Бесплатный фрагмент - Чёрный дом

Все менты — козлы

Некоторые моменты даже из самого глубокого детства я помню очень хорошо. Они как будто кнутом врезались в память маленького человека с удивленными серыми глазами. То, что врезалось пряником, запомнилось смутно, да и пользы в жизни не принесло. Я не могу структурировать то самое детство день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, как, допустим, студенческие годы. Да и время воспринимается по-разному. Идет оно, скорее всего, одинаково, но преломление через призму сознания совершенно другое.

Тот день, точнее, его малая часть помнится хорошо. Одна из первых засечек кнутом.

Я на красивом узорчатом ковре рассматриваю детское домино: с одной стороны зайчик, с другой лисичка, на другой фишке — волк и медведь, еще на одной — волк и волк. Двадцать восемь косточек из семи различных животных, которые соединяются друг с другом и образуют извилистый лабиринт, утопающий в узорах ковра.

Мама сидит рядом и усердно объясняет мне, как надо делать:

— Зайчик к зайчику, лисичка к лисичке, понял? Если зайчика к волку поставить, то волк его съест.

Логики я не понимал, но сам процесс вызывал у меня восторг и множество вопросов. Ответ на один из них я тут же поспешил проверить. Если волк съест зайчика, значит, зайчик вкусный? Мама вовремя успела вытащить фишку с зайчиком у меня изо рта.

В дверь позвонили.

— Баушка! — взвизгнул, обрадовавшись, я.

— Тише, отца разбудишь! — пригрозила мама и отправилась открывать.

Щелк-щелк — замок открыт. Бряк — щеколда тоже. Дверь плавно, даже с некоторой вялостью откатилась. Вместо бабушки в прихожей появились три высоких мужчины в форме.

— Даже не спрашивают кто! Ждут, что ли? — как будто самому себе, вслух сказал один из них.

— Добрый день! Николай дома? — четким уверенным голосом громко спросил другой.

Так громко, он же папку разбудит сейчас, ох, он ругаться будет.

Мама растерянно попятилась назад и испуганно, еле слышно прошептала:

— Дома.

Все трое, не дожидаясь приглашения, прошли в квартиру грязными своими ботинками по ковру, на котором минуту назад сидел я и играл в домино. По косточкам тоже прошлись. Один из мужчин в форме, молодой и светловолосый, улыбнулся мне и подмигнул. Я попытался повторить в ответ, но не получилось, моргнули оба глаза. Тогда я не растерялся и один глаз просто зажал пальцем, а вторым моргнул — получилось.

Отец лежал в спальне на кровати, как обычно, он лежал на животе, вывернув голову вбок и свесив руку с кровати.

— Просыпаемся! — скомандовал тот, который в прихожей разговаривал сам с собой.

Отец тут же вылез из-под одеяла, как будто и не спал, уселся на кровати, свесив голову. Его тело мне казалось тогда самым крепким и самым могучим. Рельефная грудь, толстокожие плечи в родинках. Как он, такой сильный, так легко позволил себя забрать? Забрать от жены, ребенка, матери и, наконец, забрать себя от самого себя.

Мама вывела меня в большую комнату и приказала сидеть на месте, а сама вернулась в спальню. Скучать пришлось недолго. В комнату вбежала бабушка с сумкой в руках, в плаще, в туфлях. Она никогда не позволяла себе в верхней одежде проходить в комнату, а тут — как паровоз. Я рванулся к ней, но она не повернула даже головы в мою сторону, просто выставила руку с сумкой и не пустила ближе этого расстояния. Я все равно отправился за ней, но в спальню не вошел.

— Мам, Олежку позови! — услышал я голос отца.

— Успеешь еще наговориться с сыном, — возразил все тот же мужчина.

Я вошел в комнату. Мать рылась в отцовском шкафу, перебирая одежду: рубашка на пол, галстук на пол, футболка в сумку, пиджак на пол, спортивный костюм в сумку. Один из мужчин в форме смотрел в окно, оценивал высоту первого этажа в доме. Под окном стоял еще один человек в форме — караулил. Другие два стояли и смотрели на отца как на какую-то очень известную картину. Отец уже успел надеть брюки и рубашку с закатанными рукавами. Сами руки были стянуты серебристыми наручниками. Отец посмотрел на меня зелеными глазами, из которых исходил бесконечный, никому не слышный поток информации. Этот поток мог уловить только я, услышать голос крови. Отец передавал мне взглядом свою силу, характер, честь. Я принял это в той мере, в которой смог. Он поднял руки, блеснув наручниками, почесал свой кривой нос и обратился ко мне:

— Олег, запомни на всю жизнь: все менты — козлы! — Я испуганно кивнул в ответ. — Скажи: все менты — козлы.

— Все менты — козлы, — повторил я.

— Чему ребенка учишь? — возмутился один из мужчин в форме.

— Ты лучше подумай, чему ты своего научишь, — ответил отец. — В зеркало себя давно видел? Морда в комбикорме, силосом за километр воняет, но в форме, в погонах… Кому служишь? Стране? Так нет твоей страны больше, кончилась она. Пропил ее ваш Ельцин и правильно сделал.

Мать дособирала сумку, бабушка проклинала мужчин в форме, попутно рассказав почти всю свою биографию: и про детство в оккупации, и про мужа-фронтовика, и про сорок лет стажа, и про то, что она ветеран труда. Попутно досталось и матери — как мог человек с высшим образованием открыть дверь милиции? Действительно — как?

