались: Валентины и мамы. Раечка было соскользнула на пол, но Тома шикнула:

— Ешь, пропащая!

Раечка надулась, но на место села. Теперь все, кроме отца, на своих местах, но он обещал вернуться поздно, его ждать не надо. Обед, на вкус Нины, был необыкновенно сытным и изысканным. И первое (борщ с курицей, точнее, с костями названной птицы, принесенной на алтарь Нинкиного здоровья), и второе (каша картофельная с курицей, то есть с её раздробленным на мелкие кусочки бедром, но пахло здорово), и третье (яблочный компот с запахом меда). Нинка оторвалась от еды, когда все встали из-за стола, и сразу отправилась спать, отложив на потом разговор с Валентиной. Мать прикрыла дверь спальни — все занялись привычными делами по хозяйству.

— Как хорошо дома! Какая сволочь этот Гитлер! — Нинка не успела додумать до конца — и провалилась в сон.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.