Зима. Мороз. Мелкий снег нехотя припорашивает уснувшую землю. Две женщины идут по параллельным дорожкам, время от времени сворачивают к приглянувшемуся холмику, то и дело, натыкаясь на свои же следы. Листва с деревьев давно облетела, и местность просматривается как белый лист, но они все же не находят то, что ищут.
— Двести тридцать пятая, двести тридцать шестая, а тут уже двести сорок три. А двести тридцать восьмой нет.
— Да говорю тебе, мы не там ищем. Он совсем в другом месте.
Но та, что помоложе, упрямо сдвигает брови:
— Здесь все двухсотые номера, мы просто проглядели. Вон, смотри, еще одна похожая.
Женщина кидается в сторону аж к третьему ряду и уже оттуда упавшим голосом восклицает:
— Нет, опять не то.
— Что ж ты упертая какая! — откликается та, что постарше, — Мы уже здесь третий круг нарезаем, а ты все не веришь, что я права. Говорю тебе, пошли туда, пока совсем не замерзли.
— Ладно, веди, — наконец сдается первая.
Они вышли на центральную аллею и двинулись по ней, никуда не сворачивая.
— Сейчас аллея повернет, и мы его увидим.
— Кажется, я уже вижу!
И та, что помоложе, поскрипывая сапогами, побежала к цели.
Серебристая звезда, серебристое надгробье. Краска почти не потрескалась. Столик, лавочка. Табличка с надписью: «Безруков Иосиф Тимофеевич 1913 — 1986». Да, ни к чему и табличка. Вот он, смотрит на них с фотографии. Орлиный нос, худые щеки, чуть отвисшая нижняя губа.
— Ну, здравствуй, дедушка!
* * *
Август. Слякоть. Сапоги чвакают по жиже проселочных дорог. И эта нудная морось. Скатка и винтовка оттягивают плечи, и их перестаешь чувствовать. Нет вообще ничего, одна усталость. Скорей бы привал. Или, хотя бы свернуть в лес. Там многолетняя листва покрыла почву, и ноги не так вязнут. Но, ориентироваться в лесу труднее, поэтому, где возможно, идут по дорогам.
Впереди село. Сворачивают в лес. Трех человек высылают к селу, узнать, нет ли немцев.
Вынужденный привал — маленькая радость. Садятся на скатки, пеньки, стволы упавших деревьев, достают фляги, переговариваются в полголоса.
— Если фрицев нет, заночуем как баре, на кроватях.
— Баньку бы для нас истопили!
— А после баньки — к какой-нибудь вдовушке под бочок.
— Ну, ты, Коська, размечтался! Все бабы на селе в очередь выстроились и ждут, когда это к ним вояка Константин пожалует.
— А что. Ты не смотри, что я с виду неказистый. Бабы меня любят!
— Это за что же, если не секрет? Хотел бы я посмотреть, какая старушонка на тебя глаз положит.
— Да мало ли, кто глаз положит! Главное, на кого я посмотрю.
— Ну, и на кого ты посмотришь? Кто посдобнее, или помоложе?
— Нет. Я не так выбирать стану.
— Ну и как же?
— Сначала разрешу себя в баньке искупать. Потом пусть бельишко чистое дадут. А уж как кормить меня станут, буду оценивать, чье блюдо самое вкусное. И скажу я той барышне: «Сударыня, есть у меня дружок, Степаном зовут, он за такой вот пирожок любое желание выполнить может. Ему с таких пирожков все нипочем становится. Хочешь — дров наколет, хочешь — забор починит. И, вообще, если хочешь, лучше его не найти!» Вот и ты, Степаха, у меня пристроенный будешь. А я стану им рассказывать, как мы фрицев проучить решили.
— То-то мы от проученных и драпаем!
— А это хитрость такая военная. Это мы их в тылы за собой заманиваем. А немец, как охотник за зайцем, за нами погонится, да от своих и оторвется. А мы их в такое вот село заведем, и окажутся они в окружении баб наших. И скажут наши бабоньки: «Так вот кто причина, что мужиков наших в армию забрали!» И давай их бить-колотить! Кто кипятком поливает, кто капустой тухлой закидывает. Фрицы — ноги в руки и бежать! И до самой Германии. А ту, которая лучше всех управляется, я и выберу.
Бойцы смеются. Но веселье недолгое. Возвращается разведка, сообщает, что и в этом селе немцы. Дальше идут лесом.
— Слышь, Коська, — спрашивает Степан, — как же они сюда пройти сумели? Когда же мы к своим пробьемся? Тихо кругом. Куда фронт-то подевался?
— Как прошли, говоришь? Нечисть они. На метлах пролетели.
Автоматная очередь разрезала тишину. Все-таки, наткнулись на немцев. Отстреливались недолго — нечем.
— Стафайтесь. Ви окружены!
Загнали в кузов грузовика. Отвезли в лагерь. Ночевали под крышей, на соломе.
— Костян, что делать будем? — дернул за руку Степан, когда в бараке попритихло.
— Что делать? Бежать. Мы с тобой из финской мясорубки домой возвратились не для того, чтобы фрицы нас как ягнят повязали. Приглядимся, где у них слабина и деру.
Лес шелестит желтеющей листвой. Воздух прохладен и свеж. Скоро встанет солнце, и они пойдут ему навстречу. На восток, все время на восток. Где-нибудь там все равно будет фронт. Рано или поздно они доберутся до своих. Наконец, небо посветлело. Теперь можно идти. Идут молча все четверо — Степан, Константин, Сергей и Александр. Сашка совсем молодой, кажется, студент. Прислушиваются к тишине. Послышался шум. Встали, затаились. Шум приближается, нарастает. Превращается в голоса. Речь не наша, немецкая — говорят, как лают. Солдаты прочесывают лес. Спрятаться негде, бежать некуда.
