16+
Четыре столетия пути

Бесплатный фрагмент - Четыре столетия пути

Беседы о русской литературе Сибири

Объем: 722 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Горшенин А. В.

Четыре столетия пути

(Беседы о русской литературе Сибири.)

В форме популярных увлекательных бесед автор рассказывает об истории русской литературы Сибири со времени ее зарождения и до наших дней. Будучи по существу просветительским и популяризаторским, издание напоминает о том, что Сибирь была и остается краем высокой культуры. Книга обращена к литературоведам, критикам, журналистам, редакторам, работникам библиотек и культурно-просветительских учреждений, краеведам, книголюбам. Но прежде всего — к учащимся и учителям школ, лицеев, гимназий, студентам и преподавателям колледжей, гуманитарных факультетов вузов. Как, впрочем, и вообще к широкому кругу читателей, которым небезразлична и близка литература и культура Сибири.

© Горшенин А. В. Текст

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ПО ПОВОДУ

В настоящее время наблюдается растущий интерес к истории, культуре, литературе родного края. Повышается спрос на книги и материалы краеведческого характера. В том числе и литературное краеведение. Сибирская литература, ее история привлекает внимание все более широкого круга. Уже не редкость в Сибири учебные заведения, в которых литература родного края становится предметом изучения. А в Красноярске с середины 1990-х годов даже действует специализированный литературный колледж. И, судя по всему, интерес к литературному краеведению будет только расти.

Все это, конечно, не может не радовать. Но, вместе с тем, встают и проблемы. Одна из важнейших заключается в том, что получение информации, необходимой для знакомства с прошлым и настоящим сибирской словесности, сильно осложнено. Во многих имеющихся традиционных источниках она значительно устарела и нередко труднодоступна. Что касается Интернет-ресурсов, то они в качестве источников часто ненадежны, а то и просто сомнительны. Печатные же издания по истории русской литературы Сибири и творчеству сибирских писателей в последние десятилетия выходят крайне редко. О трудах обобщающих, которые охватывали бы всю историю сибирской литературы, и говорить не приходится. (Первое и единственное подобного рода издание под названием «Очерки русской литературы Сибири» СО АН СССР выпустило в 1982 году). С тех пор прошло почти сорок лет, и вот уже целый пласт сибирской словесности с массой событий, новых произведений и писательских имен ныне и вовсе terra inkognita для рядового читателя (как, впрочем, и значительной части специалистов).

Между тем факты литературной жизни Сибири продолжают накапливаться, раздвигаются ее историко-литературные горизонты, что также требует отражения, обобщения, систематизации. Поэтому давно, на мой взгляд, назрела необходимость в неком комплексном литературно-краеведческом издании, способном восполнить дефицит знаний о прошлом и настоящем литературной Сибири, приблизить читателей к тем богатым духовным ценностям, которые она с собой несет. Что, собственно, и побудило автора взяться за создание предлагаемой книги…

Подзаголовок «Беседы о русской литературе Сибири» подчеркивает, что речь идет именно о русской литературе нашего огромного региона (в отличие от национальных литератур малых сибирских народностей, которые следует рассматривать отдельно), являющейся неотъемлемой частью литературы общерусской.

В книге рассказывается, что это за явление «сибирская литература», когда и как зародилась, какой трудный и сложный путь прошла за четыре столетия своего существования и, конечно же, знакомит с ее представителями разных времен и поколений. Книга охватывает период времени от первых сибирских летописей XVII века, положивших начало словесности в землях за Уралом, до (включительно) двух первых десятилетий XXI столетия.

Из «Бесед…» читатели смогут узнать о «скасках» и легендах, слагаемых о походах Ермака; о становлении журнального и издательского дела в Сибири; о различных течениях и творческих объединениях сибирских писателей; о групповой борьбе 1920-х годов; о писателях-сибиряках, сражавшихся на фронтах Великой Отечественной войны; о легендарных Читинском и Кемеровском семинарах молодых литераторов Сибири, давших целую плеяду замечательных талантов — таких, в первую очередь, как В. Распутин и А. Вампилов; об известных книжных проектах и еще о многих других событиях и фактах жизни литературной Сибири.

По сути, в «Беседах…» в концентрированном виде представлена вся история литературы Сибири со времен казаков-первопроходцев с их преданиями и до наших дней.

Книга построена как хронологическая цепь глав-бесед, внутри которых обзорный материал чередуется с краткими очерками-«персоналиями» о конкретных деятелях сибирской литературы. Ну а поскольку «Беседы» информационно очень насыщены, содержат большой, иной раз просто уникальный фактический материал и достаточно четко прослеживают движение сибирской словесности на разных этапах ее развития, постольку и являются они в целом своего рода путеводителем по литературе Сибири.

Вместе с тем, не следует рассматривать «Беседы…» как сугубо научное или же учебное издание. Цели у книги не исследовательские, а скорее просветительские и популяризаторские: показать, что в Сибири была и существует многообразная, многожанровая литература со многими интересными ее представителями — писателями, литературными деятелями — и достаточно насыщенная литературная жизнь. Ну и, разумеется, — цели воспитательные, направленные на воспитание любви к литературе и культуре родного края.

По всему этому книга рассчитана, прежде всего, на то, чтобы дать максимально широкому кругу читателей хотя бы самое необходимое общее представление о предмете нашего разговора. Отсюда, с одной стороны, опускаются излишние тонкости и подробности, а с другой — стиль изложения материала, лишенный в первую очередь наукообразия, и интонация рассчитаны на предельную доступность восприятия — четкий и внятный по мысли, непринужденный и увлекательный разговор с читателями.

Вместе с тем в «персоналиях» о писателях, кроме биографических сведений, дается общая характеристика творчества, при необходимости коротко прослеживается творческий путь, чтобы помочь читателям составить более полное и законченное представление о том или ином литераторе. При этом не ставится задача литературоведческого исследования и оценок.

Книга дополнена «Хроникой литературной жизни «Сибири», в которой представлены наиболее значительные литературные события региона за время существования сибирской литературы.

Так что, не являясь учебником в традиционном понимании, «Беседы…» могут стать полезным пособием дополнительного образования при изучении русской литературы Сибири. Тем более что на сегодняшний день предлагаемое издание наиболее полно и многогранно ее представляет.

Книга «Четыре столетия пути. (Беседы о русской литературе Сибири)» рассчитана на литературоведов, критиков, редакторов, журналистов, работников библиотек и культурно-просветительских учреждений, книготорговцев, краеведов, преподавателей школ, колледжей, вузов, учащихся и студентов, книголюбов… Вообще всех тех, кому небезразлична культура и литература Сибири.

Автор

И ВСЕ-ТАКИ ОНА СУЩЕСТВУЕТ!..

(Вместо предисловия)

О чем речь? О «сибирской литературе».

Впервые этот термин был употреблен в книге немецкого писателя и критика Генриха Кенига «Die Literarishe aus Russland» («Литературная карта России»), написанной им совместно с русским литератором Николаем Мельгуновым и увидевшей свет в 1837 году. Под «сибирской литературой» авторы имели в виду литературу, созданную сибиряками, видя в ней один из составных элементов общерусской литературы. Родоначальником такой литературы Г. Кениг считал уроженца Иркутска прозаика и издателя Н. Полевого.

Но актуальной проблема «сибирской литературы» стала только в 1860-х годах в связи с развитием оппозиционно настроенного к российской метрополии сибирского областничества. По мысли лидера областников Г. Потанина, «сибирская литература» должна была в рамках «культурного сепаратизма» противостоять общерусской, вырабатывая свои методы и формы».

Влияние областнических тенденций отозвалось и в начальный период становления советской литературы в Сибири. Вместе с тем, такие крупные ученые-литературоведы, как М. Азадовский, полагали, что «сибирская литература» ничего общего с политическим областничеством не имеет, что понятие это только историческое и видели в ней «участок общерусской литературы, отображающий на краевом (местном, областном) материале ее общий путь развития». А потому, считал М. Азадовский, и изучать «сибирскую литературу» надо «как историю сибирской темы в русской литературе и как историю местного литературного движения».

Разделяя в целом мысли М. Азадовского, литературоведы 1970-х рассматривают «сибирскую литературу» в «русле единого общерусского процесса как своеобразную художественную систему, органически связанную с общими для России закономерностями социального и литературного развития». Но делают принципиальное уточнение: «…литература области или края — это часть национальной литературы, представленная художниками, которые тесно связаны с общественной жизнью данной области и участвуют в местном литературном движении». А посему «понятие «сибирская литература» «включает в себя прежде всего то, что создавалось писателями-сибиряками в самой Сибири». И такая формулировка, пожалуй, наиболее оптимальна и более других выражает суть понятия «сибирская литература».

Правда, на пороге третьего тысячелетия и само это понятие уже начинает подменяться некоторыми филологами так называемым «сибирским текстом» — неким тематическим субстратом, связанным с сибирскими реалиями, отразившемся в произведениях общерусской и региональной литературы в ряде сюжетов и мотивов.

Так что вопросы о том, что такое «сибирская литература» и можно ли ее рассматривать как нечто самобытное и самостоятельное и до сих пор вызывают споры.

С одной стороны, действительно, вроде бы и не пристало делить русскую словесность на какие-то отдельные региональные очаги, но с другой…

Но с другой — Сибирь ведь не просто какой-то регион среди прочих в составе России, и даже не сумма краев и областей, связанных общим местоположением. Сибирь — целая страна в стране со своими географическими, природными, климатическими, геополитическими, историческими, экономическими, национальными и прочими особенностями существования и развития. Страна удивительная, неповторимая, с неиссякаемыми возможностями. Прозорливый Михайло Ломоносов понял это, наверное, раньше других, сказав, что «российское могущество прирастать будет Сибирью».

К сожалению, с тех давних времен понимание этого было часто слишком узко и однобоко, а то и вовсе искаженно. Из центра России Сибирь власть имущими, да и большинством обывателей виделась, в основном, как колония, каторга да неисчерпаемая природная кладовая. Ну, еще и как источник ценной живой силы для ведения особо тяжелых военных действий.

С таким «имперским» взглядом на родную свою землю сами сибиряки согласиться не могли и постоянно стремились доказать, что располагают они и другими не менее, если не более ценными богатствами — духовными и культурными, а главный же капитал Сибири — ее свободолюбивые, сильные, смелые, работящие и талантливые люди.

Вместе с тем, история освоения Сибири убедительно доказала, что просторы за Уралом давно стали неотъемлемой частью всей России.

А «привязал» их к державному телу сам русский народ, который шел за «Камень» с Поморья в поисках сказочного Беловодья, «чалил с Дона» в надежде волюшку сохранить, убегал от помещиков со «Смоленщины» и «Могилевщины», стекался на «новые землицы» из разных других мест. Разношерстный сей народец (беглые крепостные, казаки, раскольники и т. п.) нес с собой обычаи, традиции и фольклор исконных мест обитания, а кое-кто даже и книги (преимущественно церковные). Из этих осколков и начинала складываться несколько веков назад мозаика сибирской культуры, а с нею — и литературы.

Отличались ли они от общерусских своих сестер? И да, и нет.

С продвижением первопроходцев на восток расширялось общерусское духовное и культурное пространство, частью которого становились все новые сибирские территории. Однако из-за малонаселенности, необжитости, из-за отдаленности и оторванности от Центра, отсутствия надежных транспортных связей Сибирь во многом, в том числе и культурном развитии, отставала от материковой России.

Да и собственная, поистине уникальная ее история, начавшаяся как завоевание и присоединение, а продолжившаяся как освоение и обживание дикого сурового края, не могла не сказаться какими-нибудь характерными социальными или политическими особенностями. И они действительно были.

Так, скажем, в Сибири никогда не существовало крепостного права. Из-за промышленной неразвитости края слаб был пролетариат — главная источник революционной энергии. Вследствие чего и расстановка классовых сил здесь отличалась от той, что наблюдалась в Центральной России.

К примеру, в конце XVIII — начале XIX веков сибирское купечество в борьбе против произвола царской администрации объединилось с местным чиновничеством, демократическими низами и даже духовенством. Сама же сибирская буржуазия, вставая на ноги, испытывала в это время острую потребность в создании собственной культуры, философии, литературы, а потому охотно выступала в роли меценатов и попечителей, вкладывая деньги в новые печатные издания, типографии, библиотеки и т. д.

Даже в годы революционного противостояния в Сибири не было жесткого и бескомпромиссного классового деления. В гражданскую войну доходило до парадоксов: по тем или иным причинам подчас целые рабочие полки воевали на стороне белых (один из таких случаев нашел отражение в романе В. Зазубрина «Два мира»).

Имелись свои особенности и у более близкой к нам сибирской истории, связанных с преобразованием царской каторги в еще более жестокий советский ГУЛАГ, с интенсивной разработкой в середине двадцатого столетия полезных ископаемых — прежде всего освоением нефтегазовых месторождений Нефтяного Приобья, с перемещением в годы Великой Отечественной войны значительной части российской промышленности с запада страны на восток, со строительством новых гигантов индустрии… Все это нашло свое отображение и в литературе Сибири.

Или такое вот немаловажное обстоятельство. Русские первопроходцы встречали на своем пути в Сибири разноплеменное население аборигенов, имевших свой язык, жизненный уклад, обряды, традиции, фольклор — иначе говоря, все признаки национальной культуры. Совместное сосуществование с ними русских людей тоже не могло пройти бесследно: национальные мотивы слышны в произведениях многих писателей.

Как известно, главный предмет литературы — человек. Сибирь с ее особой географической, климатической, природной спецификой сформировала тип личности, во многом отличающийся от жителя, скажем, средней полосы России многими своими качествами: и крепостью духа, и жизнестойкостью, и упорством, и способностью противостоять стихии и невероятным трудностям. И, конечно же, вольнолюбием, унаследованными от предков — как тех, кто присоединял к государству российскому «Сибирское царство», так и тех, кто, бунтуя против притеснений или борясь за счастье народное, шел на каторгу. Не случайно именно вольнолюбие стало сквозной тональностью в разноголосом хоре сибирской литературы, а упомянутый выше человеческий тип — ее ключевой фигурой.

Все вышесказанное на вопрос, существует ли «сибирская литература», позволяет, думается, ответить утвердительно — существует!

Она включает в себя и то, что создано местными писателями, и то, что можно назвать сибирской темой в русской литературе, весьма, кстати, популярной в творчестве многих из тех, чья жизнь прошла или проходит за пределами Сибири.

Оставаясь в целом в русле общерусского литературного процесса, русская литература Сибири представляет собой вполне самостоятельное и самобытное явление, что красноречиво подтверждает творчество писателей-сибиряков разных поколений: от П. Сумарокова или П. Ершова до поэтов и прозаиков наших дней.

ОТКУДА ЕСТЬ ПОШЛА

Как и во всей истории освоения Сибири, отправным моментом в ее литературе стал поход Ермака (1581). Его дружина, по словам К. Маркса, разбила «последнего монгольского царя Кучума» и подчинила разноплеменное сибирское население, «заложив основы азиатской России». Подробный рассказ об этом составляет содержание ранних сибирских летописей, которые и являлись самым древним и мощным источником зародившейся в начале XVII века русской литературы Сибири.

Источником, впрочем, не единственным, поскольку словесность сибирская возникла не на пустом месте. Уже первые переселенцы везли с собой наиболее ценные для них книги. Представляя общерусскую литературу, они и стали впоследствии основой, а часто и образцами при создании новоявленными сибирскими авторами, выходцами из Европейской России, собственных произведений.

Что же читали сибирские колонисты первой половины XVII века. Прежде всего — литературу религиозного характера: Библию, жития святых и сказания о чудесах, игравшие для местных книгочеев роль своеобразной беллетристики. Были также в ходу разного рода «хождения» и «космографии» (описания путешествий и вселенной), «хронографы», пересказывающие эпизоды всемирной истории, изложения библейских сюжетов… Но особый интерес вызывали произведения о самой Сибири: «скаски» землепроходцев о «неведомых землицах» и, конечно же, местные летописи о Ермаковых походах.

Летописей в Сибири существовало немало: сначала устных, потом письменных. Так что сибирская летописная традиция, несмотря на общий исторический сюжет — деяния Ермака, — весьма богата и разнообразна. Однако четко просматриваются в ней два направления: официальное и демократическое.

Последнее — более древнее, и идет оно от казацких «скасок», в которых Ермак изображен героем народным, а присоединение Сибири к России представлено тоже как инициатива исключительно народная.

Наиболее типичным и ярким примером демократического направления в сибирском летописании, сохранившим мотивы предания о Ермаке и его дружине, является Кунгурский летописец, представляющий художественно цельный рассказ о сибирских событиях конца семнадцатого столетия.

Также к одному из выразительнейших повествований о походе Ермака в Сибирь можно отнести и Строгановскую летопись. (Между прочим, исследователи полагают, что авторы обоих произведений состояли на службе у одних и тех же хозяев — уральских солепромышленников братьев Строгановых, поддерживавших сибирские экспедиции Ермака).

Ну а первым памятником официального сибирского летописания считается Есиповская летопись, названная по имени ее автора, Саввы Есипова — дьякона тобольского архиепископа. Завершенная в сентябре 1636 года, она стала основой для всей дальнейшей летописной работы в Тобольске, признанном центре сибирской культуры того времени.

Труд С. Есипова создавался как политическая история Сибири. Автора интересуют вопросы управления обширной территорией Зауралья, возникновения на ней русских поселений, а так же проблемы, связанные с утверждение христианства в Сибири, которое в русском средневековье было одним из важнейших аспектов государственной политики. В отличие от авторов Кунгурской и Строгановской летописей, С. Есипов изображал присоединение Сибири к России, подчинение ее «христианскому царю» фактом, заранее предрешенным свыше. Соответственно и Ермак с казаками представлены как исполнители божественной миссии. Есть и еще одно отличие Есиповской летописи от других сибирских: она стремится изложить прошлое Сибири полностью, включая и ее историю до прихода русских.

Есиповская летопись не только положила начало официальному сибирскому летоисчислению, но и стала одним из первых памятников зарождающейся русской литературы Сибири.

Есиповская летопись увидела свет в Тобольском архиепископском доме совсем не случайно. В первой половине XVII века это церковное учреждение в литературной жизни Сибири играло ведущую роль. Кроме Есиповской летописи, здесь примерно в это же время появилось еще два памятника сибирской литературы, определивших основные линии ее развития: «Сказание о явлении и чудесах Абалацкой иконы Богородицы» и «Повесть о городах Таре и Тюмени».

Последнюю ученые приписывают также Савве Есипову, и есть все основания считать его первым сибирским писателем. Ну а с появлением одного за другим всех трех упомянутых выше произведений фактически уже можно говорить не об отдельных сочинениях, а о возникновении областной сибирской литературы разнообразных тем и жанров.

Действительно разнообразных. Помимо летописания (а оно продолжалось в Сибири до середины XVIII века, когда составляется целый летописный свод с систематическим описанием сибирской истории), весьма активно в XVII веке развивались и другие жанры.

Большой популярностью пользовалась повествовательная и легендарно-нравоучительная литература. Та же, например, «Повесть о городах Таре и Тюмени». Исключительный интерес у читателей вызывали получившие распространение во второй половине XVII века летописно-исторические повести. Тема у них была традиционная: присоединение Сибири к русскому государству. Центральная фигура — тоже — Ермак. Но, в отличие от официального летописания, где за Ермаком окончательно закрепляется статус «христианского героя», в исторических повестях, куда более демократических по духу, образ казацкого атамана уже иной. Это простолюдин с воровским прошлым на Волге (отсюда начинал он свой путь на Урал), который в памяти народной ассоциируется с другим народным предводителем — Степаном Разиным. Наглядней всего, пожалуй, выразилось это в «Сказании сибирской земли», где подробная биография Ермака донесена неизвестным демократическим автором в форме живого безыскусного рассказа о нем и его походах, с привлечением различных фольклорных источников.

Выход в свет «Сказания о явлениях и чудесах Абалацкой иконы Богородицы» стимулировал развитие еще одного направления: агиографической (жития святых, описание чудес) литературы. Одним из интереснейших памятников сибирской агиографии стало «Житие Василия Мангазейского» — покровителя русских промышленных людей в Сибири. Это трогательный рассказ о пятнадцатилетнем мальчике, лавочном сидельце, которого зверски замучил корыстолюбивый изувер-хозяин. После мученической смерти юноша и стал святым, творящим всевозможные чудеса. У него искали подмогу и поддержку во время охотничьего и рыбного промыслов и походов за ясаком. Житие это было связано с литературными традициями русского севера, выходцами которого являлось большинство жителей Мангазеи.

Большую долю в населении Сибири составляли ссыльные и «беглые» — то есть люди по разным причинам не согласные с властями: как светскими, так и духовными. А это дает основание предполагать, что существовала еще и литература, значительно отличавшаяся по настроению от официальной. Она и в самом деле была и носила ярко выраженный сатирический характер. Из немногих дошедших до нас памятников этого направления можно вспомнить «Гисторию о купце», возникшую где-то на рубеже 40-х годов XVIII столетия и рассказывавшую о неком тобольско купце, который, попав в Петербург, прикидывается важной персоной (этакий сибирский предтеча гоголевского Хлестакова).

Сибирская литература начального периода дошла до нас большей частью в анонимном виде. Известны авторы лишь некоторых произведений. Но и об их судьбах мы сегодня, за редким исключением, мало что знаем.

К немногочисленным сибирским писателям XVII века, жизнь и творческая биография которых более или менее восстановлена, относится С. Ремезов.

Семен Ульянович Ремезов (1641 — после 1720, точная дата смерти не известна) — писатель, историк, картограф, этнограф, художник — внес большой вклад в развитие русской передовой мысли, науки и литературы, а его творчество явилось вершиной литературы Сибири XVII века.

Родился С. Ремезов в Тобольске, в казачьей семье. И дед, и отец его относились к тобольской служилой аристократии, на которой лежало исполнение всех важнейших административных функций в Сибири.

Никакого систематического образования С. Ремезов не получил. Незаурядные же познания в различных областях дали ему книги, с которыми он во множестве знакомился в библиотеке архиерейской ризницы, а также в личных собраниях некоторых ссыльных. Большое значение имело и то обстоятельство, что С. Ремезов вырос в атмосфере живейшего интереса к прошлому Сибири и заботы об ее настоящем.

Карьеру свою С. Ремезов начал с государевой службы. Он ездит по Сибири, занимается картографическими работами («многие чертежи по грамотам городу Тобольску и сибирским городам в разных местах писал»).

В начале 1690-х годов проявляется и литературный талант С. Ремезова. Он собирает легенды, предания, летописные повести. Это помогает ему написать житие Ермака. Создает он, кроме того, литературные портреты ряда сибирских архипастырей, сочиняет посвященные родному краю стихи, в том числе и гимн Сибири.

В последние годы жизни С. Ремезов становится еще и архитектором родного Тобольска. Жилось ему в это время крайне трудно и тяжело: давили все увеличивающийся груз работы, нужда, болезни…

Главным произведением С. Ремезова стала «История Сибирская» (еще ее иногда называют «Ремезовской летописью»). Написана она была в 1690 году под несомненным влиянием глубокого родового интереса к эпохе присоединения Сибири к России и личности Ермака. С. Ремезов широко использовал в своей «Истории» записи легенд, преданий, казацких «скасок», сделанных как им самим, так и его дедом и отцом. Включил он в нее и одну из казацких «устных летописей». Впрочем, сведения о Ермаке, Кучуме, первых сибирских воеводах собирал он и по другим источникам. В результате было создано литературно-историческое произведение, представляющее собой, по словам его автора, начертанном на последнем листе летописи, «житие Ермаково как Сибир взал с тружиною своей».

Правда, ремезовское повествование явно переросло рамки обычного жития. Строится оно на скрупулезном подборе исторически достоверных фактов. Не забывается при этом и форма подачи материала, язык произведения — яркий, афористичный, помогающий воссоздать зримый и запоминающийся образ Сибири. По признанию самого С. Ремезова, подыскивая «златые слова» для рассказа о Ермаке, он стремился привести его к «твердому пристанищу истории».

«История Сибирская» свидетельствует не только о незаурядном даровании ее автора. Предстает в ней С. Ремезов еще и человеком с мировоззрением разумного политика, государственного деятеля и просветителя. Просветительская идея о знании и разуме как высших критериях человеческой деятельности стала основой его взглядов, которым он останется верен до конца жизни.

* * *

Возникновение и первые шаги сибирской словесности проходили под знаком древнерусской литературы, традиции которой оказались в Сибири более живучими, чем в Центральной России. К середине XVIII столетия здесь уже утвердился классицизм в лице А. П. Сумарокова, М. В. Ломоносова, В. К. Тредиаковского. А читательское внимание сибиряков все еще привлекали летописи и летописные повести, жития, сказания о чудесах и т. п. Объяснялось это во многом особенностями состава населения Сибири, в котором, за исключением ссыльных, не было дворян, зато почти до конца XVIII века ключевые позиции в обществе занимало духовенство. В отличие от Центральной России, где в это же время пути политического и культурного развития определяло дворянство.

И еще один очень существенный момент. К исходу XVIII столетия литература в Сибири все еще оставалась рукописной. В то время как в Центре уже вовсю работали печатные станки, выпуская как официальную, так и развлекательную книжную продукцию, в Сибири не было ни одной типографии. Лишь в последнее десятилетие восемнадцатого века сибирская словесность начинает обретать черты литературы в современном понимании этого слова. А предшествовало постепенному повороту читательского внимания в сторону писателей-современников (Г. Державина, А. Сумарокова, Н. Новикова и др.) появление в театрах Сибири (в Иркутске и Тобольске) пьес Д. Фонвизина, создание сети публичных библиотек. Ну и, конечно же, огромное значение для дальнейшего развития сибирской литературы имело возникновение за Уралом первых типографий.

А предшествовало постепенному повороту читательского внимания в сторону писателей-современников (Г. Державина, А. Сумарокова, Н. Новикова и др.) появление в театрах Сибири (в Иркутске и Тобольске) пьес Д. Фонвизина, создание сети публичных библиотек. Ну и, конечно же, огромное значение для дальнейшего развития сибирской литературы имело возникновение за Уралом первых типографий.

* * *

Особый след в истории русской литературы Сибири оставила типография купца первой гильдии Василия Корнильева, открывшаяся в 1789 году в Тобольске. Здесь был издан целый ряд книг, имевших читательский успех. Но, главное, Корнильевская типография стала колыбелью сразу трех журналов. Один за другим здесь начали выходить «Иртыш, превращающийся в Ипокрену» (1789 — 1791), «Журнал исторический, выбранный из разных книг» (1790) и, названный вполне в духе того времени витиевато, журнал «Библиотека ученая, экономическая, нравоучительная, историческая и увеселительная в пользу и удовольствие всякого звания читателей» (1793). Если последние два представляли собой, говоря нынешним языком, элементарные дайджесты, «Иртыш, превращающийся в Ипокрену» был настоящим журналом со своим лицом и направлением, публиковавший не только перепечатки и переводы, но и оригинальные материалы, в том числе и местных авторов.

«Иртыш, превращающийся в Ипокрену» стал первым в Сибири и на момент его выхода в свет единственным провинциальным журналом России. Первые четыре номера были изданы на деньги В. Корнильева, а остальные на средства Тобольского приказа общественного призрения.

«Иртыш» ставил перед собой, прежде всего, просветительские и нравоучительные задачи, а основное внимание сосредоточивал на пропаганде идеи благотворного влияния просвещения, связывая прогресс человечества с деятельностью просвещенных монархов.

Задуманный как издание универсального содержания, «Иртыш» произведениям художественной литературы отдавал лишь часть своих страниц, печатая преимущественно поэзию, играющую немаловажную роль в реализации просветительской концепции журнала. Поэтому наряду с лирическими здесь печаталось немало сатирических и дидактических стихов. Проза была представлена только переводами и отбиралась по тем же критериям: назидательность и нравоучительность содержания.

Тем не менее, журнал способствовал появлению в сибирской словесности ряда интересных и самобытных писателей. Таких, например, как П. Сумароков — самый активный и плодовитый его автор, который, к тому же, был инициатором и фактическим редактором издания.

Панкратий Платонович Сумароков (1765 — 1814) — внучатый племянник знаменитого русского писателя А. П. Сумарокова — родился во Владимире, получил отличное домашнее образование. Служил в Петербурге. Сначала в Преображенском полку, потом в кавалерии. Будучи прекрасным рисовальщиком, он скопировал однажды по просьбе товарищей несколько пятидесятирублевых купюр. Обман раскрылся. П. Сумарокова предали суду и сослали на 20 лет в Сибирь.

Однако гусарская шалость обернулась для П. Сумарокова не только драмой. Воистину — нет худа без добра: ссыльный гусар становится одной из самых крупных фигур в сибирской словесности XVIII века.

Поэтическое наследство П. Сумарокова невелико. Оно уместилось всего в два скромных томика, вышедших в Москве. Развивался же талант П. Сумарокова, в основном, в русле классицизма, гражданско-просветительские традиции которого в его творчестве проявляются очень отчетливо, особенно в таких наиболее известных вещах поэта, как ода «Гордость», поэма «Амур, лишенный зрения» или сказка «Алькаскар».

Кумиром П. Сумарокова был Гавриил Державин. Ему он подражал, перед ним искренне преклонялся.

П. Сумароков был не только поэтом, но и издателем. Помимо «Иртыша, превращающегося в Ипокрену», он участвует в выпуске «Журнала исторического…» и «Библиотеки…» в Тобольске, а после возвращения в 1803 году из ссылки — московского «Журнала приятного, любопытного и забавного чтения». Годом позже П. Сумароков сменяет на посту редактора знаменитого журнала «Вестник Европы» самого Н. Карамзина.

Жизнь П. Сумароков прожил сравнительно недолгую. Он скончался сорока девяти лет от роду, оставив о себе память как об одаренном поэте и издателе.

Петр Андреевич Словцов (1763 — 1843) тоже внес свой вклад в литературную жизнь Сибири конца XVIII — начала XIX веков. Правда, известность он получил несколько позже как автор «Исторического обозрения Сибири» — труда поистине уникального. Но и поэтом он сумел зарекомендовать себя незаурядным. Именно в его стихах впервые в русской литературе зазвучали сибирские мотивы. Да и главное его произведение — «Историческое обозрение Сибири» — написано слогом, вне всякого сомнения, выдающего в нем подлинно литературный талант. И трудно не согласиться с оценкой большого знатока сибирской культуры Н. Ядринцева, который писал: «Словцов не был сухим летописцем и историком Сибири. По его способу изложения видно, что это был человек с душой, патриот своей родины и, до известной степени, поэт, художник».

Судьба П. Словцова сложилась драматично. Родился он в Тобольске. Там же окончил духовную семинарию, а затем продолжил образование в Александро-Невской главной семинарии в Петербурге. В 1772 году П. Словцов вернулся в родные края и стал преподавателем философии в том самом заведении, где когда-то начинал учиться.

По положению в его обязанности входило чтение проповедей с церковной кафедры. Несколько раз выступил он в соборном храме Тобольска, используя форму проповеди для обсуждения проблем общества и критики существующих порядков. В суждениях П. Словцова чувствовалось влияние идей французских просветителей и А. Радищева. Хотя несомненно и то, что в какой-то мере почва для этих выступлений была подготовлена журналом «Иртыш, превращающийся в Ипокрену», активно пропагандировавшим просветительские идеи.

Блестящие вольнодумные проповеди П. Словцова вызвали огромный интерес слушателей и резкое недовольство властей, особенно церковных. Последовал донос, потом арест, и после допроса с пристрастием в Петербурге П. Словцова заточили в Валаамский монастырь, где он провел четыре года. Он и здесь продолжал писать стихи и оды, осуждающие деспотизм и дворянство с его «гремящими без дел титулами».

Уже после смерти Екатерины II, в 1797 году П. Словцов возвращается из ссылки в Петербург и получает назначение учителем красноречия в Александро-Невскую семинарию. Однако по навету был обвинен в лихоимстве и выслан в 1808 году в Сибирь, где и прожил до конца дней своих. От поэзии П. Словцов отошел довольно быстро, а в сибирской ссылке полностью посвятил себя главному своему делу — работе над «Историческим обозрением Сибири», в котором раскрылся как замечательный историк, краевед, литератор.

Но вернемся к журналу «Иртыш, превращающийся в Ипокрену». При весьма серьезных недостатках и маленьком тираже (всего 300 экземпляров) он, тем не менее, стал явлением первостепенной важности в культурной жизни Сибири конца XVIII века. Его знали далеко за пределами Сибири и выписывали в обеих русских столицах. Самый живой интерес проявил к нему, будучи в сибирской ссылке, знаменитый русский писатель и борец с самодержавием А. Радищев, который в 1791 году как раз находился в Тобольске.

Журнал «Иртыш, превращающийся в Ипокрену» просуществовал недолго. Он выходил с сентября 1789 по декабрь 1791 года, но по причине большой убыточности был закрыт. Однако дело свое сделал: новую страницу в литературной истории Сибири перевернул.

* * *

Век девятнадцатый сибирская словесность, осторожно впитывая еще непривычные для нее типографские запахи, встречала в предчувствии серьезных обновляющих перемен.

В ОТБЛЕСКАХ «ЗОЛОТОГО» ВЕКА

Время больших ожиданий

Девятнадцатый век начался для российского общества большими ожиданиями. Связаны они были с восшествием на престол молодого императора Александра I, который поначалу заявил о себе как просвещенном, либерально настроенном монархе, готовом взяться за судьбоносные для России реформы. Но время шло, а крупных преобразований не происходило. Не решалась, прежде всего, главная проблема: освобождение народа от крепостного права. Наступила пора разочарований, стали зреть революционные настроения.

Все это прямо или косвенно не могло не отразиться в литературе как «зеркале жизни». Торжественно-монументальный классицизм, олицетворявший величие абсолютизма, с утратой позиций последнего уступил место затрагивающему тонкие струны человеческой души, чувственному сентиментализму, который, в свою очередь, в борьбе со «старым слогом» подготавливал почву новым литературным направлениям — романтизму и реализму. Не случайно В. Жуковский, положивший начало российскому романтизму, был учеником сентименталиста Н. Карамзина.

Сибирь начала XIX века жила, в целом, теми же, что и остальная Россия, социальными надеждами. А потому здесь наблюдались такие же, в принципе, характерные для всей русской литературы процессы. Не следует, правда, думать, что в Сибири просто повторялось происходившее в Центре. Местная сибирская жизнь во многом развивалась по-своему, ибо условия, в которых она складывалась, подчас сильно отличались от столичных.

Начнем с того, что в Сибири практически отсутствовала резкая литературная борьба. По двум причинам. Во-первых, в начале века в Сибири еще не было крупных и ярких дарований, способных стать центром тяготения, ядром той или иной литературной группы. Во-вторых, негативно сказалось на сибирской литературе закрытие тобольских журналов, а следом (по царскому указу) — и вольных типографий. (По ряду обстоятельств Тобольск к началу XIX века и вообще перестал быть главным очагом литературной жизни в Сибири, который переместился в Иркутск, превратившийся к тому времени в крупный торговый и культурный центр). С исчезновением тобольских периодических изданий литература в сибирской провинции вновь пришла в рукописное состояние. Вести литературную полемику стало просто негде. И некому. Журналистика с критикой, главные формирователи эстетического вкуса и литературного процесса, тоже фактически отсутствовали. А потому в Сибири долго еще не приживались передовые идеи и взгляды, а читательские пристрастия, сложившиеся под влиянием классицизма минувшего столетия, оставались архаичными.

Широкое хождение в начале XIX века имела в Сибири рукописная публицистика как своеобразная форма общественного протеста, сатирические стихи, анекдоты. Появился и такой «оригинальный» жанр, как «донос». И не случайно. Ведь только жалобы в столицу и могли противопоставить беспределу наместников-сатрапов притесняемые ими люди. Жалобы иной раз были написаны с такой страстностью и словесным искусством, что начинали перерастать конкретное свое назначение. Они неоднократно переписывались и превращались в подлинные произведения рукописной литературы.

Ну а интерес к романтизму в Сибири (слезы сентиментализма ее как-то не тронули) впервые возник лишь после Отечественной войны 1812 года. И пройдет, по крайней мере, еще десятилетие, прежде чем романтизм овладеет сознанием сибиряков и в местной литературе появятся первые подражания В. Жуковскому. Наиболее же значительные произведения романтической поэзии Сибири создаются в 1830-х годах (стихи и поэмы Ф. Бальдауфа, А. Кузьмина, П. Ершова)

Встает вопрос: а почему не раньше? В силу двух важных обстоятельств. На первый взгляд, разных, тем не менее, достаточно тесно взаимосвязанных.

Первое — внешнее: восстание декабристов 1825 года. Оно потрясло всю Россию и не могло не повлиять на сибирскую жизнь. Правда, в Сибири его последствия оказались несколько иными, чем в Центре. Если в Европейской России общественная мысль была на несколько лет почти парализована, то в Сибири, напротив, зазвучала сильнее. Если после разгрома декабристов Европейская Россия лишилась самого передового отряда общественности, то Сибирь его «приобрела». Пусть даже в качестве ссыльных. И это не замедлило сказаться.

Декабристы были людьми высокой культуры. Оказалось среди них и немало людей литературно одаренных и даже хорошо известных в мире русской словесности. На долгие годы каторги и ссылки Сибирь стала их второй родиной. Большинство из них здесь впервые соприкоснулись с народной жизнью, с первозданной дикой природой, что стало прекрасным источником сибирской темы в их творчестве. Но через сибирское в произведениях своих декабристы шли к общенациональному и общечеловеческому. Значительно обогатили их творчество национальные культуры сибирских народностей, фольклор. Свое яркое отражение Сибирь нашла в стихах и прозе В. Кюхельбекера, А. Бестужева-Марлинского, ряда других декабристов.

Но и для Сибири присутствие декабристов тоже не прошло бесследно. Под влиянием ссыльных столичных дворян сибирские писатели стали пробовать себя в романтизме. Да и вообще, несколько переиначив известные слова В. Ленина, можно сказать, что декабристы разбудили не только Герцена, но и Сибирь, оказав на ее общественную и культурную жизнь огромное воздействие.

Второе обстоятельство, способствовавшее в 30-х годах XIX века культурному и литературному подъему Сибири, можно считать сугубо внутренним, хотя и глубинно связанным с внешним. Краеугольной чертой романтизма, как известно, является глубокая неудовлетворенность существующей реальностью, обостренное ощущение разрыва между желаемым (идеалом) и действительным. Такого рода неудовлетворенность подвигла передовое дворянство выйти на Сенатскую площадь. Но она же, как ни парадоксально, владела и представителями совсем другого сословия — сибирского купечества, набиравшего в начале девятнадцатого столетия силу.

