Дарованные встречи

Дарованные встречи

1

Для большинства детей проблема

исключительно в том, чтобы быть любимым —

быть любимым за то, что они есть.

Эрих Фромм

Знаешь, отчего хороша пустыня?

Где-то в ней скрываются родники…

Антуан Экзюпери

Мария Ивановна, крепкая, дородная женщина ближе к пятидесяти, казалась нам небожительницей. Откуда она приходила в школу по утрам и куда уходила, какой была в повседневной жизни — такие вопросы в начальной школе даже не возникали. Дети, всегда такие внимательные к деталям внешнего вида, не помнили ничего из ее гардероба. Наверное, потому, что он отражал ее характер. Строгий, невзрачный, без излишеств, как униформа. И непроницаемое лицо партийного работника. Это была не женщина, а монумент, который еще и обладал способностью учить, порицать и изредка хвалить. Кабинет (под стать хозяйке) был образцом высокой морали и нравственности: строгий, аскетичный, с портретами пионеров-героев на стене, перед которыми было стыдно за все… Все, что говорилось Марией Ивановной — воспринималось как закон. По крайней мере для меня. Как-то я пропустила занятие, а мама не нашла времени написать записку с объяснениями — и я решила в школу просто не ходить. Мария Ивановна, предупреждала, что без справки к урокам не допустит — почему же мама мне не верит?!? Что может быть страшнее грозного лица учительницы? Разве что крики мамы, выталкивающей меня на улицу?

Наш класс в своем разнообразии был похож на весь многонациональный Город Детства. Грузинский мальчик Гиви дружил с азербайджанцем Азером, плохо говорящем на русском. Артур (сложной для меня национальности) ходил не разлей вода с Сашей и Сережей. Карина и Мила перешептывались с лучшей подругой Севой. Таира, родом из Дагестана, была всегда одна, потому что стеснялась или испытывала неловкость за многочисленную, но все еще растущую семью. Ее папа, наш сосед дядя Зияд, не терял надежду обрести сына, и мама ходила в ожидании в четвертый или в пятый раз. Еврейский мальчик Вадим уехал в Израиль в классе пятом, но пока тоже был с нами и жил активной школьной жизнью, не зная, что там замышляют его родители. Еще живы были ветераны, и мы их ждали на школьные праздники. Они, среди них и мой дедушка, крепкий и статный Иван Васильевич, приходили на праздник Победы, в форме, увешанные орденами, и рассказывали, как рука об руку, всей многонациональной страной, мы победили фашистов, справились со вселенским злом. Мы слушали, представляли кадры из военной хроники, восхищались и гордились. Глядя на Зою Космодемьянскую, Леню Голикова и Валю Котик, я всегда спрашивала себя: смогла бы? Выдержала бы пытки? Не смалодушничала?

Никто из нас не думал, что причина ссор или несогласий — национальный вопрос. Знать не знали, думать не думали — кто какой национальности. Жили весело и в согласии, уверенные, что страна наша — самая лучшая и передовая. Когда Вадим уехал в Израиль, мы вспоминали о нем с сочувствием и сожалением: всем было ясно, что нелегко им придется. Будто в космос проводили или не необитаемый остров.

Ах, каким многослойным был наш пирог! Каким разнообразным! Тридцать пар глаз смотрели на Марию Ивановну, и все были одинаковы во всем: в форме, портфелях и тетрадках, в мыслях и желаниях. Любили дедушку Ленина и верили в торжество коммунизма. Отличиться старались знаниями, игрой на музыкальных инструментах, прочитанными книгами или купленными по случаю пластинками. Девчонки гордились формой, приобретенной в Москве или Ленинграде — юбка скроена иначе, воротнички кружевные и фартучек более шелковистый, с богатыми оборками. Тетради, как правило серые или зеленые, без ярких обложек, могли отличаться лишь качеством бумаги и розовой промокашкой (попадалась не всем) — в остальном все строго — одинаково. Правда, Зоя Космодемьянская смотрела со стен неодобрительно, и было стыдно за такие глупости… Конечно, я бы смалодушничала, рассказала бы все секреты! Струсила бы, несмотря на то, что носила октябрятский значок и мечтала о приеме в пионеры. Первую партию принимали торжественно, в Музее им. Ленина, что в центре города, напротив бульвара. Хотя я была старостой и отличницей, иллюзий на свой счет не питала. Это, по словам Марии Ивановны, нужно было еще заслужить!

Разные и счастливые, мы несмотря на разный цвет волос и форму глаз, с оптимизмом смотрели в будущее и знали, что завтра будет лучше, чем сегодня.

Со мной за партой сидела предприимчивая дылда Алена, которая точно своего не упустит. Я, стремясь скрыть начинающуюся близорукость, просила ее переписать мне задания с доски. Соседка не отказывалась, но расплатиться за услугу я могла только решив ее вариант. Удивительно, как долго все это проходило незамеченным от вездесущего ока Марии Ивановны, но все закончилось тогда, когда меня наконец пересадили за первую парту. Успеваемость Алены резко снизилась, а я перестала нуждаться в ее услугах.

