— Я тогда не виновата была, когда он меня в первый раз ёбнул. Это Новый Год был. А я на унитазе заснула. Думала, что дома. Соседей нахуй посылала. С лестницы спустил без трусов. Четыре этажа. Никто не заступился.

Потом, уже успокоившись, танцует и выкрикивает: «Алиса! Кино! Хайль Гитлер!» верхним этажам.

2006

***

— Анна Анатольевна, можно тётя Аня.

Работники библиотеки артиллерийского музея подкрашивают осыпающиеся картины, реставрируют статуи каких-то лошадей, собирают газетные подшивки, которые вряд ли кто-то станет читать; шарканье тапочек разносится по этажам гулким эхом. За год в эту библиотеку согласно статистике приходит до двух десятков новых читателей.

Ветхие редкие книги с ерами не выдаются на руки. Работники с гордостью показывают черно-белые фотографии, на которых запечатлена просушка фонда после потопа. Тётя Аня работает в отделе реставрации почти бесплатно вот уже тринадцатый год. Новых сотрудников найти непросто.

— Нам нужен человек, который умеет на компьютере. Зарплата, правда, номинальная, но мало ли. Мало ли, ну а вдруг. Вдруг кто-то умеет на компьютере.

Мы на это ничего не отвечаем, хотя намек явно обращен кому-нибудь из нас.

— Ничего сложного, правда? Ничего ведь сложного! А вы боялись, — говорит тётя Аня, а взгляд её разъезжается за толстыми стеклами очков.

Она показывает, как держать кисть, чтобы промазать картон клеем ПВА: взять в кулак, а не тремя пальцами. Сотрудникам библиотеки приходится выдумывать, чем занять студентов-практикантов, которым еще нужно идти на основную работу.

Тётя Аня хочет забить всеми своими вопросами типа «ну хотя бы чуть-чуть интересно?» эту гулкую нежилую тишину, эту пропасть разницы в возрасте между нами и ею. Нам, видимо, тоже неловко, поэтому мы постоянно смеемся над ней и над всем, что вокруг. Смех заводится с полуоборота. Тётя Аня добродушно не обращает на это внимания.

Она говорит нам: «Вы как хотите, а я поем», она предлагает печенье со сливочной начинкой, она даёт каждому в руки по чайному пакетику. И мы держим в руках эти пакетики, и смешно оттого, что вся она такая нелепая, что половины слов ее речи не разобрать. Но при этом она хранитель библиотечного фонда и, в общем-то, неплохая женщина. Я вытряхиваю из выданной мне желтой чашки ошмётки сушеной рыбы и завариваю свой пакетик.

Солнце рикошетит от шпиля Петропавловки и согревает гравий, пропитанный льдом. Устоять очень трудно. Танки, пушки, ракетный комплекс. Мелкими шажками, чтобы не грохнуться, я иду через двор музея в сторону служебного выхода мимо гаубиц, которые почти одинакового цвета с мерзлым газоном. Меня попросили отнести тяжеленные книги на реставрацию из одного крыла здания в другой. Проход внутри здания перекрыт по какой-то причине.

— Только ты осторожнее с книгами, — говорят они мне. — Поскользнешься — повредишь.

— Да там и ногу можно вообще-то сломать, — говорю.

— Мы приходим и уходим, а книги остаются, — слышу ответ.

2009

***

Таня — прилежная аспирантка филфака. Таня работала в школе, работу сочла неблагодарной. Теперь Таня корректор. Очень старательный корректор — выработка средняя, качество удовлетворительное.

Таня ходит по офису на цыпочках, изо всех сил стараясь не стучать каблуками. Таня стремится сочетать женственность со скромностью, вернее застенчивостью невзрачной отличницы без запаха, которая всегда завидовала бойким красавицам-одноклассницам. Таня набожная, Таня восторженно-радостная, старается не молчать во время работы, не даёт офисному воздуху загустеть. Таня любит Седакову и Бродского, Таня выразительно произносит «ха-ха-ха», даже чёрточки слышно.

Иногда Таня плачет. Не в голос, не взахлёб, но так, что это трудно не заметить — смотрит в монитор, красные глаза, опухшее лицо, белый носовой платок. Коллеги не знают, как реагировать, поэтому молчат. Или тихонько спрашивают по электронной почте, всё ли в порядке. Мало ли, умер кто. Всё хорошо, отвечает она, у меня бывает. А ты наблюдательный. Спасибо.

На любую фразу окружающих немедленно выуживается цитата из книги, стихотворения или советского кинофильма. Таня благодарный читатель. Должно быть, втайне она сочиняет стихи, но вслух это постоянные отсылки к проверенной временем сокровищнице мировой классики.

— Это помните, как в «Служебном романе»: где вы набрались такой пошлости? А Раневская говорила, что пошлость — это анекдот, повторенный дважды…

— Народ, вы чего, — говорит Вера. — Заказ надо было сдать ещё в пятницу.

— У нас, Вера, ты же знаешь, семь пятниц на неделе, — немедленно откликается Таня. — Будем считать, сегодня тоже пятница. Серёжа, помнишь, на прошлой неделе ты спрашивал: «обезболивать» или «обезбаливать»? Я принесла Розенталя… Вот, смотри: он пишет, что оба случая допустимы. Как и «обуславливать». Только это просторечные формы…

Таня говорит: весна, счастье, светлый праздник Пасхи. Пятница короткий день, торопится на балет. Елена Шварц — богоборчество, Олег Григорьев — мысль семейная. Таня с благоговением относится к преподавателям, на чьих лекциях побывала. Таня верует в Бога, Таня воцерковлена, Таня говорит, что время печали и сомнений уже позади, добавляя к этому множество закрывающих скобок.

— Самые великие писатели обращались к религиозной тематике в своих произведениях, — торжественно произносит она, — взять хотя бы Булгакова, «Мастера и Маргариту» — прекрасное произведение! Ну, и Леонид Андреев, «Иуда Искариот». Даже Веничка Ерофеев — там глубокий культурный пласт. Правда, язык — брань сплошная, нецензурщина, зря это он, хорошая была бы поэма.

Таня хочет замуж, иногда говорит об этом негромко и как бы между делом:

— Где сейчас мой ходит?

Я поинтересовался, знакома ли она вообще с потенциальным супругом, но она ответила уклончиво. Вроде ничего определённого, но уже почти-почти. На четырнадцатое февраля подарила мне два флаера в «Шоколадницу», заранее обратив внимание на обручальное кольцо. Ты, говорит, человек семейный, так что вот. Я решила, что открытка будет неуместна.

— Ой, а что это? — берёт она в руки горячую распечатку.

— Это Виктория Райхер, — говорю ей. — Можешь взять почитать.