Надо, между прочим, заметить, что в поре своего становления купечество сибирское играло исключительно прогрессивную роль. Оно заметно влияло на экономическую и культурную жизнь края. Богатые купцы собирали большие библиотеки и художественные галереи, выписывали массу журналов и книг, содержали театры, покровительствовали литераторам, издавали газеты. С лучшими представителями купеческого сословия связана и просветительская традиция в Сибири. И если в Европейской России носителем культуры было в это время дворянство, то в Сибири — просвещенное честолюбивое купечество. Оно, кстати, во многом разделяло бунтарские настроения дворян-декабристов, направленные (что его особенно грело) против произвола центральной чиновничьей бюрократии, от которой купцы тоже страдали. Сообразуясь с такой логикой, они покровительствовали ссыльным, и это также сказывались на сибиркой культуре самым положительным образом. Начинают, в частности, создаваться, как и в столицах, кружки любителей словесности, а с выходом в 1828 году в Красноярске «Енисейского альманаха» возрождается в Сибири журнальная периодика.

Романтизм в сибирском контексте

Что же представляла собой в Сибири романтическая литература? Начнем с поэзии.

Поэзия романтизма в Сибири развивалась под влиянием ее российских столпов: малые формы и лирика прежде всего испытывали на себе сильное воздействие В. Жуковского и К. Батюшкова, а романтическая поэма целиком ориентировалась на А. Пушкина. Сибирские поэты вообще много позаимствовали из общерусского романтизма, в особенности характерные для этого направления мотивы любви, тоски, гордого одиночества.

Сибирский романтизм, однако, кое в чем и отличался от своих российских образцов. В том, например, что сибирская экзотика, «местный колорит» для писателей-сибиряков был не внешним явлением, приобретавшим издалека романтические очертания, а чем-то вполне реальным, конкретным и близким. Если, скажем, герой романтических поэм А. Пушкина, порывая с цивилизацией, устремлялся куда-нибудь «в туманную даль», то в произведения поэтов-сибиряков такой «земли обетованной» не было, куда мог бы уйти от мирских забот их герой; он оставался в своей Сибири. В силу чего в их произведениях наблюдалось значительно меньше романтических преувеличений и условностей, но зато встречалось гораздо больше достоверных картин и описаний, которые были основаны на глубоком знании предмета изображения, на использовании местного фольклора. Тому примером могут служить стихотворения и поэмы Е. Милькеева, А. Таскина, М. Александрова, ряда других представителей сибирского романтизма. И в первую очередь Ф. Бальдауфа.

Федор Иванович Бальдауф (1800 — 1839) родился в семье горного инженера. Учился в Петербургском горном кадетском корпусе, переименованном впоследствии в Горный институт. В эти годы он познакомился с будущими декабристами В. Кюхельбекером, А. Бестужевым-Марлинским, Ф. Глинкой. Ему довелось видеть А. Пушкина, читать свои стихи в присутствии Н. Карамзина, И. Крылова, В. Жуковского. В 1823 году по окончании корпуса Ф. Бальдауф вернулся в Нерчинский округ к месту службы. Трудился шахтмейстером на Нерчинском заводе, одновременно преподавал русский язык, географию и историю в местном горном училище, состоял секретарем при горном совете.

Но удары судьбы подстерегали Ф. Бальдауфа на каждом шагу: тяжелая горная работа, постоянная нужда, смерть брата, а потом и сестер от чахотки. К тому же, местные власти обвинили Ф. Бальдауфа в близких отношениях с отбывавшими ссылку декабристами и выслали его из Нерчинска на отдаленную Шилкинскую дистанцию, где он два года служил горным надзирателем. Здесь скончалась его мать. В конце 1838 года Ф. Бульдауфу удалось добиться разрешения на поездку в столицу в качестве офицера, сопровождающего заводской караван с серебром. Но по пути в Екатеринбурге он заболел и умер.

Сочинительством Ф. Бальдауф стал заниматься еще в горном корпусе. В 1819 году журнал «Современник» напечатал его стихотворную повесть из жизни тунгусов «Кавиту и Тунгильби», встретившую поддержку А. Бестужева-Марлинского.

Начинал Ф. Бальдауф как поэт-лирик, но со временем все больше тяготел к романтизму. По художественному уровню поэзия Ф. Бальдауфа неравноценна. Лучшие же ее образцы основываются на сибирских впечатлениях и мотивах. В них отразился интерес поэта к жизни и быту местных народностей. Наиболее ярким тому примером может служить поэма «Авван и Гайро» (1834) о любви русского и тунгуски. Ее центральная сюжетная коллизия — любовь разочарованного городского юноши и прелестной «дикарки», дочери степей — явно навеяна пушкинскими романтическими поэмами.

Ф. Бальдауфу не удалось реализоваться во всей полноте своего поэтического таланта и творческого потенциала, тем не менее, в истории литературной жизни Сибири он оставил весьма заметный след.

Впрочем, романтическая поэзия в целом получила в Сибири не особенно широкое распространение. А в 1830-х годах пальма первенства прочно перешла к романтической прозе — к повести и роману. И это было вполне в духе времени, ибо вообще «движение русской литературы от стихов к прозе соответствовало все большему сближению ее с жизнью», с внутренним миром человека, сложным и противоречивым.

Становление же романтической прозы в Сибири происходило в условиях усиливающегося самодержавного деспотизма Николая I, с одной стороны, и интенсивного роста и обогащения местных предпринимателей, с другой. Последнее, как выше было сказано, способствовало накоплению книжных богатств и росту культуры.

Нелишне заметить, что сибирские писатели тех лет не были дворянами, как большинство их коллег по другую сторону Уральского хребта, а принадлежали, в основном, к служилой чиновничьей среде, поэтому по образу мысли и настроениям были близки к купечеству, что, в свою очередь, сказывалось на их идейно-художественных позициях.

Стремясь быть честными и протестуя против предубеждений, сложившихся в общественных кругах Европейской России, сибирские прозаики стремились дать реалистическое представление об их родном крае. При этом патриотических чувств отнюдь не идеализировали его. Напротив, подчас рисовали просто удручающие картины чудовищных злоупотреблений местной администрации, выступали с резким обличением существующих порядков. В чем нетрудно убедиться, знакомясь с прозой Н. Щукина, Н. Бобылева или же будущего редактора журнала «Московский телеграф» Н. Полевого, с которой собственно и начинается романтическая проза Сибири.

Родоначальник романтической прозы Сибири

Николай Алексеевич Полевой (1796 — 1846) — прозаик, драматург, публицист, литературный критик, историк, журналист — родился в Иркутске, в семье купца. Полевые любили книги, выписывали журналы. Этот гостеприимный дом посещали многие известные люди. В их числе путешественник Г. Шелихов, писатель И. Калашников. А ссыльный князь В. Горчаков был домашним учителем Николая, благодаря которому он получил разностороннее образование. В 1811 году семья Полевых перебирается в Курск, а в 1820-м — в Москву.

К изящной словесности Н. Полевой впервые обращается в 1817 году, а после переезда в первопрестольную живет исключительно литературным трудом. В 1825 году Н. Полевой основал журнал «Московский телеграф», который издавал десять лет. И эти годы в его творческой жизни стали самыми плодотворными.

В. Белинский называл «Московскимй телеграф» лучшим журналом России и заявлял, что руководимое Н. Полевым издание сыграло в литературной жизни страны значительную роль. Высоко оценивая просветительскую деятельность Н. Полевого, критик положительно отзывался и о его прозе, особенно той ее части, что посвящена была Сибири.

Сибирская тема занимала видное место в «Московском телеграфе», опубликовавшем более двадцати произведений о Сибири. В том числе и самого Н. Полевого, в которых он горячо воспевал свой родной край и пророчил ему большое будущее. Весьма популярными становятся принадлежащие перу Н. Полевого повести «Сохатый», «Ермак Тимофеевич, или Волга и Сибирь», драма «Параша-сибирячка», «Анекдоты сибирской храбрости». В них писатель не только рисует в мажорных красках картины сибирской природы, рассказывает о быте, нравах, культуре сибиряков, но и вообще стремится привить читателям совершенно новый взгляд на Сибирь. Он разбивает традиционное представление о ней, как об окраине, населенной сплошь страшными разбойниками, убийцами, ворами, грабителями и настаивает на том, что «нравы сибиряков, образ жизни, степень просвещения такие же, как в Великой России». Вместе с тем «сибирский колорит» в произведениях Н. Полевого очень условен и сами они есть скорее подражание «разбойничьим» повестям западноевропейского романтизма.

Как бы то ни было, роль Н. Полевого в развитии литературы Сибири достаточно значительна. Он стал одним из первопроходцев литературного движения Сибири и пропагандистом сибирской темы в общерусской литературе. Заново открывая русскому читателю Сибирь, Н. Полевой собственными произведениями доказывал, что и сам этот край, и люди его — богатый и благодатный материал для любого писателя. Немалая заслуга Н. Полевого и в том, что вслед за ним в литературу русскую влилась большая группа писателей-сибиряков.

Сибирский Фенимор Купер

Говоря о романтической прозе Сибири, нельзя не вспомнить еще одну ее знаковую фигуру — И. Калашникова.

Иван Тимофеевич Калашников (1797 — 1863) родился в Иркутске, в чиновничьей семье. После окончания местной гимназии поступил в Иркутскую казенную экспедицию. Служба здесь помогла будущему писателю познакомиться с нравами и обычаями коренных сибирских народов.

В юные годы воспитанием И. Калашникова занимался П. Словцов, будущий автор «Исторического обозрения Сибири». Он обратил серьезное внимание на талантливого юношу. С помощью П. Словцова И. Калашников в 1822 году был переведен в Тобольск, еще через год — в Петербург, где и прожил до конца дней своих, служа чиновником в различных департаментах.

Это был один из даровитейших сибирских прозаиков первой трети XIX века. И. Калашникова принято считать родоначальником исторического романа в Сибири. Современники называли его «сибирским Фенимором Купером». Также пробовал он свои силы в поэзии и публицистике.

В 1830-х годах творчество И. Калашникова пользовалось немалым успехом. О его романах — таких, как «Дочь купца Жолобова» (1831), рассказывающем о жизни сибирского купечества и чиновничества, «Камчадалка» (1833), посвященном аборигенам российской окраины, и романа о политических ссыльных «Изгнанники» (1834), — с одобрением отзывались А. Пушкин, А. Кюхельбекер, Н. Некрасов, И. Крылов, Н. Полевой. Пристально следил за творчеством И. Калашникова В. Белинский, который, впрочем, относился к нему весьма сурово: резко критиковал за «напыщенность и слезливую сентиментальность».

Наиболее крупным и значительным произведением И. Калашникова является роман «Дочь купца Жолобова». Роман был переведен на немецкий язык. О нем положительно отзывался В. Гюго. Благосклонно оценивала его и западноевропейская критика.

История, которая легла в сюжетную основу романа, писатель услышал от своего отца, ставшего очевидцем событий, связанных с сумасбродством выжившего из ума начальника Нерчинских заводов В. Нарышкина.

Как и другие свои произведения, И. Калашников насыщает роман всякого рода «краеведческим» материалом — этнографическими, географическими, историческими и т. п. экскурсами и справками. Он щедро вводит в плоть произведения подлинные факты и сведения из прошлого Сибири.

Правда, по собственному признанию И. Калашникова, «некоторые происшествия, случившиеся в разное время», он «соединял в одну раму, оправдывая себя тем, что «так делывал и сам родоначальник новейших романов, неподражаемый Вальтер Скотт», который, к слову, был его кумиром и у которого И. Калашников многому учился. Прежде всего, умению строить авантюрную интригу.

Опираясь на авторитет В. Скотта, И. Калашников отстаивал также в своем творчестве право художника на отступления от исторической правды. Как истинный романтик он противопоставлял историю поэзии в пользу последней, полагая, что история может только побудить, но не удовлетворить желание «быть зрителем рассказанных ею происшествий». И тогда «на помощь душе приходит божественная, всемогущая поэзия…» Подобно писателю-маринисту А. Бестужеву-Марлинскому, еще одному яркому представителю русской романтической прозы, И Калашников считал, что воскресить прошлое — значит, оживить человеческие страсти, увидеть людей с «тайными их думами, с сокровенными порывами души, с неразгаданными муками и наслаждениями, с утаенными злодействами и добродетелями».

И, опять же, как типичный романтик И. Калашников стремился выразить через изображаемые им конфликты идею «роковой» неизбежности страданий добрых и честных людей. Сибирь же И. Калашников старался показать как страну, где есть люди честные, сильные и смелые, где рождаются высокие чувства и стремления. И. Калашников прилагал все усилия к тому, чтобы разрушить превратное представление о своей «малой родине» как о «дикой» стране с «дикими» жителями и показать истинное ее лицо.

Достоинства и слабости «Дочери купца Желобова» повторились и «Камчадалке». Произведения эти вообще во многом схожи. В том, прежде всего, что, как отмечал сам автор, «здесь и там действие происходит в Сибири, и таким образом оба сии романа знакомят читателя с сибирскою природою и туземными обитателями».

Интересно, что, при всем романтическом антураже и тональности, в изображении быта камчадалов И. Калашников остается по-прежнему этнографически точным и объективным. Аборигены изображены им как люди темные, невежественные, полные диких предрассудков, а их религиозные верования отражают крайне примитивное представление о мире. При этом писателем подчеркивается смирение и покорность камчадалов, их забитость, позволявшие русским начальникам тиранить, угнетать и обирать до нитки.

Но обращает автор внимание и на то, что, несмотря на все это, камчадалы народ честный, верный слову, мужественный и стойкий в минуты испытаний. Чего нельзя сказать, подчеркивает писатель, о многих русских, проживающих с ними бок о бок. О казаках, например, устраивающих аборигенам жестокие экзекуции, или начальнике Камчатки, неком Антоне Григорьевиче, который здесь, на краю света, чувствует себя совершенно безнаказанно и творит чудовищные вещи.

Подчас нагнетание зла и ужаса в романе «Камчадалка» явно чрезмерно, что впрочем, также вполне в духе романтизма. Подкупает, однако, искренняя авторская боль за судьбы беззащитных людей и его гнев по поводу произволу и самодурства царских чиновников.

В романтическом ключе написан и роман «Изгнанники», хотя, в то же время, это, пожалуй, наиболее реалистическое произведение И. Калашникова.

С наступлением и развитием в русской литературе «натуральной школы» романтические повествования И. Калашникова быстро отошли в тень, тем не менее, след свой в сибирской литературе первой половины XIX века они оставили.

Жар-птица из холодных краев

Но пора уже сказать и о самой, наверное, яркой фигуре не только сибирского романтизма, но и вообще всей литературы Сибири девятнадцатого столетия — Петре Павловиче Ершове (1815 — 1869).

Его имя ассоциируется в первую очередь и главным образом с поэтической сказкой «Конек-Горбунок». И это совершенно естественно, поскольку на протяжении вот уже без малого двух веков ею зачитываются люди разных возрастов и поколений не только в России, но и по всему миру. Увидевшая свет в 1834 году сказка эта только у нас в стране переиздавалась около трехсот раз общим тиражом более десяти миллионов экземпляров. Помимо того, «Конек-Горбунок» переведен на все основные языки планеты, выходил во многих странах мира. Прочно прописалась сказка на драматической и балетной сценах.

В чем же причины столь необыкновенной популярности этого произведения?

Сказать коротко — в глубоких народных корнях и истоках, что особенно хорошо видно на образах главных его героев Ивана и Конька-Горбунка. Через них автору удалось выразить самую суть русского человека, показать, каким духовным богатством он владеет. Да и другим персонажам в народности не откажешь. Хорошо знакомым фольклорным типом видится, например, жестокий, жадный и сластолюбивый царь, привыкший загребать жар чужими руками.

Надо сказать, что именно фольклор стал прочным фундаментом сказочной поэмы П. Ершова. Его духом пронизано все произведение. Автору удалось искусно сплести различные мотивы русских сказок, в том числе и услышанные от жителей Сибири. Поэт переплавил богатейший фольклорно-сказочный материал и создал на его основе совершенно оригинальное произведение, оплодотворенное собственной фантазией и мироощущением.

Великолепно зная устное народное творчество, П. Ершов широко и умело пользуется его поэтической стихией, особенно ощутимой в разного рода поговорках, присказках, сравнениях, местных сибирских диалектизмах. П. Ершов вообще стремится сделать текст максимально разговорным, создать впечатление, что поэма действительно родилась в народных недрах, а он, автор, лишь записал ее, сохранив в ней и просторечные обороты, и фольклорную образность, и сверкание блесток народного юмора. И успешно этого достигает.

Вместе с тем сказка написана поразительно легкими, «летучими» стихами. И, наверное, именно это умение создателя «Конька-Горбунка» подчинять народную языковую стихию собственным художественным задачам дало повод А. Пушкину сказать, что сей «Ершов владеет своим стихом, как крепостным мужиком». Сам искушенный сказочник, Александр Сергеевич настолько высоко оценивал «Конька-Горбунка», что однажды при личной встречи с П. Ершовым сказал: «Теперь этот род сочинений можно мне и оставить».

Правда, отношение к «Коньку-Горбунку» не было однозначным. У одних поэма вызывала восторг, у других — неприязнь и даже отторжение. Ее отвергали официальные круги, что при антимонархической, античиновничьей направленности сказки вполне естественно. Цензура сначала беспощадно вымарывала в ней острые места, а впоследствии и вовсе запретила. Однако не принял ее и В. Белинский, утверждавший, что сказка эта «не имеет не только художественного достоинства, но даже и достоинства забавного фарса». К слову сказать, «неистовый Виссарион» и сказки А. Пушкина тоже считал неудачей, «плодом ложного стремления к народности». Время, впрочем, все расставило по местам: вопреки мнению великого критика сказки А. Пушкина и П. Ершова продолжают жить.

Но вот какая любопытная и очень существенная деталь: если А. Пушкин пришел к сказкам уже в зрелом возрасте и в зените поэтической славы, то П. Ершов своего «Конька-Горбунка» написал девятнадцатилетним юношей в начале творческого пути. Феноменально? Безусловно! И, на первый взгляд, просто невероятно! Однако жизнь и судьба сибирского поэта многое могут объяснить.

П. Ершов родился в деревне Безруково под Ишимом. Отец поэта служил исправником, и все детство Петра прошло в разъездах по Сибири. Поэтому с ранних лет ему приходилось встречаться с людьми самых разных сословий: с крестьянами, казаками, ямщиками, охотниками… От них мальчик многое узнал о жизни русского народа, услышал живую, сочную разговорную речь. Да и в сказках, песнях, которых в эти годы пришлось немало услышать, воспевался и прославлялся простой человек — крестьянин, солдат, мастеровой… Все это, конечно, не могло не отложиться в памяти и душе чрезвычайно восприимчивого, не по годам развитого ребенка и не стать той благотворной питательной средой, в которой вызревал будущий поэт.

Большой след в судьбе П. Ершова оставили годы (1825 — 1830), проведенные в Тобольске, где он учился в гимназии. Именно здесь довелось ему познакомиться с такими выдающимися личностями, как историк П. Словцов, ссыльный композитор А. Алябьев, директор гимназии и очень прогрессивный для своего времени педагог И. Менделеев — отец великого химика Дмитрия Менделеева. Каждый из них оказал на формирование молодого П. Ершова заметное влияние. Так что, несмотря на юный возраст, будущий автор «Конька-Горбунка», уезжая в Петербург поступать в университет, имел уже все задатки для того, чтобы стать настоящим поэтом.

О петербургском периоде своей жизни П. Ершов всегда вспоминал с теплым чувством, смешанным, правда, с горечью, как о времени светлых надежд, далеко не всем которым, увы, суждено было осуществиться. Хотя первые годы пребывания в столице оказались действительно радостными и счастливыми. Прежде всего, конечно, потому, что увидела свет, стала литературным фактом поэма «Конек-Горбунок».

Да она, наверное, и не могла не появиться именно тогда, в середине 1830-х годов. Не просто потому, что сам автор был переполнен ею. Литературная обстановка тех лет тоже как нельзя лучше способствовали рождению произведений такого жанра. Вспомним, к нему обращаются В. Жуковский, Н. Языков. В начале 1830-х появляются «Русские сказки» В. Даля. В этот же период публикует свои сказки А. Пушкин. Последнее обстоятельство скорей всего и стало решающим фактором для молодого поэта, ибо сказочное, как, впрочем, и вообще все творчество Александра Сергеевича, было для П. Ершова эталоном.

После публикации «Конька-Горбунка» П. Ершов становится частым гостем на страницах столичных газет и журналов, где выступает со стихами, поэмами, пьесами и даже рассказами. Но большинство его новых произведений лишены неповторимой свежести и оригинальности «Конька-Горбунка». Лишь в немногих, таких например, как водевиль «Суворов и станционный смотритель», ощущается живая народная струя.

Пытался П. Ершов вернуться и к счастливому для себя жанру стихотворной сказки. Даже задумал написать целый поэтический свод («сказку сказок»). Но дальше замысла и отдельных, не очень интересных фрагментов дело не пошло.

Литературные неудачи П. Ершова сопровождались семейными несчастьями: умер отец, следом — старший брат. После окончания университета поэт остался фактически без средств к существованию. Выход из создавшегося положения П. Ершов видел только в возвращении в Сибирь. В стихотворении «Прощание с Петербургом» он писал: «На небе родины далекой меня другое солнце ждет». Поэту казалось, что на берегах Иртыша он снова обретет творческие силы и сможет осуществить все свои замыслы.

Летом 1836 года П. Ершов с матерью уезжает в Тобольск. Навсегда. Здесь он становится учителем гимназии. Ему удается хорошо зарекомендовать себя на новом поприще. Во всяком случае, преподает новый педагог весьма нетрадиционно: курс словесности читает по университетским лекциям, рассказывает учащимся о своих встречах с А. Пушкиным, В. Жуковским, другими светилами русской литературы, организует гимназический театр… Новаторство его, правда, далеко не всем по душе. Частенько натыкается он на стену глухого раздражения, провинциальной косности, а то и откровенной враждебности. Все это, как и постоянные обременительные заботы о куске хлеба, угнетает поэта и явно не способствует творческому вдохновению.

Хотя литературных занятий он не оставляет. Пишет, например, полные пессимизма и разочарования стихи. В одном из них с характерным названием «Грусть», беспощадно оценивая прожитую жизнь, поэт признается: «И сердцу сладкие о днях воспоминанья мешаются во мне с отравою страданья».

Едва ли не лучшим из всего написанного П. Ершовым в Тобольске стала навеянная историческим прошлым Прииртышья и основанная на старинном сказании поэма «Сузге» (1837), рассказывающая о любви хана Кучума к черноглазой красавице-наложнице Сузге. Лирические перипетии этой истории разворачиваются на фоне событий, связанных с присоединением Сибири к России. Поэма не лишена весьма существенных недостатков. Тем не менее, в литературе российской она стала явлением незаурядным и дожила, неоднократно переиздаваясь, до наших дней.

Пробует себя П. Ершов и в прозе. А 1857 году им опубликован цикл рассказов «Осенние вечера». В них современники поэта без труда под личиной тех или иных героев угадывали реальных, живших в Тобольске, людей. В том числе и самого автора. Писателю удалось здесь многое: и характеры персонажей, и их, каждого с особинкой, речь. Налицо и сюжетное мастерство. Ну а главное, что весь цикл был пронизан согревающей душу и сердце человечностью, которой вообще отмечены лучшие произведения П. Ершова. Цикл «Осенние вечера» стал, к сожалению, его последней значительной художественной вещью.

В 1857 году П. Ершова назначают директором Тобольской гимназии. За пять лет пребывания на этом посту он успел немало сделать для развития просвещения в Сибири.

В 1862 году П. Ершов вышел в отставку и остался полностью не у дел. Жилось ему в ту пору очень трудно. Обремененный большой семьей, он бедствовал порой настолько, что даже не мог купить дров для отопления дома. С помощью Д. Менделеева — бывшего своего ученика и будущего создателя периодической системы (тот был женат на падчерице поэта) — П. Ершов выхлопотал пенсию, которая, впрочем, ненамного и ненадолго улучшила его положение…

Скончался П. Ершов на 55-м году жизни. Похоронили его в верхней части Тобольска, на кладбище за древним валом, возведенном еще сподвижниками Ермака. На могиле поэта установлен мраморный памятник с исчерпывающе-лаконичной надписью: «Петр Павлович Ершов, автор народной сказки «Конек-Горбунок».

Мог ли предположить стихотворец из далекого сибирского города, сочиняя «на заре туманной юности» веселую и увлекательную сказочную поэму, что переживет она его на столетия, что выпущенная им с листа бумаги фантастическая Жар-птица осветит и согреет души и сердца не одного поколения благодарных читателей!..

Неспешная поступь «натуральной школы»

Романтизм в сибирской словесности просуществовал почти до середины XIX века, но в недрах его уже созревало куда более могучее и жизнеспособное направление — реализм.

Как и другие «измы», реализм в Сибири запаздывал. Читающая публика где-нибудь в Иркутске или Красноярске предпочитала, к примеру, реалистическим повестям А. Пушкина его же романтические поэмы. Да и вообще проза великого поэта котировалась у сибиряков куда ниже, скажем, романов В. Скотта или И. Лажечникова. Гоголевские же «Мертвые души» и вовсе считались пустой вещью и «огромной пошлостью», а нравились в них только красочные и звучные лирические отступления типа «чуден Днепр» или «Эй, тройка! птица тройка…».

Переход от романтизма к реализму совершался в Сибири медленно еще и оттого, что не появилось здесь в первой половине девятнадцатого столетия талантов такого масштаба и силы, которые были бы способны поддержать реалистические начинания складывающейся «натуральной школы».

Не способствовала быстрому литературному прогрессу и сама сибирская действительность. К середине XIX века Сибирь по-прежнему оставалась колонией. А вот сибирская буржуазия к этому времени начала утрачивать интерес к духовным и культурным ценностям, к общественным заботам, которым славилась ранее, когда боролась с всевластной царской администрацией.

Усугубляло дело почти полное отсутствие местного книгоиздательства (печатались сибирские писатели, в основном, в столицах). Одиночество и разобщенность литературных талантов, затерянных в сибирской глуши, тоже не лучшим образом сказывалось на нормальном течении литературного процесса.

Начинался же реализм в Сибири с очерка, который к середине XIX века стал лидирующим жанром во всей русской литературе. Его развитие поначалу было тесно связано, с одной стороны, с романтизмом, а с другой — сибирским краеведением, испытывавшим в первой трети девятнадцатого столетия значительный подъем. Краеведческое начало, стремление писать «сибирскую быль», «рисовать с натуры» проявляются в целом ряде произведений писателей-сибиряков («Письма из Сибири» П. Словцова, «Поездка в Якутск» Н. Щукина, «Записки и замечания о Сибири» Е. Авдеевой-Полевой и др.).

В 1840-х годах дальнейшее развитие сибирской очерковой прозы шло уже под воздействием «натуральной школы», что подтверждают, в частности, произведения А. Мордвинова, В. Паршина, С. Черепанова, написанные в форме путевого очерка.

В эти же годы, потеснив очерк нравоописательный, на передовые позиции в русской литературе выдвинулся «физиологический» очерк, то есть социально-краеведческий и бытописательский. В Сибири его тенденции развивали именно писатели-краеведы. Но, в отличие от столичных коллег, они свое внимание сосредоточивали не на жизни крупных городов, а на провинции. «Физиологический» очерк 1840-х годов вступает в тесное взаимодействие с другими жанрами русской прозы, в частности, с повестью. Сюжеты в подобного рода «физиологических» повестях подчинялись течению жизни, а подлинная действительность становилась их содержанием.

В этот же период возникает в Сибири такой отсутствовавший ранее в ее литературе жанр, как рассказ. Появился он позже романа и повести, видимо, потому, что требовал особого умения сказать многое в лаконичной форме. Первой обратилась к нему сибирская писательница Е. Авдеева-Полевая (1789 — 1865). В 1848 году журнал «Отечественные записки» опубликовал ее рассказ «Страшная гроза». Литературным явлением он, правда, не стал.

А вот поэтическая муза к середине девятнадцатого столетия сдала основательно. Романтизм в поэзии к этому времени себя окончательно изжил, реализм же на сибирском Парнасе утверждался медленно и трудно. Что подтверждает творческая эволюция наиболее даровитых стихотворцев Сибири этого периода М. Александрова, Е. Милькеева, Д. Давыдова.

Стихи Матвея Александрова (1800 — 1860) полны резкого обличительного пафоса и социального протеста. Сибирь воспринимается поэтом как страна резких контрастов богатства и нищеты. В стихах М. Александрова уживаются романтические и конкретные жизненные мотивы. В его творчестве наглядно отразилась как собственная эволюция от романтизма к реализму, так и общее движение литературы Сибири середины девятнадцатого столетия к реалистическому воспроизведению действительности.

Поэзия Евгения Лукича Милькеева (1815 — 1845) противоречива, во многом подражательна, но в лучших проявлениях тяготеет к простому, выразительному изображению событий и предметов. Довольно сильны у него религиозные мотивы. В отличие от других выходцев из Сибири, он реже обращается к конкретной сибирской действительности; его стихам не свойственен этнографизм. Он избегает описательности, стремится к поэтическим обобщениям. Во многих стихах Е. Милькеев склонен к философским раздумьям, чем в определенной мере сближается с поэзией Ф. Тютчева.

Певец природы и людей

Особняком в этой троице стоит Д. Давыдов. Современники называли его «талантом сильным и самобытным», которому по сложившимся обстоятельствам не суждено было сполна реализоваться. Речь идет совсем не о знаменитом поэте-гусаре, герое Отечественной войны 1812 года и друге А. Пушкина Денисе Давыдове, а о Дмитрии Давыдове, имевшем, впрочем, с первым родственные связи по отцовской линии.

Дмитрий Павлович Давыдов (1811 — 1888) родился в Ачинске Красноярского края, в семье чиновника. Получив домашнее образование, служил писцом в Ачинском окружном суде, но мечтал о педагогической деятельности, к которой чувствовал призвание. И через некоторое время, выдержав при Иркутской губернской гимназии экзамен на звание учителя, Д. Давыдов становится преподавателем. Работает сначала в Троицкославском, потом Якутском уездных училищах, а с 1846 по 1859 год занимает должность смотрителя училищ Верхнеудинского округа.

Талантливый педагог, он радел, по его словам, «о распространении грамотности, смягчении нравов и развитии ума своих воспитанников». Д. Давыдов добивался открытия новых школ, заботился об улучшении преподавания. Кроме того, он живо интересовался развитием литературы и науки, занимался активной деятельностью в области естествознания археологии этнографии, вел метеорологические наблюдения, принимал участие в экспедициях Русского географического общества. Д. Давыдов изучил бурятский, монгольский, якутский языки. В 1852 году издал в Берлине «Русско-якутский словарь». Он хорошо знал и очень любил устное народное творчество народов Сибири… Личностью, в общем, был удивительно разносторонней и незаурядной.

Но обессмертил Д. Давыдов себя как раз не этим всем. Помимо прочего, он был еще и поэтом.

Писать начал рано. Еще в юности создал два романа в стихах: «Наташа» и «Заветный бокал». Но в печати дебютировал лишь в 1856 году в петербургской газете «Золотое руно». Здесь же был опубликован впоследствии и целый ряд очерковых и поэтических произведений Д. Давыдова из сибирской жизни. В их числе поэма «Ширэ гуйлгуху, или Волшебная скамеечка», а так же наиболее известное в его творчестве стихотворение «Дума беглеца на Байкале» (1858), которое превратилось со временем в горячо любимую народную песню «Славное море — священный Байкал» (названа по первой строке).

На широкое распространение этой песни в 1860-х годах обратил внимание известный этнограф С. Максимов, путешествовавший по местам сибирской каторги. Приведя в своей книге «Сибирь и каторга» текст этой песни, он отметил, что она, хорошо знакомая в нерчинских тюрьмах, отличается «некоторыми достоинствами и даже искусством, обличающим опытного стихотворца». И далее С. Максимов писал, что «песню для пущего колорита подцветили даже местными словами». Д. Давыдов в то время был еще жив, но заезжий исследователь народного быта так и не установил автора. Он ограничился лишь беглым замечанием: «Вот, стало быть, барин какой-то снизошел подарком и написал арестантам стихи».

Большой знаток сибирской культуры Н. Ядринцев и вовсе считал «Славное море — священный Байкал» произведением народной поэзии. В своей работе «Ссылка и ссыльные в Сибири» он писал, что уже сама переправа через громадное и бурное, как море, озеро Байкал «дала пищу многочисленным, дышащим правдой и неподдельной поэзией, песням бродяг». И отмечал при этом, что «даже в старинное время некоторые бродяжеские песни отличались безукоризненной отделкой внешней формы и верностью стиха». А в качестве примера приводил текст «Славного моря…».

Превращения стихотворения Д. Давыдова «Дума про беглеца на Байкале» в народную песню, в, своего рода, «сибирский гимн» отнюдь не случайно: от него действительно веет байкальским простором, горячей жаждой воли и отважным стремлением преодолеть на пути к ней все преграды.

Любопытно, что, публикуя «Думы беглеца на Байкале» в газете «Золотое руно» (1858, №3), Д. Давыдов в примечаниях к тексту пояснил и самый сюжет, и встречающиеся местные слова. Оказывается, беглецов с каторжных заводов (а герой песни — один из них) называли «прохожими». Во время побегов они питались подаяниями сельских жителей и больше всего боялись горной стражи и зверопромышленников, стрелявших в них без колебаний. В комментариях Д. Давыдов пишет: «Беглецы с необыкновенной смелостью преодолевают естественные препятствия в дороге. Они идут через хребты гор, через болота, переплывают огромные реки на каком-нибудь обломке бревна, и были примеры, что они рисковали переплыть Байкал в бочках, которые иногда находят на берегу моря, и в которых рыболовы солят омулей».

А теперь заглянем в текст песни:

Славное море — священный Байкал!

Славный корабль — омулевая бочка.

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Молодцу плыть недалечко.

Долго я тяжкие цепи носил,

Долго бродил я в горах Акатуя,

Старый товарищ бежать пособил,

Ожил я волю почуя.

Шилка и Нерчинск не страшны теперь,

Горная стража меня не поймала,

В дебрях не тронул прожорливый зверь,

Пуля стрелка миновала.

Шел я и ночь и средь белого дня,

Вкруг городов озираяся зорко,

Хлебом кормили крестьянки меня,

Парни снабжали махоркой.

Славное море — священный Байкал,

Славный мой парус — кафтан дыроватый,

Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Слышатся грома раскаты.

Комментарии полностью соответствуют содержанию песни. Д. Давыдов очень точно и правильно отобразил конкретные реалии сибирской действительности.

Правда, в процессе устной передачи стихотворение «Думы беглеца на «Байкале» претерпело изменения. В дошедшем до нас варианте сохранилось лишь пять строф-куплетов (выше они приведены) из первоначальных одиннадцати. Изменились отдельные фразы и слова, но основа осталась та же и сохранилось главное — внутреннее состояние героя песни. Автору с большой эмоциональной силой удалось выразить страстный позыв человека к свободе. Вечный позыв. Потому и песня живет, став нетленным памятником своему создателю.

В 1859 году Д. Давыдов вышел в отставку и поселился в Иркутске. Тяжелый недуг, почти на десяток лет приковавший его к постели, привел поэта к слепоте. Но он не сдался. В 1871 году в Иркутске вышла своеобразная стихотворная автобиография «Поэтические картины». Вот, собственно, и все его творческое наследие. Следует, правда учесть, что значительная часть произведений Д. Давыдова погибла в рукописях: сначала во время пожара в Якутске, потом в результате наводнения в Иркутске.

В 1879 году семейство Давыдовых перебралось в Тобольск. Здесь и прошли последние годы жизни Дмитрия Павловича, проведенные им в научных и литературных трудах.

Поэтические произведения Д. Давыдова, написанные простым, ясным, легким слогом, посвящены, в основном, Сибири. Насыщенные местным колоритом, они впитали в себя фольклорные мотивы и этнографические подробности быта и обычаев сибирских народностей. В автобиографическом стихотворении «Сибирский поэт» Д. Давыдов называл себя «сибирским Баяном», певцом природы и людей. Несколько высокопарно, однако по существу верно. И сибирскую природу, и людей, населяющих родной край, поэт безмерно любил, что и нашло отражение в его поэзии,

Своим творчеством Д. Давыдов как бы завершает первую половину XIX века сибирской литературы. Связанный с некоторыми поэтическими традициями предшественников-романтиков, проявлявший, как и они, обостренное внимание к быту, нравам, фольклору сибиряков, он вместе с тем выступал уже как художник-реалист, поднимавший сибирскую литературу на принципиально новую ступень развития.

Социальная борьба как двигатель развития сибирской словесности

Начало нового витка в развитии сибирской словесности приходится на 60-е годы XIX века. В это время наблюдается значительный подъем литературной жизни. Связан он с активизацией социальной борьбы в России после известного царского манифеста 1861 года, по которому крепостное право отменялось, но землю крестьяне не получили. Стремительно набирают силы революционные демократы. Их издания, в том числе и «Колокол» Герцена, имеют в Сибири весьма широкое распространение. Все значительнее влияют на ее общественную и литературную жизнь ссыльные. В 1864 году на сибирскую каторгу отправляют Н. Чернышевского. Почти двадцать лет (до 1883 г.) пробыл он здесь и пользовался большим авторитетом как у ссыльных, так и у демократически настроенной части сибирского населении.

Не отставала и разночинная молодежь. Пройдя школу революционной борьбы в столицах, она стала инициатором движения, получившего название «областничество». Влияние его лидеров — Г. Потанина и Н. Ядринцева — на местную общественную и литературную жизнь было очень велико. Сибирских писателей в программе областников привлекали прежде всего идеи бескорыстного и самоотверженного служения родному краю. Тем более что и вопрос о «сибирской литературе» решался «областниками» в тесной взаимосвязи с планами развития Сибири.

Литературу же «областники» рассматривали как одно из средств пробуждения высоких гражданских чувств и требовали от писателей служения интересам сибирского крестьянства, правдивого и честного изображения жизни, хотели видеть в мастерах слова людей, способных активизировать духовные интересы местной интеллигенции. В силу чего высокая идейность (и даже идеологизированность) становится визитной карточкой многих произведений сибирской литературы тех лет.

