Бесплатный фрагмент - Честь имею

Сорок четыре

Субудай — багатур, великий военачальник монгол, издали увидел горящий город, и сердце его наполнилось радостью. Еще бы, горел город славы и гордости ненавистных ему булгар. Даже сам, Чингиз — хан не смог одолеть булгар, и монголы долго затем, не решались повторить поход против этого народа.

И вот он, Субудай — багатур, которому Чингиз — хан завещал попечительство над своими сыновьями, не с ними, а с внуком великого завоевателя, Бату — ханом, вернулся на эту землю, чтобы восстановить справедливость и славу воинов монгол.

Целых два года передовые отряды проверяли на прочность воинство булгар, появляясь то тут, то там, не избегая легких стычек, но и не давая погубить себя.

Целых два года, лазутчики под видом купцов и путешественников рассматривали укрепления булгар и особенно этот их главный город, пытаясь найти среди этого народа предателей и желающих служить великому хану.

Целых два года послы и посланники монгол вносили раскол среди союзников и соседей булгар, обещая им поддержку, покровительство самого Бату — хана, если они откажутся помогать Булгарии.

И вот теперь, когда все эти действия принесли свои плоды, хитрый и старый Субудай — багатур, решился повторить путь самого великого отца монгол Чингиз — хана. Город отказался сдаться, и он будет наказан. Великой пролитой кровью карают монголы непокорные города. Десятки народов покорил Субудай — багатур и никогда не изменял этому праву, праву сильного, праву вершителя жизни и судеб.

Долго ждал этого дня старый воин и поэтому, когда узнал о взятие города, поспешил взглянуть на него. Когда подъехал он и телохранители его, уже стемнело, но огромное до небес зарево, которым был охвачен город, указывал им путь. И когда приблизились они, то казалось, солнце упало на землю. И теперь, это солнце, догорало на земле, высоко посылая свои искры, и они, рассеиваясь по небу, светили новыми мириадами звезд над несчастным городом.

2.

Воины тотчас узнали Субудай — багатура. Восторженные крики славили его имя и подвиги. И в этих криках слышал он, что верны ему эти воины и готовы умереть во славу монгол.

Вот скачет навстречу, его любимчик, юный багатур Кадан., он спешит покинуть боевого коня и, преклонив колени, с восхищением на лице говорит о победе. Слова его тонут в общих криках и Субудай — багатур молча, улыбается, как бы принимая его слова. Он понимает состояние юноши, победившего в бою, мечтающего получить из рук великого воина золотую пайзцу, особую метку монгол, свидетельствующую, что ее владелец удостоен всякой власти от имени Бату — хана. Да, конечно, Кадан достоин такой почести, но не допускающий поспешности Субудай — багатур молча, продолжает путь, приглашая жестом Кадана следовать за ним.

— Ты еще вчера обещал, что город падет, — сказал он догнавшему его юноше, как бы остужая его пыл.

— Хорошие воины, злой народ! — склонив голову, скрывая досаду, ответил ему Кадан.

— Да, хорошие воины, — согласно кивнул головой Субудай.

И тут он повернул коня своего к правой части города — крепости, где в зареве пожара мелькали тени на стенах и слышались еще чьи — то крики. Приблизившись, старый воин убедился, что слух и чутье не обманули его, на этой стороне города еще шло настоящее сражение, и отчаянные крики защитников перекрывали шум оружия и огня.

— Что это? — спросил он Кадана.

— Это маленький отряд, — ответил Кадан. — Кажется, они прикрывают отход стариков и детей. Мы скоро покончим с ними.

— Почему они так кричат? — спросил багатур.

— Не знаю, повелитель. Злой народ, хорошие воины, — ответил, снова понурив голову молодой воин.

И тогда, как бы по зову души, старый воин направил своего коня прямо к стенам города. Молчаливые тургауды — телохранители, лишь на мгновенье смутились, но в миг другой взяли в еще более плотное кольцо главного полководца монгол и не спускали глаз от происходящего вокруг. Мимо Субудая проходили вперед все новые воины, и видел он страх в их глазах. От этих криков на стенах города стыла кровь, и бледнели лица монгол. И тогда, когда до города осталось полпути летящей стрелы, Субудай еще раз прислушался, остановил коня и сказал, не оборачиваясь Кадану:

— Это — женщины! Кадан, это не воины.

Тишина стояла за его спиной. Кадан понял это еще раньше, и лицо его стало багровым от гнева и стыда. Не дождавшись ответа, сказал Субудай — багатур, указывая на проходящих мимо него воинов:

— Скажи им, пусть их возьмут живыми!

3.

Упавшее солнце и не думало догорать. Огонь с новой силой полыхал над городом, так, что можно было увидеть насекомых в траве и пролетающих в небе испуганных птиц.

И никто не освещал путь пленницам, их провели со стен города к месту, где стоял Субудай — багатур.

— Сколько их? — спросил старый воин.

— Сорок четыре! — ответил старший тургауд.

И сошел тогда с коня Субудай — багатур и пошел он среди женщин, вглядываясь в их лица. Женщины не знали его и не могли знать и, казалось, довольные тем, что все закончилось, спокойно смотрели перед собой, словно не замечая проходящего между ними старца в сопровождение двух тургаудов. И лишь одна из них, низко уронила голову и заметно дрожала. Субудай приблизился к ней и увидел, что ее плечо разрублено мечом, по лицу стекал холодный пот, и она вот — вот потеряет сознание.

— Помоги ей, — сказал Субудай — багатур тургауду слева и едва он прошел вперед, как услышал позади себя звук упавшей на траву головы, а затем и тела женщины.

Еще в седле он заметил среди толпы пленниц знатную, судя по одежде, высокую и красивую женщину. Он подошел к ней, взглянул на ее руки, удивился их белизне и красоте, словно не веря в то, что они могли держать оружие.

— Позовите Цзиня! — приказал он.

И когда подошел Цзинь, китаец, знавший тридцать языков, сказал ему:

— Спроси у нее, почему они кричали?

— Они — женщины. Им было страшно, — передал ответ женщины китаец Цзинь.

Субудай — багатур вернулся к своему коню, и он сказал Кадану:

— Они кричали, потому что им было страшно! И от страха зарубили сотни твоих воинов. Посмотри, какие красивые женщины Кадан, а ты с ними воюешь!

— Красивые женщины, злой народ! — ответил, склонившись ему Кадан, и когда Субудай — багатур уехал прочь, еще долго вглядывался во мрак, укрывший собой великого воина.

Из забытья его вывел голос сотника:

— Что делать с ними? — спросил он, указывая на женщин.

И словно в отместку уходящей власти, но имея свою власть, Кадан ответил:

— Закопайте их! Всех! Живыми!

Еще много достойных воинов — противников предстояло увидеть Кадану на пути к своей славе, но эти сорок четыре были первыми на его пути.

Картель

Светлейший князь Сергей Андреевич Сумароков с семьей вернулись поздно, поэтому дом не спал.

Когда вошел князь, то сразу приметил человека на диванах справа, огонь рядом с ним выдавал в нем человека непростого. При виде князя он тотчас встал и приветствовал его заметным поклоном.

Князь кивнул в его сторону головой, лакей доложил ему:

— До Михайла Петровича, с письмом ждут — с.

— С письмом до Михайло Петровича? — нарочито громко спросил Сергей Андреевич. — Так кто же его к вечеру ждет?! Дай — то бог ему к утру явиться!

Он как бы сделал шаг в сторону этого человека, но тот немедленно приблизился и представился:

— Поручик Романцев, — и прибавил, — С письмом Михаилу Петровичу.

— Думаю, — вздохнул Сергей Андреевич, — Вы его затруднитесь ждать. Оставьте, ему передадут.

— Простите, князь, письмо личного характера, — несколько смущенно ответил поручик.

— Да уж я понял, — заметил князь. — Для посыльного по службе вы чином не вышли. Пройдемте!

Он, резко развернувшись, прошел в ближайший кабинет, так что лакеи, принимающие одежды и освещающие дорогу, едва поспевали за ним.

Князь дождался, когда слуги создали в кабинете уют и удалились, и потребовал:

— Письмо!

— Я подчиняюсь приказу, князь, — сказал поручик и протянул письмо.

— Да, да! — согласился князь Сергей, взял письмо, даже не взглянув, бросил на стол и спросил:

— Картель?

— Так и есть, ваша светлость, — ответил поручик Романцев.

Князь поднял руки и резко потряс ими так, что заколыхались огни на канделябрах.

— Да как вы смели, как смели вы, милостивый сударь, явиться с этим в мой дом! — восклицал он. — Да знаете ли вы, сударь, что наш род, приближенный к престолу, осуждает сие деяние как богу неугодное и отечеству нашему носящие урон и законами осуждаемые!

Поручик, бледный в лице, не смея, что возразить, слушал это и высказывал внимание свое тем, что медленно поворачивался в то место, куда ходил разгневанный князь.

Наконец и он осмелился говорить:

— Князь, я лишь посланец, и дело это не моих рук!

— Да, да, — согласился князь и вдруг совсем подобрел, — Так скажите мне, голубчик, что так вышло? И надо ли это дело как уладить?

Смягченный этими словами, поручик проникся участием к Сергею Андреевичу и заговорил:

— Некоторое время назад в обществе появилась у нас девица, графиня Анна Юрьевна Манина. Из обедневшего рода, но необычайной красоты. Известное дело, красота — есть редкость, и кавалеров ее стало не счесть.

Князь Михаил Петрович также был среди них, и как вы понимаете, никто бы и не осмелился быть у него в противниках. Но красавица эта, то есть Анна Юрьевна, возможно предупрежденная о несерьезности Михаила Петровича, отвергла малейшие знаки его внимания. Думаю, от досады, на последнем балу у графа Самгина, если вы изволите помнить сие событие, князь позволил себе выразиться, что от графини, простите, дурно пахнет. И сделал он это так громко, что девице пришлось покинуть бал, а ее брат, которому донесли, тотчас потребовал у вашего племянника сатисфакции.

Граф Анатолий Манин, мой друг и боевой товарищ, и как вы понимаете, я не мог отказать ему в услуге, возможно, не в лучшем деле.

— Но, как дворянин, служитель отечества, могли бы указать другу вашему на неугодное господу и царю нашему его разрешение.

Поручик Романцев немного помолчал, но затем ответил прямо:

— Светлейший, простите! Вопреки всем моим убеждениям, в таком случае, я поступил бы точно также!

— Скажите — ка, — тогда сказал князь. — В одном полку служите? У кого?

— В полку графа Крестинского, — ответил поручик.

Вот и хорошо, поручик, — повернулся к нему лицом князь. — Считайте, вы сделали свое дело. Отставьте это. Я сам разберусь с этим, идите!

Романцев немного задумался, но выпрямился, откланялся и вышел.

2.

Граф Крестинский, старый вояка и служака, верный долгу и чести, за долгие годы познавший все, уж не боялся никаких вызовов от начальства своего, и потому прибыв на прием к князю Сумарокову, спокойно доложился и так же спокойно стал ожидать поручений.

Однако князь начал не с него.

— Поручик Манин с вами? — поинтересовался прежде князь.

— Да, как вы и велели, — ответил граф.

— Что он за человек? Как служит, есть ли достоинства? — спросил князь.

Граф Крестинский весьма гордился, когда из его полка, кого — нибудь забирали на повышение и, услышав эти слова от князя, сразу понял, что сказанное неспроста. И хотя, на повышение уходили в основном те, у кого были связи, не проявившие, в общем, себя ничем офицеры, он был рад, что один из его любимцев удостоился такой чести.

«Наверняка, — подумал он. — Пошлют командовать, каким — нибудь гарнизоном, где и приличного — то общества нет! Куда князей то не пошлешь! И все — таки для Анатоля это было бы приличным для налаживания дел его!»

— Так точно! — рапортовал он. — Поручик Манин лучший в полку. За службу имеет два ордена и почетное оружие. Умел, храбр, в бою презирает смерть, за отечество готов на все!

— Вот как, — закивал головой князь. — А каково его состояние?

— Он холост, князь, — продолжил граф. — После смерти родителей остались долги, так что едва отстоял родовое имение. Выдал замуж старшую сестру, не очень выгодная партия, но все же. Есть еще одна сестра, настоящая красавица. Думаю, не засидится в невестах. Сам же, пока, весь в службе и тем хорош!

— Эка вы его нахваливаете! — заметил князь. — Ну что же. Позовите — ка вы его, а сами подождите, может, будет нужда.

Когда поручик вошел, прошел к столу князя и представился, тот как будто бы был занят бумагами. Наконец, словно лишь теперь заметил вошедшего, он взглянул на него. Затем, отложил бумаги, но взял другие и стал с не меньшим интересом читать их.

И только потом, отложив и эти бумаги, князь еще раз осмотрел поручика и заговорил с ним:

— Что же, вот я прочитал отзывы о вас, и они говорят мне, что вы, поручик, службист отменный и дворянин, радеющий за процветание отечества.

— Мы, Манины, всегда были в служении отечеству, за то и отмечены вниманием помазанников — с достоинством ответил поручик.

— Вижу, вижу, — проговорил князь, взглянув на грудь поручика. — Так, что же вы, достойнейший дворянин, не совладаете своими чувствами, и жизнь свою хотите извести впустую?!

И с этими словами он бросил перед ним на стол письмо.

Поручик слегка побледнел и, не поворачивая взгляда проговорил:

— Но, князь, как оно оказалось у вас?!

— И слава богу! И слава богу, что оно оказалось у меня! Как вы знаете, Михайло мой племянник и само провидение для вашего спасения сделало это! Знаю, знаю, князь не во всем служит примером, но ведь он прекрасный стрелок и уже трижды дела эти кончались смертоубийством. И только из любви к нему государь избавил князя от сурового наказания. Так что ж, вам это не урок? Да знаете ли вы, что он скоро женится, и сам государь выбрал ему невесту? И что же, стоит ли омрачать это святое таинство еще одним убийством? Зачем вам это? Ведь государь, из любви снова простит ему, но вас — то уж не будет!

— Князь, я знаю некоторых, которые унизительно стерпели выходки вашего племянника, зная как его происхождение, так и его дьявольское умение. Но ни то и другое не остановят меня в делах чести.

Князь Сергей Андреевич, собрал в морщины подбородок, понимающе кивнул и снова нервно прошелся перед ним.

— Да, да, конечно, дело чести, я вас понимаю, сам я помнится, был горяч и неразумен в молодости. Но теперь иные времена и мы с вами будем разумней, не так ли?

Князь прошел к столу и легким движением достал с него бумагу и протянул ее поручику со словами:

— Вот, читайте это!

Поручик принял бумагу, взглянул в нее, затем вопросительно посмотрел на князя.