— Современное? — спрашивает. — Мне как раз кандидатскую писать по современному. Ха-ха-ха, здесь слово «муж» в тексте есть. О любви, наверное, да?

2008

***

— Что в стаканчиках?

— Виноградный сок.

— А если экспертиза вас опровергнет? Вином даже отсюда пахнет. Где коробка от вашего виноградного, как вы говорите, сока?

— Кончилась…

— Тут, в урне? Это она?

— Не знаю, не заглядывал.

— Документы.

— Вот.

— Приезжий?

— Учусь тут.

— Ваш товарищ тоже?

— Да.

— Что празднуете с утра пораньше?

— Давно не виделись.

— Давно? Учитесь вместе — и давно?

— Сессия. И живём в разных концах Петербурга.

— Собирайте ваши вещи… сыр… Сейчас отправимся в пикет, там составим рапорт об административном нарушении. Вы же знаете, где находитесь?

— Знаем.

— Летний сад под открытым небом. Музейная территория.

— Да.

— И что нельзя распивать спиртные напитки в общественных местах, тоже знаете?

— Говорят, что можно, если не видно, из чего распиваем.

— В законе об этом ничего не сказано, ни о каких пакетах.

— Есть с собой запрещённые вещи?

— Н-н-нет… А что запрещено?

— Наркотики, оружие — есть?

— А. Нет, такого нет.

— По очереди показывайте содержимое сумок. Вот про это следовало сказать…

— Я, признаться, сам забыл… Просто я драться не умею, поэтому ношу с собой. Знаю, что бессмысленно.

— Правда бессмысленно. Вы знаете, что эта бумага пойдёт по месту учёбы? Где учитесь?

— Библиотечно-информационный факультет.

— Надо же. Далеко до конца?

— Ну, ещё учиться.

— По специальности работать будете?

— Как получится.

— На дневном?

— На дневном.

— Трудно поступить?

— Да нет…

— М-м, — погрустнела вдруг девушка. — Ладно, идите на улицу, подождите там, пока машина приедет. Отправим вас в отделение, там вам выпишут квитанцию. Это пока останется здесь.

— Какой штраф?

— Написано же, от трёх до пяти мрот. То есть рублей до пятисот.

— Нам две квитанции выпишут или одну на двоих?

— Шутите, да?

— Извините.

— Машины все заняты, так что придётся ждать. Как минимум час.

— Понятно.

— Впрочем, можем договориться. Но имейте в виду, никто ничего не вымогает.

— Да я вас понимаю. М-м? — положил я несколько сотенных купюр на стол.

— Угу.

— Спасибо.

— И это заберите.

— Научите, как пользоваться. А то меня прямо на Марсовом, было дело, ограбили.

— Блин. Это не поможет. Реально не поможет. Лучше включать артистизм, не бояться, наглее себя вести. Я такой штукой сама пользуюсь, держу в кармане, когда в подъезд захожу. Много раз попадала в такие ситуации. Однажды подошли, угрожали ножом. Говорил мне: я тебя сейчас убью. Отвечаю ему: бывает. Разговорились, полтора часа пропиздели, и в итоге он меня отпустил. Хотя, конечно, иногда легче откупиться.

2008

***

Лично для меня провальность фильма очень легко определяется. Если режиссёр не заставил тебя чувствовать, как эта дура стоит на пристани, но не может решиться — толкнуть? не толкнуть? — какая бы жесть ни происходила, — значит, всё. Да он и сам, я думаю, понимает. Хотя сама идея забавных игр, согласись, прозрачна. Эстетически дотянуть надо было.

Да, Аня до сих пор. Да она уже сто лет не рыжая! Ну, там смешная была история. Мы, значит, встречаемся, всё так, ну, нормально. А потом, короче, видимо, до конца неясно было. Я до сих пор про её любовь не понял. Про свою понял. А она сама ещё разбирается, чего хочет. И, значит, разбежались. Я сразу просёк, что это не надолго. До сентября, решил, погуляет — вернётся.

С одной тусил, с другой. И она себе тоже парня нашла, поближе чтоб. Она в Подмосковье сейчас, где-то там, короче. И вдруг она такая возьми да вернись. Не успела толком оторваться, наесться, приколись. Ну началось, думаю. Ей, конечно, тяжело определиться. Там такой серьёзный парень, телевизор. Ну, не тупой, но, в общем… Ладно, решил, поедем вместе в Питер. По музеям походим. Одному-то мне нахер надо, а с девушкой — в самый раз.

Покупаю ей, значит, билет, вижу — колеблется. Этот её, выяснилось, позвонил, всё такое. Мужественный, на руках носит. Скажет делай так-то — она делает, прикольно же. Он ей на эсемески не отвечал, потому что не мог ничего придумать. Тогда они договорились, что он ей пустые отсылать будет.

Но она всё равно колеблется. Я тогда говорю — хватит парить, подумай, едешь или нет, реши и сообщи. А лишних движений не делай. И уехал. Хожу тут, накуриваюсь, выпиваю, каникулы же. Пишу ей спокойно — люблю, скучаю, приезжай, вся фигня. А потом она пишет: не приеду. Решила, короче, что он её любовь и всё.

Ну, я поржал, звоню, говорю спокойно: чё как? мне история нужна. И она рассказывает, что этот её, короче, не знаю, на каких-то самолётах, бля, примчался на вокзал, чтобы она не ехала. Думал, что и я там, по-мужски поговорить хотел. Остановил, короче.

И самое смешное знаешь что? Он билет порвал.

Вот это меня реально вставило. По правилам хорошего фильма про билет и он, и она забыть должны были — не знаю, в мусорку выкинуть. Обнимай тёлку, она твоя, при чём тут какой-то билет. Долбоёб, короче, ну.

В общем, я написал ей прощальное стихотворение, хуйню какую-то. И она мне ответила что-то такое… А! «Я летала с тобой в облаках, а потом упала в пропасть, но не туда… И теперь у меня болят крылья».

Прикинь, да? Я ржал как не знаю кто.

2008

***

И эти выродки диплом получить мне не дали. И дачу в Сестрорецке сожгли вместе с бабкой. Я приезжаю, а там какие-то люди — документы показывают, что теперь это их собственность. А солнце-то ревёт, плазма сгущается, вы слышите, слышите? Ничего, ничего, радуйтесь, скоро так ебанёт!..

2007

***

Нет, ручку не возьму. Только стержень. А то люди будут горбатыми. Это необжитый лес. Спасибо, спасибо, что вы ручку подарить мне хотите, вам надо косточки посмотреть. Я подумаю, какой зверь. С этого момента будет болеть, следите. Необжитый лес, ветрянка, лисица, кальций.

2007

***

Пенсионеры толпятся у входа в «Алые паруса», которые вот-вот должны открыться. Кассирши выносят букеты воздушных шаров и раздают их столпившимся. Сначала все охотно берут, как если бы это могло ускорить открытие.

