Бесплатный фрагмент - Человек ищущий

Человек ищущий

ПРОЛОГ

Елейные взгляды влюбленных послушников, обожающее восклицание твоего имени, восседание на алтаре почета, куда вознесли тебя достоинства, разительно выделяющие среди прочих… Не это ли вшито в гены людей? Стремление к повелению кучей преклоняющихся перед тобой особей? Последователи в гипнотической слепоте воспроизведут каждое движение твоего пальца. Сотни и тысячи веков, вся сущность примата, а затем человека сводилась к принуждению. Эта идея питает его, возбуждает и призывает к победоносным действиям. И если прежде таковым мог быть исключительно мужчина, то сегодня даже заикаться о подобном пошло. Вообще, если кто-то и должен поблагодарить двадцатый век, то именно женщины. Он принес им освобождение, даровал, наконец, права, рожденные в пытливых умах мыслителей Просвещения исключительно для мужчин. Сегодня женщина может править страной, быть госсекретарем США, владельцем контрольного пакета акций крупнейших компаний, влиятельным медиаменеджером, Марией Кьюри, Джоан Роулинг…

Но должна ли окружающая действительность формировать человека? Является ли отступником человек, не желающий подчиняться устоям противного ему общества? Или лишь незрелым ребенком? Не случится так, что в погоне за мечтой, нарушая устоявшуюся в этой стране мораль, наивная честолюбивая душа улетит в бездну? Мало кто осмеливается воевать с незыблемыми ценностями. И все же, неужели нет никакого права, ни одной возможности изменить постылые, убогие убеждения, которым единственное место в страницах истории средних веков? Когда несчастного Джордано Бруно сжигали на костре, вряд ли кто-то думал, что проповедуемая им «ересь» окажет влияние на развитие науки Нового времени. Древний грек проклял бы Коперника за разрушение его представления о Земле как центре Вселенной. Значит, истина, непреложная сегодня, под действием храбрых и пытливых умов вскоре может сжаться до размеров небольшого абзаца про забавные теории мира древних людей. Сумел ведь Эпиктет превратиться из раба в величайшую фигуру философской науки. Значит, есть у человека возможность изменить противное ему окружение, не растоптав действительно важных, священных ценностей, сохраняющих его совесть в чистоте.

Эти вопросы звонкими осколками осаждали ее молодую голову, день ото дня отягчая жизнь. Повергали в беспробудное уныние, затягивали ретивое сердце тусклыми дождевыми лоскутами, не позволяя вырваться угарному газу затяжной тоски. Его концентрация росла стремительно, лоскуты страха, нерешительности перед столь желанным полетом к солнцу все уплотнялись, а ужас прожить бездарную жизнь обрел смертельное дыхание ночных кошмаров. Прожито без малого целых восемнадцать лет. Возраст смешной, но не для нее, подстегиваемой взрывным гейзером, выбрасывающим маниакальное желание к броску на самую высоту. Она отчетливо чувствует каждый удар сердца, распознавая в нем очередной маленький толчок, приближающий ее к могиле. И каждый шажок подводит ее к гряде отчаяния, она знает, что когда-нибудь подойдет к ней вплотную, и тогда придется сделать безвозвратный выбор — остаться у ее подножия, и тихо умереть под одним из холмиков, либо пройти, сделав свой успех стрелой, пущенной в высмеивающих ее подростковый протест. Посмотрим, мягкотелые вы извращенцы собственных судеб, чья возьмет. Вам доступно лишь гаденькое злорадное хихиканье. Я тоже буду смеяться. Но потом, когда окажусь на самой вершине признания, когда мои поступки будут определять судьбу всей моей родины, любовь к которой доставляет мне столько страданий, но я их вынесу. Вынесу, потому что у меня, в отличие от вас, есть разум и власть выбирать, поддаться ли отчаянию или стойко перенести невзгоды. Я выбрала. И смеяться буду не над вами — вы для этого слишком ничтожны — а над идиотски свистящими ветрами, надеявшимися сбить меня с курса. Сбить можно того, кто не поправляет паруса, я же сумею выставить их так, чтобы враждебные ветры стали мне попутными. Вы, женщины, некогда такие же молодые мечтательницы, как сейчас я, посмеете упрекать меня в недостойном поведении? Бедные мои, чей весь мир, вся жизнь, все бытие ограничено обеденным столом, не обрадуетесь за меня, когда клокочущая во мне ярость превратит меня в вашего женского Мартина Лютера Кинга? Вы посмеете не обрести в моем лице пример женщины, давшей пользу своей стране? Когда время подведет меня к гряде отчаяния, я перейду ее, и пусть позор заклеймит меня, если я не достигну мечты, если не послужу вам примером того, что бездну бесславной жизни можно преодолеть, сохранив добродетель, и оставшись тем правильным человеком, о формуле которого двадцать пять веков рассуждают философы.

ГЛАВА 1

Открытая настежь дверь приглашала Карину войти с радушием, усиленным безропотной тишиной коридора. Карина смело шагнула в деканат. Сидящая к ней спиной госпожа Арфения так углубленно склонилась над чем-то, что не расслышала шагов студентки. Карина широко улыбнулась спине преподавателя, и произнесла с милой нахальностью:

— Я пришла.

Реакция последовала с запозданием, но только распознав голос любимой студентки, преподаватель ласково улыбнулась.

— Привет, дорогая! Присаживайся. Дай мне одну минуту, и я вся твоя.

Пока учительница неторопливо делала какие-то заметки в толстой книге, занимавшей почти все скудное свободное пространство на столе, Карина уселась в дальнем углу на диван из грубого текстиля, созданного для чего угодно, только не для удобного сидения. Тесный, забитый переполненными шкафами и нагроможденными столами кабинет заливало сочно-золотистыми лучами пробуждающейся весны. Отсюда открывался вид на сквер, где звонкие голоса свободных, наконец, от тягостных занятий учеников смешивались с шорохом еще совсем молодой, но уже насыщенной расцветом кроны деревьев. Наблюдая за каждодневной суетой молодняка вокруг статного памятника Комитасу, Карина с прискорбием отмечала ежедневное осквернение духа великого композитора. Пусть неосознанно, но их это не оправдывает. Как можно рядом с памятником такому человеку даже думать о развлечениях? А тем более столь вульгарно выражать свои жалкие мыслишки? Восклицать «Мы свободны!», когда только что вышел из здания, где обучаешься тому, чем обессмертил себя твой выдающийся предок?

— Так что ты там ворчала на уроке про Вагнера? — спросила госпожа Арфения, подняв голову, и устремив на Карину взор мягкого упрека.

— Не люблю я его, — отрезала студентка. — Одни мифы, саги, сплошные мифы. Сколько достойных сюжетов было в его время, а он застрял в своих баснях. Все полубожественные мужчины, которых не разит оружие, мантии-невидимки, и обязательно безмозглые девицы вроде Изольды и Брюнхильды. Одну можно, как плюшевую игрушку, усадить в лодку и увезти в другую страну на выданье, другую победить в схватке, и она от восторга выскочит замуж за доблестного силача. Почему бы не взять сюжет про Афину-Палладу, как она, например, победила в споре с Посейдоном?

— Милая моя, это культурное наследие человечества. И критиковать его восемнадцатилетней девушке, по меньшей мере, неразумно.

— Ну вот, и вы меня не понимаете, — тоскливо вздохнула Карина. — Я, конечно, рада, что у наших предков было столь богатое воображение, иначе не на чем было бы ставить оперы, но меня возмущает другое. Почему во всех этих мифах, преданиях, баснях и песнях женщина не является человеком? Всегда, сколько существует человек, женский пол занимал какое-то среднее положение между рабом и домашним животным. Но чтобы не показаться предвзятой к личности Вагнера, вот другой пример. Как-то во время теории исполнительского искусства госпожа Апоян рассказывала про Андре Капра и его оперу «Гипподамия». Этот нечестивец Эномай вызвал у меня такой сильный интерес, что я полезла изучать либретто трагедии. Узнала, что она написана на основе диалогов Лукиана Самосатского. Пошла в национальную библиотеку, нашла его собрание сочинений. Прочитывая, дошла до главы «Киник». Вот, что в ней говорил этот писатель, будь он проклят: «Количеством нужд дети превосходят взрослых, женщины — мужчин, больные — здоровых. В общем, низшее нуждается в большем, чем высшее». Что вы на это скажете?

— Не будь так категорична, девочка, жизнь не так прямолинейна, как смотришь ты. Все в мире объяснимо. Да, долгое время женщины были ущемлены в правах. Но чтобы понять, почему, нужно представить, как люди жили до научной революции, появления гражданских прав. Это были тяжелейшие времена, детка. Люди не были уверены, что сегодня ночью враги не нападут на их деревню, перебьют всех жителей и сровняют дома с землей. Успех страны определяли только войны и сила. Захватишь плодородную землю — выживешь. Разумеется, надежда была только на мужчин.

— А у меня другое мнение. Кто возделывал землю, сеял пшеницу, пек хлеб, кормил им мужчин, чтобы те, набравшись калорий, бросились в свои битвы? Почему-то от этого труда, вполне себе физического, женщин не освободили. А воевали они не во имя веры, из-за любви к родине, или прекрасной дамы, а из-за очень даже простых, если хотите, обезьяньих, интересов — богатств, земель, и власти. Ну, и причем тут женщины? А вы не согласитесь со мной, если я скажу, что шопоголизм — это реакция на вековые лишения, когда женщина сидела дома, являясь, по сути, таким же имуществом хозяина, как стол, меч в ножнах, и кувшины с вином в его погребе? Почему так быстро забылось, что распространению христианства во многом способствовали именно женщины, понявшие, что новое учение возвышает ее из рабского положения до положения мужчин?

— Юная моя феминистка… — начала было учительница, но Карину уже охватил тот неистовый восторг возмущения, какой расцветает в ней всегда, как только она почувствует, что собеседник хотя бы отчасти с ней согласен.

— О, только не феминистка! Пусть эти идиотки воюют с природой без меня, я говорю всего лишь об уважении моего права на выбор. Его мне дала моя страна. А кроме этого, дала огромное количество великих талантов, которыми я горжусь, дала тяжелейшую историю, и много раз оказывалась на грани исчезновения. Почему же я не могу мечтать дать ей пользу? Сделать чуть больше, чем наготовить пару центнеров вкуснейшей долмы, чем мне и придется заняться до конца дней.

— Ты свободна выбрать все, что тебе угодно, — успокаивала госпожа Арфения. Весь пылкий монолог она выслушала с проникновенным видом, соединив ладони и подперев ими голову. — Послушай, ты чувствительная, и очень прямая девочка. Хочу дать тебе совет. В твоих словах то и дело проскальзывают оправдания. Искорени их навсегда. Пусть никто не думает, что ты сомневаешься. Служить своей родине — это величайшее благо и высшая добродетель всех людей и времен. Но нужно понимать, что кладешь на вторую чашу весов. В твоем возрасте очень легко обмануться. Одной лишь жертвой пользы не принесешь. Она нужна во имя столь значительного, чтобы никто не осмелился сказать: «лучше бы ей готовить долму». Пока ты молода, и так чутка ко всему, всегда помни про эти весы. Не спеши. Если в тебе родилась гениальная мысль, не спеши ее исполнять. Поживи с ней месяц-два. Поживи с ней год, но четко пойми, куда качнулись весы. И только когда желание перерастет в безудержное пламя, смело берись за дело, и помни первый совет.

— Госпожа Арфения, как я рада, что могу так свободно говорить с Вами! Теперь мне легче. Но даже Вы не знаете ответа на вопрос — почему всем, с кем я завожу речь об успехе, кажется, будто я против замужества? А все до смешного просто — наше общество больно. Пройдя сквозь столетия борьбы за сохранение нации, мы устали. И постепенно перестали двигаться вперед. Ничуть не умаляя важность традиций — без них от нас ничего бы не осталось — мы позволили им поглотить себя целиком, и сегодня нуждаемся во втором дыхании. Можете считать меня сумасбродкой, феминисткой, вульгарной, напыщенной, заносчивой, одержимой бесами Достоевского, но мне кажется, что если общество топит тебя в своей трясине, то нужно не тонуть, а высушивать его.

— Господи, наполни терпением ее мужа, — рассмеялась педагог. — А про Вагнера мы все-таки еще поговорим. Готовься, за легкомыслие к нему на следующем уроке ответ держать тебе.

Воздух благоухал упоительными нотками свежей, цветущей весны. Деревья покачивались как по палочке дирижера, обмениваясь музыкальным шуршанием молодых листьев. В мерное полотно их звучания вкраплялись чудовищно неуместные, раздражающие музыкальный слух Карины, автомобильные гудки, то истерично вопящие по нескольку секунд, то короткие, как приветственный взмах руки. Она перешла дорогу, и направилась через сквер к Площади Франции. У памятника Комитасу, застывшему в трагической позе неописуемого горя, она по заведенной наклонности собралась, и прошла с почтительностью, свойственной ученику, чтущему в полной мере величие своего выдающегося учителя. Даже мысли ее в этот момент обрывались, уступая место для тихо звучащих всегда в этом месте его мотивов. Ноги повели ее к парку у Оперы, где подруги неизменно проводят свободное время. Ходьбу Карина считала самым бесполезным времяпровождением, а общение с друзьями приятным ровно столько, пока оно приносит облегчение. При этом ей ежедневно требовалось несколько минут прогулок по центру для удовлетворения бесконечной, необъяснимой к нему любви. Подруги часто обижаются за все более отчетливый эгоизм в их дружбе. Кажется, со временем они становятся ей неинтересны. Глупышки, никуда вы от меня не уйдете, мысленно посмеивалась Карина. Кто, кроме меня, заткнет любого зазнавшегося гаденыша? Расскажет вам массу интересных историй из жизни знаменитых людей? Все хотят дружить с Кариной, она такая остроумная. Вы зависите от таких, как я, глупенькие мои простушки. Вас восхищают мои споры со взрослыми, но сами вы никогда не осмелитесь признать верховенство своего мнения над общим. Да и откуда ему взяться, если оно у вас не отходит от развлечений, быта, и все ваше время сжигают сиюмоментные заботы? Тем не менее, я вас люблю даже такими дурехами, неосознанно тонущими вместе со своим народом.

Еще один отвратительный гудок, под самым ухом, разрезал нить ее мыслей. В раздумьях она не заметила, как перешла площадь, и шагала по проспекту Саят-Новы. Белоснежная «Нива», одна из сотен в городе, раздражающих своей одинаковостью, с копотно-черными стеклами и пятипалыми колесными дисками, резко затормозила перед ней. Тягостно вздохнув, Карина отвела взгляд, предугадывая все дальнейшие действия.

— Привет, красавица! — упоенно скрипнула высунутая из окна голова, с пухлой копной сальных волос на загривке, маленьким, почти точеным лицом, сошедшим бы за женственное, если бы не россыпь оспин на впалых щеках. Тонкой рукой он хлопал по двери машины в такт «Армянским парням», этой стремительно ворвавшейся во все колонки и телефоны города группе, воспевающей недопустимость ношения любой одежды, кроме идеально белых футболок, черных зауженных брюк, и лакированных туфлей с непременно вытянутым носом.

— Ты сегодня со мной уже здоровался. — Карина остановилась, взглянула на незадачливого наглеца просто, без привычной злобы на представителей подобного ему вида юнцов, чья вся молодая сила законсервирована в недрах их искаженного сознания. — Будешь здороваться при каждой встрече?

В глубине салона застыл силуэт почти такой же головы, как у его друга. Спокойный, с холодным блеском неизбежного ответа, голос Карины потряс взбалмошных приятелей.

— Что замолк? Забыл, как два раза проехал мимо меня?

— Нет, малышка, я не видел тебя сегодня. Такую красотку я бы запомнил.

— В таком случае это были другие такие же. — Карина презрительно выставила на него ладонь. — Ты и тебе подобные, даже внешне не различаетесь.

— Не забывайся, ты! — вскипал пассажир. — Таких, как ты, у меня полная сауна! Зови своего брата, друга, кого хочешь! Я буду говорить с ним. Много вас развелось, чистеньких на вид, а в мыслях только богатый парень.

