На кухне пахло хлебом и укропом. Дашина бабушка в цветастом переднике и бордовом платке, обмотанном вокруг головы, насыпала в глиняные миски густой кулиш. От полевой каши веяло костром, как и когда-то давно, в казацких походах.

— Садитесь уже. Ходят, ходят. Остыло, поди.

— Ой, бабулечка, вкусно как! Деда, расскажи!

— Молока дать? — хлопотала бабушка.

— Не… Деда!

— Любовь Андреевна, чего две тарелки-то? — сетовал глава семейства на хозяйку.

Та только отмахнулась, подперла кулаком подбородок и взглядом стала помогать внучке.

— Пока готовила, поела, Николай Тимофеич, не волнуйся.

— Де-а! — с полным ртом возмущалась Даша.

— Ага, значит, давным-давно жил у нас в деревне волшебник, Миродар…

— Прям волшебник?! — Даша аж подпрыгнула на лавке.

— Непременно волшебник. Но было на нем заклятие. Древнее. Могучее. Ничего не мог он сотворить до тех пор, пока своими руками чудо без всякой магии не сделает.

— Дедушка, а как же так? Где оно взялось, заклятье это?

— Времена раньше были неспокойные, и, кроме добрых чародеев, жили промеж нас тёмные колдуны. Им чужое счастье да удача точно почесуха. Только и мыслей, как бы отобрать. А волшебники-то, наоборот, чужому горю не рады, помочь стремятся. Вот и раздор меж ними завсегда. Так и в тот раз Миродар прапрадеда моего от хвори вылечил. А хворь ту Лихослав на него наслал, колдун, стало быть.

— А за что, деда?

— Ну, может, и было за что, того уж не упомнилось. Ага. Лихослав прознал, значит, об этом да так обозлился на Миродара. До того осерчал, что решил магическую битву учинить.

Ох и страшное делалось, как вышли они в дикое поле. Громы, молнии, ветер свищет, град сыплет. День на дворе, а точно ночь спустилась лютая. Деревенские притаились, только издали наблюдали, чем дело кончится, и молились за Миродара.

Силы были равны, да людские мысли не пустой звук. Стал волшебник побеждать. Почуял колдун, что не выходит у него задуманное, взревел в отчаянии, призывая злые силы, какие мог. Вложил всё в проклятье и обрушил его на противника: «Не знать тебе ни слов заветных, ни древних учений, не ведать ни у кого спросить, ни где сыскать, не сотворить волшбу ни самому, а ни с помощью, покуда дело рук твоих само чудом не станет».

Затрясло вокруг так, что всё, кто стоял, повалилися. Чародея мгла накрыла, закрутила, подняла и оземь бросила. А когда чернильная темень рассеялась, увидели односельцы Миродара, аж попятились. Был он совсем старик с длинною седою бородой. Колдун же осыпался серым пеплом, ветром прочь отгоняемым.

Вот с тех пор и мастерил Миродар поделки из дерева, всё надеялся, что чем красивее и искуснее сделает, тем вернее случится невозможное. Шли годы, да ничего не выходило. Стал он до того мастер, что изделия его прекрасные у царей да князей хоромы украшали, а ни одно чудом так и не сделалось. Волшебники, известно, дольше людей живут, посчастливилось и мне его увидеть. Дитем ещё был, а помню. Руки его шершавые, в мозолях, кудри мои взъерошили при встрече.

— Деда, какие кудри? — не выдержала Дашка.

— Сейчас-то да, седина одна. А тогда была у меня шевелюра — ого! — улыбнулся он. — И, значит, говорит мне Миродар: «Есть ли что-то такое, чего тебе хочется больше всего на свете?». А я как закричу: «Хочу, хочу качелю, больше-пребольше всего! Чтоб лететь на ней до неба! Можно?». Просветлело лицо старца: «Может, и получится, может… детская вера сильнее». Так и появилась у нас простенькая деревяшка, веревками подвешенная.

— И что же, качеля волшебная?

— Эх, нет ещё. Уж сколько я на ней ни катался, да вырос. И мама твоя тоже любила ее. Только и она выросла. Взрослые перестают почему-то радоваться качелям. Вот и потемнела она, почти чёрная уже. Видимо, отведённый ей срок кончается.

— Я, я буду!

— Ну хорошо, — проговорил дед, потирая щёку.

— Дедушка, я же успею волшебнику помочь?

— Как знать. Если не попробуешь, не поймешь. Но сначала спать. Утром уже поскачешь проверять.

Дашка подбежала к деду, обняла его крепко-крепко, а потом и бабушку.

— Дедулечка, конечно, получится, не переживай.

Всю ночь Даше снился сон, как она взлетает на качеле к облакам, касаясь ногами радуги. И там, в синеве, видела она седого волшебника с длинной бородой.

Проснулась Даша от того, что показалось, будто зовет ее кто-то. Побежала на звук. А там бабушка плачет.

— Иди ко мне, Дашенька! — прижала внучку к себе. — Ночью Николай… Ночью… не стало дедушки. Помнишь, мы с тобой говорили, что рано или поздно всех забирают на небо.

— Теперь деда там будет, не со мной?

— Ну, что ты… с тобой, только… Когда тебе нужно, вспомни о нем… Всё будет хорошо. Верь. А я молиться буду каждый день и за него, и за маму твою, и за тебя. Всё будет хорошо.

— Я знаю, что делать, бабулечка! Нужно оживить качелю, чтоб она стала волшебной! И тогда загадать желание! У меня получится!

— Конечно, дорогая, конечно, — ласково обнимали и гладили тёплые бабушкины руки.

Мышка

Дверь ресторана резко распахнулась, выпустив наружу разъяренную девушку в вечернем наряде. По ее лицу текли слёзы, смешиваясь с тушью. Чёрные капли падали на густо усыпанное блестками платье, облепившее довольно полную фигуру. Много-много блесток, складки на животе и боках, маленький рост — сочетались, мягко говоря, не очень.

Некогда пышная и замысловатая прическа сейчас напоминала раскуроченное гнездо. Выпавшие пряди торчали в разные стороны. Девушка сдула волосы, которые лезли ей в глаза, и с силой захлопнула за собой дверь. Венок из еловых веток, переплетенных с разноцветными новогодними шарами, висевший на входе, зашатался, угрожая сорваться. Однако каким-то чудом всё же удержался на месте.

Пройдя несколько шагов, девушка остановилась, сняла туфли и одну за одной с диким остервенением бросила в сторону ресторана. К счастью, не попала по венку.

Предпраздничный шум и суета на центральной улице города не заметили эту вспышку злости, а ногам стало холодно. Наша героиня надела дутую серую куртку, натянула шапку и таки вернулась за туфлями. Впрочем, в них тоже было не особенно-то и тепло. Да только идти по промёрзлой земле босиком в разы хуже.

Из-за раздражения, а может, от обиды на ранее случившиеся события, когда ещё кто-то из гостей попробовал выйти из ресторана, она снова со всей дури толкнула дверь. Судя по звукам и доносившемуся мату, этому кому-то стало больно. Не лучший поступок, следует признать, но кого слушает наша вскипающая ярость? Совершив это препакостное деяние, с чувством отмщения обладательница платья из блесток зашагала прочь.

Как же всё вокруг было разнаряжено, убрано к самому долгожданному в году празднику! Искрилось огнями. Пахло хвоей и глинтвейном. Мельтешило людьми, которые в стремлении всё успеть в последний момент, ставили очередные мировые рекорды. А в проползающих мимо витринах магазинов отражалась опротивевшая себе, заплаканная серая мышь. Прям МЫШЬ. Была бы хотя бы мышь, мышка. Но нет, по зазеркалью плелась именно МЫШЬ. И сегодня, в очередной раз, в самый, казалось бы, волшебный миг… Ну почти в самый. До боя курантов оставалось каких-то шесть часов. Корпоратив только начинался, а эти курвы успели ей насолить. И он пришёл такой красивый… А она… И они… Как тут могло обойтись без драки?

Девушка взглянула на себя и попробовала улыбнуться. Растянула губы в попытке вернуть новогоднее настроение. Но та, что смотрела с другой стороны, не улыбалась. Не улыбалась и всё.

Решив сбежать от раздражающей ее мишуры, она свернула в подворотню. Здесь царили тусклый свет и серость, и не было даже намёка на приближающееся веселье. Унылые грязные мусорные баки раскрыли свои гниющие пасти. В крайнем копошился косматый бомж.

Послышалось злобное шуршание грызунов. Вдруг один из них бросился ей под ноги. Взвизгнув пожарной сиреной и напугав несчастного бездомного, девушка взобралась на стоящую рядом лавочку. С опаской, тяжело дыша, она всматривалась в место, откуда только что сбежала. Там уже никого не было видно, но что-то маленькое очень ярко поблескивало.

Девушка аккуратно спустилась с лавочки, вернулась и увидела, что на асфальте лежит колечко с крупным камнем. Она взяла это колечко, подошла ближе к свету фонаря, чтобы лучше его разглядеть. Камень на нем становился то синим, то красным. На внутренней стороне было выгравировано «Съешь меня». Она мотнула головой и ещё раз присмотрелась внимательней. Неожиданно на колечке стала появляться новая надпись: «Только сегодня и только для вас ночь превращений, спешите сейчас избрать идеал и в него воплотиться, ваш час настал, и пусть чудо свершится. Для этого вам понадобится…». Девушка всё крутила и крутила колечко, и продолжала читать…

И вот она же, но какая-то уже совсем другая, яркая изнутри, суматошно неслась вдоль магазинов. Забегала в них и выбегала в поисках совершенства. Суетилась, пока не вышла с прямоугольным пакетом, отмеченным логотипом известной фирмы. А в книжном киоске, озадачив продавца поздравительных открыток и сувениров, купила журнал мод со сногсшибательными красотками на глянцевых фото.

В квартире, аккуратно разложив на кровати длинное блестящее чёрное платье, она достала из кармана колечко. Раздевшись до нижнего белья, села перед зеркалом. В руки взяла вырванный из журнала лист. На одной его стороне, как раз на той, куда смотрела девушка, была изображена черноволосая дива невысокого, как и наша героиня, роста. На обратной же стороне коварно улыбалась ну очень высокая блондинка. Мышка — уж давайте будем называть её так — погладила рукой фото с брюнеткой и, словно прощаясь, помахала своему отражению. Краем глаза отметила как будто глядевшую на неё в упор белокурую супермодель.

Мышка дождалась, когда камень на кольце сделался красным, и положила его в рот. Затем она встала на весы возле холодильника, возвышающегося над её головой на целых полметра. Весы-предатели остановились на отметке восемьдесят. Мышка согласно прочитанной инструкции выпила всю воду из заранее приготовленной литровой банки, запивая колечко.

Весы показывали восемьдесят. Девушка подпрыгнула — всё равно восемьдесят. Расстроенная Мышка не заметила, как на пол шлепнулись трусы и лифчик, и разочарованно облокотилась на холодильник. Посмотрела на него сверху. И в дальнем углу у стены обнаружила пыль. И тут же пожарной сиреной радостно взвизгнула. Побежала в ванную, из которой донеслись ещё более звонкие восхищенные визги.