Потом старушки устают держать шарики. Отдают внукам, но у тех есть свои. Тогда бабушки говорят более требовательно — деточка, возьми пожалуйста! Девочка нехотя берёт третий шарик — теперь красных больше, чем белых, и она ищет второй белый.

Вторым белым елозит по ступенькам женщина с ДЦП. Парень в строгой рубашке фотографирует свой шарик смартфоном.

Другой парень в джинсах скинни и со свирепым лицом ласково называет свою девушку с пластмассовым цветком в волосах пиздаболкой. Ей не обидно, но несколько неловко перед другими. Особенно смущается, когда он орёт в телефон «чё, бля» и уходит в сторону. Она демонстративно качает головой, влюблённо глядя ему вслед. На вид ей лет пятнадцать.

Словоохотливая старушка (вообще их всех точнее было бы назвать пожилыми женщинами — такие они тут, в Дорогомиловском районе, почтенные, небедные, улыбчивые) говорит, показывая на ближайшую многоэтажку, возвышающуюся над набережной: «Я живу тут».

Дальше улавливаю только обрывки — «строят дома, квартиры», «а больше у нас ничего нет», «ничего не производят в России, всё оттуда везут, так проще!», «никто на земле работать не хочет, одна торговля, ехали б в свои города, там бы».

Проходящая мимо девушка говорит своей спутнице: «Такая очередь, будто им тут бесплатно еду раздают». Толпа начинает нервничать, всё труднее выглядеть никуда не спешащими сибаритами, оказавшимися тут случайно. А когда, когда откроется? Не знаю, должен. В четыре якобы. Без двадцати пять уже. Неизвестно, стоим ждём.

Выносят новую охапку шаров, чтобы раздавать их на улице. «Вы уже товар показывайте, что нам ваши шарики», — не выдерживает одна из тёток. «Сейчас, — рассеянно отвечают кассирши, осторожно спускаясь по ступенькам, которых не видно из-за шаров, — осталось домыть полы».

2012

***

Двое хромых в супермаркете. Один из них с палочкой и кривоглазый к тому же. Расплачиваются на кассе. За ними длинная очередь, им не хватает наличности, они прикидывают, не торопятся.

— Что пробивать?

— Один салат, одно пиво и оба круассана.

Отставляют второй салат и второе пиво. Но так тоже не хватает. Тогда оставляют и круассаны.

Теперь даже есть какая-то сдача. Хромой собирает мелочь в бумажник.

— Оставлю на чёрный день, — говорит.

— Чёрный день наступил сегодня, — недовольным тоном говорит кассирша.

Потом я вижу, как они вдвоём ковыляют на детскую площадку мимо занятых лавочек и усаживаются на качели. Сгущаются сумерки.

2012

***

Напротив меня старушка с молитвословом и внук. Ему лет пятнадцать, копается в мобильнике.

— Так что нам повезло. А знаешь почему? — она складывает рупор из ладони и расписания, подносит его к лицу внука, я слышу слово «молитва».

— Вот как бывает! — говорит она громко.

Некоторое время она его не трогает. Потом достаёт листочки из отрывного календаря. Один из них — «О страхе Божием».

— Прочти, ну прочти ещё раз, — говорит она громким шёпотом, — пробеги глазами.

Внук смущённо отказывается.

— Вечером.

— А вечером ты не успеешь! Тебе советуют как лучше, а ты идёшь на поводу у себя. Потом жалеть будешь!

2012

***

Не сразу замечаю усевшуюся напротив меня краснолицую женщину в ядовито-зелёной маске ныряльщика поверх очков.

Заляпанное белой краской мужское пальто коричневого цвета. Седые волосы, грязные пальцы, обувь на босу ногу.

Ест чипсы, причмокивая, запивает их клюквенным соком. Обсыпает себя крошками, никто не садится рядом. Высморкалась в пальцы, вытерла их об одежду.

Стала снимать один башмак, под спортивными штанами оказались джинсы. Свернула пакет от чипсов, положила вместо стельки.

Надела башмак, втянула голову в плечи и заплакала.

Затем встрепенулась и вышла из электрички в промозглую темноту, и не где-нибудь, а на станции Станколит — недалеко от Москвы-Сити.

2009

***

Когда я код набирал, откуда-то из подвала выбрался еле стоящий на ногах подросток с полторашкой оранжевого пойла и вместе со мной зашёл в подъезд и лифт. «Извините, — говорит, — что я пьяный. Просто это. Дорогу ищу в детство».

2012

***

Ходил по плацкартному вагону, когда мы ехали из Львова, и продавал книжки своих стихов. Вернее, пытался продать. И не боялся быть посмешищем. Или боялся, но всё равно продавал.

Я полистал книжку. Мечта, любовь, душа, Бог. В одном месте поэт раскаивается в собственной нечуткости: он раньше не понимал, что у Господа есть потребности, а вовсе не причуды, каковыми он их, глупец, раньше считал.

Вернул книжку. Отрицательно помотал головой, понимая, что любые слова будут сейчас неуместны. Он вздохнул:

— Что ж, спасибо, что поинтересовались.

Некоторое время я смотрел ему в спину, а когда он уже дошёл до туалета, налил в стаканчик «Шато Руж» и побежал за ним.

— Хочу вас угостить.

— Алкогольное?! — он пропел это слово с неподдельным ужасом; затем улыбнулся: — Спасибо вам большое. Простите меня, но я не приучился пить алкогольное за всю свою жизнь.

Худенький, не больше сорока, с проседью, в белой рубашке, с рюкзачком.

2011

***

Нервная женщина закуривает на перроне. Чуть возмущённо что-то шепчет в пространство. На лбу бумажный венчик с молитвой — как бандана.

2011

***

Где-то между станциями Выхино и Косино неподалёку от меня садятся немолодые люди — он и она, пропитые, она седая, соль с перцем, он беловолосый, с виноватым выражением лица, похожий на доброго пса.

Я замечаю их, когда грязная влажная салфетка, которую женщина выкидывает в окно, снова залетев в вагон, падает мне на колени. Он смотрит на жену чуть улыбаясь, а её лица я не вижу — она сидит ко мне затылком.

И вот она говорит ему: «Как же ты меня заебал, как мне с тобой скучно. Чё молчишь, сказать нечего? М-м-мудила. Эх!» — и замахивается на него. «На хуй, на хуй пошёл отсюдова!» А он сидит терпеливо, огрызается ласково.

А она слово за слово распаляется — раз по щеке его шлёпнула, два по сломанному носу костяшками пальцев заехала. А он возьми да отмахнись. «Кто бабу бьёт, не мужик, а хуета! — завизжала она. — На хуй, сказала, съебись!» И набросилась на него.