В 1860-е годы начался подлинный расцвет русской реалистической прозы. И. Тургенев, Л Толстой, Ф. Достоевский, И. Гончаров, М. Салтыков-Щедрин своим творчеством успешно доказывали громадные возможности «натуральной школы» в изображении современности.

И как нельзя лучше способствовала этому форма социально-политического романа, которую охотно использовали известные русские писатели. С большой остротой в их произведениях ставился вопрос об отживающем и нарождающемся типе общественного деятеля. Так называемым «лишним людям» противостояли «новые», иначе говоря, разночинцы, за которыми, были убеждены многие прозаики второй половины девятнадцатого столетия, будущее.

К проблемам подобного рода писатели сибирские относились с пониманием и сочувствием, но в бескрепостной и беспомещичьей Сибири актуальными они не были. Хотя в сибирской прозе и поэзии 1860-х годов тоже нетрудно найти отзвуки ожесточенной идейной борьбы, которая развернулась в то время в России в связи с зарождением народничества. Народники уповали на сельскую общину как на главное средство спасения от капитализма. Некоторые сибирские писатели эти взгляды разделяли. Так, Н. Ядринцев в книге «Русская община в тюрьме и ссылке» утверждал, что община — именно та социальная ячейка, которая приведет к коренному переустройству социально-экономической жизни России, в том числе и Сибири.

Пиком взлета общественно-политической мысли в Сибири стали 1870-е годы. Укрепились областнические тенденции, наиболее сильно отразившиеся во взглядах Г. Потанина и Н. Ядринцева.

Отцы сибирского областничества

Григорий Николаевич Потанин (1835 — 1920) родился в станице Ямышевской Семипалатинской губернии, в семье есаула Сибирского казачьего войска. После окончания в Омске Сибирского кадетского корпуса участвовал в присоединении к России Заилийского края и закладке укрепления Верный (нынешний Алма-Ата). В 1856 году возвращается в Омск, а в 1858-м, расставшись с военной службой, переезжает в Томск. Год спустя Г. Потанин поступает вольнослушателем в Петербургский университет. Окончить его не удалось. За участие в студенческих волнениях попал в Петропавловскую крепость, после чего был выслан обратно в Сибирь. Здесь начинается его научная и общественно-политическая деятельность.

В 1862 году Г. Потанин избран членом-сотрудником Российского географического общества. В 1864-м получил должность переводчика с татарского языка при омском генерал-губернаторе. Участвовал в экспедиции на озеро Зайсан. В конце того же года переехал в Томск, где служил секретарем Томского статистического Комитета при губернаторе, занимался крестьянскими и инородческими делами и преподавал естественную историю в мужской и женской гимназиях.

В 1865 году за прокламацию «Сибирским патриотам» Г. Потанин был помещен в Омский острог, а в 1868-м приговорен к лишению гражданских прав и пятнадцати годам каторжных работ с последующей пожизненной ссылкой. Царем Александром II срок каторги был сокращен до пяти лет. В 1871 году Г. Потанина досрочно освободили и направили на поселение в Вологодскую губернию. А в 1874 году после помилования Г. Потанин уехал в Петербург.

Начиная с 1876 года, Г. Потанин совершает ряд крупных путешествий: по Монголии, Китаю, Восточному Тибету, Внутренней Монголии, Большому Хингану… Путевые очерки и заметки публикует в российских журналах и газетах «Сибирь», «Восточное обозрение», «Сибирская газета», по материалам своих путешествий издает книги. Между путешествиями живет наездами в Петербурге, Красноярске, Иркутске, Барнауле, пока в 1902 году его постоянным местом жительства не становится город Томск.

Много времени и сил Г. Потанин отдает работе в Российском географическом обществе. В 1887 году он становится правителем дел Восточно-Сибирского отделения РГО, и в этом качестве осуществляет большую организаторскую и издательскую работу.

Г. Потанин ведет также огромную научную, культурную и общественную деятельность. В Томске его избирают председателем Совета общества попечения о начальном образовании. По инициативе Г. Потанина создается Томское литературно-драматическое общество, которое издает журналы «Молодая Сибирь» и «Сибирская новь», Высшие женские курсы. Организует Г. Потанин в Томске и ряд печатных изданий. Публикует в сибирской периодике много собственных материалов. Работает над книгой воспоминаний.

При всей этой многообразной деятельности, не оставляет он и поприще социально-политической борьбы. При активном его участии в 1905 был выработан «Проект основных положений Сибирского областного союза». Он же организует сбор средств в помощь ссыльным заключенным участникам Первой русской революции. Не обходят его стороной и события 1917 года. В октябре, на Первом сибирском областном съезде Г. Потанин был избран председателем его исполкома. А в декабре Чрезвычайный общесибирский областной съезд, решивший не признавать советскую власть, избрал Временный сибирский областной совет во главе с Г. Потаниным. Но 80-летний патриарх областнической идеи из-за преклонного возраста и болезней отказался.

В 1919 году партийные и государственные органы советской власти назначили Г. Потанину как выдающемуся путешественнику и ученому пожизненную пенсию, но жить ему оставалось уже недолго. Через полгода он скончался.

В его честь назван один из хребтов и самый крупный ледник Монгольского Алтая. В Новосибирске имя Г. Потанина носит одна из центральных улиц. А в Томске Григорию Николаевичу поставлен памятник.

Г. Потанин был не только выдающимся путешественником, крупным ученым-востоковедом, этнографом, фольклористом, политическим и общественным деятелем, но и писателем, оказавшим значительное влияние на начавшийся в 1860-х подъем литературной жизни в Сибири, в большой степени связанный с движением «областничества». Г. Потанин первым сформулировал понятие «областной писатель»: «Под названием областной писатель мы разумеем такого, который свой труд и свою жизнь всецело посвятил своей области и защите ее интересов и вне этой сферы значения не имеет или почти не имеет». Есть в этом определении не только обидная для писателя территориальная ограниченность. Таким образом Г. Потанин пытался противопоставить местную, в том числе сибирскую литературу общерусской.

Что касается непосредственно произведений Г. Потанина, то и тематически и жанрово они достаточно разнообразны, охватывают большой круг социальных, бытовых и нравственных проблем. Темпераментный публицист и очеркист, Г. Потанин пишет например о неразумной колонизации Сибири, от которой страдает коренное ее население, о тяжелом положении сибирского крестьянства и рабочего класса… Он также автор многих историко-публицистических работ, наиболее значительными из которых стали статьи «Областническая тенденция в Сибири» (1907) и «Нужды Сибири» (1908), подводившие итог размышлениям Г. Потанина о «сибирском патриотизме» (областничестве), намечали его развитие в послереволюционные годы. Превосходно, ярко, образно написанные, они были доступны для самого широкого круга читателей и являли собой пример художественной публицистики. Немало у Г. Потанина очерков о его путешествиях. В них удачно сочетаются объективное изображение края, где побывал автор, с публицистическими размышлениями, фольклорным наполнением (легенды, народные песни и т. п.). Обращался Г. Потанин и к художественной прозе, а также выступал в качестве литературного критика: писал рецензии на книги различного содержания, литературные обзоры с разбором произведений сибирских писателей (И. Федорова-Омулевского, И. Наумова, И. Кущевского, В. Короленко и др.).

На склоне лет, в 1913-м, Г. Потанин начал писать «Воспоминания», которые с 1914 по 1917 год регулярно печатала газета «Сибирская жизнь». В советское время они были опубликованы в «Литературном наследии Сибири» (тома 6, 7). Воспоминания охватывают фактически всю вторую половину XIX века. Их историческую и художественную ценность отмечал академик В. Обручев: «Кроме рассказа о жизни самого автора, быте и нравах казачьего войска и кадетского корпуса, о военных походах к Тянь-Шаню, поездке в Кульджу и жизни на Алтае, они содержат яркие характеристики многих лиц, с которыми Потанин встречался, как в тюрьме, на каторге и в ссылке, так и в последующие периоды своей общественной деятельности… Эти воспоминания ввиду ценности содержащихся в них описаний исторических фактов, живости и объективности событий и лиц можно считать большим вкладом в мемуарную литературу».

Г. Потанин вошел в историю общерусской и сибирской литературы и общественной мысли как выдающийся ученый, гуманист и просветитель, честно и искренне, верой и правдой служивший своей большой и малой родине при любых поворотах ее истории.

Верным другом и соратником Г. Потанина был еще один выдающийся общественный деятель Сибири — Н. Ядринцев.

Сегодня, пожалуй, далеко не каждый сможет ответить, кто он такой, но в последней четверти девятнадцатого века это был один из известнейших людей Сибири. Несмотря на то, что в печати Н. Ядринцев выступал под многочисленными псевдонимами, его авторство узнавали сразу по той смелости, искренности и прямоте, с которыми писал он о проблемах и нуждах своего многострадального края.

Николай Михайлович Ядринцев (1842 — 1894) — коренной сибиряк. Родился в Омске, в купеческой семье (мать его была из крепостных). В 1851 году семья переехала в Томск. Николай учился сначала в частном пансионе, потом в гимназии. Не окончив ее, уехал в столицу и поступил в 1860 году вольнослушателем на естественный факультет Петербургского университета. Здесь познакомился с Г. Потаниным и создал вместе с ним «сибирское землячество». Это сближение имело огромное значение для всей дальнейшей судьбы Н. Ядринцева. Как, впрочем, и его старшего друга.

С поступлением в университет началась и активная литературная деятельность Н. Ядринцева. Первые публикации появляются в петербургском сатирическом журнале «Искра». Журнал был органом революционных демократов, а сотрудничали с ним, в частности, такие сибирские писатели, как И. Федоров-Омулевский, Н. Наумов, С. Шашков, с которыми молодой публицист из Сибири быстро сошелся. В «Искре» Н. Ядринцев печатает серию фельетонов из сибирской жизни, где резко осуждает колониальную политику самодержавия, разоблачает алчность местных толстосумов, их невежество.

Творческий старт именно в таком сатирически-обличительном направлении для Н. Ядринцева не случаен. Этому способствовали особенности его литературного таланта. Кроме того, с юных лет запоем читая Герцена, Огарева, Чернышевского, Белинского, он близко к сердцу принял передовые идеи и общественные настроения своей эпохи.

В 1863 году Н. Ядринцев вернулся в Сибирь. Сначала жил в Омске. Работал домашним учителем и активно участвовал в литературной жизни города: выступал с обличающими самодержавие лекциями перед молодежью. Лекции вызывали негодование у властей, и Н. Ядринцев вынужден был в 1864 году перебраться в Томск, где жил в это время его друг Г. Потанин.

Возвращение в Сибирь явилось началом нового периода публицистической деятельности Н. Ядринцева. В омских и томских газетах он печатает статьи о состоянии общественной жизни Сибири, ратуя за всестороннее развитие края, распространение просвещения, создание полноценной печати и журналистики.

Вместе с тем, Н. Ядринцев не замыкался только на сугубо внутренних проблемах региона. Рассматривая сибирскую действительность в исторической перспективе, публицист осмысливал ее в контексте глобальных взаимосвязей. По его разумению, в силу географического положения и этнического состава населения Сибирь стала ареной встречи двух цивилизаций — европейской и азиатской. А результатом такого сближения должно быть взаимопонимание и братство между народами. Так что Н. Ядринцев не пытался обособить и выделить Сибирь из общего мирового процесса, как его вместе с Г. Потаниным нередко обвиняли, а, наоборот, стремился четко обозначить ее место в этом процессе. Беда, однако, в том, обращал внимание Н. Ядринцев в своих публицистических выступлениях, что развитию Сибири очень мешает отношение к ней как к отсталой колонии, лишенной политической и общественной жизни.

Это мнение в отношении российских окраин явно не совпадало с официальным и вызывало у властей негативную реакцию. Ну, а общественная деятельность, которую Н. Ядринцев вместе с Г. Потаниным вели в Томске (устраивали чтения нелегальной литературы на тайных собраниях передовой томской молодежи, организовывали сбор средств в пользу ссыльных и т. п.) только усиливало ее и усугубляла их положение. Как следствие новый арест друзей-единомышленников в мае 1865 года по обвинению в попытке создания независимой Сибири, после которого Н. Ядринцева отправляют сначала в омскую каторжную тюрьму, а в 1868 году высылают в город Шенкурск Архангельской губернии.

Но и здесь творческая деятельность Н. Ядринцева не угасает. Он продолжает много думать и писать о Сибири. Активно сотрудничает с «Камско-Волжской газетой», журналом «Дело». Публикует ряд статей о заключенных в сибирской каторге и ссылке, которые легли в основу его книги «Русская община в тюрьме и ссылке» (1872).

Книга эта стала выдающимся научным, историческим исследованием русского тюремного быта. Главной же своей задачей при освещении сибирской каторги и ссылки Н. Ядринцев, отстаивая принципы глубоко правдивого (пусть подчас и нелицеприятного) изображения Сибири, считал разрушение в сознании читателей традиционного представления о ней лишь как о крае снегов, морозов и острогов.

За образец Н. Ядринцев взял книгу «Записки из Мертвого дома» Ф. Достоевского, последователем которого, собратом по духу и судьбе он себя считал. И вполне правомерно. Попав в омскую каторжную тюрьму, Н. Ядринцев оказался, по существу, в тех же условиях, что и Федор Михайлович, томившийся здесь за полтора десятка лет до него. Трагическая участь гениального писателя не раз ассоциировалась Н. Ядринцевым с собственной судьбой и тюремными впечатлениями. Впрочем, обе книги роднит не только автобиографизм, но и гуманистическая позиция их создателей, изображение острожного мира как мира безысходного горя и страданий.

И не случайно книга «Русская община в тюрьме и ссылке» привлекла пристальное внимание Л. Толстого, став для него одним из важных источников при работе над романом «Воскресение».

«Русская община в тюрьме и ссылке», однако, — произведение не только научное, но и художественно-публицистическое, в котором ярко проявился самобытный литературный талант Н. Ядринцева, заключавшийся в органичном сочетании научности и художественности, глубокого анализа жизненных явлений и поэтической образности.

В 1874 году Н. Ядринцев был освобожден и уехал в Петербург, где взялся за новую большую работу, посвященную родному краю — книгу «Сибирь как колония». Она увидела свет в Петербурге в 1882 году и представляла собой, по словам автора, «обозрение всех главнейших местных общественных вопросов». И действительно, книга охватывала самый широкий круг проблем Сибири, касавшихся и ее народонаселения, и ссылки, и природных богатств, и культуры с образованием. И административного управления… Приуроченная к 300-летию присоединения Сибири к России, она в какой-то мере носила итоговый характер. Н. Ядринцев справедливо полагал, что такая книга нужна будет не только сибирякам, но и всей России.

Много внимания в книге «Сибирь как колония» уделено проблеме так называемого «областного типа» русской народности на Востоке или, в современном нашем понимании, «сибирского характера», о котором и по сей день ведутся споры как о чем-то очень самобытном и неповторимом. Связана с нею и другая, не менее животрепещущая — проблема взаимоотношений русского населения Сибири с ее аборигенами.

С гневом и болью пишет Н. Ядринцев в книге о «расхищении естественных богатств» Сибири «наезжими» людьми: «В настоящее время много говорят о вывозе сибирских богатств, о сбыте их вне ее пределов путем улучшения путей сообщения, но не мешает подумать и о том, к чему послужит этот вывоз при нерациональных и хищнических способах эксплуатации — к чему, как не к окончательному расхищению, истреблению и истощению последних запасов и произведений природы. Истощение это замечается на каждом шагу: это видно в выгорании лесов, в истреблении зверя, в вывозе сырья и в истощении почвы».

Сказанное без малого полтора века назад, сегодня звучит особенно остро!

Огромное значение придавал Н. Ядринцев знаниям. И ставил развитие восточных российских окраин в прямую зависимость от уровня просвещения и культуры: «Если бы знания и наука воодушевляли первых открывателей, если бы они обладали знанием природы, то борьба в девственной стране досталась легче и не стоила бы многих жертв».

Большое место в книге «Сибирь как колония» уделено вопросам управления Сибирью, особенность которого определялась, по мнению автора, тем, что «правительство во взгляде на Сибирь руководствовалось завоевательными соображениями», а сибирские наместники смотрели на вверенный им край, как на «место наживы». «Страна эта не имела и тени гражданского полноправия», — на многих красноречивых примерах доказывал в своей книге Н. Ядринцев и уповал на реформы, которые связывал с «земскими силами», способными, по его мнению, привести к благоприятному разрешению административного вопроса Сибири.

Книга «Сибирь как колония» буквально пронизана «областнической идеей». «Областничество» часто отождествляли с искусственным обособлением от единого государственного организма. Но автор книги не отождествлял ее с сепаратизмом. По Н. Ядринцеву главная суть и цель идеи была в том, чтобы заставить обратить более пристальное внимание метрополии на бедственное положение российских окраин и дать им свободно и плодотворно развиваться. Так что и в книге «Сибирь как колония», и вообще в своем творчестве Н. Ядринцев выступал вовсе не сепаратистом, а настоящим патриотом родного края, являвшимся для него продолжением и неотъемлемой частью великой России.

Вторая половина 1870-х годов в жизни Н. Ядринцева была отмечена активным участием в работе комиссии по тюремному вопросу. А в 1878 и 1880 годах он совершает две экспедиции на Алтай с целью изучения географии края, переселенческого движения и жизни аборигенов.

1880-е годы были едва ли не самыми плодотворными для Н. Ядринцева в творческом отношении. Он активно публикуется в журналах «Вестник Европы», «Русское богатство», «Отечественные записки». Но самое главное — создает в 1882 году в Петербурге газету «Восточное обозрение», которой на два десятилетия вперед будет уготована участь самого передового и авторитетного печатного органа Сибири. На ее страницах в полной мере раскрылся публицистический и литературно-художественный талант самого Н. Ядринцева. Одних только фельетонов опубликовал он здесь более двухсот. А еще множество очерков, рассказов, литературно-критических статей и даже стихов.

И все-таки преобладающим жанром в творчестве Н. Ядринцева был не фельетон или рассказ, а путевой очерк. Что и не удивительно. Ведь большую часть жизни Н. Ядринцев провел в странствиях и путешествиях. Он объехал и исходил всю Сибирь, а кроме нее, еще полмира: от Европы до Китая и Америки. И практически все его путешествия нашли отражение в путевых очерках, которые он подписывал псевдонимами «Сибирский Странник» или «Странствующий Корреспондент».

Следует заметить, что творчество Н. Ядринцева вообще весьма автобиографично. Крупицы собственной жизни и судьбы рассыпаны по многим его произведениям. Впрочем, и к «автобиографии» как литературному жанру писатель тоже несколько раз подступался. Об этом свидетельствуют такие его вещи, как «Детство», «Воспоминания о Томской гимназии» или «Сибирские литературные воспоминания», составляющие, по сути, главы одной честной и искренней повести о формировании юной романтической души в обстоятельствах и условиях, которые способствовали воспитанию бунтарского характера и передового для своего времени мировоззрения.

Очень много в произведениях своих Н. Ядринцев рассказывает о Г. Потанине, с кем на почве верной любви к Сибири на долгие годы свела его судьба.

В 1887 году Н. Ядринцев переезжает в Иркутск, куда по финансовым соображениям переводит «Восточное обозрение». Для него наступает трудная пора. Н. Ядринцев переживает сильнейший идейно-психологический кризис и полосу жестоких разочарований. Обнаруживается беспочвенность некоторых его надежд, особенно связанных с просвещением и образованием, мучает сознание собственного бессилия перед лицом общественного зла и невежества. Подливает масла в огонь и личная трагедия: умирает жена, верный его друг и помощник. Утрату эту Н. Ядринцев переживает тяжелее всего.

В начале 1894 года Н. Ядринцев, получив должность заведующего Алтайским статистическим бюро, переезжает в Барнаул, но в июне этого же года (есть сведения, что он покончил с собой) его не стало.

Более века прошло с тех пор, но подвижническая судьба Н. Ядринцева — великого патриота Сибири — и сегодня может служить вдохновляющим примером.

Развитие демократического направления в литературе Сибири 1860 — 1870-х годов

Во второй половине XIX века Сибирь привлекает все большее внимание российской культурной общественности. Появляются значительные публицистические работы, принадлежащие перу известных российских литераторов, посвященных Сибири. Столь пристальный интерес русской литературы к Сибири не мог не сказаться на деятельности местных публицистов и краеведов, на дальнейшем развитии традиций изучения родного края. В 1860 — 1870-х годах наблюдается подъем сибирской публицистики. Появляются новые интересные имена: Г. Елисеев, Ф. Губанов, И. Завалишин, А. Черкасов, С. Шашков, А. Шипов, М. Знаменский, М. Загоскин.

Последние двое, кстати, выступали не только как публицисты, но и прозаики. Перу М. Знаменского принадлежит повесть о декабристах «Исчезнувшие люди» (1872), а М. Загоскину — роман о быте и нравах провинциальной сибирской бурсы «Магистр» (1876).

Не обошло Сибирь усилившееся к концу XIX века революционное, в том числе и пролетарское движение. С бурным развитием сибирской золотопромышленности участились выступления рабочих на золотых приисках. Что нашло отражение в произведениях целого ряда представителей демократической литературы Сибири. Таких, например, как И. Федоров-Омулевский, И. Кущевский или Н. Наумов.

Николай Иванович Наумов (1838 — 1901) — прозаик, очеркист, писатель революционного народничества — родился в Тобольске, в семье чиновника. Учился в Томской гимназии. Служил юнкером в Омском пехотном батальоне и в Томске. В 1860 году приехал в Петербург, где был связан с революционно-демократическими кружками. Принадлежал к движению сибирского областничества, за что в 1861 году после студенческих волнений был заключен в Петропавловскую крепость. Освободившись, долгое время работал чиновником по крестьянским делам в Сибири. Служил в этой должности в Тобольске, Томске, Омске. В 1865-м был вновь арестован по делу «сибирских сепаратистов», но за недоказанностью отпущен. В 1869-м снова переехал в Петербург, где занялся исключительно литературным трудом.

Творчество Н. Наумова раскрывает острые социальные конфликты 1860 — 1880-х годов. Особый успех имел сборник его рассказов «Сила солому ломит» (1874), вышедший в период «хождения в народ» народнической интеллигенции. Как и у других писателей-народников, произведения Н. Наумова характерны подчеркнутым социологизмом с его черно-белым контрастным противопоставлением борющихся классов. Поэтому многие образы Н. Наумова несут черты социальных символов.

Все произведения Н. Наумова построены на достоверном сибирском материале. Творчество этого писателя как раз и ценно и интересно прежде всего тем, что он познакомил читателя с жизнью трудового населения глухой окраины России: сибирскими крестьянами, приисковыми рабочими, переселенцами… Особой заслугой Н. Наумова является изображение каторжной жизни рабочих Сибири. Также одним из первых нарисовал он выразительные картины жизни «инородцев», то есть сибирских аборигенов.

Основным жанром Н. Наумова был социально-бытовой очерк. Но и все творчество Н. Наумова можно назвать очерком человеческих судеб, составляющих в целом судьбу народа.

Н. Наумов имел громадную популярностью в кругах демократических читателей, а народники-«пропагандисты» использовали его произведения для революционной пропаганды среди крестьянства.

Последние десять лет жизни Н. Наумов жил трудно: болел туберкулезом, нуждался материально, был угнетен и в мрачной действительности не видел для себя никакого просвета, что еще больше подрывало его здоровье. Умер он в Томске.

В истории русской литературы Н. Наумов остался писателем-борцом и гуманистом, страстно любившим родину и свой народ.

Прозаик и публицист Николай Афанасьевич Кущевский (1847 — 1876), младший современник Н. Наумова, также относится к плеяде сибирских писателей-демократов, в творчестве которого нашла отражение не приукрашенная жизнь трудовой Сибири.

Н. Кущевский родился в Барнауле, в семье титулярного советника. Окончил Барнаульское горнозаводское училище. Учился в Томской гимназии. В 1864 году с караваном золота прибыл в российскую столицу. Вольнослушателем посещал лекции Петербургского университета. Но получить высшее образование не позволила нужда. Жить приходилось в ночлежке. На хлеб насущный зарабатывал молотобойцем, кочегаром, помощником машиниста, рабочим на чугунолитейном заводе, грузчиком, матросом на пароходе.

Одновременно подвизался в петербургских газетах, публикуя фельетоны, очерки. Под псевдонимом Хайдаков напечатал ряд рассказов из быта сибирских горнорабочих и ссыльных, которые составили впоследствии книги «Маленькие рассказы» (1875) и «Неизданные рассказы» (1888), увидевшие свет в Петербурге. Главным же литературным трудом И. Кущевского стал роман-хроника «Николай Негорев, или Благополучный россиянин». Опубликованный в 1871 году в журнале «Отечественные записки», он принес писателю настоящую известность. А. Горький относил это произведение к числу лучших в русской художественной литературе XIX века.

В романе И. Кущевский рисует русское общество в период революционной ситуации 1859 — 1861 годов и поднимает ряд серьезных общественных проблем: освобождение крестьян от крепостничества, формирование демократии и революционной народнической молодежи и др. Важное место занимает и проблема политического ренегатства буржуазной интеллигенции, воплощенная прежде всего в центральном персонаже романа Николае Негореве — типическом образе «благонамеренного» интеллигента, карьериста и приспособленца.

Значительный интерес представляет также публицистическая и литературно-критическая деятельность И. Кущевскго.

И. Кущевский прожил недолгую жизнь. Его мучили лишения и нужда, недуги, алкоголизм. Но подобная судьба была уготована для многих разночинцев, «умственных пролетариев», в условиях самодержавия гибнувших в расцвете творческих сил, но «сурово и поспешно» рассказывавших тяжелую правду жизни.

Одним из виднейших писателей демократического направления в Сибири был Иннокентий Васильевич Федоров-Омулевский (1836 — 1883).

Родился И. Федоров (приставка-псевдоним к его фамилии появится позже, когда он начнет заниматься литературным творчеством) на Камчатке, в семье полицейского исправника. Детство и юность Иннокентия прошли в Иркутске. Учился на юридическом факультете Петербургского университета. Тогда же сделал первые шаги на литературном поприще. Начинал с переводов А. Мицкевича и других польских поэтов. Писал стихи, прозу, публицистику. Активно сотрудничал с «Восточным обозрением» Н. Ядринцева. Печатался и в других петербургских изданиях. Ну а главное и наиболее значительное произведение И. Федорова-Омулевского, роман «Шаг за шагом» был напечатан в демократическом журнале «Дело».

И не случайно. Еще в начале творческого пути Омулевский пришел в лагерь социал-демократов и уже не покидал его никогда. Естественно, что кумирами его в литературе были Н. Чернышевский и Н. Некрасов с его музой «мести и печали». Но имелась у Омулевского и своя творческая «целина»: сибирская тема. Причем художественное открытие Сибири осуществлял он как в прозе, так и поэзии.

Первый рассказ И. Федорова-Омулевского называется «Сибирячка». Это история молодой сибирской крестьянки, отстаивающей свое человеческое достоинство. Рассказ стал своеобразным эскизом к роману «Шаг за шагом».

Создавал его писатель (опубликован в 1870 году) в трудное время, когда репрессии властей рассеяли круг демократов-разночинцев, изображенных Н. Чернышевским в романе «Что делать». От произведения Омулевского, по словам В. Короленко, «веяло молодой верой и какой-то особенной бодростью». В нем смело утверждалось, что, несмотря ни на что, соратники Н. Чернышевского не смирились, а в новых условиях «шаг за шагом» идут к своей цели — русской революции.

Показывая жизнь в одном из сибирских городов, Омулевский написал выразительную картину русской действительности в после реформенное (т. е. после отмены крепостного права) время. В романе «Шаг за шагом» много чисто сибирского материала, но подан и осмыслен он именно в ключе тех настроений и стремлений, какими жила вся тогдашняя русская демократия.

В центре же внимания Омулевского оказались те круги российского общества, которые в условиях спада народнической революционной волны энергично искали новые пути крестьянско-буржуазного развития России. Так, главный герой романа Александр Светлов и его соратники делают ставку на длительную подготовку к будущей революции и отстаивают идеи революционно-демократического просветительства. Да и весь роман «Шаг за шагом» принадлежит к идущему от Н. Чернышевского «революционно-просветительскому реализму». Что не помешало этому роману, по словам М. Салтыкова-Щедрина, стать одним из произведений, с «полной добросовестностью относящихся к насущным вопросам современности».

Роман «Шаг за шагом» пользовался успехом у читателей нескольких поколений. И вызывал ярость цензуры. Дважды тираж книги уничтожался, а в 1874 году ее автор был арестован и отправлен сначала в Петропавловскую крепость, потом в Литовский замок. После заключения Омулевский заболел. Невзгоды валились на него одна за другой. Спасаясь от нужды, он пробует обосноваться в Иркутске, но вскоре возвращается в Петербург. Жизнь для крамольного писателя становилась все хуже и хуже. Потянулись дни беспросветной нищеты и голодного существования. Однако Омулевский продолжал упорно работать.

Именно в это тяжелейшее для него время Омулевский создал лучшие свои стихи о родном крае — цикл «Сибирские мотивы». Изображая Сибирь как страну изгнания, поэт в то же время с горячей любовью воспевает и суровую сибирскую природу, и ее сильных мужественных людей, в которых верил, как и в счастливое будущее края. И не просто любил и верил, а стремился положить все силы во благо процветания Сибири.

В стихотворении «Когда ты вырастешь со временем большая», посвященном дочери, поэт говорит идущим на смену поколениям, каким должно быть чувство истинной любви к родине:

Люби свою страну не той пустой любовью,

Что с звуками речей уносится,

Ты жертвуй для нее и плотию и кровью,

Делися с ней трудом и разумом своим.

Написано в лучших традициях революционно-демократической поэзии, одним из зачинателей которой сам Омулевский, по сути, и был.

Продолжал создавать Омулевский и прозаические произведения. Увидел свет, в частности, его роман «Новый губернатор», публиковалась в газетах публицистика. Но многое из задуманного Омулевский сделать уже не успел.

В декабре 1883 года в Иркутске Иннокентий Васильевич Федоров-Омулевский скончался от паралича сердца. Некролог «Восточного обозрения» сообщал: «…В день смерти мы нашли покойного в жалкой квартире, около него ползали два маленьких ребенка, третий — грудной. Поражающая нищета окружала эту жизнь».

Что ж, весьма типичная для русского писателя-демократа судьба: изнуряющий труд, жестокая цензура, тюрьма, лишения, преждевременная смерть… Но не напрасен был путь. На это, по крайней мере, Омулевский надеялся, обращаясь к будущим поколениям:

Я знаю: в лучшие года

Опять от нашего труда

На молодое поколенье

Повеет свежею струей;

Оно с величием воспрянет,

Возвысит мощно голос свой

И нас добром за то помянет,

Что, выждать жатвы не успев,

Мы все же дали ей посев.

«Сибирская школа писателей» Владимира Короленко

Если в 1860 — 1870-х годах демократическая литература Сибири ощущала на себе сильное воздействие Н. Чернышевского и Н. Некрасова, то с появлением в последние два десятилетия XIX века новой волны политических ссыльных, в числе которых был выдающийся русский писатель В. Короленко, центр идейно-художественного влияния смещается в его сторону. С жизнью и культурой Сибири он был связан не только как писатель, но и этнограф, редактор, издатель, общественный деятель, борец за социальную справедливость, наконец, и в развитии русской литературы этого края сыграл огромную роль.

Владимир Галактионович Короленко (1853 — 1921) родился в Житомире, в семье уездного судьи. Учился в Житомирской гимназии, потом в Ровенском реальном училище. В 1871 году поступил в Петербургский технологический институт, но в 1874-м перешел в Петровскую земледельческую академию в Москве.

Еще юношей ступил на путь революционной борьбы, примкнув к народническому движению. В 1874 году за участие в протесте студентов Петровской академии был арестован и выслан в Вологодскую губернию, откуда вскоре переведен на поселение в Кронштадт по месту жительства родителей. Но в 1879 году его снова арестовали и отправили в город Глазов Вятской губернии, затем в еще более глухую глубинку — в селение Березовские Починки. А через год по ложному обвинению в побеге В. Короленко выслали в Якутскую область. Но по пути подлог раскрылся, и его перевели в Пермь под надзор полиции. Наконец, в 1881 году за отказ от присяги «на верность подданству» Александру III В. Короленко сослали в село Амгу Якутской области, где он пробыл до сентября 1884 года.

Творческая деятельность В. Короленко началась почти одновременно со вступлением его на путь социальной борьбы. Ссылка в Сибирь не прервала литературную работу В. Короленко. В изгнании писатель близко познакомился с жизнью и бытом простого народа, а сам прошел суровую жизненную школу. Четверть века сибирские впечатления питали творчество В. Короленко. На их основе писатель создал два цикла рассказов: один в 1880-х, другой в 1890-х годах. Оба они отличаются полнотой изображения сибирской жизни и глубоким психологизмом. В рассказах сплавились воедино приметы местного бытия, исторические предания и легенды, картины природы и статистические данные. По замечанию одного из исследователей творчества В. Короленко, «скрещение тургеневской манеры с манерой Г. Успенского создает новый короленковский тип рассказа, в котором «наблюдение», исследование, письмо «с натуры» могут свободно и естественно сочетаться с символикой, с лирическим пейзажем, с поэтикой «стихотворения в прозе».

В сибирских произведениях В. Короленко стремился к тому, чтобы, по его словам, «открыть значение личности на почве значения масок». А потому людей из народа писатель изображал со всеми их сильными и слабыми сторонами, особо подчеркивая в сибиряках свободолюбие, правдоискательство, творческую одаренность и растущие мятежные порывы.

Пожалуй, ярче и отчетливей всего выразилось все это в рассказе «Сон Макара» (1883), с которого, собственно, и начался сибирский период в творчестве В. Короленко.

Герой рассказа — российский поселенец, предки которого отвоевали кусок земли у якутской тайги. Хлебопашество, охота и другие крестьянские занятия не спасали его от нищеты. Макара обманывали все: и кабатчик, и сельский староста, и попы. Несчастья сыпались на него одно за другим: умерла жена и не на что было даже похоронить ее. Сгинул в солдатах старший сын, да и другие дети раньше времени покинули сей мир. Но самое горькое и обидное, что ни у кого Макар не находил сочувствия. Только у «чужих людей» (политических ссыльных).

Были у Макара свои мечты и надежды. «От непрестанных забот о лепешке и чае» он иногда уходил в грезы о «чудесной горе», куда уйдет спасаться и где нельзя его будет достать «самому тойону-исправнику». И вот что особенно акцентирует автор: его герой не только мечтает о лучшей доле, но и способен подняться до борьбы за нее. Приговор Великого Тойона о превращении Макара в рабочую лошадь не испугал крестьянина, поскольку жизнь его и всегда-то была тяжелее лошадиной, но возмутила несправедливость: он понял, что бог — с богатыми заодно. И тогда из обвиняемого Макар превращается в обвинителя. Его горячая речь сыграла роль того «огненного бича», о котором якутская пословица гласит: «Слово народное — огненный бич». Правда торжествует, хотя только во сне.

Пробуждение закабаленного народа, победа справедливости, символически звучащая в рассказе, — это один из характерных мотивов устного народного творчества. У тех же якутов героями сказок чаще всего становятся люди бедные и загнанные нуждой.

Высокая идея в рассказе «Сон Макара» нашла совершенное художественное воплощение, в результате чего читатель получил выдающееся произведение огромной силы эмоционального воздействия. С этим рассказом В. Короленко вошел в мировую литературу. Ни одна его вещь не переводилась так часто. И «Сон Макара», и другие сибирские рассказы В. Короленко высоко оценила революционно-демократическая критика, в частности. Н. Чернышевский. А литература Сибири на десятилетия вперед получила четкий идейно-художественный ориентир.

Новаторские принципы В. Короленко оказались близкими М. Горкому и получили дальнейшее развитие в его творчестве. Сибирские произведения В. Короленко пробуждали интерес к краю, благотворно влияли на развитие сибирской темы в русской литературе, активизировали рост собственно сибирской литературы, которую выдающийся писатель всячески поощрял.

Более того, именно под влиянием В. Короленко после появления его сибирских рассказов вокруг их автора складывается «школа Короленко» из группы сосланных в Сибирь писателей-народников: С. Елпатьевского, В. Богораза-Тана, Г. Мачтета, П. Якубовского, В. Серошевского, К. Станюковича. Роднит их общая судьба, социальные настроения и творческие устремления.

«Что объединяет нас всех, сибирских беллетристов ссыльного состава?.. — размышлял о себе и сотоварищах В. Богораз-Тан. — Мы были писатели смешанной породы, и в самую жизнь, и в Сибирь вступили совсем не беллетристами, а скорее публицистами воинствующего духа».

Сибирь стала главным объектом их внимания. Жизнь сибирского крестьянства, коренных народов Сибири, судьбы русской интеллигенции в неволе, каторга и ссылка — вот основные темы произведений писателей «школы Короленко». Они уже не питали утопических иллюзий насчет «крестьянского социализма», а начинали смотреть на жизнь куда более трезво и были теперь близки к мысли, что переустройство общественной жизни — не удел одиноких героев-интеллигентов, а дело рук самого народа. Стремясь правдиво и во всей полноте передать картину народной жизни, прозаики «школы Короленко», в свою очередь, внесли заметный вклад в сибирскую словесность.

* * *

Вообще весь ход литературной истории Сибири говорит о том, что многие крупные русские писатели, обогащаясь сибирскими впечатлениями, и сами оказывали на местный литературный процесс немалое влияние. И не только те, кто познакомился с Сибирью не по своей воле.

Промышленное освоение Сибири, строительство Транссибирской магистрали, бурное переселенческое движение в конце XIX — начале XX веков стимулировали особый, повышенный интерес к территориям за Уралом со стороны таких, например, выдающихся русских писателей, как А. Чехов или Г. Успенский.

Последний совершил поездку в Сибирь в 1887 году и по ее впечатлениям написал цикл очерков «Поездка к переселенцам», в которых развенчивает ходульные легенды о Сибири и создает правдивые ее картины, показывая истинное положение вещей. Но в отличие от ссыльных писателей (того же, скажем, В. Короленко), воспринимавших этот край сердцем изгнанников, Г. Успенский смотрит на него более оптимистично.