— Да — это назначение. Как видите подписано государевой рукой. Осталось только имя вписать в него, что мне и поручено. Так сделаем же так, вы достойны этого назначения и сейчас я впишу в него ваше имя. Стоит ли говорить, что это решит и многие ваши проблемы, и издержки. Надеюсь, что вы сегодня же уедите на новое место вашей службы, с чем я вас и поздравляю.

И князь протянул поручику свою руку, но тот слега поклонился и, сделав полшага назад, вернул ему бумагу.

— Благодарю вас, князь, — сказал он, слегка поклонившись. — Но видно уж не по мне такая честь, коль вы так оценили ее.

Князь молча обошел его, остановился, словно раздумывая, но затем быстро прошел к столу, где схватил колокольчик и нервно потряс им пока не появился дежурный офицер и он приказал ему пригласить графа Крестинского.

Граф появился вскоре и браво отшагал к стоящим к столу. Но едва приглянулся к фигурам у него, так сразу почуял неладное, отчего и запнулся, сбился в шаге и подошел совсем уж не мажорно.

— Граф, — обратился к нему князь Сергей Андреевич. — Вот извольте полюбоваться, отчего же у вас полку, я спрашиваю, такая дисциплина? Для чего мы в усердии содержим нашу армию, дабы видеть в ней мощь царства нашего, коль находятся такие, что жизни свои готовы положить не отчизну нашу, а за низменные, пустые свои чувства?! А вы бы граф более занимались ими в искусстве военном, нежели стреляться друг с другом! Вот, полюбуйтесь с какими письмами они ходят по моему дому. Ну, ничего, я вам еще покажу, как службу служить! А теперь, немедленно арестуйте этого вашего стрелка и держите его, до особого моего решения. И с глаз моих его долой!

Граф тотчас в согласии махнул головой и положил руку на плечо поручика. Поручик повернулся и пошел к выходу. Граф, последовал было за ним, но вдруг остановился и обратился к князю:

— Князь, я думаю, домашний арест под честное слово будет вполне достаточным?

Князь от неожиданности сначала не знал, что ответить, но затем собрался и как бы безразлично ответил:

— Под вашу ответственность, граф!

3.

Князь Михаил Петрович был из тех молодых счастливчиков, кому судьба дала все и сразу. Огромное наследство, которое хватило бы на десять его жизней и близость по родству ко двору его величества, все это делало его будущее безоблачным и надежным. И только высокое положение батюшки, князя Петра, который немилосердно пресекал любые вольности молодого повесы, удерживало Михаила от тех земных радостей, которые он понимал, как только ему одному данные. И поэтому едва тело старого князя было предано земле, как тотчас окружил себя подобными молодыми людьми: прожигателями жизни, безродными или спустившими наследство в загулах, а также проигравшихся в карты льстецами и бездельниками.

Однажды, еще при жизни старого князя, случайно прогуливаясь у Прачешного моста, он встретил там государя, который знавал Михаила еще в детстве. Государь, слывший большим либералом, пройдя часть пути с таким знакомым, не преминул задать ему пару вопросов, как бы спрашивая мнение молодого человека, и так остался доволен, что упомянул о том на одном из Советов. И с тех пор, по возможности, князь Михаил бывал на том мосту и был узнаваем государем среди сотни зевак, знавших маршрут его прогулок, который всегда находил, о чем перемолвить с молодым князем.

Князь Михаил прослыл любимцем государя, и время подтвердило это, потому то, много плохого, чем прослыл молодой князь, просто скрывали от него. И не мог государь, к примеру, знать, что однажды, когда он рассказал Михаилу о жалобах безземельной продажи людей, так князь тотчас принял это как добрый совет и через своих друзей скупал молодых крепостных девушек и вдов для утех в их ночных загулах.

В Москве, куда его отец отсылал для службы государевой, он забыл об этом дни и ночи просиживая в Англицком клубе, где приучился играть в карты, метая до одури срывая немыслимые ставки и имея кучу должников. Михаил, отозванный в столицу, продолжал это дело, разоряя юных глупцов, оставляя им долги под проценты, отчего имел их в услужении хуже рабов.

Являясь редким молодым человеком, который имел в столице свой дом — дворец, он был совершенно равнодушен к нему и даже, когда было принято решение женить его и нужно было привести этот дворец в некий порядок по тогдашней моде, Михаил уговорил своего дядю поручить это дело кому — нибудь из его людей.

Пожалуй, единственным недостатком, который молодой князь скрывал, было недостаточное умение танцевать, и оттого он приходил на балы так поздно, что исполняли разве что котильон, в котором не нужно было особого мастерства. Да и приезжал он для того, чтобы поглазеть на новеньких провинциальных красавиц, помышляющих об удачном браке и потому не особо щепетильных в отношениях.

Предстоящая женитьба казалась ему обузой, и это решение окружающей родни бесило его, и только благословение на этот брак самого государя не давало возможности отказаться от этой затеи. События эти разрушали его собственное царствие, из которого недовольные изгонялись, а особо осмелившиеся упрекнуть князя в чем — либо подставляли свою жизнь под дуло его пистолета, который не знал пощады.

И в этот день, отобедав в Большой Морской у Леграна, князь Михаил с приятелем графом Бельским отдыхали в кабинетах князя Готшильда, где любила проводить время золотая молодежь столицы в предвкушении реванша, который обещали им очередные должники.

Неожиданно в кабинет решительно вошли пять военных, отчего Бельский немедленно поднялся им навстречу и замахал руками:

— Господа! Господа! Здесь занято! Будьте любезны, найдите себе другое место. Мы ждем своих партнеров!

Однако старший по званию, не меняя выражения своего лица, проговорил:

— Мы пришли сюда не для игры, а для личного дела к князю Михаилу.

Здесь князь, услышав эти слова, с интересом повернулся, взглянул на вошедших людей, и сказал:

— Я не знаю вас, господа. Верно, вы ошиблись.

— Никак нет, — продолжил говорить старший. — Мы друзья поручика Манина, который, будучи унижен вами, потребовал ответить за это. Однако он арестован по указанию вашего дяди, а это значит, что вы под этим предлогом избегаете сатисфакции. Мы, считаем это недопустимым и вызываем вас!

— Ах вот оно что! — проговорил князь Михаил. — Ах, каков же мой дядя нехорош! Господа, я не знал об аресте.

Князь привстал, усмехнулся, прошелся вдоль вошедших людей, взглянув в их глаза, неожиданно рассмеялся:

— Ха — ха! Я впервые вижу людей, которые пришли просить убить их друга! Послушай, Васенька! Они просят убить их друга! Так я сделаю это! Завтра же! А вы идите — ка, господа, готовьтесь к поминкам!

Старший, невольно оглянулся на своих друзей, но, собравшись вдруг, четко сказал:

— Князь Михаил, мы довольны, что нашли понимание, но оставляем наш вызов в силе.

— Как в силе?! Господа! — вскричал тут гневно князь, паясничая и изображая недоумение. — Разве вы не хотите побывать на моей свадьбе?! Вы хотите перезвон колоколов в честь моей свадьбы превратить в поминальный набат в вашу честь?! Идите вон! Я посмотрю на ваш вызов, когда получите вонючий труп вашего приятеля. Да если бы не химера вашей морали, я бы всех вас пострелял, всех!

И князь поднял свой бокал, выпил, опустился в кресло и указал на дверь, показывая, что разговор окончен.

Когда военные вышли, прошли на выход к набережной, один из них вдруг сказал:

— А ведь он прав. Он убьёт Манина, и мы, как бы будем виноваты в этом!

И все, как по команде, остановились и переглянулись.

— Ничего, — проговорил один из них. — У нас еще есть пять выстрелов, и чья — нибудь рука станет рукой возмездия злодею.

5.

Двое из них играли в шахматы, а другие трое как бы наблюдали за ними, хотя и без особого взгляда было заметно, партия не складывалась. Все нервничали, но старались не выдавать и высказывать эту нервозность.

Прошло, более пяти часов, как стало известно, что Манин освобожден из — под ареста и Романцев немедленно вызван им для решения вопроса о сатисфакции. При малейшим движение и шорохе за дверями, друзья с надеждой смотрели на них, но никто не входил.

Романцев появился бесшумно, совершенно неожиданно и, не дожидаясь вопросов, устало опустился в свободное кресло.

— Что, Павел, ты нашел его? Что так долго? — набросились на него друзья.

— Да, — ответил Романцев. — Это ничтожный человек, конечно, знал, что мы будем его искать, и нарочно скрывался, а затем заставил два часа ждать приема! Но все решено, все решено, господа.

— Так что, мы теперь как бы обязаны вам, поручик? — сказал старший из офицеров и, указывая на небольшую корзину в углу, прибавил. — Друзья, ну — ка это на стол, я принес нечто совершенно для вас интересное!

Корзину поставили на стол, и крики восхищения наполнили комнату при виде изобилия и щедрости боевого товарища. Очень скоро все содержимое было разложено на столе и вино разлито в бокалы.

— Павел, дружище, — крикнул один из друзей Романцеву. — Хватит отсиживаться, мы все понимаем, ты устал, но ты должен подойти, ибо первый наш тост будет за тебя!

Поручик встал, однако к столу не подошел.

— Друзья мои, ваши хлопоты напрасны. К сожалению, я не разрешил вашего вопроса.

— Как? Почему?! — воскликнули все, сидящие за столом.

— Вот почитайте условия, — сказал поручик и бросил бумаги на стол.

Кто — то поднял их и стал читать, остальные окружили его плотным кольцом и тоже читали и тот, кто начал читать первым, вдруг вскричал:

— Боже мой! Боже мой!

Он отошел от стола, остальные, очевидно, дочитав бумаги, также отодвинулись от стола. Отчаяние и сожаление было написано на их лицах.

Они долго молчали.

— Семь метров! — сказал затем один из них. — Они будут стреляться с семи метров! Семь метров — это ведь верная смерть! Быть может, он это сделал из — за нас? Нам не нужно было говорить о своем вызове?! А теперь он не оставил нам никаких шансов!

— Нет, господа, — покачал головой поручик Романцев. — Анатолий не менял условий, они изначально были таковыми.

— Как, ты знал и молчал об этом?! Зачем? Ведь мы могли бы отговорить его! — сказал старший из офицеров.

— Граф, зачем вы говорите это? Кто из нас стал бы делать это? Мы все хорошо знаем Анатоля, он никогда бы не решился на то, от чего бы потом пришлось отказаться. Ведь верно я говорю?

Все понимали, что он прав, и никто не возразил ему.

— Когда? — прервал тишину старший офицер.

— Послезавтра, на Сонном лугу, — ответил поручик.

— Ну, тогда у нас еще есть время проститься с другом, даже если его сейчас нет с нами. За стол, друзья!

Они сели и выпили, но каждый скрывал свой взгляд и исписанную в нем безысходность.

Потом они снова пили и снова молчали, и только Романцев сказал в отчаянии:

— Его нет с нами, и не будет! Судьба…

6.

Князь Михаил никогда не приезжал убивать своих противников рано. Он нарочно появлялся в последнее мгновенья положенного времени и своей самодовольной улыбкой как бы говорил противнику: «А вот он и я, твоя смерть! Я не опаздываю. Я всегда прихожу вовремя!».

Однажды он громко возмутился неровностями на площадке противника, дескать, ему на ней будет больно падать и умирать, и после столичные сплетники разнесли это как анекдот. В другой раз он также громко объявил, что его противник, которого он после тяжело ранил и увечил, напоминает ему муху, которую он пристрелил, тренируясь из пистолета.

Все это он делал, не только унижая противников, но и пытаясь подавить их волю и самообладание.

Но сегодня он прибыл на Сонный луг на более чем час раньше и с нетерпением прохаживался, оглядываясь вокруг. Князь почти искренне обрадовался, когда увидел, как подъехали все вместе остальные участники действия, но впал в отчаяние, узнав, что среди них нет Манина. Он попытался уговорить своего секунданта, попросить ему переговорить с поручиком Романцевым и заметно огорчился, что по подписанному условию он не может сделать это без разрешения противника, которого пока нет. И едва граф Манин появился на лугу, как князь тотчас потребовал, чтобы к нему подошел Романцев. Тот переговорил с Маниным и подошел к князю.

— Граф, вы должны понять меня правильно, — сказал князь Михаил, запинаясь, и оттого волнуясь. — Это дело может кончиться плохо для нас обоих! Разве это справедливо? Нужно что — то делать. Я согласен на все, что скажет граф, поговорите с ним. Поймите, мы ведь так еще молоды! Вы понимаете меня, граф?!

Граф Романцев поморщился, и видно было, как слезы возмущения наполнили его глаза.

— Я не могу этого сделать, князь, — едва сказал он.

— Как вы не можете?! — воскликнул князь Михаил. — Вы обязаны сделать это!

— Князь, граф предупредил меня, чтобы я не вел переговоры ни с вами, ни с вашими людьми на эту тему, — ответил ему Романцев.

— Граф, — горячо заговорил князь. — Вы христианин, вы обязаны сделать это!

Лицо Романцева стало белым, и он с трудом проговорил:

— Хорошо, я попробую. Но, думаю, ответ не принесет вам утешения. Что, княже, подыхать не охота? А я об одном жалею, что не могу собой прикрыть или встать на его место, только об этом. Прощайте, князь!

— Да как вы можете мне говорить так? — проговорил князь Михаил, но Романцев уже не слушал его и отошел.

Он подошел к Манину, сидящему на траве, склонился и что — то сказал ему. Манин похлопал его по плечу, взглянул в сторону князя и покачал ему головой, как бы говоря, что он не принимает его слов.

К князю подошли люди, они тоже говорили, дали пистолет и снова говорили, а он не сводил глаз с Манина, как бы пытаясь угадать, о чем тот думает.

Потом участники собрались вместе, переговорили и разошлись на свои места.

— Сходитесь! — раздалась команда, князь и граф Анатолий пошли навстречу к своим барьерам и судьбе.

7.

Государственный Совет подходил к концу. Все уже устали и с надеждой поглядывали на государя, который ходил вокруг стола, за которым восседали государственные деятели, и время от времени спрашивал нечто уж совсем мелкое, что говорило о том, что любопытство его иссякло и нужно уже заканчивать. И только самые опытные понимали, что, судя по поведению государя, его невнимание на ответы, которые он сам же задавал, кроется какая — то неудовлетворенность или желание высказаться о чем — то. Так и случилось.

Государь вдруг остановился, указал рукою одному из адъютантов, тот приблизился к столу, раскрыл папку с бумагами в руках и взглянул на него.

— Вот послушайте, — сказал государь, не оборачиваясь к столу. — Что мне намедни доложили.