Из ванной походкой богини выплыла стройная длинноногая нимфа. Подошла к кровати, надела платье, которое теперь ей едва прикрывало бедра. Руками попыталась оттянуть его вниз, но увы. Мышка — да какая же теперь она мышка — Принцесса! — подошла к зеркалу. Зеркало закончилось где-то на уровне её шеи. Тогда она направилась к трюмо, села. Оттуда на неё смотрела белокурая красавица с обратной стороны журнального разворота. Та, которую мельком было видно в отражении. Но это нашу героиню определённо не расстроило. Так даже лучше! Она всегда завидовала таким девушкам. Тем, которые могли взирать на других свысока. Принцесса восхищенно на себя посмотрела… и начала краситься. Конечно, ведь красоты не бывает много.

И опять новогодний венок на входе в тот же ресторан. Перед ним остановилось такси, открылась дверца, высунулись ножки в туфлях на высоком каблуке. Из такси не очень-то красиво, задом наперед, выкарабкалась наша героиня. Выпрямившись, поправила платье, причёску, вскинула подбородок, хищно, многообещающе улыбнулась и зашла внутрь.

Ночь шумела салютами, весёлыми песнями и звоном бокалов. Просыпался новый год…

Утром из ресторана стремительно выбежал симпатичный представительный, но слегка растрёпанный мужчина в помятом брючном костюме и в строгом чёрном пальто. Он на ходу застегнул рубашку, пиджак, поправил ремень, время от времени хватаясь за голову. Остановился, достал бутылку водки, сделал несколько глотков, приложил ее ко лбу, оглянулся и помчался прочь.

Через некоторое время дверь с уже практически родным нам еловым венком распахнулась, выпуская… нет, не Принцессу. На улицу вышла, застегивая серую куртку, МЫШКА. Остановилась, посмотрела на своё отражение в витрине, поправила растрепавшиеся волосы, вскинула подбородок и улыбнулась.

Фотографии в телефоне запомнили, как этой ночью Принцесса танцевала с симпатичным представительным мужчиной, почти на полголовы ниже её, как они целовались, не обращая внимания на насмешки окружающих, как потом он лежал спящий на голом плече Принцессы, а потом и на плече Мышки.

Положив телефон в карман и напевая новогоднюю песенку, по сонному городу шла счастливая девушка.

Анна Палома

Instagram: @paloma_blanka

Полдень в Смолистом бору

— Останешься здесь, — мрачно буркнул Остап, не глядя на жену. — Сиди тихо и жди меня. Проверю капканы, соберу, че попалось, и вернусь за тобой. До заката управимся. На, держи ещё, — сунул Анне флягу с водой. — Подходить буду — пальну, как обычно.

Тяжёлые сапожищи мужа секунду помялись, втаптывая в мох чернику, и грузно зашагали в чащу Смолистого бора. Двустволка на мощной спине по-родному покачивалась. Густая стена сосняка быстро скрыла и спину, и винтовку.

22-летняя Анна тяжело опустилась на колени и глубоко задышала. Густым ковром под ногами лежала черника — чёрно-сизая, крупная, сухая. За ведро такой ягоды в городе чистыми дают триста. Третий раз она по ягоду — пять раз справишься в лес, и можно купить ребенку люльку. Не самодел, а с маятником, чтоб мягко качала дитя. Времени у неё на эти вылазки не так много осталось. Пустой бидон у ног подстегнул к работе, и Анна, то и дело придерживая большой живот, сноровисто начала перебирать пальцами, звонко ссыпая ягоды на эмалевое дно бидона.

Жарко. Полдень. Тень от сосен хорошая, густая, а всё-таки пот по спине льёт ручьём. Всё чаще Анна отдыхает, откидывается назад, чтобы прислониться к стволу и подышать. Гладит тяжёлый живот, словно успокаивает, уговаривает, и снова принимается за работу. Эх, не потянет скоро она эти походы в лес, а от люльки отказываться жалко. Привыкшие к работе руки ловко щиплют низенькие кустики, раздевая веточки, освобождая от тяжести ягод. Только внутри тяжесть, наоборот, отчего-то нарастает. Якорит Анну к земле, как булыжник мужнину лодку к тёмному дну Катуни.

Где-то далеко всего разок прокуковала кукушка. Суеверная Анна вздрогнула, перекрестилась. Не любит она в лесу быть одна, нехорошо это. Но с мужем спорить — дело немыслимое. Как сказал, так и будет. Это Анна быстро поняла после свадьбы, когда муж не пустил её на девичник, заперев дверь на амбарный замок. Анна плакала, ластилась, уговаривала, как ребёнок строгого отца, — но Остап только молчал и даже не глянул в ее сторону.

Последний раз раздалось слабое «ку-ку», и ноющий с утра живот закаменел и замер. Страх прикоснулся к сердцу ледяной ложкой, зачерпнул из него больно.

— А-ах!.. — Анна вдохнула знойного пекла и тут же нагнулась, выставив руки вперёд, опустилась на четвереньки. — Только не это. Рано же…

Живот застыл, стал непосильно тяжёлым, словно железные лапы мужа сдавили его изнутри. Анна знала его хватку, хватку рук, способных на убийство и звериную ласку одновременно.

Хватка слегка ослабла, но Анна знала: это ненадолго. Несколько минут она тяжело и глубоко дышала, стараясь собрать разбегающиеся от страха мысли. До дома неблизко. Но если схватки будут разгоняться медленно, то можно добрести. Или встретить кого.

Новая схватка — мощная, острая — подкосила ноги. Нет, уходить — немыслимо. Силы быстро уходят. Нельзя их тратить.

Боль нарастает: меньше минуты на передышку. Женщина закрывает глаза и пытается отдохнуть, набраться сил, прижимаясь то к земле, то к тёплым сосновым стволам. «Богородица дева, радуйся», — шепчет в промежутке Анна, и новый поток боли уносит ее.

Сильнее боли — страх. Страх неизвестности. Как долго это продлится? Сколько ей понадобится сил? Хватит ли их? А что, если ребенок лежит не так? Нет здесь никого, кто сказал бы ей, что всё идет хорошо, что она справится. Анна не знает, выдержит ли. Кто она, Анна знала со слов матери, мужа, братьев. А что может она одна, без никого?

— Мама, мамочка, — по-детски зовет женщина, стоя на четвереньках и вцепившись в сосну руками, — помоги мне!

Воздух словно застыл от жары, и Анна не замечает, как погружается в вязкое марево. Схватки всё так же сильны, но она словно не здесь, боль доходит до нее сквозь толстую пелену. Последний глоток воды из мужниной фляги не оживляет запечённых губ и горла. Сосны качаются в самом верху, чёркают недостижимыми макушками синее небо. Они словно плывут, и Анна плывет за ними. Стоя на четвереньках, Анна раскачивается из стороны в сторону, охая и подвывая, вторя своей боли.

— Давай, Нюта, давай, — шепчет она своё детское имя, — ты можешь, доченька, ты сильная.

Словно ушат воды плеснуло на землю.

— Воды отошли… Видать, близко, — как-то поняла Анна и, следуя необъяснимой звериной чуйке, развернула своё тело на корточки, на расстеленной по земле юбке.

В деревне, да и в городских роддомах рожают лёжа на спине, но инстинкт толкает Анну к иному положению. Боль потуг проходит сквозь неё стихией — потоком, разрывающим дамбу. Дает перевести дух и накатывает снова, в разы сильнее.

Анна взвыла. Голос взвился вверх и потонул в верхушках сосен, оставив долгое эхо. Ещё и ещё раз, напрягая всё существо, из последних, неизвестно откуда берущихся сил…

Лес вокруг затаился, дрожа в ожидании. Каждая иголка будто бы знала, что в Смолистом бору рождается жизнь.

Последний, почти звериный вой Анны слился с криком младенца, извещая мир о том, что женщина стала матерью.

Анна трясущимися руками подхватила из-под себя и прижала к животу скользкого, крошечного, синеватого-красного младенца. Девочка. Чистой нижней сорочкой обтерла ее личико: слепленные глазки, крошечный нос и требовательный кукольный рот. Откинулась назад, прислонившись к тёплому стволу сосны. Прижала дитя покрепче к животу и закрыла глаза. Могучая сила разливалась по венам, ударила в голову, ручейками потекла в обе груди.

Условленный выстрел в лесу известил Анну о приближении мужа. В деревенской церкви на погосте зазвонили колокола.

Ночь перед Рождеством

Накануне светлого праздника дома было грустно. Пили с Нового года, и к Рождеству тёмное, похмельное марево стояло даже в сенях. До самого Крещения домой идти не хотелось.

Дядя Леша и Николай были запойные, тётя Нина, мамина сестра и жена Николая пили хоть и не много, но хмелели по-бабьи быстро и совершенно отупевали. Отец пил с утра, со всеми многочисленными соседями, что неделю не вылезали из-за стола, но долго не пьянел: твердый, как скала, он молча подливал водку, стекленея глазами.

Было душно, и тесно, и очень нечисто, и накануне Всенощной разговоры за столом велись такие, хоть плачь.

Николай, пьяный с 30 декабря, поднимал стакан и, на мгновение задумавшись, провозглашал:

— Ну, давайте, что ли… за Христоса.

Дядя Леша, вынырнув из собственной подмышки, громогласно гаркал:

— Будем здоровы! Христос Воскресе!

— Дядя, — не выдержав, вмешивалась Настя, — сегодня Сочельник. А Распяли Христа на Пасху…

— Умер, что ли..? — опускал стакан дядька.

— Ой, ну даешь, — взрывалась клокочущим хохотом грузная Нина и обводила родню соловыми глазами.

— Мученической смертью, — еле слышно отвечала Настя.

— Эх, ну пусть земля ему будет пухом, — сочувственно и как-то смущенно бормотал дядька, крякал и снова сникал.

Настя вспыхивала от такой дикости, в носу щипало от близких слёз.

— Ну, хватит… — бормотал Николай. — Будем здоровы!

И все согласно поднимали рюмки.

Настя выходила в сени и, пряча слёзы, шла в коровник. Это было единственное место в доме, где можно было скрыться от тяжёлого духа и пьяных глаз.

Здесь, среди тёплого запаха сена и коровьего дыхания, мирного свиного похрюкивания за стенкой, она успокаивалась. Когда-то скотины было много, и Настя, совсем ещё маленькая, прибегала сюда играть: всем животным раздавала имена и роли из своих сказок.

Настя выросла, мама умерла, а отец многое распродал и запил — не справлялся. Сейчас остались только несколько свиней, куры да беременная корова Машка, что лежала в дальнем углу хлева.

Настя подошла ближе и протянула руку к тёплой бежевой морде. Машка подняла на неё круглые смиренные глаза.

— Манечка, Маня, — ласково погладила корову Настя, — вот и Рождество приходит…

Машка была коровой немолодой и носила плод тяжело.

— В последний раз телиться будет, — сразу сказал Петр, когда корова понесла.

— А потом? — тревожно спросила отца Настя.

— А потом — суп с котом, — огрызнулся отец.

— Я тебе из Церкви просфорку принесу, Мань, — пообещала Настя и ласково погладила Машкину морду.

Корова отозвалась, подставила влажный нос под хозяйскую руку. Настя сняла со стены тёплую попону и укрыла Машку. Заглянула к свиньям и курам — убедиться, что всё в порядке, крепким плечом навалилась на тяжёлую дверь и вышла во двор.