Через три года после путешествия Г. Успенского, в 1890-м, через всю Сибирь на остров Сахалин отправился А. Чехов. В результате появилось под его пером несколько рассказов и две очерковые книги: «Из Сибири» и «Остров Сахалин». Взгляд их автора на суровую и загадочную страну, раскинувшуюся по другую сторону уральских гор, оказался весьма субъективным; он невольно затронул патриотические чувства некоторых «областников». Но это был именно чеховский взгляд: острый, ироничный, болевой.

Побывал в Сибири и Н. Гарин-Михайловский (1852 — 1906). Но не столько как писатель, сколько как инженер-путеец, изыскатель и строитель железных дорог, работавший на прокладке Транссиба. Впрочем, не мог Николай Георгиевич, исколесивший Сибирь, обойти ее вниманием и как писатель. Отражена она, в частности, в рассказе «Бродяжка» и очерковом цикле «Карандашом с натуры». Некоторые критики упрекали Н. Гарина-Михайловского в торопливости, в этакой «необработанности» его очерковых произведений. Он и в самом деле часто писал в дороге, на ходу, между массой других дел: как кто-то метко сказал по этому поводу — «на облучке». Писатель словно бы спешил поспеть за беспрерывно разворачивающимся действом жизни. В этом была особенность его стиля, идущая от неуемного темперамента, кипучей натуры.

А Сибирь, между тем, сменив лошадей на паровоз и вагоны, катила теперь по железной колее, проложенной не без участия инженера и писателя Н. Гарина-Михайловского в новый, XX век…

НАЧАЛО ВЕЛИКИХ ПОТРЯСЕНИЙ

На переломе двух столетий Россия вступила в полосу империалистического развития, и XX век начался для нее резким обострением социальных противоречий. Ему сопутствовала идейная борьба, оружием которой, как всегда и везде были философия, искусство, литература.

Прокладка Транссибирской магистрали стимулировала быструю капитализацию Сибири, а с ней — и революционное движение: первые стачки возникли именно среди строителей железной дороги. Но, пожалуй, самый сильный порыв революционного ветра ворвался в Сибирь со ссыльными марксистами, пришедшими на смену народовольцам.

За порогом двадцатого столетия

Оживление литературной жизни Сибири

В атмосфере нарастающей политической активности жила в это время вся Сибирь и сибирская литература, в том числе.

С событиями русской революции 1905 года связано, например, возникновение так называемой «Молодой литературы Сибири». Это движение инициировало приход в сибирскую словесность целой группы талантливых писателей: Г. Гребенщикова, А. Новоселова, Ис. Гольдберга, Ф. Березовского, Г. Вяткина. А. Жилякова. Сюда же можно отнести прозаиков и поэтов из Европейской России, по разным причинам оказавшихся в Сибири и выросших здесь в серьезных писателей: В. Шишкова, Ф. Гладкова, П. Драверта. Идейная направленность культурной программы движения заключалась в побуждении самосознания сибиряков и требованиях демократических преобразований в крае.

Новое литературное движение в Сибири развивалось довольно быстро и вскоре обрело общероссийскую известность. Его участники регулярно выступали в столичной прессе, что и дало повод русской критике того времени объединить их в группу «Молодая литература Сибири» (впервые так назвал движение в 1913 году критик Л. Шумиловский), хотя как такового организационного объединения под этим названием в Сибири не было. При отсутствии формальной организации объединяющими центрами для писателей движения становились томские журналы «Молодая Сибирь» и «Сибирская новь», барнаульская газета «Жизнь Алтая», «Сборники сибиряков» 1906 и 1908 годов.

Приход в «большую» российскую литературу молодых писателей-сибиряков внесло свежую струю, особые колорит и оригинальность.

В то же время, сама сибирская литература в начале XX века развивалась главным образом в русле критического реализма и революционно-демократических традиций отечественной словесности. И этим во многом отличалась от общерусского литературного процесса той поры, в котором очень сильны были декадентские течения: символизм, футуризм и т. д. К тому же творчество писателей Сибири выделялось отчетливо выраженными социальными мотивами и гражданственностью. Видимо, давали знать о себе кричащие контрасты сибирской действительности, которые писатели края никак не могли обойти своим вниманием.

Вместе с тем, беспощадно обнажая мрачные стороны жизни, писатели Сибири начала XX века оставались оптимистами и верили в преображение родного края, его обновленное будущее. А это вело к художественному переосмыслению традиционного образа Сибири как «проклятой страны» каторги и ссылки. Сибирская литература окончательно преодолевает условно-отвлеченные описания угрюмого края снегов, морозов, кандального звона и воссоздает подлинные его картины, наполненные природными и социальными контрастами.

Оживление литературной жизни в Сибири сопровождалось возникновением новых печатных органов. Первым в 1901 году в Томске появился «Сибирский наблюдатель». Художественной литературе в этом альманахе отводилось места не очень много, и публиковались здесь в основном начинающие авторы. Дожил он до 1905 года.

В 1909 году там же, в Томске, стал выходить двухнедельный «художественный журнал, посвященный литературе, общественной жизни, искусствам и и наукам» «Молодая Сибирь». Большая заслуга в его организации принадлежала Вяч. Шишкову, который был и активным автором издания. Здесь тоже публиковались по большей части литераторы, делавшие первые шаги. «Молодая Сибирь» просуществовала меньше года.

Были и другие периодические издания, публиковавшие произведения художественной литературы. Правда, столь же не долговечные. Дольше других продержался «Сибирский студент», выходивший также в Томске с 1914 до 1917 года. Печатались здесь Вяч. Шишков, Г. Гребенщиков, Г. Потанин, Г. Вяткин и некоторые другие, уже достаточно известные в ту пору сибирские писатели.

После революции 1905 года, хитроумно обходя цензурные рогатки, стали возникать в разных городах Сибири сатирические журналы: «Бич», «Бубенцы», «Ёрш», «Красный смех», «Осы», «Рабочий-юморист» — в Томске; «Жало», «Овод», «Паут» — в Иркутске; «Фонарь» — в Красноярске; «Брызги» — во Владивостоке. Лопались они, как мыльные пузыри, но были боевые, задиристые, будоражили обывателя и пугали местные власти. Хотя по-настоящему смелых, а уж тем более художественно ярких и сильных вещей, в них почти не встречалось.

«Певцы рабочего класса»

На стыке двух веков докатываются до Сибири волны литературного течения, зародившегося в недрах революционно-освободительного движения. Оно получило название «пролетарская литература» и отличалось тем, что не просто отображало жизнь рабочего люда и беднейших слоев населения, но и становилось при этом идеологическим оружием для своего класса в борьбе с политическими противниками.

Наиболее заметными представителями этого литературного направления в Сибири и «певцами рабочего класса» были В. Бахметьев и Ф. Березовский.

Владимир Матвеевич Бахметьев (1885 — 1963) родился в городе Землянске Воронежской губернии, в семье служащих. Окончил уездное училище. С юных лет участвовал в революционном движении. В 1908 году он был уволен со службы и выслан в Сибирь, где продолжал активную революционную деятельность среди типографских рабочих, железнодорожников, торговых служащих Новониколаевска. В 1909 году В. Бахметьев вступил в Обскую группу РСДРП (б), стал редактором газеты социал-демократического направления «Обская жизнь». За публикацию и распространение антиправительственных материалов в ноябре 1912 года газету закрыли, а В. Бахметьева арестовали и отправили сначала в тюрьму, а потом в Нарымскую ссылку.

После Октябрьской революции В. Бахметьев был членом Томского комитета РСДРП и Томского губисполкома, комиссаром по народному просвещению Томской губернии, некоторое время заведовал отделом народного образования в Новониколаевске, а потом редактировал газеты в Томске, Казани, Воронеже.

Как прозаик дебютировал в сибирской периодике в 1910 году. Публиковался в журналах «Сибирская неделя», «Сибирские записки», «Сибирский студент».

С 1921 года жил в Москве, где вступил в литературную группу «Кузница». Выпустил в столице книги «На земле» (1924), «Шаги» (1933) и др. Наиболее известным его произведением стал роман «Преступление Мартына».

В. Бахметьев — пролетарский писатель, все творчество которого было связано с Сибирью. Сибирские впечатления, раздумья о судьбах трудового народа, жизнь ссыльных революционеров — становятся основой большинства его произведений. Они, как правило, насыщены острыми сюжетными коллизиями и драматическими событиями. Герои В. Бахметьева ведут непримиримую борьбу с существующим порядком вещей.

Феоктист Алексеевич Березовский (1877 — 1952), в отличие от В. Бахметьева, — коренной сибиряк. Родился в Омске, в рабочей семье. Отец Ф. Березовского погиб в Русско-Турецкую войну. Рано оставшись сиротой, Ф. Березовский прошел тяжелые жизненные университеты: работал на спичечной фабрике, батрачил, пел в церковном хоре, был регентом, телеграфистом…

Большая часть жизни Ф. Березовского была неразрывно связана с Сибирью. На ее земле он сформировался в революционера и писателя. Причем оба пути — революционный и творческий — начинались у него почти одновременно, шли в одном направлении, то тесно переплетаясь, а то и просто накладываясь друг на друга. Ф. Березовский говорил по этому поводу: «Считаю себя простым солдатом революции. А свое художественное творчество рассматриваю как одну из революционных обязанностей…». И многие факты его жизни это убедительно подтверждают.

В 1900 году в омской газете «Степной край» Ф. Березовский напечатал свой первый рассказа «Картинка из серенькой жизни». К этому времени в жандармских донесениях он значится как лицо неблагонадежное. В 1900 — 1904 годах Ф. Березовский опубликовал ряд рассказов в «Восточном обозрении». С началом первой русской революции он становится активным ее участником, одним из руководителей вооруженного выступления железнодорожных рабочих на станции Зима в 1904 году. В 1905-м Ф. Березовский — председатель стачечного комитета в Иркутске. После подавления выступления был арестован, приговорен к расстрелу, но позже выслан в Омск, где, связанный с революционным движением, находился на нелегальном положении.

В Первую мировую войну в 1916 году Ф. Березовский был мобилизован и воевал на Турецком фронте. 1918 — 1919 годы стали для него временем борьбы за советскую власть в Сибири.

После освобождения Омска от колчаковцев Ф. Березовский избирался депутатом Омского горсовета, но в родном городе задержался ненадолго: по приказу партии большевиков работал на ответственных постах в разных городах Сибири — возглавлял Новониколаевский уездный исполком, затем Енисейский губисполком. Здесь же, в Красноярске, редактировал газету «Красноярский рабочий», а несколько позже — «Советскую Сибирь», которая выходила сначала в Омске, потом, в 1921 году, переехала в Новониколаевск.

В 1922-м Ф. Березовский стал одним из организаторов журнала «Сибирские огни», входил в состав первой редколлегии. А его рассказ «Варвара» вместе с повестью Л. Сейфуллиной «Четыре главы» увидел свет в самом первом номере журнала и был встречен читателями с большим интересом.

Окрыленный успехом, Ф. Березовский на одном дыхании написал повесть «Мать». Опубликованная в 1923 году, она стала самым известным произведением писателя.

В центре ее — жена рабочего, который вместе со старшим сыном ведет подпольную революционную борьбу. Вначале Степанида Зубкова (так зовут главную героиню) лишь со стороны наблюдает и переживает за близких ей людей. Но вскоре и сама присоединяется к ним. Дело мужа и сына становится и ее кровным делом, ради которого она не жалеет жизни.

Сразу вспоминается Ниловна из горьковской «Матери». Связь между произведениями действительно весьма ощутима. Перекликаются даже финальные сцены повестей. Тем не менее, Ф. Березовский не просто повторил А. Горького, а по-своему продолжил рассказ о судьбе русской женщины в новых условиях революционной борьбы (против колчаковщины за советскую власть в Сибири). Захватывая стремительным сюжетом и остротой драматических событий, повесть являет читателям сильный и цельный характер женщины-сибирячки.

Успех эта повесть имела очень большой. Она неоднократно переиздавалась, переводилась на многие языки. Именно с ней Ф. Березовский прочно вошёл в русскую литературу.

К судьбам женским Ф. Березовский возвращался еще не раз. И прежде всего в романе «Бабьи тропы» (1926). Сюжетным его стержнем стала история сибирячки, прошедшей трудный путь от забитой приниженной крестьянки до женщины, поднявшейся на защиту своих прав и человеческого достоинства. Многое пришлось пережить на этом пути главной героине Настасье Ширяевой: и личную трагедию, и разочарование в боге, и кровавую междоусобицу Гражданской войны… Роман «Бабьи тропы» носит эпический характер. Заглядывая в прошлое Сибири, автор на его фоне пытается осмыслить современные ему будни и проблемы. Не всегда, правда, при этом достигая художественной глубины и убедительности.

К моменту выхода романа «Бабьи тропы» Ф. Березовский уже жил в Москве, куда переехал в 1924 году. Сотрудничал в столичных журналах. Издал ряд книг: «Коммуна «Красный октябрь» (1924), «Таежные застрельщики» (1926), «Под звон кандальный» (1932) и др., в которых писал о железнодорожниках, большевистском подполье, жизни кочевых казахов на крутом социальном переломе…

Годы Великой Отечественной войны Ф. Березовский провел в Омске. И до последних дней своих оставался «солдатом революции», которой было, по существу, посвящено все его творчество.

Универсальная творческая личность, или Наука поэзии не помеха

Весьма примечательными фигурами литературной Сибири первой половины XX века были Г. Вяткин и П. Драверт.

Георгий Андреевич Вяткин (1885 — 1937) принадлежал к тому типу универсальных творческих личностей, которые ярко проявляются в самых разных ипостасях. Стихи и поэмы, повести и рассказы, фельетоны и публицистика, критика и литературоведческие работы (превосходно знал А. Пушкина и Ф. Достоевского, много и интересно писал о них) — все это, принадлежащее перу Г. Вяткина, щедро рассыпано по страницам сибирской периодики первой трети XX века. К сожалению, творческое наследие этого писателя до сих пор воедино не собрано и как следует не изучено. Наверное, потому современный читатель Г. Вяткина знает плохо. А ведь еще до революции он был одним из самых признанных поэтов Сибири.

Родился Г. Вяткин в Омске, в семье старшего урядника омской казачьей станицы. Но на исходе XX века семья Вяткиных переезжает в Томск. Георгий какое-то время посещает церковно-приходскую школу, а после окончания учительской семинарии с пятнадцати лет уже и сам преподает в сельской школе. В 1902 — 1903 годах он обучался в Казанском учительском институте, но был отчислен за эпиграммы на преподавателей. По возвращении в Томск работал в газете «Сибирская жизнь» корректором, репортером, фельетонистом.

Первое стихотворение Г. Вяткина в 1900 году также опубликовала «Сибирская жизнь», когда юному поэту едва исполнилось 14. А всего через пять лет его произведения охотно печатают многие российские журналы — от «Сибирского наблюдателя» и «Сибирских записок» до «Вестника Европы», «Нивы» и «Летописи». В 1907 году в Томске выходит первый поэтический сборник Г. Вяткина «Грезы Севера». А в 1917-м появляются сразу три его книги: «Опечаленная радость» и «Золотая листва» — в Петрограде и «Алтай» — в Омске. В 1912 году Г. Вяткин удостаивается Всероссийской литературной премии имени Н. В. Гоголя за лучший рассказ («Праздник»).

В 1914 — 1915 годах Г. Вяткин сотрудничает с харьковской газетой «Утро», путешествует по Финляндии, Польше, Алтаю. Идет Первая мировая война, и Г. Вяткина призывают в армию, где он служит в санитарных частях Северного фронта вплоть до революционного 1917 года.

Октябрьский переворот Г. Вяткин не принял. Он возвращается сначала в Томск, а осенью 1918-го оказывается в Омске, который к этому времени становится российской столицей. Адмирал Колчак приглашает Г. Вяткина на работу в отдел газетных обзоров, и в качестве корреспондента поэт сопровождает Верховного главнокомандующего в его поездках на фронт. Помимо того, Г. Вяткин активно участвует в издании журналов «Единая Россия», «Возрождение», «Отечество», читает в колчаковских войсках лекции по русской литературе. В 1919 году Г. Вяткин становится членом Всероссийского географического общества.

После разгрома колчаковщины Г. Вяткин бежит с адмиралом в Иркутск. Здесь его арестовывают и возвращают в Омск. Но приговор военного трибунала оказался неожиданно мягким — поражение в выборных правах. Г. Вяткин продолжает много работать в газетах и журналах, создавать стихи и художественную прозу. Но пишет в основном о природе, далекой российской истории. С большевиками ему по-прежнему не по пути.

В 1925-м Г. Вяткин переехал в Новониколаевск. Отныне его жизнь тесно связана с этим городом, «Сибирскими огнями», Сибирской советской энциклопедией, для которой им написан целый ряд статей на разные темы и журналом для детей и юношества «Товарищ», инициатором издания, редактором и ведущим автором которого был Г. Вяткин.

Творческий путь Г. Вяткина начался на пороге XX века — времени расцвета русского декаданса. Самыми модными поэтами были тогда символистами, но достаточно еще мощно звучал реализм, представленный творчеством А. Чехова, Л. Толстого, В. Короленко, А. Горького.

Молодой Г. Вяткин любовно воспринимал оба эти течения. Он вообще жадно впитывал все, что было талантливо и оригинально. Естественно, что и лирический герой раннего Г. Вяткина — типичный представитель своей эпохи, в котором смешались и неудовлетворенность жизнью, и жажда дела, и неясность пути, но при этом — и «любовь ко всему, что живет и цветет на земле». Оптимизм такого рода декадентам был не свойственен, и здесь Г. Вяткин с ними заметно расходился, хотя еще долгое время испытывал в своей поэтике их влияние.

Впрочем, не их одних. В одном из писем он пишет: «Литературные влияния шли в следующем порядке: в ранней юности — Надсон. Несколько позднее Достоевский и Бальмонт. В более зрелые годы Пушкин, Чехов и Блок. После революции — Горький и Роланд». Но, несмотря ни на какие влияния, Г. Вяткин оставался самобытным, тонко чувствовавшим слово поэтом. Да и влияния свои по мере творческого роста он успешно преодолевал.

Г. Вяткин дооктябрьского периода интересен и как прозаик. В центре его рассказов русский интеллигент, который самоотверженно трудится в гуще народа и во благо его. Здесь слышны уже чеховские нотки, но жизненный материал и угол зрения художника — свои, не заемные.

К переломному семнадцатому году В. Вяткин пришел сложившимся литератором, однако, вопреки тому обстоятельству, что в дореволюционные годы мечтал об очистительной буре, большевистскую революцию он не принял. Более того — буря грянула, а настроение поэта изменилось на противоположное. («Пусть мечется черная буря! // Но всё исцелит тишина»). И не потому, что Г. Вяткин — выходец из среды старой мелкобуржуазной интеллигенции — перед лицом социальных потрясений растерялся (как трактует официальное советское литературоведение), а скорей в силу того, что поэт воочию убедился, насколько разрушительны и беспощадны силы «всеочистительной грозы», в которой он видел теперь «дым и пламень», «кровавый мрак и пыль», где нет места для «клочка лазури и детского смеха», и где даже сердце способно обратиться в «камень глухой для неба и земли».

Если дооктябрьская поэзия у Г. Вяткина была ограничена в основном лирикой, то в дальнейшем диапазон ее значительно расширяется. Поэт осваивает крупные формы и создает две большие исторические поэмы — «Франциск Ассизский» и «Сказ о Ермаковом походе». Если в первой еще весьма ощутимы излюбленные мотивы его лирики (чувство любви ко всему живому и ненависть к аскетизму, которые он выразил, правда, не через лирического, а исторического персонажа — религиозного полуеретика начала XIII века), то вторая поэма — вещь по-настоящему эпическая. В «Сказе о Ермаковом походе» речь идет об одном из важнейших моментов сибирской истории. Поэму пронизывает мысль о том, что завоевание и присоединение Сибири к России — дело народное, что именно народ стал не только активным его исполнителем, но и душой.

К концу своей жизни Г. Вяткин от поэзии отошел и полностью переключился на прозу. Последним, а также самым крупным и значительным его произведением стал роман «Открытыми глазами», посвященный происходившим в Советской России социальным процессам. Сложный, неоднозначный этот роман и отклики вызвал у современников разные. Одни упрекали писателя в излишней восторженности отдельных мест, другие, наоборот, в искажении действительности. Но как бы то ни было, произведение это осталось заметным фактом литературной жизни Сибири 1930-х годов.

Г. Вяткин был не только удивительно разносторонним литератором, успешно работавшим во многих жанрах, но и неутомимым просветителем и пропагандистом русской культуры, имевшим, надо сказать, у коллег-писателей огромный авторитет. Г. Вяткин поддерживал тесные творческие связи с А. Горьким, А. Блоком, А.. Куприным, И. Буниным, Р. Роланом…

Новосибирск стал последним пристанищем Г. Вяткина. По надуманному обвинению в контрреволюционном заговоре он был арестован и трагически погиб в застенках НКВД.

Достаточно широкую известность в первые десятилетия XX века получила и поэзия старшего современника Г. Вяткина П. Драверта, большая часть жизни которого была связана с Омском.

Петр Людвигович Драверт (1879 — 1945) родился в Вятке, в семье крупного чиновника. Окончил естественное отделение физико-математического факультета Казанского университета. За участие в революционных студенческих выступлениях ссылался сначала в Пермскую губернию (1901), потом в Якутию (1906), где занимался минералогическими исследованиями. В 1911 году был переведен в Томск под гласный надзор полиции.

Годы Гражданской войны П. Драверт провел в Западной Сибири. В дальнейшем работал ассистентом, профессором минералогии, геологии и геофизики в различных вузах Томска и Омска. Ездил с экспедициями по Сибири и Казахстану. Еще в 1921 году П. Драверт вместе с Л. Куликом принял участие в первой советской метеоритной экспедиции. А в 1929-м участвовал в экспедиции по исследованию Тунгусского метеорита.

В годы Великой Отечественной войны П. Драверт занимался изучением местного строительного материала и топлива, так необходимого народному хозяйству в условиях военного времени.

Будучи разносторонним ученым — геологом, ботаником, краеведом, этнографом, космическим исследователем, — П. Драверт явил и реализовал также свой оригинальный поэтический талант. Еще в начале века он дебютировал со сборником стихов «Тени и отзвуки» (1904), за которым последовало еще несколько книг, увидевших свет в первой четверти двадцатого столетия: «Ряды мгновений» (1908), «Под небом якутского края» (1911), «Стихотворения» (1913), «Сибирь» (1925).

В своем стихотворчестве П. Драверт следовал традициям «научной поэзии» В. Брюсова, с той, правда, разницей, что, в отличие от последнего, опирался не на книжный, а на собственный научный опыт. Лирический герой П. Драверта — ученый-естествоиспытатель, энтузиаст науки, наделенный при этом зрением художника. На лирике П. Драверта лежит печать его научных интересов, а стихи отличаются особой образностью: поэт любит сравнения, эпитеты, метафоры, заимствованные из минералогии. Не случайно некоторые ученые, в частности, академик А. Ферсман рекомендовали стихи П. Драверта в качестве наглядных пособий к курсу описательной минералогии.

Помимо этого, П. Драверт — певец Сибири, которая для него «страна холодная, но живая». И он вдохновенно воспевал ее неподражаемую красоту. Поэзия П. Драверта философична. Звучат в ней и социальные мотивы. Нашли в стихах поэта отражение также жизнь, быт, обычаи эвенков, якутов, ненцев и других малых народов Сибири. И, наконец, П. Драверт — один из пионеров «космической» темы в русской поэзии.

Обращался П. Драверт в своем творчестве и к прозе. В 1909 году появилась его «Повесть о мамонте и ледниковом человеке», впоследствии много раз переизданная и ставшая классикой советской фантастики. Рассказы и очерки П. Драверта нередко можно было встретить на страницах казанских и омских периодических изданий предреволюционной поры.

Трубадуры революции

Значительно активизировала литературную жизнь в Сибири Октябрьская революция 1917 года. Хотя говорить о какой-то цельной упорядоченной картине этой жизни не приходится. Скорее наоборот: она была пестра и раздергана. Не существовало поначалу и печатного органа, способного объединить вокруг себя здоровые творческие силы. Некоторое время, правда, выходила на Алтае книжная серия «Библиотека «Сибирский рассвет». В брошюрках по 30—40 страниц публиковались рассказы и небольшие повести. Среди ее авторов были Вяч. Шишков, Г. Гребенщиков, А. Новоселов, А. Жиляков и даже А. Новиков-Прибой. Печатавшиеся произведения писались еще в дооктябрьскую пору и, естественно, не могли отображать новой революционной действительности. Перечисленные же выше авторы представляли литературу критического реализма, связанную корнями с прошлым.

Однако и у новорожденной советской власти сразу же появились свои трубадуры и «певцы революции». Такие, например, как Федор Лыткин (1897 — 1918) — страстный поэт-агитатор, для стихов которого была характерна лозунговая призывность к борьбе за революционные идеалы:

Вперед, разгневанный народ!

Бушуй, вспененная стихия!

Вперед! На звенья цепи рвет

Освобожденная Россия!

Судьба Ф. Лыткина оказалась трагической. Прожив всего 21 год, он всецело посвятил себя революционной деятельности. В ноябре 1918 года в якутской тайге белогвардейцы захватили врасплох пробивавшийся к своим отряд красноармейцев и учинили жестокую расправу. Среди других погиб и молодой поэт Ф. Лыткин.

Пафосом революционного романтизма отмечены и произведения Николая Янчевского (1892 — 1937), в первую очередь поэма «Октябрь» (1920), в которой автор восторженно славит преображение мира.

С началом Гражданской войны для литературной жизни Сибири наступили тяжелые времена. Колчаковский террор и жестокая цензура сковывали творческие усилия писателей. Но и в таких условиях сибирская литература продолжала жить. Правда, в иных формах.

Широкое распространение получила народная поэзия, рождавшаяся в красноармейских частях и партизанских соединениях. Народные поэты клеймили колчаковцев и воспевали товарищей по оружию. В их стихах и песнях звучали призывы к всенародной борьбе за свободу.

Массовая поэзия периода Гражданской войны в Сибири развивала традиции революционного фольклора. Но и впитывала многие мотивы русской классической поэзии. Партизаны, например, пели переделанного на свой лад «Узника» А. Пушкина. Немало песен пелось на мотив «Варяга». Кроме того, появилась масса частушек, легенд, сказаний, бывальщин.

Народная поэзия жила в Гражданскую войну не только в устной традиции. Велика была роль разного рода листовок, прокламаций, воззваний, значительная часть которых была написана стихами. Охотно народные стихи публиковали и газеты.

Имелись в народной революционной поэзии и свои шедевры. Например, знаменитый «Партизанский гимн»:

По долинам и по взгорьям,

Шла дивизия вперед,

Чтобы с бою взять Приморье —

Белой армии оплот…

Петр Семенович Парфенов (1894 — 1937) был его автором. Родился он в селе Никольское Уфимской губернии, в крестьянской семье. Сменил множество профессий и занятий: батрачил, работал каменщиком, дворником, официантом в ресторане, учительствовал… Объехал Урал, Сибирь, Дальний Восток, побывал в Маньчжурии и Японии. В Первую мировую войну воевал на Западном фронте. Дважды был ранен. Кавалер двух Георгиевских крестов.

В 1917 году он вступил в ряды ВКП (б) и принял активное участие в событиях Октябрьской революции. А с началом Гражданской войны по заданию партии внедрился в колчаковскую контрразведку. Позже командовал полком, дивизией, был комиссаром армии, начальником политуправления Забайкальского фронта.

После окончания Гражданской войны П. Парфенов уехал с Дальнего Востока в Москву, где работал в аппарате ЦК ВКП (б), Госплане, председателем Московского горкома писателей, редактировал журналы «Коллективист» и «Советский путь». П. Парфенов избирался делегатом XIV съезда партии. Но в 1936 году подвергся репрессиям и в 1937 погиб.

Свою литературную деятельность П. Парфенов начал в 1915 году. Стихи, рассказы, фельетоны, статьи печатал в различных газетах и журналах. Создавал также работы историко-революционного и мемуарного характера. В Москве и Ленинграде издал несколько книг. Художественная и документальная проза П. Парфенова посвящена в основном событиям Гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке.

Но все же памятен П. Парфенов в литературе остался прежде всего как автор «Партизанского гимна».

В знакомом нам виде текст «гимна» сложился не сразу. Будучи еще в Сибири, по просьбе своего друга Ефима Мамонтова, собиравшего в единую армию партизан Алтая, П. Парфенов создал в 1919 году агитационную песню «Наше знамя». Окончательная же редакция «гимна» появилась в 1922 году после разгрома белогвардейско-японских соединений у станции Волочаевка Хабаровского края. «Гимн» посвящался 2-й Приамурской дивизии и «светлой памяти Сергея Лазо, сожженного японо-белогвардейцами в паровозной топке». Огромную популярность «гимн» получил в исполнении военного ансамбля имени Александрова, включившего «По долинам и по взгорьям» в свой репертуар.

Между «молотом» и «наковальней

Октябрьская революция расколола российское общество на противоборствующие лагеря. Гражданская война обострила этот процесс. Ряд сибирских литераторов (Ф. Березовский, Вс. Иванов, Г. Пушкарев, А. Жиляков, К. Урманов) сразу же приняли сторону большевиков. Некоторые (очень незначительная часть) примкнули к колчаковцам. Однако большинство писателей-сибиряков в своих политических взглядах определились не сразу. Они оказались как бы между «молотом» и «наковальней»: Октябрьскую революцию поначалу, а кто-то и навсегда, не приняли, но и колчаковщина вызывала у них внутренний протест и отчуждение. Одни (Г. Гребенщиков) по этой причине эмигрировали, другие (А. Сорокин, Г. Вяткин, Ис. Гольдберг), оставаясь на Родине, долго и мучительно преодолевали в себе раздвоенность. А некоторых талантливых, честных и болеющих за родной край художников слова столкновение с новыми социальными реалиями привело к трагическому финалу. Как случилось это с одним из виднейших сибирских прозаиков предреволюционной поры А. Новоселовым.

Жертва политических игр

Александр Ефимович Новоселов (1884 — 1918) родился в поселке Железинский Павлодарского уезда Семипалатинской губернии, в семье хорунжего Сибирского казачьего войска. Учился в Омском кадетском корпусе. С 1905 по 1917 год был учителем в казачьей школе, воспитателем в Омском пансионате казачьего войска. И каждое лето в составе экспедиций Российского географического общества ездил на Алтай, что дало А. Новоселову богатейший материал для этнографических очерков, составивших впоследствии большой цикл «Лицо моей родины», и художественного творчества.

Уже по первым рассказам молодого писателя становилось ясно, что в литературу приходит художник слова с большим будущим. Творчество А. Новоселова в целом развивалось в русле гуманистических традиций русского реализма с его пристальным вниманием к «маленькому человеку». А. Новоселов прекрасно изучил быт сибирского казачества, алтайских кержаков-старообрядцев. Их жизнь и стала основным содержанием лучших его произведений.

Яркий образ русской женщины из народа создан А. Новоселовым в повести «Мирская». Главная ее героиня Аннушка семнадцатилетней девушкой попадает в женский раскольничий монастырь. Приходит сюда добровольно после гибели всей семьи, вырезанной бандитами.

Автор со знанием дела описывает повседневную жизнь этой обители, внимательно присматривается к заведенному внутреннему распорядку, рисует портреты обитателей монастыря, ведущих постоянную душевную борьбу с мирскими соблазнами и искушениями. Народ тут разный: и полупомешанные старухи, и озлобленные житейскими неудачами люди, и юродивые… Встречаются, однако, и умные, проницательные женщины.

Аннушка, попавшая в такую обстановку в пору цветущей юности, переживает приступы тоски и отчаяния. Случайная встреча с заехавшим в монастырь деревенским парнем Василием взбудоражила ее, наполнила душу светлой радостью.

Недавнюю смиренную послушницу словно подменили, и писатель психологически точно передает душевное состояние героини, которой «до земли хотелось поклониться хорошему, доброму солнышку за тепло, за ласку, за нетронутую молодость».

Еще более тонко переданы в повести и смятение девушки-послушницы после отъезда Василия. Однако, несмотря на бунтующее в ней мирское начало, Аннушка, не без вмешательства прозорливой игуменьи Ксении, угадавшей душевное состояние своей подопечной, остается в монастыре. Под ее же влиянием Аннушке начинает казаться, что здесь, за монастырскими стенами, она обретет свою правду и душевную чистоту. Во имя этого она готова совершить тяжелый нравственный подвиг — «вся изгореть».

С большим искусством А. Новоселов воссоздает шквал чувств, бушующий в этой цельной и непосредственной натуре, решившей подчинить свою плоть и неуемную жажду жизни религиозным догмам.

С грустью и печалью расстается автор повести со своей героиней, глубоко сожалея, что эта красивая сильная молодая женщина с недюжинным характером исковеркала себе жизнь, которая могла бы стать и счастливой, и радостной.

Повесть «Мирская» была опубликована в журнале «Сибирский рассвет» в 1919 году уже после смерти автора. А вот наиболее, пожалуй, масштабная и значительная вещь А. Новоселова — повесть «Беловодье» — появилась в горьковском журнале «Летопись» еще при жизни писателя — в 1917 году.

В повести изображена многогранная картина быта, обычаев и верований старообрядческой алтайской деревни, показаны самобытные и колоритные типы ее обитателей. А сюжетную основу произведения составляют поиски мифического Беловодья, земли обетованной, мечта о которой издавна жила в сознании крестьян-старообрядцев, постоянно гонимых и преследуемых за приверженность к своей вере официальными властями и русской православной церковью.

Всю жизнь искал Беловодье деревенский кузнец-богатырь Панкрат. Не нашел, но не сдался, не смирился и, умирая, завещал сыну продолжать поиски. Выполняя отцовский наказ, Панфил сорок лет потратил на поиски Беловодья. Годами не бывал дома, оставил жену, дочь, хозяйство. Много раз терял товарищей-единоверцев, смотрел смерти в лицо, но не отступался. Наконец, уже будучи стариком, он отправляется в последний свой поход, о котором в живописных подробностях и рассказывается в повести.

Горстка сподвижников, идущих вместе с Панфилом в поисках счастья, вовсе не так единодушна, как кажется. Одного потянул бродяжий дух, другой идет из любопытства, кто-то спасается от постылого жениха, кто-то — от властей. Собственно, один Панфил и верит в существование Беловодья. Он упрямо идет вперед даже тогда, когда его покидают остальные. На этом бесконечном пути Панфил и погибает. Дорога к Беловодью оказывается дорогой к смерти.

Лучшие рассказы и повести А. Новоселова, помимо своих несомненных художественных достоинств, интересны тем, что они ввели в русскую литературу новые темы, приоткрыли завесу над малознакомыми сторонами жизни и быта старообрядческого населения Сибири.

А. Новоселов обещал вырасти в крупного художника, но не успел. Его творческий путь оборвала преждевременная трагическая гибель. А сгубила писателя проснувшаяся вдруг в нем после Февральской революции 1917 года страсть к политической деятельности, в которую он окунулся с головой.

Как политический деятель А. Новоселов, по мнению многих революционеров-профессионалов того времени, был очень слаб и не подготовлен. Однако упрямство и болезненное честолюбие толкали его на непредсказуемые, порой, а то и просто сомнительные поступки.

В мае 1917 года войсковой круг Сибирского казачьего войска избрал его товарищем (помощником) председателя войсковой управы. В ноябре того же года А. Новоселов вступил в партию эсеров и вскоре занял пост комиссара Акмолинской области. А в декабре был делегирован на чрезвычайный съезд областников в Томск, где его избирают в состав Сибирского областного Совета. В январе 1918-го Сибирская областная дума создает правительство автономной Сибири, в котором А. Новоселов становится министром внутренних дел.

Думе он нужен был как средство политической игры. Для самого же А. Новоселова «игра» эта стала роковой. 21 сентября, незадолго до колчаковского переворота, его арестовали, обвинили в «бездействии власти» и предложили, подписав прошение об отставке, убираться из Омска. А. Новоселов наотрез отказался. 23 сентября во время конвоирования в тюрьму, он был убит выстрелом в затылок (якобы при попытке к бегству).

Это коварное злодейское убийство лишило сибирскую литературу одного из самых ярких и самобытных писателей в ее истории.

На исходе Гражданской войны литература Сибири фактически потеряла еще одного замечательного прозаика (по духу и идейно-тематической направленности, кстати, очень близкого А. Новоселову) — Г. Гребенщикова.

«Золоторокотные сказания о нашей матери России»

Георгий Дмитриевич Гребенщиков (1882 — 1964) в дореволюционную пору из писателей-сибиряков пользовался, пожалуй, наибольшей известностью. Многие видели в нем надежду и гордость русской литературы. Высоко отзывался о произведениях Г. Гребенщикова А. Куприн. Восторженно принимал творчество писателя Вяч. Шишков. «Золоторокотными сказаниями о нашей матери России» называл прозу Г. Гребенщикова Ф. Шаляпин. Высоко оценивали первые части романа-эпопеи «Чураевы» В. Короленко и А. Горький.

Родился Г. Гребенщиков в селе Николаевский рудник Бийского уезда Томской губернии, расположившемся в предгорьях Алтая. «Отец, — вспоминал писатель, — крестьянин по духу, по положению горнорабочий из инородцев. Бился он всю жизнь и не видел отдыха, пока все мы — четыре сына и две дочери — не выросли». Мать была из казачек с Иртыша. Она хорошо пела народные песни и увлекательно рассказывала сказки. Именно она и приобщила сына к народной поэзии, пробудила у него любовь к родному языку и старинным преданиям.

Большая семья бедствовала, и уже в юные годы Гребенщикову пришлось сменить немало занятий. Был санитаром в больнице, помощником фельдшера, писцом в полицейском участке, письмоводителем в суде, работал лесорубом, крестьянствовал… В дальнейшем служил управляющим нотариальной конторой, золотыми приисками. Учился в Томском университете.

Огромное значение для будущего писателя имело знакомство с творчеством И. Тургенева, в частности, с «Записками охотника», открывшими ему красоту окружающей природы и поэзию повседневного крестьянского труда. «Отсюда и пошло мое любопытство к жизни, к природе, к литературе…» — вспоминал впоследствии Г. Гребенщиков.

«Любопытство» это вылилось вскоре в очерки и рассказы, составившие книжку зарисовок «Отголоски сибирских окраин», которая вышла в 1906 году в Семипалатинске. А годом позже появилась на свет пьеса «Сын народа» о крестьянине, поступившем в университет, но быстро разочаровавшемся в «бессмысленности городской жизни». Она шла на сценах нескольких сибирских театров и имела некоторый успех, чего нельзя было сказать о книжке.