Отца посадили в синюю машину, из которой он улыбался нам сквозь зарешеченное окно, и увезли. Я смотрел вслед уезжающей по пыльной дороге машине и повторял шепотом сам себе: «Все менты — козлы».

Черный дом

Большую часть своего детства я провел с бабушкой. Последнее десятилетие двадцатого века выдалось суровым и смутным для нашей страны. Бабушка, смотря новости, причитала, что опять дом взорвали, что опять Ельцин пьяный, что все перевернулось с ног на голову и непонятно, что будет дальше. Мне тоже тогда было многое непонятно.

Родители, видимо, также пытались понять, как жить на голове, когда ты привык на ногах. Поэтому я был с бабушкой гораздо чаще, чем с ними.

Бабушка торговала на рынке. Продавала все что не попадя: от одежды до семечек, которые сама обжаривала с солью. Меня она очень любила брать с собой на рынок. Я бегал по рядам, лепетал смешные слова, задавал глупые вопросы, но, самое главное, я сообщал всем, что я здесь с бабушкой и что она во-о-он там торгует.

— Мам, ты на эти кроссовки ценник поменяй, а то в магазине у рынка точно такие же в три раза дешевле, — сказал отец, который был на рынке с нами. Он ходил, осматривая рынок, сравнивая цены, определяя, какой товар сегодня идет лучше. Но главной функцией было сохранение безопасности бабушкиной палатки.

— В три раза?! — удивилась бабушка и, разулыбавшись, добавила: — А я уже две пары продала. Вот люблю с Олежкой торговать, — она потрепала меня по голове, — с ним все влет разбирают.

— Ну смотри. Я в бистро, если что, — сказал отец и ушел.

Бабушка жила в деревянном двухэтажном доме, состоящем из двух подъездов. Всего шестнадцать квартир. Дом располагался в самом старом районе сравнительно молодого городка горняков. Сам дом тоже был немолод, скорее всего, ровесник города. Некогда свежие брусья, пахнущие тайной лесной жизнью, были уже совсем черные.

— Баушка, — говорил я, — когда я вырасту, я обязательно покрашу дом в белый цвет.

— Зачем? — удивлялась бабушка.

— Ты же сама говорила, что, положа руку на сердце, в этом доме живут только пьяницы и фулиганы. Это так, потому что он черный, я точно знаю. А вот когда я его покрашу, то все будет хорошо. Пьяницы станут не пьяницами, а фулиганы будут хорошими.

Бабушка слушала, улыбаясь. Я и сам сейчас улыбаюсь, вспоминая свои легкие детские умозаключения. Все бы так просто было в жизни: покрасил себя — и начинай жизнь с чистого листа. Как фильмы сейчас, старые добрые черно-белые советские фильмы, раскрашивают. Точно так же, только наоборот.

— Это будет новый способ кодировки от пьянства, — шутила надо мной бабушка. Иронии я, конечно, не понимал.

— Буду всех от пьянства лечить, когда вырасту! — твердо решил я, но не на шутку испугался одной лишь крапинки от целой мысли: а если я сам стану пьяницей? — Ба, — так сокращенно я иногда обращался к бабушке, — а может, мне сейчас закодироваться? Чтобы я никогда не стал пьяницей.

Бабушка рассмеялась:

— Ты и так закодируешься, глядя на все это.

Тогда я в силу своего возраста не мог в полной мере осознать всю полноту и глубину сказанного. Но, однако, я успокоился и поверил бабушке на слово. Кто, если не бабушка, скажет точно. Я был уверен, что бабушка знает все.

— Ба, а как становятся пьяницами?

— Очень просто: в водку добавляют маленького червячка, человек своим глазом не может его увидеть. Выпьешь с ним водку, и все. Питается он только спиртным и от этого растет. Чем больше становится червь, тем больше водки он требует от человека. Когда я была маленькая, такая, как ты, у нас в деревне умер один пьяница, его разрезали, а там вот такой червь этот, — бабушка вытянула руку, обозначая размер червя, — белый, склизкий и водкой пахнет.

Я с ужасом смотрел на бабушкину руку, и вместо руки мне мерещился этот самый склизкий червь. Сказанное бабушкой вызывало вопросов больше, чем дало ответов. Зачем добавляют этого червя в водку, если знают, что человек станет пьяницей? Но больше всего меня интересовал вопрос: как бабушка могла быть такой маленькой, как я? Этого не может быть. Я уверен, что она уже родилась старенькой, полненькой, с дряблой кожей и седыми волосами. Скорее всего, даже со вставной челюстью и сразу в очках. Нет, она не могла быть маленькой, играть в песочнице, бегать босиком по траве и играть в куклы. Я ведь бабушку другой не видел, а значит, и не было ее другой. Вообще, ее не было до меня.

Около дома на лавочке обычно сидели старики и бабульки. Сидели они каждый день, состав, конечно, менялся, но заседания никогда не отменялись, даже в самый дождливый день они находили момент затишья и мгновенно материализовывались во дворе на лавочке.

— День добрый, Мария Иванна! — кто-то из сидящих поздоровался с бабушкой.

— Добрый, добрый! Все загораете?

— Да уже догораем, — сострил дедок из соседнего дома. Все засмеялись.

— Вы, Петр Алексеевич, как всегда, шутите, — ответила бабушка.