Фрицы выстроили пленных. Четверо беглецов стоят напротив.
— Фот, смотрите, что быфает с теми, кто пыстро бегает, — говорит очкастый офицер, обращаясь к притихшему лагерю.
Потом поворачивается к четверке и произносит:
— Много полсали, испачкались в грязи. Сейчас мы устроим фам душ.
Командует:
— Растется! Шнель, шнель!
Беглецы раздеваются.
— Зайти ф реку!
Идут.
— Глупше, глупше.
Вода по пояс, по грудь, по плечи.
— Стоять! Так стоять бутете сутки, — офицер разворачивается, уходит.
Три автоматчика расположились на берегу, на случай, если кто вздумает уплыть.
— Вот гады! Лучше б расстреляли сразу, — цедит сквозь зубы Сергей.
— Сколько по науке может продержаться человек при такой температуре? — спрашивает Степан.
— Не дождутся, — отвечает Константин, — Пусть они по науке живут, а мы институтов не кончали. Ты лучше вот о чем подумай. Вот ежели бы они нас на воздухе нагишом поставили, ночью мы бы, как пить дать, простыли. А здесь мы как в термосе. Что днем, что ночью, вода одну температуру держит. Главное, к ней привыкнуть. Они думают, мы тут подохнем. А мы, Степаха, с тобой еще до Берлина дойдем. Финны нас своим огнем минометным жгли — не сожгли. В огне мы, стало быть, не горим. Ну и в воде не потонем!
Стемнело. В лагере прозвучал отбой. Пулеметчики сменились в третий раз. Два прожектора освещали головы стоящих в воде беглецов. Тела онемели, перестали что-либо чувствовать.
— Вы, мужики, как хотите, — клацая зубами выговорил Санька, — А я сейчас ныряю, и на тот берег.
— Не горячись, дурашка, — ответил Серега, — Мы у них в свете прожекторов как на ладони. Пристрелят.
— А, все равно подыхать.
Голова студента скрылась под водой. Метра через три Санька всплыл, вдохнул воздух и опять нырнул.
Автоматчики на берегу всполошились, забегали. Несколько очередей, короткий вскрик, и голова студента вновь ушла под воду. На этот раз навсегда.
— Эх, черт! Ну, что же ты, дурашка! — по щекам Сергея катились слезы.
— Знаете, а может так и лучше, — сказал Степан, — Он хоть что-то попытался сделать. А мы тут просто так подохнем.
— Я, если подохну, — как-то мечтательно заговорил Константин, — То сразу Богу счет предъявлю. Я не крал, не чревоугодничал, стрелял только на войне, а это дело святое. Стало быть, имею право на исполнение желаний. А так как я мало что в жизни получал из того, что желалось, то просить буду для всех. Вот ты, Серега, что в этой жизни хочешь?
— Я, — слезы перестали катиться по его щекам, — Я все время хотел в Москве побывать, в Мавзолей сходить, Ленина увидеть. И в Ленинграде.
— Ну, так я Богу и скажу: «Хочу, мол, чтобы Серега, пока всю страну не объездит, тут, у нас в раю, не появлялся». А ты, Степаха, чего хочешь? Степан, ты что молчишь? Степа!
Степан приподнял веки, чуть слышно произнес:
— Я, брат, раньше тебя Бога увижу, — и стал медленно оседать.
— Степа, не надо, не умирай! Ты не можешь нас бросить! Степка-а-а!
Над горизонтом поднимается солнце. Очкастый офицер подходит к реке. Двое из четверых русских дожили до рассвета.
— Выходить на берег, — командует немец.
Константин выходит. Натягивает мокрую одежду. Тщетно пытается согреться. Заходит в барак. Кто-то протягивает ему флягу. Делает глоток, другой, третий. Жидкость обжигает, приятным теплом разливается по жилам. Проваливается в небытие. Кто-то толкает его в бок, тормошит за плечи:
— Коська, вставай. Да подымайся же. Опоздаем на построение.
Возвращаются в барак. Доходит до соломы и снова проваливается. Кажется, его лихорадит.
* * *
Веселое солнце играет со мной в прятки. Оно то прячется в листве деревьев, то выглядывает из-за нее озорным лучом. Я ловлю солнечных зайчиков маленьким зеркальцем.
— Пру-у-у, — дед натягивает вожжи и снимает меня с телеги. Ставит на поляну в огромную траву.
В траве своя жизнь. Вот, сверкнув голубыми крылышками, прыгает кузнечик. Какая-то букашка смешно сучит лапками, пробираясь в цветок клевера. А какие красивые бабочки! А цветы! С листа шалфея снимаю божью коровку и зажимаю в руке.
— Деда, угадай, что у меня в кулачке?
Дед изображает сосредоточенное раздумье.
— Наверное, ты нашла изумруд, который белка обронила?
— Неа.
— Ну, тогда ты сняла с цветка Дюймовочку.
— Не угадал.
Лицо деда озаряется:
— Знаю, там у тебя бегемот. Точно!
Заливаюсь смехом и разжимаю пальцы:
— Божия коровка, улети на небо. Там твои детки…
Букашка взлетает. А мы садимся за импровизированный стол из тканьевого покрывала, разливаем из термоса чай, перекусываем.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.