Он кивнул головой, и адъютант незамедлительно огласил, написанное в бумаге: «18 августа сего года состоялись похороны офицера Н — кого полка, поручика, графа Манина Анатолия Ивановича. Смерть Манина случилось от его дуэли с князем Михаилом Петровичем Сумароковым, в которой они погибли оба. Однако, если похороны князя Сумарокова прошли почти незаметно, то на похороны графа Манина, напротив, собралось множество народа, среди которых были его сослуживцы, многие из дворян известные своим участием в неблаговидных обществах, пораженные республиканскими взглядами и прочие неблагонадежные люди разных сословий, из служивых, студентов и даже простолюдин. В толпе отмечались разговоры о том, что вызов Маниным князя Сумарокова случился в результате вызывающей жизни некоторых особ высшего общества, и что смерть первого есть трагедия для страны и укор существующей власти. Были и откровенные высказывания о необходимости смены государственного управления, конституции и прочая. Особым надзором за присутствующими установлены возмутители порядка и их принадлежность к следующим тайным обществам и посещение ими известных салонов…»

— Хватит, довольно! — остановил адъютанта государь.

Адъютант закрыл папку с поклоном и вернулся на свое место.

Государь еще раз прошелся вдоль стола и заговорил:

— Я знал князя Михаила, знал и верил ему. И что же, оказалось он совсем не тот человек, которого я знал! Почему я узнал это только тогда, когда произошло это несчастье. Почему погиб этот достойный наш подданный граф Манин? Ради чего?! Вы, все вы, не говорите мне правды. Я не знаю правды о народе моем. И эти похороны? Все это говорит о том, что вызов поручика — это не просто вызов князю Михаилу! Это вызов вашему поведению в нашем государстве, вашим низменным чувствам и желаниям! Но в чем я виноват перед вами? В чем?! Что желаете вы? Почему испытываете терпение народа моего? Кто будет отвечать за дела ваши? Вы все знаете, я ответчик за народ мой перед богом. Но вы желаете, чтобы он сделал вызов мне?!

Все молчали. Князь Сергей Андреевич спиной чувствовал за собой дыхание государя, отчего ему казалось, что все сказанное касается только его одного.

Но он был не прав, каждый, кто был в зале, думал о том же, и все ждали, с кого же государь начнет, когда перейдет на личности.

Но государь, неожиданно для всех, в чувствах, отвернулся от стола и быстро покинул зал, чего с ним никогда не случалось.

Вельможи, молча, не глядя друг на друга, также стали расходиться.

Чувство беспокойства покинули князя Сергея Андреевича и, спускаясь по главной лестнице, он вернулся в мыслях к покойному племяннику своему: «Ах, Михаил, Михаил! Сколько раз я повторял тебе — нажми на курок на секундочку раньше, чем надо! И никто не поймет потом, что так было! Ведь ты всегда помнил об этом, и все было славно. Что случилось теперь?»

8.

Эта история вскоре забылась. В свете всегда искали новых развлечений и сплетен, а их всегда было предостаточно, да и дуэли, впрочем, никогда не прекращались. В России они были предостаточными, несмотря на то, что в них она потеряла двух великих поэтов и множество молодых жизней, принесших скорбь многим семьям и обществу. Проходящая жизнь как бы сглаживала и это ужасное явление.

Мало кто знает, что только брат государя, занявший после него трон российский, вернулся случайно к этой истории.

Однажды, перечитывая дневники предшественника своего, в которых питал государственную мудрость, он прочитал историю этой дуэли, которую тот описал в подробностях и имен ее участников. Что — то в них показалось ему знакомыми, и наутро он приказал принести списки людей декабрьских событий во время восхождения своего на престол. И он нашел в этих списках имена всех пятерых друзей графа Манина, ныне осужденных по этому делу.

— Вызов состоялся! — воскликнул государь, не сдержав своих чувств, чем удивил адъютанта, принесшего бумаги. — Но они, слава богу, промахнулись в меня!

«И все — таки, как был прав Александр, — думал он далее. — Когда говорил об этом вызове. И эта зловещая цифра — пять! Их было пятеро тогда, и пятеро казненных после декабря! Нет, это мистика! Никому не позволено поднимать руку на помазанника божьего, никому!».

Но зловещий рок уже не переставал преследовать его фамилию, и спустя более полувека состоялся новый вызов и бомбою злоумышленника был убит его сын, Александр Второй. Тогда, в отместку, на эшафот снова поднялись пятеро, чтобы устрашить смертью своей всех тех, кто помышляет новые вызовы. И среди них женщина — Софья Львовна Перовская, не просто взмахнувшая платком, призывая к цареубийству, но и руководившая всем этим.

Однако Россия не та страна, в которой можно было кого — то запугать. Были новые вызовы и новые жертвы. Их снова было пять во главе с Александром Ульяновым, тем самым, чей брат Владимир продолжил его дело до тех пор, пока, наконец, не были расстреляны в Ипатьевском доме безвинные жертвы, последние наследники дома Романовых и не осталось и следа от несчастной царской фамилии. Их тоже было пятеро и им пришлось взойти на эшафот, куда в прошлом отправляли своих врагов их предки. Так закончилась эта дуэль, которую начал еще в далеком прошлом поручик Манин.

И, пожалуй, был прав Александр Павлович, некогда первый гражданин государства Российского, что нет ничего хуже, чем вызов от собственного народа…

Семнадцать

— Поберегись, барин! — крикнул кто — то, но лошадь под всадником отступила сама, мимо солдаты протащили повозку со сломанным колесом.

Все вокруг находилось в каком — то перемещении, с трудом верилось, что этот полк армии Тормасова находится на отдыхе после многодневного марша отступления. Некоторые отдыхали у костров, другие обстирывались и вывешивали белье на кустарниках или просто раскладывали на траве. Многие купали коней чуть ниже по течению в небольшой речушке. Их голые тела сновали вдоль и поперек их четвероногих товарищей. Иные чинили одежду, а все больше упряжь.

И все это видение бурлило, говорило и шумело, словно небольшой город в большой праздник, благо и священник рядом, а желающих, кого утешить и благословить было, хоть отбавляй. После нескольких стычек с французами, при виде ужасных потерь, многие стремились причаститься и приготовить душу свою к неизвестности.

Всадник, пропустивший сломанную повозку, курьер из штаба, напрасно пытался разглядеть в этой толпе кого-нибудь из офицеров. Но помощь пришла внезапно сама.

— Кого вы ищите, сударь? — обратился к нему внезапно появившийся капитан не совсем опрятного вида, но услужливо оказавший честь и внимание.

— Капитан! — обрадовался ему бравый адъютант и тут же остановил коня среди бродячей толпы, которую старательно объезжал, словно они могли испачкать его. — Будьте любезны, подскажите, где ваш командир, у меня к нему срочное донесение!?

— Нет его! — ответил капитан. — Он и другие старшие офицеры только что убыли в сторону возможного появления противника, чтобы, если нужно, дать ему сражение!

— Какое сражение? — изумился адъютант. — Нам ничего об этом неизвестно!

Если бы адъютант был человеком опытным, он, конечно, догадался бы, что капитан давно приметил его, а его часто моргающие глаза говорят не о том смущение, которые испытывают люди, разговаривая с высокими особами, а о житейской хитрости.

— Видите ли, сударь, всякое бывает, — продолжая моргать, ответил капитан, понимая, что он переборщил со сражением с французами силами своего полка. — Как говорил Ганнибал, нужно быть всегда готовым и тогда тебя ждет победа.

И здесь он с облегчением увидел, что эти слова дошли до самого сердца адъютанта, который, как и он, не знал, говорил ли такие слова великий полководец, но для него стало очевидно его миссия весьма своевременна.

— Не будет никакого сражения, капитан! — сказал важно адъютант. — Вот вам пакет с приказом о немедленном отступлении вашего полка по этой же дороге. Передайте его командиру, как только он появится, а мне еще нужно успеть в другое место!

Он передал пакет, махнул рукой, показывая, что разговор окончен, развернул коня и вскоре исчез среди толпы в том же направлении, откуда появился.

Смышлёный капитан взглянул на пакет в руках, засунул его бережно за борт мундира, обернулся, пригляделся и крикнул:

— Семенов! Звонарь построение! Срочное!

И через минуту зазвучал над этими местами сигнал, который прервал мгновенно весь этот разумный, и только не для сведущего человека непонятный беспорядок.

2.

Едва прозвучал сигнал штаб — трубача, как этот казавшийся неуправляемый хаос, сразу стал приходить в какой — то единый порядок. Исчезли в мгновенье ока белое белье и голые тела на реке, стало тихо вдруг, лишь слышны стали отрывистые и всем понятные команды. Капитан, приказавший дать сигнал, тем временем отыскал, каким-то особым чутьем среди всей этой кутерьмы, нужного ему солдата и спросил:

— Ты где барина оставил?

— А вот в том лесочке, на поляночке значит, — ответил солдат.

— Так вот, — сказал ему капитан. — Давай туда и передай им этот пакет. На словах скажешь, что приказано немедленно отступать, и мы уже выступили, пусть догоняют!

— Да как же? — спросил солдат. — Нам велено было все приготовить, затем убираться и не появляться там!

— То не тот случай, — проговорил капитан. — Ты понимаешь, мы уходим! Давай бегом, я тут главный и за все в ответе!

— Как не понять! — ответил солдат и был таков.

Когда подъехал к лесу, где оставил господ офицеров, он оглянулся и увидел, как последние колонны полка исчезают из виду.

Одному в лесу было жутковато, стараясь не оглядываться, солдат без устали пришпоривал коня.

Он уже внутренне припоминал, что место, где с другими солдатами, приготовил место для трапезы господ, совсем уже близко, как это предчувствие подтвердилось совсем неприятными для него звуками. Мгновенно остановив коня, солдат понял, что слух не обманул его. Со стороны поляны были слышны нечастые выстрелы, звон сабель и отчаянные крики дерущихся.

— Господи! — осенил себя солдат. — Неужто французы напали на них!?

Руки его сами собой потянули поводья повернуть коня назад, но страх не исполнить приказ, а еще более страх, что он не сможет доложить о действительной картине происшедшего, заставили остановиться, сойти с коня и, привязав поводья к дереву, медленно продвигаться к месту баталии.

Чем ближе солдат продвигался к цели, тем чаще раздавались выстрелы, отчаяннее звенела сталь клинков, но голоса от этого почему — то становились не страшней, а все больше как — то даже радостней. Он осторожно отодвинул ветки кустарника перед самой поляной, увидел перед собой привычную для себя картину кутежа господ офицеров, которую красочно дополняли стрельба из пистолетов по пустым бутылкам и отчаянное фехтование пара на пару. Причем все это делалось с таким азартом, что стреляющие делали это, ничуть не дожидаясь, когда уйдет в сторону тот, кто ставит бутылки, обрызгивая его осколками стекол, а фехтующие успели нанести друг другу пару царапин, что окрасило их белые сорочки в ярко — красный цвет, еще больше будоражило воображение боя. Остальные участники застолья бурно поддерживали действующих лиц, не забывая опорожнять бутылки, дабы было во что стрелять, палили в воздух, выражая этим свое соучастие в происходящем.

Облегченно вздохнув, солдат пригляделся, где его хозяин, наблюдая за ним, дожидался, когда тот сможет его увидеть и приоткрыл себя из — за кустов. Полковник, действительно, увидел его, чему очень изумился, так как за десятилетие службы солдат никогда не осмеливался ослушаться его. Понимая, что этому могла быть причина, он пошел навстречу солдату, что не осталось без внимания остальных господ, и они также обратили на них свои взгляды.

— Что случилось, Савелий? — спросил молодой полковник, не по годам командовавший полком.

— Так вот, господин полковник, — пролепетал солдат. — Как ни есть приказ об отступлении. Капитан Шатров приказал мне доставить, а на словах передал, что они уж выступают, чтобы вы догоняли их немедля.

Он протянул полковнику пакет, тот принял его и, не вскрывая, помахал перед собой. Из рядов господ офицеров выступил один из бывших фехтующих. Это был любимец и друг полковника.

— Господа! Вы слышали, снова отступать?! И это в мой День Ангела! А я не желаю отступать! Слышите, господа! Неужели этот день мне запомнится отступлением!?

Все молча слушали это, смотрели на полковника. А тот спешно подошел к нему, обнял друга своего, а затем сказал:

— Друзья! Отступление отменяется! Мы еще успеем вернуться! Савелий, — обратился он к солдату. — Возвращайся и скажи, мы догоним полк! Ступай!

Савелий хотел что — то сказать, только тут снова началась пальба, и никто уж никого не слушал. Всем хотелось праздника, и он продолжался.

3.

Праздник закончился ночью. Все сидели в седле, и их укачивало: или от выпитого вина, или от усталости.

Кони неспешно мерили свои шаг, а всадники передавали друг другу оставшиеся бутылки недопитого вина, а если кто из этой цепи не мог этого сделать по той причине, что дремал, то всадник с бутылкой пропускал его вперед и передавал бутылку следующему. К утру выехали из леса. Но густой туман так укрыл землю, что они с трудом нашли дорогу и с облегчением двинулись по ней, продолжая свою сладкую дремоту в седле, заменяя друг друга впереди по мере возможности. Так продолжалось долго или просто кому это показалось, но туман не отступал, а дорога все длилась и длилась. И когда, наконец, услышали шум идущего впереди арьергарда, то все как — то ожили, стали приводить себя в порядок. Вскоре шум этот окружил их со всех сторон, и им стало ясно, что они вот — вот вступят в движение своего полка. Все они, молодые и красивые, сплотились вокруг, дабы предстать перед своими солдатами во всей красе.

Порывы ветра стали разгонять туман. От просветленности этой стало не только немного видно вокруг, но и слышно. И поскольку голоса стали раздаваться со всех сторон, полковник поднял руку, всадники остановились, дожидаясь очередного порыва ветра, для того, чтобы увидеть, куда им идти. И ветер дунул: раз и два, а потом и три. Туман окончательно рассеялся и семнадцать увидели, что они находятся посреди французских войск.

Увидев русских всадников, французы остановились, и семнадцать стояли тоже.

Они разглядывали друг друга, как будто одни пришли в гости к другим, а те их не ждали.

Со стороны французов прошел гул, все они, о чем — то заговорили, а потом вдруг раздался громкий смех, и этот неистовый смех окружил все вокруг.

Затем от французов показался всадник. Он водрузил на обнаженный палаш белый платок и не спеша подъехал к семнадцати.

Приблизившись, француз отправил оружие в ножны, объехал молча ряд семнадцати, и, видимо, понимая, кто из них старший, обратился к полковнику:

— Честь имею представиться, капитан Лезюр. Осмелюсь доложить, что вы попали в окружение и плен армии генерала Груши. Вам повезло, господа! С сегодняшнего дня вы больше не увидите эти мерзости войны, кровь смешанную с грязью, трупы людей и лошадей, спокойно дождетесь конца войны.