Ирада, смешная и задорная девчонка, не без труда говорящая на русском и вечно витающая в облаках, читая на уроке сказку о храбром зайце, представив его на лесном пеньке, выступающем перед лесным братством, выразительно и громко произнесла: «Эх, вы трусы!» (с ударением на первом слоге). Класс долго не мог ей простить ошибку, а Мария Ивановна, нахмурив брови, быстро пресекла обсуждения и заставила забыть этот неловкий момент.

Карина Б. совсем не ценила своего счастья! Я с трепетом ожидала нового выпуска журнала «Костер» и газеты «Пионерская правда», нетерпеливо заглядывала в почтовый ящик, а к книгам из библиотеки относилась так бережно, как к своим: страницы не загибала, оборачивала бумагой и не дотрагивалась грязными руками. А у нее была такая прекрасная библиотека — настоящее сокровище! Родители не так давно вернулись из Венгрии и вместе с мебелью и дубленками (что не представлялось для меня важным) привезли яркие издания, напечатанные в Будапеште. Русские народные сказки, сказки Ш. Перро и братьев Гримм, стихи Пушкина и рассказы Толстого — чего там только не было! Такие книги и в руках держать было страшно, а Карина легкомысленно приносила их в школу и небрежно оставляла на парте, убежав на переменку. Я брала их украдкой и гладила, перелистывала новенькие глянцевые странички, рассматривала прекрасные иллюстрации и представляла, что читаю их вечером, кладу на прикроватный столик (которого не было и в помине), выключала лампу (тоже плод моего богатого воображения) и засыпаю, тронув книги еще раз перед сном, будто пожелав им спокойной ночи…

Игорь жил в соседнем подъезде, на пятом этаже. На уроках обыкновенно сидел на последней парте — смешной, лопоухий, будто только проснувшийся — говорил очень мало и тихо, надеясь, что Мария Ивановна его не заметит и не услышит. В семье росла еще и бойкая длинноногая Танька, младше нас на пару лет, ну а папу Игоря знали все соседи. Он имел хобби на радость всем нам. Время от времени по выходным он шел к морю и возвращался с полным ведром креветок. Он выбрасывал их в умывальник, где они ждали своего страшного часа. Именно там я их однажды и увидела — зеленых, копошащихся, живых! — придя раньше обычного за банкой розовых креветок. Увидела, пошатнулась от ужаса и выронила копеечки, которые передала мама.

— Иди домой! — рассердился мужчина.

— Сам принесу! И деньги матери пока отдай!

Потом, накормив всех желающих, папа Игоря куда-то уходил, а возвращался уже затемно, на нетвердых ногах. Жена ругалась так, что было слышно всем, и посылала Таньку к соседям и наказывала передать:

— Не покупайте больше у него! Пропивает он все!

Ну, кто же не купит такую вкусность? Странная была женщина, ей Богу!

Светина мама звалась «цыганкой».

— Как это? — думалось мне. — Разве они живут не в таборе, не с лошадьми? Разве не крадут детей и не заставляют их попрошайничать?…Нет, моя одноклассница ничем не отличалась от всех нас. Мама была высокой и крупной, длинные юбки не носила, браслетами не гремела, никому не гадала, по утрам уходила на работу, а вечером, как все, возвращалась. Папа — невысокий и щуплый азербайджанец — пытался примирить жену с матерью, которая невестку недолюбливала и брак этот, несмотря на прошедшие годы и нажитых детей, не одобряла. Мне представлялось, что мама Светы отстала от табора, влюбила в себя парня и благодаря цыганским чарам заставила на себе жениться. Ее лучше не сердить — так мне казалось… Света и ее младший братик выглядели всегда упитанными и довольными, в доме царила чистота, а на полу блестел редкий по тем временам паркет… Я хотела спросить у Марии Ивановны, почему среди Советских Социалистических Республик нет цыганской, но боялась, что она пристыдит меня перед всем классом и молчала.

Дедушкин друг, тоже фронтовик и орденоносец Саид, жил в нашем доме через два подъезда. Его семья занимала две квартиры, потому что детей было десять. Соня — ханум тоже носила медаль — матери — героини. Как они размещались там, что ели, в каких кастрюлях неторопливая и царственная мама готовила им еду, кто проверял им уроки — ничего этого я не знала, но было так интересно!