— Послушай, болван, уши еще не работают у тебя? Вы все одинаково никчемные выродки. Ездите по миру, и своей пустоголовостью, своими полутюремными повадками пятнаете наше имя. Своими пошлыми языками, тупоумием и гадкими мордами, будто тащите на плечах все тяготы мира. Не смей никому говорить, что ты армянин! Ты меня совершенно не знаешь, уважаемый придурок. А вот мне стыдно за нашу убогость. Если за рубежом армян знают как талантливых и образованных, то здесь, дома, мы изо всех сил пытаемся испортить это представление. И такие, как ты…

Машина сорвалась так же резко, как появилась. До Карины донеслось лишь неразборчивое восклицание какой-то непристойности. Весь оставшийся путь до парка она продолжала в уме свою тираду, выбрасывая яростный пар с примесью горечи от полученной обиды. Гнев не оставил до самой встречи с подругами у памятника Араму Хачатряну. И вновь, как и в сквере Комитаса, Кариной охватило благодатное волнение; в голове зазвучал Триумфальный марш из «Спартака», сделавшийся в ее мечтах маршем ее будущих побед. Лишь затем она обратила внимание на машущую ей троицу.

— Марьян пришла! — выкрикивала одна из подруг, круглая брюнетка с незатейливым лицом, не предлагающим взгляду заинтересоваться какой-либо чертой. Как часто бывает, их владелицы компенсируют отсутствие обаяния чрезмерной бойкостью. Так и Эдита пыталась играть в компании роль заводилы, на деле же походила на вечно суетную, самую громко хохочущую, излишне жестикулирующую особу. Две другие, Маша и Инга, возвышались над ней подобно пикам в руках бочковатого солдата. Эти тощие, темно-русые недотроги, слишком рано причислившие себя к миру искусства, были из тех, что, нахватавшись поверхностных сведений, спешат с ученым выражением поразить ими всех. Карину забавляло сравнивать их фанфаронство с пекущимися эклерами, полагающими, что раз они в духовке, то точно взбухнут до нужного размера. Но вот беда, нарушение условий готовки, и они сдуваются! И если Маша глубоко верила в свою многогранную осведомленность, что ярко показывала ее деланая статность, то Инга лишь поддалась ее влиянию, и всячески перенимала манеры зазнайки.

— Мы думали, ты опять бросила нас, — с поддельным укором произнесла Маша. — Госпожа Арфения сильно ругалась?

— Скорее, я ругала Вагнера, а она по долгу профессии протестовала. Но опоздала не только поэтому. Вы только что пропустили рондо с «Нивой» в моем исполнении. И задала же я им трепку! Даже запахло жженной резиной, так резко они смылись.

— О чем ты? — недоуменно спросила Инга.

— Двое гадов решили со мной познакомиться, пришлось повторить несколько раз мой им рефрен.

— Расскажи подробнее! — восхищенно взвизгнула Эдита, выскочила из неспешно идущей линии подруг, повернулась к ним лицом, и зашагала спиной. — Как ты их проучила?

— Просто высказалась о них и им подобных. Жаль, не полностью.

— Опасная женщина, — заметила Маша. — Карина Паллада, гроза троянцев.

— И как тебе не страшно воевать без разбора? — воскликнула Эдита. — Честное слово, давай разделим твою буйность на нас четверых. И нам достанется немного наглости, и тебе полегчает.

— Ты совершенно права, — кивнула Карина. — Что может быть хуже знать свой недостаток, мучиться из-за него, и не уметь победить? Но что еще страшнее — когда изучаю биографии знаменитых людей, невольно пытаюсь хватать все их качества.

— Правда? — Маша выдала бесхитростную ухмылку, подтверждающую несомненное согласие со всеми мыслями командирши. Если Карина пихает в себя все черты успешных людей, значит, так правильно. Впредь остальные тоже будут так делать.

Карина заскучала. Не выговорившаяся в деканате, она хотела продолжить размышления о смыслах древних мифов и средневековых песен, искажавших и принижавших роль женщин с тех незапамятных времен.

— И чьи же качества ты хватаешь? — поинтересовалась Инга. — Бритни Спирс, Агилеры, Кидман?

— Дурочка ты! — вспыхнула Карина. — Сколько раз вам говорить, бросьте этот мейнстрим! Хватит жить секундой! По-твоему, виляющие бедра и голосок, похожий на стон во время секса, здорово? И правда, я попусту бьюсь об стену; никогда женщины не займут полноправного положения. Те, на кого нужно бы равняться, трясут грудью в объектив, а все остальные берут с них пример. А знаете ли вы, милые мои бабочки-однодневки, таких женщин, как Кристина Пизанская, Дидона, Жорж Санд, Айн Рэнд? Вот, чьи качества нужно хватать. Только не вздумайте обвинять меня в феминизме. — Отдавшись упоению выплеснуть хранящееся в ней возмущение, Марьян все возвышала голос, не обращая внимания на прохожих. — Все это я говорю только потому, что уверена — каждый человек обязан трудиться изо всех сил, чтобы когда-нибудь иметь счастье быть полезным своей стране. К нам, армянским женщинам, это относится вдвойне. Слышите? Во сто крат! Почти все мы не участвуем в строительстве государства, не работаем, не создаем, а лишь сидим за спинами мужей. Итак, наш маленький народ уменьшен еще вдвое, поскольку заблуждения не дают нам приносить ему пользу. Как если бы в войну с нацистами женщин отстранили от работы на заводах, не принимали в партизаны, потому что это неприлично. Не знаю, как вы, а я не собираюсь делить участь ассирийцев, езидов и цыган. Моя страна останется после меня, и раз уж я пришла в этот мир, то не для уподобления ни пустым танцовщицам вроде тех, из клипа Бенни Бенасси, ни забитым комплексами бедняжкам, как вы. Нам, армянским женщинам, нужно как никому освободиться от гнета предрассудков, заваливших нас по горло. — Она быстро провела указательным пальцем по горлу. — В действительности, наше положение мало чем отличается от положения Советского Союза в три часа утра двадцать второго июня сорок первого года. И когда случится война — последняя для нас — мы или отвоюем право зажить, наконец, мирно, или нас погубят, как Византию. Эта война заберет всех мужчин от детей до стариков. Как женщины собираются после этого восстанавливать страну, не имея в голове ничего, кроме навыка вкусно готовить и умело сервировать стол? Не бойтесь исполнять мечты, но пусть эти мечты будут основаны на верных вещах, а не на ублажении тела или безответному служению пышному застолью. Не бойтесь откладывать замужество, не теряйте дни и годы на кухне, не бойтесь дать отпор родителям, когда они тащат вас в гости; скажите, что заняты обучением. Поверьте, никакой пользы от просиживания скольких-то часов у кого-то в гостях нет. Это один из тяжелейших наших предрассудков — верить в сплоченность, если она исходит из необходимости. Не верьте в льстивые улыбочки этих рож, плевать им на вас, они лишь соблюдают обряд. Неблагодарный обряд, где мальчики, которым убегать бы от милиции, вылупившись, слушают взрослых и боятся пискнуть не то, а женщины — что, женщины, никто их не заставлял такими рождаться. А теперь сосчитайте количество часов в неделю, проводимое за готовкой, мотанием по магазинам для дома и других, и сидением в гостях с перекошенным от застывшей улыбки лицом. И спросите себя, для того ли человек пришел в этот мир? Отдать всю вложенную в него для созидания силу дурным представлениям, где твоей порядочностью лишь пользуются? И так вся наша жизнь, пронизанная искусным самообманом, от которого отказаться невозможно, иначе станешь изгоем вроде меня.

Всегда воспламенявшаяся от малейшей возможности высказать свое мнение, Карина не замечала смущенных взглядов, неодобрительных реплик прохожих, просто блуждала без оглядки, обволакиваемая экстазным соединением двух чувств — негодования и удовлетворения от его выплеска.

Так подруги дошли до лебединого озера и направились вверх по улице Терьяна, пока их внимание не привлекли двое статных мужчин, ступавших им навстречу с неспешным покачиванием. Один из них, в серо-коричневом твидовом пиджаке нараспашку, из-под которого сияла белоснежная рубашка, широких джинсах насыщенного синего цвета с короткими продольными порезами, и с непроглядно-черными волосами, медленно обернулся к компании с выражением шутливой заинтересованности.

— Извините, девушки, кто у вас главная? — произнес он, тут же прорезав чуткий слух Карины проскользнувшим акцентом. Впрочем, такой говор мог сойти и за диалект.

Обернулась только Карина, бросив в прохожего короткий свирепый взгляд. Она пребывала в том состоянии, когда бушующее внутри пламя, начиная понемногу угасать от отсутствия топлива, ищет в качестве такового любой внешний признак. Привлекательный себялюбец оказался весьма кстати. Она повернулась к подругам и хмыкнула с презрением:

— Смотрите, он считает себя Казановой или Ловеласом, но не имеет ни малейшего представления, кто они такие. Ну, порази нас чем-нибудь невероятным.

— Получил ответ? — усмехнулся второй мужчина, в кремовом строгом пиджаке и сияющих лакированных туфлях.

— Ошибаешься, красавица, никакой я не Ловелас и Казанова; и хоть тебе не терпится вогнать меня в грязь, но вынужден тебя разочаровать — я знаю их обоих.

— Ты, ошибаешься ты. Как все недалекие, и не знающие самих себя, полагают, будто умеют все. Нет, друг мой заокеанский. Говори, что хотел.

Как Эдита ни дергала ее руку, а Маша испепеляла сурово-умоляющим взглядом, одернуть Карину от еще одной взбучки было уже невозможно.

— Вами владеет тщеславие, создает ощущение нахождения на высоте, когда на самом деле вы не выше вон того таксиста. Посмотри, он даже не потрудился сменить домашние тапочки. Жду, американ бой, начни очаровывать красивую девушку.

Мужчины не сразу нашлись с ответом. Они обменялись короткими ошарашенными взглядами, думая над немым вопросом, что за ненаглядный фрукт так смело набросился на них.

Первым заговорил мужчина в кремовом пиджаке.

— Уважаемая девушка, если наши слова каким-то образом задели вас, прошу нас извинить. Но со своей стороны я требую от вас вежливости. Вы не знаете, кто этот человек. Он всего лишь задал вам вопрос.

Второй с нескрываемым изумлением таращился на Карину. Десятки чувств, сотня вопросов смешались в нем. Все, кроме смущения.

— Как ты узнала, что я из Америки? — выдавил он.

— Мне по избранной профессии надлежит разбираться в голосах.

— Ты музыкант?

— Не обращайтесь ко мне на «ты». Мы не воевали бок о бок за Арцах. Идем, — обратилась она к подругам. — Я надеялась хоть на какое-то разнообразие от человека из Америки. Но нет, все одинаковые, корыстные властолюбцы.

Карина разочарованно свесила голову, и зашагала дальше. Подруги семенили следом, бросая украдкой взгляды на застывших, пришибленных невиданной дерзостью мужчин. На перекрестке с проспектом Саят-Новы Инга нарушила молчание:

— Ты сумасшедшая. Ты просто… не нахожу слов.

— Верно, — подхватила напуганная Эдита. — Зачем грубить всем без разбора? Когда-нибудь навлечешь на себя беду таким поведением.

— Как можно не нагрубить слабовидящему, если он упорно отказывается надеть очки? Твердит тебе: «нет, это не я слепой, это мир размыт!»

— О чем ты говоришь!? — сокрушалась Эдита.

— Господи, я чуть с ума от страха не сошла! — воскликнула Маша.

— Никто не хочет признавать свою ущербность, признать в себе примата, — рассуждала Марьян будто сама с собой. — А как побороть то, чего, по-твоему, не существует? Все забыли, что за чудо человек, и какие феномены может творить.

— Что за глупости! А ты не хочешь признать, что ворчишь без оглядки как старый маразматик? — парировала Маша. — Нет никого, с кем бы ты не поругалась. Мы, твои подруги, забудем любую обиду, но ругаться с незнакомцами — это не только глупо, но и опасно.

— Глупо, опасно. — Карина вновь заскучала. — Обида. Ты права, я ворчу как старый дед.

— Знаешь, в чем твоя беда? — сказала Инга спокойнее. — У тебя внешность слабой девушки, а душа воина.

— Предлагаю дать Карине кличку «Размик». Что скажете?

Подруги тускло усмехнулись.

— Думайте, что угодно. Завтра вы вернетесь к своим делам, опуститесь еще на один шаг в сторону вашей смерти, а я… — она вздохнула. Как всегда после бесплодных, истощающих споров, все вокруг смеркалось, мир терял краски, а беснующийся внутри крестоносец ложился на землю, снимал панцирь, и закрывал глаза. Понимая, что времени на отдых мало, скоро битва возобновится дома, а потом завтра, и так всегда, ей хотелось остановить мгновенье умиротворения, редкую частичку спокойствия в ее бесконечной войне с миром, абсолютно безнадежной.

Карина проехала в тесной маршрутке, борясь с желанием броситься на иссохшего, безобразного водителя в скомканном шерстяном свитере, заросшем бурьяном катышек. Один взгляд на него навевал ужас от понимания всей низости, в которую способен загнать себя человек.

***

Душевное дребезжание усилилось дома спустя час одинокого пребывания. Обычно с четырех до пяти часов матери не было дома, она либо обходила близлежащие магазины, либо сидела у соседки за чашкой кофе. Иногда Карина заходила к соседке и торопила мать домой, но сегодня ей особенно опротивело все то, с чем она сталкивается каждый день. Чувство жалости к матери, скованной рутинными и изматывающими домашними делами, бесконечными приемами гостей, походами по гостям и связанными с ними заботами, чьей единственной отдышкой является предвечернее чаепитие у подруги под скучнейшие темы о ценах, мастерстве тех или иных портних, помощи или бесполезности различных лекарств при скачках давления, призывало Карину помыть за нее посуду, чем она и занялась несколько минут. Затем села за письменный стол своей спальни, достала учебник по резонансному пению, и на несколько минут окунулась в чтение. Мысли никак не собирались вокруг книги, перескакивая с советов госпожи Арфении на двух оскорбивших ее негодяев, и вновь сходясь на искаженности всего окружающего.

Как все подло, лживо и притворно, думала она, захлестываемая приливами возмущения. Предрассудки, искаженные толкования, неверные обобщения и преступные упрощения таких необъятных понятий, как человеческий мир и человеческие отношения, приводят в итоге к закостенению общества и остановке его развития. Его смрадное дыхание чувствуется все невыносимее с каждым однообразным днем. Куда ни обратись, всё одинаковые одеревенелые, помертвелые лица, с бегающими в поисках тепленького уголка глазами, либо уже нашедшие его, и озирающиеся хорьковыми взглядами, как бы не лишиться уютного мирка, в котором не нужно прикладывать усилий, менять устоявшийся образ, будь то неспешная послеобеденная прогулка, или пристрастие к загородным поездкам. Каждый загнал себя в клетку, мягкую или удушливую, но всегда запертую. И чем выше статус человека, тем золотистее отведенная ему клетка. И он с великой радостью прыгает в нее, зная, что здесь ему не придется дрожать за будущее. Самый сильный инстинкт — страх смерти — преодолен. Вот тебе и хорошая зарплата, лицемерная свинка, ты лишь делай, что я скажу. Взамен уберегаю тебя от жизненных бурь, отгораживаю от ужаса твоей трусливой сущности, а именно необходимости бороться. Со временем ты и позабудешь о своей ничтожности, возомнишь себя дельным, ловким, рассудительным. Разумеется, когда-нибудь настанет день, когда кто-то, проходя мимо, шутки ради захочет выломать твой замок, и вытолкнуть тебя на свободу. О, как ты затрепещешь! Не привыкший к холоду, ветру, выгнанный из уютной крыши, ты мигом поймешь всю свою никчемность. Так не высовывайся, выполняй поставленные задачи, и надейся не попасться на глаза этому шкодливому вольнодумцу, забавляющемуся выталкиванием узников.