Господин генерал ждет вас, господа! Почетный плен лучше худой смерти! Вы можете привести себя в порядок и подъехать вон туда. Ждем вас!

И капитан развернул коня, уехал в сторону, куда он указал, где действительно можно было угадать присутствие генерала с его многочисленной свитой.

Семнадцать молчали. Они проводили взглядами капитана и снова погрузились в свои мысли.

Один из всадников выехал из строя, остановился перед полковником и четко сказал:

— Я не буду сдаваться!

Находившиеся рядом и слышавшие эти слова четверо всадников, переговорив, также подъехали к командиру и заявили:

— Мы тоже не будем сдаваться!

Полковник взглянул на них, оглянулся на остальных и громко спросил:

— Кто еще не желает сдаваться?! Подходите!

И вскоре один, за одним рядом встали все семнадцать.

Полковник сошел с коня, обнажил голову и склонил ее перед ними.

— Простите меня, господа, это моя вина. Жаль, что никто на этой земле уже не осудит меня за это. Бог мне судья! И если уж мы решили не сдаваться, так давайте помолимся и соберемся для последней нашей битвы.

Всадники молча разъехались и творили молитвы.

Закончив молитву первым, полковник вскочил на коня и, проехав немного вперед, остановил его, ожидая остальных.

Ждать пришлось недолго. Один за другим к нему подъезжали всадники и, обнимая его и остальных, становились рядом.

Когда подъехал последний, полковник без лишних слов поднял руку и скомандовал:

— Вперед!

И семнадцать медленным аллюром тронулись в сторону, куда им указал французский капитан.

Когда до французов оставалось совсем немного, полковник снова поднял руку, все остановились.

— Капитан Лезюр! — сказал громко полковник.

— Я здесь! — немедленно ответил капитан, чуть выдвинувшись на коне впереди строя.

— Передайте вашему генералу, что мы не намерены сдаваться и имеем честь немедленно атаковать вас! — крикнул ему полковник и, убедившись, что капитан передал его слова генералу, обнажил оружие, указал им в направление чуть левее, где находились генерал и его свита, скомандовал — За мной! Вперед!

Сшибка была ужасной. Семнадцать в считанные мгновенья врезались в толпу, которая даже не успела открыть огонь. Крики, стоны, ржание лошадей, и кровь заполнили место схватки.

Но французы были опытными воинами, они быстро перестроились, и через некоторое время все было кончено.

К месту боя медленно подъехал генерал со своими адъютантами. От него не укрылся благородный жест полковника, указывающий место атаки в сторону от его свиты.

— Где старший? — спросил он, ему указали на изрубленное тело полковника.

Подъехав, генерал удивился его молодости.

— Есть и живые, — доложил ему один из адъютантов, проводил к месту, где лежали три порубленных, исколотых и раненных тела.

— Окажите им помощь, запишите имена, — приказал генерал. — И отдайте жителям вон той деревни. Им же скажите, пусть похоронят остальных.

И отъехал прочь.

4.

По иронии жизни капитан Лезюр попал в плен и благодарил за это судьбу.

Как — то сидя у костра, куда его любезно пригласили господа офицеры, он рассказывал свои бесконечные байки о войне, благо много что повидал в своей жизни, в том числе и эту историю о семнадцати. И когда кто — то усомнился в ней, Лезюр даже вспомнил имена оставшихся в живых, которые он записал по приказу генерала.

— Как!? — воскликнул вдруг сидящий у костра адъютант, случайно оказавшийся в этом кругу. — Я знаю этих офицеров, ведь они служат в нашей дивизии!

На другой день этот адъютант, как бы по случаю рассказал эту историю генералу, тот тотчас вызвал офицеров к себе, правда, их было только двое.

Генерал, услышав от них подтверждение этой истории, спросил:

— Кто еще знает об этом?

— Никто, — ответили офицеры. — Мы лишь при первой возможности написали родным, что они погибли в бою и указали место, где они похоронены.

— Я обязан доложить это Командующему, — сказал генерал. — Напишите мне список всех семнадцати, а свои имена впишите последними.

Вскоре генералу и этим офицерам было приказано прибыть в штаб.

Вокруг дома, где остановился Светлейший князь, было много народа. Очень скоро стало известно, что он болен и со всеми вопросами управляется начальник штаба.

Генерал, понимая, что его дело не относится к начальнику штаба, поскольку его вызывал сам Светлейший, решил для порядка отметиться у его адъютанта.

— Нет — нет, господин генерал, — проговорил адъютант. — Князь помнит о вас и непременно велел доложить, когда вы пребудете. Подождите, я доложусь.

Он исчез и очень скоро вернулся, распахнул дверь и сказал:

— Прошу вас, господа!

Генерал и офицеры прошли в комнаты, увидели в полумраке сидящего в кресле князя Михаила в расстёгнутом мундире, укрытого в ногах теплой шубой.

— Простите, господа, что принимаю вас в таком виде, — проговорил князь. — Беда, старость знаете ли. Подойдите ближе.

Офицеры, понимая, что это относится к ним, приблизились к старцу.

Князь поднял руку, достал бумагу со стола, на которой были написаны имена семнадцати и сказал:

— Мне рассказали про вас одну как бы оказию. Что ж, на войне всякое бывает, но здесь имена для России значимые. Расскажите мне, все как было.

Когда ему рассказали, он долго молчал, словно не хотел верить в то, что услышал, потом спросил:

— Вас осталось трое, где третий?

— Он служит в армии генерала Кайсарова, — доложили ему.

— Ну, слава богу, — сказал Светлейший и перекрестился, а затем вдруг решился подняться, но сделал это с трудом, так что генерал поспешил поддержать его.

Светлейший взглядом поблагодарил его, но отнял руку, подошел к офицерам и вглядывался в их лица.

Затем он не спеша застегнул мундир, немного отступил от них и сказал:

— За подвиг сей, наградить вас не могу. Вы приказ не исполнили! Но за то, что не посрамили честь свою, нижайше благодарю! Так и передайте вашему товарищу.

Потом вдруг поднял бумагу над головою, потряс ею и громко сказал:

— Сия жертва не напрасна была! Знаю, дрогнуло сердце у французов, и потеряли они тогда веру в свою победу. Пусть немного потеряли! Но оттого и жертва эта была не напрасна!

Скрывая чувства свои, он отвернулся и махнул рукой, указывая, что аудиенция закончена.

5.

Говорят, что семнадцать были очень молоды и были из Второго кадетского корпуса или Дворянского полка, в котором родители испросили их досрочного выпуска, чтобы они могли участвовать в войне….

Говорят, что когда Светлейшего не стало, среди его бумаг, которые он непременно держал при себе, была и эта, с именами семнадцати…

Говорят, шесть лет спустя после войны родственники построили на месте захоронения семнадцати небольшую часовню, которую ежегодно посещали и продолжают посещать их потомки…

Говорят, в годы коллективизации райком партии потребовал у председателя колхоза снести это погребение и часовню, но тот категорически отказался сделать это…..

Говорят, в 1944 году, когда советские войска освободили эти земли, у часовни парадным строем прошла гвардейская дивизия, которой командовал один из потомков семнадцати…

Говорят, в лихие девяностые, в одной из телепередач, в которой, как и положено было в то время, маралась история нашей Родины, ее ведущий назвал гибель этих семнадцати — пьяной выходкой их командира, который понимая свою вину, не захотел сохранить жизнь своих подчиненных…

Говорят… Но, Михаил Илларионович Кутузов, так не думал. Он знал, почему мы тогда победили, верно, понимая, почему мы еще будем побеждать…

Французский роман

Штаб армии генерала от инфантерии Антона Ивановича Глинки, находился в единственном пригодном для этого назначения здании, совсем недалеко от станции.

Утреннее совещание закончилось, и в штабе царила обычная рабочая обстановка. Сновали туда — сюда вездесущие курьеры. Гонцы лихо рапортовали, откуда они и от кого и вручали со свежими сургучными печатями пакеты. Приводили и уводили лазутчиков и пленных. Молодые, юркие штабисты вносили и уносили утвержденные, вновь скорректированные карты.

Успел побывать на приеме у генерала и местный землевладелец Храпов, вернувшийся сюда с войсками и наводивший теперь порядок, ни без помощи армии, на своих владениях. Огромный баул со снедью, который он оставил в приемной, был как нельзя, кстати, наступало время обеда.

Дежурный по штабу, капитан Сомов, уже успел заглянуть в баул и отхватил кусок балыка, отчего испачкал руки и искал взглядом, обо что бы их утереть, как двери вновь открылись и в помещение вошли два рослых ординарца. Они слегка придержали за собой двери, что означало одно, в штаб пожаловал высокий чин.

Так и случилось. Спустя мгновенья в дверях появился человек, в хорошо ухоженной бурке, в прекрасном кителе из дорогого сукна, и в блестящих, отражающими всякий свет, высоких ботфортах.

Вошедший, переступив порог, поднял голову и оглянулся вокруг.

Капитан Сомов тотчас узнал в вошедшем человеке Главнокомандующего вооруженными силами России Александра Васильевича Колчака.

— Смирна — а — а! — затянул Сомов, быстро опустив руки и утирая их за спиной о китель.

Он браво шагнул к Главнокомандующему для доклада, но тот жестом остановил его и спросил:

— А скажите мне капитан, что, Антон Иванович у себя?

— Так точно! — выпалил Сомов и, сделав шаг к двери, взялся за ручку, чтобы открыть ее перед ним.

Колчак уже был готов ступить вперед, как взгляд его задержался на одном из присутствующих, в кителе без знаков различия, и он вдруг улыбнувшись, прошел и обнял этого человека.

— Поручик Млынский! — сказал Главнокомандующий, откинув голову, как будто желая узнать, не ошибся ли он. — Да, это точно Вы! Как же, помню, помню! Да помните ли Вы наш ледовый поход?! А я вот все помню и даже сейчас, бросил бы все и снова в такой поход! Ну, как Вы голубчик? Как Ваши дела?

Млынский бросил короткий взгляд на окружающих и смущенно пожал плечами.

— Понимаю, понимаю, — сказал Колчак, принимая смущение поручика за скромность. — Что же поделать голубчик, война! Я помню Ваше мужество поручик. Такие люди еще будут нужны России! Берегите себя! Дай Бог, свидимся!

Он еще раз обнял Млынского и отпустил его.

Повернувшись, он увидел в дверях, уже появившегося в дверях генерала Глинку.

— Антон Иванович! — сказал Главнокомандующий. — Принимайте гостя! У меня тут паровоз сломался, обещались быстро отремонтировать. Так что, приютите уж на время! Будем считать, что я к Вам с инспекцией!

— Безмерно рад видеть Вас господин Главнокомандующий! — ответил генерал и, шагнув назад, открыл проем двери, в которую Колчак незамедлительно вошел.

2.

Этот день, конечно, был историческим для Антона Ивановича.

Оставшись наедине не только с Главнокомандующим вооруженными силами России, но и Верховным Правителем Российского государства, за обедом и непринужденной светской беседой, генерал был просто счастлив.

Он уже сейчас, представлял себе, как сегодня же вечером, за ужином, в кругу близких ему офицеров, будет рассказывать им об этой встречи.

Антон Иванович старался не пропустить ни слова из того, что говорил Главнокомандующий. Понимая состояние генерала, Александр Васильевич баловал его своими воспоминаниями и рассуждениями о будущем России, не забывая отведать на столе все, что было в бауле землевладельца Храпова.

«Нужно будет все это немедленно изложить на бумаге», — думал Антон Иванович. — «Это будет как нельзя, кстати, к моим будущим мемуарам!».

Генерал уже был в затруднении от складывания на полки своей памяти всего того, что говорил Колчак, как дверь спасительно отворилась, и вошел капитан Сомов очевидно с докладом об окончании ремонта паровоза.

— Разрешите доложить господин Главнокомандующий?! — обратился Сомов.

— Обращайтесь, обращайтесь, — ответил за Верховного Правителя генерал, поскольку тот сидел спиной к капитану.

— Господин Главнокомандующий! Разрешите мне пояснить Вам о человеке, которого Вы назвали поручиком Млынским?

Колчак развернулся к капитану и с интересом на лице спросил:

— Что же Вы, капитан, хотите мне пояснить о поручике Млынском?

Сомов бросил быстрый взгляд на генерала, и тут же собравшись, доложил:

— Млынский — красный командир, господин Главнокомандующий, взят нами в плен два дня назад, приговорен к повешению и ожидает исполнения приговора. Видя Ваше к нему расположение, я решился доложить Вам.

Лицо Главнокомандующего изменилось, и он в некой растерянности взглянул на генерала. Антон Иванович немедленно поднялся и почему — то решил изъясниться:

— Господин Главнокомандующий! Согласно Вашему указанию…

— Оставьте, оставьте генерал, знаю! — перебил его Колчак. Он нервно побарабанил пальцами по столу, взглянул на капитана и сказал:

— Жаль, жаль. Ну что же, исполняйте!

— Простите, не понял? — склонился к нему капитан.

— Что же не понятного? — Александр Васильевич беспомощно повернулся к генералу.

— Идите капитан, идите! Пусть вешают! — замахал руками генерал на капитана.

Капитан искоса взглянул на Главнокомандующего, побледнев в лице, щелкнул каблуками и вышел.

3.

Когда состав, наконец, подали, Главнокомандующий в сопровождении генерала и свиты вышли из штаба и пошли в направлении станции.

Был солнечный, но довольно морозный день.

Александр Васильевич и генерал Глинка, неторопливо шли впереди всех, по узко очищенной от снега тропинке прямо до станции, оптимистично обсуждая состояние дел на фронтах.

Шумный крик ворон отвлек внимание Главнокомандующего и он, подняв голову, увидел, как неприятно изменился пейзаж дороги, по которой уже проходил к штабу.

Почти у самой станции, прямо рядом с тропинкой, по которой они шли, на виселице висели вновь повешенные по приговору красные.

Колчак сразу узнал среди них поручика Млынского, по его кителю без знаков отличия.

Виселица была так близко к тропинке, что слегка раскачивающиеся трупы казалось, заденут проходящих по ней людей.

У самой виселицы, Главнокомандующий на мгновенье остановился и взглянул на тело поручика. Млынский был без сапог, видимо кто — то снял их перед казнью. Тело успело замерзнуть и одеревенеть. На большом пальце правой ноги застыла небольшая сосулька мочи, которая стекла по штанине.

Не желая обращать внимания на свою секундную слабость, Главнокомандующий продолжил путь.

Вскоре поезд тронулся, и Александр Васильевич с удовольствием продолжил дочитывать французский роман, под стук колес, увозивших его вглубь Сибири.