Бабушка тоже, бывало, присоединялась к этим посиделкам. Я обычно располагался рядом: либо в песочнице, либо на качелях, либо на лазелках. В общем, обитал в радиусе зрения бабули. Так развлекался я в компании таких же, как и я, внуков-бедолаг. Помимо «внуков» с нами играл еще Валерка. Он был сам по себе. Его мать, сторчавшаяся алкоголичка Светка, жила над бабушкой. Квартира была всегда полна разномастной местной блатоты, постоянный праздник: музыка, водка, хотя чаще всего спирт, танцы, блядки. Помимо самого младшего Валерки у нее было еще двое детей: Аленка и Андрейка. Они уже ходили в школу, тем самым мне они были неинтересны. А Валерка был немногим старше меня, и ему я даже завидовал, было в чем: гуляет, сколько хочет, где хочет, когда хочет. Звал я его просто — Ваейка. Сначала не мог выговорить имя, а потом по привычке.

— Выходи с КамАЗом своим играть! — увидев меня, попросил Валерка. Своих игрушек у него не было, надежда была только на нас, внуков-бедолаг.

Я просящими глазами посмотрел на бабушку. Я бы с радостью остался гулять на улице, играя с Валеркой в песочную логистику.

— Нам некогда, — ответила бабушка. — Вынеси Валере какие-нибудь машинки, а мы домой.

Свой самый любимый КамАЗ я, конечно, дать не мог. Не то чтобы я жадина или того хуже — говядина, но ведь во всей округе из детей такой только у меня. Детский КамАЗ размером с дворовую собаку. Кабина была ярко-красная, хотя изначально она была желтая. Тоскливый бледно-желтый цвет был мне не по душе. Сложно сказать, почему он мне так не понравился, но я стал просить, чтобы мне покрасили кабину в красный цвет. Исполнить мою прихоть взялась бабушка. Она купила банку густой кровавой краски, плотно стянутую кисть и измазала всю кабину красными пятнами, еще и разными слоями: где толсто, где просвечивает. КамАЗ был изуродован. Отец долго матерился, увидев сие творение. Затем взял шкурку, содрал всю краску с кабины, а затем, аккуратно макая губку в разведенную краску, легкими касаниями похлопывал по кабине. На следующее утро я был полон счастья — кабина была красная, да еще покрашено так, что и не заметишь, что вручную перекрашено. Я даже стал врать во дворе, что у меня теперь два КамАЗа: с желтой кабиной дома стоит, а с красной кабиной я беру на улицу играть. Потом отец прикрепил к машине брызговики из плотной резины и еще к кузову сделал борта. После такого рестайлинга я не мог дать кому-то мой КамАЗ. Тем более он у всех ассоциируется со мной, а тут еще и с Валеркой будет? Так не пойдет.

Не знаю, какую жизнь прожила бабушка, но была она немногословна, всегда подозрительна к людям и всегда готова либо дать отпор, либо сама идти в бой. Свое недоверие к людям бабушка пыталась привить мне с малых лет. По сто раз на дню я слышал одно и то же: «С незнакомыми не разговаривай», «Если угостили — не ешь, скажи спасибо и положи в карман, а потом выброси» и все тому подобное.

Когда мы уходили из квартиры, то бабушка оставляла включенным радио. Громкость выбирала такую, чтобы и соседям не мешало, хотя таким соседям, как у нее, вряд ли можно помешать, но в то же время если прислушаться, то слышно, как бубнит монотонное радио, и создавалось впечатление, что хозяйка в квартире. Если бабушка оставляла квартиру на ночь, например, уходила к тете Гале или уезжала к нам, то вдобавок к радио она вешала на кухонное окно плотное покрывало и оставляла включенным свет. Днем свет лампочки не пропускало покрывало, а в темное время суток создается впечатление, что свет на кухне горит, пусть странный и тусклый, но он есть.

Помимо этого, бабушка предусмотрительно оставляла замычки в двери, ведущей из прихожей в квартиру. Замычками она называла небольшие бумажки, которые она перед уходом зажимала между дверью и наличником в разных местах. Если кто-то открывал дверь, то замычки выпадали и затем можно было обнаружить, что в квартире побывали незваные гости.

Дверь в квартиру бабушка открывала спокойно, хотя и вглядывалась внимательно в замок. Прихожая была не очень большая: подставка под обувь, рядом с которой висела большая ложка для обуви, ручка, которая заканчивалась головой лошади и которую я раньше использовал для игры во всадника, коврик, шкаф для одежды и две двери: одна в туалет, другая в квартиру. Перед тем как открыть дверь в квартиру, бабушка подолгу рассматривала замычки, на тех же местах они или нет. Если замычки на своих местах, то мы спокойно заходили, а если нет, то… То не знаю что, замычки всегда были на своих местах.

В этот раз бабушка проделала ту же процедуру и мы окунулись в прохладную квартиру. На кухне само с собой разговаривало радио.

Я сидел на подоконнике у открытого окна и гладил кошку. Кошка у нас появилась совсем недавно и совершенно случайно. Я просил, умолял, рыдал, требовал завести котенка, но все без толку. И мама отказывалась, и бабушка. А тут к отцу пришел его давний знакомый с красивой, пушистой и абсолютно белой кошкой. Он прожужжал все уши о том, что когда-то где-то отец его спас от смерти, благодарил бабушку за сына, маме говорил, как ей повезло с мужем, а мне подарил резные нарды и завещал гордиться отцом. К моменту, когда этот знакомый отца напился до умопомрачительного состояния и за ним приехала жена, кошка, окончательно испугавшись, затихарилась так, что ее не смогли найти. Отец пообещал потом привезти ее хозяину и так, собственно, и сделал через несколько дней. Вернулся обратно тоже с кошкой и сообщил, что его друга посадили. Кошку оставили у бабушки.