Старшие дети были уже женаты, а самый младший учился в нашем классе. Поздний ребенок Ахмед, тихий и неприметный в школе, носился во дворе до самого вечера, до прихода отца, с хлебом и с сыром в руке. Летом — еще и с сочным помидором. Ближе к семи Соня — ханум громко созывала детей к ужину. Раз в год, на праздник Новруз, нам приносили огромный поднос со сладостями и блюдо — с вкуснейшим пловом, украшенным сухофруктами, каштанами и дымящимся мясом нежнейшей баранины. Корочку от плова я съедала первой, а гохал всегда заканчивался быстрее, чем пахлава или шекербура. Через некоторое время на Пасху бабушка Евдокия Алексеевна отправляла меня в седьмой подъезд с ответным визитом. Разноцветные яички, блестящие от растительного масла, ароматная выпечка и сладости — все покрывалось белоснежной льняной салфеткой и посылалось дорогим людям. Сквозь открытую дверь я видела скромно обставленную квартиру (еще скромнее, чем наша), и опускала глаза, протянув дары, тому кто открыл дверь. Опустить глаза, проявляя покорность перед старшими и особенно перед мужчинами — так было принято в Городе Детства. К счастью, Мария Ивановна о таких праздника не знала и не ведала о моем падении.

Запомнился случай, когда одноклассница Мила, стоя с указкой у карты СССР, назвала океан «Северо-ядовитым» и все долго смеялись. Мария Ивановна строго отчитала нерадивую ученицу и объяснила, как она политически неграмотна, именно потому, что не читает «Пионерскую правду».

Перед уроком рисования на учительском столе часто появлялась огромная коробка с красивейшими фруктами-муляжами, выглядевшими настолько аппетитно, что кто-то из ребят не удержавшись попробовал надкусить красное блестящее яблоко. Когда искали виноватого — было страшно всем, даже мне, которая никогда и ни под каким предлогом не посмела бы без приглашения подойти к трону Марии Ивановны.

Когда она с возмущением отказалась принять хрустальную вазу на какой-то праздник, мы даже не удивились. Мария Ивановна и материальное — две вещи совершенно несовместимые. Я трепетала при виде первой учительницы, идущей по коридору. Мы не видели, когда она улыбалась или ела. В школьной столовой отводили глаза от учительских столов — разве позволено всем наблюдать за трапезой небожителей?!? Ничто человеческое ей не чуждо — определенно не про нашу Марию Ивановну.

Перебравшись в среднюю школу, мы почти не наведывались к первой учительнице. Было ясно, что теплых материнских объятий ожидать не приходится, кроме того в нашем классе живут уже другие дети. Шумные первоклашки были похожи на новый продукт на конвейере — мы уже сошли с длинной бегущей дорожки и уступили место другим…

2

Нельзя судить лампу за то, что она

потухла, если ты сам забывал

подливать в нее масло.

Восточная мудрость.

Эту женщину понять было сложно — особенно мне в семилетнем возрасте. Сейчас я вижу многое иначе и, вспоминая отдельные детали, начинаю складывать пазл.

Аделя -ханум все время отсутствовала. Даже присутствуя. Слушала детское неумелое перебирание по клавишам и загадочно смотрела в окно. Иногда, возвращаясь к работе, словно вспоминая, кто она и зачем, она нервно одергивала меня и раздраженно говорила:

— Не так! Держи руки правильно! Ничего не понимает эта девочка — э!!!

Перелистывая ноты пухлой рукой, украшенной золотыми кольцами, она находила следующее упражнение:

— Вот это играй!

Затем она возвращалась туда, откуда пришла и смотрела в маленькое окно нашего кабинета, за которым зеленели, опадали, качались от бакинских ветров обнаженные деревья, и думала о своем. Я боялась ее огорчить, но искренне не понимала — а как правильно? Как сыграть так, чтобы ей понравилось? Что нужно для этого сделать, чтобы хоть раз заслужить ее похвалу?

И еще я думала о том, что кольца, наверное, уже не снимаются с ее руки, потому что, впиваясь в длинные, но пухлые пальцы, они, казалось, вросли навсегда. Интересно, что она делает, когда возвращается домой? Готовит, не снимая колец, и в них же ложится спать? Я не могла представить ее дома, сидящей за фортепиано и играющей что-то для себя. Она, преподаватель в музыкальной школе, была далека от музыки. Ее волновало что-то другое — это было ясно даже мне!

…Хорошая девочка в Городе Детства должна была уметь играть на фортепиано — и все тут! Вот причина, по которой в шесть лет в нашей квартире поселился важный черный инструмент «Беларусь». Он был уже не новый, имел свою историю, клавиши утратили свой блеск и слегка пожелтели. Настройщик долго возился, приводя его в порядок после потрясений, связанных с переездом. Сердитое фортепиано упрямо не хотело звучать так, как следует на новом месте. Потревожили, перевезли, заставили подпрыгивать на дороге, не принимая в расчет почтенного возраста. Инструмент ворчал, жаловался на немолодые годы и царапины, но люди не слышали его и требовали звонкого голоса и второго дыхания.