Без Родины…

Семен осторожно приоткрыл дверь и вошел в помещение.

Он знал: командир ранен, но не понимал, зачем ему понадобился.

В едва освещенной комнате с трудом различил лежащего Джузеппе и женщину — монашку, колдующую над его иссеченной осколками спиной.

Смутившись беззащитным видом командира, он решительно двинулся обратно, пробормотав: « Я зайду позже!», но Джузеппе тотчас привстал, сморщившись от боли, сказал твердо:

— Нет, нет! Проходи, Михалыч!

Монашка поняла, что все ее усилия сейчас пойдут насмарку, разразилась бурной тирадой гневных восклицаний. Впрочем, после того, как Джузеппе что — то сказал ей и похлопал по весьма примечательному месту, удалилась, скорее всего, удовлетворенной, нежели наоборот.

Охая и ахая, совсем как — то по — русски, Джузеппе уселся на кровати и жестом пригласил Семена присесть на скамейку рядом.

Джузеппе, командир итальянских партизан, боровшийся с фашистами со дня их появления у себя на родине, а затем и в Испании, очень гордился, что его отряд многонационален. Еще в Испании он очень близко сдружился с русскими, полюбил их за темперамент и ненависть к фашизму, изучил их язык и с удовольствием говорил на нем.

И как — то так случилось, что именно в его отряде русских было больше, чем в других, словно сам бог видел с небес, куда податься пленным из России, сбежавшим от немцев.

Семен присел напротив, но Джузеппе не торопился, словно подчеркивая важность предстоящего разговора.

— Семен, — сказал, наконец, он. — Мы с тобой сейчас люди военные, а значит должны выполнять приказы, но почему я должен напоминать тебе об этом.

— А что случилось? — спросил Семен.

— Как что, дева Мария! — воскликнул Джузеппе. — Я дал тебе команду отходить! Почему ты пошел на помощь людям Роберто?

— Их уже почти окружили! Разве ты не знаешь? — возразил Семен. — Как мы могли их бросить там?!

— А если бы они окружили и вас? Сколько ты потерял людей?

— Двоих, — печально махнул рукой Семен.

— Вот — вот! А Роберто одного! Разве это правильно?! — горячился Джузеппе, чувствуя, как разогревшаяся от эмоций кровь начинает сочиться из ран, отчего он сморщился и на время замолчал.

— Ты пойми, Семен, мы не хотим, чтобы вы здесь умирали. Это наша земля, наша родина, — заговорил он затем.

Тут Семен встал, немного постоял, справляясь с волнением, и ответил:

— А наша родина там, где бьют фашистов! И позволь нам самим решать, где умирать, коль судьба у нас такая!

Джузеппе взглянул в глаза Семена, но боль снова настигла его, и он молча указал жестом, приглашая присесть.

Семен присел, он видел, как мучается Джузеппе, все — таки решился задать интересующий его вопрос:

— Командир, как случилось, что они вышли на нас и едва не окружили?

Джузеппе вздохнул и неохотно ответил:

— Марчелло выдал нас. Они схватили его в родном селении, пытали, и он предал нас.

— Марчелло?! Не может быть! — воскликнул Семен. — Откуда ты об этом знаешь? Пусть его схватили, но он не мог этого сделать! Это клевета! Как ты узнал об этом?

— Он сам сначала предал нас, а потом передал через людей об измене, но только до нас дошло это поздно, — сказал Джузеппе. — Нужно выручать парня, пока его не перевели в город, говорят, он совсем плох.

— Как?! Ты собираешься спасать предателя? — спросил Семен.

— А разве вы оставляете своих в беде? — ответил Джузеппе.

— Своих нет. А вот предателей, разве чтобы вздернуть на веревку!

— Да, — заметил Джузеппе. — Вы, русские, не умеете прощать.

— А иначе нельзя победить! — сказал Семен.

— Наверное, ты правильно говоришь, но я не господь бог. Марчелло был лучшим из нас, и я не хочу, чтобы он предстал перед всевышним виновным. Кто знает, почему он так поступил. Не всякому дано выдержать пытки. Я вот слышал: наш друг Тито приказал не оставлять на поле боя своих раненых, а в случае невозможности вынести их, самим добивать, чтобы их не пытали враги.

— Ладно, ты командир, тебе и решать, — проговорил Семен.

— Вот и хорошо, — сказал Джузеппе, но было, похоже, что он наконец — то согласился и сам с собой.

Операция по спасению Марчелло не сулила ничего хорошего, и нужно было все взвесить.

— Однако, Михалыч, я вызвал тебя по другому делу, — заявил вдруг Джузеппе.

Он любил называть русских по отчеству, и эта привычка вызывала чувство доверия к этому человеку.

— Как там у вас говорят? За одного битого двух небитых дают? — продолжил Джузеппе. — Двух бойцов я тебе дать не могу, а вот одного ты сейчас получишь.

— Кто такой? — спросил с интересом Семен.

— Ваш, русский офицер. Он приехал из Франции, его товарищи прислали с заданием, возвращаться обратно, значит, еще раз зря рисковать им, и ему было предложено остаться у нас. Он настоящий антифашист, как и я, прошел Испанию, узнал, что в нашем отряде есть русские и сам попросился к нам. Забирай его, думаю, он будет хорошим бойцом.

— Почему бойцом? — смутился Семен. — Если он офицер?

Джузеппе улыбнулся, с трудом поднялся и прошелся по комнате.

— Он офицер, но царский, — пояснил он. — Вот. А еще, он бывший офицер белой гвардии, так, кажется, вы их называли? И воевал он против вас, потом эмиграция, Турция, дальше Париж. А сегодня он воюет с фашизмом.

— Э — э, вот оно что! — проговорил Семен. — Нет уж! Джузеппе, это же враг! Наш враг! Как я его представлю людям!? Забирай этого недобитого беляка себе, и пусть он у тебя ходит в героях!

Но Джузеппе и не думал сдаваться. Он еще раз прошелся по комнате, потом остановился напротив Семена и медленно, выбирая слова, сказал:

— Семен, посмотри на меня! Я тоже воюю против собственного народа, народа обманутого, который уже прозревает, но еще не нашедшего свой путь. Мы люди, и нам свойственно ошибаться. Этот человек тоже мог ошибаться. Но сегодня, он, рискуя жизнью, борется с нашим общим врагом! И он достоин не только нашего уважения, но и права находиться в наших рядах. Он человек без родины, и нужно понять, как ему трудно одному. Я вот тоже мог эмигрировать хоть к вам, хоть в Америку. И кормили бы меня, как слона в зоопарке, и показывали всем, как мартышку в клетке, вот он, мол, антифашист! Как ты мне сказал? Там родина, где фашистов бьют! Вот и давай бить! Я твой командир, будь добр выполнять приказы! Пошли!

Они вышли во двор, Джузеппе крикнул кому — то из своих. Тот выслушал его, ушел и вскоре вернулся с человеком, в котором осанка и походка сразу выдавали в нем военного.

— Знакомьтесь, — сказал Джузеппе.

— Заимов Александр Петрович, — протянул руку незнакомец.

— Бурлаков Семен, — ответил Семен, и, помедлив, все — таки пожал протянутую руку.

2.

По дороге в отряд остановились передохнуть. Семен отцепил от ремня трофейную фляжку, свинтил крышку и протянул попутчику. Тот поблагодарил, нежадно отпил. Семен также отпил и, не глядя в лицо, спросил:

— Много изуверствовал?

— Вы о гражданской? Как все. Не хуже других, — ответил сразу Заимов, как будто знал, что его об этом спросят.

— Потому и сбег? — продолжил Семен.

— Когда бежишь, особо не задумываешься почему, — сказал Заимов.

— Семья есть?

— Да, остались в Париже, жена и двое сыновей.

— И что, — поинтересовался Семен. — На французском калякают?

— Нет, — ответил Заимов и чему — то улыбнулся. — По — русский, но, как у вас выражаются, говорят они старорежимным языком.

— А на что им русский? Все одно, им России не видать. Вон, кто из ваших хочет вернуться, давно уж Гитлеру служат, — заметил Семен.

— Это не возвращение! Это предательство! Все, кто служит Гитлеру, даже немцы — это предатели своей родины, — уверенно сказал Заимов.

— А сам — то ты кому служишь? — усмехнулся Семен.

— Я — офицер, кому присягал, тому и служу.

— Это царю что ли? Так нет его!

— Родина есть, Россия, — ответил Заимов.

— Ишь, ты! — покачал головой Семен. — Родина говоришь? А вот Джузеппе говорит, что ты — человек без родины. Выходит не прав он? Ладно! Как говорил наш комдив: «Послужим — увидим!». Пошли! Там видно будет!

На вечернем построении он представил Заимова и определил в группу Василия Храмова, который был постарше других и в людях знал толк, хотя и был немного ошарашен тем, над кем ему придется командовать.

3.

Операция по освобождению Марчелло прошла без потерь. Семен с частью своих людей был на прикрытии, поэтому сам лично в деле не участвовал.

Утром он спросил Василия:

— Как там новенький, не сдрейфил?

— Да куда уж там! Сразу видно, что он бывалый. Мы как в тюрьму ворвались, он давай орать то по — немецкий, то по- итальянский, эти тюремчатники и не поняли, кто к ним прибыл, оружие побросали и к стенке. А когда мы своих забрали, он все камеры запер, что — то сказал охране и ключи с собой забрал. Я потом его спросил, чего это он камеры запер и сказал охранникам? А он мне отвечает, сказал мол, если вы хоть одного уголовника под предлогом нашего нападения освободите, так он не поленится и постарается донести лично об этом их начальству.

— Так и сказал? — удивился Семен.

— Ну да! — кивнул Василий. — Я ему говорю, неправильно это! Этих бедолаг те же буржуи до тюрьмы довели. А он мне, неправда, среди них убийцы есть и насильники, а буржуи тут ни при чем. А еще спросил: «А что при Советах в России бандитов меньше стало и они не в тюрьмах сидят?» Тут, понимаешь, я не нашелся, что сказать.

— Да, странный нам тип попался, — сказал Семен, поглядывая на Василия и ожидая, что тот еще скажет.

— А че, нормальный мужик! — отозвался Василий. — Да по мне, хоть Рыжий в цирке, лишь бы толк был. А этот за все время даже пистолет в руках не поднял, я специально смотрел, все психически давил на макарошек. Отчаянный!

— Да ты никак в него влюбился! — рассмеялся Семен. — А может ты под ним и послужить хочешь?

— А чего бы нет? — ответил Василий. — Мужик он грамотный, не зря офицер. Если бы не он, мы зря кого и продырявили бы, самим может быть досталось. А зачем нам зря народишко злить. А так глядишь, и закон соблюли. Политика, понимать надо!

— Ну, за раз поумнел, — усмехнулся Семен.

— Зато во второй раз сам умный буду, — возразил Василий.

— Ладно, не бычься, — похлопал его по плечу Семен. — Главное, все живы.

— А я о чем, — согласился тот.

4.

Так и партизанили в Италии Семен, его товарищи, а вместе с ними бывший дворянин Заимов Александр Петрович. Всякое бывало, только прижился в отряде Заимов. Уважали его и свои, и итальянцы. За храбрость, за ум. Ни одну операцию Джузеппе ни начинал, не посоветовавшись с Заимовым, а тот всегда предлагал себя в самых опасных ролях и с честью выходил из них, сохраняя людей и выполняя поставленные задачи.

Всякое было. Приходилось выбираться из окружения карательных отрядов, спасать своих товарищей, искать помощи у населения. Но именно такие, как Заимов, грамотные и всезнающие, бесстрашные, как Семен, помогали простым партизанам выжить в любых ситуациях.

О них знали, за ними устраивали настоящую охоту. И если фотографии Джузеппе были расклеены по всем городкам и селениям, где действовал его отряд, то приметы и описания Заимова, Семена и его друзей были не менее малочисленны и не уступали в количестве нулей в описании вознаграждения за поимку или указания места их пребывания. Находились и такие люди, которые верили таким обещаниям и предавали. Так и случилось однажды с Семеном и Заимовым, когда Джузеппе послал их на встречу с агентом, казалось бы, в неоднократно проверенное место, но появились вдруг чернорубашники, их скрутили и бросили в каменный сарай, что служил тюрьмой, которые были в любом мало — мальском уважающем себя итальянском селении.

Когда почти стемнело, к сараю, в котором сидели пленные, к охраннику, простому с виду крестьянскому парню, пришла женщина, развернула свой сверток с едой и стала о чем — то кричать на него.

— Чего это она его так громко ругает? — спросил Семен.

— Это еще не громко, — усмехнулся в ответ Заимов. — Просто итальянцы так разговаривают. А ругает она его за то, что служит в полиции, говорит, что покойный отец, который всю жизнь трудился на земле, парня не одобрил бы. Прямо вашей закалки баба!

Женщина и вправду оказалась нужной закалки, еще немного переругивалась с сыном, затем вдруг свернула свой сверток и протянула в окошко узникам. Заимов перехватил сверток, сказал несколько благодарственных фраз, очевидно, весьма сердечных и душевных, отчего мамаша охранника еще пуще побранила своего сына, и, ни на минуту не останавливаясь в этой ругани, исчезла в темноте.

Заимов расстелил сверток прямо у окна, при свете почти полной луны он показался узникам сказочной скатертью. От удовольствия в предчувствии хорошего ужина он радостно хлопнул в ладони и воскликнул:

— Ну — с, начнем! — но затем, поразмыслив немного, окликнул в окошко часового, который через пару минут совместной трапезы заметно подобрел и с удовольствием переговаривался с Заимовым.

Семен, понимая, что Заимов не зря затеял эту беседу, делал вид, что ему совсем неинтересно, о чем они разговаривают, и лишь изредка, прицыкивал, выражая свое восхищение к вкусной пище. Это еще больше расположило часового к пленным, вскоре даже Заимов не знал, как избавиться от слишком болтливого собеседника, но выручило то, что еда, наконец, закончилась и переданный через окошко платок, как бы сигнализировал часовому, что коль нет еды, так не может быть и беседы. Он с явным неудовольствием отошел от окна, завидуя своим клиентам, которые запросто теперь могли растянуться на соломе и спокойно уснуть.

Но узникам было не до сна.

— Ну что он тебе наговорил, — спросил Семен Заимова, как только они избавились от болтливого часового.

— Да уж ничего хорошего, — ответил Заимов. — Завтра за нами должны подъехать из города. Среди них могут быть и немцы. Они решили помочь итальянцам в подавлении Сопротивления, отбирают среди пленных тех, из кого считают возможным выбить нужные показания и забирают к себе. И в застенках своими методами выбивают сведения.

— Да, попали мы в кашу, — сказал Семен.

На следующий день произошло все, как предсказывал часовой. Никто не пришел к пленным, их даже не кормили. Казалось, о них вовсе позабыли, как о часовом, которого тоже никто не сменил, пока ближе к обеду не подъехала машина, из нее вышли несколько человек, сразу направились к сараю с пленными.

После короткого приказа часовой бросился открывать дверь, прокричал внутрь, чтобы пленники выходили.

Первым вышел Семен, у входа он приостановился, стоявший рядом чернорубашечник толкнул его прикладом. Семен ухватил рукой ушибленное место и зло выругался, что не осталось без внимания худощавого человека, в гражданском, прибывшего в автомобиле.

Он вдруг шагнул навстречу к Семену и спросил по — русски:

— Ты русский?

— Да, русский, — ответил Семен и сплюнул кровавую слюну ему под ноги.

Человек этот развернулся в сторону и что — то сказал своим попутчикам.

Заимов, шедший следом, пошел в сторону Семена, но чернорубашечник прикладом толкнул его в другую сторону. Тогда Заимов закричал в сторону человека в гражданском:

— Я тоже — русский!

Человек в гражданской одежде криво усмехнулся и сказал:

— Ну что же, тем хуже для вас! — дал какую — то команду чернорубашечнику, который немедля подтолкнул Заимова к Семену.

Семен, пытающийся остановить кровь с разбитой челюсти, с трудом спросил у Заимова:

— Чего это они?

— Этот в пиджаке сказал, что если ты русский, то и нечего на тебя время тратить, все равно ничего не скажешь, велел расстрелять тебя. Немец он. Я это по акценту понял.

— Вот собаки! — выругался Семен. — Хорош суд! Один судья на десять блюд!

Приехавшие дружно закурили, словно решив, что основное дело уже они сделали. Но едва они сделали пару затяжек, как старший из чернорубашечников, приказал своим людям связать пленным руки, подозвал к себе часового и что — то ему сказал. Тот сразу как — то осунулся, но сообразив, что к чему, подошел к пленным и неожиданно для них решительно скомандовал, так, что даже Семен понял, что расстрелять их поручили этому парню. И они пошли в сторону, куда он им указал.

— Ишь, — ругался по дороге Семен. — Сами замараться не захотели, этого повязать кровью решили! Слышь, ты! — обернулся он к парню. — Вот попомнишь меня, все равно этим бандитам хана придет, иди лучше землю паши, не связывайся с ними!

— Да он не понимает, — отозвался на тираду Семена Заимов. — Можешь не митинговать!

— Не понимает, говоришь? — не унимался Семен, снова оборачиваясь к конвоиру. — Все он понимает! Видишь, глаза прячет!

Они поднимались вверх по тропинке на холм, со связанными за спинами руками, это было несколько рискованно, и поэтому Семен замолчал, осторожно перебирал ногами, чтобы не оступиться.

— И куда он нас тащит? — взмокший с непривычки спросил он Заимова.

— А вон на самую вершину, — откликнулся Заимов. — Чтобы памятник тебе видно было издалека.

Но, когда поднялись на вершину, перед ними под холмом с другой стороны предстала небольшая бухта с грязной лужей моря, куда неторопливые волны сносили все ненужные отходы с ее поверхности.

При виде моря с высоты, они невольно остановились, словно от усталости решили отдышаться свежим, влажным и немного солоноватым воздухом.

Через несколько минут итальянец подошел к Заимову, что — то сказал ему.

— Он говорит, чтобы мы спустились вон к тому уступу, — сказал Заимов Семену.

— Вежливый, гад! — ответил ему Семен. — А какая ему разница!

— Ему — то никакая, — сказал Заимов. — А вот мне все это не нравится. Я офицер от инфантерии, а такая доблестная смерть больше для мореманов. Ну — да, ладно, помрем как пехота, а пока долетим до моря, перекрестимся в моряков.

— Спасибо, успокоил, — пробурчал Семен. — Ну, что? Пошли что ли?

И осторожно переступая ногами, словно еще собирались жить лет сто, они начали спускаться на уступ. До него оставалось еще с десяток шагов, как вдруг прогремели один за другим два выстрела, и Семен, и Заимов едва не сорвались от неожиданности с уступа.

Когда они, наконец, поняли, что целы, оглянулись назад, увидели лишь спину итальянца, поднимающегося вверх и вскоре исчезнувшего за вершиной холма.

Семен и Заимов, молча, словно завороженные, смотрели ему вслед, затем взглянули друг на друга и, будто сговорившись, опустились на землю.

— А чего это он не развязал нам руки? — сказал через некоторое время Семен, пытаясь ослабить веревку за спиной.

— Вот и я думаю, — отозвался Заимов. — Мог бы и руки развязать и покормить хотя бы!

— Не — е, — помотал головой Семен, — Мне бы попить. Я бы ведро воды выпил!

— Это с непривычки, — заявил Заимов. — Трухнул, небось?

— С чего это я трухнул? — сказал обиженно Семен. — Я еще пацаном к колчаковцам в плен попал. Так они меня пять раз под расстрел водили, чтобы тайны узнать, так не поверишь, я уж с третьего раза больше психа давил, что сна лишали. Ты случайно не у Колчака был?

— Нет, — помотал головой Заимов. — Я у Деникина служил.

— Ах, да, — согласился Семен. — Ты же в Турцию попал! Как же я не догадался, что ты не мог у Колчака быть.

Они прошли немного вверх, нашли скалистое место на тропе, Семен, не спеша, под подсказки Заимова начал перетирать верёвку об острые камни.

— Слушай, а зачем ты это в русские записался? — спросил между делом Семен. — Мог бы смолчать, глядишь и выжил бы. А тут под распыл!

— А я это, чтобы тебе, Михалыч, не скучно было, — ответил Заимов. — Ну, а если честно, обидно мне стало, что тебя сейчас расстреляют, а мне еще для этого помучиться придется!

— Надо же, — проворчал Семен. — Мучиться, видишь ли, ему не захотелось! А я сейчас жрать хочу, просто невмоготу!

— Это хорошо, — сказал вдруг просто Заимов. — Вот бы сейчас забрести в какой — нибудь ресторан и отобедать там! Только, чур, расплачиваться будешь ты, Михалыч!

И они тихо рассмеялись. Едва подступили сумерки, они поднялись на холм и ушли в сторону своего отряда.

5.

С той поры сильно сдружились Семен и Заимов. Со стороны поглядеть, вроде совсем разные люди, а что — то сближало их. Особенно это было заметно, когда они уходили на задания в разных группах, и как только возвращалась одна из групп, так один из них не уходил отдыхать и непременно дожидался другого. Как — то сидели у костра. Взглянул Семен на искры от огня, улетающие в небо, и показалось ему это таким близким, словно не чужое оно, а родное. Запел тогда Семен песню, какую слышал еще в детстве от отца своего, кто — то красиво и в лад стал подпевать ему. Обернулся Семен, а это Заимов поет, душевно так, с сердцем. И так они спели эту песню, что не сдерживали слез своих сидевшие рядом земляки, а итальянцы потом одобрительно похлопали по плечам каждого из них. Что — что, а в музыке и пении они понимали толк.

Пришли однажды Семен и Заимов к Джузеппе, который всегда нещадно ругал своих боевых товарищей за то, что они не берегут себя, а сам себя никогда не жалел и снова отлеживался после очередного ранения. В обществе все той же монашки, а может быть и не монашки даже.

— А — а, русские братья! — обрадовался посетителям Джузеппе, отодвинув немного в сторону, сидевшую уж слишком близко для духовных бесед свою святую особу. — Проходите! Проходите! Рассказывайте, что вы еще надумали натворить на моей многострадальной земле!?

— Нет, успокойся, Джузеппе! — ответил ему Семен. — Мы решили, что пока ты сам не скажешь, что нам делать, так мы будем вести себя очень даже тихо. А пришли мы к тебе вот по какому поводу. Мы тут с Александр Петровичем подумали, что негоже ему офицеру в моих подчиненных ходить и решили, что он должен быть командиром нашего взвода.

Джузеппе с удивлением приподнялся на своем ложе, взглянул на пришедших и как бы только потом, убедившись в серьезности этого заявления, спросил:

— А как же ты, Михалыч? Может, тебя назначить командиром другого взвода?

Что — то мне в этом не нравится.

— А что тебе может, не нравится, командир? — сказал Семен. — Главное, мы сами так решили. Петрович будет командиром, а я как бы комиссаром при нем.

Джузеппе от удивления даже присел.

— Как комиссаром? Это значит, ты будешь следить за порядком? Семен, но ты никогда не говорил, что служил в полиции!

Заимов и Семен дружно рассмеялись.

— Петрович, я не знаю, как разъяснить ему? — сказал Семен.

— Джузеппе, — обратился к тому Заимов. — Комиссар в современной армии при совдепах, это нечто вашего священника.

— Ну, тогда это другое дело! — вскричал Джузеппе. — Конечно, я согласен и даже очень рад, что наш друг Семен, наконец, будет просто духовным лицом!

— Беда с вами, итальянцами, — покачал головой Семен. — Джузеппе, комиссар в нашей армии, это не просто духовное лицо, как ты говоришь, призывающее бороться с нашим общим врагом — фашизмом, но всегда идущий впереди своих солдат, если надо первым погибает за правое дело!

— Это с вами русскими — беда, — промолвил в ответ Джузеппе, откинувшись на лежанку. — Что вы за народ такой, кем вас не назначай, так вам обязательно в самое пекло надо! И обязательно умирать! А ведь это невежи придумали, что самая почетная смерть для мужчины на войне или на женщине! На войне жертв и так хватает, а память женщины очень коротка. Жить надо, друзья, жить!

— Ладно, командир, обещаем тебе с Михалычем, что обязательно будем жить, — пообещал Заимов.

— Слово офицера? — спросил Джузеппе.

— А вот это уже как комиссар скажет! — ответил с улыбкой Заимов, прибавил. — Да и как повезет.

6.

Война уже совсем подходила к концу, жизнелюбивый Джузеппе старался, чтобы русские, как можно меньше участвовали в ней, поэтому, когда однажды он вызвал Заимова к себе, многие подумали, что наконец — то о них вспомнили.

Заимов вернулся вскоре, подошел к Семену, как — то совсем не по — военному сказал:

— Михалыч, приготовь, пожалуйста, людей, через полчаса к построению.

И ушел к себе в палатку.

Когда в указанное время люди уже собрались у палатки, весело переговариваясь между собой, Заимов вышел к ним, все замерли от удивления и замолчали.

Он был одет в гражданский костюм, в котором они увидели его впервые, в руке его был зонтик, шляпа и небольшой вещевой мешок.

— Стройся! — скомандовал Семен, как только люди построились, сделал два шага к Заимову для доклада.

— Отставить, — махнул рукой Заимов, положив у ног котомку, зонтик и шляпу.

— Товарищи мои, — заговорил он затем. — Сегодня я получил приказ возвращаться обратно во Францию, а приказы, как вам известно, не обсуждаются. Мне очень жаль, что не пришлось быть с вами до долгожданной победы над врагом, но я уверен, все мы до конца своей жизни будем помнить о нашей братской военной службе. Хочу каждого из вас поблагодарить за службу и ваш боевой подвиг, особенно за то, что вы позволили мне быть в ваших рядах, тем самым послужить моей родине. Командиром вместо меня назначен Семен Михалыч. Верной вам службы, товарищи мои, желаю вам всем встретить победу и вернуться на Родину живыми и здоровыми!

После этих слов он подошел к каждому в строю, пожимая руку и обнимая на прощание. Затем стал перед строем, вглядываясь в лица людей, как бы стараясь навсегда запомнить их.

— А что, Петрович, зачем тебе Франция?! — вдруг сказал кто — то из строя. — Айда с нами, домой!

— Нельзя мне домой, — покачал головой Заимов. — Думаю, что меня там не забыли, а вот вам лучше забыть про меня.

Он склонился, поднял зонтик и котомку, которую перебросил через плечо, надел шляпу, еще раз взглянув на строй, поднял ладонь к шляпе и сказал:

— Честь имею!

Заимов развернулся и ушел, а люди молча смотрели ему вслед, не понимая, как им реагировать на эту неожиданную живую потерю на войне.

Вечером, на ужине, Семен, оглянувшись вокруг и убедившись, что все люди в сборе, неожиданно громко сказал:

— Ну, что, мужики, все поняли, что имел нам сказать Петрович, про то, что его надо забыть?

— Вот — вот, поясни — ка нам, Михалыч, — зашумели партизаны.

— А тут пояснять нечего, — сказал Семен. — Петрович — белый офицер и нас, на родине, могут не понять, что мы под командованием белого офицера воевали, тем более его нет с нами.

— Так что же мы за такого хорошего человека молчать должны?! Так понимать? — откликнулся один из людей.

— Так и понимать, — твердо сказал Семен. — Тем более он сам об этом попросил, спасибо ему. И усвойте это твердо для себя. Я — один был у вас командир, и никакого Заимова мы знать не знаем, понятно? Если, конечно, вы домой хотите попасть без проблем. Еще неизвестно, без его имени, не будут ли эти проблемы у нас. Все мы бывшие пленные, про то не забывайте!

Тут все замолчали, на лице каждого было видно смущение и сомнение.

— Михалыч правильно говорит, — сказал казах Салимжан. — Меня еще до войны попрекали, что байский сын, а как узнают, кто был мой командир, совсем худо будет.

Здесь поднялся Василий, поправил свои усы и заявил:

— Не нужно митингов мужики! Нам до победы не только дожить нужно, но и жить после нее. Не всякой правдой мы до этой жизни доживем. На голосование ставить не будем. Раз он сам просил, так тому и быть. Не было его и баста!

Больше никто говорить не захотел, люди снова принялись за еду. Через несколько минут вдруг кто — то сказал:

— А что это он, когда уходил, за честь сказал?

— Какую честь? — откликнулся Василий.

— Ну, мол, честь имею…

— А — а, — вспомнил Василий и пояснил. — Это у них у офицеров из дворян означает, что честь свою он в службе не замарал, перед присягой и родиной чист.

— Это ты сам выдумал или подсказал кто? — не унимался спрашивающий.

— В книжке одной читал, в ней много чего такого есть, про честь эту офицерскую, — ответил Василий.

— А что, Петрович — наш мужик, что надо, — сказал кто — то рядом. — Он за спинами нашими не отсиживался, честно воевал.

— Да, храни его Господь! — перекрестился за столом кто — то.

7.

На следующий день Семен пришел к Джузеппе, но кроме подтверждения, что он снова командир, никакого нового задания он не получил.

Джузеппе был в хорошем настроение, и все время о чем — то подшучивал над своей подругой монашкой.

— Чую, Джузеппе, — сказал ему Семен, кивая головой в сторону монашки. — Что не на войне ты помрешь!

Джузеппе весело рассмеялся и ответил:

— Спасибо за добрые пожелания, дружище!

Потом вдруг спросил:

— А вот ты мне скажи, Семен, как ты думаешь: за кого воевал Заимов, за Францию, Италию или Россию?

— Ишь, ты! — покачал головой Семен. — Вспомнил, как в первый раз его человеком без родины назвал.

— Точно так, — согласился Джузеппе.

Семен еще раз взглянул на своего веселого итальянского друга, твердо ответил:

— За нас он воевал, за нашу родину! — не дожидаясь, когда его спросят, почему он так считает, добавил. — Дух в нем наш, корни наши, предков наших наследие.

Двое

7 декабря 1941 года в 15 часов 32 минуты Нина Егорова поняла, что скоро умрет.

Она узнала об этом в это время, когда из последних сил подошла к окну и приоткрыла одеяло, которым оно было занавешено.

Нина взглянула на улицу, там несмотря на светлое время суток, она не увидела не только людей, но и даже их следы. И ей показалась, что она осталась одна. Одна на весь Ленинград.

Она оглянулась и увидела на стене отрывной календарь, на котором было седьмое число, и часы — ходики, которые показывали время 15часов и 32 минуты.

Нина опустила одеяло, комната вновь погрузилась в полумрак. И она поняла, что скоро умрет. Нет, не сейчас, позже. Но у нее уже не будет сил подойти к этому окну, оторвать листок на календаре и завести часы, когда они, наконец, остановятся. Это был конец. Время для нее остановилось, оставалось только ждать.

В углу комнаты раздался писк ребенка, затем еще, теперь другой. Они были еще живы, ее дети. Надюша и Петя. Девочка и мальчик, двойняшки.

Нина сжала рукою грудь, в которой уже давно не было молока, и страшная мысль промелькнула в ее голове: кто умрет первым, она или они? Они или она?

Она оттолкнулась от подоконника и, перебирая руками по стене тихо, чтобы не упасть, прошла к кровати, где лежали малыши. Нина упала между ними, обняла их и забылась…

2.

Ей показалось, что это ей мерещится. Тяжелый стук в ушах то ли от прилива крови, то ли от голода давно мучил ее. Но этот стук был какой — то другой, с перерывами. Нина силилась забыться и не могла. Наконец, она поняла, что это был стук не внутренний, а внешний. Это был давно забытый стук в двери. Ей было трудно в это поверить. Кто — то был еще жив в этом городе.

Неизвестные силы подняли ее с кровати и подвели к двери.

Нина дернула за защелку, дверь открылась.

Перед ней стояла женщина примерно сорока лет, с глубоко впавшими черными холодными глазами, тонкими обледеневшими губами. Она была причудливо бесполо одета, и только большой старинный платок выдавал в ней женщину.

Женщина взглянула на Нину, затем на номер на дверях квартиры и сказала:

— Извините, мне вообще — то Нину Егорову надо.

— Это я, — сказала Нина. — Что вы хотели?

— Ой, Нина! — сказала женщина. — Я вас не узнала. Я Катя, комсорг вашего цеха, помните?

— Катя? — Нина недоверчиво взглянула на женщину, пытаясь разглядеть в ней вечно веселую и неугомонную девушку Катюшу, как ее окрестили в цеху, и не узнала ее.

— Да, да, Катя! — подтвердила женщина. — Нина, меня прислал Александр Васильевич, начальник нашего цеха. Наш завод завтра эвакуируют, и Александр Васильевич просил, вам передать, что вы тоже можете выехать с нами на Большую землю.

— Когда, когда завтра? — спросила Нина.

— Завтра в 11.00 от ворот завода. Приходите Нина!

— Да, конечно — сказала Нина.

Катя вздохнула, еще раз взглянула на Нину и, кивнув на прощание головой, ушла по ступенькам вниз, придерживаясь за перила. А Нина еще стояла в дверях, прислушиваясь к этим шагам девушки, которая принесла спасение в ее дом.

3.

Нина не спала всю ночь. Иногда она забывалась, терялась и в испуге искала взглядом узкий просвет одеяла, который она оставила, чтобы увидеть, когда, наступит рассвет.

Когда пришло, время идти, Нина надела свое легкое осеннее пальто, взяла маленькую сумочку с документами и подошла к детям. Она нагнулась и попыталась взять их на руки, но не смогла подняться. Сил на это у нее уже не было.

Нина собралась, настроилась и снова наклонилась к детям. Но подняться не смогла. Она медленно сползла к ним, встала на колени перед кроватью и закрыла глаза, пытаясь собраться силами.

Время беспощадно таяло. Нужно было идти.

С трудом поднявшись, она поняла, что пытаться еще раз поднять детей бесполезно. Нина, отдышалась, взглянула на детей, закрыла глаза и, нагнувшись, взяла в руки только один сверток. Она резко поднялась, качнулась и, не открывая глаз, развернулась к выходу, и едва сгибая ноги, вышла с комнаты.

Нина шла по пустынному городу, потеряв ориентацию во времени. Ей казалось, что она прошла огромное расстояние, хотя едва прошла всего лишь квартал. Вскоре, она почувствовала головокружение, ноги перестали слушаться ее, руки обессилили. Едва осознавая, что еще немного, и она выронит ребенка, Нина прошла еще несколько шагов и, как могла мягко опустилась на снег коленями и упала лицом вперед, прикрыв собою тело ребенка.

Ее обнаружил проходивший мимо патруль. Люди подняли Нину, спросили адрес и повели туда, откуда она пришла. Они не заметили сверток с ребенком, но он словно почувствовал, что его оставляют, заголосил, и люди вернулись за ним.

Чем ближе они подходили к дому Нины, тем быстрей она приходила в себя.

У подъезда, она вдруг выпрямилась, выхватила из чужих рук ребенка и сказала:

— Я сама!

— Сама, так сама, — сказал старший, и махнул рукой остальным.

Прошла вечность пока Нина поднялась на свой этаж. С большим трудом она проползла всем телом вдоль стены к своей квартире и уперлась в дверь.

Дверь не открылась, хотя Нина точно помнила, что не только не закрыла ее, но даже не прикрыла. Она снова толкнула дверь, но она не поддавалась. И тогда, она поняла, что нужно постучать, и с трудом удерживая ребенка одной рукой, постучала другой в дверь.

Вскоре, к своему удивлению, она услышала за нею шум шагов, звук защелки и в распахнувшей двери увидела свою соседку Анну Васильевну, пенсионерку, некогда актрису театра.

— Нина, дорогуша, — сказала Анна Васильевна. — Где вы были? Я вчера возвращалась домой и совершенно случайно увидела приоткрытую дверь. Зашла, а там ребенок! Вы знаете, он совсем не плачет. Я кормлю его с ложки, он засыпает, а когда просыпается, то снова ест. И совсем не плачет!

— Да, — сказала Нина, прижавшись спиной к стене. — Да конечно. Если они будут, есть, то совсем не будут плакать.

Она сползла, удерживая ребенка на пол, и потеряла сознание.

4.

Они прожили с Анной Васильевной вместе до конца войны. Муж Нины, Алексей, погиб в 1944 году. Анна Васильевна умерла в 1959 году. Детей Нина вырастила и подняла одна. Петр после защиты диссертации много лет преподавал в Харькове. Наденька, вышла замуж и жила с семьей в Норильске.

Собираться вместе удавалось редко. И только однажды, в юбилей Нины, дети с семьями смогли приехать в Ленинград.

Гостей было много. И поэтому говорили тоже много, тепло и от всего сердца.

Дали слово и детям. Сначала сказал Петр. Потом Надежда.

— Мама! — сказала она, обнимая мать. — Мы всем обязаны тебе!

Нина тоже обняла ее и вдруг заплакала громко, и дети долго не могли успокоить ее.

………………………………………………………………………………………

8 декабря 1941 года, Нина Егорова, пытаясь сохранить для своего мужа сына Петра, оставила в холодной квартире дочь Надежду…

Последний свидетель

«Загнали в сарай и приказали:

— Молитесь Богу!»

Алесь Адамович. Янка Брыль. Владимир Колесник.

«Я из огненной деревни…»

От автора.

Я знаю, автор не может вмешиваться

в свое повествование, но так получилось.

Сейчас этого человека нет на этой земле.

Я никогда не видел его, но я знал о нем.

И думал, а надо ли писать о нем?

Ведь на свете столько много людей

хороших, о которых можно рассказать.

Однажды я написал о нем:

«И что не прощает человек.

Прощать не смеют боги!»

Поэтому пишу. Пусть он не думает,

что его ждет суд Божий.

Пусть Бог судит тех, кого он и ему

подобные: замучили, сожгли и убили…

Россия. Город Н. 1992 год.

Такой многочисленной Конференции Церкви не ожидал никто. И Церковь, в чьем городе было принято решение провести эту Конференцию, спешно принимала меры по встречи, благоустройству всех тех, кто смог приехать на нее.

Ветер перемен, ветер свободы, который наступил вдруг после стольких лет преследований, были причиной столь многочисленного паломничества душ единоверцев.

Особо радовали глаз — многочисленная молодежь, которая была как бы лучшим свидетельством укрепления Церкви, ее гордостью и надеждой в будущем.

И люди не замечали всех тех неудобств, которые им вначале пришлось испытать. У многих катились слезы благодарности, и они бесконечно благодарили Иегову за эти благодатные времена.

Но особую радость испытали все, когда воочию увидели тех братьев, кто неоднократно пострадал за веру и провели большую часть своей жизни в узах. Их имена передавали друг другу из уст в уста, и многие привставали с мест своих в желание увидеть тех, о ком много раз слышали, и кто был для них, примером святой веры.

Вот приехал Лучко Василий Данилович, один из виднейших благовестников соседнего региона и узников за веру. Приехал, по старой привычке на чьей — то неприметной машине, как во времена Советов, когда власти всячески препятствовали таким вот общениям. Его узнали сразу, едва, его покрытая сединой, но с величаво — благородным лицом голова, показалась из машины.

Организаторы Конференции и старшие братья поспешили приветствовать его, но он, не стал отнимать ни у кого из них времени и с присущей ему скромностью, ласково поприветствовал кратко всех и отошел в сторону, в ожидании начала Конференции.

Но едва Василий Данилович, разомнул в дороге оттекшие ноги, как подошла к нему молодежь местной Церкви. И он, понимая их желание иметь общение с таким выдающимся братом по вере, с готовностью и доброжеланием повернулся к ним навстречу.

— Брат Василий Данилович! — сказал один из молодежи. — В нашей Церкви есть один брат — старец, который делил с вами узы за веру нашу и он хочет видеть вас.

— Конечно! Конечно, где он? — откликнулся Василий Данилович, поспешно доставая из кармана футляр с очками.

И к нему подвели старца, едва передвигающего ноги и с дрожащими руками, которого он не узнал. Но старец этот, едва увидев брата Василия Даниловича, словно ожил, ушел из рук молодежи, упал на плечи брата Лучко, обнял их и заплакал.

— Василий! Ты не узнал меня? Я это, я! — плакал старец. — Егор Прошкин. Ну, не узнал? Да что ты, ну Жиган я, вспомнил?

— Жиган, — выговорил вдруг Василий Данилович. — Да ты жив еще?

Тут старец, от радости, что его, наконец, узнали, затряс головой, и еще пуще расплакался. Брат Лучко, аккуратно обнял его и отвел в сторону, показывая окружающим, чтобы их оставили одних. Умиленные, такой встречей, молодежь вежливо отошла в сторону.

Старец, успокоился и, утерев и без того от старости слезливые глаза, заговорил:

— Васька, и ты жив. А я то слыхивал о тебе, да вот ведь все же пришлось свидеться. Помнишь то молодость нашу, Васька? А все же сгинули коммуняки! Не зря выходит, мы с тобой страдали! Сколько лет прошло? Ой, как много! Ты, как от нас на повышение в сорок третьем ушел, так я о тебе не слышал. Это потом слышал, что тоже судили тебя. Так сколько же ты отплатился за дело наше?

— Да уж двенадцать лет пришлось помыкать по лагерям, — ответил Василий Данилович. — Да и за веру потом несколько раз.

— Ой, двенадцать! А что так мало то? Да ты ведь у нас завсегда в командирах ходил, и на повышение тебя, а не кого другого забрали?

— Да, так получилось, — как бы нехотя ответил брат Лучко. — Я же говорю, потом еще за дела веры нашей пострадал немало.

— Оно понятно, за веру, — согласился старец. — А я вот, по всей строгости, понимаешь. Все двадцать пять лет от звонка до звонка. А Харча, помнишь, ну сифилитик этот, тот тоже двадцать пять. А Звонарь, помнишь Звонаря? Так этот сознался, что эту дочь председателя колхоза, прежде чем пристрелить, снасильничал. Так тому вышка! Вот дурень, смолчал бы! Да ты, не помнишь, это он потом, как ты ушел, вот.

— Да, да, — согласился Василий Данилович. — Да о чем мы? Надо бы о вере,

— Ну, дак я о вере и говорю, — приободрился старец. — Я и говорю. Не зря значится, пострадали мы столько лет. А все наша правда вышла! Кончилось время их — антихристово!

Молодежь, стоявшая поодаль, с интересом наблюдала, как общались эти два старца — брата, отдавшие многие годы за веру. И вскоре, когда объявили, что Конференция начинается они, наконец, могли воочию услышать проповеди многих таких героев веры.

2.

Когда к кафедре вышел брат Василий, по залу прошелся шепот:

— Тише! Тише!

Все знали, как тихо начинает говорить о Слове Божьем брат Василий.

И как потом, этот его голос, словно спустившийся с небес глас Божий гремит как гром в небе поражая слушателей своей яркостью и убедительностью в вере в любовь Господа и призывающего любить ближних.

— Это о нас сказано в Писание: — говорит брат Василий, — «Вы — наше письмо».

Мы — письмо Божие для этого мира. И мы свидетели любви Божьей!

3.

Январь 1943г. Деревня Р. Белоруссия.

Йозеф фон Гравиц, гауптштурмфюрер СС, был недоволен. Вместо обещанного отпуска, он вынужден был, по указанию своего командования, контролировать очередную акцию отряда из батальона Дирлевангера по уничтожению партизан.

И ему было неприятно, что он, барон фон Гравиц, должен общаться со всяким сбродом из батальона, сформированному, по слухам, из бывших уголовников. И, укрепленный ныне, тем же, еще меньше привлекательным, местным контингентом.

Никаких партизан конечно не было. Кому взбредет в голову соваться в лес. А с пособниками нет проблем. И вот они, в очередной деревне пособников. Тут фон Гравиц конечно отметил, наконец — то научились работать, спокойно и без лишнего шума. Да и население деревни, словно наслышанное о бесполезности сопротивления или бегства, практически безропотно медленно проходит мимо строя оцепления в колхозную конюшню на окраине. По мере приближения людей этот строй сужался все плотней и вот, наконец, показались и последние люди.

В ожидание, когда они подойдут, фон Гравиц, рассказал стоявшим рядом офицерам о том, как еще до войны он побывал в России, и видел в одной из церквей Ленинграда удивительную икону. Вначале он думал, что это просто пустая рама и прошел мимо. Затем он вдруг увидел, как одна почтенная русская фрау поставила перед этой рамой свечку. Вернувшись, он обнаружил в раме, прекрасное изображение отрубленной головы Иоанна Крестителя на блюде, которая, отображалось только тогда, когда перед ней ставили свечу. И он, фон Гравиц, вовсе был бы не против, если такой вот трофей, пополнил его коллекцию. Но где сейчас Ленинград и где они?

Офицеры сочувственно качали головой, зная родовую набожность семьи фон Гравиц и страсть барона к коллекционированию старинных икон.

Барон же заметил, как, слушая его, офицеры поглядывали куда — то вправо за его спину. И, прикуривая сигару, он как бы случайно повернулся в эту сторону, но ничто не привлекло его внимания. Он уже хотел, было вернуться к прерванному разговору с офицерами, как увидел недалеко отсюда ребенка, который бежал в сторону леса, проваливаясь в сугробы, отчего голова ребенка то появлялась, то исчезала. Это была девочка лет шести — семи и ее ярко — красный платок, мелькал в снегу.

Фон Гравиц повернулся к офицерам и продолжил разговор.

Хлесткий, одиночный выстрел прервал его на полуслове.

Сомнений не было, стреляли туда, куда офицеры вновь обратили свои взгляды. Барон обернулся и увидел завалившейся на сугроб тело девочки.

— Кто стрелял? — спросил он офицеров.

— Вон тот русский, — махнул рукой в сторону один из офицеров.

— Приведите его ко мне, — сказал фон Гравиц.

Офицер подозвал солдата, дал ему указание и вскоре тот привел к ним стрелявшего.

— Старший полицай Василий Лучко, — доложился он, и офицер — переводчик передал это барону.

— Спросите его, обер — лейтенант, зачем он стрелял? — поеживаясь от холода, спросил фон Гравиц.

— Он говорит, что это ненужный свидетель, господин гауптштурмфюрер! — доложил обер — лейтенант, переговорив с русским.

— Хорошо. Отпустите его, — распорядился барон и спустя некоторое время неожиданно для окружающих выругался. — Дерьмо! Неужели у нас с ними были одни прародители — Адам и Ева?

Когда закрылись ворота вслед за последними вошедшими в конюшню, их плотно придавили бревнами.

Командир отряда подошел к барону и сказал:

— Господин гауптштурмфюрер! Разрешите доложить! Для ликвидации собрано 128 человек. Из них 27 –мужчин, 69 — женщин, 32 — детей. Пять человек, оказавшие сопротивление, расстреляны на месте. Разрешите приступить к акции!?

Барон, аккуратно записав данные в блокнот, устало махнул рукой:

— Начинайте.

Основательно обложенная соломой и облитая горючим, конюшня загорелась легко и скоро.

Немного отогревшись у ее огня, барон отошел в сторону и вдруг снова увидел это тело девочки.

Он что — то вспомнил, достал блокнот, зачеркнул цифру пять и рядом, крупно написал цифру шесть.

4.

Конференция закончилась. Довольные организаторы провожали гостей. Многие плакали.

Подъехала машина и за братом Василием Даниловичем. Всем хотелось попрощаться и прикоснуться к этому известному служителю. Последним, к нему подвели брата, старца Егора.

— Ну что, Василий, чую я, не свидимся мы более, — сказал брат Егор.

— Да уж, похоже на то, — ответил брат Василий.

— Эх, пожить бы себе вволю! — пожаловался вдруг брат Егор. — Да здоровья уж нет! А как же так, Васька получилось, а? Я вот двадцать пять, а ты только двенадцать отдал годков этим бесам?

Брат Василий Данилович пожал плечами и, бросив, полный братской любви взгляд на провожающих, сел в машину.

И прежде чем захлопнулась дверца машины, ответил. Да так, что это услышал только брат — старец Егор:

— Свидетелей не надо было оставлять Егорушка, свидетелей.

Последнее крещение отца Никодима

Уже стемнело, когда в барак местного полицейского правления ввалился Стацюк, которого еще с утра послали в район с отчетом, о положении в этом округе.

Сидевшие у стола, за игрой в карты и полегоньку потягивавшие самогон полицаи оглянулись и чертыхнулись.

Корень, а он сидел с краю, ругнул вошедшего:

— Ты чего, пень! Не мог поутру с докладами зайти, аль ордена да медали раздать явился?! Не видишь, люди делом заняты!

— Ага, вот сейчас раздам, — беззлобно отозвался Стацюк. — Слышь, Корень, тут такая картина. Мужик тот, ну которого мы вчера у леса взяли, с бородой этот, Фадеев что ли фамилия?

— Да — ка разница, говори, чего тянешь, — психанул Корень.

— Так я и говорю, оказывается этот мужик и вовсе не мужик.

Полицаи разом прыснули от смеха, и больше всех ржал сам Корень.

— Не мужик говоришь, а — ха — ха — ха! А кто же он?! Партизанка Соня с бородой?!

Стацюк улыбнулся и махнул рукой.

— Да ну вас, что вы, в самом деле? Когда о нем немцам доложили, так от них и вышло такое указание, что это поп, и поэтому никаких методов к нему не применять, не трогать, значит. И с ним завтра, какой — то чин немецкий приедет говорить, вот.

— А они откуда, ну немцы эти, про попа нашего знают? — спросил Корень.

— Так они за всех знают. Вспомни, как в город вошли, так мигом всех коммуняк забрали, и все по адресам! А жидов и вовсе за полдня у балки постреляли. Немцы, они все знают, даже по каким статьям мы с тобой нары отирали.

— И то верно, — почесал за затылком Корень. — Ну да ладно, топай, разберемся.

Стацюк ушел. Корень бросил карты и задумался.

— Корень! Слышь, Корень! А может, мы важную птицу поймали? Может нас наградят, коль завтра к нему завтра, важный чин приедет? — потянул его за рукав молодой, которого звали Харч.

— Ага, жди! Догонят и еще наградят! — мрачно огрызнулся Корень. — Дурень ты, Харч! Попы эти, от коммуняк пострадавшие, а мы его по роже!

— Да ну — у! Что ж делать — то, Корень! Может пристрелить его, да с концом, мол, попытка к бегству!?

— Да ты и впрямь дурак! Где ты видел, чтоб попы бегали!? Ладно, пошли, возьми вон ведро с водой.

И, прихватив, висевшее на входе у умывальника полотенце вышел, Харч с ведром пошел за ним.

В коридоре, Корень остановился у одной из дверей и приказал:

— Отворяй!

— Ты чего, Корень? Он же не здесь! Здесь баба эта, ну что мы в заброшенном доме взяли.

— Отворяй, говорю! — рявкнул Корень, и когда Харч, снял засов, добавил. — Выводи!

Тот исчез в проеме, и Корень услышал испуганный женский голос и возню. Наконец Харч снова появился в дверях, волоча за волосы девушку.

— Царапается, сука большевистская! — пожаловался он Корню, и, ухватив ее покрепче, сказал. — Да молчи ты, нужна ты доска стиральная со своей честью путаной!

— Пошли! — приказал Корень, и они прошли через две двери, к нужной камере.

Корень, открыл дверь, взглянул внутрь и показал Харчу, чтобы он отпустил девушку.

— Видишь мужика? — спросил он девушку, показывая на человека, лежавшего на полу камеры, и девушка кивнула головой. — Ты говоришь, что медсестра. Так вот, чтобы к утру, он стоял на ногах, а иначе пожалеешь, что на свет появилась.

Он кинул полотенце на плечо девушке и подтолкнул в камеру, Харч занес за ней ведро, вышел и запер дверь.

2.

Девушка обошла его, пытаясь понять, что с ним. Сначала ей казалось, что он и вовсе не дышит, но потом увидела его вздрагивающие пальцы на руках и поняла, жив. Осторожно перевернула его на спину и увидела окровавленное, бородатое лицо мужчины. Он, глухо застонал, но стал дышать ровно и спокойно. Она внимательно осмотрела его и убедилась, что он не ранен, но сильно избит. Замочив один конец полотенца, стала аккуратно убирать кровь с его лица. Вскоре, влага привела его в чувство, он пытался открыть глаза и привстать.

— Тихо, тихо! — сказала она. — Полежите немного, сейчас вам станет еще легче, потом я осмотрю вас.

— Кто ты? — спросил он.

— Я, Катя, медсестра, — сказала она. — И вы должны меня слушаться, хорошо?

— Да, — сказал он и уронил голову.

Вскоре он пришел в себя, открыл глаза и спросил:

— Почему ты здесь?

— Я Валя, военная медсестра. Мне сказали помочь вам.

— Как же ты оказалась здесь Валя?

— А меня по ранению оставили, на излечение, когда мы в окружение были, а полицаи во время облавы забрали.

— А как узнали, что ты медсестра?

— Военный билет нашли у меня, — вздохнула девушка.

— Это плохо, — сказал мужчина. — Но ничего, отпустят.

— Вы думаете, отпустят? — с надеждой в голосе спросила она.

— Отпустят, отпустят дочь моя, — уверенно сказал он, похлопывая ее по руке. — Ты ведь просто так военная, а на самом деле сестра милосердия. Дело божье, раненным помогать. Отпустят.

— А вы кто дяденька будете, партизан? — спросила Валя.

— Ну что ты, какой я партизан, — махнул рукой мужчина. — Священник я. Это они, полицаи меня, кажется, за партизана приняли.

— Священник, — сказала девушка. — Ну, тогда вас точно отпустят.

— Это почему ты так думаешь, Валюша?

Валя, немного помолчала, пожала плечами и чуть раздумав, сказала:

— А нам в школе говорили, что попы, то есть, извините, священники, ну это, прислужники империализма. Значит, вас отпустят.

Мужчина, едва заметно улыбнулся и покачал головой.

Заскрипела дверь камеры, отворилась, и вошел Харч с котелками в руках.

— Эй ты, девка, — сказал он. — Как он? Вижу, уже воркуете тут. На — ка, подкорми его.

Он поставил котелки на пол и ушел.

Девушка забрала котелки и подошла к священнику.

— А давайте, покушаем! — она опустилась перед ним на колени и подвинула еду. — А как вас зовут?

— В миру, я Фадеев Михаил Иванович, а по сану отец Никодим.

— Отец Никодим, хорошее имя такое, — сказала девушка. — Давайте отец Никодим, я покормлю вас.

3.

За отцом Никодимом пришел сам Корень.

Он помог ему приподняться, но, видя, что он слаб, подхватил его под руку.

— Ты это, того, не серчай, старик. Мы и не знали, что ты богослужитель. За партизана приняли тебя, понимаешь? Народ то наш натерпелся от этих большевиков, вот, оттого и злой. Тут вот к тебе начальство большое пожаловало от новых властей, ты бы уж, старый, особо на нас не жаловался, не со зла мы, понимаешь?

Корень, вывел отца Никодима с камеры, но, видя, что ему одному будет не под силу, крикнул вглубь камеры:

— Эй, деваха! Выходи, поможешь!

Так, поддерживая с двух сторон Никодима, они пришли в кабинет, где их ожидал немецкий чин.

Когда они бережно усадили отца Никодима на стул, этот чин спросил, указывая на Валю:

— А это кто?

— Медсестра это, — ответил Корень. — Батюшка вот, приболел малость, так мы ему медсестру приладили, чтобы подлечился, значит, вот.

— Это хорошо, хорошо! — остался доволен немец. — Ты ступай пока, позову, если надо, а мы тут втроем поговорим. А ну — ка сестра, как вас?

— Валя, — отозвалась девушка.

— Прекрасное имя! Так вот Валя, сделайте нам, пожалуйста, пока чайку.

Он сам принял из рук Вали стакан с чаем и поставил перед отцом Никодимом и подвинул к нему еду.

— Вы кушайте, кушайте, не стесняйтесь! Позвольте представиться я Отто фон Зоммер, представитель немецкого командования. В мои обязанности входит

налаживание новой жизни на территориях, освобожденных от большевистской заразы.

— Вы хорошо знаете русский язык, — сказал отец Никодим.

— Спасибо, спасибо! — заулыбался Зоммер. — Но, что вы хотите? Великий русский язык и русская культура! Язык Достоевского и Толстого! Я всегда читаю их произведения в оригинале. И это ничего, что сейчас война, вот увидите, мы немцы, много еще сделаем, чтобы помочь вашему народу возродить свою истинную культуру и поруганную веру в том числе.

Вы, верно уже слышали, что мы в городе в первую очередь посодействовали открытию богослужений в церкви, где известный вам отец Сергий уже ежедневно служит, восхваляя Бога и новую власть, которая принесла свободу православному народу?

— Да, — сказал отец Никодим. — Я виделся и говорил с отцом Сергеем.

— Да что вы! — удивился Зоммер. — И когда вы с ним говорили?

— На прошлой неделе, — ответил отец Никодим.

— На прошлой неделе? — удивился Зоммер. — А я с ним говорил два дня назад и, кстати, говорил с ним о вас, но он ничего не сказал мне о вашей встрече. Странно. А я ведь искал вас, отец Никодим. Пора бы и вам вернуться на служение. Я уж и церковь вашу осмотрел, она ничуть не пострадала. Большевики, кажется, держали там какие — то мастерские? Но ничего. Вот вы немного поправитесь, а мы уж наведем там порядок. О церковной утвари не беспокойтесь, у меня все имеется в большом количестве. Сразу после изгнания большевиков я тщательно организовал собрание культурных ценностей, чтобы их окончательно не растащили и не уничтожили. Возьмете у меня все, что вам нужно будет для богослужений.

А пока, вот, сестричка Валя за вами присмотрит, и где вам жить определитесь. Я вам во всем помогу. Ну, что, надеюсь согласны?

Отец Никодим, взглянул на веселое и чем — то довольное лицо Зоммера и покачав головой сказал:

— Нет. Я не буду служить в церкви.

— Отчего же?! — удивился Зоммер. — Вы, что же, отошли от Церкви? Или ушли в другую церковь?

— Нет, — ответил отец Никодим. — Но я не буду, служить в церкви.

Зоммер задумался, он встал и нервно прошелся по кабинету.