Карина сама не могла объяснить причину столь сильного страха прожить жизнь так же, как все. Где она, если не в ужасном Стиксе, несущем очередную жертву в царство мертвых? Лишенная всякой возможности даже не приобщения к миру, но хоть прикосновения к нему. Два человеческих начала — животное и духовное — в равной степени требовали удовлетворения своих потребностей, упорно и рьяно. Первое стремилось насладиться всеми жизненными благами, испытать все многообразие предложенных человеку ощущений, желало на своем примере доказать всему миру, что способности женщины, ее сила и умения не ограничены лишь тем, что неразрывно ей принадлежит — ее телу; что она обладает разумом, достойным такого же места в истории, как мужской, что примеры Маргарет Тэтчер, Елизаветы Первой, Мэрил Стрип и Коко Шанель вовсе не исключения. Не сложись история так вопиюще нелепо, и будь у женщин равные права не последние сто лет, неизвестно, сколько великих фамилий внес бы «слабый пол» в мировую летопись. Это начало ужасалось смерти, если к ее приходу так и не познает всех земных радостей, не утвердив попутно свое имя в каком-нибудь почитаемом списке. Второе начало призывало посвятить всю себя служению своей родине, обезличив себя как личность. Оно утверждало недопустимость траты сил и времени на первое, на всякое действие, имеющее мгновенные последствия; ему нужен простор, безбрежный для человеческой жизни, масштаб не только нынешней Армении, но и всех отведенных ей лет. Оно осознавало свою ничтожность, не боялось смерти и не презирало, а просто отвергало ее как событие. Для моей страны, думала Карина, меня и так не существует, я не нужна ей как Карина, стремящаяся к земным благам, а нужна как личность, целиком приобщенная к ее интересам. Я, мы все, как капли дождя для Севана. Мелея, он нуждается в нас. И мы, эти капли, холодные или теплые, острые или крупные, яростные или грибные, падая вдалеке, не наполним его. А упав в его гладь или рядом, мы поспособствуем поднятию его уровня, а значит, сохранению его и продолжению в нем жизни. Но ни в том, ни в другом случае ему не важны типы, характеры, вкусы и предпочтения капель. Он поглотит всех одинаково, и каждая внесет одинаковую, значительную для себя, крохотную для него, лепту. Конечно, есть «Боудикки» вроде Вардана Мамиконяна, защитившего армянский народ от уничтожения и обращения в зороастризм, буквально спасшие всю страну. Другой ее кумир — Вазген Саркисян — олицетворял отвагу и преданность родине именно в том «обезличенном» виде, какой казался Карине наиболее искренним и верным.

Оба этих начала поднимали в ней неистовые волны устремлений к обеим идеям, но те натыкались на бесчисленное количество преград в виде ежедневных «накрой на стол», «брось это», «прекрати болтать глупости», «тебя никто не спрашивал», «ты заставляешь нас, твоих родителей, стыдиться тебя», и им подобным высказываниям, действующим на Карину как удар головой об угол дверцы полки, мгновенно вызывающий необъяснимую слепую ярость.

Вспомнив эти высказывания, она резким движением отодвинулась от стола, вскочила на ноги, и принялась мерить квартиру беспокойными шагами. В прихожей она остановилась у шкафа с зеркалом во весь рост, и принялась внимательно разглядывать себя. Какая я? О чем говорит мой взгляд?

Она смотрела на себя, в антрацитово-черные глаза с чуть приподнятыми внешними уголками, придающими взгляду мерцание холодной насмешливости; здоровые, с графитовым отливом, волосы, образующие мягкие волны на острых, спортивно-широких плечах. Тонкое лицо светло-миндального цвета, правильный овал которого нарушал квадратный, чуть выпуклый подбородок, никогда не оставалось без пристального внимания, восхищенного или завистливого. Худоба и тонкие руки увеличивали средний рост. Карине нравилось ощущать плавное движение ног во время ходьбы, четко очерченную, но без резкой впадины, талию, спокойные подъемы высокой груди в такт с легким дыханием, гибкие, почти танцевальные движения. Она твердо ощущала малейшее движение тела, управляла им легко и изящно. Под гладкой, гибкой шеей выглядывали тонкие пластинки мышц, сходящиеся у округлого выступа гортани. А ресницы? Кто бы поверил, что они настоящие? Их пушистую густоту видно издалека; окаймленные ими, без того большие глаза кажутся еще больше; их пиратская — как прозвали подруги, придав однажды схожесть энергичных взмахов ее ресниц с развевающимся пиратским флагом — чернота, подчеркивающая ее лютую уверенность, и презрительное сияние глаз, как ослепительная луна в черную ночь. Свой нос она сравнивала с носом Давида работы Микеланджело, а ровную, слегка приспущенную у межбровья линию бровей — с бровями того же Давида, но работы Бернини. Ей доставляет необъяснимое удовольствие не просто указывать окружающим на их пороки, но безжалостно их вскрывать, утаптывая жертву в толще стыда, нравится при этом как бы парить над ней. Она не могла объяснить источник этого чувства превосходства, понимала, что для всех является не больше рядовой студентки, цветущего подростка, совершающего в этом возрасте множество глупостей и позволяющего себе массу лишнего. Но откуда-то из пучин ее души, скрытое так глубоко, куда ей еще не удалось добраться, взвывало это непонятное желание вспарывать правду самым жестоким образом, наслаждаться видом покоробленных от злости, недоумения, смущения, стыда, лиц, вызывать в них потрясение. О чем бы ни велись споры, Карина была непоколебима в своей правоте, и ее еще больше озлобляло заведомо несерьезное к ней отношение.

Неожиданный скрип входной двери заставил ее содрогнуться и отскочить от зеркала. Вошла мама, окинула Карину торопливым взглядом, и словно опомнившись, поздоровалась.

— Что ты тут делаешь?

— Так, смотрела на зубы.

— Когда пришла?

— Минут двадцать назад.

— Скорее, вымой зелень и нарежь овощей и картошки, пока я умоюсь. Нужно сделать салат и горячее, к нам едут Балаяны.

Едва сбросив ботинки, мать спешно зашла в ванную. Из закрытой двери донеслось ее приглушенно-напряженное: «быстрее, времени мало!» Жалость к бедной самоотверженной матери, всегда неизменно заставляющая Карину наступить на горло своему возмущению и помогать ей, в этот раз не сработала. Она осталась на месте, рисуя в голове план наименее болезненного отпора. Ей вдруг захотелось пристально оглядеть лицо матери, всмотреться в каждую линию ее округлившегося, бесформенного тела, понять, как выглядит человек, целиком отдавшийся служению родственным интересам, незыблемое первенство которых ей внушалось с самой юности. Как выглядит человек, отвергнувший себя, обязанный угождать и умилостивлять малейшие пожелания своего окружения? Наверное, так, как ее мать. С вечно бегающими глазами, стремительно прыгающими от одного дела на другое мыслями, сумбурными речами и суетными действиями. Каждый час ее расписан, львиную долю ее времени отнимают приемы гостей и походы по ним, а также разного рода услуги близким, считающимися таковыми формально, но совершенно не такие по отношению к ней. Конечно, все они ласковы и любезны, красноречивы и преданы во время встреч, но меняется день, меняются субъекты этих сладострастных речей, мама так же надрывно старается всем угодить, и так по нескончаемому циклу. В чем-то мир мамы схож с представлением Карины об «обезличенной» преданности родине, но лишь в масштабе одной семьи.

Отворившаяся дверь едва успела открыть проем для выпрыгнувшей оттуда матери.

— Ты чего стоишь, как памятник? — набросилась она на дочь. Карина нахмурилась еще больше.

— Какие еще Бадаляны едут к нам?

— Балаяны. Двоюродная сестра твоего отца. Делай, что я говорю, помоги маме.

— Ох, мама, не волнуйся так. Зачем эти судороги? Ты даже не спросила, как прошел мой день.

— Замолчи! — оборвал ее голос из кухни. Очевидно, мать отчаялась призвать дочь к благоразумию. — Не хочешь помогать, хоть не мешай!

Карина последовала за матерью широкими, громкими шагами, схватила несколько луковиц, и принялась озлобленно чистить.

— Мне жалко тебя, мама, — процедила она. — Всю жизнь, за всю мою память, ты ни разу не пошла в кино, в театр, отмахивалась от моих рассказов про композиторов. Зато ты мастер готовки, от твоих блюд все без ума, поэтому и ломятся толпами к нам домой. Но ведь это все обман. — Она выложила луковицы на доску, и стала грубо резать их, ударяя нож об доску с пронзительным стуком. — Эти Бадаляны объявляются только тогда, когда мужу моей тетки кажется, что давно он что-то не пил. Я могу поминутно расписать весь сегодняшний вечер. Всю пьяную болтовню, выдаваемую с видом великих мыслителей. Его жена и дочь будут сидеть с идиотскими улыбками, кивать, когда надо, и иногда вскакивать, предлагая тебе помощь в смене посуды, ожидая твоего отказа: «нет, что вы, милые, отдыхайте, мне совсем не сложно!». Тогда они, с сокрушенными лицами, сядут обратно, глядя исподтишка на главу семейства: «видишь, властелин наш, мы проявили заботу». А ты продолжишь скакать возле них, скрывать боль в спине, ногах, проклинать мысленно этот нескончаемый алкоголь: «когда же ты закончишься, чтобы они свалили!». А в конце ты, изнывающая от болей в суставах, будешь упрашивать их остаться, потому что они просто обязаны попробовать торт, который ты пекла всю ночь.

— И в кого ты пошла такая дикая эгоистка, — скорбно отвечала мать, разрывающаяся между необходимостью провести с дочерью обстоятельную беседу, и скорее готовиться к приходу гостей. Она выбрала второе, поскольку не могла себе позволить выбрать первое, пока не исполнено второе. — Они наши родственники, твои близкие. С таким отношением ты растеряешь всех. А самое ужасное — это то, что в твоей невоспитанности винят нас, родителей.

— Ты боишься совершенно не того, чего нужно, — парировала Карина. Чтобы немного смягчить жесткость к матери, она стала нарезать усерднее. — Расскажу короткий исторический случай, если, конечно, ты найдешь возможным уделить дочери две минуты.

— Говори!

— Однажды два друга, Бетховен и Гёте, прогуливаясь по Теплице, заметили впереди императора Франца со свитой. Бетховен предложил не сворачивать, а идти прямо, поскольку они выдающиеся личности, а те всего лишь одни из многих тысяч баловней судьбы. Гёте ужаснулся его поведению, и когда они поравнялись со свитой, Гёте снял шляпу и отвесил низкий поклон, Бетховен же прошел сквозь них, даже не моргнув.

— Что ты хотела этим сказать, что ты не хуже Бетховена?

Вместо ответа Карина лишь тяжко вздохнула.

— Я не останусь с ними. Я буду в городе, вернусь после их ухода и помогу тебе.

— Что ж, хочешь очередного скандала с отцом — дело твое.

— Мама, прошу, не пугай меня. Скандалы, — она презрительно хмыкнула, схватила партию огурцов, и так же необузданно налегла на нее. — Та формула жизни, в которую вы верите, и завела нас в это бедственное положение.

— Ты, по-твоему, бедствуешь?

— Я говорю о всей стране.

Приготовление салата отняло у Карины не больше десяти минут, так быстры и вышколены были ее действия. Пока мать возилась с мясом, она умылась, закончила сервировку стола, и побежала в коридор.

— Я пошла!

— Куда? — с раздражением спросила мать, не поднимая головы.

— Куда-нибудь.

Ей не терпелось скорее сбежать, не встречаться ни с Балаянами, ни, тем более, отцом, с которым отношения за последний год рушились безвозвратно. Большими, размашистыми шагами, словно пытаясь ускорить вращение планеты, Карина дошла до остановки, запрыгнула в первую же маршрутку, и спустя десять минут тряски в удушливом салоне вышла на Проспекте Маштоца около вечного магазина «Гранд кенди». Желание шагать, идти неизвестно куда и искать непонятно чего выросло в ней в потребность. Она продолжила спускаться по Проспекту таким же энергичным шагом, и с небрежно покачивающимися руками. На улице Исаакяна ей тут же разрезало вид что-то новое. Поискав глазами несколько секунд, она увидела в нескольких шагах от кинотеатра «Наири» новую вывеску, красующуюся на фасаде дома. «Ночной клуб «Каллиопа», — прочла Карина, а на тротуаре перед домом деревянная доска с крупными белыми буквами: «Центр ночного притяжения».

Ноги повели ее прежде, чем решение сформировалось в голове. Карина толкнула дверь, и оказалась в полутемном тесном коридоре, с отделанными бархатом стенами и зеркалами. Справа зияла широкая гардеробная, после нее коридор обрывался, и открывалось просторное круглое помещение в два этажа. Наверх вела изящная винтовая лестница у края, тонкая балюстрада второго этажа из прямых серебристых перил вся переливалась в приглушенном освещении. Широкий балкон распластался на двух толстых колоннах, служащих также границей танцпола и барной зоны. Карина огляделась; в глубине зала у бара сидели боком к стойке, за вялой беседой, двое рослых человек. Она направилась к ним.

— Вы кто? — спросил один, подозрительно нахмурившись.

— Мне нужна работа. Я хорошо пою.

Скрывая высокомерное пренебрежение, мужчины обменялись короткими взглядами, придя мысленно к некому негласному согласию.

— Девочка, нам не нужны певицы, у нас свой ди-джей. — Один, выглядевший главным, несколько секунд с интересом разглядывал молодую особу, затем, придя к какому-то выводу, перевел взгляд на второго, и снисходительно обратился к Карине, глядя при этом на друга. — И потом, ты молодая красивая девушка. У тебя наверняка отец и, может, братья. Не нужно тебе проводить здесь ночи. Выйди, пожалуйста, ты находишься в частном закрытом месте.

— Спасибо, конечно, за заботу, но думай лучше о себе. Если тебе жалко пятьдесят тысяч драм, то спешу успокоить — я и не думала просить зарплату. Вы ведь только открылись? Большинство клубов города играет записанную музыку. Так можем разнообразить формат живым исполнением. На западе это в моде, и вы очень скоро оправдаете надпись на вашей вывеске.

Ей показалось на миг, что мужчины засомневались. Чтобы подкрепить свои доводы, она добавила:

— За мой голос не волнуйтесь, я оттачиваю его в Консерватории.

Второй выжидательно косился на первого. Но это была лишь попытка скрыть замешательство, попытка вписать нарушившую их стойкое убеждение о порядочных женщинах как кротких созданиях, не осмелившихся бы так бесстрашно войти сюда и почти ультимативно требовать работы, в их жизненную философию. А поскольку их философия заключается в том, что порядочная девушка ни за что не заговорит первая с незнакомцем, не позволит себе такой дерзости, как остаться без присмотра отца, брата, и тем более не задумается устроиться певицей в ночной клуб, то довольно скоро ошеломление качнуло в сторону вполне определенных мыслей.

— Сколько тебе лет? — вкрадчиво спросил главный. Интонация не оставила сомнений — ее приписали в разряд гуляющих девочек, в отношении которых нет никаких этических норм. Чуя грядущее унижение, Карина приняла свой обычный облик:

— Что, я для вас слишком смелая? Конечно, проще отнести к испорченным всех, кто хоть чем-то не соответствует вашему неолитическому мышлению, чем признать свою ошибку.

— Лучше оставь свой телефон, мы свяжемся с тобой вечером.

В кармане Карины оставалась пятисотдрамовая банкнота, припасенная для проезда. Она вынула ее и бросила к ногам главного со словами:

— Сходи в зоопарк к бабуинам, полюбуйся на своих сородичей. А ты, его прыщавый пудель, продолжай так хорошо преклоняться перед своим господином.

Она не слышала ничего из их угроз, и когда, сдерживая гнев, свернула на Проспект в сторону Площади Республики, то поняла, что домой придется идти пешком. Тем лучше, немного успокоюсь. Обида и бессильная злоба на свою необузданность, на повсеместное скудоумие и глубочайшую замкнутость плескались в ней кипящими волнами безысходной горести. Как спасти свою судьбу, если малейшее отступление от «нормы» хоронит тебя самыми унизительными эпитафиями? Что же мне делать?