Под окном росла крепкая береза, на которую мне всегда хотелось залезть, как кошка, но бабушка запрещала это делать. Скорее всего, я бы и не смог в своем возрасте покорить кудрявую вершину черно-белого ствола.

Я и сам не понял, как из-за угла вывернул высокий мужчина с черными волосами, разбавленными крапинками седины. Он подошел к окну, посмотрел на меня своими черными глазами так, что меня насквозь пронзил ужасающий страх. На лице у мужчины был огромный шрам, рассекающий обе губы.

— Хозяйка дома? — спросил он у меня.

— Баушка! — я спрыгнул с подоконника, но все же не убежал далеко. Страх сменился любопытством.

— Чего тебе? — спросила бабушка у мужчины.

— Мать, есть воды попить? — спросил он.

Бабушка налила в пол-литровую банку воды и дала мужчине. Он принялся жадно пить, хлюпая и громко глотая. Я от удивления даже рот открыл и стал откровенно рассматривать руки мужчины. На одной руке отсутствовали указательный и большой палец, на другой не было указательного, безымянного и мизинца. Я рассматривал бугристые розоватые шрамы на местах, где должны были быть пальцы.

— Что смотришь? — зло спросил мужчина. Я испугался и, ничего не сказав, убежал в комнату.

Отец пришел домой под вечер уже изрядно выпившим. С ним были два ящика пива и знакомый, у которого из-под закатанных рукавов синими узорами расползались непонятные для меня лабиринты и надписи.

— Мам, мы посидим тут сегодня, а то завтра Томка приезжает. Может, ты с Олежкой к Гальке с ночевкой пойдешь?

— Хорошо, — согласилась бабушка, как будто у нее был выбор. — Только пива нам тоже дай тогда.

Отец передал бабушке две бутылки еще ледяного пива. Наверное, купили в павильоне у сворота к дому, раз не успело нагреться.

— А, мам, у нас что, Соня переезжает? — спросил отец про бабушкину соседку.

— Нет вроде. А что?

— Да там ребята какие-то на «каблучке» через окно вытаскивали что-то… — Отец обратился к своему знакомому: — Ну-ка пойдем-ка!

Они бегом выскочили на улицу. Мы с бабушкой вышли следом. Машины уже не было. Окно соседки Сони было небрежно открыто, через подоконник на улицу свисала сорванная тюль и тянулась размотанная видеопленка. Отец заглянул в темную квартиру и выругался.

— Подумал ведь еще, что обносят!

Пока бабушка и папа со знакомым суетились по поводу обворованной квартиры соседки, я побежал в комнату по очень важному делу. Я забрался в шкаф к маминому халату и втянул в себя глоток воздуха. Я скучал и ждал, когда приедет мама, и спасался тем, что время от времени нюхал мамин халат и представлял, что она здесь — с нами. Наверное, если у меня была прошлая жизнь, то я был собакой и просто еще не успел отойти от собачьих привычек.

Перед самым выходом я все-таки решился полюбопытствовать о том, что такое странное на руках у папиного знакомого.

— А что у вас на руках? — спросил я.

— Это еще что, смотри, пацан, — он стащил с себя рубаху.

Я хлопал непонимающими глазами, глядя на его тело. Надписи, женщины, звезды, кресты, церковь, опять надписи — все это кружилось в умопомрачительном синем танце на его животе, груди, плечах, перетекало на руки и, кажется, стекало по ногам.

— Как это на вас оказалось?

— Понимаешь, пацан, — он присел на корточки ко мне, — раньше я работал в газетной типографии и случайно упал на печатный станок, и то, что должно было оказаться в газете, напечаталось на меня. Теперь так и живу, как человек-газета.

Они с отцом расхохотались. Бабушка недовольно взяла меня за руку и потащила к тете Гале. Всю дорогу я представлял, как этот мужчина падает на огромный станок, который почему-то на гусеничных колесах едет по горам, гремит и постоянно выплевывает из себя газеты. Конвейер выплеванных, никому не нужных газет, которые бабушка потом порежет, изомнет и сложит в ящичек в туалете. Так и выскакивают из станка: газета, газета, газета, этот мужик, опять газета, еще газета.

К тете Гале в гости мы ходили часто. Чуть ли не каждый день, но иногда не бывали у нее подолгу: неделю или больше. Бабушка и тетя Галя периодически находили повод для скандала и обещали друг другу, что знаться больше не будут. Меня всегда смешили их скандалы, мне казалось, что они просто играют. Двоюродная сестра Дина хоть и была меня старше на немного, но ощущала себя вполне взрослым членом семьи и серьезно поучала меня, что нехорошо смеяться, когда другие ругаются. А я все равно смеялся, мне было забавно наблюдать, как два взрослых человека с пустого места начинали кричать и обвинять друг друга во всех смертных грехах, при этом вспоминая такие давние времена, которых на мой детский взгляд не было вовсе. Таких скандалов я видел тысячи, но ни разу не видел того, как происходило примирение. Я начинал скучать по Дине, а потом бабушка сообщала, что все помирились и сегодня идем в гости. Почвой для примирения чаще всего была мама. Бабушка с тетей и без того без конца обсуждали каждый мамин шаг, который, конечно же, был неправильный, по их мнению, а после длительного отсутствия за такое промывание косточек они брались с особой жестокостью.