После тёплого хлева январский мороз ошпаривал щёки, бодрил кровь. Настя мороз любила и всегда старалась вволю надышаться холодным воздухом — он словно вычищал из неё тяжкий домашний дух. Снег, валивший весь день, перестал, и небо прояснилось, словно приподняло чёрный подол бесчисленных юбок и показало свою самую нарядную, праздничную, щедро усыпанную звёздами. Вот и первые мерные удары колокола донеслись с церковной колокольни. По нарядному небу разлился Благовест, собирая на Всенощную.

Маленькая церковь нарядно светилась окнами. Жарко натопленная, она была полна людьми — в основном женщинами и стариками. Но были и семьи. Дети топтались рядом с родителями, болтали и егозили. Настя старалась встать от них подальше: острая спица зависти мешала дышать.

Настю в церкви знали: привечали, улыбались, но ей казалось, что ее больше жалеют, чем любят. Все знали, что в доме Лавриных по праздникам шла гульба.

Настя протиснулась поближе к Богородице, висевшей у алтаря. Вдумчиво перекрестилась. Так хотелось, чтобы сегодня ее мысли услышали без слов.

— Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу… — сочно и торжественно начал священник. Толпа притихла и опустила головы.

Отец Павел, молодой ещё, дюжий батюшка, перешёл из города по распределению два года назад и ещё крепко нес на своих плечах унылые тяготы сельского священства. С ним запустевшая было сельская церковь ожила: бодрый дух и юмор молодого настоятеля привлекли и стариков, и непьющую молодежь. Из-за него в церковь стала ходить и Настя. Сначала из любопытства, из желания посмотреть на нового человека, а потом и службы полюбились.

На службе можно спрятаться даже в толчее, просто прикрыв глаза. В этих скромных стенах, под баюкающее жужжание псалмов, всё в жизни Насте казалось проще, поправимее. Здесь рождались смутные мечты вырваться из дома. И ещё что-то тайное грело душу.

Каждое воскресенье, стоя в толпе, Настя наблюдала за священником. Мечты ее приносили скрытую радость, обжигая своей невозможностью. То она представляла себя его дочерью, первой любимицей среди остальных детей. (Вот она готовит отцу ужин на чистой кухне, вот он нежно крестит ее перед сном, целует в лоб…) То эти, почти святые мысли, сменялись иной картиной, где Настя сама вставала на место матушки и нянчила общих с мужем детей. В эти минуты ей было особенно страшно смотреть в сторону реальной семьи отца Павла. Казалось, матушка Дарья, строго пасущая свой выводок, даже издалека слышит её грешные мысли и тут же доносит до самого Бога. К тому же Дарья была красива, а Насте достались грубоватые крупные черты, большие руки и столь ненавистная полнота.

— Рождество Твое, Христе спасе, Ангели поют на небеси… — толпа вздрогнула и запела вместе с хором.

— …И нас на земле сподоби, чистым сердцем… — запоздало подхватила Настя.

Петь она любила, голос у нее был чистый, тёплый, легко ложившийся в ноты, словно она их знала. Радость от пения на время примиряла Настю с жизнью.

Вот и Рождество наступило… Радостные глаза встречались, просветлённые лица расплывались в улыбках, дух праздника снизошёл на толпу.

— С Причастием вас! С Рождеством Христовым. С праздничком! — слышалось отовсюду.

— Господи, вот бы случилось хоть какое-нибудь чудо, — загадала Настя, — хотя бы самое маленькое.

После службы все суетливо поздравляли друг друга и спешили по домам. От мороза слипались ресницы, радость и усталость разливались по телу.

Насте отчаянно хотелось спать, но домой ноги несли тяжело. Долго, долго она брела обратно, коченея от мороза, сжимая в кармане обещанную Машке просфору. Приблизившись к дому, постояла минуту, прислушиваясь. На удивление, было тихо.

— Господи, прошу, пусть бы они все ушли, — сердечно взмолилась Настя и тут же услышала мычание — надрывное, жалостное, не похожее на обычное коровье.

«Напились до чертиков и режут Машку», — полоснула по живому мысль-лезвие. Мигом Настя кинулась в хлев. Отворила двери, впустив стылый воздух, и ахнула.

Отец в одной рубахе стоял на коленях у лежащей на полу коровы. Руки его были по локоть в густой крови. Услышав скрип двери, Петр поднял голову и, увидав дочь, рявкнул:

— Где шлялась? Дуй за помощью, скотина телится!

Раскоряченная, вытянув жилистую шею, Машка лежала на соломе, выражая всем своим животным существом совершенно человечье страдание. Глаза её, эти огромные карие вишни, выпученные от боли, уставились прямо на Настю. Сердце у той зашлось — как кипятком обварили.

— Что стоишь? — рявкнул отец, наваливаясь на коровий крестец могучим весом. — Телок не идёт совсем. Вытягивать надо, заразу, один не сдюжу!

Настя бросилась вон. Выбежала на дорогу, на ходу уронив платок, — поднимать не стала.

Пробежала три дома к лесу, задохнулась, закашлялась. Везде темнота, сколько хватает глаз. А там и деревня кончается, их дом из крайних. Куда идти? Развернулась и побежала обратно, на погост.

Первый дом у церкви — изба священника. Только его окна и горят да ещё где-то вдалеке, но туда и за полчаса не добраться. Настя подбежала к избе и постучала в окно.

— Кто там? — отозвался низкий встревоженный голос.

— Соседи. Настя Лаврина.

Из окна выглянул отец Павел и его испуганная жена.

— Простите меня, батюшка. Мой отец за помощью послал. У нас у Машки роды тяжёлые…

— Все спят вокруг, я не знала, куда бежать. Машка — корова старая, боюсь, как бы отец ее не зарезал после отела, — тараторила на бегу Настя, захлебываясь морозным воздухом. — Я сперва испугалась, что он прям сейчас прирезать решил — чуть сердце не рухнуло!

— Побереги тепло, Настасья. Всё ты правильно сделала, что пришла.

Вот и двор, вот и хлев. На минуту стыд вожжою ошпарил девичий лоб: сейчас увидит отец Павел, как живёт она, сейчас всё поймет. Господи, помоги! И задержав дыхание, как в воду нырнула и отворила дверь в коровник. Там было тихо.

— Папа, — крикнула Настя, — мы здесь.

Отец, уже голый по пояс, весь в испарине и крови, засунув руку по самое плечо в коровье лоно, пытался захватить и вытянуть плод из материнской утробы. На подстилку хлестала кровь и воды. Машка лежала молча, вытянув все четыре ноги, как огромная брюхатая рыба, выкинутая на лёд и доживающая последние минуты. Ее молчание было почему-то самым страшным. Отец мельком глянул на подоспевшую помощь.

— А, поп, — как-то разочарованно бросил он, — ты со скотиной дело-то имел?..

— Ещё как имел. Семь лет ветеринаром отработал.

Отец Павел скинул тулуп и спросил у Насти:

— Как роженицу зовут?.

— Маня, Машка.

— Устала ты, Маня… — ласково бормотал Павел, привязывая веревкой хвост к коровьей шее, чтоб не мешал. — Ничего, поборемся за тебя. А ты выйди, Настасья.

Мучительные минуты провела Настя в сенях, путая слова молитвослова и прислушиваясь к звукам в хлеву. Машка сносила свою муку молча, а по редкой брани отца и коротким перекличкам мужчин понять ничего было невозможно. В какие-то моменты тишина казалась Насте невыносимо страшной, и она порывалась вбежать в хлев, но останавливала себя, отвлекала. Наконец не выдержала, разрыдалась и выскочила на крыльцо.

Мороз помягчел, словно сжалился. Слёзы быстро унялись. Стоять в тишине Рождественской ночи было приятно и даже торжественно. Хорошо было смотреть в чёрное расшитое бисером звёзд небо, шептать «Богородице, дево, радуйся»… «Уеду осенью, — вдруг поняла Настя, — закончу девятый, поступлю в колледж и уеду прочь». Волнительно стало от этой мысли, но и радостно.

Дверь за спиной скрипнула, распахнулась. На улицу шумно вывалился отец и с разбегу рухнул в снег. Следом вышел священник, тяжело дыша. Он улыбался, вытирая руки ветошью.

— Ну что, чудо вашему дому: родила Мария-то! — весело провозгласил Павел и невольно глянул в бездонный колодец неба. — Аккурат в Рождество.

— Сдюжила, бедолага, — устало и гордо подтвердил Петр. Затем сгреб руками свежий снег и неистово начал отмываться от животной крови, растирая себя докрасна. И такое решительное выражение было на его лице, словно до самых костей он хотел отчистить себя.

Настя вытерла последние слёзы, взяла немного белого, чистого снега и легко подбросила его в небо. Усыпанный звёздами, чёрный подол космоса мирно окутывал Землю, словно обещая ей что-то хорошее, вечное.

Анна Чудинова

Instagram: @chudanechka

Яндекс Дзен: Анна Чудинова

Снегирёк

Вечерело. Крест оконной рамы оделся в тонкое кружево изморози. Через незамёрзшие серёдки стеклянных квадратов в детскую заползали куски сиреневого неба. Интересно, как там на улице? Наверное, морозец кусает прохожих за щёки и красит ресницы белым. Люди спешат домой, шевелят закоченевшими пальцами в одеревеневших ботинках. Несут колючие ветки, располневшие сумки и последнюю надежду — как будто за эти несколько часов до боя курантов можно успеть что-то доделать, изменить, исправить.

Игорёк высунул ногу из-под одеяла, и стало не так жарко. Развёрнутая к стене настольная лампа вычерчивала на обоях лунный туннель, в котором поочередно появлялись то заяц, то голубь, то собака. Эти фигуры из театра теней получались у Игорька лучше всего, и если бы дедушка сейчас был рядом, он точно оценил бы успехи внука, который не переставал тренироваться вот уже почти сорок дней.

Игорёк не ходил в школу, потому что был ещё маленький, и не ходил в детский сад, потому что часто болел. Мама говорила, это оттого, что он тяжело переживает смерть деда, а папа говорил, что у Игорька просто слабое здоровье и его нужно отдать в какую-нибудь секцию — например на плавание или в спортивную гимнастику. В ответ мама обязательно меняла плавание и гимнастику на драмкружок и пение, а папа злился. Когда же на кухне начинались крики и звон посуды, Игорёк просто укрывался с головой, крепко зажмуривался и куда-то проваливался.

Дышать под толстым слоем пуха было трудно, но зато перед глазами мелькали красные и золотые шары. Почти как праздничный салют. Игорёк-снегирёк, Игорёк-снегирёк… Мальчик перекатывал во рту дедушкину гладкую приговорку, и пережидать страшное становилось легче.

— Паш, он опять весь красный и горячий! — мама высвободила Игорька из тёплого плена и тягучего забытья. Худая высокая женщина в бугристой косынке приложила ко лбу сына пахнущую варёной морковкой ладонь.

— Ну как так! — папа схватился за голову и рухнул на стул возле кровати. — Я думал, хоть Новый год будет нормальным… Ёлку вместе нарядим… — полноватое лицо крупного мужчины выдавало смесь отчаяния и раздражения.