Ласковое апрельское солнце щедро разливалось по сухим, удушливым улицам, разбрасывало серебристые блики на металлических крышах. Достаточно одного взгляда на их потускневший от старости и ржавчины вид, чтобы понять устрашающую глубину охватившей страну нищеты. Нет, с голода не умирают, но лишь благодаря диаспоре, чья спасительная помощь затрагивает почти всех, от семьи и до строительства объектов государственной важности. Да, с недавних пор забурлило строительство, зажатая блокадой и маячащей возможностью войны, Армения напоминает Карине тощего мальчишку, впервые ступившего в спортзал, и только начавшего разминку. Он мечтает обрасти мускулами, твердо стать на ноги, но его тренер, тщеславный самодур, намеренно дает мальчишке неверные задания, чтобы взять с него как можно больше занятий. Моя бедная старушка, в тебе больше нет сил противостоять этой заразной саранче, теперь она проникла в твою кожу. Неужели арцахский подвиг был последней славной страницей твоей истории? Ведь тебя разъедают собственные граждане. И если верхушка делает это осознанно, поскольку является не более, чем роем тщедушных хапуг, понимающих и преследующих лишь голубые мечты о больших машинах и фланировании в сшитых на заказ костюмах, то остальное население неосознанно изувечило весь смысл, всю прелесть и содержание армянской традиции, бережное обращение с которой сулит одно счастье, а головотяпское порождает все окружающее Карину бедствие. Мы превратились в орден иезуитов собственной культуры, как эта растоптавшая истинный смысл христианства секта, у которой общего с Христом разве что название. Как можно не понимать, что нынешние нравы душат всякую инициативность в молодом человеке? Энергию и запал, заложенные самой природой для развития? Ведь каждое поколение вносит что-то новое, иногда улучшая жизнь, иногда усложняя; но тем не менее, движение непрерывно, оно предусмотрено Божьим замыслом. Результатом же этих извращенных нравов стали несчастные подростки, пугливо косящиеся на взрослых, трепещущие над каждым своим словом, неуверенные ни в чем, кроме того, что обязаны быть послушными. Углубляясь в размышления, Карина пришла к выводу, что изувечивает молодежь не воспитание как таковое — ведь вряд ли взрослые желают ей зла — а ее форма. Она много раз испытала на себе эту воображаемую нагайку в виде «молчи, когда не спрашивают», «оставь свое мнение при себе», «я запрещаю тебе» и прочих высказываний, развивающих у человека мысли о собственной неполноценности. Затем он незаметно для себя заимствует общепринятые мнения и порядки, уничтожая в себе всякую инициативность, тешась тем, что это поможет исправить его мнимое душевное уродство, вложенное в него беспечными действиями искренне любящих взрослых. В итоге получаются полчища одинаковых, однобоких и узколобых парней и девушек, не способных ничем оживить общество.

Так, кружа по городу в болезненных раздумьях, подавленная непреодолимой тоской, она прошла подернутую строительной пылью эспланаду Площади Республики, где активно шли работы по переустройству центрального овала и тротуаров. Карина убежала от этой царапающей слух какофонии в сторону кинотеатра «Россия», выглядевшего так, будто гигантскую салфетницу накрыли бетонным полотенцем. Здесь она чуть успокоилась, и только сейчас почувствовала усталость. Из дома я вышла больше часа назад, гости были на подходе; путь займет еще около часа, значит, я вернусь в самый разгар застолья.

Несмотря на мучительные калейдоскопы чувств, Кариной постепенно овладевало спокойствие, неизменно навеваемое прогулками по Еревану. Наверное, никогда прежде она не была так сильно оскорблена и расстроена, но стоило ей поднять взор на огромную салфетницу, угловатые купола землистого цвета Собора Святого Григория Просветителя, устремленный в небо меч Зоравара Андраника, восседающего на двух конях и посвятившего себя их объединению, как мысли ее мгновенно перевернулись. Карина поняла, и, кажется, не в первый раз, что сегодня ее страна независима благодаря именно тому свободолюбию, к которому она так тяготеет. Оно не могло исчезнуть, иначе мы бы не прожили двадцать пять веков, оно просто задушено нашим же заблуждением. Нас уничтожает не враг и не тяжелое время, а наша необъяснимая забывчивость, вследствие чего мы отступаем все дальше от присущего нам, и поддаемся животному стяжанию вкупе с самоуничтожением. В этом можно убедиться, заглянув в любой двор, и проследив, как говорит и как мыслит растущее поколение.

Усталость все сильнее напоминала о себе ноющей ломотой в ногах. Чтобы отвлечься, Карина неустанно разглядывала старые самодельные дома с заржавевшими столбами оград, кое-как устроенными крышами из покосившегося шифера, пробивающие асфальт непримиримые сорняки, выцветшую почти полностью дорожную разметку, бродячих псов, пугливо отскакивающих от своей мусорной трапезы при ее стремительном приближении. Карина не сбавляла ход, стараясь не думать об усталости. Мысли вернулись к событиям в «Каллиопе», породив еще одно дремавшее в ней опасение. Если своими силами невозможно устроиться никуда, где есть хотя бы теоретические шансы на карьеру, то единственный путь — уехать за границу. И снова хлынуло уныние, выразившееся в мучительной усмешке. Скорее, из города разом исчезнут эти разодетые во все черное имбецилы, кружащие по городу верблюжьими шайками из-за постоянных плевков и сгорбленных походок, чем родители позволят Карине оторваться от них. Нет, вероятно, нужно смириться, и перестать надрывно стремиться туда, чего не достичь. Она простая студентка Консерватории, дочь средней семьи, где звезд с неба не хватают. Величайшая благодетель для ее родителей заключается в том, чтобы дочь вышла замуж за примерного семьянина, который убережет ее от бытовых неурядиц, порадует их многочисленными внуками, и в общем-то не будет вызывать никакого интереса. Еще одно наблюдение — озвучиваемые родителями желания об успешном и богатом женихе почти никогда не соответствуют действительности. Установленное в народе правило гласит, что богатство невозможно сколотить честным путем, а значит, люди, чей доход выше среднего, без оглядки причисляются к нечестивым. Так зачем же порождать мутные толки? Гораздо спокойнее прожить ровную, тихую жизнь, не привлекая ненужного внимания. И да, юношеский задор рано или поздно потухнет, нужно лишь подождать. Этим и объясняется замалчивание родителями всех проявлений дочериной натуры, уклонение от любой полемики. И снова поразительная слепота перед очевидным — купирование проблемы ведет к ее взрыву. Когда в январе 1905 года царские войска расстреляли безоружную толпу, идущую с петицией об ограничении самодержавия и преодолении нищеты среди рабочих, вряд ли кто-то думал, что этот день станет толчком к череде событий длиной в двенадцать лет, апофеозом которых станет одна из величайших в истории революций.

Итак, слушать меня никто не собирается. Понять, что мне нужно — особенно.

***

Возвращение домой могло порадовать лишь возможностью расслабить ноги и сытно поесть. Аппетитные запахи застолья доносились с порога, и напомнили Карине о зверином голоде.

— Быстрее, мой руки и проходи к гостям, они скоро собираются уходить, — спешно напутствовала мать и вернулась в гостиную.

— Я очень этому рада, — устало буркнула Карина.

Прежде, чем сесть за ужин, ей пришлось со всей напускной приветливостью перекинуться несколькими фразами с сестрой отца, ее энергичным, хоть и заплывшим жиром и напоминающим неуклюже сложенного снеговика, мужем, и невзрачной дочерью, старающейся изо всех сил изобразить крепкую дружбу с Кариной. Ее приятно удивило, когда, взявшись сменить тарелку мужу тетки, она встретила искренний, мягкий отпор.

— Не утруждайся, прошу тебя! — с улыбкой призвал Балаян. — Мне и так хорошо, а ты устала, бедняжка, после занятий. Садись, поешь.

Глаза его, обволоченные хмельной дымкой, светились поистине детским радушием. Составленные в голове Карины шаблонные образы о нем распадались с каждым его словом, каждым обращением к жене и дочери. Карине не составило труда со спокойствием исполнять приказы отца принести воды, добавить маринованных огурцов, и освежить сырную тарелку. Ее «заступник» то и дело одергивал отца:

— Дай девочке поесть! Милая, — обратился он к дочери — принеси пожалуйста, содовой. Ты ведь знаешь, где она?

— Конечно, папа! — с готовностью вскочила дочь.

После сытного ужина тяжелая усталость уступила место сладкой сонливости. Ломота в ногах сменилась приятной тяжестью, и Карина уже хотела пойти в спальню прилечь, как вдруг из дремотной пелены вновь раздался зычный баритон Балаяна, обращенный, на ее удивление, к ней:

— Вот мой старший брат Вильгельм, пятнадцать лет живет в Майами. Меня же не зовет. Мало того, ругал, когда я заикался о переезде к нему. Утверждает, что жить нужно в том муравейнике, в котором родился. Говорит, даже эти зверьки размером в полногтя не покидают своих колоний. А он, между прочим, жалеет о том, что уехал. При этом на этой неделе возглавил офис «Sun Trust» в Майами.

Мать и отец восхищенно ахнули. Далее последовал тост с долгими поздравлениями, подкрепленные пожеланиями всяческих успехов.

— Как его сын? Чем занимается? — спросил отец.

— Кто? Этот балагур Джозеф? — шутливо хмыкнул Балаян. — Сам он считает себя крайне занятой личностью, а на деле разбрасывает папины деньги, все пытается наладить какой-нибудь бизнес. Но, к чему это я. Да! Знаете, как бы здесь ни было тяжело, мне не хочется уезжать.

Он говорил долго, дискутировал с отцом о том, какие политики честнее, а какие — находятся под внешним управлением Америки. Выпили за истинных патриотов родины, живущих по всему миру. Карина могла вдоволь подтрунить над их размышлениями о таком сложном понятии, как патриотизм, исковерканным недоучками хуже армянской культуры, приведя несколько мыслей Толстого, и наслаждаться их беспомощным брыканием, но разбойничью натуру ослепил внезапно прорвавшийся в ее мрачное нутро луч. Даже не луч, а столб какого-то неопределенного озарения, перехватившего дыхание. И заражающий душевностью смех доброго здоровяка, и маленький очерк про успешного дядю, и ужасающие мысли про «червячно» прожитую жизнь, и поистине титаническое стремление к превосходству — светлые чувства соединились с темными, и, овеянные вдруг возникшим дыханием чуда, вскружили Карине голову. Не имея сил сдержаться от воодушевляющего гейзера, она приложила мобильник к уху, отвечая на мнимый звонок, и метнулась в спальню приходить в себя. Хватит бессильно хныкать на судьбу. Пора делать то, к чему взывает душа.

***

Шли дни, однообразные и наполненные тревожным унынием. После пережитого эмоционального взлета множились волнительные мысли, сменяющиеся от безысходной хандры до огульной уверенности в успехе. Мечта о переезде в Америку представлялась ей не целью, а средством добиться того, что ей не суждено здесь. Но как это сделать без разрыва отношений с родителями? Как быть с Консерваторией, можно ли продолжить учебу заочно? В конце концов, где, с кем, и как жить в стране, о которой знаешь лишь по фильмам? Думать об ожидающих ее условиях не хотелось, она не боится никакой самой суровой нужды. Ведь на еду и крышу над головой она всегда может заработать благодаря великолепному голосу и поразительному слуху. Зря я вспылила тогда, в «Каллиопе». Вот если бы эти напыщенные типы услышали, как я пою…

Она без раздумий выскочила из дома и заторопилась в клуб, раздумывая по пути над тем, сколько денег ей нужно. Нужно во что бы то ни стало устроиться на работу. Нужно жить в строжайшей экономии, заработать столько, сколько вообще возможно в моих условиях, в моей стране.

В поездке в «Каллиопу» подвижная, впечатлительная душа Карины увидела начало погони за своей мечтой. Как бесконечно далеки от нее сидящие в этой кряхтящей, насквозь обтрепанной маршрутке!

ГЛАВА 2

Через несколько дней после встречи со взрывной нахалкой Теван и Айк снова прогуливались у лебединого озера. Теван полюбил этот уютный кружок в центре города, ограниченный с одной стороны театром оперы и балета, с другой — развернувшимся масштабным строительством Северного проспекта, призванным соединить современную архитектуру с традиционной армянской. Накануне отъезда в Штаты они поужинали в одном из старейших ресторанов города, расположенном на первом этаже дома Айка. Теван помнит «Кактус» еще с того памятного раза в 99-м году, когда он, двадцатилетний студент небольшого технологического университета Орландо, потеряв отца, приехал с матерью в Ереван впервые за десять лет, чтобы дать в нотариусе согласие на продажу своей доли в родительской квартире. В том же году он отыскал Айка, лучшего дворового друга, и больше они связь не теряли. Вид старого ресторана навевал воспоминания о тех мрачных днях, когда он ощущал себя Сизифом перед лицом страшного Таната, готового накинуть на него и мать аркан вечной бедности. Не испытывая ни малейшего страха, он решил подобно мифическому герою обмануть ненавистную судьбу. Он уже тогда был намерен пойти по отцовским стопам, и стать инженером электротехнических приборов. Еще при жизни в Армении отец, инженер крупнейшего в Армянской ССР производственного объединения «Армэлектросвет», привил сыну любовь к электронике и почти экзальтированное удовольствие наблюдать, как соединение нескольких плат, проводов и полупроводников может выполнять сложную вычислительную работу.

Наевшись досыта, и пропустив несколько рюмок, друзья лениво поплыли в «Каллиопу», где шли оживленные приготовления к открытию. Каждый час, приближая вылет, усиливал грусть Тевана. Две недели отдыха на родине воссоздали детские воспоминания, возродили утерянные было те нити связи с родным городом, которые вплетены в самые глубины его сердца, и разрыв которых означал бы его нравственную смерть. Он понял, как они тонки, как легко позволить вихрю повседневности увлечь тебя, оборвав навсегда от тебя то, что когда-то тебя сформировало. Ему хотелось побыть здесь еще, хотелось вернуться одновременно во все посещенные места, и подобрать оброненную частицу любви к ним. Он заново привязался к Айку, к родному двору, ко всему, о чем остались воспоминания. Не без самохвальства отмечал, что они с Айком смогли сохранить отношение друг к другу в неприкосновенности, будто не было шестнадцати лет разлуки и различных судеб. Словом, эти двое в своем тесном кругу не стеснялись ничего.

В клубе царило оживление — официанты сновали между столами, наспех протирая их стеклянные поверхности, настройщики на сцене завершали подключение микшерного пульта, синтезатора и звуковой карты. Вращающийся диско шар под потолком разбивал лучи прожекторов на разноцветные капли и швырял по всему залу. Отражаясь от блестящих поверхностей столов, винтовой лестницы и перил, они слепящими брызгами летели в глаза Тевану, и тот поначалу не заметил того, что сразу привлекло внимание Айка, только они ступили в танцевальный зал.

— Посмотри-ка! Не та ли это дерзкая штучка?

Теван потрясенно смотрел на расхаживающую горделивой поступью возле бара, статную девушку, с блестящими от пылкой чувственности глазами, колыхающимися при ходьбе густыми, сливающимися с полумраком из-за необычайной черноты, волосами, облаченную в длинный серый тренч с большими черными пуговицами. Четкий абрис талии подчеркивал женственность, а тонкие, выдающиеся плечи добавляли напористости необычной красавице. Какие только мысли не пронеслись у Тевана в те несколько мгновений, что она остановила на нем испытующий, буравящий взгляд. Он сам не успел осознать их, понял лишь, что среди вереницы пробудившихся мужских инстинктов отсутствовал самый животный — прелюбодеяние.

— Вот так встреча, — удивленно произнес Айк. — Не ты ли посрамила нас тогда у лебединого озера?

На его лице появилась улыбка снисходительности, и одновременно некого осторожного почета, вызванного поразительной хладнокровностью девушки.

— Да, я вас помню. Простите, пожалуйста. Для меня большая неожиданность встретить здесь вас. Эти господа, — она кивнула в сторону стоящих позади тех двух парней, что в прошлый раз подумали о ней весьма однозначно, — разрешили мне подождать хозяина заведения. — Глаза ее на миг прищурились, голова чуть склонилась набок, и Теван понял, что девушку пронзила догадка.

— Если хочешь предложить самые вкусные домашние булки, то благодарю. Наша кухня полностью обеспечена.

Карина не удержалась, и прыснула со смеху. Все четверо, еще недавно уничиженные ее надменной горячностью, теперь казались архангелами-предтечами ее чаемых успехов.

— Моя просьба простая — я прошу взять меня на работу певицей. В прошлый раз ваши помощники сказали, что вы не нуждаетесь в живом исполнении, но я все же должна проявить наглость, и вмешаться в ваши внутренние дела.