Так было и сегодня: бабушка с тетей распили две бутылки пива, обсудили маму, немного повздорили из-за какой-то ерунды, а потом тетя Галя уложила нас спать. Укладывала она нас спать исключительно на пол. Бросала какое-то старое покрывало, на него старую протертую простынь, две неудобных комковатых подушки и одно одеяло для тепла. Бабушка и дома всегда спала на полу, а мне вот было непривычно. Твердый пол, неудобная подушка и одеяло, которого всегда не хватало. Ночью, чтобы не мерзнуть, я сворачивался в клубок, как котенок, и прижимался к большому теплому боку бабушки. Был еще один минус ночевки у тети Гали: бабушка не рассказывала на ночь сказку. Дома я всегда перед сном слушал каждый раз новую сказку об увлекательных приключениях некоего Олега. Это был и я, и не я одновременно. Я всегда хотел быть им, героем бабушкиных сказок, и для себя в голове я им был.

Когда на следующий день мы вернулись домой, мама уже приехала. У нее закончилась смена в летнем школьном лагере, и я знал, что ближайшие два месяца она будет со мной, пока не закончится лето. Мама привезла несколько огромных пакетов с различными шоколадками, соками, фруктами. Одним словом, она привезла рай.

Мы сидели на кухне. Наконец вся семья оказалась в сборе. Отец сидел с торца стола прям в углу кухни, рядом сидела мама. Бабушку за столом я видел редко. Она всегда стояла напротив стола, уперевшись в кухонный шкаф. В таком положении она была даже во время еды. Отец принялся увлеченно рассказывать о том, как сегодня полдня в доме была милиция, как плакала соседка Соня, жалуясь на то, что еще не рассчиталась с долгами за новый телевизор, видеомагнитофон и музыкальный центр, а их уже украли, потом он принялся говорить о рынке, строить планы на открытие торгового павильона. Бабушка иногда кивала в знак согласия, иногда неодобрительно смотрела, но ничего не говорила. Мама тоже слушала молча.

У соседки сверху, Светки, как обычно, было шумно. Играла музыка, слышался то хохот, то громкая нецензурная брань. Было слышно, как мужчина из Светкиной квартиры кричал в окно, а тем временем в наше окно нервно и противно полузвонко постучала босая нога. Бабушка поспешила открыть форточку.

— Теть Маш, меня татарин зарезать хочет! — прокричала нога. Это был Андрей, старший сын Светки.

Отец открыл окно, и в нем появился сам Андрей. Кудрявый босоногий подросток в уляпанной футболке, размера на три больше нужного, висел на жилистых руках в окне. Отец помог ему забраться в квартиру. Андрей, дрожа, сел на полу к холодильнику.

— Можно попить? — спросил он, глядя испуганными белесыми глазами.

Бабушка дала стакан с водой. Андрей ухватился за него, как ребенок в самую любимую игрушку. Стакан трепыхался в руках, половина содержимого все-таки ускакала на пол.

— Что случилось-то? — спросил отец.

— Татарин, татарин, падла, зарезать хочет! Мать гонит меня из дому, а мне идти некуда, ну татарин и схватился за нож и кричит, что зарежет. Я в окно, прыгать высоковато, я к вам. А он, падла, по спине полоснул, — Андрей продемонстрировал дырку на футболке, под которой виднелась кровавая царапина.

Отец взял из шкафа среднего размера нож, аккуратно прижал его в носок и пошел к выходу.

— Коля, не надо, не ходи! — засуетилась бабушка.

— Я просто поговорить с ним иду. Совсем уже дурак, на пацана с ножом кидается.

Отец ушел к Светке. Бабушка с мамой прильнули со стаканами к стене, чтобы получше слышать происходящее наверху. Андрей продолжал сидеть на полу у холодильника, обхватив руками колени. Его не переставало трясти. Я уселся рядом с ним.

— А пойдем поиграем? — предложил я Андрею.

Он смотрел на меня выпученными глазами, полными ужаса. Ужас наполнил глаза до краев и стал медленно вытекать соленой слезой. Я вглядывался в этого испуганного чумазого подростка с нескончаемым количеством ссадин и царапин, с разбитыми коленями, в грязной и порванной одежде. Андрей неуклюже размазал рукой слезы по лицу и посмотрел на меня, оскалив свои желтые зубы. Лужа от пролитой воды под ним стала больше.

Отец вернулся не скоро и изрядно выпившим. Он молча протопал тяжелыми шагами на кухню, достал из носка нож и сказал:

— Можешь идти домой, татарин тебя не тронет. Завтра скажешь, извинился он или нет.

— Я боюсь, дядь Коль! — проблеял Андрей.

— А ты не бойся. Если хоть пальцем тронет, скажешь мне.

Андрей, уже сменивший промокшие шорты на старые спортивные штаны моей мамы, пошел к себе. Наверху сначала долго смеялись, потом включили музыку и продолжили веселиться.

Прошло почти два месяца. Умер шутливый старичок Петр Алексеевич. Шутил, что догорает этим летом, вот догорел к сентябрю. Тех, кто обворовал квартиру Сони, так и не нашли. Ей пришлось залезть в еще большие долги, чтобы восполнить хотя бы телевизор. Татарин, который стал часто зависать у Светки, все так же продолжал гонять Андрея, приставал к Аленке, что той пришлось сбежать из дома, а Валерка почти сутками шарахался во дворе один. Бывало, после прогулок во дворе мама звала его к нам пообедать. Тот сметал все, что было, одним махом, не жуя. Я же ел плохо, тем более, в отличие от Валерки, я еще различал вкус: котлета — вкусно, а рис — нет. Бабушка устраивала соревнования: кто быстрее съест, тот получит конфету. Я знал, что в любом случае мы оба получим конфету, но все равно старался выиграть в этой пищевой дуэли. Не выиграл ни разу.