Игорёк зевнул. Он хотел сказать папе, что не прочь помочь с шариками и серебристым дождиком, но в горле отчего-то застрял сухой противный ком.

— Какая ему ёлка, Паша! Ты что не видишь, у него температура! — сдавленно процедила мама и поправила выскочившую из-под платка любопытную папильотку. Потом взяла флакон с прикроватного столика, открутила липкую крышку и дала сыну приторно-сладкой розовой жидкости.

— Да зачем от кашля-то, Надя! Ты вообще…

— О господи, утка! — мама прервала папу на полуслове и выбежала из комнаты.

Детская тут же заполнилась медово-чесночным ароматом праздника.

Это будет первый Новый год без деда.

— И иди займись этой дурацкой ёлкой! — донеслось уже из кухни. — Иголки по всей квартире…

Папа молча поднялся и исчез в коридоре.

Игорёк поежился и снова натянул одеяло до подбородка. В окошко легонько постучали. Мальчик приподнялся на кровати и всмотрелся в узоры на стекле. Никого. Игорёк-снегирек, Игорёк-снегирек. Клац-клац, чивырк-чивырк. Игорёк выскользнул из постели и, ступая по кусучему холодному полу, медленно подошёл к окну.

Клац-клац, чивырк-чивырк — на карнизе сидел снегирь в красной шубке с пепельными рукавами и вертел черношапочной головкой. Игорёк приложил ладонь к стеклу. Зырк-зырк — маленький гость сверлил мальчика тёмно-синими глазами-бусинами.

— Эй… — прошептал мальчик, но снегирь перескочил на самый краешек карниза и через миг улетел.

По небу расплывались фиолетовые чернила. Вдруг — знакомая дублёнка и ушанка! Сгорбленный мужчина со старенькой холщовой сумкой спешил по дорожке через двор к проспекту. Внезапно он обернулся, посмотрел прямо в окно тридцать первой квартиры. И помахал Игорьку.

— Деда? — еле слышно проговорил мальчик и кинулся к двери. Резко остановился и — снова к окну. Размытый силуэт постепенно удалялся.

В ушах застучало. Игорёк метнулся из детской и спрятался в тёмном углу коридора, откуда хорошо просматривались все комнаты.

В зале моргал телевизор. С экрана красивая тётя с нежным голосом пела что-то про зиму в городах и селах. Папа сидел на полу в куче проводов и проверял гирлянды. Тонкие змеи смиренно висели на его руках и светились проглоченными лампочками. Кое-где не горело.

Игорёк повернул голову в сторону кухни — мама сидела полубоком, резала свёклу и что-то горячо говорила в телефонную трубку, время от времени жестикулируя красными пальцами.

Стараясь дышать как можно реже, Игорёк подкрался к гардеробу, взобрался на обувную тумбу и снял с крючка, прибитого ниже других, клетчатое пальто. Гладкая подкладка приятно холодила голые руки. Надо торопиться! Настырный шарф был против замысла Игорька и никак не хотел сниматься. Сейчас-сейчас. Мальчик стиснул зубы и сильно дернул. Шарф громко хрустнул. Игорёк зажмурился, ожидая неминуемой расправы, но ничего не произошло.

Тогда он открыл глаза, взял шапку с большим красным помпоном, надел валенки. Теперь открыть дверь. Вот так, тихо, два поворота замка налево — это Игорёк выучил наизусть. Один щелчок, тише-тише, медленнее, второй щелчок. Выдох. Всё хорошо, не услышали.

Игорёк бесшумно вышел в подъезд и прикрыл за собой дверь. Он спустился в первоэтажную тьму, нажал на кнопку под горящей красной ягодой домофона и оказался на улице.

Недом встретил мальчика почти забытой свежестью и снежинками, играющими в догонялки. Лёгкий ветерок лизнул его в нос и пощекотал за пазухой. Хорошо, что окна кухни и зала выходили на другую сторону.

Игорёк быстро дошагал до двух кирпичных пятиэтажек, где кончался двор.

Куда же мог пойти дед? Конечно, в «Океан»! Каждый год в канун праздника они с ним обязательно шли в рыбный магазин и покупали баночки с чёрными блестящими бисеринами. Это ведь совсем недалеко: перебежать через улицу, пройти по скверу, повернуть на проспект — и вот они, огромные осетры на панорамных окнах, вечно хлещущие друг друга рассечёнными хвостами!

Би-жух, би-жух! Машины со страшным ревом проносились мимо. Сначала налево, потом направо — Игорёк дождался момента обнадеживающего беззвучия и бросился через серую ленту. Нужно-то всего семь шагов — и он уже на спасительном снежном бруствере обочины. Но тут Игорька остановил рвущий барабанные перепонки визг колес. Мальчик закрыл лицо руками и сжался.

— Ты чё творишь, гад? — заорали из машины. Игорёк отвёл руки от лица и в ослепляющем свете фар увидел злобное лицо великана в квадратной рыжей шапке. — А ну кыш отсюда!

Игорёк-снегирек, Игорёк-снегирек. В животе распрямилась скрученная пружина, и мальчик понесся что есть сил к скверу. Он совсем не заметил, как мороз стал сильнее пощипывать щёки и нос, но зато увидел впереди знакомые ветки, скамейки и фонари.

По вытоптанной дорожке маленького парка плелась девочка в короткой шубе и несла голубого кролика с длиннющими ушами. На его плюшевой груди мигало красное пластмассовое сердечко.

Пух, пых, ти-ли-ли-ли, с Но-вым-го-дом! С Но-вым-го-дом! Игорёк встал как вкопанный и заворожённо следил за говорящей игрушкой.

— Нравится? — спросила девочка, поравнявшись с ним.

— Угу, — промычал Игорёк, не сводя глаз с алого огонька.

— Это Витьке подарок.

— А у меня деда Витя…

Из-за мохнатых елей вышла, раскачиваясь, как утка, круглая бабушка в толстой серой шали.

— Вот ты где, коза! — женщина крепко обняла девочку. — Ты зачем убежала от меня?

— Ну ба! — малышка вырвалась и деловито подбоченилась. — Никуда я не убежала! Вот же я!

Старушка поправила девочке белый капор, вытерла нос и посмотрела на часы.

— Святые угодники, обещали же Вите к восьми!

— Ба, а у мальчика дедушка тоже Витя!

Женщина наконец увидела Игорька.

— А где твои родители, мальчик?

— Дома… — ответил Игорёк и попятился.

— А куда же ты тогда один идёшь? — строго спросила она.

— К дедушке! — громко ответил Игорёк скорее самому себе, чем собеседницам, и тут же пулей бросился к проспекту.

Широкая улица кишела народом. Люди толкались, извинялись и на ноги наступающим натянуто отвечали: «С наступающим!». Дорожные столбы, увитые взбесившимися гирляндами, подкрашивали тротуар бледно-оранжевым. Снег хрустел и нежно искрился.

Вскоре показалась знакомая красно-коричневая крыша, остроносые шипастые осётры хлестнули друг друга хвостами, и вокруг них, по периметру большого окна, забегали жёлтые огоньки. Игорёк пошевелил в валенках пальцами и с жаром выдохнул на сжатый в варежке кулак.

У входа в рыбный раскинулся ёлочный базар. Человек в той самой дублёнке и с холщовой сумкой стоял напротив лысоватой хвойной дылды. В надежде наконец избавиться от кособокой ёлки, продавец схватил уродину за верхушку и закрутил её перед покупателем, словно девицу в танце.

Игорёк дождался, когда светофор откроет зелёный глаз, и ступил на проезжую часть. Мальчика, будто потерянное судёнышко, подхватило потоком пешеходов.

— Деда! — закричал Игорёк, оказавшись на твёрдой земле магазинной площади.

Мужчина в дублёнке обернулся. Навстречу ему кинулся пятилетний паренёк в дутой курточке и модных ботинках с полосками. Дедушка вернул деревце продавцу и сгреб мальчика в охапку. Следом к ним подошла раскрасневшаяся пара взрослых, и вскоре всю семью проглотили крутящиеся двери гастронома.

Вью-ю-ю-ить, бах! Искры фейерверка вспорхнули в небо, как испуганные голуби. Когда золотой шар окончательно рассыпался, Игорьку стало грустно. Он хотел заплакать, но не получилось. Внутри всё сковало льдом.

Игорёк-снегирёк, Игорёк-снегирёк. Людей на площади становилось всё меньше. Мальчик уселся на заснеженную лавочку и принялся считать снующие туда-сюда машины. Мимо порскнула красногрудая птичка. Игорёк вспомнил о маме и папе, жареной утке и их маленькой ненаряженной ёлочке. Надо скорее бежать домой!

Он снова переплыл проспект, повернул налево и помчался по залитому оранжевым снегу обратно в парк. Ветер злился и отвешивал ему снежные пощечины. Хотелось кричать, но оставалось совсем немного. Вот уже знакомые тёмные деревья, осталось только преодолеть серую узкую ленту дороги и — дом!

Игорёк очнулся на знакомой вытоптанной дорожке и остановился. В просвете деревьев на него надвигалось чёрное существо.

Игорёк рванул в сугроб и спрятался за большой старой елью. Земля дышала холодом.

Лохматая собака прошла мимо.

Игорёк оперся головой о ствол и закрыл глаза. Надо домой! Но он очень устал. Да, конечно… Сейчас он пойдёт… только посидит и отдохнет… Да, да… Осталось совсем чуть-чуть…

Снежинки устали играть в догонялки и теперь медленно падали на землю. Стало красиво и тихо.

Игорёк поднялся и пошёл к дороге. Она казалась такой пустынной. Ни людей, ни машин. Одни лишь фонари, столбы, и дома, дома, дома — высокие и низкие, толстые и худые. Улица, словно в безумном хороводе, закружилась вокруг него.

И тут Игорёк заметил, что с противоположной стороны улицы к дороге кто-то подошёл. Дедушка! Не какого-нибудь другого мальчика похожий дедушка, а его, родной! Настоящий! И всего-то надо — перебежать дорогу, и они снова будут вместе.

Игорёк хотел сделать первый шаг, но почувствовал невыносимую тяжесть в ногах. Он сел на стылую землю и заплакал.

— Деда! — закричал Игорёк сквозь слёзы. — Почему ты ушёл?

Седой старик молчал и не двигался.

— Забери меня! — мальчик приподнялся и протянул к деду руки.

Дед серьёзно посмотрел на Игорька и замотал белой головой.

— Но почему? — громче прежнего закричал Игорёк.

— Не спеши, — тихо выдохнул дед и на последнем звуке растворился в порыве ветра.

Игорёк осмотрелся. На километры вокруг ничего, кроме пустой дороги. По серой ленте на него неслась чёрная лохматая собака.

— Мама… — лишь успел прошептать Игорёк и провалился куда-то вниз.

* * *

— Ну конечно, я вернулась! — громыхала круглая женщина в шали. — Я свою-то к сыну отвела… Думаю, вернусь… Всё же он был один! Мало ли… Иду, слышу стон из сугроба, ближе подхожу — а там помпон этот огромный! Я его сразу узнала… Хорошо, вы тоже сразу нашлись, а то Новый год в милиции… сами знаете… не хватало ещё…

— Мама! — Игорёк сглотнул и облизал потрескавшиеся губы.