Он её оттолкнул, и тут к ним подошёл молодой парень — белая маечка, загорелые бицепсы. «Слышишь, блядь, ты чё руку на женщину поднимаешь?!» Тётка притихла испуганно, мужик тоже оторопел, а парень ему: «Встал и вышел в тамбур, побеседуем!»

Мужик поплёлся за ним, тётка, не поворачиваясь, втянула голову в плечи. На глухие толчки, доносящиеся из тамбура, встал было ещё один парень, но его удержала за руку девушка — дескать, не ввязывайся.

Мужик, вернувшийся с кровавой струйкой за ухом, с ещё более виноватым выражением лица молча сел напротив жены. Она от него отвернулась в окно.

2010

***

Мужчины всё-таки совершенно иначе общаются между собой, нежели в присутствии женщин. Это реально тот мир, куда не дозвониться при всём желании, он тут же меняет интонацию:

— Да, котёнок. Да. Хорошо. Котёнок, ну как получится. Утром приду. Как обычно, котёнок. Сонька чё? Лекарство дала? Хорошо. Звони, если что. Чуть что — сразу звони, — кладёт трубку и снова превращается в себя, увлечённого, азартного, жесткого.

— Блядь, как же домой не хочется!

— А жена, — спрашиваю, — как же?

— Да чё жена, там тёща!

— Как в анекдоте?

— Хуже.

И ржёт, и мается, и избывает себя, всю свою мужественность — не ради семьи, не-а, он именно здесь и сейчас живёт, дышит, матерится, полыхает, отдаёт тепло, сшивая мокрое дерево шуруповёртом.

2009

***

Я засыпал, когда это семейство суетно ввалилось на какой-то станции и стало располагаться, не зная, куда поставить огромное количество сумок. Непрестанно орал годовалый ребенок. Я с интересом наблюдал за Ромой, молодым благообразным парнем, за его четверыми детьми-погодками, за его беременной женой, за престарелой тещей и подростком — как я понял, племянником.

Я черкал в блокноте, когда четырехлетняя Элина подошла ко мне и заглянула через плечо. Я нарисовал ей льва и динозавра на каком-то листочке, потом по ее просьбе — в своем блокноте и своей ручкой — «чье-нибудь лицо». Увидев, что получилось (мы сошлись на том, что это баба-яга), она попросила «дедушку», а затем «девочку».

Несколько раз спросила, где мои дети. Улыбалась и говорила: «Ты мой друг! Папа, папа, смотри, как красиво рисует мой друг». Дети липли к отцу, он и впрямь казался тёплым человеком в отличие от нервных жены и тёщи. Те постоянно кормили детей булочками, постоянно укладывали их спать, а при этом кричали на Рому. Рома снисходительно и терпеливо улыбался.

Старший из детей, имени которого я так и не запомнил, говорил что-то плохоразличимое. Мы потом разговорились с Ромой. Он рассказал, что у сына испуг, но, как говорят врачи, скорее всего, перерастет. Рассказал, что они по какой-то религиозной программе летят в Америку жить, ночевать будут в Шереметьеве. Волнительная, словом, поездка.

Мальчик вдруг запаниковал: «Папа, папа, зачем поезд так быстро едет, зачем ты так сделал?!» — и с ужасом вглядывается в окно. «Успокойся, — объясняю, — это просто чтоб быстрее доехать». Мальчик расплывается в улыбке и, разбивая на слоги, монотонно произносит: ты мой па па по е дешь со мной я тебя люб лю ты всё по ни ма ешь.

Мы выходим с Ромой в обледеневший тамбур, и мне хочется сказать ему что-то экзистенциальное — мол, мы все чувствуем, что поезд летит в темноте, а кроме рельсов ничего и нет, а мальчик просто так и говорит, если страшно, не прикрываясь рациональными объяснениями.

Я что-то рассказываю о страшных снах, о непонимании, как двигаться дальше, я пою ему недавно сочиненную песню, где звучит «господи, если я тут тебе нужен, сам и неси, сам и неси», мне как будто хочется тоже получить от него одобрения, погреться от его терпеливого оптимизма. А он после песни сказал мне: «Священником будешь».

Это было действительно больно — видеть, как Рома пытается уложить спать своего пятилетнего сына, а тот смотрит в пространство и произносит с оттяжкой, словно намеренно бьет в одно и то же место: я не люб лю те бя па па я не люб лю те бя па па па па я не люб лю те бя, а Рома, делая вид, что не слышит, продолжает его баюкать.

2006

***

Вообще никого, напрочь! Я не понимаю, что происходит. Это называется игра. Так, не называем, это мы не называем. Ради бога, идите. Слушайте что хотите, слушайте что хотите, хоть чего, новости, хоть чего хотите слушайте. Я хочу знать признаки, когда закончатся в Москве вот эти пробки, вот это, понимаете, ды-ды-ды-ды-ды-ды-ды, туда-сюда, туда-сюда, ночью, утром, круглые сутки люди не спят.

Связано! Она нестандартная. В какое-то время она появилась нестандартная. Она — летняя, я допускаю, но она появилась у всех, причем странным образом. Вы хорошо идете, хорошо. Боролась-боролась за здоровье мужчин, боролась, доборолась, поняла, что не тем путем, спросила, да, идете не тем путем, пошла другим путем, мне сказали — да, идете тем путем, начала бороться тем путем, отсылать в семьи, всё, сказали, хорошо, это правильный путь. Ничего. Полмесяца — никакого результата. Вы знаете, я что, не человек, что ли? Ну я же переживаю! А я не могу его сказать, вы же знаете, я не могу его сказать. Вы тоже знаете, вы все всё знаете. Все в Москве что-то знаете. Я не понимаю, почему нельзя договориться. Значит, мы так будем биться сто лет.

С чем? Ну, непонятно с чем. Понимаете, вот я и хочу, чтобы эта битва когда-то закончилась. Когда-то закончилась. Чтоб я когда-то почувствовала себя обычным, спокойным, нормальным человеком, чтоб я вышла в мир, чтоб я ни на кого не обращала внимания, чтоб я не видела вот этих машин — закрытых, открытых, туда-сюда, туда-сюда, черные, белые, открытые, вот он поехал — я за него боролась, я боролась именно за два стёклышка, только добилась — закрылись все. Но так не бывает, я тоже не дура, понимаете, я тоже не дура! Я же понимаю, что если я что-то сделала — и вдруг в ответ все эти стёкла закрылись — ну не просто так, не просто так! Я не могу каждого.