В тот день родители уехали в лес за грибами. Я слезно просил взять меня с собой. Кстати, года через три я так же слезно просил не брать меня с собой и оставить дома. Мы с бабушкой остались вдвоем.

Днем у Светки была тишина, отсыпалась, видимо, после очередной попойки. Было слышно, как несколько человек, громко топая, поднялись наверх. Долго стучали к ней. Потом к соседям по этажу. Никто не открывал. Потом постучали к нам. Бабушка посмотрела в глазок и открыла.

— Здрасьте, участковый, — представился мужчина в милицейской форме. — Сальникова у себя?

— Здравствуйте. Не знаю. У нее тихо, наверное, нет ее. А вообще, мы с внуком только пришли, так что извините.

— Баушка, ты что, мы сегодня же весь день дома! — я поспешил поправить бабушку.

— Ну ясно все, — сказал участковый, а тем временем в подъезде появился Андрей. — О, ты-то мне и нужен. Ключи от квартиры есть?

— Есть, — выпалил, ничего не поняв, Андрей.

— Ну пойдем. А вы возьмите паспорт и пойдем к Сальниковой. Понятой будете.

Когда Андрей и участковый пошли наверх, бабушка погрозила мне пальцем:

— Сколько раз тебя учить?! Не вмешивайся, когда старшие разговаривают! Такой же, как мать, ротозявый. Если я что-то говорю, значит, я знаю, что говорю. Если спрашивают у тебя, правда или нет, нужно сказать, что правда. Понял меня?

Я кивнул.

Бабушка взяла паспорт, аккуратно упакованный в полиэтиленовый пакетик из-под молока, и мы отправились к Светке. В квартире помимо участкового было еще много народу, еще милиционеры, какие-то строгие и недовольные женщины. Светка сидела на стуле в наручниках. Андрей стоял у стены, опустив голову, и постоянно пытался то ли укусить свою нижнюю губу, то ли облизать.

— Я вам говорила, что нельзя детей в таких условиях воспитывать, — сказала одна из недовольных женщин.

Действительно, квартира для жизни была малопригодна. На полу валялись бутылки из-под водки и пива, окурки и пепел, какие-то пакетики, разбросаны шприцы, темные бутылечки, огрызки засохшего хлеба. Также весь пол был истоптан чьими-то грязными следами. Полная антисанитария. В квартире был еще невыносимый запах спертого табака с вкраплениями человеческой гнили. Штор на окнах не было. Межкомнатных дверей тоже. Их заменяла своеобразная конструкция из пленки магнитофонных кассет, которая расползалось от дверной перегородки до пола.

Бабушке продемонстрировали пакетик с сушеной травой, несколько шприцов, какие-то ампулы. Бабушка посмотрела и расписалась, где сказали. Светку увезли на милицейском уазике, Андрея и Валерку, которого нашли во дворе, увезли на «Волге» в приют. Впоследствии их отправили в детский дом, который находился прямо за холмом у нашего дома.

Мы вышли с отцом из магазина. На душе было по-осеннему грустно, несмотря на то что на дворе весна. Отец достал сигарету и закурил. Тут же подскочил парень, примерно мой ровесник. Это был Валерка. Крепкий подросток с опустошенными глазами, ничего общего с тем голодным и беззащитным Ваейкой.

— Мужик, дай закурить! — попросил он.

— Валерка, ты, что ли? — узнал его отец.

— Я. А ты… — Валерка немного замялся. — А, дядь Коль, ты, что ли? Не узнал сразу.

Отец достал сигарету и протянул Валерке. Интересно, мне он всегда рассказывает о вреде курения и грозит голову оторвать, если увидит меня с сигаретой, а Валерке вот так запросто сам протягивает бумажную трубочку с табаком. А мы почти одного возраста с ним. Одобрил бы отец, если б мне какой-нибудь мужик так на улице дал сигарету, попроси у него я?

— Как мать, как брат, как сестра? — любопытствовал отец.

— Мать сидит уже третий раз и все за наркотики, Аленка не знаю где. Андрюха тоже сидит. Он с друзьями двух девчонок изнасиловал и зарезал. Неделю насиловали их и резали постепенно. Двадцать пять лет дали.

— Вот это да! — отец смачно плюнул. — Знал бы я тогда, когда этого ублюдка татарин зарезать хотел, сам бы его прирезал. Одного спас, а он двоих убил.

Вот так происходит жизнь. И у всех она практически одна и та же, одного цвета, только оттенки разные. Все живут эту пресловутую смешную, безвкусную, пресную жизнь, которая выцветает с каждым днем все больше. А я не живу. Стою смотрю…

Шарлотка от Олега

— Тома, как думаешь, много людей у нас в городе против закрытия музыкальной школы? — Дина оторвалась от монитора.

— Я даже не знаю, — вопрос явно поставил маму в тупик.

— Если в процентах, то сколько? Навскидку.

— Ну, не знаю, примерно половина, может, больше, — помялась мама.

— Половины мало будет, а вот процентов семьдесят — в самый раз. Так и напишу, что опрос горожан показал, что семьдесят процентов против закрытия музыкальной школы и половина из них готова активно отстаивать свою точку зрения.

— Дина, ты хоть немного думать научись! — вмешался отец. — Ты хочешь сказать, что около двадцати тысяч готовы выйти на митинг за музыкалку? Откуда они возьмутся? Из шахт своих повылезают? Да им плевать, будет музыкалка или нет, главное, чтобы бар «Кедр» не закрыли и ГОК жил.