— Проявить наглость в третий раз, — произнес Айк с мягкой улыбкой. Его, находившегося в самом меланхоличном расположении духа из-за скорого прощания с Теваном, тянуло на милосердие. Он пребывал в том редком состоянии, когда впавшему в тоску человеку необходимо дать успокоительный отпор тем душевным бурям, которые ее вызвали. Грядущее расставание с Теваном причиняло ему слишком большую боль, чтобы остаться равнодушным к чужой боли, а резкий контраст между той высокомерной грубиянкой, и нынешней кроткой просительницей еще раз подтвердил тезис об обманчивости первого впечатления. — Это она пришла сюда несколько дней назад? — спросил он у одного из двух работников.

— Да, именно о ней я тебе и рассказывал, — пробурчал тот.

— Это Левон, управляющий клубом, — пояснил Айк. — Ты что, правда послала его любоваться бабуинами?

Карина потупилась, виновато улыбнулась.

— И совершенно верно! — вскрикнул Айк. — Посмотри на эту картошку вместо головы, прости, господи. — И добавил серьезнее. — Нехорошо оскорблять незнакомцев. Мои люди женщинам не хамят, тебе крупно повезло забрести именно к нам.

— Да, не хамят. Мне правда, очень жаль за свою несдержанность, — повторила Карина.

— Значит, ты учишься в Консерватории?

— В отделении вокального искусства.

Айк посмотрел на нее с сожалением.

— Я действительно не могу предложить тебе работу. У нас нет формата живого исполнения. Почему не хочешь устроиться в Оперу?

Карина нашла в себе силы ответить лишь из-за признательности за то, что ей вообще уделили время.

— Как будто не знаешь, что даже для такой работы за тебя должна вступиться какая-то шишка. Извините, господа, что отняла у вас время, вела себя недостойно.

Уход ее был так же стремителен, как и появление. В воцарившемся на мгновенье молчании Тевану казалось, что он слышит крик собственного сердца, вознегодовавшего от исчезновения незнакомки. Он заговорил, глядя на Айка чуть ли не с угрозой.

— Ты ведь хотел попробовать живое исполнение. У девушки глаза пылают.

Айк колебался:

— Мне не нужна матрешка с подлянкой внутри. Или тебя сразила одна ее любезность? Такие, как она, непредсказуемы. — Сама интонация Айка опровергала его слова. Теван прочел в ней просьбу сделать этот шаг за него. Он бросился к выходу, дав себе слово пристыдить друга за столь досадную и несвойственную ему нерешительность. На улице, не понимая толком, что делает, он побежал к Проспекту Маштоца, озираясь в хрупком освещении фонарей в поисках всколыхнувшего его создания. Чернеющая фигура быстро шагала в сторону Матенадарана, единственная на всей улице, маленькое пятнышко на размытом сумерками силуэте неоценимого человеческого наследия. Ее твердая поступь и прямой стан по неведомой причине пронзали его до боли. Его сердце, приученное слушать разум, а не наоборот, вероломно вскричало и оглушило последнего, заставив Тевана погнаться за теряющейся в тлеющих желтых огоньках фигурой.

— Стой! — кричал он на бегу. — Подожди!

После нескольких окриков Карина развернулась, и застыла в немом ожидании с умело скрываемым изумлением.

— Он передумал, — выпалил Теван с такой надеждой, будто от решения Карины зависит его жизнь. — Идем, вернемся. Идем со мной, это не обман.

Заволоченный внезапно полыхнувшим влечением мозг безрассудно швырял языку приказы говорить что угодно, только бы убедить ее вернуться. Он не был способен увидеть ее засиявшие глаза, воодушевленную улыбку, безусловную готовность следовать за своим «ангелом».

— Досадное недоразумение, он имел ввиду совсем другое.

Карину забавлял выпуклый английский говор. Чтобы усмирить разболтавшегося приезжего, и самой приглушить неистовый стук ломающего грудь сердца, она спросила с напускным безразличием:

— Так я угадала, ты из Америки?

— Верно, из Майами. Тот второй — Айк, хозяин клуба, мой лучший друг. Сегодня сам не свой, беднягу расстроил мой завтрашний вылет. — Он выдал сумрачную улыбку. — Когда мы еще встретимся?

Карина боялась задать вопрос о причине столь резкого поворота, чтобы не отвратить едва нащупанную удачу, поэтому остаток пути до клуба молча шла за рослым иностранцем. Изумление стало беспредельным, когда стоявший на том же месте Айк пошел ей навстречу с благонравным выражением. Они стояли друг против друга в центре зала, Теван принялся расхаживать вокруг них, глубоко утопив руки в карманах брюк.

— По правде говоря, неплохая идея внедрить живой голос, — неуклюже выговорил Айк в попытке то ли скрыть недоверие, то ли обнесенный нерешительностью. — На каком курсе ты учишься?

— На первом, — сглотнув, ответила Карина, скованная призрачным, беспредметным страхом тем сильнее, чем участливее вели себя эти двое. Ее охватило тлетворное наваждение, их загадочная любезность казалась приманкой, увлекающей наивную дичь в смертельный капкан. Вскоре она сдалась перед внутренним трепетанием, и выпалила:

— Что с вами произошло, господа? Мое предложение и вправду вам понравилось, вот так вдруг? Или вы замыслили злую шутку с наивной девчонкой?

— Нет, нет, — отрезал Айк. — Сегодня уже поздно, скоро мы открываемся, а завтра приходи часов в шесть. Послушаем голос, решим, как быть.

Словно дохнув напоследок бесплотного ужаса, беда промчалась мимо нее, и утонула в необъятной волне эйфории.

— Приду, — подавив дрожь, обещала Карина. — Могу идти?

— Да. До завтра, — кивнул Айк с довольным видом.

— Тогда, до завтра… — Она перевела озадаченный взгляд на Тевана, не зная, что ему сказать, но тот нарочито не смотрел на нее, а бродил по залу, не вынимая рук из карманов, и время от времени перебрасываясь фразами с Левоном. В конце концов, не выстояв перед бегущими по телу мурашками, Карина почти бегом пошла к выходу, едва увернувшись от усердно склонившихся в коридоре уборщиц.

Полчаса спустя Айк и Теван сидели в кабинете на втором этаже, отделенные от заполняющегося посетителями танцпола черной габардиновой шторой. Располагался кабинет в глубине второго этажа, со стенами в полный кирпич для лучшей изоляции. Узкое окно во всю стену выглядывало на барную стойку и коридор, остальной танцпол был скрыт. Второй этаж представлял собой обширный зал с улучшенным комфортом, доступный за дополнительную плату. Мягкие диваны из нежной ткани, широкие столы из толстого стекла, на каждом из которых ожидали двухэтажные блюда с фруктами. Позолоченные торшеры с белыми конусообразными плафонами изливали теплый приглушенный свет, учтиво приглашая усесться в их лоно. В сравнении с вычурной торжественностью второго этажа кабинет Айка меркнул из-за своей непринужденности. Самое необходимое для веселой ночи — огромный стол без боковин, служащий и для работы, и для дружеских посиделок, шкаф со стеклянными дверцами для напитков, несколько стульев, и приставленный к дальнему углу диван на случай, если кто-то из друзей напьется вусмерть.

Вопросы о делах, предстоящем расставании, грустные слова и клятвы вечной дружбы ожидали своей очереди в череде тем, где главное место занимала не соотносящаяся ни с какими порядками их общества девушка, отдавшая им за недолгую встречу часть жара пылающих глаз, необузданной жажды, как им показалось, беспорядочных действий, не подчиненных одной линии, а вылетающих вразнобой подобно зарядам фейерверка.

— Много ты встречал молодых девушек в Армении, которые, не моргнув глазом зашли бы в ночной клуб и потребовали работу? Не стесняясь быть узнанными, что неизбежно произойдет? Не волнуясь за сплетни, которые неизбежно поползут в ее кругу? — рассуждал Айк. В центре стола, внутри пухлой, бочковатой бутылки, уютно плескался «Двин», коньячный эталон Айка, густо стекавший со стенок в неспешном темпе высокого качества. По мере ее опорожнения грохот музыки внизу приобретал все более размытые формы и воспринимался менее чутко, пока не стал неприхотливым фоном для их возбужденной беседы.

Острый взор Айка сразу уловил изменившееся состояние Тевана после встречи с девушкой.

— Мы даже не спросили ее имя, — заметил он.

— Я не спросил специально, — ответил Теван как-то отчужденно. — А вот ты потерялся, брат. Завтра ты меня с благодарностью вспомнишь не один раз, а когда девчонка поднимет твой клуб на первое место в городе — до конца дней будешь кормить Севанским ишханом.

Прозвучал тост за скорую встречу, пустые бокалы звонко опустились на стол, после чего друзья синхронно закурили.

— Ты влюбился, брат, — беспрекословно изрек Айк после сочной затяжки. — Как побежал за ней, ходил вокруг нас, отводил от нее взгляд. Вернее, пытался не влюбиться.

— У нас в таких случаях говорят «You are goddamn right». Но ты не был бы таким проницательным, а я — убежденным противником брачных уз, если бы все обстояло только так. Да, она поразила меня, я не разглядел в ней ни капли притворства, а только честность к нам и себе, настоящий мужской напор, какого далеко не у всякого мужчины найдешь. Если эта девушка во всем такая, какой представляется, то сложно понять, как вообще она живет в обществе. Она как будто страдает из-за того, что не может установить обществу свои правила.

— И все же, не эти прелести убедили тебя помочь ей, — закончил за него Айк. Теван откинулся на спинку, занес голову кверху, и несколько секунд задумчиво изучал потолок.

— Я вспомнил себя, — произнес он медленно. — Как стоял под дверью управляющего складом, уговаривая его дать мне товар для магазина. Когда он согласился, мне показалось, будто отец ненадолго воскрес. Мне дали товара ровно столько, чтобы забить до отказа мою пещерку. — И добавил с шутливым упреком: — А не стали вилять задницей, как ты. Мне захотелось помочь девочке, а дальше — да, пришлось отогнать этого негодяя-Амура. Какой смысл, если мы больше не увидимся?

— Жизнь — штука глумливая, — сказал Айк, многозначительно поведя бровями. — На самом деле, ничто не мешает тебе задержаться на день, дождаться девочку, и увезти с собой. Думаю, в самолет она прыгнет быстрее тебя.

— С тобой сегодня что-то не так, — нахмурился Теван. — Так выразительно куском дерьма меня еще никто не называл.

— Ааай! — кисло крякнул Айк. — Красивый богатый парень, мечта красоток! О таких, как ты, поет Макаревич в «Изменчивом мире».

— Чепуха, — отмахнулся Теван.

— Жизнью нужно пользоваться, как внезапно свалившейся на голову удачей. Подумай, насколько везунчики люди двадцать первого века. Почти всю историю население планеты издыхало от недоедания; а чтобы прославиться, нужно было обладать Наполеоновской храбростью, Магеллановской отвагой, Кантовским умом или Ньютоновской пытливостью. Сегодня ты оснащаешь целые комплексы, живешь в Майями, так гордись собой. Хватай удачу, тащи с собой красотку! Жизнь не отблагодарит тебя за жертвы, которые ты кладешь на жертвенник, они ей что мертвому припарка. Или тебе нравится ощущать себя Куллинаном на британской короне, который сводит с ума девушек, но не достанется никому? — При последних словах Айк расплылся в самодовольной ухмылке от собственного сравнения. Теван выслушал терпеливо, изредка понимающе водя бровями.

— Вот, что я скажу, брат мой, — начал он неторопливо. — Ты течешь по руслу реки, созданной твоей работой, подстраиваешь свой нрав под нравы твоих клиентов. Ведь это их правило — воспринимать жизнь, как удачу. — Он небрежно махнул в сторону зала. — Все верно, жизнь — действительно крупная удача, свершившаяся без твоей воли, а после всем остальным руководит она. Можно или удержать ее, или расслабиться, медленно поплыв по приятной реке инстинктов. Все человечество — река, каждый человек — ее капля. Ее русло подчинено законам природы, согласно которой всякое существо рождается, развивается, умирает. Говоря иначе, все мы следуем нашим позывам, то есть тому, что загорается в нас независимо от нашего разума. — При этих словах он звонко щелкнул пальцами. — Самые простые и разрушительные страсти — тщеславие и похоть — движут человеком по задумке прогресса. Ты спросишь, почему именно они? Потому что наш род очень слаб в сравнении с другими животными. Мы не обладаем ни когтями, ни зубами, ни скоростью, ни силой. Пока мы жили в природе, она рвала нас нещадно. Эволюции пришлось внедрить в нас похоть, тем самым увеличив популяцию в сравнении с другими видами, и алчность, давшую нам преимущества в виде оружия, излишков еды и орудий труда. Но ведь они требовались для нашего выживания. Сегодня же мы покорили мир, эти две страсти больше ни к чему, они лишь возвращают нас к первобытной ступени. Я же не хочу вновь становиться homo habilis, от которого меня отделяет почти три миллиона лет ежедневного труда природы над моим совершенствованием.

— Стоп! — прервал Айк. — Ты меня завел черт знает куда. К чему ты ведешь?

— Я всего лишь хочу не допустить твоего сползания в массу. Если тебе кажется, что я наслаждаюсь моими деньгами, ощущаю себя бриллиантом, — то крупно ошибаешься, брат.

— Не кажется, — отрезал Айк, начиная раздражаться. — Не забывай, мы дружим с детства.

— Я мизантроп, и чем дольше живу в Штатах, тем большим становлюсь. Мне не доставляют радость страдания людей, не радует их радость. Но мне все труднее по мере достижения успехов. Да, я не беден, все мое заработано трудом. Но если я презираю людей, то не должен ни в чем быть похожим на них. И чтобы не поддаться искушению, я создал в уме один гиф. Знаешь, что такое гиф?

— Нет, — хмуро отозвался Айк. Теван сокрушенно помотал головой:

— Деревня! Помнишь фильмы про «Гарри Поттера»?

— Ну. — Айк все сильнее впадал в уныние.

— Помнишь живые фотографии? Это и есть гиф-изображение.

— Прекрасно, я узрел истину, — буркнул Айк.

— Так вот, — продолжал Теван, игнорируя ворчливость друга. — Я представляю, будто передо мной сидит первое существо, которое впоследствии станет человеком, будет ровнять себя с богами, строить себе пирамиды и дворцы, развратничать, одновременно проповедуя смиренность, порабощать, истреблять, изводить подобных себе приматов, выдумывать догматы и законы, оправдывающие его лицемерие. В общем, плыть по течению безвольных инстинктов. И вот он, скрюченный, мохнатый, с длиннющими руками, идиотским взглядом, ищущим еды и пещеры. И я хватаю этого австралопитека за горло, отрываю кривые лапы от земли, смотрю, как он корчится, и кричу ему: «Эй, смотри, кто ты! Ты не бог! Ты ничей не властелин и не особенный. Ты тварь, собирающая орехи, так останься скромным парнем! Прекращай отбирать орехи у соседа, лучше подружись с ним, и вы оба наберете еще больше». Затем я расскажу ему про две мировые войны, голодоморы, репрессии, геноциды, террористов, рабство в Америке, опиумные войны в Китае, и спрошу: «Что ты теперь выберешь?». Поэтому нет, брат мой, не хочу забирать ее, становиться причиной раздора, я не вправе марать себя тем, что презираю. И тебе советую — души эту мразь, каждый раз, когда она берется управлять тобой. Нам с тобой — людям в хорошем положении — труднее, искушения ходят за нами по пятам.

— И любовь тоже искушение?

— Самое сильное, самое тяжелое, почти непреодолимое. На бытовом языке — снотворное для души.

— В обычном настроении я бы тебя переспорил, но сейчас мне грустно. Ты прав, брат. Пусть все идет само. Кроме того, что я, скорее всего, выиграю, взяв девочку к себе, моя совесть хвалит меня. Я помог ей, и натолкнул меня ты. — Айк подался вперед, обхватил косматый затылок друга, и крепко приложился губами к его лбу, подернутому потными вихрами.

К полуночи танцпол заполнился, музыка гремела безостановочно, тройка барменов трудилась изо всех сил. Айк и Теван вышли на улицу, с наслаждением вдыхая ночную апрельскую прохладу, и направились по Проспекту в сторону дома. Издалека они могли бы сойти за близнецов, столь одинаковы были копны их вьющихся волос, залитые смешением призрачного лунного света и блеклой желтизны фонарей, статные поджарые фигуры, движущиеся широким, тяжеловесным шагом. Спустя час они расстанутся, снедаемые невыразимым горем, повисшим глыбой на их горюющих сердцах, боящиеся предположить, когда еще они встретятся.