— Тише, тише, малыш, мы рядом, — папа закончил растирать его холодной жидкостью с резким запахом и принялся одевать в чистое и тёплое. Мама помогала папе и всё время целовала Игорька в макушку.

— А оставайтесь с нами, Клавдия Петровна! — мама неожиданно кинулась к женщине и крепко сжала ее руки.

— Спасибо вам, Надя, но я к внучке пойду! — улыбнулась старушка. — В кои-то веки бывшая сноха отпустила ее к нам… Счастливого Нового года!

Мама с папой выключили верхний свет и вышли из детской проводить Клавдию Петровну.

В окно постучали. Игорёк дотянулся в темноте до лампы и нажал на кнопку — снегирёк! Клац-клац. Чивырк-чивырк. Зырк-зырк.

В прихожей скрипнуло, стукнуло, а потом и привычно дважды щёлкнуло.

Игорёк оглянулся. В полоске приоткрытой двери он увидел, как хрупкие мама и папа упали друг другу в объятия.

Забили куранты, где-то у соседей задзинькали бокалы, послышалось тройное «Ура!».

— С Новым годом, деда!

Игорёк снова лёг на подушку, устало улыбнулся и тут же провалился в сон. Снегирь же ещё немного посидел на карнизе, посмотрел на тающие золотые звёздочки салюта и — чивырк-чивырк — упорхнул!

Маленькое чудо

Мы сидели в убогом кафе где-то за полярным кругом и ждали вареники.

— Две порции с палтусом, — наконец появилась крупная официантка и поставила дымящиеся тарелки на пластмассовый столик. В животе заурчало ещё сильнее. Я проткнул погнутыми алюминиевыми зубцами скользкое тесто и без промедления отправил смазанный маслом полумесяц в рот.

— Хочу убраться отсюда поскорее, — Лида брезгливо отодвинула тарелку.

— Му-гу, — промычал я в ответ, обжигаясь горячим рыбным бульоном.

Лида допила кофе из пластикового стаканчика и отвернулась к окну.

На столе завибрировал телефон. Входящий видеозвонок. Я отложил вилку и принял вызов. В Североморск ворвалось чудо нашей газеты — главный редактор Глеб.

— Денис, аэропорты закрыли из-за каранти…

Связь подвисла. На экране расплылся в дьявольской улыбке патлатый альбинос. Честно говоря, сколько я ни работал с Глебом, всё никак не мог привыкнуть к его внешности. Радужки глаз главреда были настолько светлыми, что почти сливались с голубоватыми белками. Из-за этого казалось, что у Глеба есть только зрачки. И каждый раз, когда я ловил на себе этот сфокусированный до предела взгляд, меня немного передёргивало.

Изображение снова заскакало.

— Я не смогу к вам присоединиться, — Глеб виновато нахмурил выбеленные альбинизмом густые брови. — Жену увезли в реанимацию с вирусом, а ей рожать скоро.

Пустой стаканчик захрустел в руке Лиды.

— Да, ясно, — я сочувственно кивнул экрану.

— Пока делайте материал из того, что уже отсняли, остальное нароем в Сети. И сидите в гостинице, ещё созвони…

Связь окончательно рухнула.

— Зачем он отправил меня в эту дыру? — Лида резко перевела взгляд на меня.

— Потому что ты уж точно не сольешься с местным пейзажем и тебя будет видно в кадре, — я неуклюже попытался разрядить обстановку, но Лида лишь хмыкнула и плотнее закуталась в мохеровый шарф.

Тусклый солнечный луч, пробивавшийся сквозь серую рабицу облаков и грязные окна столовой, подсвечивал и без того рыжие ресницы Лиды белым. Острые скулы сияли золотой россыпью веснушек. На лбу голубой речкой пульсировала тонкая венка.

Внутри меня опять всколыхнулось.

После обеда мы поехали в гостиницу. Временный приют, как и в первый день, встретил нас протяжным воем коридорных окон.

Лида мягко ступала по выцветшей ковровой дорожке впереди, я шагал с фотооборудованием сзади.

Она дошла до двери своего номера, поднесла ключ к замку и замерла идеальным стоп-кадром.

— Слушай, Ден, может, посидим у тебя? — Лида посмотрела на меня, хитро щуря свои лисьи глаза.

— И поработаем завтра, да? — я удивился ее игривому настрою.

— Завтра или сегодня… Не знаю… Сейчас мне хочется согреться.

— Ну ладно, пошли, — я отпер замок и толкнул дверь.

— Разве это не чудо, Ден? Вот это вот всё? — Лида прыгнула на мою кровать и распласталась звездочкой. Последний на сегодня жёлто-сиреневый луч подглядывал за её ребячеством через щель неплотно задернутых штор.

— Ты же вот только мечтала сбежать отсюда, передумала?

— Ага. Говорят, в диких условиях люди открываются с другой стороны.

— Хочешь проверить себя?

— Тебя! Хочу проверить, сможешь ли ты добраться до моего номера и добыть припрятанную в чемодане бутылку «Джима Бима».

— Я тебя своим угощу, — я улыбнулся и достал из тумбочки виски, купленный в дьюти-фри.

— Интересно, Глеб ещё позвонит? — Лида села на кровати.

— Ему не до нас сейчас, — я протянул ей стакан с тёмно-янтарной жидкостью и сел на пол. — Сдался он тебе?

— Не сдался… — она сделала глоток и поморщилась. — Мне вообще эта работа в «Жизни» надоела. Носиться по его заказным заданиям… А самого вечно нет…

Лида достала из сумки смартфон, покрутила в руках и отшвырнула подальше.

— А давай с тобой свой блог заведем, или подкаст, или ещё чего?.. А Денис? — Лида перебралась с кровати на пол и села напротив меня. — Сюжеты снимать будем, охваты поднимем… Ну?

Она всё задавала и задавала вопросы, говорила, говорила, говорила… Слова и звуки постепенно перемешались, переплелись, а потом и вовсе исчезли. Я видел лишь, как тонкие пальцы плясали у рта, а пухлые губы то обнажали, то скрывали два ряда сверкающих жемчужин. Как в идеальном немом кино.

Я развалился у стены — все клетки моего тела наполнились теплом.

— Лид, я хотел сказать…

Она приложила палец к моим губам и придвинулась ближе.

— Что-то я совсем замёрзла, — рыжая нимфа положила холодные ступни на мои колени. — Давай ещё выпьем, а?

Виски пьяно забулькал из бутылки в стакан. Не вставая, я подтянулся к радиатору и выкрутил ручку на максимум.

— Ну так что, Ден? Что ты хотел сказать? — Лида тронула меня за плечо.

— Я хотел сказать, что… сваливаю.

Она отпрянула. Обрамленные густыми ресницами глаза широко распахнулись.

— Как закончится эта ерунда с карантином, поеду в кругосветку, из редакции сваливаю.

Лида уронила голову на мои колени и схватилась за живот. Комнату заполнил раскатистый громкий хохот.

— А меня возьмешь? — отдышавшись, спросила она.

Вместо ответа я притянул ее к себе и поцеловал.

Утром меня разбудил звук спускаемой воды в унитазе. Лиду тошнило. Я оторвал голову от подушки. Ее вещи всё ещё лежали на кресле. На тумбе стояли две бутылки: одна пустая, другая начатая.

Лида вернулась в комнату. С ее белого подбородка стекали капли воды. Она улыбнулась и забралась под одеяло.

— Не надо было идти к тебе за второй, — я снова попытался взбодрить ее своим плоским юмором.

Она ничего не ответила и только вложила озябшие пальцы в мою ладонь.

— Чего ты хочешь, Лид? — я сжал ее руку.

— Пожалуй, мне хватило бы только одного!

— Чего же? — я нежно вытер любимый подбородок.

— Чтобы альбинизм не передавался по наследству, — она отдернула руку и отвернулась к окну.

За окном замело. Снежинки-переростки стучались в стекло и настойчиво просились к нам в номер. Ажурные шестиугольники толпились, толкались, залезали друг на друга в надежде узнать, что же с нами будет. Да всё без толку. Мы лежали с Лидой где-то за полярным кругом и молчали. Хрупкие кристаллики, отчаявшись дождаться нашего ответа, смиренно скатывались по стеклу и исчезали в рыхлом сугробе карниза.

Наконец ветер не стерпел и бахнул в не закрытую с вечера форточку. Холодный Североморск нагло ворвался внутрь и тряхнул меня за грудки.

Я поскорее встал, закрыл окно и посмотрел на Лиду. Она мирно спала, положив под голову ладошки-лодочки.

Внезапно перестал валить снег и стало оглушительно тихо. Утро скинуло снежную вуаль и засияло. Первый острый луч лизнул мутный бок стакана, дремавшего на тумбе, потом добрался до губ Лиды и устроился, точно довольный кот, в уголке ее улыбки.

Под лопатками зашевелилось, зажгло. Я подошёл к кровати, осторожно взял бутылку, постоял ещё немного и пошёл выливать остатки виски в ванную. Где-то в коридоре засвистел чайник. Начинался новый день.

Любовь Мартынова

Instagram: @l.mart.33

l.mart.33@yandex.ru

Перекрёстки судьбы

Константина Петровича быстро везли по больничному коридору. Дребезжание каталки набатом раздавалось в тишине, отскакивая эхом от выкрашенных голубым стен. Бледные лампы поочередно подмигивали с потолка, стараясь хоть немного приободрить ночного пациента, но острая боль в его груди сводила их усилия на нет. В операционной было суетливо, шли последние приготовления. Настойчивый женский голос, звучащий откуда-то слева, выцеживал из Константина Петровича информацию о его состоянии. Разговаривать было тяжело. Даже дышалось с трудом. Внезапно появившийся рядом анестезиолог уже колдовал над измученным болью телом. Вслед за ним к пациенту приблизилась небольшая фигурка в медицинском облачении. Из-под шапочки и маски на него взирал усталый, тревожный взгляд. В голову Константина Петровича юркнула мысль: эти глаза он точно где-то видел. Такой редкий цвет: сине-фиолетовый с брызгами чистого золота. Их невозможно забыть. Только где? И когда? Сознание уже капитулировало перед наркозом, но Константин Петрович силился ухватить за хвост мелькнувшее воспоминание. Прежде чем он отключился, память нащупала зацепку. Где-то там, в далеком-далеком прошлом.

* * *

Солнце медленно спускалось к горизонту, когда старенький «жигуленок» свернул на узкую, раздолбанную дорогу. Не щадя железного коня, Костик надавил на педаль газа, желая поскорее добраться до дома. Машину потряхивало на ухабах, отчего яркие солнечные лучи периодически прорывались из-под защитного козырька в салон, ослепляя водителя. Этой дорогой мало кто ездил, ведь на всей ее протяженности приходилось буквально скакать по ямам да кочкам. Зато времени в пути экономилось значительно. Костик по-заправски обруливал ямы, мчась вперёд. Взмокшее от жары тело изнывало от желания окунуться в прохладу.