Тем не менее, и она, и пьеса стали стартовой площадкой творческого пути Г. Гребеншикова. С этого времени он много пишет и регулярно публикует свои произведения в различных сибирских изданиях. Более того, и сам активно занимается издательской деятельностью. В 1908 году выпускает и редактирует газету «Омское слово». Правда, просуществовала она всего полгода и «за вредное направление» была закрыта.

В 1909 году Г. Гребенщиков посетил Л. Толстого в Ясной Поляне, где тот благословил молодого сибирского писателя на литературную работу «для народа». И осенью того же года Г. Гребенщиков стал ответственным секретарем томского журнала «Молодая Сибирь». А несколько позднее принял деятельное участие в издании другого журнала — «Сибирская новь».

Тогда же Г. Гребенщиков сблизился с Г. Потаниным, во многом повлиявшим на формировании его этнографических интересов. Принимал он и активное участие в работе Западно-Сибирского отдела Российского географического общества, по поручению которого в 1911 году совершил путешествие по Алтаю. И вполне логично, что именно сибирская, и прежде всего алтайская тема определила направление всего творчества Г. Гребенщикова. В 1913 — 1914 годы Г. Гребенщиков совершает поездки по Сибири с лекцией «Алтайская Русь» и презентацией своих произведений.

Не оставляет Г. Гребенщиков и журналистику. Редактирует газету «Жизнь Алтая», составляет «Алтайский альманах», много публикуется как в сибирской, так и в столичной периодике, обращая на себя внимание читателей и критики, отмечавшей, что Г. Гребенщиков создал новый образ Сибири в «смутное время» разрушения традиционных ценностей под натиском цивилизации, и называвшей его самым ярким и талантливым сибирским писателем.

В разгар Первой мировой войны Г. Гребенщиков отправился в качестве старшего санинструктора на фронт, являясь одновременно военным корреспондентом газеты «Русские ведомости», где публикует множество корреспонденций, зарисовок, рассказов.

Заметную роль в творческой судьбе Г. Гребенщикова сыграл А. Горький, который печатал его в своей «Летописи» и способствовал публикации произведений сибирского писателя-самородка в других центральных изданиях и издательствах. Выходят у Гребенщикова в Петербурге, Одессе и Барнауле и новые книги: «Ханство Батырбека» (1913), «В просторах Сибири» (1913 — 1915), «Змей Горыныч» (1916), «Степь да небо», «В полях» (1917), «Волчья жизнь» (1918), «Любава» (1919).

Ранние произведения Г. Гребенщикова посвящены, в основном, жизни алтайской деревни в период распада патриархального уклада под урбанистическим натиском, борьбе кержаков-раскольников с крестьянами-переселенцами за земельные и лесные угодья. Сильны были в них и мотивы гармонического сосуществования человека и природы. Правда, восхищение природой и трудом сибирского крестьянина в ее благодатных объятиях у раннего Г. Гребенщикова граничит нередко с сентиментальным умилением и сусальностью. При этом он ограничивался обычно простым бытописательством, обходя стороной глубокие социальные противоречия сибирской деревни, возникающие в процессе болезненного процесса капитализации Сибири.

Однако со временем навязчивое морализаторство и народническая идеализация, чем грешили ранние вещи Г. Гребенщикова, уходят из его творчества. Сочувствуя патриархальной деревне, писатель уже не закрывает глаза на мрачные стороны ее жизни: на стяжательство и психологию собственничества, например, или религиозные суеверия и предрассудки.

В рассказе «Колдунья» писатель показывает как изуродована была жизнь девушки из-за религиозной нетерпимости («единоверка» Анка полюбила «спасовца» Федота, вышла за него замуж, а его родня извела невестку своей мракобесной злобой).

Своего рода художественный анализ съедающего все человеческое существо беспредельного эгоизма и стяжательства на примере вполне вроде бы обычной русской женщины дан в повести Г. Гребенщикова «Любава». Засидевшаяся в девках Любава с отчаяния выскочила замуж за старого богатого калмыка, не испытывая к нему ничего, кроме отвращения. Но постепенно, входя во вкус, она прибирает все его хозяйство и фактически губит мужа. Безудержно разрастающаяся раковой опухолью страсть наживы заставляет ее не брезговать никакими средствами. И даже усиливающаяся с каждым днем неприязнь и отчуждение окружающих не останавливают ее. «В больших прищуренных глазах Любавы сверкало лезвие какой-то новой, ядовитой хищности, как жало на конце стрелы, пущенной самой судьбою», — заканчивается повесть, как бы давая понять читателю, что индивидуалистическое общество поражает себе подобных, превращает их в стяжателей и преступников против человечности.

Значительное место в творчестве Г. Гребенщикова занимает жизнь и судьба коренных народов Сибири на капиталистическом витке ее развития. Писатель с большим сочувствием относится к «инородцам». В одной из лучших своих повестей «Ханство Батырбека» Г. Гребенщиков рисует картину обнищания и жестокого притеснения национальных меньшинств, с большой художественной силой запечатлевает трагедию степных кочевников-казахов, чей размеренный «полудикий» быт «века конного» рушится под наступлением «века железного».

Повести и рассказы Г. Гребенщикова предреволюционной поры — это уже произведения зрелого художника, выдержанные в добротной реалистической манере и дававшие все основания видеть далеко идущие перспективы их автора.

1917 год внес значительные коррективы в творческую судьбу Г. Гребенщикова. К революционным событиям он отнесся неоднозначно. Если Февральскую революцию принял восторженно, то Октябрьскую «воспринял как личное оскорбление». Во время Гражданской войны Г. Гребенщиков жил в Крыму, уклоняясь от участия в ней на чьей-либо стороне. В сентябре 1920 года в одной из последних партий беженцев покинул Крым и уехал в Константинополь. До 1921 года жил в Турции, затем перебрался во Францию, оттуда в 1924-м — в США.

Главным делом сорока лет жизни Г. Гребенщикова за границей стала многотомная эпопея «Чураевы» — самое крупное и значительное произведение писателя. Ее первую книгу «Братья» он завершил еще в 1916 году. А в 1922 — 1923 годах в Париже под общим названием «Чураевы» были изданы три первых части.

Многоплановое повествование о судьбах отцов и детей нескольких поколений автор назвал «романом-хроникой одной старообрядческой семьи». В сюжетной основе — история жизни трех братьев семейства Чураевых: Анания, Викула и Василия — детей Фирса Платоновича Чураева, крепкого, богатого и прижимистого хозяина. По его стопам идет старший сын Ананий, который вырастает в еще большего стяжателя. Купцом становится Викул. А вот судьба младшего Василия складывается сложнее и противоречивей. Он — человек глубоко религиозный и все время чувствует какую-то неудовлетворенность окружающим миром, постоянное душевное беспокойство. Отличает Василия и то, что он глубоко уважает коренные сибирские народности, хочет быть им полезным. Мечтая посвятить себя миссионерской деятельности, он едет учиться в столицу.

Действие эпопеи разворачивается преимущественно на Алтае, на фоне картин местной природы, буйства ее красок, прекрасно переданных писателем. Роман насыщен острым драматизмом. Особенно те его страницы, в которых рассказывается о столкновении младшего сына с отцом, а так же любви Викула и Василия к дочери московского профессора Наде.

Первые части «Чураевых» вызвали огромный интерес. По словам С. Скитальца, «роман этот, яркой и сильной кистью живописующий быт почти допетровской Руси, по капризу истории нашей страны, чудом уцелевшей в глухих уголках необъятной Сибири, — произвел на читающую публику ошеломляющее впечатление открытия новой, неведомой доселе стране». Успех побудил Г. Гребенщикова продолжить эпопею. Она растянулась на 12 частей. Последние четыре так и остались незавершенными.

Но как бы то ни было, «Чураевы» вывели Г. Гребенщикова на мировую литературную арену. Его широко издают за границей. «Леший ухмыляется» (1923), «Волчья сказка» (1927), «Гонец» (1928), «Купава» (1936), «Радонега» (1938) и другие его книги выходят в Париже, Берлине, Нью-Йорке, Солсбери.

Сам он в это время живет и работает в Нью-Йорке и в местечке Саутбюри штата Коннектикут. Здесь, в поселке русских эмигрантов, названном позже Чураевкй, Г. Гребенщиков воплотил свою юношескую мечту об общинном сельскохозяйственном труде духовно близких людей. В Чураевке была построена часовня преподобного Сергия Радонежского, работало издательство «Алатас», возглавляемое Г. Гребенщиковым, которое за время существование выпустило более пятидесяти книг на русском языке, в том числе и его самого.

Живя в Америке, Г. Гребенщиков не забывал свою родину. С лекциями о Сибири писатель выступал во многих городах США. А с 1940 года преподавал историю русской литературы в одном из американских колледжей.

В последние годы жизни Г. Гребенщиков, помимо работы над «Чураевами», писал автобиографическую повесть «Егоркина жизнь».

Лучшие литературные произведения Г. Гребенщикова принадлежат к ярким незаурядным явлениям русской реалистической прозы. Но для российского читателя в советское время его творчество по идеологическим причинам было фактически недоступно. Оно и современному читателю известно мало. До сих пор не издано на Родине писателя собрание его сочинений. Но из «песни» русской сибирской литературы «слово» Г. Гребенщикова выкинуть уже невозможно.

Более того, проза Г. Гребенщикова и сегодня не утратила своей социальной и идейно-художественной ценности. Так, скажем, неприятие всякого рода сектантства, звучащее со страниц произведений Г. Гребенщикова, чрезвычайно актуально и ныне, когда активизировалось шарлатанствующее «христолюбивое» разноплеменное воинство. Как и критика российского капитализма, которыми пронизаны многие страницы тех же «Чураевых». А разве проблема крайнего индивидуализма и оголтелого собственничества, фанатичного поклонения «золотому тельцу», которую поднимал почти век назад Г. Гребенщиков, сегодня менее остра? Все это делает его творчество современным и поныне.

Культурная столица Сибири

Но вернемся к литературной ситуации времен революции и Гражданской войны в Сибири. Характерна она была, в том числе, и резким сокращением на ее территории числа периодических изданий. Многие литературные начинания умирали, едва успев родиться. Дольше других продержались журналы «Сибирский рассвет» и «Сибирские записки». «Сибирский рассвет» издавался в Барнауле в 1919 году и печатал иногда довольно интересную прозу. Возникшие еще в 1916 году в Красноярске «Сибирские записки» к 1918 году переживали кризис. Прежние добротные авторы от издания отошли, новые — ничем пока себя не проявили. На закате своего существования «Сибирские записки» примечательны были, пожалуй, только одним: настойчивой пропагандой «областнической идеи» и сибирской автономии. Не случайно самым активным автором журнала в это время был Г. Потанин.

Ну а главным культурным центром Сибири в 1918 — 1920 годах становится Омск. В эту пору здесь собралось немало видных литераторов и деятелей российской культуры. В том числе и бежавших из Центральной России. Таких, например, как известный прозаик А. Толстой, или поэт-футурист и художник Д. Бурлюк.

Пестрому составу собравшейся в Омске творческой интеллигенции вполне соответствовала противоречивая культурно-литературная жизнь тогдашней сибирской столицы. При этом, однако, не раз предпринимались попытки творческого объединения. Первая — еще в 1918 году, когда Вс. Иванов и А. Сорокин создали в Омске «Цех пролетарских писателей и художников Сибири», просуществовавший, правда, очень недолго. После освобождения от колчаковщины в Омске возникло новое объединение — Художественная секция при сибирском отделении Госиздата (ЛИТО). Создавали ее все тот же неутомимый А. Сорокин, Г. Вяткин, а так же И. Ерошин. ЛИТО проводило литературные вечера, выпускало «Живой литературный альманах» и даже замахнулось на полноценное периодическое издание.

Называлось оно «Искусство». На его титуле значилось: «Журнал искусств, литературы и техники». Литературно-художественные материалы соседствовали здесь со статьями об изобразительном искусстве, детской игрушке, литературно-критическими и театральными обзорами. Наиболее сильным был поэтический раздел, в котором печатались стихи Г. Вяткина, П. Драверта, А. Оленича-Гнененко. Здесь же начинал свой творческий путь Л. Мартынов. Жизнь у этого издания тоже была недолгой. В 1921 — 1922 годах увидело свет всего два номера. Материальные трудности не позволили продолжить издание. Но определенную роль в культурной жизни Омска и Сибири оно сыграло.

Что касается самого ЛИТО, то на его базе в конце 1921 года возникла новая литературная организация — «Омская артель писателей и поэтов». Создана она была прежде всего для работы с молодежью, и основное внимание уделяла историко-литературным и теоретическим занятиям, в частности изучению техники стихосложения.

Однако первая такая «артель» возникла несколько ранее, в июле 1921 года в Новониколаевске. «Николаевская артель писателей и поэтов» выпустила альманах «Арпоэпис» «в пользу голодающих», в котором в числе других молодых авторов принимали участие И. Ерошин и К. Урманов. С этой «артели» началась, по существу, литературная жизнь Новониколаевска-Новосибирска.

Но просуществовали обе «артели» не более года. Новониколаевская тихо и незаметно исчезла, когда поздней осенью 1921 года обозначились контуры «Сибирских огней». А омская преобразовалась в конце 1922 года в Омскую организацию работников науки, культуры, литературы и искусств (ОРНАЛИС), которая ставила своей задачей объединить «всех активных работников на поприще науки, литературы и искусств, стоящих на платформе «Красного Октября». Впрочем, и это новообразование продержалось лишь до осени 1923 года.

Король писателей

Литературный Омск первых послереволюционных лет и Гражданской войны трудно представить себе без поэта и прозаика, легендарной фигуры своего времени — Антона Семеновича Сорокина (1884 — 1928).

Вы знаете, что в Омске жил король,

Король писателей — Антон Сорокин,

И пламенно играл он эту роль,

И были помыслы его высоки…

Стихи эти принадлежат Л. Мартынову, но «королем писателей» без излишней скромности А. Сорокин называл себя сам. Личность колоритная и оригинальная, он любил шокировать публику. О его скандальных выступлениях и эксцентрических выходках ходили легенды. Однажды он выдвинул себя на Нобелевскую премию и разослал с экземплярами своей рукописи письма главам многих государств, где просил поддержать его кандидатуру.

На обложке одного из своих печатных изданий А. Сорокин типографским способом начертал: «Людей, ограниченных умом, просят не читать». На последней странице той же книжечки была помещена фотография скульптурного портрета автора с надписью: «Проект памятника Антону Сорокину — сибирскому Киплингу, Джеку Лондону и Метерлинку».

Во всем этом, однако, был не просто эпатаж, стремление обратить внимание на собственную персону любой ценой, а и своя позиция. Называя себя еще и «первым сибирским рекламистом», А. Сорокин был убежден в праве писателя на саморекламу. («Талант должен верить в свои силы и не стыдиться говорить о своем таланте громко и всюду»).

Но на практике самореклама приносила А. Сорокину больше неприятностей: злую критику его произведений, дурную славу полупомешанного сочинителя у части читателей, да и коллег-литераторов — тоже. Так критик Н. Чужак заявлял: «В лице А. Сорокина… мы имеем человека, несомненно, психически больного…».

А ведь при всем при этом «король сибирских писателей» как человек вовсе не соответствовал напяленной на себя маске литературного шута и эксцентрика. Он и сам в том откровенно признавался: «Я объявил себя гением. Имел ли я на это право — вопрос другой, так как в жизни я — самый скромный человек, не страдающий манией величия». Тем не менее, как следует из упомянутого уже стихотворения Л. Мартынова, А. Сорокин был для творческой интеллигенции Омска предреволюционной и революционной поры мощным центром духовного притяжения.

Но, не ценя спокойствия ни в грош,

Антон Сорокин собирал, неистов,

Вокруг себя шальную молодежь —

Мечтателей, фантастов, футуристов…

И действительно, кого только можно было не встретить у Сорокина! У него дома собирались художники, писатели, музыканты, ученые, актеры. Здесь читали свои стихи Л. Мартынов, В. Итин, знакомил публику с первыми рассказами будущий автор знаменитых «Партизанских повестей» Вс. Иванов. И, по его признанию, «люди быстро привязывались к нему, причем люди самого различного склада ума и художественных вкусов… Таких людей, как Антон Сорокин, было в Сибири мало».

Только ли необычное поведение являлось источником его магнетизма? Да нет, конечно! Как свидетельствует один из представителей «шальной молодежи» Г. Дружинин, «он развивал в нас вкус к художественному слову, знакомил с образцами высокого искусства». (А надо сказать, с некоторыми его достославными носителями А. Сорокин состоял в эпистолярной связи: он переписывался с Чеховым, Буниным, Андреевым, Арцыбашевым, Комиссаржевской…). Кроме того, он всеми силами помогал обосновавшимся в то время в Омске литераторам и художникам, которые частенько находили у него приют и даже спасение.

Что касается «рекламизма» А. Сорокина, то, кроме стремления заявить о себе, это был еще и своеобразный вызов разлагающемуся на глазах обществу, способ противостоять ему. Ведь очень часто личина свихнувшегося интеллигента А. Сорокину была нужна, чтобы сказать во всеуслышание очень серьезные вещи. В этом легко убедиться, прочитав хотя бы «Манифест Антона Сорокина», в котором он едко высмеивает деградирующее общество, или его знаменитые «Скандалы Колчаку».

Фрагменты этой книги впервые появились в печати в 1928 году, незадолго до смерти ее автора. Сквозным героем ее коротких новелл о жизни сибирской интеллигенции во время колчаковшины является сам А. Сорокин. Но здесь не просто автопортрет, а скорее объединенный трагикомичный тип одинокого интеллигента, который под маской шута, прибегая к эпатажу, ведет свою собственную бескровную борьбу с диктатурой Колчака.

Внешний эксцентризм А. Сорокина долгое время заслонял в нем большого интересного писателя. Очень плодотворного и разнообразного. За свою сравнительно недолгую жизнь он написал около двух тысяч произведений. Ценивший его талант А. Горький, настоятельно рекомендовал издавать книги А. Сорокина. Увы, призывы не были услышаны. Только в 1967 году Западно-Сибирскому книжному издательству удалось осуществить горьковское пожелание — выпустить полновесный сборник рассказов А. Сорокина «Напевы ветра».

Проза А. Сорокина неоднозначна и противоречива, как и ее создатель. В самых ярких и характерных своих произведениях он проявился как писатель с выраженной нравственно-философской направленностью. Возможно, оттого в поэтике и стилистике многих его вещей столь ощутимо воздействие Библии и восточного фольклора.

Если же говорить о литературных влияниях, то поначалу А. Сорокин сильнее всего тяготел к Л. Андрееву с его мрачно-трагической аллегоричностью и раннему А. Горькому с его романтическими легендами-сказками. Не случайно любимая художественная форма А. Сорокина — аллегория, а излюбленный жанр — короткий рассказ, новелла. В архиве писателя хранится множество легенд и притч на сюжеты библейской и восточной мифологии, дидактических рассказов, которые сам автор называл «стилизованными примитивами». А наиболее интересные и значительные среди них те, что развивают одну из главных в его творчестве тем — «киргизскую».

А. Сорокин хорошо знал жизнь и быт казахов (а почти все среднеазиатские народы в царской России назывались одним словом — «кыргызы»), их язык, культуру, фольклор. И это объяснимо, ибо он и родился на казахской земле, в городе Павлодаре, в богатой семье староверов-беспоповцев. Из Павлодара семья переехала в Омск. Здесь, после шести лет обучения, А. Сорокин был исключен из гимназии с «волчьим» билетом за незнание, как писал он сам в автобиографии, молитвы «Отче наш». Сорокин поступил счетоводом в управление железной дороги, где и прослужил много лет.

Крупных вещей у А. Сорокина на «киргизскую» тему нет, но в многочисленных рассказах, сказках, легендах и притчах, очень образных и красочных, он затронул многие социальные и духовные проблемы степного народа. Их героями часто выступают народные певцы, сказители-акыны; в тексты его «киргизских» произведений то и дело врывается народная песня, что, кстати, во многом отразилось и в названиях новелл: «Печальные песни Ачара», «Песня Джеменея», «Не пойте песен своих»… Поражает в «киргизских» рассказах А. Сорокина его способность вживаться в духовный мир чужого народа, умение его глазами видеть глубинный смысл явления.

Другой большой и важной темой в творчестве А. Сорокина стала антивоенная. Она проходит в ряде рассказов писателя. Антивоенным пафосом проникнута и одна из самых крупных вещей А. Сорокина — повесть «Хохот Желтого дьявола», опубликованная как раз в канун Первой мировой войны.

«Это мой шедевр», — говорил о повести автор. (Именно ее А. Сорокин сам выдвигал на соискание Нобелевской премии). Произведение действительно весьма впечатляет. Но нетрудно заметить, на что оно опирается. Кроме Библии, это два известных произведения русской литературы, появившихся несколько раньше сорокинского, — «Красный смех» Л. Андреева и «Город Желтого дьявола» А. Горького.

Как и в названных вещах, в повести А. Сорокина нет сквозного сюжета. Это тоже повесть-памфлет, направленная против войны. А. Сорокин видит в войне планетарный ужас и всеобщее сумасшествие. В художественном плане повесть «Хохот Желтого дьявола» с первых и до последних страниц являет собой громадную разветвленную метафору-перевертыш: автор превращает переносный смысл словосочетания «театр военных действий» в реальное, прямо-таки буквальное явление, чем еще резче высвечивает трагедию войны и еще больше подчеркивает «ее великий ужас».

В то же время А. Сорокин не только изобличает преступления войны, но и показывает ту социальную силу, благодаря которой возникает и развивается «золотолапый микроб» войны. И здесь А. Сорокин явно отталкивается от горьковского Желтого дьявола. Правда, его (Сорокина) «дьявол» — не традиционный золотой телец и угнетающая власть денег, а страшная космическая сила, подчинившая мир злой воле, сила, которая и является главной причиной кровопролитных войн между народами.

Зловещий золотой звон слышен и со страниц рассказов А. Сорокина об искусстве и роли художника в обществе. Звон чаще всего погребальный, ибо смертью или помешательством писателя, художника, актера они обычно заканчиваются. Трагедия художника, по мысли А. Сорокина, заключается в том, что, создавая шедевры, обогащающие души людей, он раздает все, чем владеет, и остается нищим. А. Сорокин хорошо понимал социальный смысл этой трагедии. Он видел, как денежный мешок становится хозяином мысли и вкуса, как начинает диктовать свою волю (очень современна мысль эта и сегодня!).

Есть у А. Сорокина очень поучительный рассказ «Свободное слово». Его герой — писатель — страдает оттого, что никто не публикует им написанное, где он говорит правду, одну только правду. Хозяева газет и журналов требуют лжи. Чтобы заработать на хлеб, герой рассказа начинает сочинять в состоянии опьянения, поскольку вино приглушало голос совести и позволяло ему отступить от правды. Его «пьяные» рассказы начинают охотно печатать. Приходит богатство, слава. Постепенно герой привыкает кривить душой, и ложь из-под его пера выходит даже тогда, когда он трезв. С приходом желанной свободы и исчезновением обстоятельств, заставлявших писателя лгать, душа его оказывается уже настолько растленной, что он уже вообще не в состоянии сказать слова правды.

Удивительно прозорливый рассказ! Многим писателям в разное время пришлось пройти через нечто подобное. И очень немногие сохранили в себе свою правду.

Мотив честности художника перекликается в творчестве А. Сорокина еще с одним — мотивом неоцененного по достоинству таланта, мотивом для самого этого писателя очень личным и больным, ибо он остро ощущал собственную недооцененность. В работе «Записки Врубеля» А. Сорокин создает образ гениального живописца (его, кстати, земляка-омича), которого не признает мещанское общество, от которого отворачивается любимая женщина, и слава к которому приходит уже тогда, когда он попадает в сумасшедший дом. И то, что печальная участь Врубеля, вынужденного «за двадцать пять копеек таскать на толкучку свои картины», — не исключение, А. Сорокин подтверждает и в ряде других своих публицистических выступлений. Так, с горечью пишет он о страшной судьбе поэта-самородка И. Тачалова. Напоминает А. Сорокин и о жалком существовании в условиях российского капитализма многих отечественных писателей. Вс. Иванова, к примеру, вынужденного три года проработать клоуном в балагане. А. Сорокин очень любил Сибирь, но тем трагичней его вывод: «В Сибири могут развиваться таланты, даже гении, для того, чтобы страдать…». Увы, и в этом, как показало время, «король писателей» оказался прозорлив.

Представление об А. Сорокине окажется неполным без уяснения его отношения к революции. Революцию он ждал. Развенчивая в своих произведениях капитализм, он был готов к ней, и ее, революцию, объявившую мир народам, право наций на самоопределение, решительно взявшуюся за уничтожение власти золота (то есть все то, против чего так активно всегда выступал А. Сорокин), поначалу радостно принял. Однако жестокость революционного террора и трагедия начавшейся Гражданской войны развеяли его радужные идиллии, и в одном из рассказов писатель восклицает: «И я, десять лет писавший против капитализма, веривший в торжество социализма, не знаю, какими словами кричать мне!» Во многих рассказах-притчах послереволюционных лет А. Сорокин настойчиво проводит мысль о том, что всякая революция способна заменить лишь одну форму рабства другой. Писателю кажется, что революционный переворот может перевести только к анархии и неуправляемости. С приходом к власти Колчака и оказавшись в центре его жесточайшего режима, А. Сорокин снова меняет взгляд на революцию, поскольку колчаковщина оказалась еще страшнее диктатуры пролетариата.

А. Сорокин советского периода (а это восемь лет его жизни) мало похож на прежнего бурного и эксцентричного «короля писателей», «гения Сибири» и «рекламиста». Теперь он «становится просто писателем Антоном Сорокиным, скромно, в меру своего дарования, участвующим в деле создания новой литературы». А изменился он так потому, что в новых условиях изображать «шута Бенеццо» сделалось бессмысленно, ибо «исчезла литературная конкуренция, и каждое подлинно талантливое слово принималось с благодарностью, если оно выражало близкие народу идеалы».

Проще же говоря, А. Сорокин приходит, в конце концов, к идее сознательного служения революции, а тем, кто обвинял его в альянсе с советской властью, он откровенно заявлял: «Писатель должен быть агитатором. И я, Антон Сорокин, продался. Продался… за большую цену, и цена эта — лучшая жизнь для новой страны…».

То ли действительно отсутствие конкуренции сказалось, то ли просто загнав себя в прокрустово ложе «сознательного служения революции», но в середине 1920-х годов А. Сорокин фактически перестает быть самим собой. От прежнего, оригинального и яркого художника в последние годы его жизни мало что осталось. Нравственно-философскую направленность в его творчестве потеснила идеологическая тенденциозность, а сам он иной раз напоминал героя своего рассказа «Свободное слово». И только иногда, как неожиданное солнце в редкие просветы свинцовых туч, прорывался к читателям хорошо знакомый, независимый и самобытный А. Сорокин, для которого литература — это в первую очередь средство «сказать то, что хочешь». Именно таким предстает он в своеобразном исповедальном лирическом эссе «Человек, который еще не умер», где писатель итожит жизнь, признаваясь в сокровенных думах и крахе многих своих иллюзий.

Последние свои годы А. Сорокин провел в Москве. Солнце «короля писателей» неудержимо закатывалось…

Но, как говорится: «Король умер и — да здравствует король!» Ничто талантливое не исчезает бесследно. И новые поколения читателей еще сумеют по достоинству оценить неповторимое творчество А. Сорокина.

ДОЛГОЕ ЭХО ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

В статье «Литературная пушнина», посвященной пятилетию журнала «Сибирские огни», В. Зазубрин писал: «Тематически до последнего времени на первом месте у сибирского писателя стояла Гражданская война… К темам послевоенным писатель повернул в 1926 году».

И действительно, в двадцатых годах прошлого столетия именно Гражданская война была ведущей в творчестве писателей-сибиряков — как уже известных с довоенных лет, так и тех, кто становился писателем в ее горниле. И тем, и другим, испытавшим, как говорится, на собственной шкуре «прелести» кровавой междоусобицы, было что сказать читателям. Но в литературе, хорошо известно, не менее важно еще и как сказать. А подход к теме Гражданской войны и ее изображению у писателей-сибиряков был разный.

«Репортер времени»

Павел Николаевич Дорохов (1885 — 1942), например, считал себя «репортером времени», задача которого собрать, зафиксировать драгоценный материал эпохи, пока он не распылился. «Мы — чернорабочие. Те, кто придут после нас, будут творить. Но без кирпичей здание не построишь, а кирпичи наносим мы», — писал он в автобиографии. А «собирать» и «фиксировать» ему было что.

Родился П. Дорохов в Самарской губернии, в крестьянской семье. Служил в Омске в Земельном комитете. Активно участвовал в революционных событиях. Был первым председателем Челябинского Совета рабочих и солдатских депутатов в 1917 году, потом — председателем исполкома крестьянских депутатов в Петрограде. Годы Гражданской войны провел на Урале и в Сибири, ведя общественно-политическую деятельность. В 1938 году П. Дорохов был репрессирован и погиб в одном из лагерей ГУЛАГа.

«Репортерский» подход предопределил и художественную специфику самого крупного и успешного (за 10 лет выдержало 10 изданий) произведения П. Дорохова — романа «Колчаковщина» (1923), представляющего собой хроникально-последовательную цепь эпизодов из истории Гражданской войны в Сибири. Не случайно современник П. Дорохова критик В. Правдухин назвал эту вещь «очень хорошим литературным репортажем». И в этом, и в другом своем романе о Гражданской войне «Земная радость» (1928) П. Дорохов выступил на редкость добросовестным и правдивым летописцем, сумевшим увидеть сложное социальное явление в характерных чертах и деталях. И в этом, быть может, была его, как писателя, главная заслуга.

Через страдания человеческого сердца

Исаак Григорьевич Гольдберг (1884 — 1939) к изображению Гражданской войны подходил с иных позиций, как бы полемизируя уже с другой распространенной тенденцией — передавать грандиозность революционных событий через движение многомиллионной массы, как это делали в своих произведениях, скажем, А. Серафимович («Железный поток»), или В. Зазубрин («Два мира»). Ис. Гольдберг, напротив, стремился как можно глубже проникнуть в мир отдельного человека, чтобы через него, через эту человеческую каплю постичь процессы общественного океана. И такой подход не случаен.

В литературу советской Сибири Ис. Гольдберг входил уже сложившимся писателем, воспитанным на общедемократических традициях критического реализма с его пристальным вниманием к отдельной личности.

Родился Ис. Гольдберг в Иркутске, в семье кузнеца. После окончания реального училища собирался поступить в Петербургский университет, но был арестован за принадлежность к группе «Братство», издававшей нелегальный журнал. С этого времени будущий писатель всецело отдается политической борьбе. Он вступает в партию социалистов-революционеров (эсеров), активно участвует в революционных событиях 1905 года в Иркутске. После разгрома революции попадает сначала в Братский острог, потом его ссылают на Нижнюю Тунгуску, где он пробыл вплоть до 1912 года.

Творческим итогом этой ссылки стала первая книга Ис. Гольдберга «Тунгусские рассказы» (1914), посвященная тяжелой судьбе эвенков. И хотя писать и печататься он начал значительно раньше, известность ему принесли именно «Тунгусские рассказы», ставшие для него своеобразным аттестатом на творческую зрелость.

Однако подлинный расцвет таланта Ис. Гольдберга начался в 1920-х годах. К этому времени писатель пересмотрел свои политические взгляды, порвав с эсерами, а потом и вовсе отошел от политики, полностью переключившись на литературу.

Рассказ «Человек с ружьем» открыл новый этап в творческой деятельности Ис. Гольдберга. Писателя надолго захватывает героика Гражданской войны, борьба против колчаковщины. Кроме названного выше, они находят отражение в рассказах «Бабья печаль», «Попутчик», «Цветы на снегу», «Сладкая полынь» и, конечно же, в большом новеллистическом цикле «Путь, не отмеченный на карте».

Цикл пронизан сквозной мыслью о неизбежной гибели колчаковщины. Причин «неизбежности» две: могучий натиск восставшего населения Сибири и разложение внутри самого белогвардейского воинства. Обе причины под пером Ис. Гольдберга получают убедительное художественное обоснование. В таких, прежде всего, новеллах как «Гроб подполковника Недочётова» и «Путь, не отмеченный на карте».

В центре последней, давшей название всему циклу, — уходящий от преследования сибирских партизан белогвардейский отряд. Здесь так боятся народного возмездия за содеянное, что, забыв о всякой морали и чести, озабочены только спасением собственной шкуры. «Никаких товарищей, никаких начальников!.. Спасайся, кто может!» — вот единственный волчий посыл, которым они сейчас руководствуются, чем дальше, тем больше уподобляясь стае хищников.

Ис. Гольдберг умеет держать читателей в постоянном напряжении: и упругой пружиной интриги, и острыми неожиданными ситуациями, и динамичностью повествования. Вместе с тем автору удается написать психологически точные и глубокие портреты персонажей. Что особенно наглядно продемонстрировано им в рассказе «Гроб подполковника Недочётова». Чтобы надежнее спрятать добытые неправедным путем ценности, полковник с адъютантом сговариваются выбросить из гроба тело убитого подполковника Недочётова и сложить туда награбленное. Для большей маскировки заказывается панихида по усопшему. Умело используя кощунство ситуации, писатель проявляет подлинную сущность каждого из персонажей.

Большая часть произведений Ис. Гольдберга о Гражданской войне написана в приключенческо-романтическом ключе, отомкнувшем сердца миллионов читателей, о чем свидетельствуют многочисленные советские переиздания его книг.

Но Гражданская война — не единственная тема Ис. Гольдберга. Немало писал он и о социалистическом строительстве первых советских пятилеток. Его перу принадлежат романы об индустриализации в Сибири «Поэма о фарфоровой чашке» (1930) и «Главный штрек» (1932), а так же роман о колхозном движении «Жизнь начинается сегодня» (1934), которые тоже имели определенный читательский успех. И все-таки в историю сибирской литературы Ис. Гольдберг вошел, прежде всего, как автор произведений о Гражданской войне.

Кондратий Никифорович Урманов (1894 — 1976) — участник борьбы за освобождение Сибири от белогвардейцев — тоже немало страниц своего творчества посвятил Гражданской войне, ставшей и для этого писателя своего рода «визитной карточкой». Хотя начинал он, как и Ис. Гольдберг, с темы от войны далекой…

Родился К. Урманов в Кокчетавском уезде Акмолинской области, в многодетной и бедной семье сельского столяра. Учился в сельскохозяйственном училище, но был исключен как главный зачинщик жалобы губернатору на творящиеся здесь беспорядки. Началась кочевая жизнь. «Я исходил много дорог, бывал во многих городах… мои руки знали всякую работу, — вспоминал впоследствии писатель. — У меня не было постоянной работы, постоянного куска хлеба…». Работать ему приходилось и маляром, и грузчиком на пристани, и рассыльным, и писарем в переселенческом управлении… Усиленно занимался самообразованием. Экстерном сдал экзамен на звание народного учителя. Но учительствовать не пришлось: помешали революционные события. К. Урманов был связан с революционным подпольем, в числе организаторов выступления против Временного правительства арестовывался. С началом Гражданской войны ушел к партизанам… Так что не случайно борьба с колчаковщиной становится впоследствии магистральной темой его творчества.

Но, повторимся, не с нее начинал К. Урманов свой литературный путь за пятнадцать лет до Гражданской войны, а с «киргизской» темы. И это для него, родившегося и выросшего среди степей Северного Казахстана, в верховьях Ишима, где русское население мешалось с казахскими кочевниками-степняками, было совершенно естественно. Тем более что и вообще тема «инородцев» для русских писателей многонациональной Сибири была близкой и традиционной. К ней не раз обращались А. Новоселов, А. Сорокин, Вс. Иванов и другие современные К. Урманову писатели-земляки.

В его творческом багаже более десятка «киргизских» рассказов. Все они отмечены ярко выраженным национальным колоритом, притчевостью, аллегоричностью, с помощью которых, следуя А. Сорокину, К. Урманов старался затронуть многие социальные, духовные и нравственные проблемы степного народа, увидеть окружающий мир их глазами.

А к теме борьбы за освобождение от колчаковщины К. Урманов обратился по окончании Гражданской войны, уже пройдя ее горнило. Впервые она зазвучала в рассказе «Жень-шень» (1922). А в 1924 году в Новониколаевске выходит посвященный этой теме сборник «Половодье».

Рассказы, его составляющие, некоторыми сторонами близки произведениям Ис. Гольдберга. Через душу своих героев, через страдания человеческого сердца К. Урманов также стремится показать рожденные революционной эпохой глубокие жизненные противоречия — и прежде всего непримиримый конфликт «двух миров». Рассказы К. Урманова пронизаны острейшими драматическими коллизиями и высоким эмоциональным накалом.

Однако, в отличие от того же Ис. Гольдберга и ряда других писателей, поднимавших в 1920-х годах тему Гражданской войны, рассказы К. Урманова лишены ярко выраженной романтической окраски. Они более приземлены и бытописательны. Сибирская деревня «на великом переломе» показана К. Урмановым обнажено реалистично, подчас даже натуралистично. Читатель видит, как непросто идет на сближение с новой жизнью сибирский крестьянин. Став своеобразным катализатором, Гражданская война и колчаковщина резко ускорили этот процесс.

Вместе с тем К. Урманов тоже стремится передать созидательный характер революции, только делает это не через романтические условности, а с помощью тех или иных красноречивых житейских ситуаций или человеческих типов и характеров. Взять образы белогвардейских жертв. Казням, пыткам, поркам, издевательствам над людьми, кажется, нет конца. Одни погибают за советскую власть, другие расстреляны карателями за сочувствие большевикам, третьи замучены для острастки… Но гибель ни тех, ни других, ни третьих не напрасна — убеждает автор. Смерть одних утверждает жизнь других. В этом, собственно, и есть источник оптимистического начала в рассказах о колчаковщине К. Урманова.

Две стороны партизанской медали

Принципиальной особенностью Гражданской войны в Сибири стала ее ярко выраженная партизанская окраска. Именно мощное партизанское движение, какого не знала Центральная Россия, подготовило и обеспечило последующее успешное наступление и победу Красной Армии над колчаковщиной и белочехами.

В то же время оно не было единым и монолитным. С одной стороны, хорошо организованные и дисциплинированные отряды, соединения (к примеру, армия Ефима Мамонтова на Алтае), и даже целые партизанские республики (вспомним Тасеевскую в Красноярском крае). С другой — разгульная стихийная вольница, прозванная «партизанщиной».