***

Потребовалось всего несколько минут, чтобы привести ее к Айку, но они затмили все остальные воспоминания от поездки. Самолет взлетел ранним утром, сопровождаемый бордовой полоской рассвета, мягко подсвечивавшей край неба. Черный холод небосвода медленно сменялся серо-бирюзовыми оттенками, внося в мир из иллюминатора пробуждение, предвещая новый день. Вскоре небом безраздельно овладели ослепительно-прозорливые лучи, всю ночь ожидающие своего часа, чтобы истово разлиться на землю, крыши и людей горячими потоками жидкого серебра. Одна мысль лелеяла его сердце — если она устроится к Айку, то есть надежда не потерять ее. Ее, не ведающую о причинах этой вспыхнувшей заботы к случайной встречной. Если судьба когда-то сжалилась над ним настолько, что его приняли на работу в цех сборки электроприборов, чей порог он обивал три дня напролет по шесть часов, выжидая миг встретить мастера, уберегла от отчаяния после смерти отца, жизни на грани нищеты, то наверняка она ждет от него соразмерного возмещения. Эта мысль будоражила Тевана последние годы, но глубоко укоренившаяся мизантропия не позволяла обращать внимание на людей, все казались ему одинаково никчемными, суетливо семенящими за своими шкурными потребностями. И вот девушка, с такими же взглядами в таком же положении. Судьба словно привела ее за руку к нему, и шепнула: «Ты знаешь, что делать».

И все же мне не удалось избежать этих ядовитых чар, уклончиво называемых «любовью». Где-то там внизу, среди крохотных домиков, горных цепей и выжженной земли, живет она, очаровательная девушка с высокомерным вырезом больших глаз, пухлыми полнокровными губами, строгой линией ровных бровей, отчего лицо ее обретает хмурость; проникающая взглядом в самые твои глубины, прямая до наивности, настырная до безумия. Пусть моя маленькая помощь чуть облегчит ее положение.

Рассвет загорелся в полную силу, ослепительный солнечный диск неумолимо взбирался к зениту, на вычищенном до лазурного блеска небе тянулась, как сбритая дорожка на голове, белоснежная полоса от двигателей другого самолета. Скоро он вернется в привычный рабочий ритм, а значит, есть надежда вскоре забыть мучающее воспоминание о прелестной незнакомке, оставить только приятное тепло от оказанной помощи, пусть незначительной, совершенно несложной для него, но оказанной девушке, поразительно похожей на него самого.

Тем не менее, он был вынужден с горечью признать, что отныне Карина Марьян прочно осела в его сердце, и все его мысли обращены к ней.

***

На следующий день Карина явилась в назначенное время на прослушивание. Айка и команду настолько ошарашили сила и чистота ее голоса, что хозяин распорядился перекроить график ночей, чтобы дать Карине все желаемое ею время на живые концерты. Когда команда убежала в кабинет Айка немедленно выполнять приказ, Карина дала-таки себе волю в самохвальстве:

— Ну как? Смогу я привлечь тебе клиентов?

— Шутишь? Какой я дурак, чуть не упустил такую драгоценность. Высокий голос с низким тембром — большая редкость, особенно такой чистый. Мне нужно знать лишь, насколько ты готова выкладываться.

— Мне терять нечего, если ехать — то только на всех оборотах.

— В таком случае мы все в твоем распоряжении. Выступай, сколько хочешь. Начнем со ста долларов за ночь. Если следующие два месяца увеличат поток — сто пятьдесят.

— Да, да, — отмахнулась Карина. — Теперь идем, покажешь, как все тут устроено. Мне, прежде всего, хочется увидеть вашу технику.

Айк провел Карину к музыкальному пульту, позвал Левона с ди-джеем.

— Включи любую песню. Наша Сирушо хочет оценить качество.

— Как твое имя, коллега? — обратилась она к ди-джею, толстогубому обсохшему пареньку с унылым длинным носом, и прилизанными на лбу жиденькими волосами.

— Артур, — буркнул музыкальный постановщик, смущенно отвернув голову. Пронзительная красота и очарование Карины ввергли беднягу в отупение.

— «Придите, если осмелитесь, наши трубы звучат громко. Придите, если осмелитесь, враги отступят!» — торжественно пропела Карина, чем окончательно пришибла оробевшего коллегу. — Генри Перселл, опера «Король Артур» — добавила она с ехидной улыбкой. — Это первое, что приходит мне в голову при имени «Артур». Но мы отвлеклись. Ну-ка научи меня ставить музыку. Отодвинься же немного!

Никто не решался прервать Карину; каким-то неясным образом все ее действия воспринимались как самые верные. Такая талантливая, настойчивая девушка просто не может делать не то. Айк и Левон хранили восхищенное молчание, пока она склонилась над компьютером вместе с сумбурно объясняющим порядок действий ди-джеем.

Наконец зазвучала искомая музыка.

— Узнаете? Нет? Эх, недоучки. Это «танец девушек» из балета «Гаянэ».

Откинув волосы быстрым движением головы, обнажив длинную миндалевидную шею, чем вновь разила без того истекающие огненной кровью сердца троих наблюдателей, она исполнила несколько изящных па, постепенно двигаясь в центр зала. Здесь последовали плавные пируэты, затем заброс одной ноги вперед, и отброс ее назад в стремительном прыжке.

— Ты еще и балерина? — изумленно вопрошал Левон. Балетные элементы, выполняемые Кариной, были незатейливы, но исполняемы столь грациозно, что все напрочь забыли о подготовке к открытию, и отдались блаженному любованию многогранной красоткой.

— Я танцую дома, когда никого нет, — ответила она, отдуваясь, и добавила с усмешкой: — Беру видеоуроки у Майи Плисецкой и Айседоры Дункан.

— Мне кажется, Айседоре следовало бы брать у тебя уроки, — сказал Артур, всем видом выражающий недоумение — такая девушка просто не может существовать здесь, в Ереване середины нулевых.

— У нее я учусь только раскрепощенности, не движениям, — засмеялась Карина.

— Где же берешь видео? — спросил Левон.

— В кинотеатре «Москва», в магазине кассет на первом этаже. Да, друзья, там продается не только эротика.

— При чем здесь эротика? — подал голос Артур, и тут же раскраснелся.

— Вот, выдал себя! — с хохотом воскликнул Айк. — Признавайся, покупал там «Плейбой»?

— Нет, — буркнул Артур, мечтающий провалиться в пол.

— Не смущайте парня, сами наверняка в шестнадцать лет, преодолевая стыд, топтались у кассы, — вступилась Карина, и добавила с очаровательной бесцеремонностью: — Может, и сейчас топчитесь?

***

Домашнего скандала и тяжелого разрыва отношений с семьей ждать не пришлось. После нескольких дней нескончаемых воплей, разящих обвинений, бескомпромиссных запретов на всякое вольнодумство и устрашающих угроз выгнать из дома отношение отца к ней обрело характер постылого постояльца гостиницы — с родителями она виделась мельком по утрам после работы, или вечерами после Консерватории. Единственным требованием родителей осталось звонить в течение дня и сообщать, что все хорошо.

— Я так боюсь за тебя, милая, — сквозь слезы шептала мать в минуты коротких встреч. — Тебе даже нет восемнадцати.

— Мама, не волнуйся. Разве я похожа на наивную глупышку? Клянусь, у меня все в порядке. Я мечтала петь — я пою. Меня там любят, ценят едва ли не дороже самого клуба. Управляющий — превосходный человек, не пытается связать меня никакими обязательствами, а наоборот, предоставляет полную свободу. Пою, когда хочу. Ну что делать, если петь хочу всегда? — мягко, терпеливо объясняла Карина, поглаживая мамину руку. — Мне скрывать нечего, вы можете приходить, когда угодно, посмотреть, как публика обожает вашу дочь. У нас чуткая охрана, никакой пьяница не побеспокоит нас и гостей.

Опасения растаяли, когда родители наведались в «Каллиопу». Резко выделяющаяся среди толпы веселящейся молодежи, почтенная зрелая чета не могла не навлечь недоуменных взглядов. Усевшись в наиболее отдаленный угол, они смотрели выступления дочери, с трудом подавляя исступление. Карина, их дочь, всецело управляла публикой. Их ворчливая дочь, ругающая все вокруг, преображена. Горделивая улыбка — отклик на обожающий гул — не сходила с ее лица, каждое взятие высокой ноты бурно встречалось гостями. Они двигались под ее пение, ритм, вторили словам энергичных песен, следовали движениям, требовали спеть еще. Почти два часа на сцене, за которые дочь выпила три бутылки зеленого «Бжни», накалили публику до предела, и наполнили сердца изумленных родителей чем-то необъяснимым, смесью захлестывающей гордости и великого сожаления. Сожаления за свое постыдное пренебрежение желаниями дочери и слепоту перед ее талантом.

— Если бы не этот ужасный шум, я бы никогда отсюда не ушла! — прокричала мать в ухо отцу.

Дома, перед сном, отец описал голос дочери одним метким предложением:

— Помнишь нашу поездку в Петербург? Ее голос напоминает мне Неву, такую, какой она открывается с Троицкого моста.

После первого раза матери стало невыносимо без регулярных посещений и любования дочерью. Непреклонный поначалу отец со временем ослаблял уязвленную мину разочарованного родителя, все охотнее соглашался на настойчивые призывы матери пойти с ней. Близкие, родственники, друзья — подавляющее большинство реагировали на новость о Карине ошарашенно, но, встречая сияние Марьянов, покорно разделяли их чувства. Месяц, второй, третий, незаметно промчалась сессия, также молниеносно кончились каникулы. От Консерватории Карине нужны были лишь уроки вокала и музыкальной композиции. Иногда она делала паузы в выступлениях, порой по несколько недель, для подтягивания успеваемости, и небольшого отдыха. Выправив уроки, вновь погружалась в клуб, участвуя, помимо выступлений, в составлении трек-листов, а зачастую и добавляя собственные наработки в музыкальный ряд. Весь заработок она бережно хранила в собственной копилке, тратила лишь на обеды и самые скромные нужды. Лелеемая ею мечта перебраться в Штаты казалась еще ближе, учитывая несомненный, заслуженный почет; Карина поет, поет превосходно, и когда-нибудь, несомненно, возглавит большую сцену. Она удивительно изящна в танцах, движения ее женственны и тверды одновременно. В «Каллиопу» стали захаживать самые различные гости, не имеющие никакого отношения к клубной жизни, шли послушать прелестный голос вкупе с изумительным танцем, и удивляться, откуда у диковинки столько выносливости.

Всего лишь год назад все ее споры о равноправии женщин и скудности человеческой сущности воспринимались не более как гормональные всплески избалованного подростка. Теперь же проявилось правило — твое мнение тем ценнее, чем больше ты трудишься. Ее стали слушать по меньшей мере с вниманием. Успех ее стал опорой, возвышающей ее черты, скрепляющей их воедино, наносящей на нее авторитетный блеск. А баснословные для подростка заработки придавали дополнительную уверенность. Когда же нетерпеливой душе стало тесно на маленькой сцене, и грезы о Голливуде щемили все болезненнее, она приступила к следующему шагу.

— Позвоните Вильгельму! Неужели он откажется принять дальнюю родственницу? Вы же знаете меня, я не стану дожидаться разрешения, а выпрыгну ночью в окно, и прощайте! Зачем же усложнять жизнь себе и дочери?

— Это немыслимо, — сокрушался отец, не сдающийся, в отличие от матери, под свирепым наступлением. — Отпустить тебя одну, неизвестно куда! Подумай немного о нас. Не видим тебя днями, твоя бедная мать изводит себя каждую ночь.

— Вранье, — процедила Карина. — Мама гордится мной. И не скрывает этого. Ты тоже гордишься, но боишься наступить на горло самолюбию. Как же, дочь ослушалась тебя. Нет, папа, чем скорее ты поймешь неизбежность происходящего, тем лучше для всех. Я уеду в Америку. Ты всю жизнь мне все запрещаешь. Пойми, наконец, бывают волны, перед которыми волнорез бессилен. Чем мешать мне, лучше помоги выйти на этого Вильгельма Завоевателя.

— Ты даже не представляешь, чему подвергаешь меня. Все запрещаю? Ты болтала ножками и задевала мне подбородок, когда сидела у меня на плечах. Я прижимал ладонь к животу твоей матери, и ловил твои шевеления. А сегодня я мешаю тебе?

— Сентиментальность не к месту. Ты мой отец, и всегда им останешься. Но пока ты не поймешь, что дочь больше не сидит у тебя на плечах — нам не поладить. Еще Гераклит сказал, что все течет, все меняется. Невозможно все держать, как есть. Мы меняемся, каждую секунду в нас движется жизнь. Каждый час мы немного другие. Ты не можешь препятствовать неизбежному.

Отец не отвечал. По его лицу плавали сотни ответов, но ни один он не решился высказать. Глаза были полны боли и отчаяния. Теперь слишком поздно вразумлять дочь, она вкусила наслаждение успехом.

— Видишь, как сильно тебе нужен Вильгельм? Вот тебе и ответ, нужны ли родственные узы, которые ты так ненавидишь.

— Я ошиблась в Балаянах — вот действительно настоящая традиция, а не уродливая принужденность.

ГЛАВА 3

Стоя в центре своего маленького рая, Джозеф с наслаждением раскуривал сигарету, делая короткие вдохи и протяжные выдохи. Его рай находился посредине моста, соединяющего континент с островком Брикелл Ки. Взгляд его ласкали бело-голубые, кремовые, с алюминиевым отблеском, небоскребы, переливающиеся в сумрачных огнях пунцового неба; серо-зеленая гладь умиротворенного залива, сужающегося к Даунтауну. Утром, сидя на скамейках возле памятника стражу из индейского племени Текуста, припавшему губами к огромной ракушке с таким усердием, словно это чан с водой, а он — измученный жаждой путник, наблюдаешь, как медное солнце лениво приподнимается из-за Майами-Бич; распускает в еще прохладное и сонное небо багровые лучи, будто потоки жарких стрел, глубоко вонзаясь в небесное полотно, стремительно мчась к городу. Тихое море блестит, словно расшитое серебристым шелком, робко касаясь прибрежных камней теплыми водами. Эти захватывающие виды неизменно приводят Джозефа в какой-то смутный восторг, разгоняя его мысли и сбивая их в некую нетерпеливую тревогу. Вечером он переходит на мост между Брикелл Ки и континентом, занимает излюбленную точку перед горлышком залива Бискейн, соединяющегося с рекой Майами. Смотрит, как пурпурное солнце, выпустившее за день запас жарких стрел, устало опускается на крыши зданий, разливаясь прощальным заревом. Здесь, в треугольнике небоскребов, прислонившись к кремовому парапету, издалека напоминающему ванильный зефир, он предается честолюбивым, ласкающим самолюбие мечтам о несметных богатствах. Глядя на застроенный отелями кусочек земли справа, ему грезится, что когда-нибудь и у него будет собственный отель. Глупые жеманницы будут гримасничать, лежа на плетеных шезлонгах, а их мужья-пустозвоны — покачиваться в очереди за коктейлями, с подростковым рвением выискивая шанс напиться до слабоумия, и податься в порочные развлечения бурлящего города. Он же, Джозеф Балаян, хозяин, феодал, вершитель судеб его подчиненных, будет стоять на залитой солнцем террасе на верхнем этаже, потягивать дайкири из голубого Кюрасао, упиваясь собственным величием. Там, внизу, в бассейнах и барах, на извилистых змейках дорожек между ними, в белоснежных, как свежевыстиранный шелк, бороздках пляжа, растекается рвано-пестрое полотно его клиентов, вдается неглубоко в отсвечивающий бриллиантовым отливом океан. Ослепительное солнце источает безудержное сияние блестящего, жаркого потока на его владения, точно прислуживая ему, и одновременно благословляя на вечные удачу и сибаритство. Верные люди находятся где-то поблизости, может, на террасе, может, за стеклянной дверью, отделяющей ее от просторной почивальни с прямым видом на океан. В своих грезах он наполняет весь отель близкими и друзьями от Штатов до Армении. Перелет на частном Боинге-747, проживание, развлечения — все за его счет. По вечерам молодая часть устраивает вечеринки у бассейна, поражающие обилием самого разнообразного алкоголя. Музыка тропиков разливается между плотными рядами размашистых, стройных пальм, укрывающих его имение от внешнего мира пухлой, вздыбившейся, как у неухоженного мальчишки после сна, шевелюрой. Взрослая часть занимается своими делами в гостинице, может, смотрит какой-нибудь балет в концертном зале, поставленный его талантливыми, умелыми аниматорами. Не прекращается звонкий поток желающих выпить с ним. Звонкоголосые девушки окружили его кольцом птичьей трели, он даже не слышит толком, что ему говорят. В одной руке дайкири, в другой сигара, взгляд устремлен в горизонт, словно желает заглянуть за него. И он уверен, что у него это получится. Он может глядеть за горизонт, видеть то, что скрыто от всех, в этом и есть Джозеф. Подавляющая масса живет отупляющей суетой, грызущей планету, как свора червяков, поедающих плоть. Они считают себя разумными, на деле же не понимают своей никчемности, как понимаю ее я. Даже мои друзья тянутся ко мне только из-за денег. Так в чем же разница их от тех тварей? И поэтому я, Джозеф Балаян-младший, создан восседать на троне, который несет на жалких плечах кучка ничтожеств. У меня столько денег, что ни одна тараканья забота меня не касается.