Неподалеку петляла речка, то прижимаясь вплотную к дороге, то резко удаляясь, будто обиженная чем-то. «Эх, сейчас бы нырнуть, и на рыбалку!» Костя постарался прогнать непрошеную мысль. С учёбой и новой работой времени совсем не оставалось, и о любимом хобби приходилось только мечтать. Подпрыгнув на очередной кочке, автомобиль вновь впустил в салон пучки яркого солнца. Глаза заслезились и перестали что-либо видеть. Вскоре резь уменьшилась, и зрение стало восстанавливаться. В тот момент Костик увидел перед машиной очертание человеческой фигуры. Рефлексы сработали мгновенно, нога резко вдавила тормоз в пол. Взгляд, наконец, прояснился. Машину занесло, но, к счастью, не выбросило в ближайший кювет. Сердце колотилось от страха.

Сквозь стекло водительской двери Костя увидел женщину, спешащую к нему. Он выбрался из автомобиля и уже готов был наорать на бестолковую тетку, но встретился взглядом с наполненными водою синими озерами. Мольба, плескавшаяся в ее глазах, охладила пыл парня. Женщина просила о помощи. Что-то кричала, тыча правой рукой в направлении обрыва, туда, где река в очередной раз сближалась с дорогой. В такт движениям руки в ушах подрагивали сережки, идеально подобранные в тон глазам. Левая рука при этом свисала вдоль тела поникшей лианой. При ближайшем рассмотрении женщина оказалась молоденькой, не старше тридцати лет. Каштановые волосы местами прилипли к шее и плечам, на лбу темнел синяк, светло-жёлтое платье спереди было заляпано кровью. На ее ногах осталась только одна туфелька, но, казалось, женщина этого не замечает. Тонкой, холодной рукой она вцепилась в Костю и потащила его к обрыву.

— Помогите, скорее! Там моя дочь! Она может захлебнуться! — в звонком голосе чувствовались истерические нотки. — Я пыталась сама, но мне ее не вытащить!

Костя рванулся вперёд. На самом краю обочины, там, где земля резко уходила вниз, он остановился. В воде, неподалеку от берега, лежала, завалившись на левый бок, наполовину затопленная машина. Внутри кто-то шевелился. Спрыгнув с обочины, парень стал спускаться к воде. Трава и кусты на склоне были примяты. Кое-где по пути встречались сломанные ветки, демонстративно выставляя напоказ острые кости в местах перелома. Одна из таких веток больно впилась в бедро, пуская кровь непрошеному гостю, будто пытаясь отомстить за поломанную судьбу. Но тот, не замечая боли, продолжал движение к воде.

После духоты и зноя река обожгла льдом. Даже летом здесь было холодно купаться из-за рвущихся из-под земли родников. Краем глаза Костик заметил, что женщина уже стояла рядом. Видимо, спустилась следом за ним. И когда только успела? Раздумывать времени не было. Костя ухватился за ручку и с силой распахнул металлическую дверь. В чреве автомобиля прямо над водой, пристегнутая ремнем безопасности, висела маленькая девочка. Глазки ее были красными и припухшими. Малышка тихонько всхлипывала, как бывает после долгого плача. При виде человека глаза девочки вмиг наполнились слезами, и салон огласил надрывный рёв. Как только Костя наклонился к ребенку и отпустил дверь, она под действием силы тяжести решила вернуться в исходное положение. Парень успел поймать ее, пока та не захлопнулась. Чтобы вытащить девочку, нужно было как минимум два человека. Мать малышки взобралась на порог и подпёрла дверь, освободив руки Кости для дальнейшего маневра. С ремнем пришлось повозиться, но в конце концов его удалось расстегнуть. Парень успел поймать ребенка до касания с водой. Прижав девочку к груди, он выбрался из машины и понес ее на берег. Малышка успокоилась и смотрела на Костю распахнутыми глазами цвета лаванды с вкраплениями расплавленного золота. Сзади раздался звук захлопывающейся двери. Парень обернулся, но там никого не было. Мама девочки пропала.

Посадив ребенка на траву, Костя помчался обратно к воде. Он начал шарить глазами по поверхности, пытаясь разглядеть, где находится мать девочки. Парень обежал машину кругом. Упругая вода мешала ему, замедляла движения. Только сейчас Костя заметил, что у машины нет лобового стекла. Сердце ухнуло в желудок. К горлу подступила тошнота. Очередной раз осмотрев всё вокруг, Костя остановился. Мелкие мальки, подплывшие на безопасное с их точки зрения расстояние, с любопытством разглядывали незнакомца. На короткий миг на реке воцарилась гнетущая тишина. В этот момент солнце соприкоснулось краем с землёй, словно пятак, готовый скрыться в недрах монетоприёмника. Совсем скоро стемнеет, и уже невозможно будет что-либо увидеть. Но парень не сдавался и продолжал искать глазами пропавшую женщину. Вдруг что-то привлекло Костино внимание. Какая-то яркая деталь, выбивающаяся из спокойной палитры окружающей природы. В месте изгиба реки, в небольшой заводи прямо под ивовым кустом желтело уже знакомое платье. Мягкие ветви ласково поглаживали его в такт начавшемуся вечернему концерту лягушек.

Костя нырнул и энергично заработал руками. «Быстрее! Быстрее! — приказывал мозг. — Ты должен спасти ее!» Косте казалось, что время растягивалось и растягивалось ослабленной пружиной, хотя путь до заводи занял всего лишь мгновения. Пока плыл, он кричал, что помощь близко, уговаривал женщину продержаться ещё немного. По мере приближения стало ясно, что из воды выступает часть спины. Лица не было видно. Костя обхватил женщину и постарался перевернуть. Но ее тело не поддавалось, оно одеревенело.

* * *

Тишину комнаты нарушал ритмичный писк какого-то прибора. Открыв глаза, Константин Петрович огляделся. Голова гудела. В груди по-прежнему болело, но теперь боль носила другой характер. Повернув голову вправо, он увидел лежащего на соседней кровати мужчину, которому навскидку можно было дать около сорока лет.

— Очнулся? Ну наконец-то! — завёл разговор сосед по палате. — Тебя тут уже несколько раз приходили проведать. В основном врач, которая тебя оперировала. Глаза у нее ещё такого цвета непонятного. Тебя как зовут-то?

— Константином, — просипел в ответ голос. Пересохшее горло жаждало воды.

Устроившись поудобнее на подушке, сосед продолжил:

— Повезло тебе! Так-то уже не ее смена была. Попал бы к другому хирургу — не спасли бы. Я слышал, как медсестрички в коридоре шептались. К ней со всей области оперироваться ездят. На год вперёд всё расписано. Вот что значит профессионал! Вроде как с детства мечтала быть врачом, людей спасать.

В этот момент в палату вошла та, о которой шла речь. Она улыбалась, а ее такие удивительные глаза, затененные усталостью бессонной ночи, смотрели на очередного спасенного пациента.

«Хорошо, что я тогда свернул на ту дорогу», — подумал Константин Петрович.

Экскурсия

Автобус мерно покачивался, вторя плавным изгибам накатанной дороги. Я рассеянно смотрела в окно на осень, одетую в кричащее платье с невзрачными ботинками. Из раздумий вывел прозвучавший в мой адрес вопрос.

— Вы уже были здесь, на Куршской косе? — ко мне обращалась устроившаяся на соседнем сиденье старушка. Выцветшие глаза посверкивали любопытством на испещренном морщинами лице.

— Нет, я тут впервые. Давно мечтала побывать в танцующем лесу, — ответила я. Обстановка располагала к непринужденному разговору.

— О, я уверена, вам понравится. Столько всего интересного рассказывают об этих местах. Скоро вы узнаете легенду о князе и прекрасной деве, что он встретил в этом лесу. Но я слышала другую историю. Ее вам ни один экскурсовод не поведает. Хотите, расскажу? — старушка умела интриговать.

— С удовольствием послушаю! — мой интерес был неподдельным. Я с детства любила всякие мифы и легенды.

— Так вот. Давно ли произошла эта история, никто уж не упомнит, но говорят, что случилось это в ночь на Ивана Купалу. В старину очень любили этот праздник и наделяли его особой волшебной силой, — голос старушки завораживал. — Место, где должно было проходить празднование, выбирали заранее. Украшали, подготавливали. Вот и в тот раз выбрали, значит, девчата полянку в лесу, где гуляние проходить будет. Ну и стали наряжать цветами да лентами яркими. А как закончили, аккурат в тот самый момент старушка на поляне появилась, будто из-под земли вынырнула. И давай прогонять девиц: нечего, говорит, вам тут делать, ступайте в другое место, а это — занято! Девчата над бабкой посмеялись да ещё грубостей наговорили. Осерчавшая старушка собралась уж было уходить, да вдруг обернулась и на прощание крикнула: «Коли потревожите сегодня этот лес песнями, плясками хороводными, то останетесь здесь навечно!» Не послушались девчата старую, всю ночь трещотками да колокольцами звенели, песни пели и хороводы с парнями вокруг костра водили, а как огонь догорел, так в танце все до одного и застыли. Вот и стоят теперь деревьями гнутыми, а люди приезжают посмотреть на чудо чудное, диво дивное.

Соседка хитро подмигнула мне, и в этот момент автобус остановился. Я заподозрила подвох и хотела спросить у попутчицы, как здесь могли праздновать славянский праздник? Ведь эти земли не были исконно русскими! Но наша экскурсионная группа уже вытекала ручейком из душного салона на свежий воздух, не дав мне возможности разобраться, что к чему. В конце концов, ещё успею вывести бабулю на чистую воду. Образовав возле автобуса полукруг, мы выслушали инструкции и двинулись вперёд. Я старалась держаться поближе к гиду, чтобы ничего не пропустить. Очень уж хотелось послушать легенду про князя, о которой упоминала моя попутчица. Поначалу я ещё видела мелькавшую то тут, то там, похожую на созревший одуванчик голову старушки. Но вскоре я потеряла ее из вида. Экскурсовод вдохновенно рассказывал о танцующем лесе. Мне нравилось представлять себя героиней услышанных историй и рассуждать, как бы я себя повела в тех или иных обстоятельствах. Фотоаппарат, захваченный в путешествие, запечатлевал вертлявые стволы сосен. Пахло хвоей и землёй. А потом, наконец, начался рассказ про прекрасную деву Прединию, изумительно играющую на арфе, про князя Бартия, услышавшего ее игру и предложившего ей руку и сердце, и про удивительный танец вторящих мелодии деревьев.

Пока наша группа продвигалась по мосткам, я представляла себе ошеломлённого князя, лицезревшего это божественное чудо. Мы свернули направо. На повороте росла сосна, ствол которой образовывал петлю. Я поспешила сделать кадр. Экскурсовод в это время рассказывал, что, если пролезть через нее, помолодеешь на год. Но так как покидать дорожку строго-настрого запрещалось, о вечной молодости приходилось только грезить. Замечтавшись, я не заметила, как отстала от группы. Ноги несли меня вперёд. В надежде догнать туристов я уже почти бежала. До меня не сразу дошло, что дорожка под ногами густо усыпана острыми хвоинками, а не устелена досками. Оказалось, что я сошла с маршрута. Ни сзади, ни спереди никого не было. Только лес обступил меня со всех сторон. И тишина. Замершая, страшная. Схватив телефон, я попыталась до кого-нибудь дозвониться, но связи не было. Накатила паника, разливаясь волнами по телу. От страха я потеряла ориентацию в пространстве и уже не могла определить, откуда пришла. Сбоку позвала кукушка, и я решила идти на ее клич. Раз птичка продолжает куковать, значит, у меня ещё есть шансы выбраться. Я улыбнулась своим мыслям, стараясь прогнать липкое чувство тревоги.