Отец недолюбливал Дину и не старался это скрыть, а даже, наоборот, пытался при любом удобном случае это показать. Она это чувствовала и даже побаивалась его. Проявлялось это во многом, например, называла она его «дядя» и на «вы», а мою маму она называла просто Тома. Хотя папа ей дядя по крови и к тому же он немного младше мамы.

— Дядь Коля, мне же нужно резонансную статью, — злобно огрызнулась Дина.

— Валеру Волкова убили, напиши про это. Вот будет резонансная статья, — чуть ли не прокричал отец.

— Коля, тише! — прибежала с кухни тетя Галя. — Не говори такие вещи громко! Хочешь, чтобы Динку тоже убили?

— Галя, ты очень большого мнения о ней, никому до нее нет дела. В городе идет другая война.

— Хватит вам, — влезла Динка. — Статью про закрытие музыкальной школы я напишу, а вот с кулинарной страничкой не знаю, что делать.

Год назад Дина поступила в университет на журналиста. Поступила на заочку. Тетя Галя настрадалась со старшей дочерью Наташей, когда та училась в университете очно. Потрачено было много денег и еще больше нервов. Причем Наташа активная, бойкая девушка, в отличие от Дины. Она никогда не корпела над уроками: с математикой и физикой помогал мой отец, с английским — моя мама. Остальное за пять минут сделает сама и убежит гулять с подружками. Вечером обманом отпросится у тети Гали на дискотеку, вернется к полуночи под ручку с каким-нибудь парнем. Студенческие годы Наташи выпали на самый разгар девяностых. Проблем было много. К концу первого курса выскочила замуж, к началу второго развелась. Тетя Галя то ли злилась, то ли жалела, но все равно всегда была недовольна Наташиной студенческой жизнью. Поэтому Дину она решила оставить при себе. Всю жизнь она хотела, чтобы в нашем роду кто-нибудь стал врачом, и вот ее родная дочка изъявила такое желание и тут же получила отказ. На врача заочно не учатся, а отпустить Дину одну она не смогла. Следующим кандидатом в доктора стал я. А в Дине, наверное, пропал великий, но очень злой и вечно недовольный доктор. Детства у Дины, по моему мнению, не было ни дня. Все школьные годы ее жизнь напоминала день сурка. Утром завтрак — кофе и бутерброд с маслом, сыром и колбасой. Примерно до часу, до двух она в школе. После прихода домой обязателен обед. После обеда, не теряя ни минуты, она запиралась в своей комнате делать уроки. Вся огромная четырехкомнатная квартира забвенно замирала. В голос говорить нельзя нигде, Диночке это мешает, про телевизор я вообще молчу. Примерно в девять вечера Дина заканчивала с уроками, ужинала, принимала ванну и шла спать. И так из класса в класс, из года в год. При этом она школу закончила с серебряной медалью. Если бы я посвятил все свое детство учебе, как она, то уверен, что у меня была бы золотая медаль. Гулять Дина ходила только с тетей Галей или с бабушкой. Подруг у нее не было. Отношений с мальчиками тем более. Хотя отец всегда говорил тете Гале, что Динка рано или поздно принесет в подоле, тихушница. В общем, тетя Галя не могла свое такое чадо отпустить одно в другой город в студенческую общагу.

Дина поступила на журфак заочно и осталась жить дома. Теперь учить можно было с утра и до ночи, даже не выходя из квартиры. Но так как наш городок маленький и слухи разлетаются быстро, про Дину узнали в газете «Городской рабочий» и предложили работу. После недели обсуждений с тетей Галей было принято сложное решение стать корреспондентом.

— Слушай, Олег, я придумала! — заявила за ужином Дина. — Давай я про тебя статью напишу? Про твою любовь к выпечке и про твои кулинарные данные.

— Вообще, я не люблю готовить. Потому что не умею, наверное, — воспротивился я. Хотя сам факт, что про меня напишут статью, мне понравился.

— Это вообще неважно, — Дина махнула рукой. — Мам, ты сделаешь завтра шарлотку? Я фотографа приглашу, мы фото для статьи сделаем Олега с шарлоткой, и все.

— Я еще не согласился! — опять возмутился я. — Точнее, я согласен, но мне не нравится, что за меня все решили.

— Ты еще не понял, что согласился, — отрезала Дина.

— Ты что ей позволяешь так разговаривать? — грозно наехал на меня отец. — Послал бы ее вместе со статьей. Тебе это надо?

— Коля, ну что ты!? — вступилась за Дину тетя Галя.

— Я ничто! Мать не воспитывает дочку, дядька будет воспитывать. Тоже мне пуп Земли нашлась. Ты завтра в футбол идешь играть с парнями? — обратился ко мне отец.

— Пока не знаю, — ответил я.

— Если в футбол не идешь играть, то на рыбалку пойдем.

Слово «рыбалка» для меня — синоним каторги. Отец был ярым фанатом рыбалки, и по определению таким должен был быть и я. Может, я бы и полюбил рыбалку, если бы она была в меру: посидеть с удочкой часок-другой. У отца рыбалка проходила гораздо насыщеннее. Часа в три ночи мы уже вставали, шли в навозник копать червей. С собой брали удочки, донку, спиннинги, лежень, сваренный прикорм, накопанных червей, запасные лески, крючки, блесна. Еще весла от лодки и рюкзак еды и воды. На рыбалке проводили весь день, часов до одиннадцати вечера. Меняли кучу мест за день: в одном месте шекелю наловим, в другом лещей, в третьем щук. Я почти весь день сидел в лодке с сонным видом. Иногда мы причаливали к берегу, где можно было немного размяться или даже побегать, пока отец не накричит, что я пугаю рыбу. Весь день я мечтал о дожде. Дождь мог стать спасением. Я был счастлив, когда начинал накрапывать дождь. Внутри меня начиналось безумие. Я молился всем богам о ливне, как крестьянин в засушливое лето. Отец вглядывался в тучи, оценивая продолжительность небесного плача. Я вглядывался в его лицо и ждал приказа о сматывании донки и удочки. Чаще бывало по-другому. Он, посмотрев на тучи, говорил, что дождь ненадолго и нет смысла уходить. Тогда я начинал опять молить всех богов о том, чтобы дождь прекратился. Мокнуть без пользы не очень приятное занятие. Моя сонливость и пассивность проходили только тогда, когда мы возвращались домой. Откуда-то появлялись силы грести. Я с остервенением отталкивался веслом от воды, каждый взмах весла приближал меня к дому. По дороге домой я становился веселым и разговорчивым. Отец, естественно, это замечал и его это забавляло.

— Не, я не в том плане, что мы в футбол не идем играть, мы с пацанами, если что, в лес за грибами собирались, — про лес я придумал на ходу. На рыбалку идти нет никакого желания. — А так мне пофиг, можно и сфоткаться для статьи.

— У тебя такая речь засоренная, это так стремно, — поспешила вновь поучить меня Дина.

— А у тебя не засоренная речь? — опять накинулся на Дину отец.

— Нет.

— Уверена?

— Уверена.

— А что такое стремно, знаешь?

— Это значит стыдно, некрасиво.

— Немного словарик полистай, журналистка. Стрем — это жаргонизм. Идут двое воровать, а третий на стреме остается, на шухере. Если кто пойдет, тот, кто на стреме, даст отмашку об опасности.

Отец так и продолжил прессовать Динку, а я спасся от рыбалки внезапным образом.

Утром тетя Галя испекла шарлотку. Горячая, пышная, аппетитная. Я смотрел на яблочный пирог, первый раз в жизни вкладывая в него смысл. Вот этот пирог такой красивый, душистый, аппетитный и такой ненастоящий. Испекла тетя Галя, а честь и хвала — мне.

Тетя Галя и мама закрылись в комнате и не подавали никаких признаков жизни. Пришел седовласый, невысокого роста фотограф. Седые усы придавали ему строгости, которой и так у него хоть отбавляй. Он долго не мог выбрать ракурс, цветовую гамму и что-то еще. Мне пришлось несколько раз переодеться, прежде чем его все устроило. Он сделал несколько снимков, и мы уселись пить чай. За столом он расхваливал меня и удивлялся, что я так вкусно испек пирог. Говорил, что мне обязательно нужно развивать свой кулинарный талант и идти учиться на повара или кондитера. От всего этого разговора мне было паршиво. Лучше бы на рыбалку ушел, чем такое шоу.

Через неделю вышла газета со статьей «Шарлотка от Олега» и моей черно-белой фотографией. Кроме того, что моим главным увлечением является спорт, правдивого в статье не было ничего. Не то что слова — даже буквы какие-то лживые. Мама с отцом смеялись над статьей и шутили на тему моих псевдокулинарных способностей. Несмотря на это, я схватил газету и отправился во двор хвастаться друзьям.

Серегу и Антона я нашел быстро.

— Читайте! — я сунул им газету.

— Я что, старпер какой-то — газеты читать? — Антон откинул газету.

— Там про меня написано! Читай, говорю тебе!

Серега взял газету и сразу разошелся диким хохотом.

— Мля, Антоха, я не могу! — продолжил заливаться смехом Серега.

— Шарлотка от Олега? Блин, надо пацанам показать! — Антоха тоже закатился гоготом.

— Что вы ржете как дебилы? — обиделся я.

— Олега, давай тебе кличку дадим, например, поваренок, пойдет? — продолжил подстегивать меня Серега.

— Не-не-не, лучше просто Шарлотка! — поддержал его Антоха, и оба залились еще пуще.

— Я тебе в зубы сейчас съезжу! — разозлился я.

— Отскочит, как нефиг делать! — уже не гогоча, оскалился Антоха.

— Ты заканчивай девчачьими делами заниматься, шарлотки всякие печь. Пугаешь меня временами, — вмешался Серега.

Наверное, справедливо, что парни не поняли. Я сам себя не понял. Внутреннее смятение, родившееся, видимо, со мной осенью девяносто третьего, пылало, как лесной пожар. Не могу представить, чтобы кто-то из моих знакомых ребят стоял в фартуке у печи и готовил пирог, пусть даже такой простой. Даже желания такого возникнуть не может. А у меня сейчас возникло. Пусть шарлотку готовил не я, а тетя, но я все равно этим гордился. Хотя больше даже не гордился, а мне не было стыдно за это. Светить своими зубами с черно-белой фотки в газете мне понравилось гораздо больше. Повод бы только другой — не шарлотка, которую испекла тетя.

По приходу домой я решил, что для самого себя, для своей совести, которая является яблоком раздора на моей внутриличностной планете, я приготовлю пирог сам. Я взял свой собственный рецепт из газеты, нашел все необходимые ингредиенты и принялся за работу. Через час-полтора пирог был готов. Готов ко всему чему угодно, только не для употребления в пищу. Такое ощущение, что готовил я его в печи для углежжения.

Не оценив моего энтузиазма, отец шарлотку отправил в мусорное ведро. Когда я в следующий раз взялся за готовку еды, у нас уже был мусорный пакет.

Народное голосование