При этих мыслях по телу пробегает приятная дрожь, каждый вдох наполняет его нутро волнительным ожиданием чего-то грандиозного, пока дышать не становится трудно. Он развернулся, припал спиной к барьеру, скользнул взором по полукругу отеля «Мандарин», стене небоскребов справа, и устремил взгляд вперед, где, теряясь в играющих отблесках изумрудного залива, виднелся отлогий горб моста Рикенбакер Козуэй. Робко вкрадывающиеся сумерки все ярче зажигали багровую полоску на горизонте. Образы мечтателя меркли вместе с угасающим днем, подобно отступающему опьянению. После таких путешествий разыгравшегося тщеславия возвращаться к делам мирским особенно тягостно. Хочется немедленно, сейчас же овладеть миллиардом. Но что может быть противнее пути к нему! Зачем нужны бессмысленные ритуалы долгого восхождения на вершину? Они лишь губят здоровье и время. Как глупая природа не поймет моей принадлежности к редкой касте посвященных, не избавит меня, к двадцати восьми годам узревшего истину миропорядка, от необходимости муравьиного труда ради достижения мечты? Как беспробудно глуп отец, упорно не желающий купить пентхаус на побережье Даунтауна, а сыну — черный «Вайпер». Как не понимает, что, ругая его за провал очередного предприятия, и давая деньги с заведомым неверием в успех следующего, обрекает сына на неудачу? С бизнесом по прокату машин то же начало — едва услышав просьбу дать денег на новый бизнес, отец разразился тирадой, обвинял во всем худшем, что есть в людях, даже пригрозил перестать содержать незадачливого сына. Немыслимая жестокость! Как же тогда засияет моя звезда?

Джозеф качнул головой в попытке выбросить страшные мысли. Нужно бежать в офис, узнать, как там дела, решил он, и бойкой иноходью пошел к парковке.

***

Малоэтажный, непритязательный запад Майами-Бич дышал мирной провинциальностью, лишь по вечерам слегка оживляемый пытливыми туристами, жаждущими познать Майами не только в пределах Оушен-драйв. Низкие, укрытые частоколом деревьев особнячки, приютившиеся на Венецианских островах, и дальше по бульвару Дейд, добавляли умиротворения этому тихому куску города, а внушительное поле для гольфа в сердце города усиливало ощущение достатка и его высокого статуса. Нашедшая на Джозефа с отбытием из Даунтауна угрюмость сопровождала его весь путь, не давая испытать захватывающего чувства на переправах между островками, будто едешь по самой воде, так низко к заливу расположены мосты, а его сапфирово-изумрудная гладь вот-вот шаловливо брызнет на тебя теплыми кристаллами. Хочется купить один из этих островов, снести все к чертям, и возвести себе особняк, нет, дворец, чтобы все проезжающие, пролетающие, проплывающие жители обеих частей города — все изумлялись могуществу хозяина.

Офис располагался в недавно отремонтированном четырехэтажном здании бежеватого цвета, с закругленным углом, смотрящим на перекресток 20-й стрит с Либерти-авеню. Нулевой этаж отводился под офисы, остальные четыре и крыша занимали парковки. Верхнюю часть углового витража занимали три одинаковые землисто-оранжевые наклейки «Машины напрокат». Легкая стеклянная дверь податливо отступила от быстрого толчка Джозефа. Впереди, за высокой стойкой стояла, склонившись над бумагами, администратор Валери, дочь сальвадорских беженцев гражданской войны 80-х.

— Привет, босс, — произнесла она, устало приподняв голову. — Из семнадцати броней три отмены, плюс четыре поездки сегодня, назавтра тринадцать записей.

— Умница! Как же досадно терять дрессированного работника, — похвалил Джозеф с деланой напористостью. Он думал, что чем речь быстрее, тверже и громче, тем лучшее впечатление она производит. Но из-за его срывающегося фальцета желаемая властность превращалась в натуженный писк задиры, имеющего сильного друга. Как ни старался он говорить размашистыми, насыщенными образности фразами, судить о вещах с насмешливой простосердечностью, уверенный в том, что это придает ему обаяния, ощущение переигрывания и притворства очень скоро появлялось у собеседника. Знающие его давно не обращают внимания на бахвальные россказни и наглую манеру, незнакомые поначалу испытывают нечто вроде восхищения, лопающегося, впрочем, весьма быстро.

— Ничего, вышколишь другую. Только не вздумай поблагодарить меня за два года преданной работы без выходных, ведь не пристало солнцеликому наместнику бога в Майами-Бич… — при этих словах она раскинула руки, словно в попытке объять невидимый шар, и саркастично взвела глаза вверх… — обращать взор на такую мелочь.

— И не думал, — ровно ответил Джозеф, находящийся еще под властью мыслей о забитом гостями 747-м Боинге. — У меня нет желания тратить время на глупости. Думаешь, тебя трудно заменить?

Валери вышла из-за стойки, побросала в сумку остатки вещей, и направилась к выходу. Открыв дверь, она остановилась, посмотрела на уже бывшего начальника.

— Ты наглая, заносчивая ханжа.

— Вот так и ведут себя отпущенные рабы, — не глядя на Валери, сказал Джозеф. — Спасибо, мистер Балаян, за то, что ни разу меня не обманул, не задержал жалованье, за то, что два года терпел меня, бестолочь, а арендодатель не выбросил на улицу за неоплаченные счета.

Валери несколько секунд молчала, собирая весь яд ответа, чтобы выплюнуть в презренного нарцисса:

— Если у меня в голове вскачет опухоль и я умру, то попрошу написать на надгробии твои цитаты, чтобы люди знали, чьих это рук дело. Лучше было мне жить в палатке у реки Майами, чем узнать тебя.

— Я даже не стану тратить голос на недостойных, — изрек Балаян, когда стих треск захлопнутой двери. — Никчемные рабы, вас берет только нагайка.

Он поправил очки, провел большим пальцем по идеально ровной линии коротких волос, жестких, как стальная щетина, и рассеянно обвел взглядом аккуратно сложенные бумаги на столе. Какие бы мерзости ни исторгала эта вольноотпущенница, беспрекословно выполнять мои требования я все-таки ее научил. Теперь нужно искать замену, не сидеть же самому за унизительной работой улыбаться клиентам и удовлетворять их прихоти?

Несколько тягучих минут изучения бумаг повергли Джозефа в уныние, и он поспешил уехать в ресторан «Джаз южного пляжа», находящийся меньше чем в миле отсюда, но лучше проехать ее за рулем невзрачного «Мерседес А-класса», купленного отцом словно в насмешку над сыновьими желаниями, но зато избавиться от скверной необходимости ходить по одной улице с безмозглыми туристами, полунищими работягами из Маленькой Гаваны, и тщедушными клерками — обслугой отелей. Так, понурый, Балаян воткнул машину неподалеку от клуба, старательно делая вид, что это убогое, обрубленное подобие истинных «Мерседесов» не его, и зашагал, бросая на незадачливых прохожих свирепые взгляды.

***

Мини-оркестр, состоящий из чернокожего вокалиста-старика самой благовидной внешности, не менее любезного на вид моложавого трубача, тучного пианиста, опасно покачивающегося на хлипкой банкетке, и весьма сурового азиата-ударника, который, видимо, выбрал профессию только потому, что она позволяет безнаказанно ударять по вещам, приступил к игре. Оживленная болтовня зала смешалась с ароматами сочных бифштексов, жареных гарниров, и звоном бокалов. Этот клуб, излюбленное место Балаяна-старшего, привлекал Джозефа вовсе не джазом, в котором он, в отличие от отца, ничего не смыслил, но возможностью окунуться в благоденствующую атмосферу состоятельности, вдохнуть манящий запах роскоши. Когда удается избежать встречи с отцом, он обыкновенно занимает место в центре зала у самой сцены, закидывает голень левой ноги на колено правой, выставляя на обозрение подошву туфли, и неспеша потягивает джин, делая время от времени знаки одобрения музыкантам. Ему нравится ощущать, будто оркестр играет только для него, нравится небрежным поднятием указательного пальца подзывать официанта и бросать «повтори мне «Тэнкерэй».

В этот раз центральный столик был занят, и он сел с края от сцены во втором ряду. Чуть глубже в зале пустовал стол старшего Балаяна с табличкой «Резерв». Значит, скоро ждать отца.

— Графин «Тэнкерэя», брокколи под сыром и запеченного окуня, — произнес Балаян нарочито тихо. Помимо всего, он взял за удовольствие говорить с официантами так, чтобы тем пришлось напряженно вслушиваться в каждый вылетающий из его уст звук, и когда, не расслышав, они просят повторить — делать это с подчеркнутым негодованием.

— Говорю брокколи под сыром! И кого у вас берут на работу? — выплеснул он раздражение. Официант молча ретировался, спрятав глубоко в себе не слишком высокое мнение о нем. Тем временем к оркестру присоединились гобоист и контрабасист, бурно встреченные слушателями. Заиграл мягкозвучный, быстрый диксиленд. Обуреваемый восторгом, Балаян покачивал закинутой на колено ступней, опрокидывал стопку за стопкой, с каждой порцией все больше растворяясь в хмельном удовольствии. Поглядывая исподтишка на гостей, он перенимал их выражения, манеру слушать и отмечать понравившиеся соло. Незадолго до опустошения графина показался отец. Проследовав к своему столу в почетном сопровождении хостеса, он внимательно разглядывал оркестр. Вероятно, довольный составом, сел за стол и с радушной улыбкой перекинулся несколькими фразами к мгновенно подошедшему официанту. Тот побежал исполнять волю щедрого гостя. Джозеф обратился к отцу лицом, и пока тот увлеченно барабанил пальцами по столу в такт музыке, решал, подойти самому, или дождаться, пока он его заметит. В последний год, получив назначение, отец стал сдавать буквально на глазах; некогда крупный, с густой гривой волос, блистающих стальной сединой, обретавший с годами все большую статность, начал быстро терять вес, по лицу поползли морщины, и только шевелюра спасала наружность от обрюзглого вида. Тем не менее, растеряв здоровый блеск, его глаза сохранили тот почерк мудрости и монументализма, какими он всегда славился, чем завоевывал всеобщее уважение. Как размерен, властительно-внушителен его негромкий, горловой, и одновременно подсушенный, баритон, так визгливо, резко и задиристо говорил Джозеф, всячески пытаясь уйти от любых схожестей с отцом, которого считал единственной причиной его неудач. Несомненно, его безжалостный критик, возносящий мелкие промахи сына до таких размеров, будто они губительны. Под нескончаемым градом болезненных упреков сыну неловко в его компании, назидания давно производят обратное действие. В случае, если ребенок в силу своего склада не способен стать тем, кем его желают видеть родители, а те не оставляют воспитательных потуг, то они превращаются в тягостные нотации, вызывающие только глухой протест и желание избежать их любой ценой. Так Джозеф постепенно превратился в полную противоположность отца, слушающий его наставления только для того, чтобы делать наоборот. А строгая домашняя дисциплина, нежелание отца разбаловать сына деньгами укоренились в нем глубокой обидой, и окончательно изолировала их друг от друга.

Тем временем нечто вроде приличия заговорило в Джозефе — негоже пялиться на отца, и ловить его взгляд, лучше подойти. Он вновь подозвал официанта и уронил почти под нос:

— Перенеси все на тот стол. Здравствуй, папа!

Погруженный в музыку, Вильгельм Балаян не сразу услышал обращение.

— Здравствуй, сын! Я собирался позвонить тебе сразу после этой чудесной композиции. Присаживайся, послушаем джаз. Знаешь, как называется этот стиль?

— Как?

— Диксиленд. Он появился в Луизиане где-то между Батон-Ружем и Новым Орлеаном.

— Тебе он нравится особенно?

— Не больше других стилей. Джаз тем и прекрасен, что не имеет жестких канонов. Импровизируй, твори, единственное требование — гармоничность, а еще немало смелости. Не бояться искать новые звучания, сочетания. Впрочем, все как в жизни.

Хоть голова Джозефа и была завернута в пьяную пелену, он почувствовал приближение нравоучений, и поспешил сменить тему:

— Что ты заказал выпить?

— Как обычно, десятилетний «Ардбег». Мне, работнику профессии, требующей жесткость хард-рока и точность снайпера, совершенно неясно, как американцы — народ, отстоявший свободу от величайшей в истории империи — не создали его первыми. Впрочем, это шутка. Такой вкус не мог появиться где-либо, кроме Айлы.

— Говоришь как об искусстве, — едко обронил сын.

— Не меньшем, чем джаз, литература или живопись, — сдержанно ответил отец. Джозеф продолжал с самонадеянной дерзостью:

— Тебе следовало открыть винокурню. Мошенники не испортили бы характер.

— Ты ошибаешься, если полагаешь, что существуют профессии без нечестивцев. К сожалению, мало кто относится к своему делу с должным почетом. К своей работе нужно относиться так, будто она самая важная в мире. А богатство всего лишь приятное дополнение к удовольствию делать свою работу на славу. Я так хочу, чтобы ты когда-нибудь понял это.

— Легко рассуждать о необязательности богатства, когда ты богат. Заикнись я о чем-то подобном, ты бы оплевал меня на публику.

Радушие в глазах отца мгновенно исчезло. Всем видом он старался не дать волю томившемуся в нем разочарованию, крепнувшему с взрослением, страшно признать, никчемного сына.

— А что пьешь ты?

— Тэнкерэй. Надеюсь, хоть в этом я не ошибся.

— Выбирай, что угодно. Я же привык отдыхать в окружении джаза и торфа.

Опьяневшие глаза отца, обрамленные вялой попыткой к собранности, возбуждали в сыне гневную бурю.

— Мне показалось, что ты кого-то ждешь.

— Я собирался позвонить Геллеру, но твоя компания — лучшая. Давай посидим вдвоем, — произнес отец сдавленно, и, чтобы сын не прочел горя в его глазах, стал разглядывать посетителей. Шумная болтовня, то и дело возникающая в зале, дополняла музыкальную ткань каким-то уютным орнаментом, грозящим иногда затмить ее, но вовремя спадающим в приемлемые пределы. Неподалеку от них сидел в одиночестве молодой мужчина в синем льняном пиджаке, с вьющейся копной угольно-черных волос, рослый, плечистый, рассеянно крутил в руке бокал. Вильгельма привлекла не столько его противоречащая обстановке отстраненность, сколько неспешная манера подносить бокал к носу, изредка пригубляя крошечными порциями. Малый явно наслаждается напитком.

— Посмотри. — Он указал на одинокого гостя. — Я его не знаю, но уже уважаю. В век, когда молодежь думает, будто Кола улучшает вкус виски, он изучает напиток. Давай-ка позовем его.

— Отец, остынь, ты выпил! — рыкнул Джозеф, содрогаясь от ревности.

Только Вильгельм поднял голову, как мигом подбежал официант.

— Да, сэр.

— Донни, видишь того парня в синем пиджаке? Сделай одолжение, угости его от нас бутылкой «Ардбега». Ох, нет, у него, вижу, «Мэйкерс». Тогда однобочковым «Four Roses». — И, посмотрев на сына, добавил с нотой извинения: — Ну, что ты так смотришь? Прости мои маленькие старческие слабости.