Хвойный лес сменился лиственным. Белобокие берёзы с любопытством посматривали на нежданную гостью, шепчась обо мне с осинами и дубами своими кронами. Мой заторможенный мозг, наконец, сообразил, что нужно идти в обратную сторону, в сосняк. Развернувшись, я обнаружила, что на дереве висит венок, сплетенный из тонких веточек, травы и ярких лент. В самом центре венка красовалось пестрое птичье перо. Сфотографировав находку, я убрала камеру в рюкзак и взяла венок в руки. В тот же миг ударной волной меня откинуло назад на мягкую, высокую траву. Я поднялась с земли и увидела, что лес вокруг вдруг преобразился. Мало того, что осенние листья помолодели и вновь стали зелеными, так и сами деревья были тоньше и ровнее. Будто попала я совсем в другой лес. Изменился даже запах. Пахло влажностью и рекой. Странно, откуда ей здесь взяться? Сквозь верхушки деревьев просачивалось и стекало магмой на землю горячее солнце. Из глубины леса донесся женский смех. Я поспешила на звук.

Выбравшись на полянку, в центре которой лежала высокая куча сушняка, я обнаружила трех девушек. Они стояли ко мне спиной и о чем-то беседовали, периодически взрываясь безудержным хохотом. Часть слов мне была непонятна, но из остального услышанного я разобрала, что смеялись девицы над дуркой-бабой, что явилась из лесу и грозилась лихом. Я решила спросить у них, как мне вернуться к автобусу. Но девушек в длинных сарафанах мой приход почему-то не обрадовал. Завидев меня, они сначала настороженно выкрикивали что-то в мою сторону, а затем принялись махать руками, будто пытались избавиться от назойливой мухи. Их непонятная речь с повторяющимся «Чур! Чур!» сбивала с толку. Мне очень хотелось вернуться домой, и я всё же решила узнать у них своё местоположение. Тогда одна девушка выхватила из кучи большую палку и побежала на меня с грозным «А-а-а-а-а-а!». Я рванула обратно в кусты. Только ненормальных не хватало встретить для полного счастья! В памяти осталась поляна, украшенная лентами и цветами. «Красиво, конечно. Видимо, готовятся к исторической реконструкции», — подсказал мозг логичное объяснение. И снова внутри заелозило смутное сомнение. С дерева за мной молча наблюдала пёстрая кукушка. Я сфотографировала её и, решив положиться на интуицию, пошла прочь от полянки, стараясь держаться левее. Мне казалось, что наша группа ждёт меня где-то там. Солнце начинало плавный спуск по невидимой небесной горке. Я продиралась сквозь кусты в местах, где деревья сходились особенно близко. Ветки цеплялись за волосы, царапали кожу. На лицо налипла паутина, а одежда была в репьях. Я могла бы поклясться, что по мне кто-то ползает. Но это меня уже не особо волновало.

Когда спрятались последние лучи солнца и накрывшую лес тьму прорезало уханье ночной птицы, я привалилась спиной к дереву. По щекам потекли щиплющие слёзы. Долгожданная поездка оборачивалась катастрофой. Автобус наверняка давно уехал. Меня бросили одну, здесь, в этом жутком лесу, без еды и воды. Крекеры, что я припасла для перекуса, были съедены мною пару часов назад. Бутылочка воды тоже давно опустела. Царапины на коже начали гореть. В рюкзачке оставались антибактериальные салфетки. Ими я протерла ссадины, чтобы обеззаразить. На дне сиротливо ютился фотоаппарат.

Среди ночных звуков леса ухо уловило какой-то посторонний, не свойственный природе шум. Я вскочила с земли и пошла в его сторону. Сначала приходилось часто останавливаться и прислушиваться. Но чем громче становились звуки, тем быстрее я двигалась к их источнику. Обоняние ощутило запах дыма. Жутко захотелось к костру. Пусть даже меня бы потом на нем изжарили. Лишь бы выбраться из этого пугающего тёмного леса. Песни, звон и смех, наполняющие лес жизнью, были моей путеводной нитью. Волею судеб я снова оказалась на той самой поляне, откуда меня погнали дубиной. Только теперь здесь было полно народу. Парни и девушки плясали возле костра, смеялись, громыхали трещотками. Те, что посмелее, обнимались и целовались в укромных уголках. На меня не обращали внимания. Пока. Но теперь я бы ни за что не ушла! Уж лучше огрести палкой, чем кормить волков и медведей — или кто у них тут в этих лесах водится?!

От огня отскакивали маленькие искорки и взмывали в бархатное небо. Хотелось согреться. После пережитого тело сотрясал озноб. Стараясь не привлекать внимание и держаться ближе к тени, я стала продвигаться к огню. Но дойти до заветной цели мне было не суждено. Заметив фигуру, вышедшую из леса, я сначала остановилась, а потом и вовсе попятилась назад. Прямиком к огню двигалась моя попутчица. Только узнать в ней милую, добрую бабушку-одуванчика теперь не представлялось возможным. Метаморфозы, произошедшие с ней, заставили волоски на теле встать дыбом. Некогда тонкие, пушистые волосы бабули сейчас клоками торчали в стороны, зубы заострились, как лезвия пилы, а глаза превратились в чёрные-пречёрные дыры. Голос, прорвавший застывшую тишину, был бесконечно страшен. Наверное, именно так звучат трубы апокалипсиса. В памяти всплыла история, рассказанная в автобусе. Зря, ох, зря потревожили покой этой ведьмы!

Пока я раздумывала, что можно предпринять, чтобы спасти людей, они бросились врассыпную от старухи, направившей свои узловатые пальцы к огню. Под ее чарами искры стали множиться и собираться в спираль, образуя подобие воронки. С каждым мгновением она разрасталась, набирая силу и мощь. А затем ведьма направила ее на людей. Я побежала вместе со всеми. Краем глаза мне было видно, что парни и девушки, соприкасаясь с искрами, застывали на бегу и превращались в скрюченные деревья. Рядом застыла девица, та самая, что выгнала меня с поляны. Но злорадства я не чувствовала. Только страх. Леденящий ужас, сдавливающий горло. Сзади раздавался жуткий смех. Я споткнулась, зацепившись ногой за торчащую из земли ветку, потеряла равновесие и начала падать. Прямо на найденный мною венок. Ударившись головой о землю, я отключилась.

Очнувшись, я потерла шишку на лбу, чтобы уменьшить боль. Автобус подпрыгнул на кочке, и я вновь ударилась головой о стекло, прислонившись к которому, задремала. Мы приближались к танцующему лесу. Рядом со мной на пустом сиденье лежал рюкзачок. Я достала из его брюшка фотоаппарат. С экрана на меня смотрела хитрая кукушка. А за окном мелькала нарядная осень.

Елена Фили

Instagram: @fili_elena_

Спасибо

— Костя, мне страшно.

— А ты представь, как страшно мне.

Лёля сжалась на хлипком больничном стуле. Она ждала других слов. Что-то вроде: «Подожди, милая, всё будет хорошо. Просто неполадки техники или внезапно наступил обед у врача, он тоже человек».

Костя и Лёля сидели в коридоре среди других ожидающих результатов МРТ. Сидели уже очень долго. Сначала болтали, так, ни о чём, потом замолчали, стараясь гнать из мыслей нехорошие предчувствия. Вокруг сменились все пациенты, появились новые, а выписку обследования всё не выносили. Костя устало прислонил голову к неброской бежевой стене и прикрыл глаза. Лёля не отрываясь смотрела в окно на сыпавший без перерыва уже который день подряд снег.

Погодный катаклизм, редкий для Москвы, измучил коммунальщиков, не справлявшихся с очисткой дворов и дорог. Зато радовал детишек и стариков. Первые самозабвенно строили снежные крепости, прикрепляя к стенам вылепленных с фантазией солдат-уродцев, катались на горках и коньках. Вторые просто наслаждались. Прожив жизнь, они умели ценить редкие мгновения великолепной красоты. Даже боль в скрипевших коленях ненадолго отступала, как будто от восторга перед неумолимой силой взбунтовавшейся природы.

Распахнулись двери, ведущие к лифту. Оттуда, пятясь и таща за собой видавшую виды, гремевшую на все лады инвалидную коляску, появилась знакомая медсестра. Как раз из того отделения, где последнюю неделю лечился Костя. Она прошла мимо и даже не улыбнулась, хотя обычно её бьющую через край жизнерадостную словесную трескотню было не остановить. Лёля терпеливо выслушивала её, ожидая мужа с процедур. Да что вообще происходит?! Паника парализовала тело, Лёля теперь смотрела только на дверь кабинета, ожидая приговора. Дождалась.

— Сейчас за Константином приедет «Скорая», его отвезут в горбольницу. К сожалению, томограмма показала затемнения в головном мозге.

— А… кресло инвалидное зачем? — глупо улыбаясь, страшась тяжёлого молчания мужа за спиной, спросила Лёля, чтобы хоть что-то сказать.

— В таком состоянии ему противопоказано ходить, нужно избежать ухудшения до операции, — произнёс врач, который и вынес белый листок со страшным диагнозом, и, помолчав, добавил, словно вбил гвоздь в гроб только что оборвавшейся счастливой жизни: — Если ему назначат операцию.

— Да ты не бойся заранее, — успокаивала медсестра.

Вдвоём они толкали коляску с Костей по направлению к машине скорой помощи. Снег, достигавший колен, сопротивлялся и не давал прокручиваться колёсам.

— Там, скорее всего, кровоизлияние, я подслушала разговор докторов. Сделают трепанацию, уберут всё, почистят. Это нормально. Он же ходит сам и разговаривает. А это, поверь мне, уже везение. Такое бывает редко. Больница наша городская — это, конечно, не Склиф, но нейрохирурги есть. Операции делают.

Взвыла сирена, и «Скорая» понеслась сквозь метель, мимо занесённых снегом машин, проезжая все светофоры на «красный». Лёлю в машину не взяли, и она поехала на своей, держась вплотную, нагло повторяя все манёвры скорой, стараясь не отстать: нельзя, чтобы её Костя, так и не проронивший ни слова, остался с врачами «один на один». Их двое. Она рядом. И будет рядом. Всегда.

В тесной комнатке, где оформлялись документы на госпитализацию, они сидели вдвоём, отгороженные стеной страха от остальной жизни, от бесконечно входящих-выходящих любопытствующих врачей и медсестёр. Костя продолжал молчать. И Лёлю это пугало больше пролетавших мимо слов страшных слов: «трепанация», «выходные», «нейрохирург». Затем в приёмную колобком вкатился невысокий полный мужчина в чистом белом халате, плотно обтягивающем заметное брюшко.

— Я буду оперировать, — без предисловий начал он, принял папку с результатами анализов, обследований и огромным снимком МРТ, уселся плотнее на скрипнувшем стуле и изучающе уставился на пациента.