Понимаете, я уже каждого отключаю, каждого, каждого, каждого. У меня слов нету — каждому сказать, что надо беречь мужское здоровье. Сказать, что надо идти в семью и рожать детей, все мне показывают, да-да-да, приезжает машина, стоит, выходит мужчина вот в таком виде, я договорилась, вы знаете, неважно, выходит мужчина, открывает заднюю дверь, я тоже не дура, я понимаю, что задняя дверь что-то значит больше, чем передняя, я так сама себе кумекаю, стоит-стоит-стоит, вот в такой одежде, как у вас, в этих коротеньких, я понимаю, к чему идет речь. Через некоторое время он достает ребенка, я думаю — боже мой, слава богу! Ко мне спиной, долго-долго, думаю — слава богу, ну наконец-то они уйдут. То есть они возьмутся за, извините, за голову. Ну хоть это прекратится, понимаете, вот это насилие над мужским организмом — это прекратится.

Конкретно не будем объяснять, вы и сами всё знаете. Машина уезжает, всё хорошо, я ему хлопаю, уехал. На следующий день опять такое же, твою мать. Молодой человек, я не вам, я не вам, я уже просто не выдерживаю. Вот ходите в таком виде, ходили в шлепанцах — да, совсем плохо было, кроссовочки — уже лучше, штанишки опустили пониже — слава богу, хоть штанишки опустили, хоть кто-то, чего-то, продвижение. Но это такие единицы! Я же не могу к каждому подойти. Когда это закончится? Ребята, давайте это как-то заканчивать. Сегодня в полпервого ночи я не спала, я вышла и с ними поговорила. Я сделала ошибку — они все обиделись и закрылись, вот так. И опять всё по новой. Это идет чуть ли не с весны, я не могу с этим бороться. Как мне быть. Вот вы все стали ходить в наушниках. Либо вы меня не слышите… Просто так не может — вся Москва одеть наушники. Я не дура всё-таки, ну не настолько.

Эмоциональная, да, я знаю. Я хотела их одеть, я хотела — но вы представляете, в моем возрасте воткнуть сюда эти? Меня не раздражают, меня беспокоят. То, что я сейчас эмоциональная — это не значит, что я возбужденная. Я эту версию много раз уже получала. Сейчас буквально в некотором ээээ пространстве я тоже получила эту версию. Живите своей жизнью, не обращайте ни на что внимания. Я могу не обращать внимания даже на мотоциклы, я могу не обращать внимания на те пять машин друг за другом, не обращать на внешний вид. Я хочу одно, я не договорила: я хочу понять, когда — я — могу — быть спокойной. Могу понять, что это игра, как она, я вычитала, игра престолов, не знаю, что это такое, но я поняла, что это да. Когда она закончится? Они когда-то опустят не опустят — это их дело, вы оденетесь не оденетесь — ваше, сумочки опустят не опустят — тоже. Допустим, я не буду на это обращать внимания. Где признак, что эта игра закончится, где признак? Вот это главное, что меня волнует.

Один раз, опять в очередной раз я тогда ошиблась, опять всё закрутилось по новой. Вот проехала мимо моего дома — такой праздник был, ой ребят, мало не показалось, честное слово! Я увидела совершенно нестандартное, в рамки разумного человека не влезает. Я увидела — едет две машины, ну машина какая, в смысле с прицепом, платформа, на ней стоит большая такая не конура, а как комната, большая такая — и почему-то две, не поняла, почему две. Одна за другой. Едут. Самое интересное, у одной комнатки с одной стороны стена отсутствует, и там такие стеллажи, стеллажи там, спальные места, то есть жилая комната практически. Когда повернули, я увидела, что у второй машины, такой же точно конурки, открытая другая стена, понимаете? И там точно такие же эти. Это повод — для радости! Истолковала именно это так, что я, ну допустим я, могу выйти из какой-то своей конурки в какой-то большой мир. Там был выход.

2014

Нигдетство

Отбиваешь от груди мячик: тебя зовут — Юра! Коля! Миша! Придурок! Леша! Валера! Сабжá! — на слове «сабжа» все вздрагивают. Мячик отбит на автомате. Теперь тебе выберут имя пообиднее.

Московские прятки от обычных отличаются тем, что ты поворачиваешься ко всем спиной, и тебя по ней кто-нибудь бьет. Теперь ты должен угадать, кто это сделал. «Я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я-я!» — кричат наперебой и тычут в себя большими пальцами. Кто-нибудь, например, помалкивает. Ты давно уже знаешь, что это для отвода глаз: скорее всего, не он. Ты делаешь предположение. Оказалось, как раз таки он: положите вещь, которую хотите спрятать, на видное место.

Теперь тебе нужно бежать вокруг дома — чем быстрее его обежишь, тем меньше времени останется им, чтобы спрятаться. Идешь шагом. Можно схалтурить: подглянуть из-за угла. Но если тебя слишком долго не будет, это вызовет подозрения. За домом грядки, объеденные вишни — аккуратно, не споткнись о водосточную трубу.

Из подвала пахнет сырой каменной пылью. Там сидит дядя Молодя, у него солидол и паяльник, у него водка в граненом стакане, тельняшка и голые девушки на стенах. Дядя давно уже дедушка, такая вот вечная володость. Он называет всех «суткин ты кот», для связки слов использует оборот «забодай тебя комар» и запрещает обносить виноградники.

Ты монах в синих штанах, на лбу шишка и мертвая мышь в кармане гниет, теперь никто никого не найдет, тебя послали по синей дорожке на одной ножке, ибо тебе позарез нужен цвет, которого нет в ассортименте, и ты прыгаешь нелепым циркулем, раздумывая о том, что вокруг юго-север.

Пока девчонки разрывают стебли одуванчиков на волокна и делают что-то вроде шиньонов, опуская их в дождевую воду и наблюдая, как те скручиваются в тугие спирали, ты с помощью увеличительного стекла фокусируешь солнечные лучи на муравейнике. Я, мы — ямы. Без номеров — бездна миров.

Ты сидишь на орешнике, выведенный из игры в выбивалы. Выше земли, я в домике. Христик толкает Нельку — скорее всего, не нарочно — она падает с качелей, и те догоняют ее сзади. Настик, брат Христика, в ужасе бежит за бабушкой. Море волнуется три, рекламная фигура на месте замри. Разбойников в наших краях больше нет, всех извели: казачья станица как-никак. Хозяин голубятни умер, и она опустела, — а ведь раньше он частенько показывал через сетку белого голубя или снесенное им яичко. И говорил, что корочки от болячек очень вкусны, если насобирать много и зажарить в масле.

Как, играя в крокодила, показать жестами загаданный тебе «график»? — надо просто очертить воротник, горделиво выпрямившись, и икнуть. Тили-тили-тесто, скандируют друзья, и оркестр играет Yesterday, поздравьте друг друга, мама торжественно крепится, ты движешься невпопад, и расписываешься неловко, и невесту целуешь как-то вскользь.