Кое-как расположившись у стены, он зазвучал. Конечно, ему хотелось, чтобы его беспокоили только по серьезным случаям, но помимо этюдов Черни и прелюдий Баха, глупая хозяйка подбирала на слух («на слух! — сердилось фортепиано, — будто он у нее идеальный! А ноты для чего?!?») «Айсберг» и «Крылатые качели»…

…Два раза в год Аделя-ханум все же возвращалась к своим обязанностям. Ближе к прослушиваниям, будто проснувшись от зимнего сна, начинала сердиться еще сильнее, а выслушав нас, убеждалась, что мы ничего не знаем, прослушивания точно не переживем и… вызывала родителей! Многие и без того сопровождали детей в музыкальную школу, но беседы с преподавателем обычно не удостаивались: Аделя-ханум по обыкновению с отсутствующим видом проплывала по коридору и едва заметным кивком отвечала на приветствия родителей. Не знаю, что она говорила, но моя мама, властная женщина и начальник не только на работе, но и по жизни, никогда не ступившая на порог общеобразовательной школы, уверовав в то, что я бездарна, носила обязательный в Городе Детства «хормят» («уважение»). Конечно, мое незнание и неумение от уважаемой комиссии было не скрыть, но Аделя-ханум постарается сделать все возможное, чтобы помочь мне ну хоть как-то перейти в следующий класс.

Похоже, Аделе-ханум удавалось убедить не только мою маму, и число «приносящих дары» увеличивалось к праздникам и, конечно, накануне экзаменов (Вспоминая неподкупную, морщившуюся от цветов Марию Ивановну, я ужасалась от происходящего). Солидная комиссия, состоящая из директора и нескольких учителей, сидела в центре совершенно пустого зала, а приговоренный должен был войти, поздороваться и подняться на сцену к огромному черному роялю. Деревянные руки холодели и не слушались, сердце готово было выпрыгнуть из грудной клетки еще и от того, что родители отыскали загроможденную старой мебелью кладовку, примыкающую к сцене, и по очереди прикладывали ухо к заветному отверстию в двери. К счастью, мама была очень далека от музыкального мира и уловить фальшивую ноту не могла, но зато непредвиденную остановку в игре воспринимала как провал, поэтому я играла громко и оптимистично. Комиссия, казалось, занималась своим делом — женщины переговаривались, шутили, иногда подсмеивались (надо мной, наверное… а над кем же еще?!?)..Это, конечно сбивало с толку еще больше, а, заметив ожидание, промедление в лице ученика, устроившегося, наконец, перед роялем говорили:

— Ты, играй, играй!

…И все же праздники были и на моей улице!

Преподаватель сольфеджио (так нелюбимого мною), почтенного возраста Циля Марковна, говорила странные, тогда еще непонятные нам вещи, но все же запомнившиеся навсегда:

— Чем больше вы будете загружены, тем больше станете успевать…

— Вивальди… это как ветерок в солнечный день, а Бах — это разговор с Богом…

— Слушайте вальс, наслаждайтесь и помните: раньше он был запрещен. Слишком откровенным был, ведь кавалер должен был касаться дамы! У Эльгельгардта в «Окровавленном троне» об этом хорошо написано…

Но настоящей радостью была книжная — ярмарка — небывалое богатство и красота! Под Новый год в коридоре музыкальной школы расставлялись столы, которые заполнялись чудесными книгами о жизни композиторов, журналами с глянцевыми обложками, пахнущими свежей типографской краской, нотами, пластинками с записями классической музыки и песенниками! О боже — кто сейчас знает, сколько радости могли доставить нам эти книжечки! Кто может представить, что тексты любимых песен девчонки писали от руки в специальные тетради, украшали рисунками и вырезками из журналов, выводили фломастерами название песни и слово «припев» и гордились, если удавалось на слух подобрать популярные мелодии! А там, в заветном песеннике, были и ноты, и тексты песен сразу! Правда, в начале, шли неизбежные «Бухенвальский набат» и «Родина моя», но потом можно было отыскать и «Вологду», и «Маэстро», и песни Давида Тухманова. Все копеечки извлекались из потаенных мест, тщательно пересчитывались на ладошках и отдавались за красивые книги! Всю дорогу домой на девяносто пятом автобусе (если сел — значит повезло, значит, счастье, можно будет читать всю дорогу, но все же поднимать глаза, вдруг кто-то из взрослых стоит рядом — надо обязательно уступить место) украдкой погружать нос, вдыхать запах свежих страниц и радоваться приобретению.

Через два года у нас появился новый преподаватель — молодая девушка Ирина Ивановна. Звонкая, легкая, длинноволосая, носившая вязанный по тогдашней моде жакет и расклешенные брюки. Ее пальчики так быстро перебирали клавиши, что мы не могли уследить, как она извлекает такие чудесные звуки. Она играла нам пьесы, этюды, прелюдии, слушала нас внимательно, нежно качаясь наших рук, требовала следить за осанкой и …соединяла нас в пары со скрипачами и виолончелистами — получался ансамбль. Я, правда, думала, что ансамбль — это только тот, что вокально-инструментальный. Как ГАЯ в Городе Детства или «Цветы», «Самоцветы», известные во всей стране, но и наши ансамбли получались замечательные. Так музыка, с опозданием в два года, все же пришла в мою жизнь…

Родители, хорошо обученные Аделей-ханум, перед новогодними прослушиваниями выстроились в очередь у дверей нашего кабинета. Не знаю, что сказала Ирина Ивановна другим родителям, но то, что услышала моя мама, она повторяла неоднократно друзьям и знакомым:

— Какие проблемы? Слух есть, хорошая девочка, способная. Все выполняет, готовится — на четверку сдаст, а вот на пять нужно постараться!