Лёля замерла. Вот этот толстый, маленький, почти лысый дядечка — и есть главный нейрохирург горбольницы? Она представляла себе высокого статного красавца с благородной сединой, который придёт, спасёт её Костю, а ещё лучше, скажет, что МРТ — ошибка, что это чужой снимок, а мужу нужно просто пройти курс неприятных, но необходимых уколов, и он будет здоров. Толстый дядечка взял Костю за руку и начал подробно рассказывать, что и когда ему предстоит. И как готовиться. Надо побрить голову, надо сделать клизму вечером и завтра прямо с утра.

— Как завтра? — побелевшими губами спросила Лёля.

— Завтра, — буднично откликнулся хирург, — тянуть не будем. Там кровоизлияние одно давнишнее растеклось, его можно даже не удалять, а одно — свежее, и его причина неизвестна. Откуда у него вдруг эти проблемы? Травмы? Ударился головой? — врач теперь обращался к Лёле, потому что Костя не отвечал и вообще никак не реагировал.

— Нет, травмы не было, я бы запомнила.

— Повышенное давление бывает?

— Не было раньше. Вот когда головные боли начались, тогда и давление стало скакать. Таблетку выпьет — снизится, потом опять высокое.

— А кем работает? Работа нервная?

Лёля осеклась. Конечно, нервная. Главный инженер называется эта грёбаная работа. Да, правильно доктор говорит. Всё из-за работы. Вот сделают Косте операцию, он поправится, и она заставит его уволиться. И Лёля уже с надеждой посмотрела на толстяка: Костя же поправится, правда?

— Вы будете ночевать с ним? Здесь, в больнице? — толстяк наклонил голову, будто плохо слышал.

— А что, так можно?

— Да. Нужно оплатить отдельную палату. Вам сейчас выпишут счёт. Ещё вам полагается круглосуточный пропуск. Ну, готовьтесь. До завтра.

Врач резко протянул Косте пухлую ладошку, тот машинально пожал её и очнулся от ступора.

— Видишь, всё наладится, — обрадовалась этому Лёля и прильнула к нему, и погладила его по голове, и заглянула в глаза, — почистят, и будешь опять здоров, — вспомнила она слова болтушки-медсестры.

Утром Лёля крепко держала Костину руку, пока его везли на каталке в операционный блок. В лицо, казавшееся чужим и отстранённым, старалась не смотреть, боясь, что муж прочтёт в её глазах не поддержку, а страх. Потом уселась на широкий подоконник больничного холла и стала ждать. «Минимум три часа», — так предупредил её доктор. Достала мобильник и разослала сообщения всем, кто ждал: «Операция началась. Молитесь». Так было принято в их семье. Если кто-то из племянниц рожал — все молились, если одна из сестёр или её муж попадали в больницу — молились, если кто-то из родни шёл на собеседование или сдавал экзамен — ругали. «Главное, благодаря чему эффект срабатывал всегда, — это всем делать всё одновременно». А после операции все помчатся в ближайшие церкви заказывать сорокоуст о здравии. Семью разбросало по разным городам и даже странам. Спасибо интернету, что никто не потерялся.

Первый ответ пришёл спустя пять минут: «Выехала из Тулы час назад, не встречай, доберусь сама. Наташа». Лёля пожала плечами. Не сомневалась даже, что Ната примчится помогать выхаживать брата. Потом посыпались другие сообщения: «Молимся», «Удачи», «Всё будет хорошо», «Держись». Лёля зарыдала. Злилась и ничего не могла поделать. Держалась, держалась — и всё, сломалась. Ничего, когда пройдут эти ужасные три часа, слёзы уже высохнут, лицо расправится, и Костя ничего не заметит.

На следующий день после операции Ната с Лёлей с тревогой ждали, когда же Костя встанет. И пойдёт. И хоть что-то скажет. Костя встал и пошёл. И упал. Снова встал и опять упал.

Оказалось, что нужна ещё одна операция. Врач показал снимок КТ. Опять кровоизлияние. Теперь зарыдала Наташа. Лёля вытащила её в коридор из кабинета врача и крикнула: «Замолчи! Соберись. Нам нужно Костю подготовить». Сама она словно заледенела, превратилась в автомат. Нужно что-то подписать — «хорошо», нужно отвезти на анализы — «да, конечно», зайдите, договоритесь насчёт смены белья — «уже иду». Не думать, не думать, не думать. Бегать, что-то делать, а по ночам сидеть рядом с кроватью мужа и прислушиваться к его дыханию.

После второй операции мужа перевели в отделение неврологии и назначили интенсивный курс восстановления. Такой же, как после инсульта. Два дня подряд вливали через капельницы лекарства в вены, ставили уколы, заставляли пить таблетки. Косте становилось хуже. К концу второго дня он уже никого не узнавал. Беспорядочно двигался и поднимал руки с иглами в венах. Наташа с Лёлей тогда бросались на руки и давили их вниз, не давая выскользнуть иголкам. Сил не хватало. В какой-то момент Лёля не выдержала, позвонила толстяку-нейрохирургу и всё ему рассказала, доверилась. Тот пришёл спустя пятнадцать минут. Оттянул Косте веки, проверил какие-то одному ему понятные реакции и ушёл. Молча. А вернулся с каталкой и медсестрой.

— Куда его? — вцепилась Лёля в мужа, который опять лежал с поднятыми вверх, словно в последнем приветствии, руками.

— В реанимацию. Я вам завтра позвоню.

В реанимацию её не пустили. Ната уехала домой. Лёля осталась одна. Она слонялась по пустой квартире, не отвечала на смс, даже не читала их. Не откликалась на звонки Костиных сослуживцев. Ничего не ела: не хотела. Включала телевизор, чтобы ощущалось присутствие хоть какой-то, пусть чужой, но жизни. Несколько раз пересмотрела «Босиком по мостовой», в этом фильме ей всё было понятно и близко. И музыка. Музыка из фильма дёргала за ниточки нервов, не давала скатиться в пропасть. Нейрохирург звонил каждый день. Иногда даже по два раза. Договорился с заведующим реанимацией, что будет приходить к «своему» пациенту.

Косте ничего не помогало. Его перевели на искусственную вентиляцию лёгких. Директор завода, где работал Костя, лично позвонил главврачу горбольницы, чтобы убедиться, что делается всё возможное.

В какой-то момент Лёля поняла, что это — всё. Что смерть возможна. Пять дней в реанимации не принесли никакого улучшения. Ни-ка-ко-го. Даже слёз больше не было. А было осознание происходящей несправедливости. Она прислонилась лбом к холодному стеклу окна, за которым крупными хлопьями опять медленно кружился равнодушный снег. Подняла глаза к небу и произнесла:

— Как же так, Господи? За что? Почему ты так с нами? Ты отнял у нас ребёнка. Ты ничем не помог, когда рейдеры захватили Костин бизнес. А сейчас ты забираешь последнее — жизнь. Так нельзя. Так несправедливо. Так не должно быть. Сделай чудо, Господи! Прошу тебя! Не отбирай у меня мужа!

И вдруг почувствовала, как от неё вверх натягивается тонкая нить и уходит, растворяется где-то далеко, за пеленой снега. Пришло тихое спокойствие и уверенность, что всё наладится, и Костя будет здоров.

Утром позвонил врач и сообщил, что Косте стало лучше.

— Нашли, нашли, отчего у него сосуды рвутся, — радовался врач, будто сам поставил правильный диагноз, — заменили лечение, муж твой уже дышит самостоятельно!

На следующий день нейрохирург тайком пробрался в реанимацию с телефоном (такие замечательные врачи бывают, это правда) и позвонил оттуда, прижав трубку к Костиному лицу.

— Привет, — услышала она хриплый родной голос, — а у нас тут вчера птица летала, непонятно, как появилась в реанимации, всё же закрыто. Полетала, полетала и исчезла. Чудо. Понимаешь?

— Понимаю, милый. Я люблю тебя. Поправляйся скорее!

Лёля нажала отбой, аккуратно пристроила трубку телефона на подоконник, подняла глаза к небу и горячо прошептала, теперь точно зная, что Он слышит:

— Господи… СПАСИБО!

Павел Мохначев

Instagram: @pavelmokhnachev

pavel2506@mail.ru

Единорог

По крыше машины, вгоняя уставший ум в вязкое оцепенение, мелко и часто барабанил заунывный дождь. На белом свете была то ли среда, то ли четверг. Николай точно не помнил. Дни недели уже давно напоминали ему старую гармонь, популярную, но заунывную и надоевшую мелодию на которой исполнял неизвестный настойчивый гармонист. Подчиняясь ритму этой мелодии, дни то сжимались, то слегка растягивались. Николай гармонь не любил. Звуки, издаваемые этим инструментом, казались излишне визгливыми и отдавали пустой и напыщенной фальшью, смутно напоминая ему мелодию собственной жизни.

Закурив очередную сигарету, он по привычке стал думать о том, чем занять приближающийся вечер. Незатейливых вариантов, впрочем, как и куплетов в песнях, звучавших из приглушённо бубнившего радио, существовало всего три-четыре. Не обладая богатой от природы фантазией, ничего большего он придумать не мог.

— Кризис! — горестно выдохнул он в равнодушное пространство оформленную в сизый дымок мысль.

Затем раздражённо и неожиданно метко выщелкнул окурок прямо в румяное улыбающееся лицо здоровяка в новенькой синей спецовке, изображённого на борту проплывавшей мимо «Газели». Оптимистичная надпись в верхней части её грязного тента гласила: «Мы везём, и Вам повезёт!». Как ни странно, этот бодрый слоган разбудил его почти уснувшую фантазию, неожиданно выдавшую один довольно нетривиальный вариант. Николай рванул поворотник вправо и начал медленно выбираться из тянущейся бесконечной железной змеёй вечерней пробки на съезд с магистрали. Дома его никто не ждал, жена с детьми уехала на пару дней погостить к родителям, и Николай совершенно внезапно для себя решил прокатиться за город. Конкретной цели маршрута у него не было.

Вскоре последние дома на окраине города сменились сначала проржавевшими гаражами, а затем — вереницей серых унылых складов. Дорога петляла, ровный асфальт постепенно уступил место предательским ухабам. Далее замелькали совсем уже разрушенные постройки, от которых остались только молитвенно вытянутые в вечернее небо остовы бетонных опор.

Проехав ещё немного, он остановился. Дорога почти терялась среди разноцветья густой полевой растительности. Николай вышел из машины и очарованно огляделся. До хруста потянувшись, вдохнул пряную горечь мокрой травы и словно провалился взглядом в мягкую белёсую дымку, разлитую по полю. Маленькие белые облачка, обронённые на землю недавним дождём, хило вытягивались к небу в безуспешной попытке вернуться домой. Выглядело это так мило, что Николаю даже стало на какое-то время до слёз себя жалко.

Прокашлявшись и спрятав вглубь нечаянные переживания, он не спеша огляделся. Взгляд его, разрозненно блуждая в цветущем и щебечущем разнообразии, уткнулся в тёмное пятно, возвышающееся чуть поодаль. Пятно шевелилось и неспешно двигалось в сторону Николая.

— Бурёнка поди заплутала? — неожиданно по-деревенски и задумчиво проговорил он вслух.

Сердце предупредительно ёкнуло, однако после короткой борьбы страх уступил место любопытству, и ноги сами понесли новоявленного пастуха в сторону возможно потерявшейся коровы.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.