Гриб прилип, отлип, стоп.

— Поца, приколитесь, Котя сёдня трубу ебал. Котя, покажи как!

— Пошел ты.

— Ну покажи-и-и, покажи!

— Да вот так и ебал! — Рома вскочил с лавочки, схватился обеими руками за столб и подвигал тазом в его сторону. — Ах, ах, ах.

— Котя голубой, — засмеялась Снежана. — Он когда вырастет, женится на мужике и заставит его рожать.

Котька вспыхнул, губы его задергались, и, чтобы не разреветься, он плюнул в Снежану. Попал ей прямо на кроссовок.

— Дурак! — закричала Снежана и побежала к дому.

Котя долго смотрел, как ее желтая футболка мелькает в окошках подъезда. Третий этаж, четвертый… Сейчас приведет бабушку, и та начнет ругаться, объяснять, что Снежана девочка и ее нельзя обижать. И не поверит, если рассказать, что эта самая девочка только что наговорила тут.

Рома, Надя и Лёша, притихнув, болтали ногами и переглядывались улыбками.

— Вот тебе попадет сейчас, Котя, — сказала Надя. — Снежанкина бабушка такая злая.

— Давайте смотаемся?

— Давайте.

Когда заплаканная Снежана появилась с бабушкой, на синей лавочке, усыпанной лепестками облетающей вишни, никого уже не было.

III

— Вчера Галаголь опять выходила. Прикиньте, мы закричали ей: «Дважды два!», она повернулась и, как обычно, стала крестить воздух, а потом вдруг заорала: «Будьте прокляты, кто вас высрал!» — а Денис испугался, заплакал и убежал домой.

— Вообще-е-е. И чё, она теперь кричит «будьте прокляты»?

— Да, всем кричит. Совсем с ума сошла.

— Почему Галаголь?

— У нее фамилия такая. В первом подъезде живет. И в списке есть.

— Пойдемте посмотрим?

— Попёрли.

Список жильцов очень старый. Фамилии выведены краской кирпичного цвета. Напротив квартиры шесть написано: «Глаголь О. Ф.». Она тут живет давно. Тощая старуха, волосы бубликом. Написала заявление управдому, вокруг мусорников раскидали куски отравленного мяса, и почти все собаки подохли. И Чара, и Альфа, и Черныш, и даже Трахунья. Трахунью хоть и не любили (ее погладишь, а она тут же лапы на плечи кладет и трахать начинает, Котька трубу точно так же), все равно было жалко. А Тяпу мы сами выходили. И щенков ее выходили — кормили, в коробке держали, старые вещи из дома выносили, чтобы щенкам спать было удобно. Галаголь видели только издалека и очень редко, она почти не выходила из квартиры. Близко подходить было страшно.

— У нее, говорят, такой почерк красивый. Тетя Зоя видела заявление. И не скажешь, что она сумасшедшая.

— Тихо! Кто-то идет!

По лестнице спускалась сама Галаголь, на нее невозможно было смотреть от страха.

— Пошли вон отсюда! — рявкнула она.

Мы вылетели из подъезда и побежали кто куда, забыв прокричать «дважды два».

Сердце двора бешено колотилось.

Борька загадочно и надменно смотрел на Саню.

— Ты чего?

— Дашь интервью? Я уже у всех взял.

— Интервью?

— Ага, — и Борька достал из кармана черный плеер.

— И что, записывает? — восхищённо сказал Саня.

— Записывает. Настоящий диктофон.

— Везуха. Тебе сегодня купили?

— Да. Ну что, отвечай на вопросы.

Борька нажал кнопку «Rec».

— Здравствуйте. Как вас зовут?

— Саша.

— Сколько вам лет?

— Восемь.

— Ваша любимая группа?

— Спайс Гёрлз.

Борька щелкнул кнопкой и расхохотался.

— Теперь я всем покажу эту кассету! Девчонки еще не знают.

Отмотал, включил.

«Сейчас мы возьмем интервью у самого главного сутенера нашего двора, — зазвучал глухой голос. — Здравствуйте! Как вас зовут? — Саша…»

— Урод! — Саша обиделся еще и потому, что у него нет диктофона, чтобы самому провернуть такую здоровскую акцию.

— Я еще у Лады взял.

«Сейчас мы возьмем интервью у самой главной проститутки нашего района. Как ваше имя? — Лада. — Сколько вам лет? — Девять. — Ваша любимая группа? — Бэкстрит Бойз…»

— Козел. Ладка, Надя, Снежана! Этот козел нас всех записал!.. — Саша так и не выдержал своего неучастия в этом.

Лада все рассказала маме. Кассету потом разбили, дали Борьке подзатыльник и заставили извиниться перед девочками.

— Вечером будет дискотека, моя мама вынесет магнитофон к подъезду. Удлинитель протянет через форточку.

— Ла-а-а-ада, это же клёво! — Надя вынула заколку из волос, тряхнула головой и снова стала собирать длинные темные волосы в хвост.

— Да, круто, — вразнобой стали повторять пацаны.

— А у тебя есть кассета: «Я-я-я-коко-джамбо-я-я-е»? — напел Котя.

— Есть конечно. Принесу. И «Макарена» есть.

— А Серёжа танцевать не умеет, — девчонки прыснули.

— Ой, можно подумать, вы умеете.

— Мы — умеем. А ты нет. Обоснуй, что мы не умеем.

— Не умеете!

— Да ты, наверное, на дискотеке ни разу не был.

— Ну и что.

— Ну и то. И вообще ты фуфло какое-то слушаешь, «Золотое Кольцо». Даже моя бабушка не слушает.

— Да как же.

— Да, да! — Рома снова вскочил и встал лицом к аудитории, чтобы его было лучше видно. — Он, приколитесь, когда бабки всякие старые собрались во дворе с гармошкой, подсел к ним и стал подпевать! Баба Валя там была, баба Дуся, дедушка Боря — все, короче.

— Ха-ха-ха, — заржали. — А ну спой нам!

Я напрягся.

— Спой, спой! — Лена самая старшая, ей почти одиннадцать. У нее светлые волосы и глаза медового цвета. Не темный мед, а желтый. В нее влюблены и Ромка, и Денис, и, возможно, я. О других обычно легче сказать.

— Спой какую-нибудь такую песню, — Лена смотрит на меня.

— Не буду.

Тогда Лена садится передо мной на корточки и смотрит в лицо снизу вверх. Деться некуда.

— Ну для меня спой. Это серьезное дело, народные песни. А что. Хватит ржать! — прикрикнула на остальных, и смешки потухли. — Спо-о-ой. Пожалуйста. Ничего смешного тут нет. Это мы всякое говно слушаем. «Руки вверх» там, Линду. Спой. Мы не будем смеяться.