Мама, пережив потрясение, наконец, поверила в то, что я не безнадежна и много лет «добрым» словом вспоминала Аделю-ханум.

Куда она пропала, нам никто не рассказал, но я видела что-то такое, о чем говорить было нельзя (но думать-то можно!), и это не давало мне покоя… Иногда в наш кабинет заходил муж Адели-ханум, крепко держа за руку гиперактивную, вечно подпрыгивающую девочку, чуть младше нас. Он заходил, чтобы предупредить (о, времена без сотовых телефонов — благословенные и тревожные одновременно!): они ждут ее у школы или на остановке, возле Дворца Культуры имени Шаумяна или рядом с метро. Большой, грозный и усатый, он выглядел неприветливым, и Аделя-ханум, оторвавшись от своих мыслей, рассеяно кивала головой, едва улыбнувшись дочке. Но однажды, ожидая маму в скверике около музыкальной школы, я увидела знакомый силуэт на переднем сидении белой машины, и не могла оторвать взгляд. Другая Аделя-ханум — не величественная снежная королева, а молодая, веселая, как ребенок, и счастливая, в наброшенном на плечи пальто, ела виноград из рук …другого мужчины! Она закрывала от смеха глаза, прятала его в воротник светлого меха, а он норовил коснуться ее носа, преодолевая ее ненастоящее сопротивление. Я могла бы не узнать ее — настолько она отличалась от моей сонной учительницы, но это была она!

Даже я, живущая в книгах и ничто не знающая о реальной жизни, поняла — запретная любовь. Это плохо, стыдно, грешно — но разве это не прекрасное чувство, если оно способно расколдовать снежную королеву и сделать ее счастливой?

Больше Аделю-ханум я не видела никогда. Лица я е не помню — только руки с впившимися кольцами. И то счастье украдкой в белой машине. Я не сердилась на нее тогда, а сейчас по-женски понимаю ее еще лучше. Смогла ли она стать счастливой? Не обидел ли ее муж? В моем детском воображении он ее волочет за волосы (в Городе Детства не было полутонов), выбрасывает из дома на улицу, под осуждающие взгляды соседей и она бежит, торопится, босая и простоволосая, к спасительной белой машине.

Или… она так и живет со своей семьей, но работает в другом городе, учит детей в другой школе, где по-прежнему смотрит в окно, вспоминая парня, который кормил ее виноградом.

Или… ее злобный муж, размахивая огромным кулаком, грозит обидчику, бьет его по лицу, кровь тоненькой струйкой бежим по губам и одежде, она жалеет его и уходит от мужа.

В моем детском воображении сценариев было великое множество — вот только какой из них оказался правдой?…

3

Настоящий учитель — тот, кто

помог тебе стать самим собой.

М. А. Светлов

Через несколько лет, в классе четвертом, мы влюбились в Светлану Николаевну и ее кабинет русского языка и литературы одновременно. Идеальная чистота, сияющий паркет, натертый до такой степени, что можно было смотреться в него как в зеркало, портреты писателей и поэтов, цветы не подоконниках и — о чудо! — папки, хранящиеся в шкафу слева от входной двери, с материалами из газет и журналов о каждом русском классике. Это был не просто кабинет — храм Словесности, одухотворенный и наполненный. С большой радостью мы несли вырезки из газет и считали за счастье положить их в заветную папку, заслушивались ее рассказами, писали сочинения и понимали, как важно не только знаниями, но и поведением не огорчить любимого педагога.

На одной из стен висела репродукция знаменитого портрета Натальи Николаевны Гончаровой кисти А. П. Брюллова. Этот нежный овал лица, тонкая лебединая шея, ослепительные плечи, удивительной красоты платье, подчеркивающее осиную талию — все это убеждало нас в том, что именно такую женщину мог любить великий русский поэт. Только много лет спустя я узнала, что так восторженно к Наталье Николаевне относились далеко не все, даже обвиняли в легкомыслии и суетности, и прочла гневные строчки Ахматовой («сообщница Геккернов в преддуэльной истории») и Цветаевой (был «огончарован», «тяга гения к пустому месту», «взял нуль ибо сам был — все»). Но тогда все было естественно — где ей быть, если не в кабинете русской словесности? Кого любить Пушкину, если не это ангельское создание?

Муза И. С. Тургенева Полина Виардо тоже упоминалась Светланой Николаевной, но о «свободных» женщинах Серебряного века мы не знали ничего: ни о «тройственном союзе» Л. Брик –Маяковский — О. Брик, ни о босоногой танцовщице — искусительнице Айседоре Дункан, ни о парижском периоде из жизни Ахматовой и ее дружбе с Модильяни. Это были героини не того времени.