Вот она-то, «партизанщина», и стала предметом ожесточенных идейно-художественных споров в прозе Сибири 1920-х годов. Главным образом потому, что не укладывалась в прокрустово ложе безраздельного большевистского влияния на восставшие народные массы.

Это идеологическое «несовпадение» особенно отчетливо проявилось в произведениях о Гражданской войне таких писателей, как Вяч. Шишков и Вс. Иванов.

Всеволод Вячеславович Иванов (1895 — 1963) родился в поселке Лебяжье Павлодарского уезда Семипалатинской губернии, в семье учителя. С четырнадцати лет странствовал по Казахстану, Уралу, Сибири, зарабатывая на жизнь грузчиком, матросом, наборщиком и метранпажем в типографии, цирковым артистом… Занимался журналистикой. С 1915 года в сибирской периодике стали появляться его рассказы. А в 1919-м Вс. Иванов выпустил в Омске первую книжку рассказов «Рогульки».

Однако широко известным его имя стало после появления цикла повестей о сибирских партизанах — «Партизаны», «Бронепоезд 14—69», «Цветные ветры» (все — 1921), «Голубые пески» (1922). Повесть «Партизаны», кстати, открывала самый первый номер первого советского литературно-художественного журнала «Красная новь».

Автор партизанских повестей принес с собой в литературу прекрасное знание жизни сибирского крестьянства, на которой лежит до поры тень дикости и невежества, проявляющихся порой то в бессмысленной жестокости и бессердечии, то в неосознанном, «нутряном» национализме по отношению к малым сибирским народностям, то еще каких-то характерных для старой «кондовой» Сибири признаках. Но живописно показать их — для Вс. Иванова отнюдь не конечная цель. Обращаясь к конкретному историческому моменту существования сибирской деревни — к начальному, «митинговому» этапу развертывания партизанской войны, когда еще сильны стихийные тенденции и, пожалуй, наиболее остры в крестьянской среде противоречия, писатель с пристальным вниманием всматривается, как меняется под влиянием «цветных» революционных ветров и сам сибирский крестьянин, и его привычный уклад. И, наверное, главное в этом процессе то, что бунтующие крестьяне, показанные Вс. Ивановым, начинают осознавать себя творцами собственной судьбы.

Нельзя не отметить и сильного романтического начала в партизанских повестях Вс. Иванова. Революция в его изображении — буйный разлив крестьянской «вольницы», всколыхнувшей Сибирь.

Ярким примером такого рода стихийного романтизма стал один из главных героев «Бронепоезда» Никита Вершинин, выступающий в повести не столько партизанским командиром, сколько таким же «стихийным человеком», как и те, кем он командует. Он словно растворяется в крестьянской массе.

Стихийные силы революции, по мысли Вс. Иванова, которую проводит он в партизанских повестях, пробуждают в человеке его собственные природные силы и опираются на них. Отсюда — романтизация «голого стихийного человека», живущего первородными — социальными и биологическими инстинктами, по законам естественной человеческой природы, смутно осознающего мотивы своего поведения. Такие люди, убежден писатель, очень цельны и обладают жизненной «могучестью». Те же, у кого «стихийность» проявлена слабее, они и как личности много мельче, бледнее. Что автор и иллюстрирует образом коммуниста Пеклеванова, возглавляющего подпольный ревком. У него нет тех физических и духовных сил, которыми сполна наделены партизаны. В результате же, нет между ним и партизанами взаимопонимания, и он не в состоянии влиять на партизанское движение.

Таким ущербным у Вс. Иванова вышел не только Пеклеванов. Люди не крестьянского происхождения у него вообще, словно из другого теста слеплены.

За «недостаточно глубокое раскрытие организующей роли коммунистов, их влияния на народное движение» Вс. Иванова в свое время на самых разных партийно-идеологических уровнях сурово отчитывали не раз.

Однако «недостатки», связанные с «недопроявленностью» роли большевиков в партизанском движении с лихвой перекрываются в партизанских повестях Вс. Иванова поэтизацией революционного половодья в Сибири, символом которого становится могучая и прекрасная сибирская природа. «Стихийный» человек Вс. Иванова весь во власти земли, тайги, питающих его жизненными соками.

В живописных картинах природы, нарисованных Вс. Ивановым, особо примечателен романтический образ ветра. Он — тоже символ, символ освобождения, разбуженных революционных сил, устремленности к новой жизни. Образ этот в том или ином виде возникает во всех партизанских повестях, а «Цветные ветры» буквально пронизаны им.

«Каждый из нас хотел непременно найти свою манеру», — вспоминал Вс. Иванов позднее о времени вхождения в литературу своего писательского поколения. Характерной же особенностью его собственной манеры и стиля была многоцветность и многокрасочность словесного узора, яркая образность и эмоциональная насыщенность, украшавшие реалистическую канву повествования. Партизанские повести Вс. Иванова при своем появлении этим, прежде всего, а так же разнообразием звуков, запахов, экзотичностью сибирской природы читателей поразили, а сам их автор нескольким читательским поколениям тем и запомнился.

Долгое время имя Вс. Иванова прочно ассоциировалось с партизанскими повестями, хотя выступал писатель в разных жанрах и проявил себя в разных литературных ипостасях. Он написал ряд автобиографических произведений, наиболее известные из которых «История моих книг» и «Похождение факира», сборник рассказов и повестей «Тайное тайных», работал в жанре фантастики, где наиболее крупным его произведением стал роман-антиутопия «У». В качестве публициста и документалиста Вс. Иванов был одним из авторов книги о Беломор-Балтийском канале. А Великую Отечественную войну он прошел до Берлина военным корреспондентом. Но на фоне успеха партизанских повестей все остальное многообразие творческой деятельности Вс. Иванова незаслуженно осталось в тени.

Вячеслав Яковлевич Шишков (1873 — 1945) — выдающийся русский писатель — тоже не обошел тему Гражданской войны в Сибири. Да и, наверное, не мог обойти.

Он родился в городе Бежецке Тверской губернии, в купеческой семье. После окончания технического училища трудился на инженерно-строительных работах в Новгородской, Вологодской и Архангельской губерниях.

В 1894 году Вяч. Шишков был направлен в Томск для прохождения службы в Управлении округа путей сообщения. Сначала в качестве техника, а потом инженера-строителя занимался изысканиями и исследованиями многих сибирских рек и дорожных трасс. За двадцать лет работы в Сибири Вяч. Шишков побывал с экспедициями на Иртыше, Оби, Бии, Катуни, Ангаре, Лене, Нижней Тунгуске и других реках, где знакомился с бытом, образом жизни и нравами местного населения, накапливая ценнейший материал для будущего творчества. Два последних года жизни в Сибири Вяч. Шишков был начальником партии по исследованию трассы Чуйского тракта. (Впоследствии, в советское время, тракт по его же проекту перестроили). В общем, по собственному признанию Вяч. Шишкова, в Сибири он прожил двадцать лучших лет жизни.

Здесь, в Сибири, ступил он на литературный путь и прошел значительную его часть. А дебютировал Вяч. Шишков в 1908 году с символико-аллегорической сказкой «Кедр» в газете «Сибирская жизнь». Всего же в досоветское время Вяч. Шишков опубликовал более полусотни рассказов и очерков о Сибири (в их числе путевые очерки «Чуйские были»), а так же повесть «Тайга» (1916), составившие все вместе своеобразный «сибирский цикл», где уже намечены многие сцены, эпизоды и характеры будущей знаменитой его эпопеи «Угрюм-река» (1928). Первая книга Вяч. Шишкова с говорящим за себя названием «Сибирский сказ» (1916), вышедшая уже в Петербурге, куда писатель переехал на постоянное место жительства, чтобы полностью заняться литературной работой, тоже всецело посвящена Сибири. Да и вообще практически все лучшее, что создано Вяч. Шишковым, так или иначе связано с ней.

Вяч. Шишков внимательно следил за разворачивающимися событиями Гражданской войны по другую сторону Уральского хребта. В романе «Ватага» (1923) и повести «Пейпус-озеро» (1924) писатель отобразил особенности партизанского движения в Сибири с его стихийностью, принимавшей подчас уродливые формы. Особенно хорошо это видно в романе «Ватага».

Надо сказать, что после своего появления он вызвал яростный огонь критики, которая объявила роман при всех очевидных художественных достоинствах крупной неудачей автора.

Причины же «неудачи» оказывались на поверку чисто идеологическими. Вяч. Шишкова обвинили в предвзятости художественного замысла, в том, что автор увлекся внешней живописной стороной «партизанщины» и стал романтизировать ее как наивысшее проявление народной крестьянской революционности, а главное — он четко не отделил «действия отрядов с сильным кулацко-анархистским и эсеровским влиянием от подлинно революционного партизанского движения» (т. е. возглавляемого большевиками).

Нечто подобное, только в значительно меньших масштабах, вспомним, вменялось в вину и Вс. Иванову.

Несколько слов об истории создания этого произведения в изложении критика Н. Яновского, долгое время занимавшегося исследованием творчества Вяч. Шишкова. Основа романа сугубо документальная. В письме своему другу профессору П. С. Богословскому, датированным 21 августа 1925 года, писатель сообщает: «Место действия — г. Кузнецк, Томской губ., на реке Томи, маленький городок в предгорьях Алтая (Кузнецкий Алатау). В этом месте в год падения Колчака и при советской власти оперировала ватага партизан — местных (алтайских) молодцов Рогова и Новоселова. В Кузнецке зимой в 1920 г. дня четыре гулял с ватагой Рогов. Об этой гульбе мне передавал живший в то время один видный коммунист…»

Вяч. Шишкова поразила жестокость Рогова, но как художника заинтересовала его личность, и в процессе написания рассказа (а изначально писатель нацеливался именно на рассказ) ему «захотелось вскрыть душу руководителя ватаги… А для этого потребовалось широкое полотно, взять полусказочную (в некоторых местах) форму и усложнить фигуру вождя. Вместо Рогова получился мой сказочный чугунный Зыков, вместо рассказа — роман».

Он и в самом деле при первом с ним знакомстве выглядит этаким сказочно-эпическим Ерусланом. «На возвышенном балконе стоял в черной поддевке, в красном кушаке, рыжей шапке, чернобородый, саженного роста великан».

Фольклорного в «Ватаге» и без фигуры Зыкова немало. Не случайно автор романа говорил, что в романе «дана сказочная пронизь, уводящая „Ватагу“ из бытового плана в сферу эпического вымысла». Правда, поняли эту «пронизь» критики Вяч. Шишкова своеобразно. Они в голос заявили, что писатель возвеличивает, идеализирует и поэтизирует Зыкова, забывая о том, что в сказках не только воспевается и возвышается добро, но обличается и осуждается зло. Так что «сказочная пронизь» по Шишкову — это скорее увеличительное стекло, необходимое автору, чтобы крупно и выпукло показать зыковщину во всем ее отвратительном виде.

Что касается непосредственно Зыкова, то он лишь поначалу заставляет собой любоваться. Но чем дальше, тем больше и сильнее развенчивает его автор, тем все явней выпирает из него стихийно-бунтарская, разбойничья натура. «Нам кого ни бить, так бить», — заявляет он. И еще: «Никакой власти знать не хочу: ни советской, ни колчаковской. Я сам себе власть». Вот здесь — весь он, как есть, натуральный Зыков. Без шелухи слов о «настоящем деле» и о том, что борется он «за простой люд, за обиженных».

Последовательно, но отнюдь не прямолинейно обнажает Вяч. Шишков истинную суть Зыкова. Как отмечает Н. Яновский, «писатель действительно углубляется в духовный мир Зыкова, в различные обстоятельства его жизни со всей доступной ему художественной убедительностью, с авторской злостью и… с авторской болью за погубленную понапрасну жизнь сильного и незаурядного человека».

Немало обвиняли Вяч. Шишкова и в отождествлении им «зыковщины» со всем партизанским движением в Сибири. И с этим писатель был категорически не согласен. В 1926 году при подготовке «Ватаги» для собрания сочинений Вяч. Шишков, объясняя замысел романа и свою художническую задачу, в специальном предисловии счел необходимым обратить читательское внимание на ряд важных по его, авторскому, мнению моментов.

Во-первых, писал Вяч. Шишков, «было бы несправедливо не только по отношению к партизанскому движению сибирского крестьянства, но по отношению к автору искать в романе „Ватага“ отражения этого великого движения во всей его многогранности». Во-вторых, утверждал писатель, «она была эта зыковщина, она имела своих вожаков, но в ее жестоком разгуле и неизбежной ее гибели не следует искать типичных черт для всей сибирской партизанщины». В-третьих, объяснял автор произведения, при исследовании этого явления его захватила сложнейшая задача — «поставить в центре романа психологию масс, лишенных идейного руководительства». «И в романе „Ватага“, — подчеркивал Вяч. Шишков, — показан лишь определенный слой восставшего крестьянства, разбавленного бежавшей из тюрем уголовщиной, и притом — в моменты наибольшего разгула необузданных инстинктов». Счел нужным писатель отметить и то, что «зыковское бунтарство» заинтересовало его как стихийное явление отрицательного порядка, а «герой романа Зыков и та ватага, которая поднялась за ним, характерны именно как стихийный бунт медвежачьего крестьянского царства».

Но несокрушимых стражей идеологического порядка ни эти объяснения, ни тот факт, что художественное исследование писателя, желающего считаться с самой жизнью, а не удобными политическими догмами и стереотипами, есть его законное право, — устроить, конечно, не могли.

Позже, в статье «Кое-что о труде писателя» Вяч. Шишков попытался вновь разъяснить свое понимание природы «зыковщины»:

«В процессе же работы мне пришла мысль, что „зыковщина“ и „пугачевщина“ — родные сестры, что мужик — каким был при Иване Грозном, царе Петре, Екатерине, таким в своей массе и остался до последнего времени, что царизм за многие сотни лет не пожелал вытащить класс крестьян из полускотской жизни. Словом, мне захотелось обе эпохи — „пугачевщину“ и „зыковщину“ сблизить, сопоставить, дать читателю сделать соответствующие выводы».

Новая попытка обосновать свою художническую правоту лишь подлила масла в огонь. Некоторым защитникам «революционных идеалов» того времени показалась кощунственной даже сама мысль сопоставления двух таких далеких и разных эпох. Им мнилось, что в революционных условиях да при наличии железной диктатуры пролетариата ни «пугачевщина», ни вообще какой-либо «русский бунт — бессмысленный и беспощадный» невозможны в принципе. Однако на основе действительных фактов и собственной художнической прозорливости и интуиции, глубоко вникнув в природу русского крестьянина, в истоки его души и поведения, Вяч. Шишков сумел доказать обратное.

Взявшись за выявление темных сторон партизанского движения — «партизанщины» — и лишив произведение светлого революционно-романтического пафоса, Вяч. Шишков невероятно осложнил не только свою художественную задачу, но и собственную творческую судьбу. Настолько осложнил, что роман «Ватага» более полувека не переиздавался и надолго выпал из контекста русской литературы советского периода.

Хотя сам автор, вопреки упрекам в неудаче романа, продолжал считать его одним из лучших своих произведений. По воспоминаниям его жены, Вяч. Шишков уже на склоне лет, работая над последними главами эпопеи «Емельян Пугачев», перечитывая их, вдруг воскликнул: «Нет, так и не дотянул я до „Ватаги“!».

«Со страстью, гневом и болью»

Говоря о писателях, создававших по горячим следам событий Гражданской войны и партизанского движения в Сибири художественную летопись великой трагедии народной, никак нельзя не вспомнить В. Зазубрина. Ибо именно он стал зачинателем этой самой летописи.

Владимир Яковлевич Зазубрин (настоящая фамилия Зубцов) — (1895 — 1937) — родился в Тамбовской губернии, в семье железнодорожного служащего. Детство и юность прошли в Пензе и Сызрани. Отец писателя, Яков Николаевич Зубцов, активно участвовал в событиях первой русской революции, а в 1907 году был выслан из Пензы в Сызрань под гласный надзор полиции. Так что Владимиру было, с кого брать пример. Не удивительно, что и он в конце 1912 года, будучи учащимся Сызранского реального училища, тоже ступает на революционный путь: устанавливает связь с сызранскими социал-демократами, а вскоре становится одним из руководителей сызранских большевиков. В 1915 году Зубцова-младшего исключают из училища и арестовывают. Но после трех месяцев тюрьмы он снова возвращается к революционной деятельности. Одновременно активно сотрудничает в поволжских газетах. В конце 1916-го по заданию Сызранского комитета РСДРП (б) В. Зубцов внедряется в царскую охранку, чтобы предотвратить участившиеся аресты товарищей. В жандармском отделении пришлось ему прослужить до марта 1917 года. В апреле его снова арестовали — за большевистскую пропаганду, а в августе мобилизовали и определили в Павловское военное (юнкерское) училище. Октябрьскую революцию В. Зубцов встретил в Петрограде, что, конечно же, не могло не оказать на него глубокого воздействия.

Начиная с 1914 года, В. Зубцов активно сотрудничал в поволжских газетах и даже вынашивал планы романа о большевистском подполье. Им, однако, осуществиться было не суждено. Начался мятеж белочехов, которые захватили Сызрань (а с февраля 1918 года Зубцов снова здесь), и его как бывшего юнкера в августе1918-го опять мобилизуют и посылают «для прохождения службы» уже в Оренбургское военное училище, которое вскоре эвакуируют в Иркутск. После окончания училища в июне 1919 года В. Зубцова назначают командиром взвода 15-го Михайловского добровольческого стрелкового полка, состоявшего из… рабочих пермских заводов. Опыт большевика-агитатора в данной ситуации как нельзя лучше пригодился подпоручику Зубцову: он сумел убедить солдат и офицеров своего и соседнего взводов перейти на сторону красных. Прихватив с собой артиллерийское орудие, они прорвались через сторожевое ограждение и присоединились к тасеевским партизанам. С ними В. Зубцов входит в сибирский городок Канск, только что освобожденный от колчаковцев. Здесь с головой окунается в работу. В канской уездной газете «Красная звезда» он и корректор, и метранпаж, и автор многочисленных журналистских материалов. Кроме того, читает лекции в местной партшколе и даже… помогает советским органам «раскрыть белогвардейскую организацию в Канском уезде»…

Даже в предельно сжатом пересказе биография В. Зубцова-Зазубрина (сам он в одном из писем Горькому называл ее «страшной») похожа на приключенческий роман. Однако за увлекательностью фабулы — острый драматизм судьбы человека, оказавшегося в бушующем политическом водовороте. Будущему писателю довелось увидеть революцию не глазами стороннего наблюдателя, а из самой ее глубины, со всеми трагическими противоречиями, кровью и жестокостью.

Увиденное и пережитое переполняло впечатлительного, остро реагировавшего на социальные перемены молодого человека, и тогда же, в Канске, в нем начинает зреть и оформляться замысел произведения, которое очень скоро сделает его знаменитым, — романа «Два мира».

«Я помню: зимний вечер, комната освещена только светом топящейся печки, — вспоминала впоследствии его жена, Варвара Прокопьевна Зазубрина-Теряева. — Мы с Владимиром Яковлевичем сидим перед ней, и он рассказывает, говорит, как одержимый, со страстью, гневом и болью о том, что ему удалось увидеть и пережить. И так — вечер за вечером — было рассказано то, что позже легло в основу книги «Два мира».

Дописывался роман уже в Иркутске (его автор в это время редактировал армейскую газету «Красный стрелок»), и здесь же, в типографии политуправления Пятой Армии, в начале ноября 1921 года «Два мира» выходят отдельной книгой. Автором ее значится Владимир Зазубрин. С этого момента Зубцов превращается в Зазубрина. Это литературное имя останется с ним навсегда.

Уже в самом названии романа выразились и суть, и главная идея, и его центральный конфликт. С первых же страниц читатель становится свидетелем смертельной схватки непримиримых социальных сил. Ну а композиционно «Два мира» представляют собой цепь глав-новелл, каждая из которых рассказывает о каком-то отдельном эпизоде Гражданской войны. Вместе же они составляют грандиозную картину разгрома и разложения колчаковщины. В единое целое главы связаны двумя основными сюжетными линиями: одна касается молодых белогвардейских офицеров Мотовилова и Барановского, прошедших с колчаковской армией весь ее кровавый и бесславный путь, другая — сибирских партизан.

Резко контрастно противопоставлены в романе противоборствующие миры. Есть в этом определенная заданность, в ущерб художественной стороне произведения. Хотя были тому и свои причины, о которых писатель скажет в предисловии ко второму изданию «Двух миров»:

«Начиная работать над книгой и работая над ней, я ставил себе определенные задачи — дать красноармейской массе просто и внятно написанную вещь о борьбе двух миров и использовать агитационную мощь художественного слова. Политработник и художник не всегда были в ладу. Часто политработник брал верх — художественная сторона от этого страдала».

Тем не менее как честный и объективный художник В. Зазубрин рисует в романе каждый из миров многослойным и многообразным. Неоднородно белогвардейское воинство, которое делится на приверженцев «белой идеи» и тех, кто воюет «без всякой злобы на большевиков», или же тех, кто вообще равнодушен к происходящему. Не так просто, как кажется, на первый взгляд, и сибирское крестьянство. И, пожалуй, первым из советских писателей В. Зазубрин показал процесс превращения стихийного протеста разношерстной народной массы в целенаправленную борьбу крепкой, сплоченной крестьянской армии.

Народ, поднявшийся на борьбу с колчаковщиной, и становится главным героем романа «Два мира». Образ народной массы — многоликой, многоголосой, текуче-изменчивой, подвижной — выписан автором с большой художественной силой. Она, масса, у В. Зазубрина слышима, зрима, осязаема, заряжена могучей энергией. И особенно ощутима гневная мощь восставшего народа в батальных сценах романа, в которых мастерски передано горячее дыхание боев.

В «Двух мирах» В. Зазубрин представил читателям, помимо того, целую галерею типажей разных социальных слоев, тех, чью жизнь круто и трагично изменила революционная ломка, людей, ищущих свой берег в бушующем потоке Гражданской войны.

Вот два товарища, два подпоручика, два основных типа русского офицерства, ставших волею судьбы активными участниками гражданской междоусобицы.

Мотовилов — убежденный монархист, видит в красных «разрушителей государства» и борется «за воссоединение великой единой России во главе с самодержавным монархом». Его «правда жизни» держится прежде всего на культе силы — «где сила, там и всякая ваша правда». Мотовилов изображен автором как личность цельная, сильная. Но и в ней, по мере разложения колчаковской армии, происходит глубокий душевный надлом, который приводит, в итоге, молодого офицера к самоубийству.

Барановский мало похож на товарища. Нет в нем его силы и определенности. А по духу, несмотря на то, что выходец из генеральской семьи, он и вовсе человек не военный. Барановский долго не может поверить в реальность происходящего и найти место в новых реалиях. Но это и помогает ему быстрее понять, что в «белых не осталось ничего человеческого что «ихнее дело черное». Однако просто понять — мало. Надо сделать выбор. Но сил Барановскому — мягкотелому интеллигенту без твердого внутреннего стержня, чтобы решительно порвать со старым, стремительно деградирующим миром, не хватает. Вместе с отступающим под натиском Красной Армии колчаковским воинством он проходит весь его трагический путь деградации и разложения и бесславно умирает от тифа в концлагере для бывших белогвардейских офицеров — давно уже чужой среди своих, но так и не ставший своим для людей нового мира.

Есть в романе еще одна очень примечательная фигура — комиссар Молов, с которым Барановский знакомится в лагерном лазарете. Из уст большевика звучит страстная проповедь идей коммунизма в сильно упрощенном, правда, «рабоче-крестьянском» варианте, отражающем и примитивный уровень мышления самого комиссара, и тот агитационно-пропагандистский стиль с его напористым начетничеством, который отличал малограмотных «политруков» первых лет революции. В. Зазубрина, воспитанного на гуманистических традициях Ф. Достоевского, не мог не настораживать слепой революционный фанатизм таких Моловых, считавших, что во имя великой цели можно, если потребуется, уничтожить целый класс. Поэтому и не чувствуется со стороны писателя к нему симпатии и уж тем более не стал он, как пытались утверждать некоторые критики, «типичным рупором идей автора».

В полемике Молова и Барановского отчетливо проступает еще одна проблема времени, которую А. Блок определил как «интеллигенция и революция» и которая станет в дальнейшем одной из главных в советской литературе. Ведь драма Барановского как раз и была драмой интеллигента, не нашедшего берега в революционной стремнине.

Несколько особняком стоит в романе «Два мира» образ адмирала Колчака. Впервые в советской литературе он также возникает у В. Зазубрина. Фигура Верховного Правителя дана как бы в двойном отражении. Сначала, на первых страницах появляется символический образ Колчака и его власти в виде хищного росчерка начальной буквы фамилии диктатора под его воззванием к населению России, призывающем бороться с большевиками. Образ «черного адмиральского когтя» задает настрой и тональность всему произведению. Появляется, однако, в романе и Колчак реальный. В. Зазубрину приходилось видеть и слышать Колчака лично, и в одной из глав он показал его именно таким, каким запомнил. Еще раз читатель встречается с Верховным Правителем в момент, когда его армия разбита, а сам он стал заложником белочехов, обменной для них валютой в торге с большевиками. Писатель показал трагедию сильного, незаурядного, недюжинного человека, преданного бывшими сподвижниками. Он пошел против русского народа и им же, в итоге, был раздавлен.

Характерны «Два мира» особой своей стилистикой. События в романе организуются по принципу кинематографического монтажа. Писатель охотно вводит в роман подлинные документы гражданской войны (воззвания, листовки и т. д.), что сообщает произведению неопровержимую достоверность и яростный накал классовой борьбы. А динамичный ритм повествования и энергичная, мускулистая рубленая фраза еще больше способствуют этому.

Конечно, не все в романе В. Зазубрину удалось. Надо учитывать, что это был все-таки пробный шар, эксперимент. Но многое из того, что в дальнейшем получит прописку в советской прозе, в частности, посвященной Гражданской войне, В. Зазубрин в этой своей первой крупной вещи интуитивно нащупал и предугадал.

«Два мира» были первым советским романом, и успех имели оглушительный. Только при жизни писателя это произведение переиздавалось двенадцать раз! Высокую оценку книга получила у таких выдающихся деятелей советского государства, как В. Ленин, А. Луначарский, А. Горький. И совершенно заслужено. Написанный «со страстью, гневом и болью» по свежим следам Гражданской войны ее участником и очевидцем, роман этот, талантливо воссоздавая кровоточившие эпизоды жестокой борьбы восставшего против колчаковщины народа Сибири, стал поистине уникальным художественным документом эпохи…

У СИБИРСКОГО КОСТРА

После окончания Гражданской войны, в первой половине 1920-х годов литературная жизнь в Сибири заметно оживилась.

Возникали многочисленные кружки и объединения. Наиболее значительным из них стало появившееся весной 1920 года Иркутское литературно-художественное объединение (ИЛХО), больше известное как «Барка поэтов», названное так его участниками потому, что собирались они на квартире Анчарова (Артура Куле) который жил на барке, стоявшей у ангарской пристани. Объединение просуществовало три года. К началу 1923 года «Барка» распалась. На смену ей пришло новое ИЛХО — кружок пролетарских поэтов при иркутском литературно-художественном и общественно-политическом еженедельнике «Красные зори». Но и сами «Красные зори», выходившие с января 1923 года, из-за отсутствия необходимой материальной базы на пятом номере прекратили свое существование.

В 1924 году по инициативе председателя правления Сибкрайиздата М. Басова был создан еще один связанный с литературой журнал — «Книжная полка». Выходил он в 1924 — 1926 и 1928 — 1929 годах сначала в Новониколаевске, потом в Иркутске.

Вообще в 1920-е годы в разных сибирских городах появлялось немало разных сборников, альманахов и журналов: «Сноп» и «Рабочие зори» — на Алтае; «Отзвуки» и «Красные зори» — в Иркутске; «Огни Севера» — в Якутске; «Камены» и «Печаль полей» — в Чите; «Арпоэпис», «Таежные зори», и «Пролетарские побеги» — в Новониколаевске. Однако все они были мотыльками-однодневками и жизнь их обычно ограничивалась несколькими номерами. И уж тем более ни одно из них не могло претендовать на роль стержня, станового, так сказать, хребта всей литературы Сибири.

Участь сия была уготована другому литературному изданию — журналу «Сибирские огни».

Надежный «приют» сибирской литературы

«Сибирские огни» по времени возникновения стали вторым в советской России литературно-художественным и общественно-политическим журналом. Чуть раньше, в 1921 году появилась в Москве «Красная новь».

Но идея создания в Сибири «толстого» литературного журнала витала давно. Еще в 1912 году А. Горький предлагал сибирякам взяться за его издание. «Чудесное было бы дело», — говорил он. Однако четкие очертания идея эта обрела лишь в ноябре 1921 года, когда в Новониколаевске появился сибирский отдел государственного издательства — Сибгосиздат. И, — как вспоминала Л. Сейфуллина, — «с первого же заседания редколлегии Сибгосиздат, в своем людском составе, стал жить мечтой об издании „толстого“ художественно-литературного и научно-публицистического журнала».

Обосновывая эту мечту, В. Правдухин утверждал, что такого рода издание «будет притягивающим со всей Сибири центром литературно-научных сил, а так же школой для начинающих писателей». И, время покажет, он оказался прозорлив.

Уже сама мысль разжечь жаркий костер сибирской литературы в небольшом городе с населением в 60 тысяч жителей, разоренном еще не завершившейся Гражданской войной, была вызывающе смелой. И, на первый взгляд, просто невыполнимой. Но окрылённость большой мечтой и невиданный энтузиазм тогдашних членов редколлегии Сибгосиздата — В. Правдухина, М. Басова, Ф. Березовского, Д. Тумаркина, Л. Сейфуллиной во главе с Е. Ярославским — сделали свое дело: 22 марта 1922 года первый номер журнала под названием «Сибирские огни» вышел из печати.

Журнал сразу же заметили как в Сибири, так и в столице. «Этот журнал приходится признать лучшим из провинциальных», — отзывался о нем нарком просвещения А. Луначарский. А пятилетие спустя А. Горький в письме В. Зазубрину писал: «Из „Искры“ разгорелись, — как вы знаете, — довольно яркие костры во всем нашем мире, — это дает мне право думать, что отличная культурная работа „Огней“ разожжет духовную жизнь грандиозной Сибири».

В чем же причины быстрого и прочного признания «Сибирских огней»? Наверное, в том, прежде всего, что создатели журнала четко определили его главные цели и задачи. В самом первом номере в извещении «от редакции», в частности, говорилось о том, что на журнальных страницах «найдет себе место все, что художественно воспроизводит эпоху социальной революции и ее своеобразное отражение в Сибири, что созвучно этой эпохе…». И действительно, лучшие произведения, публиковавшиеся на страницах журнала в первые годы его существования, тем и волновали читателей, что пытались ответить на жгучие вопросы современности. Революция, Гражданская война, крутая ломка общественной жизни и сознания людей, строительство новой экономики — вот что, прежде всего, было в поле творческого зрения авторов «Сибирских огней» тех лет.

Но время шло. Гражданская война отодвигалась все дальше. На первый план выходили сначала восстановление разрушенного войнами хозяйства страны, потом нэп, индустриализация, коллективизация… И все это тоже находило отражение в «Сибирских огнях». И в прозе с поэзией, и, особенно, в очерке с публицистикой как самых оперативных жанрах.

Не было, наверное, в 1920-х годах в стране литературного журнала, где бы им уделяли столько внимания, как в «Сибирских огнях». Журнал с первых же дней существования стремился к тому, чтобы с читателем говорила вся необъятная Сибирь. А потому авторов журнала можно было встретить во всех ее уголках и. казалось, не существовало места, которое не нашло отражения в их произведениях.

Вместе с тем, соответствие тому или иному социально-политическому моменту и четкое следование генеральному идеологическому курсу не было единственной заботой редакции журнала. (Хотя и преуменьшать важности такой заботы как условия существования литературы в строящемся социалистическом обществе тоже не следует). Не забывалось и о художественном уровне публикаций, планка которого в журнале была поднята высоко. Результат не заставил себя ждать. К журналу потянулись писатели как уже известные (Вяч. Шишков, А. Сорокин, Г. Вяткин, Ис. Гольдберг, П. Драверт и др.), так и талантливые молодые (Л. Мартынов, П. Васильев, И. Мухачев, В. Итин, К. Урманов, А. Коптелов и др.).

Но «Сибирские огни» не были просто механическими собирателями. В редакции велась постоянная кропотливая работа с авторами, прежде всего, конечно же, молодыми, творческому росту которых уделялось повышенное внимание. По свидетельству одного из верных «огнелюбов» А. Караваевой, «особенно важно было бытие журнала для нас, молодых литераторов. Журнал был для нас ближайшей творческой перспективой, которая побуждала каждого надеяться, проверять себя и работать».

Такая трогательная забота о «литературном подросте» объяснялась не в последнюю очередь и практической необходимостью выращивания и воспроизводства литературных кадров. Советская Россия строила новую социалистическую культуру, и очень многое, в том числе и в литературе Сибири, приходилось начинать заново. Что и отметил с присущей ему образностью В. Зазубрин: «… „Сибирские огни“ есть огни, костер, разложенный в тайге в то время, когда хлестал свинцовый дождь Гражданской войны. Костер был разложен в чрезвычайно трудных условиях, на снегу, тут же, у пустых окопов».

Литературные «окопы» пустовали недолго. Тот же В. Зазубрин после пяти лет работы «Сибирских огней» скажет, что на страницах журнала «нашла приют вся сибирская литература». И в числе первых были сами его зачинатели, которые «разложили» костер «Сибирских огней» и задали журналу необходимые звучание и тональность. С другой стороны, их собственное литературное становление было тесно связано со своим детищем. И в первую очередь тому подтверждением может служить творческая судьба Л. Сейфуллиной и В. Правдухина.

Зачинатели

Осенью 1921 года эта супружеская пара переехала из Челябинска в Новониколаевск, где В. Правдухин был назначен заведующим Сибгосиздата. Вместе с ним работает в этом учреждении и его жена Лидия Николаевна Сейфуллина (1889 — 1954). А когда чуть позже возникает идея создания первого за Уралом «толстого» литературного журнала, Л. Сейфуллина принимает в ее реализации самое деятельное участие и становится первым ответственным секретарем «Сибирских огней» и одновременно активным автором.

В марте 1922 года вышел первый номер журнала, в котором писательница дебютировала с повестью «Четыре главы». Повесть рассказывает о жизни сибирской деревни накануне Октябрьской революции, увиденной глазами главной ее героини — сельской учительницы Анны. Тяжела, уныла, часто беспросветна эта жизнь, но под напором свежих социальных ветров все сильнее накаляются страсти, все обнаженнее противостояние добра и зла, все яростнее новое борется со старым, заставляя каждого, кто оказался в эпицентре борьбы, самоопределяться.

Повесть «Четыре главы» явилась живым откликом Л. Сейфуллиной на горячие предреволюционные события. Для современного читателя это произведение преимущественно историческое и познавательное. Но, безусловно, и высоко художественное, отличающееся большой плотностью событий, емкими красочными образами, глубокими психологическими характеристиками и своей особой стилистикой. Произведения Л. Сейфуллиной вообще подчас напоминают сочные и афористичные тезисы к будущим романам. Тем не менее, перед нами вещи художественно вполне законченные и состоявшиеся.

Да и не было нужды писательнице растекаться в многословных описаниях, ковыряться в незначительных деталях и подробностях. Успеть бы схватить, запечатлеть самую суть, квинтэссенцию увиденного, пережитого, перечувствованного…

А рассказать Л. Сейфуллиной своему читателю было о чем. В литературу пришла она уже достаточно зрелым (тридцати двух лет от роду) и немало повидавшим человеком.

Родилась Л. Сейфуллина в поселке Варламово Оренбургской губернии, в семье сельского священника, много сделавшего для ее духовного становления. Училась она сначала в церковно-приходской школе, потом в епархиальном училище и гимназии.

Будущей писательнице пришлось рано начинать самостоятельную трудовую жизнь. Работала она в городских и сельских школах учительницей, преподавала в воскресной школе для рабочих. Одновременно сотрудничала в газетах, участвовала в любительских спектаклях и даже в качестве профессиональной актрисы несколько сезонов ездила по России с гастролями. Потом снова учительствовала в деревне, где и встретила обе революции 1917 года.

После Октябрьского переворота Л. Сейфуллина много занималась культурно-просветительской деятельностью в советских учреждениях, ликвидацией детской беспризорности. Но не бросала и журналистику.

И вот в 1922 году, имея за плечами богатый и разнообразный жизненный опыт, Л. Сейфуллина становится профессиональным литератором. Вслед за первой повестью она в том же году на одном дыхании пишет в очередной номер «Сибирских огней» новую — «Правонарушители», в центре которой беспризорные дети, жертвы Гражданской войны.

Для России 1920-х годов беспризорничество было подлинным бедствием. Естественно, что тема эта волновала и многих писателей тех лет. Нашла она свое отражение в произведениях А. Макаренко, А. Неверова, Л. Пантелеева, Г. Белых, Вяч. Шишкова и др. Но одной из первых обратилась к ней именно Л. Сейфуллина. А поскольку писательница сама в свое время немало проработала с беспризорными (есть документальные свидетельства реального существования изображенной в повести детской колонии и прототипов персонажей), то и проблему знала, что называется, изнутри.

Повесть «Правонарушители» ценна, однако, не только правдивостью, достоверностью, но и ярко выраженным гуманистическим пафосом. В «Правонарушителях» Л. Сейфуллина» выступила не просто талантливым бытописателем, но и человеком, глубоко переживавшим трагедию беспризорничества, чувствовавшим себя лично ответственным за судьбы попавших в беду детей, чем вызывала у читателя ответную тревогу за будущее подрастающего поколения.

Повесть «Правонарушители» вызвала громадный интерес. И не только чисто литературный. Сразу после выхода в журнале она была издана отдельной книжкой небывалым по тем временам тиражом в пятнадцать тысяч экземпляров и рассылалась по школам Сибири в качестве методического пособия.

Глубочайшая причастность к тому, о чем она пишет, стала характернейшей чертой всего творчества Л. Сейфуллиной. В том числе и таких известных ее повестей, как «Перегной» и «Виринея».

В отличие от других сейфуллинских вещей, «Перегной», несмотря на небольшой объем, — произведение эпическое и о событиях эпических. Пристальное внимание автора устремлено уже не столько к отдельной человеческой личности, сколько к многолюдной массе, через которую писательница стремится постичь суть происходящей в российской деревне революционной ломки. Повествование и начинается с массовой сцены сельского схода, на котором решается, быть ли земле «ничьей», отберут ли ее у богатых и передадут ли бедным. Но эпичность не исключает у Л. Сейфуллиной тонкого психологического анализа и точных глубоких характеристик отдельных персонажей, среди которых особенно ярко выписаны вожак бедноты Софрон и его антипод, кулак-начетчик Кочеров. В повести «Перегной» Л. Сейфуллина убедительно показала, в каких тяжелых борениях обретала деревня новую, несвойственную ей жизнь.

«Перегной» увидел свет в «Сибирских огнях» в том же урожайном для Л. Сейфуллиной 1922 году. А в 1923-м писательница вместе с В. Правдухиным переехала в Москву, и повесть «Виринея» появилось уже в столичном журнале «Красная новь».

В «Виринее» Л. Сейфуллина опять возвращается к теме, намеченной еще в «Четырех главах» и всегда волновавшей ее, — пути простой русской женщины в революцию. На этот раз писательница сосредоточивает внимание уже не на массе, а на личности красивой, и гордой кержачки Виринеи. Это самостоятельная, цельная и сильная натура. И хотя руководствуется она больше эмоциями, наитием, Виринея не так проста, как сначала кажется. За свою недолгую жизнь эта молодая женщина многого насмотрелась, о многом передумала, и пусть мало у нее было хорошего, она не опускает руки, не пасует, а протестует, открыто бунтует против сложившихся в деревне нравов. Правда, бунт ее стихиен, прямолинеен, на революционерку она мало похожа, однако активное отношение к жизни, неприятие лжи, фальши, свободолюбие и самостоятельность резко выделяют Виринею из круга односельчан. Этой незаурядной натуре по-настоящему не дано было раскрыться и развернуться — она погибает от рук врагов революции, но уже самим фактом своего существования еще раз доказывает, что «есть женщины в русских селеньях», способные на большие дела.

Образ Виринеи стал подлинным художественным открытием Л. Сейфуллиной, что, кстати, и отметил в свое время Д. Фурманов в статье «О Виринее», где, по существу, пропел гимн во славу этой женщине-бунтарке.

После «Четырех глав», «Перегноя» и «Виринеи», принесших писательнице не только всероссийскую, но и европейскую славу, Л. Сейфуллина пишет еще две крупные вещи: повесть «Каин-кабак» (1926) и роман «Путники», так и оставшийся незаконченным.

В повести «Каин-кабак» речь идет о человеке, принимавшем активное участие в качестве партизанского командира в революционных событиях, но, как и многие твердокаменные большевики, совершенно не понявшем смысла новой экономической политики России. Являясь председателем волостного совета, главный герой повести Григорий Алибаев продолжает действовать партизанско-анархическими методами, устанавливая свои порядки. «Мне Москва — не указ, — заявляет он. — Власть на местах. За что боролись? Пускай там господам потакают, а мы буржуям не потатчики. Заново брюхо отрастить не дадим, шалишь!..»

Подобный тип уездного диктатора выведен Л. Сейфуллиной и в романе «Путники» в образе бывшего фронтовика Катошихина, который, не доверяя «городским интеллигентам», стратегию классовых боев сводит к простой формуле: «Зря валандаемся… Прибрать и все!..».

Правда, не на нем заострено в романе главное внимание, а на двух интеллигентах: учителе Александре Литовцеве — «честно заблудившемся эсере», и его друге Лебедеве. Умный, искренне желающий служить народу Литовцев не смог встать в один строй с массами, вышедшими на арену социальных битв. Раньше он «передавал им прекрасные мысли, святые мысли», а когда потребовалось подтвердить их действиями, ему помешало «отвращение к культу грубой материальной силы, которая дается винтовкой, дубиной, здоровым кулаком, властью». И Литовцев, и примкнувший к большевикам Лебедев — они и есть «путники», которым никогда не дойти до «земли обетованной». Писательница попыталась противопоставить им «настоящего» коммуниста Степана Типунова, но образ его вышел куда менее убедительным.

В романе «Путники» Л. Сейфуллина взялась за новую для себя и всей молодой советской литературы тему «интеллигенция и революция», но точного художественного решения в силу многих причин не нашла. Возможно, потому роман так и остался не завершенным…

Творческий багаж Л. Сейфуллиной, в общем-то, невелик. Наверное, она могла бы написать значительно больше. Даже А. Горький поругивал ее за это. Главная же причина этой «скупости» заключалась в том, что Л. Сейфуллина, как и В. Зазубрин, никогда не писала и не желала писать «в угоду тенденции».

«Самое главное — быть в своем творчестве искренней и правдивой, тогда тебе поверят, и будут читать твою книгу», — говорила Л. Сейфуллина, и эти ее слова можно считать творческим и нравственным кредо писательницы, которому она неукоснительно следовала.

Более тридцати лет отдала Л. Сейфуллина литературе. Судьба людей на революционном переломе стала главной темой ее произведений. Но сложности и драматические противоречия первых десятилетий советской истории отразились не только в творчестве, но и в собственной жизни Л. Сейфуллиной. Однако, несмотря ни на что, до конца дней своих она осталась верна тем гуманистическим идеалам, которые нашли яркое художественное воплощение в лучших ее произведениях.

Валериан Павлович Правдухин (1892 — 1939), как и его супруга, был уроженцем Оренбургской губернии. И тоже родился в семье священника. У них с Лидией Николаевной вообще в биографиях и творческих судьбах имелось много общего.

Учился В. Правдухин сначала в духовной семинарии, откуда был исключен за приверженность революционным идеям, а окончил Оренбургскую гимназию, где получил диплом народного учителя. Работая учителем, В. Правдухин включился в революционную борьбу, вступил в партию эсеров. Но достаточно быстро его взгляды разошлись с ее программой, и в 1917 году он порывает с эсерами. В том же 1917-м В. Правдухин окончил историко-филологический факультет Народного университета имени Шанявского и надолго связал свою жизнь с педагогической и культурно-просветительской деятельностью.

Будучи на службе в Челябинском губернском отделе народного образования, В. Правдухин активно боролся с беспризорностью, участвовал в создании детских домов и трудовых колоний, читал лекции по литературе, а позже, уже с женой Л. Сейфуллиной создал один из первых в России детских театров и сам писал для него пьесы.

Но занимался В. Правдухин не только драматургией. Ко времени появления в Новониколаевске, был он уже сложившимся критиком и теоретиком литературы со своим взглядом на литературу и процессы в ней происходящие. Поэтому естественно, что он возглавил критический раздел новорожденного журнала и сам стал его ведущим автором.

В своих, статьях, во многом определивших направленность критики в «Сибирских огнях» и во всей послереволюционной литературной Сибири, В. Правдухин требовал от писателей глубокого проникновения в сущность общественных явлений, освещения особенностей жизни своего времени. Он умел поставить важнейшие вопросы литературного движения тех лет.

«Сибирские огни» стали для В. Правдухина творческой трибуной, с которой он в статьях «В борьбе за новое искусство», «Литература о революции и революционная литература», «Литературные течения современности», «Сибирские поэты современности» и др. отстаивал идейность и социальную значимость искусства, видел в литературе «сильное революционное оружие» и «агитационную мощь».

Вместе с тем высоко оценивал В. Правдухин реалистические и гуманистические традиции русской классики как фундамент нового искусства и горячо их отстаивал, а литературный процесс представлял в контексте общенационального и мирового художественного опыта.

В. Правдухин был в 1920-х годах одним из немногих критиков, у кого знание эстетических законов сочеталось с пониманием исторических закономерностей и тенденций общественного развития. При отражении самых важных и злободневных социальных проблем литература, по его мнению, должна оставаться в рамках необходимой художественности. Отсюда закономерно, что, развивая традиции революционно-демократической критики, В. Правдухин настаивал на необходимости критики синтетической.

В. Правдухин верил в расцвет литературы, рожденной революцией, верил, что новые писатели «нарисуют… истинное лицо Сибири». Но был противником схематизма, прямолинейной агитационности и пустого словесного пафоса. Не допускал он и эстетических скидок на «передовую идею», «верное направление», «революционное содержание» и т. п. Говоря о социальности литературы, ее неразрывной связи с современной действительностью, В. Правдухин искал в творчестве писателей-современников «живых капель будущего», умения «сочетать временное с вечным». Резко выступал он и против натуралистических тенденций.

Размышляя о задачах и принципах новой критики как неотъемлемой части молодой советской литературы, В. Правдухин приходил к выводу, что ее «в наших журналах нет». Однако его собственная литературно-критическая практика и работа возглавляемого им критического отдела «Сибирских огней» это утверждение опровергает. Критические статьи и рецензии, публиковавшиеся на страницах журнала в начале 1920-х, проникнуты духом заинтересованности в судьбе литературы Сибири. Однако далеко не каждое произведение о Сибири или созданное сибирскими авторами вызывало одобрение у критиков «Сибирских огней».

Критический раздел журнала отличало жанровое многообразие: обзоры литературы, проблемные статьи, литературные портреты, рецензии, отзывы, аннотации, объявления о новых книгах и даже критика на критику. Регулярно обозревали «Сибирские огни» текущую литературную периодику: журналы и альманахи. Журнал очень быстро реагировал на многочисленную литературную продукцию, выходившую в центральных и периферийных издательствах, демонстрируя сочетание почти газетной оперативности и основательной журнальной содержательности. Оперативность отклика не снижала его концептуальности, живой соотнесенности с текущим литературным процессом. Важно и то, что «Сибирские огни» с первых же шагов не замыкались в узко-региональных рамках. Необходимость сочетания сибирского, специфического с общезначимым стала одним из основных принципов работы журнала. Поэтому вполне закономерно появление на его страницах материалов о В. Белинском, А. Островском, В. Короленко, Ф. Достоевском, Р. Ролане и других классиках русской и мировой литературы, что станет традицией.

Все это, заложенное В. Правдухиным на заре существования «Сибирских огней», стало прочной основой литературно-критического раздела журнала.

Расставшись в 1923 году с Новониколаевском, В. Правдухин не терял связи с журналом, продолжая публиковать на его страницах литературно-критические материалы.

В. Правдухин был не только талантливым критиком и литературоведом, но и прозаиком. В этом качестве он дебютировал в четвертом номере журнала «Сибирские огни» за 1922 год с рассказом «Паутина» под псевдонимом В. Шанявец. В 1930-х годах в Москве, Ленинграде и Свердловске выходят очерковые книги В. Правдухина «Горы, тропы, ружье» (1930), «По излучинам Урала и в лесной степи» (1931), «В степи и горной тайге» (1933). Они проникнуты чувством восхищения перед красотой, богатством и многообразием мира природы. А в 1937 году появляется роман из истории уральского казачества «Яик уходит в море» (1937), где В. Правдухин раскрывается уже как художник эпического размаха.

Вероятно, со временем В. Правдухин мог бы вырасти в крупного прозаика. Но судьба не дала ему такой возможности. В конце тридцатых писатель был репрессирован, а в 1939 году расстрелян…

«Высокий путь» «искателя чудес»

Одним из первых «костровых» «Сибирских огней» был Вивиан Азарьевич Итин (1893 — 1938) — поэт, прозаик, публицист, критик, видный литературный и общественный деятель, прошедшего путь от рядового сотрудника редакции журнала до его главного редактора.

Он не был сибиряком, в будущую столицу Сибири его занесли революционные ветры. А родился В. Итин в Уфе, в семье успешного адвоката, у которого было четверо детей: два сына и две дочери. Вивиан шел вторым за братом Валерием. Возможно, и назвали его так потому, что в православных святцах имя Вивиан (в честь Святой Вивианы) шло сразу же за именем Валерия.

В 1912 году Вивиан с отличием окончил реальное училище и отправился в Петербург для учебы в Психоневрологическом институте. Годом позже он перевелся на юридический факультет Петербургского университета. После Октябрьской революции 1917 года В. Итин поступил на работу в Наркомат юстиции, который вскоре перебазировался в Москву. А летом 1918 года, прибыв в отпуск в Уфу к родным, он из-за восстания белочехов уже не смог вернуться назад.

В. Итин устроился переводчиком в американскую миссию Красного Креста и отправился с ней через Сибирь и Японию в США. Но, оказавшись в местах боевых действий, бросил миссию и перешел в Красную Армию. С частями Пятой Армии В. Итин прошел с боями всю Сибирь. Благодаря юридическому образованию, он стал членом революционного трибунала армии. А в 1920 году вступил в партию большевиков и был назначен заведовать отделом юстиции в Красноярске. Одновременно в газете «Красноярский рабочий» редактировал «Бюллетень распоряжений» и литературный уголок «Цветы в тайге». Здесь В. Итин опубликовал и первые свои стихи, хотя пробовать себя в слове начал еще в студенческую пору.

В 1921 году В. Итина переводят на работу в исполком уездного городка Канска. Поскольку оказался он здесь единственным человеком с университетским образованием, то и круг его обязанностей оказался весьма широк: В. Итин совмещал должности заведующих отделами агитации и пропаганды, политического просвещения, местного отдела РОСТа, редактора газеты и даже председателя товарищеского дисциплинарного суда.

При всем этом успевал много писать и активно печататься. В том числе и в «Сибирских огнях». Журнал публикует его пьесу «Власть», стихи, рецензии. А в 1922 году в том же Канске выходит и первая книга В. Итина — «Страна Гонгури».

Изначальный ее вариант под названием «Открытие Риэля» В. Итиным (тогда еще студентом) был написан в 1916 году. Его студенческая подруга, Лариса Рейснер (та самая, что стала впоследствии прототипом главной героини «Оптимистической трагедии» Вс. Вишневского) передала эту небольшую повесть-утопию в горьковскую «Летопись». Горький отнесся благосклонно, принял в печать, но журнал в 1917 году закрылся, а повесть так и осталась не опубликованной. Позже кто-то переслал чудом сохранившуюся рукопись в Канск. В. Итин несколько переработал ее, назвал «романом» и напечатал небольшую книжечку, но уже под названием «Страна Гонгури».

Сюжет переработанного произведения достаточно прост. В колчаковской тюрьме ожидают казни юный партизан Гелий и старый врач Митч, участник революции 1905 года. Они — представители двух революционных поколений. Но если Митч уже ничего не ждет от будущего, то Гелий страстно желает хоть на чуть-чуть оказаться в «стране счастливых», за которую он сознательно пойдет на смерть. В чем и признается старому врачу и просит усыпить его, чтобы хоть во сне побывать «в мире более совершенном». Врач обращает Гелия в гипнотический сон, где тот перевоплощается в жителя далекой планеты — ученого Риэля. Взорам Гелия-Риэля предстают картины прекрасного справедливого мира без неравенства, насилия и войн — такого непохожего на земную реальность. Здесь герой встречает «свою Гонгури» — красавицу и поэтессу, девушку с «рубиновым» сердцем, свою мечту. Как ученый Риэль делает открытие, позволяющее наблюдать за происходящим на далекой несчастной планете Земля. Увиденное (кровавая бойня, в которой одни народы уничтожают другие) его потрясает. И в первую очередь тем, что «это была скорей не война, а коллективно задуманное самоубийство, так спокойно, медленно и чудовищно совершалось массовое истребление жестоких крошечных существ».

Невольно вспоминается столь близкая итинской по антивоенному пафосу повесть-метафора Антона Сорокина «Хохот желтого дьявола». Да и цель создания этих произведений — способствовать тому, «чтобы армии бросили оружие» — общая. Риэль из фантастической страны будущего не выдерживает увиденного на Земле и приходит к мысли о самоубийстве. Реального же красного партизана Геля на рассвете расстреливают колчаковцы. Но погибает он с мыслью о Гонгури, с верой в счастливое будущее человечества.

Повесть «Страна Гонгури» не прошла незамеченной. В рецензиях недостатка не было. Но радости эти отклики автору явно не принесли. Оценивали рецензенты произведение весьма сурово. Однако при всех ее недостатках у «Страны Гонгури» оказалась долгая жизнь. Она была неоднократно переиздана у нас в стране и за рубежом, вошла во многие сборники и антологии фантастики. А ее автор стал пионером этого жанра в СССР, ибо знаменитая «Аэлита» А. Толстого появилась на свет почти годом позже.

Антивоенным пафосом проникнута и повесть В. Итина «Урамбо», впервые напечатанная в журнале «Сибирские огни». Названа она по имени слона, которого «англичанин из Ливерпуля» везет для передвижного зверинца в Петербург. Попутно мистер Грэнди переправляет в Россию партию германских пулеметов. В Петербурге слон вырывается на волю и погибает, застреленный полицейскими и добитый (чтоб не мучился) студентом Шеломиным. Поступок последнего вызывает бурю обывательского негодования. Но те же самые обыватели, клеймившие студента, на званых обедах произносят пламенные речи, приветствуя начавшуюся большую войну и мобилизацию, фактически поощряя кровопролития куда более грандиозные и жестокие, нежели убийство взбесившегося Урамбо.

Персонажи повести четко разделены: по одну сторону те, кому война выгодна, а сами они благополучно отсиживаются в тылу, по другую — те, кому приходится проливать кровь на полях сражений. Позиция автора, его симпатии и антипатии при этом также предельно обнажены и недвусмысленны.

В конце 1922 года В. Итин переезжает в Новониколаевск и на долгие годы связывает свою судьбу с этим городом и «Сибирскими огнями», куда поступает сначала заведующим отделом поэзии, потом занимает должность ответственного секретаря редакции, а в 1928 — 1929-м и 1933 — 1934-м годах возглавляет журнал. В 1923 году появляется в Новониколаевске и его первая и единственная прижизненная поэтическая книжка — «Солнце сердца».

С этого времени В. Итин становится по-настоящему профессиональным писателем.

Начинал же В. Итин свой литературный путь как поэт-романтик. «Я был искателем чудес, невероятных и прекрасных», — писал он в поэме «Солнце сердца», определяя наиболее, пожалуй, характерную особенность собственного творчества. И не только поэтического. Печать романтизма лежит на большинстве его произведений. Но романтизм его постепенно менял свою суть и направление, двигаясь от романтики «книжной», которой было проникнуто раннее творчество В. Итина, к романтике современных реалий — тех великих перемен, какие несла полная грандиозных событий российская послереволюционная жизнь. И своего рода точкой на этом пути стала для В. Итина поэма «Солнце сердца», в которой поэт прославляет подвиг борцов за революцию, мечтающих сделать явью грезы о лучшей жизни.

Романтическое начало творческого существа В. Итина отчетливо проявилось и в очерковой прозе писателя, которой он занимался практически всю свою литературную жизнь. В. Итин жадно следил за бурным развитием науки и техники и живо откликался на сколь-нибудь значимые в этой сфере события. А когда в Сибири появился первый гражданский самолет «Сибревком», приобретенный в Германии для «Сибавиахима», В. Итин вместе с пилотом Иеске в 1925 году отправился на нем в агитационный полет по Алтаю и Ойротии. Из-за неисправности им пришлось совершить вынужденную посадку в тайге. Алтайцы называли этот самолет «Каан-Кэрэдэ» — по имени волшебной птицы алтайского эпоса. Впечатления о том полете, окрашенные восторженным отношением В. Итина к покорителям воздушного океана, легли в основу очерковой повести об авиаторах «Каан-Кэрэдэ», стержнем которой как раз и стала романтическо-символическая встреча прошлого и настоящего. Повесть появилась в «Сибирских огнях» в 1926 году, а в 1928-м году по авторскому сценарию на ту же тему был снят фильм.

Романтика двигала и увлечением В. Итина Севером. Он страстно отстаивал идею освоения Северного морского пути, сотрудничал с организацией «Комсевморпуть». Летом 1926 года участвовал в гидрографической экспедиции по обследованию Гыданской губы неподалеку от устья Енисея, а в 1929-м — на борту ледокола «Красин» (впервые в истории судоходства) дошел Северным морским путем до Ленинграда. В 1931 году на Первом восточносибирском научно-исследовательском съезде В. Итин выступил с докладом «Северный морской путь» и получил приглашение в новую экспедицию. В 1934 году на судне «Лейтенант Шмидт» он принял участие в так называемом «колымском» рейсе — захватывающем путешествии по дальневосточным морям, омывающим Курилы, Камчатку, Чукотку… до устья реки Колымы. Корабль там зазимовал, а В. Итин возвращался в Новосибирск на собаках и оленях.

Документально-художественные повествования В. Итина насыщены фактами, отличаются глубоким знанием материала, аргументированностью и в то же время яркой эмоциональной окрашенностью, поэтичностью. И не удивительно, что В. Итин за очерки об освоении сибирского Севера стал лауреатом двух литературных премий имени А.М Горького Западно-Сибирского края.

Поэт, прозаик, драматург, очеркист, публицист, В. Итин был еще и литературным критиком, немало сделавшим для утверждения этого жанра в Сибири. Писал он рецензии, обзоры, обобщающие и проблемные статьи. Редко какой номер «Сибирских огней» тех лет обходился без критических материалов В. Итина. В них он отличался независимостью взгляда, экспрессивностью и неизменно отстаивал мысль, что писатель обязан не просто правдоподобно отражать действительность, а пропускать картины жизни через свое сердце.

Но, о чем бы и в каком жанре В. Итин ни работал, он всегда оставался поэтом. И здесь невозможно не согласиться с Л. Мартыновым, отмечавшим, что «Вивиан Итин прежде всего поэт, и даже вся его проза — это проза талантливого поэта, будь это даже полемические статьи по вопросам художественного творчества или по вопросам кораблевождения в полярных морях…». Не случайно и сам В. Итин ту же, скажем, повесть «Каан Кэрэдэ называл «поэмой в прозе».

Вел В. Итин и большую общественную, организаторскую работу, в первую очередь по собиранию литературных сил Сибири. Вместе с В. Зазубриным руководил литературными кружками для начинающих писателей. Под его редакцией в 1925 году в Новониколаевске вышел поэтический сборник «Вьюжные дни», где в числе других сибирских поэтов были помещены стихи молодого тогда Л. Мартынова. Активное участие принял В. Итин и в организации Союза сибирских писателей. В 1926 году он был избран секретарем его правления.

В 1928 году после ухода из журнала В. Зазубрина Итин возглавил «Сибирские огни». Со стороны партийных органов, назначавших его на должность, это был вполне логичный шаг. Лучшей кандидатуры тогда просто и не было.

Новый главный редактор продолжил традиции журнала, заложенные Е. Ярославским и В. Зазубриным. Правда, развернуться ему не дали: как и его предшественник, он оказался в жерновах жесточайшей групповой литературной борьбы. В ее итоге «Сибирские огни» стали органом Сибирской ассоциации пролетарских писателей, а журнал возглавил А. Высоцкий. Однако когда постановлением ЦК ВКП (б) от 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций» групповщине был положен конец и начался процесс объединения литераторов «в единый Союз советских писателей», В. Итин в 1933 году вновь возвратился к руководству «Сибирскими огнями». В этом возвращении А. Горький усмотрел добрый знак. И действительно, со вторым «пришествием» В. Итина в журнал политика издания вновь возвратилась в русло сплочения писателей и собирания лучших литературных сил Сибири.

Второй и последний редакторский отрезок жизненного пути В. Итина тоже оказался недолог. В 1935 году он практически отходит от активной организаторской и общественной деятельности и сосредоточивается на литературной работе. Продолжает работать в документально-художественном жанре. Не оставляет поэзию. Пишет начатый еще в середине 1920-х годов роман «Конец страха» (он так и остался незаконченным), еще раз обращается к драматургии (в 1937 году новосибирский театр «Красный факел» принял к постановке его пьесу «Козел», но зритель ее так и не увидел — не пропустила цензура).

Уже не донимали его служебные и общественные заботы, но спокойно и безмятежно отдаваться творчеству В. Итину все равно не удавалось. Вернее — не давали. Доставали В. Итина ядовитые стрелы недоброжелательных критиков, злее становились нападки. В. Итин был независимым и гордым человеком, что выводило из себя недругов еще больше. И тучи над головой В. Итина сгущались с каждым днем сильнее…

В апреле 1938 года по абсурдному обвинению в связях с японской разведкой и шпионаже в пользу этой страны его репрессировали и в октябре того же года он погиб.

Лишь в сентябре 1956 года В. Итин был посмертно реабилитирован за отсутствием состава преступления. А «высокий путь» отважного «искателя чудес» и преданного рыцаря сибирской литературы Вивиана Итина продолжился и за пределами его земного существования.

Схватка «двух миров» продолжается

Те же революционные ветры, только чуть позже «занесли» в «Сибирские огни» В. Зазубрина. И даже из того же, что и В. Итин, населенного пункта.

Успех «Двух миров» воодушевил автора романа и стал мощным трамплином его дальнейшей литературной деятельности. В феврале 1922 года В. Зазубрин демобилизуется из рядов Красной Армии и переезжает из Иркутска сначала обратно в Канск, потом в Новониколаевск, где по решению Сиббюро РКП (б) с октября 1923 года он — работник Сибкрайиздата, а точнее (как записано в его учетной карточке) — «председатель и секретарь «Сиб. огней».

Пять лет В. Зазубрин будет теснейшим образом связан с журналом, и годы эти окажутся в его творческой жизни едва ли не лучшими и самыми плодотворными. Он проводит огромную работу по сплочению литературных сил Сибири. И создает новые произведения. На горячие, больные и острозлободневные темы.

В 1922 — 1923 годах В. Зазубрин пишет три небольшие повести — «Щепка», «Бледная правда» и «Общежитие», составившие в идейно-художественном отношении как бы единый блок, где автор мучительно размышляет над дальнейшими судьбами победившей революции, над проблемами и противоречиями, встающими на пути строительства нового общества.

Повесть «Щепка» рассказывает о ЧК в первые после Гражданской войны годы, о кровавом терроре, развязанном «Чрезвычайной комиссией». Но это лишь видимая часть айсберга. В его же глубинном основании — мысль о несоответствии романтически-идеализированного образа революции ее реальному облику и содержанию. Не случайно главный герой повести, интеллигент-коммунист, поставленный партией во главе Губчека, Андрей Срубов видит революцию «в лохмотьях двух цветов — красных и серых».

В том, как раз, и состоит трагедия Срубова, что, чем дальше, тем сильнее ощущает он вопиющее противоречие между благородными революционными декларациями и жесточайшими подчас методами и средствами их реализации. Несоответствие это приводит Срубова к душевному разладу и потере рассудка.

Много места в повести «Щепка» уделено размышлениям о революционном терроре — его политическом, моральном и нравственном аспектах. В. Зазубрин был одним из тех, кто задумался над «проклятым вопросом»: может ли быть оправдана кровь, проливаемая во имя добра и справедливости? Он прозорливо предощутил страшную опасность надвигающегося вала репрессий, маскируемых звонкой революционной фразой.

В размышлениях о революционном терроре В. Зазубрин задумывается и о том, что значит для революции отдельная человеческая личность: винтик в гигантской машине, щепка в социальном водовороте? Собственно, такой вот щепкой в бушующем революционном потоке и чувствует себя Срубов.

Как художник чрезвычайно чуткий В. Зазубрин не мог не понимать, что в прокрустово ложе классовой схемы личность, индивидуальность не вписывалась. Она подавлялась, нивелировалась, низводилась до послушного «винтика» и «щепки». Ценность же человеческой личности В. Зазубрин всегда ставил очень высоко и был убежден, что народ — понятие личностное, а не отвлеченно-безличное. Мысль эту писатель с успехом доказывал в романе «Два мира». На ином уже жизненном материале художественно подтверждает он ее и в повести «Щепка».

Борьба «двух миров», начатая революцией и Гражданской войной, продолжилась и в ходе мирного строительства новой жизни, об одном из эпизодов которого рассказывает повесть «Бледная правда». Бывший кузнец и командир партизанского отряда Аверьянов, направленный партией на ответственную хозяйственную работу, из-за своей некомпетентности и политической близорукости попался в сети окопавшихся в его конторе жуликов и мздоимцев и угодил на скамью подсудимых. Но в том и трагический парадокс, зорко подмеченный В. Зазубриным, что пострадавшего от собственной некомпетентности человека судят такие же некомпетентные люди, ставшие судьями и обвинителями так же, как и он, «в порядке партийной дисциплины».

Пожалуй, ни одно из произведений В. Зазубрина не вызывало при своем появлении столь бурной полемики, как повесть «Общежитие». По воспоминаниям А. Коптелова, одни осуждали ее, усматривая в ней «карикатуру на советский быт», «клевету на коммунистическую верхушку города», другие видели здесь своего рода предупреждение — «вот что может произойти с нашим обществом, если мы не построим нашу жизнь разумно». Негативной была и оценка А. Горького.

Сам же В. Зазубрин, выступая перед читателями, утверждал, что его «главная задача — ударить по опошленному быту». И автор ее, в принципе, решил, нарисовав зримую картину физически и нравственно нечистоплотного быта живущих в коммунальной тесноте общежития совпартслужащих.

В повести «Общежитие» показана далеко не худшая часть общества. Все «живущие в общежитии… делают большое и нужное дело, — подчеркивает писатель. — …Все они на хорошем счету». А вот в быту совсем другие. В. Зазубрин очень точно уловил признаки двойной морали у части современной ему руководящей элиты и забил по этому поводу тревогу. (Мог ли он предположить, что и двойная мораль, и двойные стандарты для номенклатурной верхушки через три-четыре десятилетия станут чуть ли не нормой их существования!). Мрачен финал повести. Обитатели общежития через заведующую областным загсом, неразборчивую в своих связях, заражены сифилисом. И это вовсе не ловкий сюжетный ход, рассчитанный на падкого на «клубничку» обывателя, а скорее своего рода зловещий знак беды на пути начинающейся духовной проказы.

Повесть «Общежитие» откровенно напугала многих тогдашних чиновников (как партийно-государственных, так и литературных), увидевших в ее обнаженной правдивости вызов себе. На судьбе произведения это сказалось самым непосредственным образом: после появления в журнале «Сибирские огни» в 1923 году повесть «Общежитие» до конца 1980-х годов ни разу больше не печаталась.

После литературно насыщенного 1923 года у В. Зазубрина наступил некоторый творческий спад. В середине двадцатых выступал он преимущественно как автор литературно-критических и публицистических материалов. Связано это было с интенсивной работой на посту главного редактора «Сибирских огней», которые при нем прочно встали на ноги, созданием Союза сибирских писателей. И разгоревшейся в это время групповой борьбой, спровоцированной Ассоциацией пролетарских писателей, которая отнимала у В. Зазубрина много времени и сил, очень мешала творчеству.

Особенно драматично сложился для него 1928 год. В марте на литературном небосклоне Новосибирска появилась группа «Настоящее» с ее лидером А. Курсом, который опубликовал в «Советской Сибири» разгромный фельетон «Кровяная колбаса», где, по сути, перечеркивает все творчество Зазубрина. «Настоященцы» печатают еще ряд статей и рецензий такого же пошиба о «Сибирских огнях» и произведениях их главного редактора. Травля писателя принимает разнузданные формы. И уже в июле 1928 года бюро Сибкрайкома ВКП (б) выносит резолюцию о журнале «Сибирские огни», в которой руководство издания обвиняется в целом букете идеологических грехов, после чего В. Зазубрин немедленно освобождается от работы в редакции и Союзе сибирских писателей.

Отлученный от литературной жизни Сибири, В. Зазубрин уезжает в Москву, где работает сначала в Госиздате, затем в журнале «Колхозник», основанном А. Горьким. Но связей с Сибирью не прерывает: появляется в Новосибирске, путешествует по Алтаю. У писателя возникает замысел большого эпического полотна (трилогии) о сибирском крестьянстве. Но создать и опубликовать писателю удалось только одну книгу под названием «Горы» (1933).

Основные ее события происходят на пороге коллективизации, однако жизнь Горного Алтая, а через нее и всей многонациональной Сибири, изображена В. Зазубриным в нескольких исторических измерениях, в совокупности многих социальных и духовных проблем. Перед читателем проходят люди разных эпох, социальных слоев, народностей, вероисповеданий. Насыщена книга и богатым справочно-историческим материалом, благодаря которому лучше понимается особый драматизм колхозного движения в Сибири. Органично входит в плоть романа алтайский фольклор, придающий произведению неповторимый колорит, а так же символический образ гор, возникающий едва ли не в каждом эпизоде и подчеркивающий неразрывную связь всего живущего и произрастающего на земле.

А в центре романа — непростые взаимоотношения уполномоченного по хлебозаготовкам коммуниста Безуглого и местного богатея Морева. По большевистской логике между ними может быть только классовая ненависть, но тем всегда был силен и интересен В. Зазубрин как художник, что никогда не стремился писать, по его же словам, «в угоду тенденции», сложившейся схеме, никогда не принимал прямолинейной логики. Вот почему характеры героев романа и их взаимоотношения сложны и неоднозначны. Правда, на фоне колоритного кулака-кержака Морева, сконцентрировавшего в себе многие характерные черты зажиточного сибирского мужика, коммунист Безуглый выглядит заметно бледнее своего «оппонента». Особенно когда дело доходит до диалога с крестьянством по поводу необходимости коллективизации, где главный герой романа, большевик, должен быть особенно убедительным.

Были тому свои причины, причем отнюдь не литературного свойства. К моменту написания первой книги эпопеи результаты коллективизации были в основном известны: реляции о победном шествии колхозного движения явно не совпадали с трагической реальностью этого процесса. И В. Зазубрина, знавшего о тотальном и во многом насильственном обобществлении крестьянства не понаслышке, обуревали, по всей видимости, противоречивые чувства. Искренне веря в идею коллективизации, писатель, при своем обостренном чувстве справедливости, вряд ли мог принять действовавшие методы ее осуществления. Поэтому и возникает в романе «Горы» между установкой на положительного героя-коммуниста и объективной реальностью (а отображена она ярко и достоверно), в которой приходится действовать созданному по этой установке коммунисту Безуглому, своего рода зазор, который преодолеть автору в первой части эпопеи так и не удалось.

Мы не знаем, как развивались бы события и образы героев (прежде всего Безуглова) в романе дальше, к каким бы выводам и наблюдениям пришел В. Зазубрин в следующих книгах трилогии. Произведение осталось незаконченным, судьба черновиков неизвестна. Но и то, что В. Зазубрин успел сделать в разработке темы коллективизации, имеет серьезное значение. Роман «Горы» стал одной из первых запоминающихся страниц художественной летописи колхозного движения.

В. Зазубрин был прозорливым человеком. Тем не менее, создавая повесть «Щепка», задумываясь о революционном терроре, о том, чем он может обернуться для народа в целом и отдельной личности, в частности, писатель вряд ли мог предугадать, что чаша сия не минует и его. Но так именно и случилось: в 1937-м как «враг народа» В. Зазубрин был арестован и осенью того же года расстрелян.

Волна репрессий унесла его жизнь, но не память об этом замечательном писателе и человеке, всего себя посвятившем созданию нового общества и новой литературы.

«Огнелюбы» «первого призыва»

«Сибирские огни» располагали обширным и постоянно расширяющимся кругом «огнелюбов». А некоторые, связав с журналом с первых его шагов свою творческую судьбу, остались верны ему на всю оставшуюся жизнь. И в первую очередь это М. Кравков и И. Ерошин.

Максимилиан Алексеевич Кравков (1887 — 1937) в двадцатых-тридцатых годах минувшего столетия был достаточно известным разноплановым писателем. Его знали как прозаика и очеркиста, автора произведений для детей и писателя-краеведа. Но, пожалуй, наибольшую популярность приобрел он как мастер приключенческого жанра.

В. Зазубрин в свое время окрестил его сибирским Джеком Лондоном. Скорее всего, потому, что, как и у знаменитого американца, излюбленными героями романтических поэм в прозе М. Кравкова были люди сильные и цельные, с авантюристической жилкой в характере: охотники и золотоискатели, бродяги-каторжники и горняки-рудознатцы, ссыльные политзаключенные и аборигены сибирской тайги…

М. Кравкова всегда интересовала психология сильной личности, героя-одиночки. По этому поводу, касаясь его произведений, тот же В. Зазубрин писал: «В своих рассказах он берет сильного человека-одиночку, выходящего на борьбу со зверем, себе подобным или целым коллективом. Пусть коллектив, в конце концов, своей тысяченогой пяткой раздавит смелого одиночку. Одиночка даже вынужденный пустить себе пулю в лоб или проколоть себе сердце ржавым гвоздем, все же чувствует себя победителем. Он сам уходит из жизни, он никогда не дастся в руки врагу. Он свободен…»

К характеристике этой уместно добавить, что героя своего М. Кравков испытывает не только жестокими обстоятельствами, но и сибирской природой, отчего изломы его судьбы часто непредсказуемы. Да и сюжеты произведений в неожиданных своих поворотах и стремительном беге нередко похожи на таежные речки в весеннее половодье.

М. Кравков умеет держать читателя в напряжении. В каждой его вещи — будь то детектив «Ассирийская рукопись», приключенческая повесть «Зашифрованный план» или остросюжетный новеллистический цикл «Рассказы о золоте» — есть все необходимое для любителей острых ощущений: тайна, поиск, погони, внезапные ситуации…

Тем не менее, главное внимание М. Кравков сосредоточивает не на внешних событиях, какими бы занимательными и остро драматичными они ни были, а на внутреннем состоянии человека в самые критические моменты его жизни.

И вот еще какая важная деталь. Герои М. Кравкова — люди, как правило, не только смелые, отважные, душевно красивые. Они, помимо прочего, упорно стремятся познать мудрую целесообразность природы и определить свое место в окружающем мире. Наверное, поэтому, кроме сюжетной увлекательности, динамичности, психологизма, проза М. Кравкова еще и очень живописна, поэтична, насыщена неповторимым сибирским колоритом. Чувствуется, что автор и его герои влюблены в природу, в Сибирь, которые для них — воплощение того, «от чего не хочет оторваться сердце». Подтверждение этому найдем мы в рассказах, повестях и очерках М. Кравкова «Таежными тропами», «Большая вода», «Два конца», Самородок» и др. Собственно говоря, именно горячая любовь к сибирскому краю, увлеченность тайгой, охотой, путешествиями и обусловили поэтичность и романтичность большинства повествований М. Кравкова.

Хотя появился на свет и вырос он далеко от Сибири. Родился М. Кравков в Рязани, в семье действительного статского советника. Родители умерли рано, воспитывали его тетки. После окончания гимназии он поступил в Петербургский университет, избрав специальность геолога-минералога. В 1908 году М. Кравков вступил в члены партии социалистов-революционеров — «максималистов», требовавших «решительных действий». А вскоре двадцатилетний студент был арестован по обвинению в покушении на рязанского генерал-губернатора. М. Кравкова признали «виновным в хранении взрывчатых веществ» и осудили на шесть лет каторги, замененных затем тремя с половиной годами одиночной тюрьмы. Много позже М. Кравков опишет в рассказе «Два конца» ощущения человека, несколько лет просидевшего в каменном мешке одиночной камеры.

В 1913 году М. Кравков был выслан на поселение в Тайшет, и с тех пор уже не расставался с Сибирью. Он много путешествовал, присматривался к жизни малых сибирских народностей. Это хорошо отражено в его лирическом очерке «Из саянских скитаний» и ранних рассказах. И не случайно В. Правдухин называл М. Кравкова «географом и любителем нехоженых дорог, неожиданных приключений». По разным свидетельствам он действительно был неистощим по части придумывания и проведения интереснейших путешествий и поездок.

После Февральской революции 1917 года М. Кравков избирался гласным Нижнеудинского уезда Иркутской губернии, был членом губернской комиссии по земским делам, а потом и управляющим Нижнеудинского уезда, где и проработал до конца 1919 года. В 1920-м М. Кравков стал заведующим Иркутского краеведческого музея. Но вскоре был арестован ЧК по обвинению в принадлежности к «максималистам». Правда, после подачи им заявления о выходе из партии дело было прекращено. Освободившись, М. Кравков уехал в Омск. Здесь заведовал подотделом музеев Сибирского отдела народного образования. Кстати, и первая его книжка — «Что такое музей и как его устроить в деревне» (1921) — была посвящена музейному делу. В начале 1922 года в связи с переездом советских учреждений из Омска в Новониколаевск М. Кравков очутился в новоявленной столице Сибирского края, где возглавил Сибкино и активно занимался организацией Новониколаевского краеведческого музея, директором которого он же и стал.

«Музейный» период своей жизни М. Кравков частично отразил в повести «Ассирийская рукопись» (1925), в которой запечатлел живую атмосферу, быт и нравы первых послереволюционных лет сибирского города. Сюжет повести детективно-приключенческий. Некий авантюрист настойчиво и изобретательно разыскивает в музейных коллекциях редкую «асссирийскую рукопись», которую Британский музей готов купить за большие деньги. Работники краевого краеведческого музея противостоят замыслам преступника, о чем и рассказывает автор, раскручивая хитроумную интригу. «Ассирийская рукопись» стала едва ли не первым сибирским детективом советской поры.

В 1922 году, сразу по приезде в Новониколаевск, М. Кравков знакомится с Л. Сейфуллиной и В. Правдухиным и активно участвует вместе с ними в работе над первыми номерами журнала «Сибирские огни». С этим изданием, где он регулярно выступал с повестями, рассказами, очерками, публицистическими и краеведческими материалами, у М. Кравкова будет связана большая часть его творческой жизни.

М. Кравков был удивительно разносторонней личностью. Кроме музейного дела, краеведения, кино, литературы, он занимался наукой, собирал геологические коллекции. Его волновало будущее природных сибирских кладовых, что подтверждают его документальная книга «Естественные богатства Сибири» (1928), очерки «Тельбес» и «Тельбесские зарисовки», написанные под впечатлением поездки на место возведения Кузнецкого металлургического комбината и рассказывающие о перспективах развития Сибири в связи с развернувшимся на ее просторах гигантским строительством первых советских пятилеток. Не удивительно, что М. Кравков оказался в числе организаторов и активных участников возникшего в конце 1920-х годов в Новосибирске «Общества по изучению Сибири и ее производительных сил», которое стало, по существу, первым научным объединением за Уралом.

В 1923 — 1934 годах, в составе геологоразведочных и географических экспедиций, М. Кравков побывал в Саянах, в Горной Шории, в низовьях Енисея. То, что довелось ему увидеть, узнать, ощутить и понять в этих путешествиях легло потом в основу большого прозаического цикла «Рассказы о золоте», а также ряда очерков, рассказов, повестей, посвященных разведчикам земных недр и горнякам.

В своем творчестве М. Кравков всегда стремился избегать политической и идеологической тенденциозности. Герои его произведений в этом плане обычно нейтральны. Отчего и сам М. Кравков в истории сибирской литературы стоит несколько особняком. Своеобразный «нейтралитет» писателя с приоритетом общечеловеческого над классовым и узкопартийным раздражал в те времена многих, а больше всего печально известных в советской литературе идеологов и критиков РАППа, которые обвиняли М. Кравкова в аполитичности, а то и прямо называли его «самым реакционным писателем Сибири».

В 1933 году последовал очередной арест М. Кравкова. В отличие от рапповского, выдвинутое в его адрес чекистами обвинение было очень даже политическим — писателя на сей раз заподозрили в принадлежности к контрреволюционной организации бывшего белого генерала В. Г. Болдырева. Но и это были пока лишь отголоски приближавшейся настоящей грозы, которая грянет четыре года спустя…

Последний раз М. Кравкова арестовали в мае 1937 года как члена некой мифической «японско-эссеровской террористической диверсионно-шпионской организации» и приговорили к расстрелу. В октябре того же года он погиб.

Творческое наследие М. Кравкова не так уж велико и не все в нем равноценно. Но лучшие его произведения и сегодня читаются с захватывающим интересом и подлинно эстетическим наслаждением, как, впрочем, и должно быть, когда дело имеешь с настоящим мастером.

Ивана Евдокимовича Ерошина (1894 — 1965) можно смело назвать литературным воспитанником «Сибирских огней». Он был активнейшим автором журнала, и все лучшее в его творчестве напечатано здесь. Хотя по месту рождения и первоначальной поре жизни сибиряком не являлся.

Родился И. Ерошин в селе Ново-Александровка Рязанской губернии, в крестьянской семье. Детство и юность его прошли в Москве и Петербурге.

Пробовать силы в литературе И. Ерошин начал еще в 1913 году в газете «Правда», где публиковал незамысловатые «стихопесни» и рифмованные агитки. Одним из первых российских поэтов приветствовал он Октябрьскую революцию 1917 года. Работал в большевистской газете «Социал-демократ».

В Сибири И. Ерошин (сначала в Омске) оказался в 1919 году с Политотделом Пятой Армии. В 1920 году начал сотрудничать в газете «Советская Сибирь», а спустя два года вместе с ее редакцией переехал в Новониколаевск. Но задержался здесь ненадолго. Как следует из признания самого поэта, «по страстной привычке к путешествиям» он отправился на Алтай, который надолго сделал его своим пленником. Зачарованный природой, фольклором и людьми этой горной страны, поэт выразил свой лирический восторг в книгах «Синяя юрта» (1929) и «Песни Алтая» (1937).

Видное место в поэзии И. Ерошина занимает любовная лирика. Герои его поэзии — люди, как правило, сильного чувства, чистые и цельные, верные в дружбе и любви, сердечные в отношениях с близкими. В лирических стихах И. Ерошина обычно отсутствует социальная окраска, зато умел он показать тончайшие оттенки человеческого чувства и, если более конкретно, — жителей Горного Алтая. Мотив дружбы народов — алтайского и русского — вообще силен в его стихах.

Ну а о художественном мастерстве И. Ерошина говорит хотя бы тот факт, что знаменитый французский писатель Ромен Ролан принял его стихи за подлинные песни самого алтайского народа.

ТРУДНЫЙ ПУТЬ ОБЪЕДИНЕНИЯ

С появлением журнала «Сибирские огни» начался процесс объединения разрозненных литературных сил Сибири.

К середине 1920-х годов маломощные литературные кружки существовали лишь в Иркутске, Омске, Томске и Усть-Каменогорске. Подчас даже литераторы, живущие в одном городе, не знали о существовании друг друга.

Процесс проходил болезненно и драматично, о чем свидетельствуют, например, взаимоотношения крупнейших во второй половине 1920-х годов писательских организаций региона: Сибирского союза писателей (ССП) и Сибирской ассоциации пролетарских писателей (СибАПП).

От первого сибирского к первому всесоюзному

Сибирская предтеча

Ровно через четыре года после возникновения «Сибирских огней» был образован Сибирский союз писателей. Какая тут связь с журналом? Да самая непосредственная.

Мысль о создании единой сибирской литературной организации зародилась среди писателей, группировавшихся вокруг «Сибирских огней». В октябре 1925 года была создана инициативная группа, а в конце ноября общее собрание писателей Новосибирска единогласно постановило «признать необходимым созыв писательского съезда» и избрало оргбюро под председательством В. Зазубрина для проведения подготовительной работы. Проведена она была успешно, и в марте (с 21 по 24) 1926 года I Съезд сибирских писателей состоялся.

На съезде присутствовали 44 делегата от большинства крупных сибирских городов: Омска, Новосибирска, Барнаула, Бийска, Кемерово, Кузнецка, Томска, Ачинска, Красноярска, Иркутска.

Съезд открылся в обстановке обостренной литературной борьбы, происходившей в стране. Некоторые из существовавших тогда школ и направлений — РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей), ЛЕФ (Левый фронт искусства), ЛКЦ (Литературный центр конструктивистов), группы «Перевал», «На посту» — агрессивно претендовали на роль безоговорочного лидера, а несогласных всячески поносили. Борьба шла не только в столицах, но и в провинции, и переходила она нередко в откровенную грызню и свару. Но именно в ее ходе выкристаллизовывалась идея объединения писателей на общей идейно-эстетической платформе.

С основными докладами «Писатель, литература и революция» и «Сибирская литература послереволюционного периода» на съезде выступил В. Зазубрин. Его содокладчиками были иркутский писатель Ис. Гольдберг, сделавший сообщение о сибирской литературе дореволюционного периода и заведующий Сибкрайиздатом М. Басов, рассказавший об издательской деятельности в Сибири.

В основу всей своей деятельности I Съезд сибирских писателей положил резолюцию ЦК ВКП (б) от 18 июня 1925 года «О политике партии в области художественной литературы». На съезде были приняты Платформа и Устав Союза сибирских писателей, в которых одним из главных стало требование «классовой искренности и верности революции». В то же время в решениях съезда было записано: поскольку в Сибири еще мало культурных сил, новый Союз станет содействовать «всякому советскому писателю — рабочему, крестьянину, интеллигенту». Обращалось внимание и на первоочередную необходимость разработки сибирских тем, изображения жизни нерусских народностей. Но ССП не ограничивал своих членов сибирской тематикой. Одной из основных задач он провозгласил создание литературы «для широких низовых читательских масс». Съезд разрешил вступать в союз членам других писательских организаций, если они «формально и фактически руководствуются в своей работе с указанным постановлением ЦК ВКП (б)».

В состав правления ССП вошли В. Зазубрин, В. Итин, Г. Кронгауз, Г. Пушкарев, К. Урманов, Н. Изонги (Новосибирск), Ис. Гольдберг (Иркутск), М. Никитин (Омск), А. Сенч (Барнаул), председателем правления ССП был единогласно избран В. Зазубрин.

После съезда к ССП потянулись новые литературные силы. В правление ССП приходили просьбы о принятии в члены ССП от отдельных писателей и целых литературных групп из Челябинска, Кургана, Петропавловска, Владивостока. Такие же заявления поступали от некоторых литераторов, когда-то начинавших в «Сибирских огнях», но по разным причинам покинувших Сибирь (А. Караваева, Р. Фраерман и др.). Через два года в десяти отделениях ССП на учете состояло 126 членов и вставал вопрос об объединении всех литераторов от Урала до Тихого океана. В конце 1927 года ССП вступил в Федерацию советских писателей (ФСП). С появлением ССП Новосибирск становился не только административной, но и литературной столицей сибирского края. Сам же Союз сибирских писателей в определенной степени явился предтечей будущего Союза писателей СССР, также созданного на общей идейно-художественной платформе.

Союз сибирских писателей быстро завоевывал литературный авторитет и влияние. Но это как раз и не давало спокойно спать некоторым его «оппонентам», претендовавшим на роль абсолютного литературного лидера в Сибири.

Претенденты на абсолютное литературное лидерство

И в первую очередь таким лидером видела себя Ассоциации пролетарских писателей (АПП).

Первые кружки пролетарских писателей в различных городах Сибири возникли еще в начале 1920-х годов. Все они, как правило, были малочисленными, творчески беспомощными, не имевшими квалифицированного руководства и не удивительно, что с образованием ССП большинство из них прекратило самостоятельное существование.

Особую роль в развитии пролетарского литературного движения сыграл кружок молодых писателей, возникший в 1926 году при редакции новосибирской газеты «Молодая деревня». На его основе в 1927 году была образована группа ВАПП в Новосибирске (СибАПП). Ее возглавил некто С. Родов, прибывший в Сибирь из Москвы, где был исключен из правления ВАПП за групповщину и попытку превратить ассоциацию в «своеобразную литературную партию».

Не оставил он своих попыток и в Новосибирске. С. Родов оказался наиболее радикальным и яростным противником Сибирского союза писателей. Под руководством С. Родова местное отделение АПП сразу же повело себя враждебно по отношению к ССП и его органу «Сибирским огням». Без всяких на то оснований посыпались обвинения в замкнутости и академичности, невнимании к молодым литераторам и т. д. И если ССП призывал СибАПП к сотрудничеству, то С. Родову и его сторонникам необходим был раскол. Для этого они избрали путь систематической компрометации деятельности ССП и «Сибирских огней»: их успехи замалчивались, зато малейшие промахи раздувались до невероятных размеров. Вражда дошла до такой степени, что на состоявшемся в ноябре 1927 года собрании новосибирской группы АПП началась прямая политическая дискредитация ССП и журнала «Сибирские огни». С. Родов и А. Курс призвали собравшихся к «борьбе против литературной реакции» во главе с В. Зазубриным и выдвинули нелепый лозунг «взорвать академию сибирской словесности». Раскольническая деятельность С. Родова становилась все опаснее, поскольку начинала существенно тормозить развитие литературы в Сибири, и в конце 1927 года Сибкрайком отстранил его от литературного руководства.

Новое руководство новосибирской группы АПП, обсуждая план работы, постановило: «Изжить всякие литературные склоки и наладить совместную работу с Сибирским союзом писателей». И действительно, в феврале-марте новосибирская группа АПП и отделение ССП совместно провели в массовых аудиториях несколько литературных вечеров. А в конце апреля 1928 года в Новосибирске состоялось краевое совещание представителей АПП, главным итогом которого стало провозглашение Сибирской ассоциации пролетарских писателей как единой организации с центром в Новосибирске. С образованием СибАПП стало возможным создание в мае 1928 года Сибирского отделения Федерации объединений советских писателей (ФОСП), куда также вошел и ССП.

На некоторое время страсти улеглись, но затишье длилось недолго. Возмутителем спокойствия оказалась группа «Настоящее». Она возникла в Новосибирске в конце 1927 года под явным влиянием того же С. Родова и очень быстро стяжала себе скандальную славу. С января 1928 года эта группа стала издавать одноименный журнал. В группу «Настоящее» входило десятка полтора человек, которые называли себя «представителями пролетарской общественности, активно участвующими в борьбе на литературном фронте». Лидер этой группы А. Курс являлся одновременно редактором журнала «Настоящее» (с июня 1929 года и газеты «Советская Сибирь»), а также заведующим отделом печати Сибкрайкома ВКП (б). Будучи сподвижником и преемником С. Родова, он продолжал его линию.

Основу взглядов «Настоящего» составляла теория «литературы факта», которую проповедовал ЛЕФ. «Настоященцы» считали, что художественной литературе необходимо непосредственное участие в решении «текущих боевых задач пролетариата», т. е. служить конкретным делам дня, а для этого она должна «пойти в жизнь и стать литературой факта». «Литература факта, — утверждали „лефовцы“, а вслед за ними и „настоященцы“, — не „создает“ героев нашего времени, а берет их прямо из жизни вместе с их именем, отчеством, фамилией, точным адресом, местом работы». Такая литература «волевая, действенная», она «отказывается от выдумки», «оставляет психологистику дворянам и буржуазии» и «познает жизнь методом точного наблюдения». Всю литературу «настоященцы» сводили к газетным жанрам (репортажу, фельетону, очерку, памфлету) и стремились доказать, что «противопоставление литературы журналистике реакционно». Великую русскую литературу они называли литературой «вранья» и считали вредной для пролетариата.

Критическая практика «настоященцев» вполне соответствовала их теоретическим воззрениям. Она отличалась грубым произволом, крайним субъективизмом оценок, стремлением к политической дискредитации писателей. На страницах своего журнала «настоященцы» учиняли разносы как писателям-сибирякам, так и всей советской литературе. Показательным в этом отношении был состоявшийся в декабре 1928 года в Новосибирске литературный диспут под красноречивым названием «Нужна ли нам художественная литература?» Выступая на нем от имени группы «Настоящее», А Курс призывал развивать литературу факта и утверждал, что современная художественная литература оторвалась от жизни и «переживает болезнь: любовь к классикам, любовь к мертвецам».

Продолжая линию С. Родова, группа «Настоящее» также заняла откровенно враждебную позицию по отношению к ССП. А в апреле-мае 1928 года под лозунгом борьбы «с литературной реакцией в Сибири» она развернула кампанию против редколлегии «Сибирских огней». А. Курс назвал роман В. Зазубрина «Два мира» в одноименном фельетоне в «Советской Сибири» от 22 апреля 1928 года «кровяной колбасой», а в фельетоне «Кирпичом по скворешне» откровенно глумился над всей русской литературой. В газетной подборке под общим заголовком «Кому светят «Сибирские огни» «настоященцы» обвинили журнал в том, что он скатился на враждебные пролетариату позиции. В результате этой клеветнической кампании, в июне 1928 года Сибкрайком освободил В. Зазубрина от руководства ССП и «Сибирскими огнями» и полностью сменил редколлегию.

Жар литературных сражений между тем накалялся все больше. В бой, взяв себе в союзники «Настоящее», вступило руководство СибАПП. Оно не скрывало своей истинной цели. «Сибирские огни» должны стать органом СибАПП», — не раз заявляло оно и не прекращало попыток дискредитировать журнал любыми способами, одним из которых было навешивание политических ярлыков: «правооппортунистический», «кулацко-народнический», «реакционный» и т. д.

Да и «настоященцы» не успокоились. «Съев» Зазубрина, они принялись за других известных деятелей литературы и культуры. Вяч. Шишков и Вс. Иванов были объявлены кулацкими писателями. А. Луначарского они обвинили в правом уклоне. Досталось и А. Горькому, который сурово осудил «Настоящее», организовавшее, по его выражению, «гонение на художественную литературу». На оскорбительные выступления в адрес выдающегося пролетарского писателя ЦК ВКП (б) отреагировало 25 декабря 1929 года специальным постановлением «О выступлении части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького», которым положил конец разгулу «настоященцев». А. Курс был освобожден от всех должностей и исключен из партии. Журнал «Настоящее» в январе 1930 года прекратил существование, а группа распалась. Большинство ее участников и авторов журнала впоследствии были репрессированы.

Конец литературной групповщины

Вскоре после ликвидации группы «Настоящее» Союз сибирских писателей и Сибирская ассоциация пролетарских писателей провели свои очередные съезды.

С 22 по 25 января 1930 года в Новосибирске проходил краевой съезд СибАПП. Он осудил левые перегибы, но в то же время потребовал «еще более решительно разоблачать и срывать маски с классового врага на литературном фронте» и порекомендовал содействовать «классовой дифференциации писателей». Отмечались и слабые творческие успехи. Краевой съезд СибАПП не оказал должного влияния на работу этой литературной организации, что объяснялось прежде всего творческой слабостью большинства входящих в ассоциацию писателей.

А 26 — 29 января 1930 года в Новосибирске прошел II съезд ССП. Основными докладчиками были А. Селивановский и В. Итин. На этом съезде ССП был реорганизован в Сибирское отделение Всероссийского союза советских писателей (ВССП) на правах автономного филиала.

Поворотным моментом в судьбе ССП, СибАПП и других литературных организаций Сибири и всей страны стало Постановление ЦК ВКП (б) от 23 апреля 1932 года. «О перестройке литературно-художественных организаций», где говорилось об объединении «в единый Союз советских писателей с коммунистической фракцией в нем». Все прежние литературные организации в центре и на местах в связи с этим распускались.

Сибирские писатели с А. М. Горьким на Первом съезде писателей СССР.

А через два года, в августе 1934-го на Первом Всесоюзном съезде писателей СССР будет официально объявлено о создании единого Союза Советских писателей. Сибирь на I Съезде Союза советских писателей была представлена одним из самых крупных отрядов в советской литературе.

«В ногу с тревожным веком»

Разрушительная деятельность группы «Настоящее» и сомнительная политика руководства СибАПП, увлеченного групповой борьбой, на какое-то время затормозили, и довольно ощутимо, развитие литературы в Сибири, но остановить они его, конечно, были не в состоянии. Еще и потому во многом, что шла в это время полным ходом смена литературных поколений: появлялись все новые молодые талантливые поэты, прозаики, представители других жанров, воспитанные уже иной, советской действительностью и энергично создающие ее художественный образ. На образе этом, особенно в произведениях поэтических, лежала заметная печать революционного романтизма. В этом легко убедиться, обратившись к стихам молодых сибирских поэтов первых пятилеток.

Монолог «безусого энтузиаста»

Джек (настоящее имя Яков Моисеевич) Алтаузен (1907 — 1942) родился в пос. Бодайбо Якутской области, в семье старателя. Детство его прошло в Китае (Харбин, Шанхай). Зарабатывал на хлеб продажей газет. Устроившись пароходным кочегаром, вернулся в Россию. В Чите познакомился с И. Уткиным, который помог ему в 1922 году перебраться в Иркутск. Здесь Д. Алтаузен работал на лесосплаве, кожевенном заводе, учился, посещал литературный кружок (ИЛХО). В Иркутске вступил в комсомол. Здесь же начался и его творческий путь. В 1923 году редакция иркутской газеты «Власть труда» отправила Д. Алтаузена на учебу в Москву.

В столице молодой поэт активно участвовал в литературной жизни, был членом группы «Перевал». В 1931 году, чтобы лучше узнать жизнь, пошел работать на московский завод «Красный пролетарий». Одновременно успевал проявлять себя и на поэтическом поприще. Его охотно публикуют журналы «Красные зори», «Кузнецы грядущего», «Красная новь», «Перевал», «Прожектор». В 1929 году выходит дебютная книга Д. Алтаузена «Безусый энтузиаст». За ней — «Первое поколение» (1933), «Комсомольские поэмы» (1934), «Ода молодости» (1935) и др.

Первое же крупное произведение Д. Алтаузена — поэма-монолог «Безусый энтузиаст» — вызвало бурный читательский отклик. Поэт сумел выразить настроения, типичные для значительной части молодежи 1920-х годов: с одной стороны, досада на то, что «опоздал родиться» и не участвовал в боях за революцию, а с другой — стремление быть достойным подвига тех, кто сражался за нее.

В дальнейшем образ молодого современника, комсомольца, строителя пятилетки, энтузиаста становится центральным в творчестве Д. Алтаузена. Тему революции он осмысливает как поэт-романтик. Революция и Гражданская война представляются ему как неповторимая и недосягаемая в своем величии эпоха. Отсюда условность времени и места действия, своеобразная экзотика революции, некоторая отвлеченность образов и т. д.

И эту романтическую устремленность Д. Алтаузен пронес через всю жизнь, до срока оборвавшуюся в Великую Отечественную войну, 1942 году в бою под Харьковом.

«Шла к бессмертью наша молодежь…»

Иосиф Павлович Уткин (1903 — 1944) по духу был близок своему младшему поэтическому собрату Д. Алтаузену — он тоже шагал «в ногу с тревожным веком».

И. Уткин родился на станции Хинган Китайско-Восточной железной дороги, в семье железнодорожного служащего. Детство прошло в Иркутске. Из высшеначального училища он был исключен за плохое поведение и «вольномыслие». С этих пор началась для него, говоря словами самого И. Уткина, «почти блатная биография» подростка-бродяги. Работал на кожзаводе, разносчиком газет, маркером в бильярдной…

Революция круто изменила его жизнь. В декабре 1919 года И. Уткин вступил в рабочую дружину и участвовал в восстании против колчаковцев, а в мае 1920-го отправился в числе комсомольцев-добровольцев на Дальневосточный фронт, где был командиром маршевых рот, походных ремонтных мастерских.

После окончания Гражданской войны И. Уткин работал репортером в иркутской газете «Власть труда», в губернском комитете комсомола. Активно участвовал в создании в Иркутске молодежной газеты.

В 1924 году по решению Иркутского губернского комитета партии И. Уткин был направлен в Москву на учебу в Коммунистический институт журналистики. Годом позже он становится заведующим литературного отдела только что организованной «Комсомольской правды». Стихи И. Уткин начал печатать в 1922 году, когда работал во «Власти труда». Публиковался затем в журналах «Красные зори», «Сибирские огни», «Сибирь» и др.

Поэтика ранних произведений И. Уткина (а наибольший успех в эту пору выпал на его поэму «Повесть о рыжем Мотыле», увидевшую свет в 1925 году) представляет собой сложный и весьма противоречивый сплав возвышенной романтики, героического пафоса, былинной образности, библейской мифологии и попыток реалистичного изображения человека на пороге новой жизни. Однако настоящие поэтические удачи ожидали И. Уткина тогда, когда он пытался с возможной глубиной постичь внутренний мир живого, реального человека. Прекрасным помощником в этом случае становился и собственный опыт И. Уткина участника Гражданской войны. Лирические произведения тогда обретали не только яркую эмоциональную окрашенность, но и подлинность «художественного документа» времени.

Вот они стоят передо мною,

Юноши в семнадцать — двадцать лет,

Неприступной и живой стеною

Ныне воспеваемых побед.

Босые, нечесаны, небриты…

Но щетиной этих юных лиц

Были, как штыками, перерыты

Все обозначения границ.

Без сапог, в задрипанных обмотках,

Сквозь огромный азиатский дождь,

С песней, с матом, с кровью в сердце…

Вот как

Шла к бессмертью наша молодежь!

«Я, — писал И. Уткин, — принадлежу к той счастливой части молодежи, которая делала революцию. Поэтому я говорю не о влиянии Октября на мое творчество, а о рождении моего творчества из Октября».

И его поэзия, в которой поэт в ярких песенно-народных образах запечатлел драматические, нередко и трагические перипетии Гражданской войны, приведенное выше высказывание подтверждают.

В годы Великой Отечественной войны И. Уткин служил сначала во фронтовой газете, потом военным корреспондентом Совинформбюро, газет «Правда», «Известия». И продолжал писать стихи, в которых признавался в горячей любви к Родине, в духовной слитности с ней:

А мы споем о Родине,

С которой столько связано.

С которой столько пройдено

Хорошего и разного!

Тяжелое — забудется,

Хорошее — останется.

Что с Родиною сбудется.

То и с народом станется…

До победы И. Уткину дожить не удалось. Возвращаясь с фронта после одного из редакционных заданий, он трагически погиб в авиакатастрофе. Но безвременная смерть поэта не похоронила его поэзию. Многие стихи И. Уткина и сегодня читаются с немалым интересом и волнением.

Поэт жизнерадостного настроения

Одним из создателей литературного кружка молодых иркутских поэтов (ИЛХО) вместе с поэтами И. Уткиным, Д. Алтаузеном, М. Скуратовым и близким им по духу и романтическому восприятию жизни был И. Молчанов-Сибирский.

Родился Иван Иванович Молчанов (1903 — 1958), прибавивший впоследствии к своей фамилии литературный псевдоним «Сибирский», во Владивостоке, в семье военного моряка. В 1905 году семья переехала в Иркутск, где прошла вся остальная жизнь поэта. Работал он в иркутском железнодорожном депо помощником слесаря. Учился в железнодорожном техникуме. А в 1930-м окончил факультет советского строительства и права Иркутского государственного университета. Литературную деятельность начал в 1923 году. Публиковался в журналах «Красные зори», «Сибирь», «Сибирские огни». В Иркутске и Москве издал ряд поэтических книг. Впоследствии руководил Иркутской писательской организацией.

И. Молчанов-Сибирский писал для взрослых и детей. Но по преимуществу он — поэт-публицист. Все его поэтическое творчество проникнуто жизнерадостным настроением, оптимистическим гражданским пафосом, окрашено в светлые солнечные краски. В произведениях И. Молчанова-Сибирского нашли отражение комсомольская юность и решающие этапы социалистического строительства (индустриализация, коллективизация, освоение и преобразование Сибири), защита Родины от врагов, борьба за мир. Герои его произведений — дорогие сердцу поэта сибиряки — деятельные, пытливые, смелые, отважные люди разных профессий, разведчики природных богатств, строители, воины, ученые, врачи… Ко всему этому стихи И. Молчанова-Сибирского полны любви к сибирской природе.

Имя поэта носит иркутская областная библиотека и одна из улиц Иркутска.

Певец Заполярья

Оптимистическим мироощущением творца новой жизни отличались и стихи певца Заполярья Игнатия Дмитриевича Рождественского (1910 — 1969). Появился он на свет в Москве, в семье служащих, но семья сразу же переехала в Красноярск, где и осталась навсегда. Трудовую деятельность И. Рождественский начинал в экспедиции переселенческой партии. Участвовал в ликвидации неграмотности. Вел борьбу с кулачеством. В 1930-м уехал на Север (в Туруханск, потом в Игарку), где более десяти лет учительствовал.

Там, на Севере, началась литературная деятельность И. Рождественского. В первых поэтических книгах, созданных в Игарке и Туруханске, он сполна отдает дань северной романтике. Его стихи полны величавыми северными пейзажами и населены представителями романтических профессий: радистами, оленеводами, пилотами — и вообще людьми, осваивающими суровый край. Автор полон любви к своим героям. Он возвеличивает и поэтизирует энтузиазм «победителей снежных широт», со «стахановским упорством» преодолевающих трудности и не щадящих сил во имя Родины. Сама природа дивится их героизму.

Успешно развивал И. Рождественский в 1930-е годы и военно-патриотическую тему, прославляя доблестную службу советских моряков.

Романтика дальних дорог и жажда открытий

В годы первых советских пятилеток заявил о себе и известный сибирский поэт Александр Иванович Смердов (1910 — 1986).

По его собственному признанию, «ощущение и сознание своей неотрывной причастности к тому великому, всеобъемлющему, общенародному устремлению в будущее, что свершалось в стране», не покидало его даже в самых, казалось бы, личных стихах той поры. Что, в общем-то, и не удивительно, ибо рождению такого мироощущения способствовала и атмосфера вокруг, и сама беспокойная жизнь молодого поэта.

А. Смердов родился в поселке Теплая Гора Пермской области, в семье рабочего-металлурга. В голодном 1920 году умер отец, а в 1921-м в надежде на лучшую жизнь семья переезжает в Сибирь и живет в селе Каргат нынешней Новосибирской области. Среднюю школу Александр заканчивает в Новосибирске. После чего… снова попадает в деревню, но уже в качестве практиканта-землемера. В самый разгар коллективизации молодой землемер работает в Ачинском округе Красноярского края. Потом опять Новосибирск, строительство «Сибкомбайна» (будущий «Сибсельмаш»). Рабочий коллектив дает юноше комсомольскую путевку на учебу в Московский плановый институт. После четырех курсов А. Смердов перешел на газетную работу. Но и учебу продолжал. Правда, теперь уже в Литературном институте имени А. М. Горького, который позже окончил заочно.

Со стихами он дебютировал в 1930 году в журнале «Сибирские огни». Характерной чертой раннего А. Смердова стала романтика поиска, дальних дорог, жажда открытий. Не случайно и первую свою поэтическую книгу он назвал «Письма с дороги», а любимыми его героями долгое время были геологоразведчики, изыскатели новых трасс и стройплощадок, землепроходцы, труд которых поэт воспринимал как «повесть странствий» и «поэму походов».

Романтической устремленности как нельзя лучше соответствовало гордое сознание принадлежности к Сибири, необъятному вольному краю, где он, молодой поэт, пускает прочные корни и начинает ощущать себя полноценной личностью. Зародившийся в стихах раннего А. Смердова образ Сибири с ее необозримыми пространствами и перспективами пройдет через все творчество поэта, станет лейтмотивом многих и многих его произведений.

Могучий самобытный талант

К той же блистательной плеяде молодых поэтов, чье творческое созревание было тесно связано со становлением советского государства, относится и едва ли не самый выдающийся из них П. Васильев.

Павел Николаевич Васильев (1910 — 1937) родился в Прииртышье — поселке Зайан Восточно-Казахстанской области, в семье учителя. После окончания в Павлодаре средней школы П. Васильев отправился на Дальний Восток. Учился на факультете восточных языков в Дальневосточном университете (Владивосток), но образования не завершил. Взыграл «дух бродяжий», и с 1927 по 1929 год жизнь П. Васильева проходила, по его признанию, под «звездой скитальчества».

Он изъездил всю Сибирь, сменил немало занятий. Работал в 1928 году инструктором физкультуры в детском доме Новосибирска. Был старателем на реке Витим в Якутии, экспедитором на Зейских золотых приисках, каюром в тундре, культработником в поселке Сучан (Приморье). Плавал на пароходах и баржах по Оби, Енисею, Лене, ходил матросом-рулевым на каботажном судне…

Впечатления об этих скитаниях составили основу двух его очерковых книг — «В золотой разведке» (1930) и «Люди в тайге» (1931). Как поэт П. Васильев дебютировал в журнале «Сибирские огни» двумя стихотворными подборками в 1927 и 1928 годах. Публиковался здесь и позже.

Осенью 1929 года П. Васильев приехал в Москву и поступил на Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького. С этого времени постоянно жил в Москве, выезжая с творческими командировками в различные города СССР. В столице П. Васильев окончательно сформировался и как поэт. Его охотно публикуют московские журналы «Красная новь», «Новый мир», «Октябрь» и др. Однако из поэтического творчества при жизни П. Васильева отдельным изданием вышла только его поэма «Соляной бунт».

В 1932 году П. Васильев был арестован вместе с Л. Мартыновым, С. Марковым, Е. Забелиным и другими сибирскими литераторами по обвинению в принадлежности к контрреволюционной группировке «Сибирская бригада». А в 1935-м после письма группы советских литераторов был осужден за «злостное хулиганство». Весной 1936 года его освободили, но в феврале 1937-го вновь арестовали, а в июле приговорили к смертной казни по обвинению в принадлежности к «террористической группе», якобы готовившей покушение на Сталина, и расстреляли в Лефортовской тюрьме.

П. Васильев был человеком могучего, хотя и противоречивого таланта. Большинство его стихотворных произведений настолько своеобразны по рисунку и звучанию, что узнаются буквально по нескольким строчкам. Оригинальность васильевской поэзии связана с близостью к сибирскому народному слову и устному творчеству прииртышских казаков и казахов, которые поэт, выросший в многонациональном Прииртышье, впитал с детства. Стихи и поэмы П. Васильева пронизаны фольклорно-сказочными образами и мотивами. Отчетлив во многих его произведениях и романтический пафос разворачивающихся в стране социальных преобразований, одной из главных арен которых была в то время Сибирь. В конце 1920-х годов П. Васильев писал:

Сибирь, настанет ли такое,

Придет ли день и год, когда

Вдруг зашумят, уставши от покоя,

В бетон наряженные города?

Я уж давно и навсегда бродяга.

Но верю крепко — повернется жизнь,

И средь тайги сибирские Чикаго

До облаков поднимут этажи.

Поэзии П. Васильева свойственна большая эмоциональная энергия, оригинальная образность, контрасты, сложные ритмические рисунки. Глубокое влияние на него оказала поэзия Н. Гумилева, С. Есенина.

При всем этом П. Васильев — поэт прежде всего эпического склада, наиболее ярко раскрывшийся в десяти своих поэмах, отличающихся тематическим и жанровым разнообразием и новым поворотом художественной мысли. Лучшая из поэм — «Соляной бунт» (1933), рассказывающая о жестоком усмирении бунта киргизов, возмущенных каторжными условиями труда на соляном прииске, — стала крупным событием в литературе 1930-х и заставила говорить о П. Васильеве как о художнике огромного дарования и потенциала. Но П. Васильеву не суждено было до конца раскрыться и реализоваться. Лишь после посмертной реабилитации в 1950-х его стали издавать и переиздавать.

Его поэтическое Лукоморье

А вот еще к одному российскому стихотворцу той же плеяды, чье поэтическое рождение совпало с возникновением и первыми шагами советского государства, — Л. Мартынову, судьба была более благосклонна, позволив ему сполна проявить себя в слове.

Леонид Николаевич Мартынов (1905 — 1980) был удивительным поэтом! Обнаруживаясь каждый раз неожиданной гранью, и себе прежнему вроде бы противореча, он оставался цельным поэтическим существом, возводившим уникальное во всех отношениях литературное здание. Для лучших произведений Д. Мартынова характерна метафорическая сгущенность, причудливая образность и какая-то особенная художественная плотность.

При этом по своему внутреннему складу и характеру дарования Л. Мартынов был поэтом-исследователем, поэтом-ученым и философом. Его мало просто читать — надо еще и напряженно вникать в истинную суть им сказанного. Это не значило, что писал Л. Мартынов чересчур сложно или заумно. По свидетельству С. Маркова, «он брал обычно самые, что ни на есть прозаические слова, но сочетал их так, что они становились поэтической речью, только ему одному присущей». А неуемная страсть Л. Мартынова к познанию вольно или невольно вела к мыслительной и интеллектуальной насыщенности стиха, которая становилась примечательной особенностью его поэтики.

Свое истинное поэтическое лицо Л. Мартынов обрел не сразу. В творческой его жизни было немало метаморфоз.

Ступив на поэтическую стезю, Л. Мартынов заявил поначалу о себе как футурист и романтик, что, в общем-то, не удивительно, если вспомнить некоторые факты его биографии.

Родился он в Омске, а детство провел на Транссибирской магистрали, в служебном вагоне отца — техника путей сообщения и гидротехника. Десятилетним мальчиком Л. Мартынов прочел стихи, которые во многом определили его будущее. То был В. Маяковский — футурист в «желтой кофте». А шестнадцатилетним подростком Л. Мартынов решил жить литературным трудом.

Поэтический дебют юного стихотворца состоялся в 1921 году в омском журнале «Искусство». В тех юношеских стихах начинающий футурист писал, что «пахнут землей и тулупами девушки наших дней».

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.