Тишина. Все ждут.

— Ладно, — Лена встает, — раз не хочет человек петь, то не надо.

И я запел. Тихонько, на одной ноте — но запел. «…виновата ли я, что мой голос дрожал, когда пела я песню ему».

Дети смеялись так громко, как только могли, набирая побольше воздуха и демонстративно выкашливая смех.

Лена смеялась тоже.

Басика будто бы только и делала, что сидела на краю дивана, никуда не смотря. Доподлинно неизвестно, настолько ли плохо она видела, как об этом рассказывала. Басика, спрашивал я, как ты видишь? Расплывчато, Сержик, отвечала она, и я вглядывался в мутную радужку глаза. У мамы с папой, которые видели лучше, в глазах и впрямь было больше ясности — не было этого разлохмаченного краешка радужки и пожелтевших, как творог, белков. Бабушке стоило больших усилий подняться с дивана. Ей было смертельно лень.

Выйдя на пенсию, она ни дня больше не проработала. Просто не желала никуда ходить, хотя могла работать в санатории, получать приличный оклад, в общем-то, особо себя не обременяя. Да ну, вот еще, рассудила она. Немощной Зоя Сергеевна не была, но ей хотелось наконец состариться и вздохнуть облегченно.

Она безвылазно сидела дома, я копошился рядом. Чем я был занят, не могу вспомнить. Но в памяти отложилось, будто бы все мое детство прошло там, на Октябрьской, у самой черты города, на странной высоте четвертого этажа, откуда все видно как-то по-особенному — вроде как смотришь деревьям в вырез груди. Да брось ты, сказала мне мама, придумаешь тоже. Мы тебя только на выходные туда отвозили, и то не всегда. И в садик ты ходил регулярно, сам подумай.

Убедительно вроде, но стойкие кадры из детства от трех до шести — это туевая аллея за домом, бабульки на лавочке и балкончик над трассой, стремительно уходящей в неизвестность за городскую границу, в сторону грозной синей Бештау. Балкончик был огорожен прутьями, и внутри было щекотно от страха, когда я свешивал ноги, чтобы выдувать разноцветные планетки мыльных пузырей или смотреть в светлую непостижимую высь океана, над которым летел мой космический кораблик, а мне, космическому капитанчику, приходилось высматривать островки с помощью подзорной трубы — какого-то сантехнического элемента из белой пластмассы. Но нет, приземлиться было негде, только белые перистые облака, как мыльная пена в ванной, как далекая морская рябь, восторженно-солнечный ужас.

У басики были бульдожьи щеки и длинные седые волосы, собранные в бублик. Однажды она их распустила, и я поразился, как много их, оказывается, — всю спину закрывают. Басика была полная и ласковая, только ласковость её совсем другая: угрюмая, не радушная, не приветливая, как, скажем, у бабушки Дениса. Резкие ноты появлялись в голосе, когда она говорила о моей маме. «Ольгу — не люблю! И Антона не люблю!» Не помню, спрашивал ли: а меня? — может быть, и сама отвечала: «А тебя люблю, Сержик», — и целовала в лоб.

Удивительное сходство с нами было обнаружено в книжке на иллюстрации к стихотворению Барто. Те же щеки, тот же бублик, а Сережа — в полосатом свитере точно как у меня. «Если вы по просеке, я вам расскажу, как гулял попросите жук, обычный жук». Когда мы все-таки выбирались погулять, было величайшим подвигом дойти до «вторых» туй, высаженных полукругом. Эта аллея была такой долгой, широкой, она вела куда-то в запретное, запредельное, и уговорить басику пройти еще десять шагов (а вдруг аллея кончится и начнется что-то другое?) было трудно, почти невозможно; приходилось возвращаться. Когда я взрослыми шагами прошел ее с другого конца за пять или шесть минут, я впервые почувствовал обратный рост деревьев.

Из давно проданной кому-то квартиры, так долго пустовавшей после бабушкиной смерти, всё уже выветрилось, и пыль стерли, и обои новые поклеили, и телевизор снесли на помойку. А сливы, от которых меня однажды вырвало, нельзя же есть в таких количествах; а вставная челюсть, овощной магазин с характерным запахом земли, окна роддома напротив, горевшие в темноте мертвенным люминесцентным светом, жуткий бабушкин храп «хрр-аш-аш», гоголь-моголь, яйцерезка, тертые яблоки с сахаром; а как вдруг тревога повисла в воздухе, когда взрослые стали чего-то недоговаривать, исчезать, оставлять меня с маминой подругой; а как потом, уже после похорон, басика открывает мне дверь, приглашает зайти, как ты вырос, говорит, и на лице синяки, и пахнет чем-то старческим, и надо куда-нибудь просыпаться, не прощаясь.

Шестое марта, 1992 или 1993 года, папа точно не помнит, — это так показательно, что и я не хочу уточнять; ничего кроме памяти, хоть и живу я в страхе что-то не успеть почувствовать до того, как кончится я и начнется кто-то другой, одна только память, зачем-то возвращающая меня в мои сны, в мои подъезды, в мое нигдетство.

2008, Санкт-Петербург

Малой и Малая

Виталик очень трогательно дзекал — по-белорусски. «Гдзе Малая, не видзел?» — спрашивал он, заспанный, помятый, опухший, когда я будил его на подкове с целью получить ту же самую информацию.

Малая работала. Прибивалась то к одному музыканту, то к другому, меняя места — то арка на Дворцовой, то Малая Садовая напротив Катькиного садика, где вода крутит мраморный шар. Иногда аскала просто так, но попрошайничать легче с песенным сопровождением. Можно еще просить «на струны музыкантам».

Впрочем, и музыкант без аскера практически вхолостую обычно работает. За весь вечер всего несколько человек остановятся, чтобы выудить из кармана лишнюю десятку. Тут фокус в том как раз, чтобы тормознуть, улыбнуться, в глаза заглянуть.

«...до-о-обрым прохо-о-о-ожим, а-а-а-а-а-а!» — старательно тянул я.

То и дело тетки со злостью бросали во всеуслышание: работать идите! — на что Таня со смущенным достоинством говорила: я работаю. Да и он, кивала на меня, после офиса. И правда, пение у Казанского помогало не сойти с ума от трудовых будней канцелярской крысы. Ну и живые деньги, конечно. До зарплаты частенько нужно как-нибудь дотянуть.

Обычно так и делаешь, когда тебе нужен напарник: начинаешь петь — кто-нибудь обязательно прибьется. Малая появилась в первый же вечер, правда не сразу — я к тому моменту уже успел утомиться безрезультатностью.

— Могу поаскать, — предложила. — Только аскерку у Малого нужно взять, а где он — я не знаю.