Слушая Светлану Николаевну, ловя каждой слово, записывая имена, пока неизвестные мне, я стала много читать, записывалась во все доступные мне библиотеки Города Детства и стала мечтать о журналистике и преподавании.

Я помню наше горе и долгое нежелание принять других преподавателей после отъезда Светланы Николаевны. Нам казалось кощунством, что теперь в кабинете поселился другой человек, и он пользуется папками, наглядными пособиями, перфокартами, которые мастерил супруг Светланы Николаевны. Все нам казалось чужим, объяснения — непонятными, отметки — незаслуженными, да и сам кабинет скоро потерял для нас привлекательность. Пустой сосуд без души, без мерцающего огня…

Как-то раз, в классе девятом, мне довелось побывать в гостях у Аллы Петровны, которая, видя во мне тягу к языкам, пригласила во время каникул к себе домой, чтобы помочь подтянуть грамматику. Я для себя решила, что уровня Аллы Петровны мне не достичь никогда, но стараться я буду очень. Музыкальное ухо ловило красоту языка, интонацию, и помимо школьного учебника о жизни семьи Стоговых (их поездках в деревню и праздновании всех красных дат календаря) я крепко держала обтрепанную пожелтевшую книжку «Остров сокровищ» и тщательно переводила страницу за страницей. Могла ли подумать, что язык я все же выучу и буду настолько свободна в своих выражениях, что без страха стану общаться с носителями языка?!?

Помимо запаха чистоты и свежести, яркого солнечного света в комнате, я запомнила портреты тогда еще неизвестных мне людей- бородача Хемингуэя и горбоносой Ахматовой, и кресло, на краешек которого я уселась, боясь проявить любопытство и разглядеть открывающееся передо мной убранство комнаты. Мы с мамой жили гораздо скромнее, да и Алла Петровна по сегодняшним понятиям жила небогато, но все мне казалось таким необыкновенным, что я бежала на эти занятия счастливая и воодушевленная, втайне завидуя ее дочке Кире, которая имеет возможность говорить с такой мамой день и ночь. Не о материальном, а о том, что по-настоящему волнует, у меня такой возможности не было.

Сьестным никогда не пахло — только чистотой и прохладой — и это еще больше укрепляло меня в мысли, что жизнь у них, наших педагогов, необыкновенная, особенная, чужим не доступная.

И все же был момент, когда я почувствовала себя предательницей, потому что пришлось поступить вопреки своей воле. В редакции республиканской газеты мне дали новое задание: написать о педагоге труда. Я бы с большой радостью выбрала любимых преподавателей, но подобное не обсуждалось, а моего скромного мнения никто не спрашивал. Партия сказала «надо» — комсомол ответил — «есть!». Тамара Ивановна была скроена из того же теста, что и Мария Ивановна. Призывала девочек строго относиться к ведению домашнего хозяйства, хорошо готовить и шить, чтобы не разочаровать родителей и будущего мужа. Статья получилась без души — так мне казалось, но еще долго Тамара Ивановна с гордостью ходила по школе, поправляя и без того безупречно сидящий серый костюм и косу, аккуратно уложенную колечком. Фигуре Тамары Ивановны мог позавидовать каждый: высокая, стройная, с узкой талией и безупречными бедрами, она несла себя как пава. Я же чувствовала себя предательницей: будь моя воля, дифирамбы достались бы другим…

…В старших классах трудовое обучение продолжалось в учебно-производственном комбинате, по окончанию выдавались свидетельства о получении трудовой специальности. Раз в неделю мы были освобождены от школьных занятий и отправлялись в УПК, находившийся в другом конце города. Радовались необычайно! Без школьной формы, в свободной одежде, добирались на автобусе и чувствовали себя более свободными. Часто занятия заканчивались длительными прогулками или походами в кино, а в моем случае — беседами с Наилей Ибрагимовной. Мягкая, женственная лет тридцати, в клетчатой юбке — «карандаш» и однотонных кардиганах, она учила нам торговому делу, но, честное слово, мы с ней ни разу не обсуждали продвижение товаров от производителя к потребителю или виды коммерческой деятельности. Почему она выбрала именно меня среди многочисленной толпы бойких и более активных девчонок — для меня было большой загадкой.

— Я сразу заметила твои умные глаза и слышащие уши, большинство видят только привычное, большая часть красоты мира для них пропадет зря, — говорила она, но мне не верилось…

Впервые в жизни я держала в руках что-то похожее на самиздат — стихи Марны Ивановны Цветаевой, о которой я прежде не знала. Окунувшись, удивилась особенностям ее лирики и навсегда полюбила. Как-то наткнувшись в библиотеке на прозу Цветаевой, бережно несла Наиле Ибрагимовне как ценный подарок. Мы вместе читали, как пришел в ее жизнь Пушкин и удивлялись, как много значит детское восприятие.

После занятий я долго собирала вещи, ожидая, пока рассеется толпа и садилась поближе, предвкушая интересный разговор и дивясь, чем я заслужила подобную откровенность. Я знала, что Наиля Ибрагимовна несчастна, что любимый ею человек живет в другом городе и редкие встречи ненадолго делают их счастливыми. Часто она летела в аэропорт, чтобы перехватить его между транзитными рейсами и никогда не ездила к нему сама. В Городе Детства незамужней женщине нельзя было отлучаться из дома, нарушать традиции, открыто не повиноваться родителям. Возможно, именно поэтому, стихи мятежной Цветаевой находили столь глубокий отклик в ее страдающем сердце? Наделенная богатым воображением, которое нельзя было сполна выразить в сухих газетных статьях, остальное я дорисовывала сама…

В десятом классе в школе неожиданно появилась молодая учительницы английского. У меня в группе она не преподавала, но вниманием меня одаривала. Секретарь комсомольской организации, пишущий статьи в республиканскую газету, увлекающийся языками и литературой на самом деле был скромным и закомплексованным ребенком, который жил в ожидании похвалы от мамы и душевного тепла. Наверняка, молодая учительница это заметила — она была необыкновенной! Не монумент и не синий чулок, как большинство учителей в советских школах, а живая, улыбчивая молодая женщина, позволявшая себе одеваться (нет, не откровенно, Боже упаси!) интересно, мыслить свободно, обсуждать публикации в журнале «Иностранная литература» и даже одалживала нам собственные пластинки для школьных вечеров! Алла Петровна, как и другие преподаватели старой школы, подобные вольности «молодой англичанки» не одобряла и с ревностью следила за нашим с ней общением. Пластинки для улучшения произношения я несла домой как хрупкую вазу из богемского стекла — неужели я достойна? Разговор о чем-то вне школьной программы в пионерской воспринималось с удивлением — разве это позволено? Рассказы о поездках и незамысловатой личной жизни молодой женщины из строгой кавказской семьи считала верхом доверия и краснела — неужели и они тоже сомневаются, чувствуют, любят?!?

Наше дальнейшее общение изменило в корне мое представление о том, какой может быть женщина и педагог в особенном Городе Детства, где, как известно, нет полутонов. Оказывается, она имеет право думать иначе, шутить и иронизировать, рассказывая о своей студенческой жизни, придумывать истории о людях, идущих по улице, танцевать на школьных дискотеках вопреки молчаливому неодобрению педагогического коллектива и (о, чудо!) шить себе все эти прекрасные наряды, вязать и, так же, как и я, любить Прибалтику с огромными соснами и мягкими дюнами, прохладное Балтийское море и запах свежемолотых кофейных зерен, музыку Домского Собора и это пленительное ощущение свободы! Когда наше общение стало более доверительным и обсуждение книг и фильмов шло взахлеб, я посмела признаться в странном желании, о котором могла ли намекнуть строгой маме, не говоря уже о взрослых учителях? Я хочу погулять у моря в дождь, увидеть серое полотно, сливающееся с горизонтом, вдохнуть морскую свежесть, услышать, как капли дождя стучат по воде и увидеть Каспий в непогоду. Она отозвалась так естественно и стремительно, едва не бросившись мне на шею — и я хочу этого, мечтала всегда, откуда ты знаешь об этом?!? В Городе Детства восьмидесятых трудно было представить девушек на пляже без сопровождения мужчин — пусть это никого не удивляет! То что можно легко сделать сейчас, тогда считалось почти невозможным! Все это очень нас сблизило, и сейчас я понимаю, что это была дружба двух девушек, с десятилетней разницей в возврате, которую мы пронесли через всю жизнь. Я училась в университете — мы ходили на Т. Уильямса в Русский Драматический Театр и покупали одинаковые красные туфли на высоченных каблуках. Я рано вышла замуж, а она поздно, но мы обе растили мальчиков почти одного возврата и вывозили их на природу. Они играли — мы болтали без умолку, готовили вкусную еду, обсуждали актеров, мечтали о том, чтобы увидеть мир. Могли ли представить, что очень скоро это будет нам доступно?!?

Я закончила университет и стала работать в школе, а она говорила — как бы я хотела побывать на твоих уроках! уверена — они замечательные! Мы говорила на английском, водили детей на утренние спектакли, узнали друг про друга все — а я по-прежнему обращалась к ней только на «Вы» и только по имени — отчеству: Саният Магомедовна. Как, впрочем, и сейчас…

Они помогли мне понять главное: грамотно преподносить свой предмет — это очень хорошо. Качество преподавания — важный критерий, но далеко не самый важный и не единственный. Сделать свой предмет любимым, воспитать творческий подход к учебе, духовно обогатить, увидеть в ученике личность — это тоже неоценимо, но мы запомнили тех, кто был похож на живых людей, со своими интересами, эмоциями и смелыми мыслями, кто воодушевил и вел за собой. Именно они заслужили больше, чем уважение — мы их любили!

Низкий поклон им за это и огромная благодарность!!!

4

Чтобы быть хорошим преподавателем,

нужно любить то, что преподаешь,

и любить тех, кому преподаешь.

В. Ключевский

Теплое октябрьское утро девяностого года, дома девятимесячный сын, а я иду на первый в своей жизни урок. В новую школу времен перемен. Надо признаться, что мы ощущали перемены особым образом. Прежде многонациональный Город Детства постепенно менял свой состав, все пытались говорить только на национальном языке, с тревогой поглядывали на соседей, зарплаты ждали долго, с продуктами было совсем не просто, но кого это пугало в двадцать лет? «Не дай вам Бог жить в эпоху перемен», — предостерегал мудрый Конфуций, но мы видели, как в книжных магазинах появлялись недоступные прежде книги, видеомагнитофоны открывали новый мир зарубежного кино, Цой почти из каждого окна «требовал перемен», а железный занавес приоткрылся настолько, что многие уже собирали чемоданы. Так что мы не соглашались с Конфуцием, цитировали Тютчева («Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!»), надеялись на лучшее и были счастливы.

В учительской все с улыбкой и с некоторым недоверием поприветствовали молодую учительницу русского языка и литературы. Несмотря на нервозность и ответственность в первый рабочий день, я не могла не заметить ироничные улыбки старших коллег и один и тот же вопрос: «В каком классе у вас первый урок?». «В восьмом Б?!?». это потом я узнала, что в знаменитом классе долго никто не задерживался, и я обещала быть очередной жертвой. Помня все, чему учили в университете и свой недавний школьный опыт, я долго готовилась к важному дню, составила правильную приветственную речь. Помнила все, что писала — и забыла, как только вошла в класс. Боже мой! Мне доверили старших — как они мне поверят, ведь я едва отличаюсь от них по возрасту?!?

Чтобы казаться солиднее, я выбрала юбку до колен и блузку модного цвета, туфли-лодочки на внушительных каблуках и строгий кожаный портфель. Немного макияжа должно было разделить нас окончательно, создать непреодолимую пропасть между нами, барьер, и заставить их поверить в то, что я не вчерашняя школьница, а строгий педагог. Грозный завуч представил меня классу и, тихо шепнув «я рядом», удалилась в учительскую, которая, к счастью, была неподалеку. Тридцать пар глаз смотрели на меня с интересом — совсем не враждебно! Я их не боялась тоже, забыв про приготовленную речь, главный смысл которой заключался в «давайте жить дружно!», я ухватилась за благословенную тему — биография Пушкина — и стала говорить. Мой поэт был далек от официоза: он обладал вспыльчивым характером и любвеобильным сердцем, писал эпиграммы на друзей-лицеистов (больше всего доставалось бедному Кюхле), задыхался в светских салонах, верил в приметы, любил Наталью Николаевну, писал ей трогательные письма, называя «душа моя», «женка», «ангел мой». Такого поэта восьмиклассники не знали и слушали с большим вниманием. Я, окунувшись в любимую литературу, успокоилась и смогла наконец рассмотреть моих первых учеников. Они были разные — улыбающиеся и хмурые, уже знающие жизнь и не доверяющие никому, домашние и самостоятельные, предоставленные улице и серьезные, светлоголовые и смуглые, с пробивающейся щетиной на лице и совсем еще дети, но им было интересно!

Несколько раз за урок обеспокоенная отсутствием шума, в класс без стука врывалась Светлана Панаховна, обещавшая оберегать меня. Увидев благостную картину (вчерашняя студента жива, а дети, широко раскрыв рты и глаза, слушали), завуч с шумом закрывала дверь и так же молча удалялась.

Старшие коллеги вновь поинтересовались моим самочувствием, когда я вернулась в учительскую, и удивились. Позже я узнала, что самого опасного возмутителя спокойствия в тот день не было, и мои ученики отправились к нему домой с просьбой «не обижать хорошую молодую учительницу». Все у меня получилось — и в первый день и в дальнейшем. Без моих речей и домашних заготовок — я просто была собой, и они меня приняли!

Тот хулиган скоро вернулся в класс — взрослее других, циничнее, он смотрел на одноклассников свысока, а на меня с интересом. Ясно было, что жизнь вне школы для него гораздо более привлекательна и там было все, кроме домашнего задания, конечно. Он сидел молча, облизывал пухлые губы и на общих фотографиях всегда норовил встать поближе ко мне. Я чувствовала его мужской взгляд на себе, но не сердилась: юноши в Городе Детства мужали и созревали быстрее девчонок. Один черно-белый снимок имел забавную историю. У дверей школы, на ступеньках, собралась группа уже девятиклассников — меня попросили встать в самый центр. Ровшан по обыкновению пристроился рядом. Нечеткая черно-белая фотография не отразила ни цвет моего свитера, ни легкого макияжа — она лишила меня барьера, который я так усердно создавала, и сделала меня такой же, как они. Дома пузатый и усатый папа Ровшана, показав на меня пальцем, спросил у сына:

— Бу гыз кимдир? (Эта девочка — кто такая?)

— Бизим мяллимя! (Наша учительница!)

— Пах, пах! (Удивление с восхищением)…