— Разбрасывать деньги на каждого проходимца — это, разумеется, всего лишь маленькая слабость. А помочь сыну докупить одну жалкую «Астру» для увеличения клиентского потока — это непозволительное баловство.

— Прошу, Джои, мы столько говорили об этом. Ты можешь обвинять меня в чем угодно, но не можешь не замечать, что достучаться до тебя я пытался всеми способами, какие только есть. Я говорил с тобой и строго, и мягко, и дружелюбно, и угрожающе, как только не старался сделать так, чтобы ты стал, наконец, смотреть чуть дальше своего носа. В университет ты сам поступить не смог, никаких знаний не получил, приглашений на работу тоже. Решил, что образование — бесполезная суета, взялся устроить свое дело. Я всецело тебя в этом поддержал И что же? На пятом или шестом предприятии ты обвиняешь меня в отказе купить жалкую «Астру». Тебе двадцать восемь лет, а виновники все еще везде, кроме внутри себя. Сожалею, что мне не удалось втолковать тебе столь очевидную истину.

— Тебе не удалось узнать родного сына чуть ближе, чтобы понять, что я по строению не внушаемый. Со мной можно договориться, но не заставить, чем ты упрямо занимаешься двадцать лет. Диктаторство душит человека. Мне тоже жаль, что столь очевидную истину не удалось втолковать тебе.

Лицо Вильгельма исказил бессильный гнев. Раздув ноздри, он шумно выдохнул, и наверняка разразился бы неистовой тирадой, если бы не подошедший к ним мужчина в синем пиджаке. С плывущими глазами, ссутулившийся, что убавляло внушительный рост, но старательно держащий почтительный вид, и бутылкой «Четырех роз» в руке, он вежливо улыбнулся.

— Прошу прощения, джентльмены. Наш Донни не ошибся, и вы действительно одаряете меня столь высокой честью? — спросил он, учтиво протягивая руку. Вильгельм и Джозеф поочередно пожали ее; отец с великодушной улыбкой, сын — с натуженной. — Огромное спасибо, господа. Но вы ставите меня в неудобное положение — чем я ее заслужил, и как мне теперь с вами поквитаться?

Вильгельм пододвинул стул рядом с собой, приглашая гостя сесть. Мужчина осторожно сел на край, все еще с неверием поглядывая на обоих.

— Теван Карамян. Я не испанец и не албанец, я…

— Карамян, — повторил Вильгельм, вновь протянул руку, засмеялся, и крепко сжал ладонью второй руки их рукопожатие. — Позволь представиться — Вильгельм Балаян, и мой сын Джозеф.

— Какое везение! — вскрикнул Теван. — Знаете, вы первые земляки, кто встретился мне в Майами за пять лет жизни. И в связи со столь прекрасным событием, позвольте угостить вас бурбоном, который вы мне подарили, — предложил он со смехом.

— О, нет! — одернул Вильгельм. — Он твой. Донни! Приятель, как думаешь, мне по силам переход от крутого шотландца к «Мэйкерсу 46»?

— Сейчас и выясним, сэр! — пропел верткий официант и побежал исполнять заказ.

— Действительно виски — напиток настроения, — сказал Вильгельм, откинувшись на спинку стула в предвкушении душевной беседы. — Если «Ардбег» — батальный жанр живописи, то «Мейкерс» — натюрморт, и в зависимости от настроения тебе хочется любоваться или «Чесменским боем» Айвазовского, или натюрмортом с цветами и фруктами.

— Вы выглядите человеком, чувствующим себя здесь как дома, — заметил Теван.

— Разве может быть отдых лучше, чем под джаз с виски? — ответил Вильгельм и подмигнул новому знакомому. — А кем выглядишь здесь ты? Забрел случайно, или я упустил из виду постоянного клиента?

— Видно, здесь вы всех знаете в лицо! — сказал со смехом Теван. — Если позволите, сэр, я первым задал вопрос.

Хоть вопрос и был возвращен в шутливом тоне, однако Джозефа он возмутил. Его захлестывала необъяснимая ревность, досаждал синий льняной пиджак качественного покроя, обходительные манеры незнакомца, мгновенно возникшее взаимопонимание с отцом, от которого он далек безвозвратно. Но сильнее всего коробило от того, что этот наглец намеренно не замечает его. Даже руку ему пожал только из необходимой учтивости. Мерзкий тип, сейчас он охмурит выпившего отца, и тот возьмется тыкать ему в пример первого попавшегося прохвоста, приглянувшегося только за то, что он слушает джаз.

— В эпоху устрашающего отупения молодежи, когда из-за фатальной неумелости сменяющего нас, стариков, поколения, возникает реальная угроза вымирания человечества, ты слушаешь джаз, исследуешь вкус и аромат бурбона. Вот и весь мой ответ, твоя очередь.

— Я хожу сюда недавно. Мистер Балаян, должен вас разочаровать. Да, мне нравится джаз. И считаю, что в свои двадцать семь лет немного в нем разбираюсь. Но причина, по которой я провожу здесь время, не в этом. Просто мне легче ворошить мысленный переполох в приятной атмосфере. А еще я боюсь оставаться один. Простите мою откровенность.

— Мы с Джои любим откровенность в отношениях, — изрек отец с еле скрытой горечью. — Если ты не торопишься, сынок, то тебя ждет занимательная история.

Джозефа обдало гневным кипятком, захотелось бешено прикрикнуть на отца: «Перестань называть меня этим идиотским именем!»

— Мне скоро идти, но я послушаю занимательную историю, — выдал он почти злобно.

Несмотря на хмельную рассеянность, Теван мгновенно уловил язвительный укол. Впервые он посмотрел прямо в глаза Джозефу, соединившие в себе одновременно голубиную выпуклость и свинячью стянутость щелок. Несомненно, под мнимо эстетической, благонравной оболочкой скрывается тщедушный повеса, не сознающий свою ничтожность, страдающий гаденьким тщеславием изнеженного ребенка, никогда не прикладывавшего усилий. Его жидкие, бесцветные глаза безостановочно бегали с отца на него, раздражающе-ровный абрис лба, короткие, бледные загогулины бровей, и суетные движения — все в нем словно было выточено для отторжения. Тевану стоило немалых усилий обуздать чувство, возникающее при встрече с подобными людьми, схожее с повадкой акулы, когда она унюхала жертву.

— Позвольте прежде всего выразить вам признательность. Вы, очевидно, человек, достойный величайшего уважения. У вас, уверен, надежная, крепкая семья. Это видно по вашему сыну. Он смотрит на меня так, будто готов убить, если я вас вдруг осмелюсь потревожить. И здорово, что у вас такой сын. Но мне неловко перед вами, мистер Балаян. Я не хочу причинять неудобство вашему сыну докучным рассказом.

Балаяны поочередно улыбнулись — отец признательно, сын снисходительно, услажденный меткой лестью Тевана. Тем временем Донни принес «Мэйкерс».

— Будь уверен, у моего сына ничего подобного и в мыслях нет. Так что, как не джаз, ведет тебя сюда?

— Возможность побеседовать с самим собой. В моей голове есть кладовая, доверху забитая мыслями, заняться которыми мне никак не удается.

— Что же тебя тревожит? — Соединив ладони и скрестив пальцы, Вильгельм подпер ими голову, и направил на собеседника испытующий взор.

— Мы живем в выдуманном мире. Вся пелена мифов, все слои легенд, которыми окутало себя человечество, рассыпались в пыль, когда умер мой отец. Его смерть привела меня к выводу, сколь убоги и просты остались мы, сапиенсы. Триста тысяч лет мы были самым уязвимым и беззащитным представителем царства животных. Наше преимущество — мышление, наше поведение не закодировано в генах, поэтому мы и ведем себя разнообразнее животных, хотя и вполне предсказуемо, что позволило нам покорить планету. С точки зрения же наших поступков их источником осталось выживание, а инструментом — алчность. У древнего человека вероятность умереть была выше, чем у всех других животных, потому мы запасались, как могли. И смерть моего отца самым прямым образом связана с этими двумя штуками.

— Как он умер?

— Потерял сознание по пути на работу. Мы тогда жили в Орландо, он был старшим мастером на заводе по переработке отходов. Шел он пешком, а путь пролегал через шоссе. И пока его заметили — дело было в шесть утра — он умер. Аневризма аорты. Врачи называли массу версий — нервы, курение, недостаток сна, ужасное питание. Он входил в группу инженеров по проектированию новых электроприборов в «Армэлектросвете». В 89-м мы ненадолго перебрались в Москву, где он устроился в Московский электроламповый завод, но и он вскоре рухнул. Мы уехали в Орландо, где отец сменил несколько мест, пока поступил в этот завод. Я тоже работал в небольшом цеху сборки электроприборов одной местной фирмы, в 2002-м она закрылась. Один из мучающих меня вопросов, над которым я, признаться, боюсь думать, заключается в том, сколько лишений пережил отец. Руководство завода повышало план, смены увеличивались, он работал как черт, гоняясь за повышением, показывая, будто не знает усталости. Через два года после его смерти мы с матерью перебрались в Майами, где я решился на судьбоносный шаг — взял ссуду. Так начался мой самостоятельный путь. И если позволите немного похвалиться, я им доволен. За пять лет моя пещерка, где я был и владельцем, и продавцом, и бухгалтером, и уборщиком, сумела вернуть долг, переехать на Линкольн-Роуд, и расширить спектр услуг — сегодня мы оснащаем здания свето-звуковым оборудованием. Театр, кинотеатр, музей, ночной клуб, школа танцев– словом, любое искусство. Правда, теперь я жалею, что лишил себя свободного времени, а тем временем моя «кладовая прокрастинации» лишь увеличивается. Остается захаживать сюда, сидеть с умным видом джазового знатока, и думать.

Джозеф, сидевший с опущенными глазами и насупленными бровями, издал томный вздох. Еще один псевдо-философ, считающий себя мыслящим. Ты никто, увязший в своих проводочках горемыка. Вот, к чему приводят безденежье и нужда. Пытаясь ее преодолеть, незаметно попадаешь в жернов беспощадной мельницы судьбы, перемалывающей тебя и все твои детские мечты, если они были, и смешивающей с миллиардами ничем не различимых от тебя крупинок. Нет, как бы ни противились либералы, коммунисты, демократы, а общественное расслоение существовало с самой зари человечества, и не исчезнет никогда, ни под каким давлением современных, ультрамодных и иных теорий. Бедным суждено молоться в муку, из которой богатые пекут себе необходимые для жизни булочки. Принадлежать к высшему классу — его врожденная черта. Ведь жили древние греки и римляне, не задаваясь вопросом, почему рабство и нобилитет — естественное разделение. Такое же несомненное, как мнение Платона и Гесиода, Катона, Папиниана и великого множества древних мыслителей, юристов и деятелей о подчиненном положении женщин по отношению к мужчинам, об их полном бесправии, существующих вне общества, и только ради служения мужу.

— Я понимаю тебя, — сочувственно произнес Вильгельм. — Сколько зданий ты оснастил? У тебя есть портфолио?

— Последний — кинотеатр «Регал» на Альтон-роуд.

— Весьма достойно для столь малого срока.

— Кажущегося мне минутой, — со вздохом дополнил Теван. — Я боюсь этой дикой скорости, она так же внезапно подкинет меня к концу. Я умру, осознав, что прожил так, как установлено природой для всех таких же животных. Добыча пропитания, поиск крыши над головой, распространение своих генов. Даже вершина пирамиды Маслоу — по сути, как и у наших предков — потребность в наслаждении, в какой бы форме оно ни выражалось. Всю жизнь мы боремся за то, чтобы ничего не делать, так и умираем. И ходить сюда я стал за маленькой остановкой.

Вильгельм несколько секунд обдумывал ответ, затем улыбнулся с какой-то глубокой, пронзившей Тевана в самую душу, проникновенностью, и изрек торжественно:

— Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все — суета и томление духа. И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня. И кто знает: мудрый ли он будет, или глупый? И это — суета.

— Именно, сэр! — воскликнул Теван. — Позвольте тост за наше знакомство!,

Теван и Вильгельм провозгласили дружное «Cheers!». Джозеф едва поднял свой стакан, все хуже уживаясь с распирающей его досадой. Попав в самое свое ненавистное состояние — потери штурвала — он внезапно открыл единственную, истинную причину неприязни к отцу. Конечно! Рядом с ним я превращаюсь в невидимую мышь. Вязну в трясине неуверенности и стеснительности. Он поглощает меня, блокирует всякое мое шевеление, и вот я больше не крутой наглец, а бледный молчун. Черт, и угораздило же иметь столь строгого отца!

— Чьи строки вы процитировали? — спросил Теван, пораженный точностью передачи его состояния.

— Книга Экклезиаста, мой друг. Читай Библию. Если есть вопрос, на который она не даст тебе ответа, значит, это незначительный вопрос, и ты со спокойной душой пойдешь дальше.

— Она поможет мне одолеть мизантропию?

— Это ее предназначение.

— В том-то и дело. Может, со мной не все в порядке, но я стал таким после смерти отца, а ко всему, чего достиг, меня привело именно это чувство. Позвольте раскрыться перед вами, мистер Балаян. Я ненавижу людей. Их трусливую, себялюбивую, глумливую сущность, растоптавшую все то, что когда-то считалось святым и как-то разделяло нас от мартышек. Повсеместное раболепство по принципу «я буду лизать тот зад, который считаю вкуснее». Я ненавижу панегирики чести и совести, когда поющие их оскверняют свои слова подлостью и корыстью. Я ненавижу всякое общественное устройство, потому что цель всегда заключается в порабощении одних другими; коммунисты проклинают капиталистов, те обвиняют коммунистов в тех же пороках, какими больны сами. Беда в том, что суть любого общественного строя одинакова, если вскрыть ее корень. Я ненавижу такой порядок, при котором мой отец, сжимая зубы, честно служил каждую минуту ради выполнения задач больших боссов, не смысливших в его профессии ничего, лишь повышавших план, чтоб выглядеть молодцами перед своим начальством. Он выполнял план безропотно, он просто не мог отказаться. Итог — разрыв аорты, и будь мне всего на пять лет меньше — бродяжничать нам с мамой по приютам и молиться на «Армию спасения». Несколько раз я собирался взяться за Библию, но остановился именно по этой причине. С другой стороны, пропалывать мои собственные пороки, не зная Священного писания — вероятнее всего, невозможно. И вот я стою на месте, жизнь моя вполне обеспечена, я же не двигаюсь никак.

На минуту воцарилось молчание, наполненное резвым соло трубы, мерным гулом публики, и нетерпеливыми окриками официантов. Вильгельм смотрел на собеседника пристально, время от времени подергивая верхней губой, как бы собираясь что-то сказать, но сомневаясь. Поникший было вконец Джозеф заметно оживился, и тоже вперил в Тевана испытующий взгляд. Вот оно, олицетворение его насмешек; муравей осознал неблагодарность своего муравьиного труда, но выйти из гнезда не может, и в царицу не превратится. Он надеялся поставить Карамяна в тупик вопросом «по-твоему, классовое расслоение естественно?», и какой-нибудь насмешливой репликой вроде «да, муравей-рабочий не станет муравьем-маткой», поглумиться над ним. Но как обычно, находясь во власти стеснения рядом с отцом, он лишь вздохнул со скучающим видом, подпер голову ладонью, и застыл в ожидании продолжения.

— Позвольте привести метафору, и моя речь закрыта, — заговорил Теван. — Посмотрите на младенцев. Оставшись голодными, они плачут. Задержите им молоко на полчаса — добьетесь истошного вопля. Дайте им поесть, и они тут же уснут. Вырастая, в нас не меняется ровным счетом ничего, только вместо вопля — войны и преступления, вместо молока — богатство и власть. Вторжение в Ирак, и кормление младенца — в основе один процесс. Но ведь мы отказались от беспорядочных половых связей, столь необходимых для выживания нашего вида, а теперь порицаемых. Почему таким же колпаком не заткнуть и алчность? Простите мои наивность и фамильярность, но ведь мы все имеем право помечтать.

— Учитывая, сколько раз ты произнес слово «позвольте», трудно разглядеть в тебе такого рьяного мизантропа, каким ты представился, — задумчиво сказал Вильгельм. — Ты женат?

— Нет, сэр.

Балаян улыбнулся:

— Не удивительно.