На голове у нее была замызганная некогда розовая кепка. Я вопросительно взглянул, сойдет, мол, за аскерку? — и Таня поспешила объяснить:

— Я с ней очень редко работаю. Она мне удачу приносит, когда на голове.

Кепка была украшена брошью в форме двуглавого орла.

Подождали. Малой не появлялся.

— Ладно, — сказала она, — поработаю с ней.

Сняла кепку и стала расчесывать немытые высветленные волосы.

Тане на вид было двадцать с лишним. Так и оказалось. Двадцать девять. И Виталику тоже двадцать с неопределенным лишним. Они ведь почти что без возраста.

«…все они в кожаных куртках,

все небольшого роста».

Ладненько вместе смотрелись. Одинаково грязные, одинаково боевые, агрессивные, бесхитростные. Малой и Малая. Приехали из Минска компанией. Человек пять или шесть в общей сложности. Таня работала единственная. Остальные только стреляли у нее на пиво или на блейзер.

— Мы ж не бомжи какие-то, — говорила Таня. — Когда ночуешь в парадняке, картона не всегда хватает. А мне на картоне нужно — как я работать буду, если испачкаюсь? К людям подходить будет совестно.

Попрошайничала она и впрямь азартно. Был смысл обменяться телефонами. Но какие нафиг телефоны.

— Позвонить некуда, к сожалению, — говорила Малая. — Мы пока что вписываемся, но завтра надо съезжать, а где дальше будем — неизвестно.

— У тсебя нельзя? — спрашивал Виталик. — Можем и на полу.

Я представлял себе, как в съемную квартиру на улице Партизана Германа вваливается толпа бродяг, и отрицательно мотал головой.

Примечательно, что им, этим неформалам, как они с гордостью себя называли, было, в общем, до лампочки, что я пою. Они из этого ничего не слушали, и только спустя какое-то время стали узнавать песни и радоваться им, одобрительно кивая. Хотя нет, одну песню Виталик прицельно просил, и я разучил ее заново.

«…мне не нравится город Москва,

мне нравится Ленинград.

Мы рано созревшие фрукты,

а значит нас раньше съедят».

Чехол распухал — внутри была охапка мятых купюр. Таня прятала их внутрь, чтобы сверху много денег не лежало, только мелочь оставляла — и опять бегом к прохожим с пустой кепкой. Убедительно выглядело.

Малой слонялся без дела. Томился. Наконец не выдерживал и начинал канючить:

— Мала-а-а-ая, ну дай дзенег!

— Отвали, сказала! Одна за всех впахиваю. Дрыхнешь все время, к вечеру только встаешь, — и легким тычком в живот заводила его бесенка.

— А кто это тут на меня бочку катсит, а? а? — кричал он и грубо, по-мужски хватал ее за задницу, кусал за шею, целовал.

Она визжала, отбивалась, царапала. Смеялась. Задыхалась от нежности. И в итоге отпускала его с сорока рублями. Он моментально исчезал.

— Вот такого люблю, — отряхивалась растрепанная Таня. — И он знает. Подходит, глаза такие. И даю. Сначала пиздюлей, потом на блейзер. Ну нет, не алкоголик. Какой же это алкоголик.

Виталик возвращался с полторашкой химического пойла и первым делом предлагал мне. Видимо, считал, что я отказываюсь потому, что брезгую пить после них. Меня в первую очередь пугал сам напиток, хотя, по совести говоря, то, что я пил питерской зимой спустя всего полгода, не было сильно лучше. Но тогда я говорил, что не хочу, что надо работать, а пьяный в ноты не попадаю, но вечером — обязательно.

— Везет тсебе, — хрипел Малой. — Вечером, у себя, в одзиночку.

«…ты выходишь на кухню,

но вода здесь горька».

Малая упомянула младшую дочку.

— Чья дочка? — изумился я.

— Моя. Не рассказывала? Да, у меня две девочки — одной восемь, другой четыре.

— А кто смотрит за ними?

— Отец смотрит. Ну, мой бывший муж. Нет, они нормально, в Минске, одна в гимназии. Я ему, когда разводились, так и сказала: будешь зарабатывать, обеспечивать. А мне еще всю Россию объездить хочется. Я сразу говорила, что долго так не смогу, я же распиздяйка. А потом вот Малого встретила…

Странно, в тот момент мне казалось, что я всюду опоздал, и даже с гитарой на улицу выходить слишком поздно, а теперь мне кажется, что все было вовремя, и сегодня тоже ничего не упущено — даже больше объективных возможностей делать что хочется. Я спросил, чем они питаются, втайне завидуя всей этой романтике.

— Не-е-ет, — бойко отвечала Таня, — с едой вопрос давно решен. Вообще не платим. Около полуночи в барах у служебного входа выставляют пакеты. Пицца там, все такое. Нет, ну че, пицца — не говно же. Я вот сколько ем, ни разу ничем не болела. Зато какая вкусня-а-а-атина бывает, объедение просто. Мы панки, нам похуй. Мы еще года три будем в Питере тусоваться. Правда, на зиму уехать придется куда-нибудь. Здесь холодно, на улице не выжить.

Однажды место оказалось занято, а с другого нас согнали менты.

— Уходите, — говорят.

— Но ведь петь не запрещено, — пытаюсь возразить я. — Только попрошайничать запрещено.

Это я знаю из прошлогоднего арбатского опыта.

— А то мы не в курсе, что они будут делать, — говорят менты. — Зачехляй инструмент.

Что поделать, пошли искать дальше. Арка на Дворцовой занята всегда, можно было и не рассчитывать. Дотопали до стрелки Васильевского — туда, где спуск к невской воде и свадебные машины то и дело подъезжают-уезжают.

Было боязно и непривычно петь без ощущения стены за спиной, как это было возле Казанского. Было боязно и восхитительно. Свидетели загораживали от Тани женихов и невест, щедро давая крупные деньги. Виталику сунули в руки две бутылки шампанского, он просто обалдел. Слов не находил — такой напиток на халяву!

— Ну как тсебе, как? — спрашивал он меня. Специально отдельный стаканчик надыбал, не поленился. Уважает, надо же.

— Обычный шампунь, чё.

— Ну ты даешь — обычный! — заржал Виталик.

«…теперь я пью свой wine,

я ем свой cheese,

я качусь по наклонной —

не знаю, вверх или вниз».

— Что Сергей — это я поняла, но погоняло есть у тебя?

Таня далеко не первая, кто задавал мне этот вопрос, и я неизменно отвечал, даже объяснить пытался:

— Просто Сергей. Не хочу тут светиться, запоминаться, вливаться в тусовку.

Помню, что меня чуть позже больно уколола эта песня: «...еще не поздно сделать вид, что ты не с нами, еще не поздно отойти от нас подальше».

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.

Скачать: