Бесплатный фрагмент - Чутьё воина. Это моя земля

.

.

Предисловие

Католики считают, что у собак есть душа. И что после смерти они вместе с нами попадут в рай. Я в этом совершенно не уверен — не уверен, что в рай попадём мы. Но тот факт, что там есть специальные площадки для выгула собак, сомнения не вызывает. Более того: я уверен, не только собаки одушевлены. Другие животные зачастую совершают такие поступки, которые банальным словом «инстинкт» объяснить невозможно. Кто-то из мудрецов сказал: «Только когда мы научимся у собак преданности и любви, только тогда мы станем людьми».

В книге, которую вы держите в руках, собраны удивительные рассказы о разных животных. Они трогательные и веселые. Они про персонажей вымышленных и реально существовавших. И я очень рекомендую вам прочитать ее в кругу семьи, с вашими детьми и внуками. Потому что эти истории поселят в сердцах маленьких читателей добро и любовь. А может быть, и вы сами настолько проникнитесь теплыми чувствами, что заведете собаку или кошку, которую, конечно же, возьмете из приюта. Могу сказать на своем примере — в мире нету большей благодарности и любви, чем у животного, которого вы спасли.

…

Автор YouTube канала

«Съедобное несъедобное»

Михаил Ширвиндт.

.

Место действия: Выселки

Станица Выселки Краснодарского края. К 40-летию Великой Победы здесь возведён Пантеон Славы. Памятник установлен в Центральном парке над братской могилой, в которой захоронено 33 воина, погибших в кровопролитной войне. К 50-летию Великой Победы здесь издана Краевая Книга Памяти, которая является составной частью Всероссийской Книги Памяти. В нее вписано более 8700 фамилий воинов Выселковского района. Экземпляры Книги переданы Главе района, в Совет муниципального образования, в сельские поселения, Центральную библиотеку, музей.

Гром

Игорь Маранин

Курицу он обжарил на костре. Затем жадно ел её, впиваясь зубами в пригоревшее мясо, и думал о тётке, которая наверняка обнаружила пропажу. Может, теперь она станет более сговорчивой? Доев, аккуратно собрал обглоданные косточки, завернул в тряпицу и забрал с собой.

Фиолетовая кубанская степь пахла шалфеем — ни одного деревца. Только далеко за рекой небольшая ясеневая роща да пара старых дубов, что ещё не спилили на дрова. Когда-то здесь жили загадочные племена меотов — то ли предки адыгейцев, то ли родственники скифов, то ли один из бродячих индусских народов. Затем по этой степи скакали скифы, перекинув через плечо короткий лук и прикрывшись от врага кожаными щитами. Где-то там, на побережье Меотского озера, как называли в древности Азовское море, сражались греческие фаланги и приставали к берегу корабли с римскими воинами. Ничего этого Колька не знал: он не умел ни читать, ни писать. Война и оккупация украли у кубанских ребятишек три школьных года, и десятилетний пацан только осенью собирался идти в первый класс.

Тётка Глафира, у которой он жил, фигуру имела крупную и величественную, как купчихи на полотнах Кустодиева, а бранилась похлеще ломовых извозчиков. Был мальчишка каждодневно руган и нередко бит, но не по злобе, а в наказание. Рука у вдовы была нелегкой, а язык и того тяжелее: увернёшься от затрещины — словом прибьёт. В этот раз он услышал её крик ещё на соседней улице. Глафира проклинала воров, ощипавших птицу прямо у курятника.

— Шоб у вас чиреи на заднице вылезли и всю жизнь там гноились, ироды! — орала она. — Шоб вам до горы раком триста вёрст переть и не добраться! Чем я малого кормить буду? Последнюю куру среди бела дня утащили!

Тётка приходилась матери старшей сестрой, и была ворчливой и жадной. Малой жил у неё с начала войны и мяса за это время не видел ни разу. Да и кура была не последней, хотя жили они небогато, а после оккупации и вовсе бедно. Матери своей мальчишка не помнил, а отец погиб в самом начале войны — похоронка пришла ещё до оккупации.

— Где тебя черти носят, фашист? — накинулась тётка, едва племянник показался во дворе. — Воры по домам шлындают, а он гуляет себе! И на кой ты мне такой сдался, а?

«Фашиста» мальчишка пропустил мимо ушей. Хоть и обидно было, но не впервой, ровесники на улице тоже частенько дразнили. А всё из-за фамилии — Немцев. Хотя причём тут фамилия? Отец вот тоже Немцев был, а погиб, с фашистами сражаясь.

Глафира ещё долго бродила по двору, сначала ругаясь, потом негромко причитая и, наконец, утомившись, присела на крыльце. Кольке стало её жалко: тётка была крикливая и жадная, но своя, родная. Да и жадность её, чувствовал он, особого рода. Мальчишка не смог бы выразить это словами и даже мысленно сформулировать, но сердце его понимало: тёткина скупость не от характера, а из житейского опыта. Из голода, из бедности, из войны. Он присел рядом на крыльцо, а Глафира вдруг обняла его за плечи — впервые с тех пор, как они сидели в подполе под немецкой бомбёжкой.

— Собаки у нас нема, — сказал Колька. — Была б собака — никто куру не скрал бы. Может, заведём?

— Ни за что! Самим жрать нечего, ещё оглаеда кормить.

— Та что она там съест?! Мне ж харчами платят богато.

— Богато ему платят! — поднялась с крыльца тётка, обретая свой прежний голос. — Богатей нашёлся в драных штанах. Зимой что жрать будешь? Ии-и-и, дурной ты еще совсем.

И, махнув рукой, Глафира направилась в хату. Бабе в хате всегда найдётся дело, чтобы забыть на время о своих горестях да печалях.

Мальчишка тяжело вздохнул. Оставалось последнее средство — поросёнок. Худая свинья, каким-то чудом пережившая нашествие на Кубань фашистов, этим апрелем опоросилась, и тётка дневала и ночевала в сарае, выхаживая слабосильных детёнышей. Красть поросёнка было страшно. Малой думал несколько дней, пока, наконец, не решился украсть, а потом разыграть сцену спасения.

…

Отступая, откатываясь под ударами Красной Армии, немцы убивали собак. Не бродячих — своих, которые служили им верой и правдой. Всего в войсках Германии на довольствии состояли сотни тысяч животных. Большей частью невысоких коренастых немецких овчарок, но для охраны и сопровождения больших чинов использовались особые овчарки — гигантских размеров и с короткой чёрной шерстью. Когда панически бежишь, оставляя одно селение за другим — не до животных. Немало собак разбрелись по кубанским степям, и их добивали местные жители, возненавидевшие псов за время оккупации.

Весной сорок четвертого, через несколько месяцев после освобождения Кубани, тётка «сосватала» Кольку работать пастухом за харчи. Денег у станичников не было, зато приносили яйца, хлеб, кашу — харчи эти мальчишка частью съедал, а частью относил тётке. Однажды, гоня стадо вдоль оврага, он услышал жалобные стоны и обнаружил огромного израненного пса, тот лежал на боку и скалил зубы. Подумав, мальчишка бросил кусок хлеба, а когда пёс не смог до него дотянуться, пододвинул хлеб палкой. Рыча и поглядывая на пацанёнка, овчарка проглотила еду. Несколько дней малой гонял стадо мимо оврага, останавливался, делился с собакой едой, и она, наконец, позволила к себе прикоснуться. Колька назвал пса Громом. К середине лета тот окреп, радостно встречал мальчишку, но из оврага никуда не уходил, хоронился. Всё решил случай. Заметив, что количество приносимых племянником харчей всё уменьшается, тётка долго ворчала, а затем решила проверить. И накрыла малого с поличным, когда тот, прячась в овраге, играл со своим любимцем. Ору было много, но едва женщина замахнулась на мальчишку, как из-за его спины выскочил пёс, в прыжке опрокинул её на землю и, прижав двумя лапами к земле, замер с оскаленными над горлом клыками.

…

Операция «Поросёнок» прошла успешно, финал её утонул в громких проклятиях Глафиры и согласии на собаку. Гром поселился во дворе, и больше ни мнимые, ни настоящие воры никогда не появлялись поблизости. По станице пошли слухи, что зверюга эта обладает удивительным нюхом и способна идти по чужому следу пока не настигнет и не растерзает вора. Осенью мальчишка пошёл в школу. Гром провожал его до дверей, ложился у входа и не вставал, пока не наступало время идти домой. Он ходил за парнем везде, даже когда тот повзрослел и стал бегать на свидания. Первый раз они надолго расстались, когда восемнадцатилетнего Немцева, окончившего восьмилетку, забрали в армию. Пёс постарел, погрузнел, но выглядел по-прежнему внушительно и достоинств своих не растерял. Чуя разлуку, он провыл всю ночь.

Так получилось, что служил Немцев здесь же, на Кубани — за несколько десятков километров от дома. Там его и покалечило: упавшая балка придавила парня и переломила ему ногу. Солдата отправили в госпиталь, где врачи долго пытались ногу сохранить. Это им удалось, хотя всю оставшуюся жизнь он ходил, заметно прихрамывая. В палате Немцев лежал у окна, и приловчился с помощью костыля открывать створку, когда становилось душно. Как-то ночью он проснулся от странного шума: будто кто-то скрёб по стеклу. За окном, в тусклом свете уличного фонаря, маячила собачья морда — это был Гром. Немцев приотворил окно, пёс легко запрыгнул в палату и принялся лизать руку, тихо поскуливая. Никто не мог поверить, что тот пришел сам, найдя незнакомый госпиталь, а главное почувствовал — с хозяином стряслась беда.

Гром прожил долго. Уже умерла тётка, и Немцев успел жениться и развестись, а пёс по-прежнему ходил за ним по пятам — теперь уже на работу — и всё также лежал у дверей, целый день ожидая хозяина. Однажды вечером, выйдя со службы, Николай обнаружил его мёртвым. Долго сидел, обнимая собаку, затем поднял на руки и понёс домой. Взял в сарае лопату, уложил бездыханное тело на телегу и отвёз к оврагу, где когда-то они в первый раз встретились. Пёс вернулся туда, где много лет назад должен был умереть. И где когда-то десятилетний мальчишка подарил ему долгую счастливую жизнь.

.

.

Место действия: Кореновск

Кубань, станица Кореновская (ныне город Кореновск Краснодарского края). В годы Великой Отечественной войны станица полугода находилась под оккупацией немецких войск. Оккупанты устраивали жестокие расправы над местным населением. Каждый новый день мог стать для любого жителя последним.

Немцы взялись наводить свой порядок в оккупированной станице. Они принялись восстанавливать сахарный завод, госмельницу №7 (мельзавод). В здании столовой и общежития сахзавода захватчики оборудовали госпиталь, а в животноводческом корпусе возле жомовых ям устроили лазарет для фронтовых лошадей.

Но жители станицы не покорились оккупантам. Партизанская и диверсионная деятельность велась до 6 февраля 1943, когда станица Кореновская была освобождена Красной Армией.

Фото девочки с котятами

Игорь Маранин

Ровесникам века едва перевалило за сорок. Но они уже пережили поражение в японской войне и бунты первой русской революции. Мировую войну, на которую забирали их отцов. Гражданскую, когда брат убивал брата, а во всей стране царил кровавый хаос и хозяйничали банды. Голод начала тридцатых, превращавший деревни в кладбища. Предвоенный террор, пожиравший людей, подобно темному демону, по ночам. А теперь в их страну пришли люди, которым десять последних лет внушали, что все остальные пыль, рабы, недочеловеки, сырьё для мыловаренных заводов.

Иван был болен. Рана в живот, которую он получил в первой мировой, не прошла бесследно. Постепенно, год за годом, в организме развивалось нечто тёмное и зловещее — болезнь с кратким страшным названием «рак». Ему исполнилось пятьдесят пять, и ни по возрасту, ни по болезни он не мог уйти на фронт. Жена Полина собирала травы, делала настои и лечила мужа. Ей было тридцать восемь.

Перед самой оккупацией к Ивану зачастили полузнакомые и вовсе незнакомые люди, и они подолгу о чём-то беседовали наедине. Жену Иван просил на время этих бесед заняться хозяйством. И она, хмурясь, выходила из дверей их квартиры в длинном одноэтажном бараке на улицу и отправлялась управляться в небольшую клетушку с живностью в таком же длинном деревянном сарае напротив дома.

Возвратившись, Полина убирала со стола остатки скудной трапезы и кружки, из которых гости пили чай. Самих гостей уже не было, а Иван сидел с их пятилетней дочерью Эммой и учил её разговаривать на чужом языке.

— Если ты встретишь дядю-немца, — настойчиво повторял он. — Ты должна сказать: Guten tag! Mein Name ist Emma. Запомнила? Повтори?

Девочка кивала головой и повторяла немецкую фразу. Полина хмуро смотрела на мужа:

— Зачем это?

— У нее немецкое имя, — отвечал Иван. — Германец задумается и не станет стрелять. Guten tag! Mein Name ist Emma.

Он добавлял ещё одну фразу на немецком: я вам станцую и спою, и разучивал слова немецкой песенки с дочерью. Полина качала головой и тяжело вздыхала. Ей было страшно. Страшно оттого, что скоро могут прийти немцы, а у неё больной муж и маленькая дочь. Страшно оттого, что Иван уже сейчас связан с будущим подпольем, хоть и старается скрыть это от неё. Страшно оттого, что время, выпавшее им для жизни, не даёт ни минуты покоя и передышки…

Немцы лютовали. В случае убийства своего солдата полностью выжигался квартал и уничтожались все его жители. На Суджукской косе расстреляли тысячу человек. В Ейске согнали детей в детский дом и травили газом. В Новороссийске, словно в средние века, на улицах стояли виселицы. Десятками тысяч угоняли в рабство в Германию взрослых и детей. У комендатуры, в станице, где жила Полина, была прибита на столб деревянная поперечная планка — к ней подводили детей, и если ребёнок доставал до планки головой, его отправляли в Германию. Брезговали только больными детьми. Кому нужны больные рабы в Третьем рейхе?

Боясь за свою дочь, Полина расчесала ребёнку на голове раны и посыпала их солью. Через некоторое время на голове появились страшные на вид «язвы». Эмма кричала, но ее учили терпеть боль. Немцы, как-то прошедшие по их бараку с «ревизией», приказали размотать укутанную платком голову ребёнка, поморщились и пошли дальше.

Теперь незнакомцы появлялись у Ивана Яковлевича реже, и визиты их были недолгими. Бегло переговорят о чём-то и исчезают. Но однажды вместе с мужчинами появилась пара девочек-подростков. Разговор вышел долгим, и когда мужчины ушли, девочки остались в доме. Иван Яковлевич спрятал их за ширмой в углу одной из комнат и наказал сидеть тихо и не шуметь.

— Кто это? — шёпотом спросила Полина.

— Еврейские дети, — также шёпотом ответил Иван. — Не беспокойся, их через пару дней заберут.

Весь вечер Полина тихо, почти беззвучно плакала. Словно предчувствовала беду. Но приготовив скудный ужин, половину его отнесла гостям, а затем уселась за швейную машинку и принялась перешивать что-то из старых вещей. Работа успокаивала её.

«Пара дней» всё тянулась и тянулась, а за девочками никто не приходил. На пятый день пожаловал к ним в гости старый знакомец.

Когда-то, ещё в начале тридцатых, был он сыном зажиточного кулака. Потом началась коллективизация, имущество у семьи отобрали, отца с матерью отправили в Сибирь на перевоспитание, которое, впрочем, длилось недолго. Скоро не стало ни отца, ни матери. Когда станицу заняли немцы, их сын сам явился в комендатуру и предложил свои услуги. Советскую власть он люто ненавидел. Теперь это был самый страшный человек для станичников, ибо знал о них такое, что они хотели бы скрыть от оккупантов. Не просто знал — сдавал оккупантам без капли жалости.

— Здравствуй, Полина, — незваный гость осмотрел с порога комнату и снял с головы картуз.

— Здравствуйте, — побледнев, ответила она. — Боишься? — ухмыльнулся гость. — Меня сейчас все боятся. Кончилась советская власть. Другой порядок нынче. Часы песочные когда-нибудь видела?

Полина отрицательно покачала головой. Нехорошие предчувствия её сбывались, и она лихорадочно думала, что делать. Схватить Эмму и бежать?

— Я видел, — продолжал гость. — Батька с ярмарки привёз. В верхней части песок у них, и пересыпается он вниз, значит. А когда закончится, часы переворачивают, и кто внизу был — снова сверху оказывается. Так вот и жизнь… Утекли батька и мамка вниз по желобу, и я утёк за ними. А теперь снова наверху. Ну что к столу не приглашаешь, хозяйка, а?

В комнате появился Иван Яковлевич, и Полина молча отступила, принялась накрывать на стол. Сердце бешено колотилось, мысли путались, руки дрожали, и она никак не могла совладать с этой дрожью.

— А самогонка? — спросил гость, когда на стол было накрыто. — Нешто мы басурмане при встрече друг с другом сухою коркой давиться?

Полина вопросительно взглянула на мужа.

— Сходи к соседям, — бросил тот.

— Ваня, тебе нельзя, — голос казался чужим, сухим, как та самая хлебная корка.

— Иди, — приказал. — И Эмму возьми, пусть прогуляется.

— Э-э-э, нет, Иван Яковлевич, — снова ухмыльнулся гость. — Зачем ребенка зря тормошить? Одна быстрее управится.

Когда Полина вернулась с бутылью мутного самогона, за столом шёл неторопливый напряженный разговор.

— Ну вот, возьми, жену твою, Полю, — говорил гость. — Она ведь в партии была, так?

— Её исключили давно, — Иван Яковлевич был спокоен. Лишь внимательно прощупывал гостя глазами, стараясь предугадать его дальнейшие слова.

— Исключили, — кивнул тот, разливая из принесенной бутыли. — А она сколько раз восстановиться хотела? Думаешь, я не знаю? Я всё знаю, Иван Яковлевич. Э-э-х… добрый ты человек. Все меня топтали, один ты помог, не побрезговал. На работу пристроил, помнишь? Я помню. У меня вот здесь, — гость постучал пальцем по широкому лбу, — всё записано. Топором вырублено, как люди говорят. На всю жизнь. Не боись, не сдам я Полину. Сразу не сдал, и теперь не собираюсь. Но вот еврейских выродков ты зря припрятал, Иван Яковлевич. Со смертью играешь.

Полина испуганно ойкнула и перекрестилась, и гость, посмотрев на неё, усмехнулся.

— Зачем тебе дети? — всё также спокойно ответил Иван. — Воюй со взрослыми, если уж ты на другой стороне. Матушка твоя покойница в Бога верила. Грех это смертный, с детьми воевать, сам знаешь.

— А где тот Бог был, когда её в Сибирь одном платье отправили? — оскалился гость. — Не трогай мою матушку, Иван Яковлевич. И Бога не поминай, нет его. Дьявол есть, перевернул он песочные часы и пришёл по наши души. А Бога нет. И никогда не было. Дьявол всё создал. Дьявол.

Он замолчал, словно сдерживая раскаленную тьму, что рвалась изнутри, разлил по кружкам самогон и, успокаиваясь, добавил: — Ты же видел, какая махина к нам пришла? Не сдержать её… Говорят, Гитлер через Кавказ на Индию войной пойдёт. И пойдёт, я тебе скажу. Нет нынче силы, чтоб его остановила. Вытечет весь песок, и остановится время, и восстановится над землей тьма, как встарь было. Слушал я тут одного старца… еврея тоже. Из ума выжил, но дело кричал перед расстрелом: тьма вернулась, мол, конец мира наступает. Вот за это и выпьем. Тьма для таких, как я, мать родная.

Они говорили до самой ночи. Время стало долгим, тягучим, упругим, словно резина. Каждую секунду Полина ожидала, что вот-вот гость встанет и, наигравшись с ними, как кошка с мышами, позовёт, приведёт немцев.

Совсем рядом, в соседней комнате, в углу, за тонкой выцветшей занавесью сидели, прижавшись друг к другу, две еврейские девочки. Спала в своей кроватке, постанывая во сне от боли, маленькая Эмма. Иногда она просыпалась и плакала. Полина подсаживалась к ней и тихо шептала что-то успокаивающее.

Гость встал, обвел тяжёлым взглядом комнату и, не прощаясь, направился к двери. На пороге на мгновение застыл и негромко повторил:

— Все меня топтали, один ты помог, не побрезговал. Я помню, Иван Яковлевич, помню. — И, пнув ногою дверь, отчего она с шумным грохотом распахнулась и ударилась о стену, вышел в ночь.

Почти под утро в квартиру тихо постучали. Иван Яковлевич, поднявшись, отворил ее и впустил двух незнакомых людей. Минут через десять они уже уводили девочек по безлюдной, вымершей улице. А вскоре визиты подпольщиков и вовсе прекратились: на квартиру к Ивану вселился немецкий офицер. Немец был молод, вежлив и немного говорил по-русски. Вместе с ним прибыла пара чемоданов с вещами, небольшой докторский саквояж и фотоаппарат.

— Бояться не надо, — сказал он Полине. — Надо освободить эта комната для меня, готовить еда и стирать вещи. Больше ничего. Понятно вам?

Полина кивнула. Шли дни. Они врывались влажным западным ветром, принося мелкий моросящий дождик поздней осени, и пролетали сквозь станицу, оставляя за собой мокрые следы луж. Иногда выглядывало солнышко и зависало надолго, прогревая остывающую землю и стекая горячими каплями по жёлтым и коричневым листьям ясеней и дубов. Но жители станицы редко выходили теперь на улицу. Больше не было праздно шатающихся граждан, не звучала по вечерам гармонь, дразня засыпающую тишину садов, не играли на улицах дети. Немец уходил утром на службу со своим саквояжем и фотоаппаратом, возвращался на обед и ближе к ночи, когда заканчивалась работа. Иногда его можно было увидеть на улице, снимающего пейзажи, своих сослуживцев и сценки из жизни «этой далекой дикой России». Эмму старались держать от него подальше. Но всё же однажды за обедом он вдруг заинтересовался завернутым в шаль ребенком и поманил её пальцем. Когда девочка робко подошла, немец отложил ложку и принялся разматывать шаль. Полина, готовившая обед, замерла, а потом решительно захромала к постояльцу. Видно, было что-то в её лице такое, что офицер демонстративно вытащил пистолет и положил рядом с собой на стол. Некоторое время Полина и немец смотрели друг другу в глаза, а затем постоялец размотал шаль, снял её с головы девочки и удивлённо присвистнул. Внимательно и неторопливо осмотрел «язвочки», покачал головой, принёс свой докторский саквояж и принялся доставать из него порошки и мази. Тщательно перемешал их, смазал голову ребенку и обернулся к Полине.

— Тронешь девочка, — медленно проговорил он. — Пиф-паф. Понятно вам?

Однажды к бараку подкатило несколько мотоциклов, и с них соскочили автоматчики. Один из них встал лицом к дому, держа автомат наперевес, а остальные отправились грабить сараи. Такое бывало часто. В основном забирали кур. Ну и барахло, если приглянулось. Выходить из дома запрещалось, стреляли без предупреждения. Этим утром в сарае родила кошка. Пятилетняя Эмма была как раз там, разглядывала слепых котят. Услышав, что приехали немцы, она забилась в дальний угол. Немцы весело хохотали. Коротко стреляли по курам, что-то вытаскивали из сараев. Одна из очередей прошила старую балку на потолке, и та рухнула, насмерть придавив кошку. Рядом с мертвой кошкой беспомощно шевелились слепые котята. Не выдержав, девочка подскочила к ним и стала собирать в подол. Затем застыла на месте, не зная, что делать дальше. Мысль о том, что котят нужно спасать, оказалась сильнее детского страха.

Эмма тихо выскользнула из клетушки сарая и оказалась прямо за спиной автоматчика, следившего за домом. Девочка стала обходить его, когда солдат, услышав шорох, резко обернулся и почти уткнулся в Эмму дулом автомата. Глядя из-под платка большими глазами и сжимая слепых котят в подоле платья, Эмма звонко произнесла:

— Guten tag! Mein Name ist Emma. И торопливо добавила по-немецки: — Я станцую вам танец и спою песенку.

Автоматчик с удивлением наблюдал, как маленькая русская девочка напевает популярную немецкую песенку и пританцовывает, держа в подоле шестерых котят. Вокруг стали собираться другие немцы. Кто-то вытащил губную гармошку и принялся подыгрывать, остальные захлопали в ладоши, а когда девочка спела и станцевала им всё сначала, неожиданно стали доставать шоколадки и совать ей в карманы. В этот момент к собравшейся вокруг ребенка толпе подошёл постоялец Полины. Он нёс с собой фотоаппарат, и, не раздумывая, тут же установил его и сделал снимок: маленькая девчушка с огромными глазами, выглядывающими из-под платка, держит в подоле слепых котят, а вокруг стоят улыбающиеся немецкие солдаты.

Эта фотография висела на стене квартиры до самого ухода немцев. Несколько других копий офицер напечатал для себя, аккуратно подписав с обратной стороны имя и фамилию девочки. Отступая вместе со всеми, офицер приказал принести в дом Полины мешок крупы и оставить хозяевам.

…

Прошло десять лет. Иван Яковлевич умер весной сорок шестого, успев порадоваться победе. В середине пятидесятых, когда Эмма училась в старших классах, неожиданно вернулся их старый постоялец: после смерти Сталина немцев вновь стали пускать в СССР.

Открыв дверь, девушка увидела перед собой двух хорошо одетых незнакомых мужчин.

— Мне нужна Карасева Эмма, — на ломанном русском спросил один из них.

Ещё не старый, с легкой сединой в волосах, в хорошем дорогом костюме и очках.

— Это я, — удивилась Эмма.

— Это вы… — выдохнул мужчина, пристально всматриваясь в её лицо. Затем спохватился, открыл свой портфель и достал оттуда старое фото. То самое. — Я вас с кошками фотографировал, — сообщил он. Эмма растерялась, не зная, что сказать.

— Проходите, — отступила она в комнату. Полина узнала немца сразу. Как и он её. Присев на стул, фотограф ещё раз показал фото и принялся взволнованно рассказывать:

— Я очень-очень помнил тот день. У нас в Германия выращивать породистый скот, породистый собака, ухаживать за щенок. Но это продавать. Я до того не видел, чтобы маленький девочка спасал непородистый котёнок, когда вокруг стрелять. Это что-то перевернуло вот здесь, — немец постучал по своей груди. — Стало не как раньше, я плакал тогда. Вы не видеть, но я плакал. Долго хранил это фото, многим показывал. Эта фото я посылал выставка, оно взять премия.

Видно было, что короткими предложениями гостю трудно выразить переполнявшие его чувства. Он махнул рукой и добавил:

— Я очень-очень рад, что нашёл вас. Я оставлять свой адрес, пишу письмо — приезжайте Германия. Гитлер давно нет, Германия другой теперь. Совсем-совсем другой. Лучше.

— У нас тоже осталась эта фотография, — воскликнула Эмма. В этот момент на пороге появился её дед. Был он уже совсем стар, сутул, с длинной седой бородой — почти девяносто лет.

— Какая это фотография? — не здороваясь, резко спросил дед. — Нет её давно! Молодая, а всё путаешь. Ту фотографию мы сразу же и сожгли, как немцев погнали. Дед зыркнул глазами на одного гостя, потом на другого и набросился на немца:

— Это ты што ли с фашистами здесь был? А ну валяй отсюда!

И наступая на поднявшегося со стула гостя, погнал его вместе со спутником такой бранью, которой ни Полина, ни Эмма от него никогда не слышали. А когда незваные гости выскочили из дома, приложил палец к губам и минуту-другую прислушивался к звукам с улицы. Приоткрыл дверь, выглянул, успокоился немного и обернулся к дочери и внучке.

— Ду-у-у-ры! Вот же ду-у-уры! Где эта погана фотография? Фотография отыскалась минут через двадцать. Дед разорвал её пополам, сунул за пазуху и, ничего больше не говоря, вышел в дверь. Он тяжело шагал по улице, чувствуя, как годы давят, пригибают плечи к земле, но душа его радовалась: уберег! Через полчаса после его ухода в дом Полины пришли с обыском. Искали долго, тщательно, но фотографию так и не нашли.

Бывший постоялец ещё долго писал из Германии письма. Их приносил почтальон, но Полина рвала конверты в его присутствии, не вскрывая. Время было такое. За пятьдесят лет она пережила три революции, две мировых мировых войны, одну гражданскую, голод, террор и оккупацию. Время раскрасило первую половину двадцатого века чёрно-белыми полосами. Не дай Бог никому.

…

Об авторе

Маранин Игорь Юрьевич (р. 1964) — сибирский писатель, историк, поэт, краевед, фантаст. Автор исторической прозы, этнографических статей, фантастических повестей, стихов, писатель года Новосибирска 2013. Автор книг: «Мифосибирск», «Химия слов», «Под чужой личиной», «Легендариум», «Тотальные истории» в соавторстве с М. Визелем, И. Абузяровым, В. Сероклиновым, «Подмастерье» в соавторстве с О. Аболиной), «Город-вестерн» и «Город красного солнца» обе в соавторстве с К. Осеевым.

.

Место действия: Псков

Главная псковская река — Великая берет свое начало с горы — Родина. А недалеко от места впадения на набережной в городе Пскове установлена инсталляция. Изначально задуманная как временная, инсталляция «Россия начинается здесь» навсегда осталась на набережной реки Великой и стала визитной карточкой Пскова.

История памятника началась в 2015 году, когда в рамках фестиваля искусств «Заповедник» на набережной в Пскове была установлена инсталляция из букв, венчавших снесённую в 2006 году московскую гостиницу «Россия». Спустя год у стен кремля под аккомпанемент известного пианиста Дениса Мацуева торжественно открыта обновленная световая инсталляция «Россия начинается здесь». Сегодня это одно из самых любимых мест туристов и самих псковичей, особенно в вечернее время, а также популярное место для фотографий.

По мнению жителей города, словосочетание «Россия начинается здесь» по праву принадлежит городу: «Отсюда пошла святая русская земля, здесь родина святой княгини Ольги, здесь зарождалась российская государственность», — с гордостью рассказывают горожане.

Река Великая проходит через всю западную часть Псковской области. Она берет начало недалеко от озера Большой Вяз на юге и на протяжении 430 км несёт свои воды к северу, питая их более чем от двадцати притоков, где, в конце концов, впадает в Псковско-Чудское озеро. По пути к большой воде река проходит через несколько озёр поменьше, зимой покрывается льдом, а по весне — выходит из берегов в половодье. У Пскова река достигает в ширину 100 метров, а пятнадцатью километрами ниже по течению образует небольшую дельту.

Дым

Леонид Сергеев

Дым — имя моей собаки. Его, бездомную дворняжку, еще щенком я подобрал на улице. У щенка был пепельно-дымчатый окрас, и я назвал его Дымком.

Сейчас Дым взрослый пес в расцвете сил. Каждое лето мы с ним ходим на байдарке по разным речкам. Дым бывалый путешественник, настоящий речной волк. Он даже имеет две медали: «За спасение на воде» и «За героический подвиг». Эта повесть о нашем последнем путешествии.

…

Вокруг нас немало героических людей. О них редко пишут в газетах или не пишут вообще. Еще реже их показывают по телевидению — как правило, не показывают вовсе. Тем не менее, эти люди настоящие герои. Просто совершая героические поступки, они не требуют наград, не бьют себя в грудь и не кричат, какие они необыкновенные. Как всякое истинное добро, их поступки тихие, незаметные, а сами они люди скромные.

Ну что за геройство, если вы, к примеру, подарили детскому саду свои книжки, которые вам больше не нужны?! Или совсем мелочь — помогли старушке донести тяжелую сумку, а потом об этом хвастаетесь на каждом перекрестке?! Получается, вы не столько думали о малышах и старушке, сколько о себе. То есть, сделали доброе дело, только чтобы прославиться.

А настоящие герои не думают о славе. Настоящие герои это пожарные, которые идут в огонь и спасают людей или прыгают с парашютами в тайгу и тушат горящий лес. Бесспорно, герои полярники, которые постоянно работают а тяжелых условиях, в мороз и пургу. Герои — врачи, которые на оленях и лошадях в любую погоду едут в отдаленные поселки к больному. Да что перечислять! Полно героев. Но что примечательно — все эти люди не считают себя героями; они говорят, что просто добросовестно выполняют свою работу, и что на их месте так поступил бы любой.

С настоящими героями мы с Дымом познакомились на третий день нашего путешествия.

После острова Робинзонов, миновав и другие острова на озере, мы вошли в извилистую, как растянутая пружина, и жутко заросшую протоку. В ней проторчали больше часа, пока она не влилась в другое озеро — без островов и гораздо длиннее предыдущего — оно заканчивалось где-то у горизонта. По берегам озера тянулся смешанный лес. Местами то слева, то справа лес редел, открывая луга и дальние деревни; к ним от озера петляли тропы.

Я решил особенно не усердствовать и, как только появится более-менее сносное место, устроить стоянку с ночевкой, чтобы как следует отдохнуть и выспаться. И вслух поделился своими мыслями с Дымом.

Он воспринял мое предложение с прохладцей, даже немного поартачился:

— Экий ты слабак! Солнце еще высоко, еще можно грести и грести!

Не скрою, я немного обиделся и высказался в том духе, что отдавать команды легче, чем выполнять их. Дым пропустил мое замечание мимо ушей. Это, кстати, была наша первая размолвка.

В конце концов до Дыма дошло, что на спокойной воде никаких приключений не предвидится, он принял мое предложение и кивнул в сторону берега.

С полчаса мы искали пристанище, но в одном хорошем месте уже был разбит палаточный городок, в другом расположились подростки велосипедисты — явно прикатили из деревни купаться. Да еще, то тут то там, как часовые, неподвижно стояли рыбаки с удочками. Заметив, что мы фланируем вдоль берега, один из удильщиков сказал Дыму (не мне, а именно Дыму — сразу понял, кто главный на судне):

— Эй, с медалями! Чуть дальше оборудованная стоянка, там все туристы останавливаются.

Действительно, через десяток взмахов весла показался пологий склон и ровная площадка с настилом для палатки и набором «мебели»: сколоченные из жердей стол и лавки. Увидев такие удобства, Дым с восторгом прищелкнул языком.

— Да, — кивнул я. — Гостиница пять звезд.

Пока я ставил палатку, Дым успел перенести из байдарки все мелкие вещи и «пометить» нашу территорию — он сразу почувствовал себя богатым землевладельцем.

А в это время мимо стал проплывать «москитный флот»: байдарки, надувные лодки, катамараны — на том озере движение было, как на Садовом кольце в час пик, и в обе стороны — хоть ставь светофор.

Как принято у туристов, я жестами приглашал проплывающих остановиться у нас: обводил руками поляну — показывал, что места всем хватит; поднимал большой палец — и комфорт высший класс! Дым не приветствовал мои жесты, морщился, недовольно сопел, он не собирался кого-то еще пускать в наши владения. Я пристыдил его:

— Не жадничай! Не хватало еще, чтобы мы прослыли законченными эгоистами!

Дым плюнул и направился к ближайшим деревьям. Это была наша вторая размолвка (и не последняя в тот день).

К радости Дыма, никто не захотел составить нам компанию. Туристы благодарили, прикладывая руку к сердцу, но показывали вперед, давая понять, что впереди места не хуже.

И все же гости к нам заявились, но не со стороны озера, а со стороны леса. Четверо парней бородачей, с рюкзаками, лопатами и каким-то ящиком, подошли к поляне, поздоровались и спросили, не разрешу ли я попить за столом чайку. Бородачи были в защитной форме, и я пошутил:

— Здесь начались маневры?

— Мы поисковики. Разыскиваем останки без вести пропавших солдат, — усаживаясь на лавку, устало проговорил старший из бородачей, высокий, сутуловатый парень. — Вы, наверно, знаете, что в этих землях лежит немало неизвестных воинов.

Я кивнул и начал складывать ветки для костра, но ко мне подошел парень с жидкой бородкой:

— Отец, дай я! А ты побеседуй с нашим генералом, — он кивнул на старшего, которому было чуть больше двадцати лет и, понятно, генералом он никак быть не мог, в лучшем случае — лейтенантом.

— Он шутит, — уточнил старший. — Хотя мы и состоим в военно-патриотическом клубе «Память», но званий у нас нет. Мы добровольцы. Из разных городов. Пскова, Новгорода.

— Как вы разыскиваете? — поинтересовался я.

— Металлоискателем, — старший показал на что-то зачехленное, похожее на большой половник с длинной ручкой. — Действуем по системе невода. Делим лес на квадраты и прощупываем. Находим останки солдат, каски, оружие. Часто в воронках от снарядов. В них местные жители хоронили павших. Некоторые воронки до сих пор не зарубцевались… Но сейчас расплодились черные копатели. Мы называем их Лешими. Они думают только о наживе и кости раскидывают… Оружие, снаряжение сбывают перекупщикам, а медальоны, перстни, портсигары, часы продают богатым коллекционерам.

— Понятно, — с горечью протянул я. — Был бы я членом правительства, я издал бы отдельный указ, чтобы в местах, где шли бои, работали только такие отряды, как ваш. И чтобы искали всех погибших, всех до одного.

— Верю, — вздохнул старший. — Как известно, война не окончена, пока не похоронен последний солдат.

В это время из-за деревьев выскочил Дым — и как он прохлопал ушами появление бородачей, для меня показалось загадкой. Увидев гостей, Дым на секунду застыл в недоумении, потом молча подошел ко мне; в зубах он держал… патрон! Настоящий патрон от автомата, хотя и ржавый, но годный к стрельбе.

Я настолько опешил, что некоторое время соображал что к чему. А Дым, сунув мне в руки патрон, развернулся и снова исчез за деревьями.

— Талантливый пес, светлый ум. Знает, что искать, — усмехнулся один из бородачей.

Я объяснил, что у Дыма с детства пристрастие к железу, и начал перечислять его находки.

— И на какой глубине чувствует? — спросил парень с жидкой бородкой; он уже разжег костер и повесил над ним котелок с водой.

— С полметра, а то и больше, — уверенно заявил я, поскольку, ради железок, Дым не раз выкапывал глубокие ямы.

— Ничего себе! — в один голос удивились бородачи. — Наш металлоискатель всего на двадцать-тридцать сантиметров… Нам бы такого прыткого помощника!

«Помощник» не заставил себя ждать. С горящими глазами он вдруг подлетел ко мне, но в зубах у него маячила жуткая штуковина! Ржавая боевая граната! У меня на миг остановилось сердце.

Старший бородач бросился к нам:

— Вынь ее осторожно из пасти!

Какой там вынь, когда я чуть не хлопнулся в обморок! К счастью, Дым аккуратно положил трофей у моих ног, выплюнул комья земли и, с осоловело счастливой мордой, собрался вновь ринуться в лес, но я успел поймать его за заднюю лапу.

— Все! Хватит! — задыхаясь прохрипел я и безжалостно потащил своего удалого друга вниз по склону, чтобы привязать к байдарке. Он упирался, сердито мотал головой.

— Ну и металлист! Лихой пес! Парень что надо! — заговорили бородачи, когда я вернулся.

— Опасная вещица. Мы их называем «эхо войны», — сказал старший, убирая гранату в ящик. — Для таких экземпляров у нас вот это хранилище с поролоном. Потом сдаем в воинскую часть. А бывает, и вызываем саперов.

За чаем бородачи продолжали рассказывать о своем благородном деле. Оказалось, у них в Пскове есть свой музей (правда, в сыром подвале) и «Книга Памяти». В музее множество ценнейших вещей: от оружия времен войны до касок, фляг и самодельных зажигалок из гильз.

— Нас просят продать вещи из музея, — вступил в разговор парень, который все время молчал, самый молодой из бородачей, у него на подбородке был всего лишь пушок. — Но мы на это никогда не пойдем. Мы не хотим быть богатыми. От денег ума не прибавится.

— Безусловно, — подхватил я. — За деньги не купишь ни ум, ни талант, ни дружбу, ни любовь, ни здоровье, ни хороший характер, ни многое другое.

— Нам главное — найти солдатский жетон или гильзу с запиской, — старший вернулся к самому важному. — Узнать фамилию бойца, разыскать родственников…

— Вы делаете великое дело, — с неподдельным восхищением сказал я. — Сейчас ведь многие из вашего поколения живут в свое удовольствие. У них в голове одни развлечения. Сейчас герои всякие крутые, но я уверен, когда-нибудь о вас напишут, снимут фильм.

— Мы не хотим быть знаменитыми, — вновь горячо вступил парень с пушком. — Все это чепуха. У нас полно раздутых знаменитостей, а присмотришься — пустое место. Так себе, средние способности.

Мы засиделись до позднего вечера. Все это время Дым угрюмо сидел у байдарки и прямо изнывал от безделья. Иногда он посылал в мою сторону тоскливые взгляды и скулил — тогда у него был вид разжалованного капитана, душу которого не поняли и не оценили. Но чаще он зло рычал и лаял — настырно требовал, чтобы я отпустил его искать «железо» — тогда имел вид капитана, кипучая душа которого никогда не смирится с ролью стороннего наблюдателя.

В какой-то момент он так разорался, стал метать в меня такие свирепые взгляды, что пришлось его осадить:

— Прекрати концерт! Хватит на меня давить!

Но не тут-то было. Он начал огрызаться — посылал мне жестокие оскорбления:

— Ничего не понимаешь, старый дурак! — и прочее.

Я разозлился. Это уже была не размолвка, а серьезная ссора.

— Горячий парень, пес с характером, — определил старший. — Яркая личность, настоящий воин. У него вон и шерсть стального цвета. Я уважаю таких. Именно такие в войну бросались со взрывчаткой под танки, вытаскивали раненых с поля боя…

Перед тем, как уйти, бородачи объяснили, что остановились в деревне, а на стоянке с «мебелью» (которую они и сделали) устраивают привал после работы. Я спросил:

— В деревне есть магазин, где можно купить обувь? А то мои кеды утонули.

— В ближайших деревнях только продмаги, — дружно ответили бородачи. — Это вам надо дуть в Алоль. Там турбаза и поселок, полно всяких магазинов и обувь на все вкусы.

— Есть даже пробковые сапоги, чтоб ходить по воде, — пошутил парень с жидкой бородкой.

За ужином мы с Дымом помирились. Почему-то на сытый желудок сразу добреешь, и все серьезные ссоры кажутся не такими уж серьезными; скорее, просто мелкими недоразумениями. Тем более, среди друзей. Ведь друзья должны многое прощать друг другу. Мало ли что скажешь в запальчивости! Бывает, в ссоре вылетают всякие обидные словечки, но они случайные и не отражают нашего истинного отношения к другу — того, что мы думаем о нем по большому счету. А по большому счету мы любим его и нас связывает гораздо большее, чем этот сиюминутный раздор. К тому же, настоящих друзей не так уж и много и, понятно, надо дорожить дружбой с ними. Короче, я первым протянул Дыму руку.

— Давай мириться!

В ответ Дым протянул мне лапу:

— Прости меня за «старого дурака»! Это я брякнул сгоряча!

Он положил голову мне на колени, и я погладил его.

Об авторе

Леонид Анатольевич Сергеев. Родился в Москве в 1936 году. Во время войны был эвакуирован в Казань, где окончил школу и недолго учился в строительном институте. После службы в армии жил в Подмосковье. В 1962 году переехал в Москву. Работал фотографом, декоратором в театрах им. Вахтангова и им. Маяковского, иллюстрировал детские книги. Литературой занимается с начала 70-х годов. Первые книги написал для подростков. Некоторые из них переведены на английский и польский языки. В дальнейшем книги выходили в издательствах «Советский писатель», «Современник», «Молодая гвардия». Член Союза писателей России, лауреат премий им. С. Есенина, А. Толстого, С. Михалкова, премии журнала «Московский Вестник», диплома «Золотое перо Московии», Первой премии Всероссийского конкурса на лучшую книгу о животных 2004 года, Первой международной премии «Литературный Олимп» 2011.

.

Место действия: Ленинград

Комендантский аэродром — бывший военный аэродром, располагавшийся на территории современного Приморского района Санкт-Петербурга.

Комендантский аэродром был сооружён в 1910 году западнее Комендантского ипподрома на средства товарищества «Крылья». На нём проводились праздники воздухоплавания, испытывались и осваивались различные типы аэропланов.

В период Первой мировой войны аэродром использовался как военный. Рядом базировались авиационные заводы.

В начале 1920-х гг. на нём базировалась эскадрилья истребителей. В 1930—1950-х аэродром был учебной и испытательной базой ВВС.

Во время блокады Ленинграда аэродром использовался как база для полков истребительной авиации и для приёма транспортных самолётов, перевозивших грузы и людей (аэродром использовался транспортной авиацией вплоть до 1950-х гг).

В 1963 году полёты были прекращены, в начале 1970-х гг. территория бывшего аэродрома стала зоной массового жилищного строительства.

Музей Комендантского аэродрома находится в гимназии №66 Санкт-Петербурга.

Фиона

Газета «Ваш Ореол»

— Сто-о-ой! Петрович, сто-о-ой! — Олег Николаевич бросился к экскаватору, рушащему стены здания.

Увидев бегущего к нему прораба, Петрович заглушил мотор, открыл дверь кабины, стянул с лица респиратор.

— Что там опять? — спросил он запыхавшегося Олега Николаевича.

— Там вроде какой-то памятник нарисовался, — сказал прораб, — пошли, посмотрим.

Стараясь не попасть под раскачивающуюся чугунную шар-бабу, они подошли к небольшому треугольному сооружению посреди двора. Сооружение было стандартным самодельным надгробием красноармейцам времён Великой Отечественной войны. Сваренные пирамидкой стальные пруты, на вершине пятиконечная звезда.

Петрович верхонкой стряхнул красную кирпичную пыль с места для фото.

— О, — сказал он, — собака. Совсем люди шизанулись — военные памятники псам ставят.

Олег Николаевич аккуратно извлёк пожелтевшую фотографию из-под стекла.

— Судя по морде, — задумчиво сказал он, — русская борзая. Странно. Я бы понял ещё овчарка — раненых, может, с поля боя вытаскивала или сапёрам помогала. А тут…

На обратной стороне фотографии химическим карандашом было крупно написано «Фиона». Ниже, помельче, «Галя Трубецкая, 1940 год».

Собаку явно звали не Галей. Подумав, Олег Николаевич спрятал снимок во внутренний карман куртки, а Петровичу махнул: мол, подсоби. Они выдернули конструкцию из земли.

— Неси лопату, — сказал Олег Николаевич Петровичу.

В неглубоком захоронении оказался полуистлевший собачий череп и кости. «Слава богу, — подумал Олег Николаевич, — а если бы человеческие? Привлекли бы за осквернение могилы».

Останки сложили в чёрный полиэтиленовый пакет. Надгробие перенесли к бытовке — что с ним делать дальше, решили придумать позже.

Галю Трубецкую удалось найти быстро. В городе с такой фамилией оказалось всего десять человек. И жила она совсем рядом со сносимым домом — в старенькой пятиэтажной хрущёвке.

Галине Николаевне было за восемьдесят, но она была бодра, полна жизненных сил, если не считать разбитых артрозом коленей. Увидев фотографию с надгробья, она заплакала.

— Господи, Фенечка, — заговорила она, вытирая старомодным кружевным платочком глаза. — Два года уже у неё не была на могиле.

…

Гале подарили щенка на семь лет. Ситуация была сродни мультику про Карлсона. Девочка очень хотела собаку, но ни отец, ни мама не особо желали иметь в тесной квартирке ещё одно существо.

Тем не менее, понимая неотвратимость события, взвесив всё, родители решили: если уж и новый член семьи, то пусть будет «королевских» кровей. Так у Гали появилась Феня. Феней, конечно, назвали её из-за миловидной мордашки. Но по её собачьим документам она числилась не иначе как Фиона, рождённая от каких-то с мировым именем чемпионов по охоте, экстерьеру и прочим заслугам в породе русских псовых борзых.

Когда началась война, Гале исполнилось девять. Она плохо помнила время, когда город попал в блокаду. Родители работали на военных предприятиях, на всю семью приходилось около полукилограмма хлеба, и она, не понимавшая, что родители отдают последнее ей, свою пайку скармливала Фионе.

Иная жизнь у Гали наступила, когда, прорвавшийся сквозь зенитное заграждение немецкий мессер-шмитт пулемётной очередью скосил её родителей. Она осталось с одной пайкой хлеба в 125 граммов на двоих с Феней. Но как-то всё равно жили — утром выходили во двор, вяло гуляли, затем Галя шла на уборку города, после — от недостатка сил — спали практически весь оставшийся день и ночь.

Первые взрослые мысли у Гали появились, когда к ней под вечер заглянул сосед — Тимофей Анатольевич. Он был дружен с её родителями и поэтому пару раз в неделю Галю навещал, бывало, приносил кусочек хлебушка.

В этот раз он пришёл озабоченным и без предисловий заявил:

— Доча, тучи над тобой сгущаются, — помолчал, подбирая слова. — У Нахапетовых со второго подъезда ребёнок туберкулёзом заболел, они Феню хотят ему на лекарства забрать.

— Как — забрать? — спросила Галя.

— Доча, в нашем районе только Феня живая ходит, — беспощадно начал Тимофей Анатольевич, — остальную живность скушали. И голубей, и собачек… Но Нахапетовы тебе хотят за Феню целых две буханки хлеба дать. Они считают, что собачье мясо от туберкулёза помогает.

— Дядя Тима, — девочка не могла поверить своим ушам, — они хотят Феню съесть?

— О господи ты боже мой, — Тимофей Анатольевич перекрестился, — съесть, сожрать, жиром собачьим ребёнка мазать… Короче, у тебя два выхода: быстро-быстро бежать в районный военкомат — Там собак за банку тушёнки берут для переучивания в помощники сапёров, тогда живая Фиона останется. Второй — из квартиры её не выпускать. Хотя, зная настроение соседей, дверь взломают и силой собаку заберут. Думаю, Нахапетовым тоже не густо достанется…

На следующий день, запуганная картинами дяди Тимы, Галя с Феней побежала в военкомат. Их встретил лейтенант с помятым лицом — всю ночь он дежурил на крыше военкомата, тушил зажигательные бомбы.

— Ну? — спросил он.

— Собаку заберите на службу, — быстро заговорила Галя, — тушёнки не надо. Только можно я буду её навещать?

— Девочка моя, — сказал лейтенант, бросив беглый взгляд на Фиону, — нам нужны собаки сторожевых пород. Ну, в крайнем случае — спасатели, типа сенбернаров. Зачем нам охотничья? Ну ладно бы там спаниель — мины искать, но эту же снайпер за километр заметит и не только её пристрелит, но и самого сапёра.

Лейтенант налил Гале в медную кружу чаю, положил рядом кусочек хлеба со спичечный коробок.

— Кушай, девочка, — сказал он, — будь я плохим человеком, забрал бы твою псину. Выпустил бы на произвол судьбы, и ты бы жила спокойно. Но в городе ей точно не выжить. Я так не могу. Попробуй отвести её за Неву, подальше — там леса начинаются. Порода охотничья, сусликов, зайцев запросто берёт — даст бог выживет.

Галя вышла из военкомата повзрослевшая лет на двадцать. Сразу повела Феню за город. В принципе, идти было относительно недалеко. Галин дом находился почти на окраине. И из окошка его второго этажа виднелась тёмная полоска начинающегося леса.

Стоял ноябрь. Пшеницу на полях уже убрали, и по заиндевелой стерне до первого берёзового колка они дошли часа за два. Феня радовалась свободе, то бегала кругами, то, как статуя, замирала у кого-нибудь следа или норки.

— Ну всё, — остановившись у первых деревьев, сказала сама себе Галя, — беги Феня в лес. Всё.

Феня ничего не поняла, но, услышав своё имя, подошла и стала смотреть на Галю в ожидании команды.

— В лес! Пошла отсюда! — закричала Галя, показывая на берёзы.

Феня не поняла. Она посмотрела, куда показывала Галя, подошла, виляя хвостом, и ещё внимательнее стала смотреть девочке в глаза.

— Да пошла же ты прочь! — орала уже Галя, размазывая ручьи слёз по лицу, — пошла, пошла!

Она взяла палку и с силой запустила ею в Феню. Собака взвизгнула, понюхала палку и, подумав, что у хозяйки это получилось случайно, взяла её в зубы и принесла к ногам девочки.

Галя рыдала уже в голос.

— А-а-а-а-а, мамочка моя, м-а-м-о-чк-а-а, — Галя снова с силой бросила палкой в собаку.

Феня уже начала всё понимать. Палку она не подняла, но, когда хозяйка стала уходить, всё же сделала за ней несколько неуверенных шагов. Заметив это, Галя схватила мёрзлый ком земли и замахнулась на Фиону.

Девочка шла не оглядываясь до самого дома и почему-то знала, что всё это время Феня, не переменив позы, смотрит ей в след. Так и было. И только когда хозяйка скрылась из виду, собака, обнюхивая траву, зашла в прозрачную берёзовую рощицу.

Весь следующий день Галя не выходила из квартиры. Она стояла у окна, смотрела на полоску леса и плакала, плакала, плакала.

На следующее утро её разбудила какая-то возня за дверью. Было ещё темно, и Галя, взяв на всякий случай кочергу и поставив дверь на цепочку, спросила в щёлку: «Эй, кто там?». И чуть не потеряла сознание от радости, когда в эту щёлку протиснулась острая Фенина морда. Быстро запустив собаку внутрь, Галя целовала её в эту морду, обнимала за шею, прижимаясь к Фионе всем телом. Феня отвечала взаимностью — она так зализала Гале лицо, что то стало липким. Но собака недолго терпела Галины восторги, высвободившись, она, скребясь в дверь, стала проситься на улицу.

— Нет, нет, нельзя, — шептала ей девочка, уже решившая никому Фиону не отдавать.

Но собака настаивала, и Галя, надев на неё ошейник с поводком, открыла дверь. На пороге лежал здоровенный заяц. Девочка оглянулась на Фиону. Та начала подпрыгивать и кружиться, словно говоря: «Да, да, это я такая молодец, я сама его поймала». Галя взяла зайца за уши и потащила его к квартире Нахапетовых.

Галина Николаевна с трудом встала из кресла и поставила фотографию Фионы на комод.

— С этого дня Феня убегала из дома каждый день, — продолжила она свой рассказ, — и каждый раз приносила по зайцу. Так продолжалось до снятия блокады — до февраля 44-го. И, возможно, только поэтому никто из членов десяти семей, проживающих в нашем старом двухэтажном доме, в эти страшные времена не умер от голода.

— По злому року, — вздохнув закончила женщина, — в этом феврале Феня и погибла. В поисках дичи она забегала всё дальше и дальше, пока наконец не стала заходить на минные поля. Мы ходили искать её всем домом. И нашли по чёрной воронке в заснеженном поле. Нахапетов, рискуя жизнью, прошёл по её следам и собрал останки. Похоронили прямо во дворе, соорудив из кирпичей подобие мавзолея. А уже после войны тот же Нахапетов — он сварщиком работал — сделал ей памятник со звездой.

Справка

Текст опубликован в газете «Ваш Ореол» 11 марта 2020 года. Оригинальное название — «Кормилица королевских кровей». «Ваш Ореол» — свободная еженедельная газета для всей семьи, региональное печатное СМИ Омской области. В приоритете информационной политики издания — аналитика, новости о событиях общественно-политической жизни, культуре, экономике, медицине, обращения читателей. Средний тираж — 19 000 экземпляров.

.

Место действия: Кушка

Город Кушка Туркменской ССР — сегодня Серхетабад, Туркменистан. Локация — 35.271930, 62.317218. Находится на границе Туркменистана и Афганистана. Относительно недалеко граница с Ираном, ну и чуть дальше — с Узбекистаном. Создана в 1890 как крепость Кушка. В 70 годы 20-го века здесь дислоцировалась 5-я гвардейская мотострелковая дивизия.

Гражданских жителей в городе практически не было, только железнодорожные рабочие и персонал вокзала.

Во время войны в Афганистане город разросся за счёт огромного количества тыловых служб, работавших на 50-ю Общевойсковую Армию, воюющую в Афганистане.

Кот и пес

Павел Ширшов

Животные на войне бывают, как правило двух категорий, как люди — свои и чужие. Свои, спасают, греют душу, а чужие представляют опасность. Так было и во время Великой Отечественной, так было и в Афгане.

Заместитель начальника штаба пехотного полка майор Георгий Иванович Пеньков собак и дома-то не жаловал, и скорее относил себя к кошатникам, а тут, встречаясь в кишлаках с афганскими алабаями, которые готовы были сожрать заживо чужаков, ещё больше убедился в своём собаконенавистничестве.

Стоило только шурави войти в кишлак, здоровые, с телёнка, псы с глухим рычанием атаковали бойцов, а те в ответ стреляли их как бешеных.

Был в полку случай, когда молодой пацан в пылу боя не услышал этот рык и был атакован собакой сзади. Так как он сидел во время стрельбы, пёс не смог вцепиться в шею, которую прикрыла каска, и отхватил одним укусом полплеча. На истошный крик прибежали другие солдаты и пристрелили подлую псину. Солдатика увезли в госпиталь и там комиссовали по ранению. Говорят, кучу костей этот волкодав перегрыз.

Одним словом, любить собак майору было не за что, но, когда солдаты разведроты выменяли на какой-то афганский ширпотреб у водил с автобата вислоухого щенка, привезённого с Союза — промолчал. Уж больно щенок был милый. Разведчики буквально установили дежурство, когда и какой роте полка можно прийти погладить щенка. Ну и понятное дело, в тушёнке у щенка дефицита не было.

Глядя на несправедливость, мол, чего это, у разведки собака есть, а у нас нет, и другие роты начали заводить себе собак. Причём всех их везли из Союза, с Кушки. Зам. эн. ша начал подозревать, что если поветрие коснулось не только его полка, но и других, то в Кушке собак не осталось вовсе. С другой стороны, японский магнитофон или японские часы с автоподзаводом могли кого угодно рвануть из Кушки и дальше в поисках собак. Тем более, что взрослых собак никто в ограниченном контингенте не заказывал, только щенков.

Когда по лагерю полка начали бродить четыре собаки разных полов, возрастов и пород (кроме алабаев, конечно, их ненавидели все) Папа, командир полка подполковник Семёнов, вызвал к себе начальника и зам. начальника штаба и сделал втык за разгильдяйство.

Тут майору Пенькову, которого, понятное дело озадачили исполнением приказа, пришлось спускать командирский гнев ниже по иерархической лестнице, на комбатов и ротных отдельных рот. Мат-перемат на совещании стоял знатный, так как майор спроецировал собственную нелюбовь к пёсьему роду на конкретную ситуацию.

Собаки шастать по лагерю и впрямь перестали. Как добились этого подчинённые, зам. эн. ша не знал, да и не особо интересовался. Результат получен, и то хорошо.

А тут у Папы наметилась днюха, точнее юбилей — полтинник. Весь личный состав полка, прекрасно понимая, сколь важно хорошее настроение командира, озадачился поиском соответствующего подарка.

Разведка вынула из загашников бездонной оружейки, по совместительству работающей трофейным складом, невероятной красоты саблю. Дамасская вся такая, в серебряных ножнах, с настоящими самоцветами — одним словом, игрушка.

Пехота, тоже не отставала, кто видеокамеру последней модели, кто ковёр тонкой работы. Одним словом, днюха у командира удалась. А вот начальник политотдела дивизии, приехавший на событие, ни с того, ни с сего, подарил юбиляру рыжего, тощего котенка месяцев двух от роду. Командир полка даже слегка растерялся, но вспомнив, что в штабе водится кошатник в лице заместителя начальника штаба, сразу после днюхи вручил молодого кота ему, мол за подарок политорганов головой отвечаешь.

Рыжий, как автоматически прозвали кота, в жилом модуле штаба полка освоился, как будто для него эту фанерную конструкцию и построили. Кроме комнаты майора Пенькова он смело ходил в любую другую комнату модуля, коих всего было десять. Так как он категорически не терпел закрытых дверей и часами мог орать с требованием пустить его, скоро почти все двери офицерского модуля стали держать открытыми. Ну, за исключением комнаты командира и замполита. Тот котов терпеть не мог, впрочем, как и других животных, но пинать надоедливый рыжий комок шерсти остерегался, ибо мог нарваться на гнев Папы и обструкцию со стороны других офицеров.

Скоро сказка сказывается, вырос кот Рыжий до размеров гигантских, эдак сантиметров двадцать пять в холке — ещё б, на чистых мясных консервах Семипалатинского мясного комбината. И была у этого монстра забава: прийти в штабную курилку и гонять уже подросших ротных псов, что по глупости и в надежде на подачку порой приходили туда. Он ложился на одну и скамеек курилки и делал вид, что спит. Когда в разрывы масксети появлялся собачий нос и начинал разведку принюхиванием, он слетал с наблюдательного пункты и с размаху бил открытой лапой по этому самому носу. Бил, к слову, без когтей, не для крови, а для обиды. Скулеж и летящий по пыли пёс тут же успокаивали кота, и он снова впадал в полудрёму.

И один раз в своих забавах Рыжий чуть не устроил международный скандал.

Дело было так. Приехал на совещание в связи с подготовкой к масштабной войсковой операции командир афганской пехотной дивизии. Поучившись когда-то в Англии, этот генерал-майор афганской армии, крупный, между прочим, помещик, нахватался у империалистов дурных привычек. Завёл себе конюшню с ахалтекинцами, благо до Туркмении всего ничего, стек, которым регулярно постукивал по своему сапогу, и вельш-спрингер-спаниеля.

И вот после совещания и угощения, извинившись за принятый в Советской армии порядок, командир советского мотострелкового полка приглашает командира афганской пехотной дивизии в курилку. Пёс, который лежал до того смирно под столом сначала в штабе, потом в офицерской столовой, понуро потрусил за своим генералом. И тут же получил по морде открытой перчаткой от наглого рыжего кота. Однако, в отличии от беспородных ротных псов, он знал, что такое долг, и бежать от хозяина не мог, а потому тихо, но так себе грозно зарычал на обидчика. Тут одновременно и случилось несколько непредвиденных событий.

Во-первых, стоит сказать, что кошка, несмотря на все заявления об обратном, в Афганистане не слишком почитаемое животное. Вроде, кто-то, когда-то, кому-то сказал, что кошка по ночам ворует душу хозяина, а потому в первое мгновение комдив-афганец с ужасом увидел Рыжего и поднял руку со стеком, чтобы ударить кота. Спаниель ринулся на защиту хозяина.

Во второе мгновение этого эпизода заместитель начальника штаба пехотного полка майор Георгий Иванович Пеньков перехватывает руку афганского генерала и качает головой, мол, не стоит бить кота. Пёс с разгона пытается сделать прыжок на скамейку, где сидит кот, и, промахиваясь, улетает под неё.

В третье мгновение кот, спасаясь от вероятного противника, взлетает на плечи майора Пенькова и шипит из-за его головы на противных чужаков.

Встаёт патовая пауза, и генерал, уже понимая, что был неправ, опускает руку и произносит «сорри». И получает в ответ «ничё, бывает». Майор удаляется, пыльный пёс, как будто ничего не произошло, выползает из-под скамейки, генерал убирает, приготовленную сигару в футляр, и говорит ошалевшему командиру полка, что его ждут дела в дивизии.

Все натянуто прощаются.

Через пять минут в кабинете командира опять стоит ор, через извечно русское «какого…». Прослушав пять минут ругани, и дождавшись, когда с форте командир перешёл на меццо форте, майор сказал.

— Разрешите, товарищ подполковник.

Подполковник махнул рукой, мол, давай, оправдывайся.

— Не мог я допустить, чтобы он кота ударил.

— С чего бы это?

— Кот наш, советский, а он вообще капиталист, хоть и союзник. Нельзя было этого допустить.

— Ничего бы твоему коту не стало, убежал бы.

— Нет, он бы точно не убежал, но ответил. Со своей пролетарской ненавистью. Оно нам надо, чтобы наш полковой кот выцарапал бы глаза офицеру дружественной армии? Мало того, ваш кот.

— Почему это… — начал было командир полка, но вспомнил, кому кота дарили и кто.

— Свободен.

Так и закончилось противостояние пса и кота из различных социальных групп.

Об авторе

Ширшов Павел Викторович. Родился в 1960 году, в Ташкенте. Там же учился в школе. Работал на заводе, потом служил, в Афганистане. Город Алишера Навои — Герат — своей красотой и пестротой впечатлений остался в душе на всю жизнь. Служил рядовым, разведчиком, представлялся к медали «За Отвагу», но не награждён. Писать начал в Афгане. В конце восьмидесятых, как-то подумал, что у нас (в СССР) так мало печатают фантастики, что в пору самому начинать писать. Начал. Продолжаю. Фантастику перемежаю с прочими жанрами.

.

.

Место действия: Севастополь

Севастопольская бухта — узкая и незамерзающая субширотная корытообразная впадина в Чёрном море. Bдаётся в юго-западную часть полуострова Крым на 7,3 км при максимальной ширине 1,4 км. Восточная оконечность представляет собой эстуарий реки Чёрной. На берегах бухты расположен город Севастополь. Является самой удобной бухтой Чёрного моря для устройства в ней порта. Для базирования военно-морского флота, то у Севастопольской бухты в мире нет равных. Бухта является основным местом базирования Черноморского флота России. Площадь поверхности — 7,96 км²

Лошадь

Александр Покровский

— Почему зад зашит?

Я обернулся и увидел нашего коменданта. Он смотрел на меня.

— Почему у вас зашит зад?

А-а… это он про шинель. Шинель у меня новая, а складку на спине я еще не распорол. Это он про складку.

— Разорвите себе зад, или я вам его разорву!

— Есть… разорвать себе зад…