Бесплатный фрагмент - Чебурек пикантный

От автора

Автор приносит искренние извинения за допущенные ошибки, описки и даже за досадные очепятки.

Все главные, а равно и второстепенные участники описанных ниже событий, включая даже и представителей животного царства, не имеют ничего общего с похожими на них реальными лицами (мордами) даже при идеальном совпадении всех их паспортных данных, потому что все они, так же как и выше поименные грамматические ошибки, коварно вкрались в этот текст совершенно случайно и независимо от воли автора.

Тем же лицам (мордам), которые, наоборот, хотят именно себя считать истинными героями этих произведений, таковое (конечно, только после тщательной проверки их паспортных данных) автором нисколько не препятствуется, а в некоторых случаях даже и приветствуется.

За сим, прошу вас к тексту, господа!

Искренне ваш, ЖАН ВИСАР

Вместо предисловия.

У Брейгеля, который мне очень нравится, есть одна интересная картина. Вернее, у него все картины интересные. Эта же называется «Мир вверх тормашками». Какая-то каша из людей и предметов. Около ста отдельных, не связанных друг с другом сцен и сюжетов. На первый взгляд, головоломка какая-то. Можно рассматривать часами. А оказывается, что он в ней просто зашифровал все нидерландские пословицы и поговорки. Да вы сами можете все это увидеть на обложке этой книги.

Я все это к чему. Ниже представленный сборник рассказов такая же каша. Как, собственно, и вся наша жизнь. Только в ней ничего не зашифровано. Просто собрано в кучу несколько десятков никак не связанных историй из моей жизни — смешных и не очень. Что поделать — в такой уж забавной местности мы все тут живем…

На каждого Ридермана довольно простоты

(Ненаучная фантастика)

Однажды весной Новый Русский средней руки и мой хороший знакомый, Саша Ридерман, следовал на своей новенькой сияющей и серебристой Тайоте к себе в офис. Утро поднималось превосходное — сухое, солнечное и теплое. Настроение у Александра тоже было соответствующее. Такое пронзительное было у него настроение, что в принципе некурящему Ридерману даже захотелось закурить. И он свернул в небольшой переулок, чтобы в первом же магазинчике купить пачку каких-нибудь легких американских сигарет.

Справа на углу как раз и оказался такой магазинчик, но припарковаться там было невозможно, и он, слегка притормозив, повернул налево во двор, благо ни одной встречной машины в этом тихом переулке не было.

Надо сказать, что Саша был очень дисциплинированным водителем и никогда не нарушал правил дорожного движения, а тут вот взял и нарушил. Дело в том, что вдоль всего этого переулка для чего-то провели двойную сплошную разделительную линию, пересекать которую, как вы знаете, запрещено категорически. А он вот взял и пересек…

И надо же было так случиться, что именно в это замечательное утро, именно в эту секунду, сияя лаком, мигая всеми своими разноцветными фонариками и шурша широкими скатами, в тот же переулок, но с другой его стороны, въехал крутой гаишный «Мерседес». Въехал, мгновенно срисовал Ридермана и тут же остановился, перекрыв ему путь к отступлению.

И восхитительное весеннее утро сразу померкло, а настроение у Ридермана испортилось. Он вылез из машины и слегка сгорбившись засеменил к тоже вышедшему из-за руля гаишнику:

— Может быть простите меня на этот раз, товарищ инспектор? — с места в карьер начал он, протягивая ему документы — вы же видите — встать-то здесь негде. А мне буквально на секунду — хотел лишь пачку сигарет купить.

— Рад бы Вас простить, товарищ водитель, да не могу — служба, — тоже вежливо ответил тот, с завистью глядя на сияющие ботинки Нового Русского.

— Не могу, потому что, как бы то ни было, — продолжал он, — но Вы совершили очень серьезное правонарушение, которое, в соответствии с пунктом 2.5. «Правил дорожного…

— Хорошо, хорошо — покладисто перебил его нарушитель, — сколько с меня?

— 500, — коротко и очень конкретно ответил тот.

Сказал, — как отрезал, обозначив тем самым, что дискутировать с ним по поводу этой суммы совершенно бесполезно.

— Пятьсот??? — в свою очередь изумился Ридерман, хотя всегда прекрасно знал что, где и почем, — да у меня, товарищ инспектор, с собой даже и таких денег нет. Разве только — сто рублей? Вот…

Он вытащил единственную купюру из, специально подготовленного для таких случаев, абсолютно пустого, тощего и потрепанного бумажника.

Издевательски вложенный туда потертый стольник выглядел не лучше.

— Н-у-у, — промычал гаишник, с отвращением глядя на замызганную бумажку, — сто рублей за выезд на полосу встречного движения, — это несерьезно…

Он брезгливо заглянул в девственную пустоту Сашиного бумажника, в надежде на то, что там обнаружится еще что-то — посерьезнее, но там больше ничего не было. Тогда в раздражении он снова сел в свою фантастическую машину, зло хлопнул дверцей и страшно взвизгнув своими широкими скатами… уехал.

А опозоренный Саша Ридерман — Новый Русский среднего достатка, усердный работник и прекрасный семьянин, так и остался в растерянности стоять со своим мятым стольником в протянутой руке…

Маленький гигант большого достоинства

Человеку по фамилии Заремба в жизни не повезло. Причем, прямо с детства. Почему-то он получился хоть и симпатичным, можно даже сказать, — красивым мальчиком, но уж очень маленьким. Толи гены подвели, толи витамины, а может экология так повлияла? Черт его знает! Такая уж судьба у него получилась. Про таких маленьких обычно говорят — «метр с кепкой». А в довершение всего, бедняга еще и очень этого своего роста стеснялся. Он вообще был стеснительный.

Таким стеснительным и рос, вернее взрослел, потому что рост его с годами почти не менялся. Когда я с ним познакомился, он был уже студентом, и чтобы хоть как-то скомпенсировать свой гадкий рост, стал он заниматься культуризмом. Сейчас тоже самое не менее красиво и тоже не по-русски называется бодибилдингом.

Накачанный этим бодибилдингом будто насосом Заремба теперь всегда открывал дверь своей квартиры одетый лишь в красивый и обязательно широко распахнутый байковый халат. Надеялся на то, что если вдруг за дверью окажется какая-нибудь красивая девушка, то она сначала обратит внимание не на его мизерный рост, а на внушительные выпуклости его ладного и атлетически сложенного торса. Но красивые девушки в его дверь почему-то не звонили, а измученный сквозняками Заремба лишь чаще обычного стал болеть простудными заболеваниями. Это отрицательно сказалось и на его спортивной форме, — приходилось пропускать тренировки. А любые простои в искусстве бодибилдинга не приветствуются категорически — накачанные мышцы без обязательных каждодневных упражнений сдуваются мгновенно.

Кстати, не только дельтовидные мышцы спины, бицепсы, трицепсы и разные там квадрицепсы, были у Зарембы крепки как сталь — другое — главное достоинство его организма тоже оказалась выдающимся. Причем не только в переносном, но даже и в прямом смысле этого слова…

Рассказывают, что как-то, ребята в общежитии, где одно время проживал и он, затеяли спор — чьё достоинство тверже. Гормоны то тогда были у мужиков о-го-го какие, причем без всяких там заморских снадобий и разных постыдных приспособлений, — всё исправно работало само собой — не то, что сейчас.

Так вот, этот животрепещущий вопрос так захватил всё мужское население общаги, что соревнования шли не прерываясь несколько дней, вернее ночей, подряд. Днем же, вместо лекций, претенденты отсыпались. Это незамедлительно сказалось на учебном процессе, и даже привело к отчислению самых ретивых борцов. Родители последних переживали страшно, так как все эти физиологические игры, происходили в Первом Меде, попасть в который было тогда так же непросто и дорого, как и сейчас.

Так вот, наш маленький Заремба эти соревнования с легкостью выиграл. Занял первое место. Смелый эксперимент будущих эскулапов и ученых-физиологов с очевидностью показал, что к росту индивидуума, как такового, эта часть мужского организма никакого отношения не имеет. Она развивается независимо от своего носителя и по молодости живет как бы сама по себе, часто функционируя когда и как ей вздумается.

Что же касается объективности судейства в этом непростом с технической точки зрения единоборстве, то тут все было железно, потому что активное участие в этом принимали такие признанные классики марксизма, как сам К. Маркс и его молодой дружок Ф. Энгельс. Спорить тогда с ними, а тем более сомневаться в их правоте не допускалось категорически — отчисляли мгновенно…

Тут надо отметить, что в те времена шоколадно-коричневые отсвечивающие золотом собрания их сочинений, длинными рядами стояли везде: в любом кабинете, библиотеке, книжном шкафу и даже на кухонной полке. Как только где-нибудь оказывалась свободная плоскость длинною в два метра, на ней мгновенно самовозрождались бесконечные труды этих нетленных, и так любимых в народе, классиков.

Так вот, Заремба мог удерживать аж целых пять таких томов, домиком одетых на испытуемое место, в то время как результат тестирования обыкновенных, среднестатистических студентов дневного отделения был смехотворно ниже — всего лишь два, максимум три тома, что кстати, по нынешним феминизированным временам тоже не так уж и плохо…

Ну, вот! — по глазам вижу — не верите. Я так и думал…

Жаль, что сейчас эти сочинения не в моде и найти их хоть где-нибудь, для того чтобы доказать правоту моих слов, весьма затруднительно. Но клянусь вам, я сам это видел, собственными глазами — пять томов!!! Полное собрание сочинений «К. Маркса и Ф. Энгельса». Один на другом. Домиком. Высота стопки доходила даже до красиво напряженных квадратиков брюшного пресса самого Зарембы, едва не достигая его волосатой груди. А он как Атлант — стоял и держал…

Все вокруг просто замирали от немого восторга и зависти. Ведь произведения этих столпов марксизма легкими не назовешь. Вспомните. Один этот неподъемный «Капитал» чего стоит! Да вы что! Полкило — не меньше!

Попробуйте сами, и вы убедитесь, — два тома — максимум, и не томом больше. Только прошу вас, господа, не надо расстраиваться по этому, в общем-то, пустяковому поводу — два тома это тоже совсем неплохой результат, уверяю вас…

Кстати, вся эта политическая вакханалия происходила уже в самом конце 60-х, но даже и тогда, если бы хоть кто-то стукнул куда надо о том, что богоравных классиков марксизма крутят по ночам на причинном месте, причем в прямом смысле этого слова… Да, все бы во главе с победителем тут же оказались бы или за решеткой, или в дурдоме. Но, как говорится, Бог миловал…

И вот однажды этот Заремба, этот мистер Мускул, напросился с нами на встречу очередного Нового года, где должна была присутствовать целая куча каких-то девиц, отношения с которыми у Зарембы пока никак не складывались. Бедняга в силу своего роста был еще девственником, и все время мечтал перейти от этой тяжелой многотомной марксистской теории к более легкой, как ему тогда казалось, и безумно желанной им жизненной практике…

Даже и не помню, у кого мы тогда собирались, потому что народу было много: действительно, какие-то малознакомые крепкие девицы с развитыми формами, Валера Кац, мы с Гариком, этот Заремба, еще кто-то…

Запомнилось, что там было очень много вкусной еды. Когда мы с Гариком вышли на кухню, он тут же заглянул под крышку огромной кастрюли, стоящей на плите. Мамочки! Она до верху была наполнена вареными куриными ногами. Мы воровато вытащили по одной и мгновенно проглотили их чуть ли не с костями. Божественно!

Сейчас-то этим никого не удивишь, а тогда куриные ноги отдельно от курицы не продавались. Да и обычная курица в те годы тоже была дефицитом и выдавалась только целиком, обтянутая в целлофан и вместе с праздничным набором. А тут десятки куриных ног! Торчат костями вверх, как патроны в барабане, да еще и в несколько слоев…

Нет, угощение в тот раз было классное, да и выпивки было навалом, а пить-то особо еще не умели — только начинали осваивать этот бесконечный и, как показало время, пожизненный процесс. Вот наш маленький Заремба и перебрал. Весь вдруг позеленел, появилась в нем какая-то вялость, глаза стали слипаться, речь участилась и стала нечленораздельной. Отключился, короче.

Пришлось уложить его прямо на диван в большой комнате, рядом с елкой, в интимном мигающем свете которой там были организованы танцы. Так он на протяжении всего праздника на этой тахте недвижно и лежал.

У нас же с Гариком все, наоборот, сложилось поначалу очень успешно. Съели, наверное, по десятку этих бесподобных куриных ног, поэтому и не очень пока еще охмелели. Закадрили двух каких-то смазливых девиц. Танцы-шманцы-обжиманцы. За этим сладким занятием про бедного Зарембу совсем забыли…

И тут я тоже что-то немного приустал и от выпитого, и от этих возбуждающих танцев, сел на диван перекурить и вдруг слышу чей-то утробный, еле слышный, потусторонний голос:

Василий… это ты?

Я сначала даже и не понял, откуда это. Даже испугался слегка. Думаю, — ага, а не белая ли это горячка так начинается? Дурак был совсем. Не знал, что допиться до белой горячки — это еще уметь надо. Люди над этим годами работают, да еще и не каждому дано. Со стакана водки она не приходит…

А тут вдруг опять:

— Василий… — да тихо так, будто шелест ночного ветерка по листве.

Наконец до меня дошло:

— Заремба, — говорю, — это ты что ли?

А он лежит лицом к спинке дивана и даже не шелохнется, только этот придушенный и еле слышный голос:

— Да, это говорю я, — Заремба. Только прошу тебя — тише! Не поворачивайся ко мне и сиди спокойно, а то на меня обратят внимание, — а сам лежит будто труп окоченелый, абсолютно без движения…

— Да, что случилось-то, — тоже шепотом, испуганно спрашиваю я, не поворачивая к нему головы — с тобой все в порядке?

— Нет, со мной не все в порядке, — отвечает голос.

— Зар, ты что, встать что ли не можешь?

— Не могу. Даже пошевелиться не могу.

— Да в чем дело? Ё-моё! Тебе что — плохо?

— Плохо. Очень плохо. Меня вырвало. Прямо на тахту.

— Как? Все это время ты лежишь в собственной блевотине! — только теперь я почувствовал неприятный кисловатый душок с его стороны.

— Да, с тех пор. Если я встану — все увидят, что я весь облевался. Только, умоляю, — не говори никому и принеси мне стакан воды — умираю от жажды…

Вот, господа, до чего доводит наполеонов комплекс! Так этот бедняга и не встал с той тахты до тех пор, пока мы все там совсем не перепились и, как и он, тоже не начали травить. Травили все, — не зависимо от пола и возраста. И по одиночке, и попарно, и даже целыми группами. Пусть уж Верди меня простит, но тогда просто какая-то сплошная «Травиата» у нас получилась. Видимо эти красивые куриные ноги нас подвели. А может, водка несвежей оказалась…

А утром, когда мы расходились, то заметили длинные подозрительные полосы даже и на бетонной стене дома, идущие вниз от всех четырех окон этой несчастной, вконец заблеванной квартиры. Во как! Умудрились даже и снаружи наследить. Такой вот тошнотворный тот Новый год у нас у всех вышел.

Да и утром года наступившего нас всех еще продолжало подташнивать. По молодости и неопытности утреннее похмелье бывает ужасно неприятным. Единственный из всей нашей компании, лишь малыш Заремба был уже свеж, розовощек и весь светился тихой радостью. Его физические, а главное моральные страдания, наоборот, уже закончились, а вот применить свои, воистину, выдающиеся возможности ему и на этот раз не удалось. Не до того всем было…

Дама с собачкой

Мой друг детства и однокашник Игорь Лапин сначала, как и я, вырос в Москве на Народной улице в интеллигентной семье, потому что дед Лапина был легендарным командармом Альбертом Лапиным, который позже, при Сталине, вместе с другими командармами был расстрелян, как враг народа.

Бабка же была сначала стройной красавицей и сестрой милосердия, а позднее — боевой подругой этого в последствие расстрелянного деда и знала кучу иностранных языков, потому что после ареста своего легендарного мужа на всякий случай смоталась заграницу и, объехав весь свет, вернулась обратно в Москву только в конце пятидесятых уже совсем дряхлой старухой.

Отец Лапина — их сын, стал после расстрела своего отца детдомовцем и сыном врага народа, а позднее дослужился до доктора технических наук и большого начальника.

А кем была сначала мать Лапина, я не знаю. В мою же бытность она уже была преподом немецкого языка в каком-то ВУЗе. Так что Лапин, как вы видите, даже еще живя на Таганке, уже являлся интеллигентом аж в третьем поколении.

А после того как он женился на Татьяне Герасимовой по прозвищу Гераська, которая тоже училась в нашем 9-ом «А», то переехал жить к ней в Лавров переулок, выходящий прямо на Новоспасский монастырь и в двух шагах от нашей школы. Дом у них был старый, а их отдельная квартира — странной. Входишь во входную дверь и сразу оказываешься в огромной кухне — метров, наверное, двадцать. Из кухни дверь в коротенький коридорчик заканчивающийся уборной, а направо дверь в восьмиметровую жилую комнатку, ровно половину которой занимала тахта, где и жили молодожены. А гостей они принимали на кухне, там же пьянствовали и сами.

Потом этот его странный дом поставили на капитальный ремонт, а им дали двухкомнатную квартиру в Царицыно. Тогда это казалось нам совершенно невозможным краем света, хотя сейчас я живу еще дальше, за Царицынским парком — в Орехово, и вроде бы кажется не так уж и далеко. Привык, наверное.

Так вот, когда их старый дом стали разбирать, Лапин, будучи уже дипломированным специалистом, вместе с отцом доктором наук подъехали на своей старенькой «Победе» к полуразобранному Лапинскому дому, от которого остался только кирпичный остов. Подъехали для того, чтобы забрать на дачу, хоть и старые, но прекрасные, дубовые, еще вполне крепкие оконные рамы, выдранные строителями из оконных проемов и сваленные кучей для вывоза их на свалку.

День был выходной, теплый и солнечный. В это раннее утро на стройке стояла тишина, и никого кроме них во всем маленьком и тихом Лавровом переулке больше не было. Лишь вдалеке какая-то элегантно одетая дама выгуливала свою крошечную собачонку.

Они, не спеша, отобрали из кучи несколько вполне приличных рам и стали по одной укладывать их на верхний багажник своей «Победы». Дама с собачкой подошла ближе и стала молча, но с явным интересом наблюдать за их работой. Одета эта маленькая интеллигентная дама была по воскресному — буквально с иголочки. Белая кофточка с ажурным кружевным жабо и такими же манжетами, черная строгая юбка, аккуратные черные туфельки. На голове шляпка. Возраст — между бальзаковским и пенсионным. На поводке длинная собачка, с крысиным хвостиком — обе копии старухи Шапокляк и крыски Лариски из «Крокодила Гены». А может, это та самая Шапокляк и была, кто знает…

Когда они стали поднимать наверх последнюю раму, интеллигентная дама, до этого молча наблюдавшая за происходящим, обрела вдруг дар речи и, несколько склонив голову на бок, и глядя вверх, вдруг отчетливо произнесла:

— Мужчины, — вежливо спросила она, кокетливо поправив шляпку, — скажите, а вам за это по звизде мешалкой не дадут?

Ученые от неожиданности выпустили из рук последнюю раму, и та с грохотом рухнула прямо на пыльный асфальт. Казалось, весь переулок смущенно застыл вместе с ними в немом изумлении.

Дама же, видимо, удовлетворенная произведенным ею эффектом, лишь снова склонила голову, но уже в другую сторону, а противная маленькая собачка со смешным бантиком на макушке, в точности повторив движение своей хозяйки, скребнула ножкой и возмущенно тявкнула.

Потом они обе неспешно развернулись и, не дожидаясь ответа на свой парадоксальный (особенно с точки зрения половой принадлежности) вопрос, спокойно стали прогуливаться дальше.

Тихое, погожее воскресное утро вновь стало сонно опускаться на заросший вековыми липами Лавров переулок. Ведь в то время это был очень спокойный, можно сказать, патриархальный уголок старой, еще наполовину деревянной, Москвы…

Сейчас-то это оживленнейший перекресток, окруженный громадами современных домов, вечно забитый нервно рычащими машинами и орущими друг на друга водителями. Но среди прочих домов и этот, обновленный тридцать лет назад дом Лапина, вековым патриархом все еще возвышается на своем прежнем месте. Правда, после того давнего ремонта он уже опять стал старым, угрюмым и обшарпанным. Весь, как гнилой пень, зарос свежими полипами кондиционеров и бородавками спутниковых антенн.

А самого Игоря там уже нет. И не только в этом доме. Его вообще уже здесь нет. Он недавно умер. Последние годы они с Татьяной снова стали жить на нашей родной Народной улице, в доме №13, в квартире родителей. А двадцать шестого января Лапин шел рано утром по Народной улице вверх, дошел до входа в метро «Таганская-радиальная», что напротив бывшего Гариковского дома, стал спускаться по лестнице, упал и умер. Инфаркт.

А я даже на его похоронах не был. Узнал об этом только через месяц. Так, — помянул на сороковой день и все. Надо бы с Гариком съездить на его могилку, но, честно говоря, все откладываю и откладываю — как-то не хочется. Почему-то мне кажется, что после этого еще один, огромный пласт моей жизни тоже отслоится и, как жирный ком сырой глины, медленно сползет вслед за ним в реку Времени, а мы с Гариком, как два дурака, так и останемся стоять на ее берегу, но уже без Лапина…

Большой воротила маленького бизнеса

Одно время мы снимали квартиру у Наташки Лавровой на Балаклавском проспекте. Это была стандартная малогабаритка в двенадцатиэтажной башне. Две маленькие смежные комнатки и такая же крохотная кухня. Единственной особенностью этой квартиры было то, что она находилась на втором этаже, и все ее окна выходили на плоскую крышу магазина «Спорт», прилепленного к первому этажу этого же дома. Открыл окно, вышел вон, и прогуливайся по этой огромной, но загаженной верхними жильцами территории. Для нашего кота Абрикоса это было просто раздолье. Он сразу же стал полновластным хозяином всей крыши — гонял там голубей и случайно забравшихся туда диких помоечных котов.

Когда окна открывались, и комнаты после короткого весеннего дождя наполнялись сладким запахом только что вылупившихся и еще клейких липовых листочков, смешанным с тяжелым духом разогретого на солнце гудрона, сплошь покрывавшего всю крышу, Абрикос просто обалдевал от счастья. Любимым его занятием было заглядывание в окна нашей квартиры. Вроде только что выпрыгнул в одно окно и через секунду, склонив голову набок, удивленно смотрит на тебя уже из другого, не успел оглянуться, а он уже бесшумно входит в дверь, но уже с другой стороны…

Короче тот год — полтора, что мы там жили, видимо были самыми счастливыми в его достаточно убогой холостяцкой жизни. К сожалению, бедняга был кастратом.

Кстати, новые интересные времена наступили и для моего друга детства Лоди. Лодя это не имя — это прозвище, приклеившееся к нему еще с детства. Вообще-то он обозначен с рождения, как Логинов Володя, но еще в школе из этого полноценного и благозвучного имени почему-то выдрали середину и остались только две первые и две последние его буквы — Лодя. Коротко, удобно и совершенно непонятно для непосвященных.

Он, как раз, там, на Балаклавке работал. До нас всего пара остановок на автобусе. Поэтому он довольно часто заходил к нам в гости, а по дороге обязательно посещал и этот наш магазин «Спорт».

Дело в том, что он с детства был изобретателем, а в последствие даже активным рационализатором. Он и сейчас ещё продолжает этим заниматься. Работает, правда, в основном по, если так можно выразиться, «малым формам» — какой-нибудь уникальный складывающийся походный штопор или карманный приборчик для «серебрения болотной воды», оригинальная, но неработающая овощерезка на батарейках (такая оригинальная, что «Мулинекс» просто отдыхает), опять же карманная сушилка для грибов — нашел, к примеру, хороший гриб, тут же его обработал и в сушилку, которая у тебя же самого за спиной, прямо в рюкзаке. Собираешь себе грибы, а процесс их сушки уже идет. Домой приносишь готовый продукт. Прелестная вещица — пока, правда, продумана лишь теоретически. Но все равно приятно ведь знать, что когда появится желание, то в любой момент можно начать ее массовое производство. Массовое потому что, узнавшие об этом грибники, будут толпами съезжаться со всей нашей необъятной грибной страны и неделями стоять в длинных очередях, чтобы приобрести эдакое столичное чудо…

Обо всех его задумках рассказать просто невозможно, ибо творческая мысль клокочет в нем постоянно — с юности и до сих пор, а годков ему набежало уже о-го-го сколько, даже больше чем мне. Буквально вчера он, например, работал над проблемой пинг-понга для пожилых. И такая его разновидность, оказывается, тоже существует. Человек, к примеру, обожает играть в пинг-понг, а поднять упавший шарик не может — спина уже не гнется. Вот вам и проблема. Но если к обычной тросточке приделать небольшой стаканчик с плоской пружинкой, то можно накрыть им упавший шарик и поднять не нагибаясь.

По этому поводу Лодя мне вчера и звонил. Его интересовало, сколько в мире может быть любителей пинг-понга с негнущейся спиной. Грубый подсчет показал, что таких должно быть не меньше десяти миллионов. Даже если это Лодино изобретение купит хотя бы один из десяти, с наваром всего в доллар с каждого — Лодя миллионер. На том и распрощались.

Так вот, возвращаемся обратно на Балаклавку. Однажды, как раз весной — звонок в дверь. Открываю — Лодя.

— У тебя деньги есть?! — глаза какие-то дикие, красный весь, возбужденный.

Я сразу подумал, — наверное, несчастье какое:

— Да что случилось–то?

— Деньги нужны, хотя бы рублей сто! Есть?

— Наверное, — говорю, — надо посмотреть. Да, в чем дело-то? На штраф что ли в милиции налетел? Зачем тебе сразу столько денег.

— Какая к черту милиция! Шайбы!!!

— Я смотрю на него, — вроде бы не пьян, на весеннее обострение тоже не похоже:

— Какие еще шайбы на сто рублей? Для болтов что ли? Сколько же тебе нужно этих шайб, тысячу?

— Лучше две, — отвечает он, и я опять начинаю сомневаться в его дееспособности.

— Да, именно, две — две тысячи это минимум, и шайбы нужны не для болтов, а для хоккея…

— Ну-ка зайди и объясни толком! Чушь несешь какую-то!

— Да, что там объяснять! В вашем «Спорте» шайбы дают по пять копеек за штуку — это считай даром! Давай деньги и побежали, а то магазин закроется, а завтра цена уже другая будет. Я тебе по дороге все объясню…

И мы помчались вниз, в магазин, а по дороге я узнал, что, увидев даровые шайбы, изобретательный Лодин мозг сразу сообразил, что если их слегка доработать, то получатся прекрасные колесики для сумок-тележек, и он тут же на месте принял решение непременно осчастливить такими тележками тысячи утомленных непосильным трудом домохозяек.

— Давиться будут за этими тележками, — вот увидишь, — добавил он, — цены-то на них будут смешными, потому что колеса, считай, бесплатные.

Мы ворвались с ним в магазин буквально за пять минут до закрытия:

— Шайбы хоккейные еще есть? — прямо от входа выкрикнул Лодя.

— А шо, вам так много их надо? — спросил старый еврей, еще стоящий за прилавком.

— А сколько есть? — тоже по-еврейски, вопросом на вопрос, отпарировал Лодя.

— Розочка! — не поворачивая головы и продолжая лукаво смотреть прямо на нас, крикнул продавец, — сколько у нас есть — «шайбы хоккейные упрочненные резиновые», молодые люди интересуются. Шо у нас их мало, или как?

— А я знаю? Четыре ящика по пятьсот штук, — раздался голос невидимой для нас Розочки.

— Так и скоко же будем брать, молодые люди?

— Все берем! — страстно выкрикнул Лодя.

Если бы мы прямо на глазах у этого веселого еврея превратились бы в крыс и убежали бы прямо под его же прилавок, то и тогда его сморщенное лицо не выразило бы такой крайней степени изумления…

— Скоко!!! — было очевидно, что за всю свою многолетнюю и беспорочную службу в торговле спортивными товарами такое количество хоккейных шайб у него никто никогда не покупал.

— Берем всё, что у вас есть — уже спокойнее повторил Лодя.

— Две тысячи шайб хоккейных упрочненных??? — еще раз, выпучив глаза, уточнил тот.

— Да, две тысячи упрочненных, по пять копеек за штуку, — Лодя развеял последние его сомнения в незыблемости нашего решения.

— Но боже ж мой, юноши, зачем вам стоко??? Я даже не знаю, могу ли я отпустить стоко шайб в одни руки? Мы же не оптовая база. Мы магазин. Обслуживаем только спортивно настроенное население.

Тут надо, к сожалению, остановиться и дать вам некоторые пояснения. Если бы это произошло сегодня, то любой продавец лишь бы нервно сглотнул и постарался бы, как можно скорее сплавить нам весь этот явно лежалый товар, пока мы не передумали или пока у нас не закончится припадок внезапного умопомрачения.

В те же полусовковые времена жуткой инфляции, цены на некоторые товары попадались действительно смешные, в то время как дефицит самих этих товаров переваливал за все разумные пределы. Их выдавали в основном по записи и не более чем по одной вещи в одни руки. Поэтому поставленный перед Лодей вопрос был совсем не праздным. И если бы он сразу не нашелся, то этой массовой и бестолковой закупки у нас могло бы и не случиться.

Но, к сожалению, Лодя нашелся. Причем нашелся, мгновенно, экспромтом и поистине гениально:

— Мы конструируем машину для тренировки вратарей, — как бы нехотя сообщил он, — а у нее только на одну загрузку уходит 500 шайб! Скорострельность до ста шайб в минуту — представляете какой бой!

— Это шо, такой новый спортивный тренажер-автомат? — все еще сомневаясь, спросил продавец.

— Какой там автомат — пулемет! Вернее, шайбомёт. «Гуллит-2М», — не слышали?

— Нет.

— Да вы что! Сила удара до пяти килоньютонов, — вдохновенно врал Лодя, — металлическую сетку ворот пробивает навылет…

— Та шо вы говорите! А это не опасно для самого голкипера?

— Нет, в комплект входит специальное снаряжение из кивлара, как на бронежилетах.

— Надо же! Розочка, ты слышишь? От техника до чего дошла! Платите в кассу…

Короче, через полчаса моя малогабаритная квартирка стала микрогабаритной, потому что с того памятного вечера, и в коридоре, и в совсем крошечной Машкиной комнатке поселились шайбы. К гудроновой вони с улицы добавился еще и тонкий аромат высококачественной резины. Приблизительно, такой, какой бывает в мастерской по ремонту обуви.

Дело в том, что к изготовлению сумок на колесиках Лодя вдруг внезапно охладел, увлекся какими-то двухслойными супертеплыми теплицами для северных широт, а в результате я еще лет десять перевозил эти неподъемные ящики с резиной по всем своим многочисленным квартирам.

Но хорошо все то, что хорошо кончается. Пролетели годы перестройки и гласности, Горбачева сменил Ельцин, а Ельцина Путин, прогремели путчи и дефолты, цены выросли во много раз и, наконец, хоть как-то стабилизировались. Тут-то Лодя вдруг и вспомнил про это свое гениальное приобретение. Шайбы к тому времени даже уже и вонять перестали, да и мы сами с ними как-то свыклись…

В общем — продал он, наконец, свою резину какому-то большому спортивному магазину. И с большой выгодой, между прочим. А образец его колеса для тележки у меня до сих пор еще цел. На рабочем столе лежит. Я насверлил в нем дырок и вставляю туда свои карандаши. Удобная вещь, между прочим!

Жаль, что он уже все их продал. Можно было бы загнать эти шайбы в качестве оригинальных подставок для ручек и карандашей.

Административные работники в сфере развития культуры и спорта просто балдели бы от таких крутых и продвинутых пресс-папье…

Настоящий профи

Ремонт и переезд, как известно, приравниваются у нас к двум пожарам. Такова уж наша национальная специфика. Причем, это мудрое изречение понятно только здесь и только нам самим. Будучи, например, в Америке я однажды наблюдал, как это всё происходит там.

К дому, а это у них, как правило, средних размеров двухэтажный коттедж, подъехало что-то жуткое и мигающее всеми своими многочисленными и разноцветными фонариками. Как выяснилось — невероятных размеров фура. Такие огромные сияющие на солнце хромированными деталями агрессивные грузовики до этого я видел только в кино, в фильмах ужаса. Железнодорожный товарный вагон. Я не преувеличиваю. Это было размером именно, с вагон, если не больше. Борта этой громадины вдруг отвалились и превратились в пологие пандусы, по которым несколько рабочих на специальных тележках стали закатывать вверх мебель. Причем без всякой ее упаковки или разборки — прямо целиком. Я думаю, что в платяных шкафах осталась висеть одежда, а кровати, тоже затянутые пленкой и окрученные широким скотчем, выкатывали из дома прямо заправленными, вместе с постельным бельем и подушками. Во всяком случае, в шкафу со стеклянными створками я видел так и оставшиеся там стоять книжки. Вся операция заняла минут пятнадцать — не больше. Потом пандусы на фуре стали подниматься, рабочие, как суслики, попрыгали внутрь, и расселись на затянутых пленкой диванах. Громадина медленно тронулась с места и, набирая скорость, исчезла. Уверен, что на новом месте, куда, видимо, переезжали мои соседи, всё чуть позже происходило точно так же, только в обратном порядке. Расставят мебель по комнатам, пленку с нее сдерут, пыль смахнут и все! Живи себе на здоровье…

Пожаром, как видите, даже и не пахнет. Вообще ничем не пахнет. Эти легкие на подъем американцы, по-моему, даже и не замечают все эти свои бесчисленные переезды.

У нас же все это происходит несколько иначе. Жуткая, скажу я вам вещь, причем, — переезд не лучше ремонта и наоборот. Но так уж сложилась наша жизнь, что и того и другого в ней у нас оказалось выше крыши. Переездов этих с обязательными последующими ремонтами, которые мы с Натальей всегда делали сами, накопилось в ней такое множество, что даже их подсчет вызывает у нас нескончаемые споры. Она утверждает, что их было девять, я склоняюсь к цифре одиннадцать. Хотя и то, и другое страшно удручает, ибо простой подсчет показывает, что нами с ней пережито что-то около сорока условных пожаров, а сколько еще предстоит, даже и подумать страшно. Согласитесь, что для одной жизни, хоть и совместной, такого количества многовато. Вся жизнь — один сплошной пожар! Но каждый раз мы, как в сказке, выходили из огня целыми и невредимыми. Просто как саламандры какие-то. Ничего не берет! Классический пример огнеупорного, исконно русского саламандризма…

Единственный плюс от всей этой суеты — это накопленный в ее процессе бесценный жизненный опыт. Упаковать за час целый шкаф книг, починить водопроводный кран, установить розетку или навесить кухонную полку, а то и раковину — все это делается нами уже автоматически, походя и на одном дыхании.

Наталья только скажет: «А почини-ка ты, братец, унитаз — шумит, гад, так, будто у нас в туалете днем и ночью бурлит бессрочный митинг оппозиции. Я спать из-за него не могу». Не успела сказать, а я уже чиню. Иногда, знаете, даже и года не пройдет…

А, впрочем, давайте не будем углубляться в эту мелкую и скользкую унитазную материю…

Поважнее дела были. Вот, например, когда мы переехали на Бауманскую, как нам тогда наивно казалось наконец-то навсегда, то там уж и вовсе докатились до капитальной деятельности. Стали даже ломать стены, строить новые перегородки, менять двери, и заниматься прочими уже почти профессиональными играми.

Что ты! Из двухкомнатной по документам квартиры, которая на самом деле была трехкомнатной, решили сделать четырехкомнатную, потому что в одной из комнат у нас там было два окна. При таком нашем строительно-ремонтном опыте грех было это не использовать. А мне как раз позарез нужен был отдельный кабинет.

Да! — совершенно отдельный. Только для меня! Предполагалось, что при наличии такого отдельного кабинетика, я, изолированный от дивана, телевизора, холодильника и этого бесконечного застолья с друзьями…

Иными словами, освободившись от отвлекающего абстинентного синдрома по утрам, я, с мыслями, устремленными лишь к сияющим вершинам науки, легко напишу там докторскую диссертацию, чем, собственно, и пополню, наконец, наш скудный семейный бюджет. Такая у моей жены была задумка.

Собственно, по этой причине, в соответствии с ее вышеизложенными наполеоновскими планами, это совершенно идиотское, с точки зрения женской логики, действие — а именно — превратить просторную спальню с парой высоких окон, выходящих в тихий, тенистый двор, в две маленькие душные клетушки, моей супругой временно не припятствовалось.

И вот мы с покойным моим тестем, обойдя ближайшие помойки и обзаведясь таким образом строительным материалом, осуществили, таки, эту мою до селе недосягаемую мечту — отдельный кабинетик обязательно закрывающийся изнутри на задвижку. Возвратился вечером с работы, тихонько проскользнул в квартиру, быстро юркнул туда, щелкнул изнутри задвижкой и всё! И ты свободен, как горный орел! Вольно и бездумно паришь себе в бескрайних просторах. Вернее, развалишься себе в кресле, как король, даже не снимая грязных ботинок! И никто тебе не указ. Красота!

Привычное шуршание и суета домашних за закрытой дверью несколько притупляются, а громкий шёпот: «Тише дети, вы что, не видите, — папа работает! Пишет диссертацию!», наполняет душу полнейшим умиротворением и навевает приятную тягучую дрему…

Короче, мы с Кузмичем довольно быстро возвели там стену, врезали дверь, навесили книжные полки, внесли маленький письменный стол, капитально, прямо внутри, обмыли это дело — и кабинет, по своим габаритам и уюту более напоминающий средних размеров туалет, был готов.

Правда, тихая радость от этого приобретения продолжалась недолго, потому что за периодом хлопотной гласности вдруг последовала перестройка, а за перестройкой грянула всеобщая халява, в которой тихая научная возня со всеми ее апробациями, аттестациями, публикациями и диссертациями, как-то временно отошла на второй план.

Мы с Володей Рымарчуком смело ринулись в пучину кооперативного движения, наука была нами попрана и стала далее существовать без нас, чего она, впрочем, видимо, даже и не заметила. В отличие от моей зоркой супруги, которая, поняв, что, скорее всего, никакой докторской диссертации в нашем доме сделано так и не будет и профессоршей ей теперь уже не стать никогда, тут же с завидным энтузиазмом восстановила попранное мною статус-кво. Срочно опять был призван безотказный Кузьмич, ненавистные ей стены рухнули, кабинетные двери вместе с задвижкой отправились гнить на дачу, а все прочее — опять на помойку.

Мы с Кузмичем крепко отметили и этот акт беспардонного вандализма, и круг снова замкнулся, — справедливость, как всегда, восторжествовала, и нашей спальне было вновь возвращено ее исконное, присущее ей с рождения второе окно.

Но на этом перестройка и вне, и внутри нашей квартиры отнюдь не завершилась.

Вовне вовсю уже бушевал очередной съезд Верховного совета, а внутри нашей квартиры тоже решались не менее важные проблемы.

Коли в спальне появилось еще одно окно, то понадобились и соответствующие ему портьеры. А любой уважающей себя портьере тоже ведь надо за что-то в жизни уцепиться. Именно с этой целью для нее и был приобретен вполне приличный карниз. Но навеска карниза в старом доме, где никому неизвестно, что скрывают его загадочные неохватные стены, это всегда сложный и весьма сквернословный процесс. Потому что после изнурительных замеров, требующих воистину цирковой эквилибристики — высота потолков-то аж три с лишним метра, начинается процесс сверления в них отверстий под, так называемые, пробки. А это всегда чревато. Ты можешь попасть в бездонную пустоту какого-нибудь доисторического дымохода и, если повезет, отыскать замурованный там клад, или, наоборот, уткнуться в толстенную стальную балку, или, что еще хуже в балку бетонную, а если уж совсем не повезет, то предполагаемое место крепления может быть вообще утрачено — может отвалиться вместе с огромной глыбой штукатурки, пронизанной разложившейся вонючей дранкой.

Что поделаешь, — такова уж участь часто внешне очень симпатичных, уютных и, находящихся, как правило, в приятном тихом центре, старых домов.

Поэтому именно этот вид благоустройства я меньше всего и люблю. И, когда Наталья в очередной раз стала призывать меня к исполнению мною моего супружеского долга, — навески этого второго спального карниза, — я впервые за многие годы беспорочной семейной службы уклонился от этой почетной обязанности: Ага! Прямо вот здесь счас разуюсь и полезу на стремянку дырки тебе под потолком долбить! Нашла, понимаешь, долбоё…, вернее, долбидьника или, как там его — долбителя… Тьфу ты, господи, — и не выговоришь! — взорвался я. — Что мы — бедные что ли? Ты что забыла, что на дворе давно уже перестройка, а твой супруг, слава Богу, не профессор какой-нибудь, а успешный субъект частного предпринимательства. Высокооплачиваемый и далеко не последний член научно-производственного кооператива «Экоцентр»! Пора понять, понимаешь, что наконец-то настали новые времена! Когда каждый может и должен зарабатывать только тем, что он любит, а, главное, профессионально умеет. Открой любую газету, найди нужную рекламу и вызови себе подходящего долбителя. Пусть он и навешает тебе, что надо, причем, как настоящий профи — за деньги. А это значит — быстро, качественно и действительно профессионально. И пусть поторопится. Хотелось бы, дорогая, чтобы к моему приходу штора уже висела, сколько бы это нам ни стоило! Твое дело только проследить за качеством проводимых им работ. Все же финансовые проблемы я беру на себя, — гордо, по-купечески выпятив живот, закончил я.

— Гуд бай, моя радость! В случае чего — звони. К ужину буду обязательно.

Чрезвычайно гордый собою, я важно вышел вон, оставив любимую супругу в некоей недоуменной растерянности. До сих пор мы всё и всегда делали по дому сами…

Днем за научно-производственной суетой, я абсолютно забыл обо всем этом, а когда вечером открыл входную дверь, то сразу же увидел, что на полу нашей спальни сидит какой-то посторонний мужик. Сосредоточенно сопя, он разбирает замысловатые бирюльки нового карниза, а на его крепкой шее, как бусы у заправского дикаря, болтаются на веревочке многочисленные крючочки для навески штор. Я небрежно кивнул этому беспардонному папуасу и важно прошел на кухню — вкушать ужин.

— Давно трудится? — спросил я тихо.

— Часа два уже, — каким-то радостным шепотом прошелестела жена.

Мы тихо прикрыли дверь и как два заговорщика стали вполголоса восхищаться:

— Я дозвонилась ему сразу же, — восторженно шептала Наталья, — по первому же попавшемуся объявлению. она пододвинула мне газету.

В разделе «Услуги» красным фломастером было обведено: «Навешиваю всё!!! Быстро и качественно. Цены умеренные».

— И почем берёт? — спросил я с ревнивым любопытством начинающего кооператора, — действительно умеренно?

— Не знаю еще.

— Как? Ты что, — даже не спросила сколько он просит

— Нет.

— Ну, так пойди и спроси.

— Неудобно как-то. Человек работает. Я ему приносила кофе со свежими булочками.

— Ну, и..?

— Кофе он выпил.

В ее голосе мне послышались нежные нотки.

— А булочки? — опять ревниво спросил я.

— А булочки съел.

— Надо же! Какая удача! Булочки съел! Я рад, что твои свежие булочки пришлись по вкусу этому дикарю, — съязвил я, — надеюсь дальше булочек у вас с ним дело не пошло?

— Какой же ты дурак, — беззлобно отпарировала она, — он же ростом — даже ниже меня!

О, боги! Опять эта недоступная человеческому пониманию женская логика! Ну, хоть вы мне объясните — ну, причем здесь рост? Разве рост мужчины так уж важен, когда дело доходит до этих самых свежих булочек…

Мы еще немного пошептались, но через полчаса я не выдержал и как бы невзначай снова прошел мимо двери в спальню. Дикарь, теперь уже переименованный мною в жалкого пигмея, сидел, поджав под себя ноги и слегка покачиваясь. Сидел в той же самой позе, напряженно вглядываясь в лежащую на полу инструкцию. Его бусы покачивались вместе с ним, свисая почти до самого пола. Издалека можно было подумать, что он молится или решает какую-то сложнейшую математическую задачу.

Это меня так заинтриговало, что я, гонимый любопытством, тоже зашел в спальню, зашел как бы невзначай. Как бы просто так, как хозяин дома, имеющий право ходить везде, где и когда ему заблагорассудится:

— Что, какие-то проблемы? — небрежно спросил я.

— Понимаете, — он посмотрел на меня снизу вверх и в глубине его взгляда я уловил какое-то затаенное страдание, — понимаете, очень уж необычное у вас устройство. Вот здесь, в пункте два, позиция четыре, например, сказано: «Протащите шнур прямого хода (3) слева направо через штангу (5) относительно комплиментарного ему шнура обратного хода (2), идущего справа налево по тому же каналу штанги (5), но уже в обратном направлении, причем так, чтобы эти параллельно идущие в разные стороны шнуры, сохраняя идеальную подвижность, не мешали работе друг друга». Я что-то не пойму — как это — «подвижность»? Ведь это же обыкновенные веревки!

— Секундочку, — я тоже присел на корточки рядом с ним, — недавно я уже имел дело с подобной конструкцией, — зачем-то соврал я…

На самом же деле мне просто стало его жалко, и я решил ему немного помочь. Несчастный мужик — не вышел ростом, уже в возрасте, сидит тут на полу, мучается. И эти, унижающие человеческое достоинство, бусы. Нехорошо как-то. Да и время уже позднее — не ночевать же здесь вместе с ним…

— Так, товарищ, давайте не будем расстраиваться, — сказал я бодрым голосом доктора, только что объявившего вам о вашей близкой кончине. — Ничего страшного. Сейчас мы спокойно и не спеша во всем разберемся. Итак…

«Протащить шнур прямого хода… — теперь уже я начал читать вслух это загадочное заклинание, вглядываясь в тайнопись смазанного и плохо пропечатанного хитроумного рисунка, состоящего из каких-то штрихов и пересекающихся линий, и более напоминающего наполненную тайным внутренним смыслом и каллиграфически выполненную японскую гравюру «Танец молодого бамбука под косыми струями дождя»…

После этого уже он зачитывал текст вслух, а я, ползая по полу, собирал всю эту головоломную конструкцию, затем уже я, обливаясь потом, сверлил в стене дыры, а он держал подо мной стремянку. Потом мы поменялись ролями — я, стоя под потолком на одной ноге, вставлял отсчитанные им крючочки, которые он по одному снимал со своего ожерелья и передавал наверх мне. А когда уж мы вместе приступили к самой сложной процедуре — к процессу самого навешивания, он мог почти без подсказок и уже вполне профессионально ассистировать мне, — то, принимая от меня дрель, то, в нужный момент, подавая наверх молоток…

Ничто так не сближает людей, как совместный созидательный труд, поэтому расстались мы с ним, можно сказать, закадычными друзьями.

Полюбовавшись на проделанную работу, он тщательно пересчитал полученный гонорар, обещанная «умеренность» которого в первый момент вызвала у меня даже некоторую растерянность, тут же перешедшую в искреннее к нему уважение. Возникла даже нездоровая зависть. «Эх, — мне бы так научится!» — подумал я про себя, отсчитывая деньги.

Да, крепкая рука профи чувствовалась в нем даже в момент передачи денег — этой, как правило, всегда натянутой и оттого неловкой процедуры…

— Спасибо тебе за помощь, — совершенно искренне поблагодарил он меня, неспешно укладывая новенькие купюры в свой бумажник. — Теперь-то я уж точно знаю, как надо навешивать эти жуткие карнизы. А ведь какая хитрая штучка нам попалась! Одни эти комплементарные шнуры чего стоят! Не находишь?

И я действительно сразу даже и не нашелся, что на это ему ответить, а лишь восхищенно кивнул вслед.

— Да, черт возьми! — завистливо думал я про себя, следя за его неспешно спускающейся вниз коренастой фигурой…

— Да! Как, наверное, приятно быть вот таким — настоящим, закаленным и уважающим себя профи навешивающим всё…

Клад

Мой хороший приятель еще с институтских времен Саша Бородянский в 1974—1976 гг. являлся членом сценарно-редакционной коллегии «Мосфильма», а в 1976—1977 гг. даже главным редактором по кинокомедиям. Или что-то к этому близкое, сейчас точно не помню. Главное, от него тогда зависело — какие сценарии принимать, какие нет. Короче, мог что-то протолкнуть, а мог и тормознуть.

И вот однажды на каком-то мальчишнике, которые в те времена мы устраивали достаточно регулярно у нас случился очень страстный и эмоциональный спор на тему творческой, в частности, сценарной деятельности. Саша тогда уже считался настоящим спецом в этой области, окончил сценарный факультет ВГИКа, по скольким-то его сценариям были уже сняты фильмы. Вот мы все по пьяному делу и стали к нему приставать с провокационными вопросами.

Мы — это основные члены нашей тогдашней компании Леша Команов, Боря Лейбович, Василий Лихачев, к тому времени уже его родственник, так как его сестра Татьяна, уже вышла за Сашу замуж. Этот наш дружеский «кружок» образовался еще в студенческие годы, когда мы начали ездить в Воркуту, которая и для самого Саши и для Лихачевых была тогда родным городом. Не потому что они были ссыльными или их детьми. Нет. Просто они там жили вместе с родителями. Сашин отец — Эммануил Яковлевич работал там по снабжению, а отец Василия Лихачева — Дмитрий Николаевич — был директором шахты. Благодаря этому последнему обстоятельству — Я, Лешка, и Дима Авдеев там впервые и оказались.

Дело в том, что Василий Лихачев учился с нами в одной группе, в московском Горном институте, и он пристроил нас туда, в Воркуту, для прохождения обязательной для всех практики на шахте своего отца.

Позже, когда и Василий и Саша стали уже москвичами, мы встречались регулярно, и можно сказать, были в то время, а я надеюсь и остались до сих пор, закадычными друзьями, хоть и встречаемся теперь крайне редко. Что сделаешь — старперы уже…

Идею этих мальчишников сам Саша из Воркуты и привез. К тому времени она обросла определенными правилами и условностями. Участвовать в этом сборище могла только лучшая половина человечества, то есть мы сами без жен. Пить можно было только водку. Закуска полагалась простейшая — армейская: колбаса, соленые огурчики, консервы, допускались пельмени из пачки. Ругаться матом нужно было непрерывно и в обязательном порядке, хотя в отсутствии дам делать этого почему-то не хотелось. Все же остальное допускалось — как пойдет. По вкусу.

И вот на одном из таких мальчишников возник спор. Мы тогда еще были достаточно молодыми, получали как инженеры какие-то копейки, а Саша был уже признанным сценаристом и кроме оклада получал еще огромные по тем меркам деньжищи — как автор фильмов, снятых по его сценариям.

А платили тогда в кино очень по-разному. Сценаристам, например, почему-то очень круто. За снятый по твоему сценарию фильм можно было получить на круг тысяч двадцать рублей — огромные по тем временам деньги. Тогда эта индустрия была прибыльной, телевизора считай не было, американского засилья тоже, хорошие фильмы смотрели практически все, так что прибыль после такого проката достигала многих сотен процентов. Вот и платили.

И вот заспорили о том, как это несправедливо. Ты, мол, придумал какую ни будь хохму, написал тридцать страничек текста на машинке и пожалуйста тебе — получай кучу денег. А мы технари, да ученые — будь хоть семи пядей во лбу больше оклада ни-ни. Ну, если уж ты, действительно, лучший из лучших, то может быть раз в жизни получишь какую ни будь премию ленинского Комсомола и все. Так ведь и сценаристы, и вообще киношники тоже эти премии на всяких фестивалях пачками получают. Такая была наша аргументация этой вопиющей социальной несправедливости.

Пили, короче, пили, спорили, спорили, ругались, ругались, а потом Саше надоело все это — одному от всех нас отбиваться и он вдруг и говорит:

— Хорошо, раз вы такие умные. Раз вы считаете, что придумать сценарий плевое дело, — тогда — пожалуйста вам. Каждый может попробовать. Пишите. Вот я перед всеми торжественно клянусь. Кто сможет написать тридцать страниц текста, только так, чтобы была завязка, какое-то там действие, чтобы были герои, хоть с какими-то характерами… Короче, чтобы хоть немного было похоже на сценарий хотя бы даже к очень плохому заштатному фильму, я обязуюсь этот сценарий принять, пробить и положенные за него деньги выплатить.

Все сразу как-то притихли. С одной стороны понимали, что Саша идет ва-банк, берет нас на понт. Но, — с другой, — все знали, что если он сказал, тем более перед всеми, то от слов своих не откажется. Умрет, но сделает как обещал. Такой принципиальный был.

И все призадумались. Конечно он прав, — написать совсем непросто — что там говорить. Но деньжищи то какие и всего тридцать страниц. Я, конечно, тоже стал прикидывать в голове — как и все. Делил страницы на рубли, рубли на дни и все такое прочее…

Не знаю как другие, а я все-таки решил тогда попробовать. Думал, думал и придумал. Большой сценарий на целый фильм мне не написать — это слишком сложно, а вот разбить его на три, скажем, части и сделать такую трилогию из трех рассказиков, связанных общими главными героями — это уже было много проще. Всего десять страниц на каждый рассказик. Такой простой тогда родился у меня чисто математический расчет.

И опять я думал, думал, думал и три таких смешных рассказика, наконец, придумал. Про веселых студентов. Бедных, но неунывающих. Это все тогда было еще очень близко. С момента окончания института прошло всего, наверное, лет пять.

И вот, я стал писать. Мучился страшно, но все равно все осилить не смог. Сашка молодец был — не побоялся. Знал, что мы ленивые, а эта работа только для упорных. Действительно, мозги свернешь, пока хоть одну только страничку придумаешь.

Но на один рассказ меня тогда все-таки хватило. Все это, конечно, напрочь сейчас забылось, но вот совсем недавно этот мой титанический труд снова попался мне на глаза. Это была настоящая рукопись — в смысле написано было от руки. Лежала она в какой-то пыльной папочке. Десяток больших листов в клеточку. Написано было аккуратно и ошибок совсем немного, значит это чистовик. Надо же — не поленился и от руки все чистенько переписал. Может даже не один раз. Вспоминается даже, что показывал я этот свой первый опыт другому моему другу — Лоде. Правда, не помню — оценил тот его или нет. Смутно помню была зима, холодно, а мы с ним стоим между дверьми станции «Университет», где дует теплый воздух и беседуем об искусстве, обсуждаем мое первое произведение. Приятное такое чувство, поэтому наверное и запомнилось…

А теперь я еще немного подумал (это уже лет через тридцать) и решил — не поленюсь, перепечатаю-ка я его, может чуть-чуть что подправлю — только корявый стиль и совсем явные ляпы и тоже поставлю его здесь, вместе со всеми другими рассказиками. Пусть уж будет. До кучи, как говориться…

Что из себя представляли две остальные части той моей трилогии, как они назывались и о чем они должны были поведать миру, сейчас я уже не помню, но первая часть, как и весь этот рассказ, так и называлась:

КЛАД

Жарища стояла ужасная. Несмотря на то, что шел только конец мая на улице стоял настоящий июльский зной, а в комнате и вообще было невыносимо. Но, тем не менее, все трое лежали на койках и безжалостно курили.

— Да, — сказал Мишка, — в Крыму сейчас хорошо: море, прохлада, шашлыки на мангалах манят к себе томных отдыхающих.

Никто ему не ответил. Два других его товарища молча пускали к потолку густые клубы дыма…

Да и ответить им было нечего. Никто из них не был в Крыму, а что такое мангал и почему он должен манить к себе томных отдыхающих, представлялось как-то неясно и только теоретически.

Зато ясно было, что если Гога не вернется в течение часа, то их желудки слипнуться от голода.

Дело было в том, что все трое завтракали только вчера в институтской столовой, да и то не очень плотно. Стипендию должны были выдать через два дня, денег ни у кого не было, занятия кончились — оставалось только лежать и ждать. Ждать стипендию было бессмысленно, все равно до нее не дожить, поэтому ждали Гогу.

Гога среди студентов считался личностью необыкновенной, почти легендарной. Как и когда он поступил в институт никто не знал, так как все его однокашники давным-давно стали инженерами. Сам же Гога продолжал грызть гранит науки с поразительным упорством, и, несмотря на то, что стипендию он никогда не получал, деньги у него всегда водились, а когда их у него не было, то он всегда знал, где и как их достать.

Этот учебный год был для Гоги счастливым — он перешел на следующий, четвертый курс. Такое событие случалось с ним не каждый год, и поэтому было решено отметить его скромным семейным ужином. Этого-то ужина и ожидали его голодные друзья и однокашники.

Гога ушел утром, когда все еще спали, а оставленная им записка: «Протирай стаканы, накрывай на стол — гулять будем! Гога.», свидетельствовала о том, что Гога решил устроить небольшой «бемс».

Стол был давно накрыт, стаканы протерты, а Гоги все не было. Но любому ожиданию приходит конец, и вскоре в замке входной двери заскрежетал ключ, дверь с грохотом отворилась и через секунду в комнату вошел высокий худощавый юноша. Это и был Гога. На нем была красная рубашка, протертые фирменные джинсы, и все это венчала копна черных, давно нечесаных волос. Гога вихрем промчался по комнате растормошил всех лежащих и грохнул на стол большой и тяжелый, видавший виды портфель, в котором что-то заманчиво звякнуло.

— Скажи Мишка, — пророкотал Гога заглядывая в бездонные внутренности своего портфеля, — ты какое вино больше уважаешь: красное Мукузани или белое Кинзмараули? Ха! Не знаешь! А Гога знает! Больше всего, господа, вы уважаете благородный белый портвейн с прекрасным названием «Винний напiй фантазiя». Божественная вещь!

С этими словами Гога вытащил из своего портфеля две громадных черных бутыли. Эта небольшая Гогина речь была встречена бурными овациями, переходящими в суетливое нарезание колбасы, хлеба и всей той нехитрой снеди, которую он притащил с собой.

Когда все было готово и разложено на газете все уселись за стол.

— Ну, что ж, — сказал Мишка, беря в руки одну из бутылей, — выпьем за наши успехи и за нашего спасителя! Штопора, конечно, в этом доме нет, поэтому будем открывать методом выбивания.

При этих словах Мишка повернул бутылку донышком вверх и нанес по нему серию сильнейших ударов. Бутылка это выдержала, но и пробка не поддалась. Мишка повторил попытку, — результат тот же — пробка намертво застряла в горлышке и выбиваться совсем не желала.

— Дай сюда, — сказал Гога, — это надо делать не так. — он подошел к противоположной стене, на которой висела огромная карта мира, примерился, и грохнул донышком бутылки в самый центр Земли, где-то в районе экватора.

К всеобщему удивлению, раздался странный треск, — бутылка напрочь смела с лица Земли загадочные Бермудские острова, унесла с собой часть Океании и по самое горлышко погрузилась в голубые воды Мирового океана. Даже всегда невозмутимый Гога растерялся и от испуга отдернул руку. Торчащая из бескрайних вод огромная бутылка выглядела настолько дико, что все оцепенели, пораженные этим апокалипсическим зрелищем.

Но Гога быстро пришел в себя. Двумя пальцами он вытянул бутылку и через круглое отверстие осторожно заглянул внутрь Земли.

— Там что-то блестит, черт меня подери! — заорал он.

Все бросились к дыре, и уже через минуту, разодранная карта и куски штукатурки валялись на полу, а в стене образовалась небольшая ниша, в глубине которой аккуратно стоял подстаканник со стаканом, из которого торчали две маленькие ложечки.

— О-о-о, — диким голосом заорал Гога, — Я знаю как это называется. Это называется клад!

Распихав всех он схватил подстаканник, подбежал с ним к окну и стал корябать его своим большим крепким ногтем.

— Там что-то написано, — впервые подал голос Алик, — от волнения он весь покраснел, стекла его очков запотели и он все время протирал их краем рубашки.

— Да, действительно, — передал ему стакан Гога. — на, давай читай, ничего не пойму в этих кренделях.

— Так, — сказал Алик и водрузив очки обратно на свой нос начал читать: «дорогой Танюшке в день ангела от В.П.» и число 5-е декабря 1910 года.

— Это хорошо, — сказал Гога, — а проба там есть

— Есть — 835-ая

— Хорошо! Это очень хорошо, — опять закричал он, — я знаю как это называется! Это называется серебро, — и, вырвав у Алика из рук подстаканник, швырнул его в черноту своего портфеля, — сейчас мы пойдем и сдадим его… в милицию, — продолжил Сашка, — и получим положенные нам по закону тридцать процентов его стоимости, — радостно закончил он.

— Саша, — назидательно заметил на это Гога, — Саша, ты умный человек и я тебя очень уважаю, но ты дурак! Зачем нам тридцать процентов? Нам не надо тридцать процентов. Мы получим сто процентов!

— Но это же незаконно — мы нашли клад и нам положено только тридцать процентов, а не сто, — затараторил Сашка. И никто нам не даст все сто. Я сам читал в газете.

— Он ничего не понимает, картинно развел руками Гога, — где ты видишь клад?! Это клад? — Гога опять вытащил подстаканник и завертел им перед самым Сашкиным носом, — Это что — клад? Это не клад. Это называется лом. Понимаешь, лом. Дорогой Танюшке, дорогой Клавдюшке — это не важно! Вес важно. Драгоценный металл — ой, как важно! Проба — тоже важно! Ты понимаешь или нет?

— Ну, и идите, и сдавайте свой лом, — обиделся Сашка, — а мне вашего незаконного лома не надо.

— Ты что — сдурел? — набросился на него Алик.

— Человек просто обалдел от счастья, — перебил его Мишка. Не хочет — и не надо. Пошли. Веди нас, пастырь, наш — мы готовы…

— Пошли, пошли, ребятки, — заторопился Гога — У меня в скупке один хороший знакомый есть. Через два часа мы будем пить настоящий грузинский вино, а не этот вонючий фантастический чернила.

Дверь хлопнула, ребята гурьбой вывалили на улицу. Сашка остался один. А зря.

Потому что в действительности все произошло именно так, как и предсказывал всезнающий Гога — уже через два часа они все вместе возвращались обратно. Впереди всех выхаживал Гога. Он улыбался во весь рот, оглядывался на проходящих девушек и время от времени поглядывал на свои новые сандалеты. Они были сделаны из добротной свиной кожи, с большими блестящими пряжками и приятно хрустели на ногах.

За ним шествовал Алик. На нем была новая яркая ковбойка, которая явно не гармонировала с его потертыми, вздувшимися на коленях брюками. Алик не любил обновок, чувствовал себя в них немного неловко и, наверное поэтому, он как-то нелепо размахивал руками и слишком оживленно беседовал с Мишкой.

В Мишкином туалете никаких изменений не произошло — ему и заупрямившемуся Шурику был куплен увесистый трехтомник с длинным утомительным названием «Основы теории транзисторов и транзисторных схем».

Оставшиеся от реализации клада деньги решено было истратить в ресторане «Юпитер», который находился на первом этаже того же дома, где по счастливому совпадению квартировали наши студенты и где когда-то таинственный В.П. замуровал в стену свой любимый подстаканник. А может это сделала красавица Танюшка. А может они оба закрыв дверь и опустив шторы всю ночь выковыривали эту дырку в стене. Кто знает? Учебники истории об этом умалчивают…

Когда ребята поднялись на второй этаж, то увидели, что входная дверь в их квартиру распахнута и первой мыслью было — не вернулась ли с дачи их квартирная хозяйка. Дверь в комнату тоже была распахнута и когда они остановились на пороге их глазам предстала странная картина. Вся их нехитрая обстановка была сдвинута в один угол и оттого комната выглядела огромной. По середине же этого освободившегося пространства, прямо на полу сидел Сашка. Вид у него был странный. Прямо перед ним стояла недопитая бутылка «Фантазиi», но самое главное — он был в одних трусах и ботинках и по его веснушчатому лицу бродила блаженная улыбка юродивого, получившего копеечку. Картина эта была настолько дикой, что никто не решился войти в комнату и все столпились на пороге.

— Ну что? — Сашка поднял с пола стакан и с наслаждением отпил несколько глотков, — сдали свой лом? — в его голосе было столько торжества и сарказма, что все переглянулись.

Первым как всегда пришел в себя Гога

— Посмотрите на него, — Гога нацелился в Сашку своим длинным указательным пальцем, — мы, понимаешь, бегаем, занимаемся делом, понимаешь, а он в это время в одиночку придается низменным страстям. И почему голый? Ты что решил организовать в нашей комнате «Клуб мальчиков нудистов?»

Все подошли к Сашке и присели возле него на корточках. Так обычно бывает когда юные натуралисты рассматривают на тропинке раздавленную лягушку.

— Ну ладно, — сказал Алик, — нечего обижаться. Вставай и одевайся. Сегодня выходим в свет. Идем в «Юпитер».

— Нет, — сказал Сашка, — и все сразу поняли, что он вовсе не пьян, как это показалось сначала.

— В «Юпитер» мы сегодня не идем. Сегодня у нас есть дела поважнее. Вы знаете, что это такое? — Сашка вытащил из-за спины небольшой ящичек соединенный длинным проводом с головными телефонами.

— Это называется полевой телефон, — сразу же ответил Гога

— Гога, ты умный человек, — забасил Сашка Гогиным голосом, — и я тебя очень уважаю, но ты дурак. Это называется не телефон. Это называется искатель арматуры «АИК-2». И пока вы бегали со своим подстаканником, я сходил на кафедру «Гражданского строительства» — там у меня приятель есть — и взял на время этот прибор, и проверил им стены нашей комнаты. Ведь если в ней замурован один клад, почему бы таинственному В.П. не замуровать где-то и второй? Может у него хобби такое было — прятать в стенах свою посуду? И вот что я обнаружил…

— Ну, и что ты обнаружил, — почему-то шепотом выдавил из себя Гога и его глаза сверкнули в наступившем уже сумраке.

— А ничего я не обнаружил… — спокойно закончил Сашка. В стенах больше ничего металлического нет.

— Тебе что — шею намылить! — выскочил вперед Алик. Нажрался тут в одиночестве и дурочку из себя строит!

— …зато под полом, продолжал Сашка не обращая на Алика никакого внимания, — я обнаружил большой металлический предмет прямоугольной формы, как раз под тем самым местом где мы сейчас стоим. Вернее вы стоите, а я сижу.

Все приподнялись и отступили в сторону. Только тогда стал заметен нацарапанный на паркете небольшой квадрат.

— Что это такое я пока не знаю, — Сашка вытащил дымящуюся сигарету из полуоткрытого Гогиного рта и с наслаждением глубоко затянулся, — но, по аналогии с утренней находкой можно предположить, что там тоже что-то может быть.

— Ну-ка! Дай я попробую, — схватил прибор Мишка, — отодвиньтесь-ка. Я знаю, я на сборах работал с миноискателем.

Он напялил телефоны на голову и стал ползать по полу двигая перед собой искатель арматуры. Потом по полу ползал Алик, за ним Гога. Хитрый прибор неизменно реагировал на одно и тоже место. Там несомненно было что-то большое и металлическое…

— Будем вскрывать! — как заправский хирург скомандовал Гога.

Задача оказалась не такой уж простой, как представлялась с первого взгляда. В ход даже были пущены лом и топор, которые где-то раздобыл Гога. Клиньями расшатывали толстые дубовые доски под снятым наборным паркетом. Дом был старый. За окном уже стояла ночь…

Но, как говориться, — упорство и труд все перетрут.

Ударила полночь, когда общими усилиями была отодрана первая половица. Комната сразу наполнилась противной пылью. Завоняло погребом.

В образовавшейся щели ясно была видна металлическая плита, аккуратно зацементированная со всех сторон. А часть слов, которые удалось прочитать «…его Величества, Монетного двора…» удвоило энергию подуставших было кладоискателей.

Все сомнения исчезли — под полом находилась массивная чугунная плита стянутая по углам такими же массивными гайками. Было ясно, что это крышка какого-то сейфа намертво вмазанного в перекрытие. Алик, несмотря на поздний час был срочно отправлен в соседний гараж на поиски соответствующего гаечного ключа, а все остальные уселись на край образовавшегося в полу проема и закурили.

— Предположим миллион, — рассуждал Гога, — тридцать процентов — это буде 330 тысяч, — по восемьдесят две с половиной на брата! Домой уеду, — мечтательно продолжил он, — дом построю, женюсь. Надоел мне этот институт. Не хочу учиться, а хочу жениться! — захохотал он и хлопнул Мишку по плечу

— А ты что делать будешь Мешок?

— Машину куплю.

— Машину — это ясно, это — первое дело, а еще что?

— Пальто новое куплю…

— Ну, а еще?

— А черт его знает! Подумать надо.

— Ну, а ты Шурик, что купишь?

— Я куплю здорового медведя, сдеру с него шкуру, — все с тревогой посмотрели на уставшего товарища, — сдеру с него шкуру, — невозмутимо продолжал тот, — и мы будем ее делить…

— Как делить? Зачем шкура? — вылупил глаза Гога.

— А вот так же! Вы же сейчас делите шкуру неубитого медведя. «Машину куплю!» «Пальто куплю!» Может там и нет ничего. Вот сидят, болтают!

Эта беседа была прервана звонком в дверь. Это вернулся Алик с огромным разводным ключом

Первым за дело взялся Мишка, как самый здоровый. Металл за много лет проржавел и работать было нелегко, но тем не менее за десять минут был отвернута первая гайка — массивная, с крупной трапециевидной резьбой.

— Да, — пробормотал Мишка, взвешивая теплую гайку на руке, — капитально сделано. Умели, ведь…

— Да, раньше все делали на века, — сказал Гога, — и хорошо. Потому и сохранилось, и нас дождалось…

В работе он не участвовал но давал бесчисленное множество советов, всячески суетился и скорее мешал, чем помогал работать.

Наконец, при всеобщем ликовании была извлечена и отброшена в сторону последняя, четвертая гайка…

Все сгрудились вокруг плиты.

Ну, что Шурик, — благородно отошел в сторону Мишка, — ты первый нашел, тебе и открывать.

Сашка взял топор и подцепил им край плиты. Все замерли. Плита нехотя, со скрипом приподнялась над перекрытием. Он подцепил ее рукой и отбросил в сторону…

В УВД кировского района г. Москвы От партийной организации

и руководства «Московского, электротехнического института»

Выписка из приказа

Довожу до вашего сведения, что 28 июня, сего года студенты четвертого курса «Электротехнического института» А. М. Попов, А. Б. Зайцев и М. В. Потапов, а также примкнувший к ним Г. А. Якобышвили, находясь в нетрезвом состоянии и в снимаемой ими комнате по ул. Кирова д.8 кв. 2., совершили хулиганский поступок:

Вскрыв пол в снимаемом ими жилом помещении и освободив крепление уникальной хрустальной люстры девятнадцатого века, висевшей до этого в ресторане «Юпитер», этажом ниже, они вызвали падение последней с высоты ее подвеса, что привело к потере ею трудоспособности и частичной негодности. Этот возмутительный акт вандализма вышеперечисленных студентов обсужден и осужден общим собранием института.

На основании вышеизложенного приказываю нижеследующее:

Студентов-вандалов А. М. Попова, А. Б. Зайцева и М. В. Потапова отчислить из института, передав их дела для рассмотрения в УВД по месту их временного проживания.

Студенту Г. А. Якобышвили объявить строгий выговор с предупреждением об отчислении и с занесением в учетную карточку. Учитывая положительные характеристики Г. А. Якобышвили, ходатайствовать о применении к нему лишь мер административного воздействия материального характера (возмещение причиненного ущерба в полном размере).

Ректор Электротехнического института,

профессор А. И. Чуткорешвили.

Вот таким было мое первое произведение. Сейчас, с высоты своих лет и хоть и небольшого, но зато собственного писательского опыта могу сказать — не так уж и плохо для начала.

Может мне надо было стать писателем, а не ученым-неудачником? Кто знает? Теперь уж чего об этом говорить? Поздно. Разве только в другой жизни…

Третий пук королевы

ЮМОР м. англ. веселая, острая, шутливая складка ума, умеющая подмечать и резко, но безобидно выставлять странности нравов или обычаев; удаль, разгул иронии.

Фаина Раневская, всю жизнь обожавшая Пушкина, попыталась встретиться с гением во сне: «Если бы я его встретила, я бы сказала ему, какой он замечательный, как мы все его помним, как я живу им всю свою долгую жизнь…

Потом я засыпаю, и мне снится Пушкин. Он идет с тростью мне навстречу. Я бегу к нему, кричу. А он остановился, посмотрел, поклонился, а потом и говорит: «Оставь меня в покое, старая б… Как же ты надоела мне со своей любовью».

Это уже высшая степень проявления чувства юмора — чувство самоиронии. Кстати, на мой взгляд, — еще и обязательный атрибут интеллигентного человека. Одного чувства юмора для этого недостаточно. Тем более, что и сам этот юмор бывает разным.

***

И люди в смысле юмора тоже бывают разные. Мне лично в этом смысле повезло. Мне кажется, что такая «складка ума», какую подмечает Даль, мне самому присуща и с самоиронией у меня вроде бы тоже все в порядке…

Вы, наверное, подумали, — это он так тонко на свою интеллигентность намекает. Нет, к сожалению. Самоирония, конечно, вещь для интеллигентного человека абсолютно необходимая, но явно недостаточная. Так что на это не тяну. А вот чувством юмора, — и я, и большинство людей меня окружающих, на мой взгляд, совсем не обделены. Тут, правда, тоже имеются свои градации. Кто подвержен этому в большей степени, а кто и в наивысшей, — как та же Раневская.

Но за достаточно долгую уже жизнь мне встречались и люди совершенно уникальные, — у которых эта складка, эта обязательная мозговая извилина отсутствует вовсе. Не просто спрямлена или плохо развита, а именно отсутствует. Ну, нет ее! Такая уж им досталась от природы дефектная генетика.

Как и всё экстремальное — такие случаи, естественно, чрезвычайно редки. Да и сами эти люди обычно особенные. Если человек со слабо развитым чувством юмора просто утомляет, потому что смеется не искренне и позже других, то человек ничего про это чувство не знающий, наоборот, вызывает умиление, а у меня так и просто телячий восторг.

Секрет тут прост. Такие люди, также как дети, женщины и животные, иногда бывают настолько наивными и непосредственными, что и сами являются неиссякаемыми источниками смешного. Обойти этих дефектных людей вниманием просто грех.

Тем более, что и им самим в жизни приходится совсем непросто. Представить самого себя на их месте сложно, но однажды я сам попал в близкую, в какой-то степени уникальную ситуацию.

Давным-давно, когда я еще ухаживал за своей первой женой, а это было зимой, — мы, чтобы не замерзнуть обычно ходили с ней в кино. Попасть на хороший фильм удавалось далеко не всегда — смотрели то, на что можно было достать билеты. И вот однажды, в кинотеатре «Метрополь», которого теперь уже нет, и в котором иногда шли фильмы на иностранном языке, видимо для увеселения проживающих там интуристов, никаких других билетов, кроме как на франкоязычный фильм, не оказалось. Фильм назывался подкупающе понятно — «Бонжур до`ктор». Поскольку мы так элементарно справились с пониманием самого главного — названия, то по молодости решили, что как-нибудь поймем и все остальное. Тем более, что холод на улице стоял жуткий. Целоваться при таких погодных условиях было не только совершенно невозможно, но и опасно для здоровья, хотя все равно очень хотелось, поэтому мы решили отогреться там, в тепле, и купили билеты.

Старый черно-белый фильм начинался сценой, в которой какой-то лысый мужик входит в комнату и говорит эту же самую, абсолютно понятную для нас фразу другому, тоже лысому французскому мужику: «Бонжур до`ктор»!

Ну! — подумали мы, — какая все-таки прелесть этот французский — абсолютно все ясно и, зябко прижавшись друг к другу, стали с интересом смотреть что будет дальше.

Но эта первая фраза, к сожалению, оказалось единственной, которую нам удалось понять на протяжении всего фильма. Выяснилось, что это кинокомедия и, видимо, совсем неплохая, потому что маленький зал, состоящий в основном из иностранцев, буквально покатывался со смеху. Мы вместе со всеми тоже натянуто улыбались, ничего не понимая из происходящего, и это горькое чувство какой-то отчужденности и собственной неполноценности, осознания того, что ты абсолютно чужой на этом празднике смеха, запомнилось мне на всю жизнь.

Возможно что-то подобное испытывают и больные с отсутствующим чувством юмора, когда все кругом смеются, а они не понимают в чем дело? А может им на все это просто наплевать? Трудно сказать…

Типажей с этой тяжелой и врожденной, но внешне веселой формой патологии накопилось в моей жизненной коллекции немного. Расскажу об одном из них. Итак, Рим.

Рим это не город, и не одноименная великая империя. Рим — это имя. Имя одного нашего сотрудника, с которым мы работали еще в лаборатории Жоры Чуича. Мужик он был отличный, в смысле — от других. Вроде бы грамотный, потому что окончил физфак МГУ, добрый, бесхитростный и безотказный, как и мы — биофизик. Парень, кстати, очень рукастый. Причем настолько, что мог, например, восстановить и заставить ездить считай любой бросовый автомобиль.

— Сегодня утром на обочине такую шикарную жопу видел от копейки — мечта! — в восхищении говорил он нам утром, — представляете, даже багажник у нее открывается! Сейчас поеду за ней.

А на следующий день, глядишь, эта выброшенная за ненадобностью филейная часть какого-то разбитого жигуленка уже красуется сзади его собственной машины, от которой ничего своего уже давным-давно не осталось.

Мог приварить и пришпандорить чего угодно к чему угодно, а потом сесть на все это и поехать. Короче, так-то был он вполне нормальный работящий мужик. Но вот с «разгулом иронии и удалью», как пишет Даль, было у него не очень…

Мы все работали тогда в Курьяново, в подвале терапевтического корпуса 37-ой больницы, в одной большой комнате. Ученых дам в нашем коллективе тогда еще не было, поэтому мы часто, не отвлекаясь от экспериментальной работы, рассказывали друг другу разные байки, болтали бог знает о чем, травили анекдоты…

И вот однажды я рассказываю свой очередной анекдот…

А анекдот был такой:

Бал во дворце английской королевы. Шум, музыка, все танцуют. Королева тоже вальсирует и вдруг: пук! Бедняжка королева пукнула. Да еще так громко! Может съела, чего-нибудь, а может просто так, — от чувств…

Музыка мгновенно смолкла. Всё остановилось. Неловкая пауза повисла в зале…

Но тут первым нашелся французский посланник:

— Господа! Прошу меня извинить, — бедный посланник картинно согнулся пополам и двинулся к выходу, — Я плохо себя чувствую, господа. Кишечник, знаете ли, совсем ни к черту! Вынужден вас срочно покинуть…

Ура! Все вздохнули с облегчением. Честь королевы спасена. Опять музыка, смех, веселье и танцы и вдруг снова: ПУК!

Опять всё замерло, но лишь на мгновенье, потому что сразу же нашелся английский дипломат — извинившись, он тоже вышел вслед за французом.

И опять музыка, веселье, танцы, и снова предательское: ПУК!!! И снова общее замешательство и гнетущая тишина…

Все взгляды с надеждой обратились к русскому атташе, и седой породистый генерал не заставил себя ждать:

— Леди энд джентльмены, — торжественно объявил он, вставая, — прошу минуточку внимания: «Третий пук королевы, Москва берет на себя!»

На письме этот анекдот не очень-то и смешон, но тогда он всем понравился. Все с удовольствием отсмеялись и разговор пошел дальше, о чем-то совсем другом. И тут в него внезапно вклинился Рим:

— И что же? Он тоже ушел? — вдруг обратился он ко мне.

— Кто ушел? — не понял я.

— Ну, этот — русский военный.

— Какой военный?

— Ну, тот. На балу-то — у английской королевы. Ну, который все на себя-то взял. В третий раз.

И тут только до меня и до остальных начинает доходить, что это он о рассказанном десять минут назад анекдоте, про который все давно уже успели забыть.

— Нет, — говорю я, и все вокруг настороженно затихают в сладостном ожидании, — Он не ушел. Зачем же ему уходить? Он остался и даже танцевал там с дамами до утра.

— И правильно! — удовлетворенно констатирует Рим, — Вот ведь молодец какой!

Он даже впервые за все это время радостно рассмеялся:

— Тоже мне! Подумаешь, блин! — Королева она, видите ли! Сама пёрнула, а все должны за нее отдуваться, да еще и с бала уходить. Надо, знаете, уметь самому отвечать за свои поступки…

Да, обостренное чувство социальной справедливости у него было развито прекрасно. А вот с чувством юмора, как вы уже успели заметить, — совсем никак. Но, все равно смешно. Гораздо смешнее самого анекдота. Тогда все буквально покатывались со смеху. И Рим вместе со всеми, даже не понимая, что это смеются над ним самим.

Иногда, между прочим, чтобы не отстать от других, он и сам тоже выдавал какой-нибудь армейский анекдот. И мы опять смеялись до слез. Но не над содержанием. Никакого содержания там не было. Мы смеялись над его манерой неспешного и обстоятельного, я бы даже сказал какого-то делового, донесения до слушателей своего жуткого материала. Обычно с такой обстоятельностью докладывают лишь результаты сложнейшего исследования на научном семинаре или, когда зачитывают какие-нибудь жуткие выводы медицинского заключения в зале суда — «Разложившиеся фрагменты расчлененного тела были размазаны…». Короче, что-то в таком же духе.

Жаль, что я не могу пересказать вам ни одного из этих его шедевров, хотя некоторые хорошо помню до сих пор. Эта была такая смесь вонючего, портяночного юмора, что даже я — злостный матерщинник и скабрезник, стесняюсь, вернее брезгую, перенести на бумагу всю эту его жуткую сортирную похабель.

Погибшая Атлантида

Пропала Атлантида. Огромная часть суши в течение нескольких лет погрузилась под воду и исчезла. Будто и не было ее вовсе. Первое время еще виднелись рубиновые пентакли ее башен, но вскоре и они исчезли в волнах бескрайнего Времени…

А казалось, что это так незыблемо — на многие годы, на века и тысячелетия, — навсегда. Такое все было безысходное, неподъемное и глыбообразное, точь-в-точь кладбищенский монолит из красного гранита. А вот прошло всего 10—15 лет и почти ничего не осталось. Все утопло.

Никто уже, как раньше, не требует долива пива после отстоя пены. Да и у кого требовать. Нет уже ни тех грязных и шумных пивных заведений с их кислым специфическим запахом, с утра до вечера наполненных нечистыми мужиками. Нет тех утренних ларьков, с хвостиком угрюмой очереди из тех же вчерашних еще непохмеленных мужиков. Нет тех железных бочек с пивом, окруженных возбужденной говорливой толпой с канистрами, бидонами и трехлитровыми баллонами, и просто с кружками и пол-литровыми банками в руках…

Всё поглотила вода Времени…

А ведь эти желтые бочки с черной надписью «ПИВО» на боку, как яркие поганки, торчали тогда не только в местах многолюдных, но и прятались в тиши тихих кривоколенных московских переулков. Где-ни-будь на вытоптанной площадке пустыря, у покосившихся гаражей, в кружевной тени разлапистого векового тополя.

Если за день все пиво продать не удавалось, то специальный приделанный с торца этого огромного термоса тоже железный ящик с бачком и простейшим устройством для мытья стеклянных кружек, наглухо закрывали на огромный висячий замок и оставляли до утра.

Я даже помню одну жуткую историю, связанную с этим бочковым пивом. Вот она:

У Андрея Горина, Гариковского приятеля — был еще один — другой приятель. Оба этих приятеля, а также еще и все другие их приятели, а также и сам Гарик друг Горина, и приятель всех этих приятелей, не говоря уже о самом Горине, обожали свежее бочковое пиво. Но вот беда — они никогда не могли напиться им всласть, потому что: то денег у них на это не хватало, то точка закрывалась не вовремя, то здоровье кончалось, внезапно отключая организм от этого восхитительного процесса.

И никогда не было так, что вот, к примеру, — пили вечером пиво, пили — сколько влезет — до упада, а утром проснулись, а пива этого еще завались — полный холодильник и еще на балконе, и можно снова пить, пить и пить. Вот ни разу в жизни ничего подобного с ними не случалось, но очень хотелось. Можно сказать, — мечта у них такая была.

В Коммунизм, который обещал удовлетворение потребностей в полном их объеме, как-то не очень-то уже и верилось, хотя про него давно было обещано сверху, причем, очень конкретно — мол, вступает в силу прямо с 1 января 1980 года. Вроде не так уж и долго ждать, но как-то — вот не верилось и всё тут.

Мы еще в школе часто все втроем — Я, Гарик и Лапин, с удовольствием представляли себе этот волшебный, но по малолетству еще не очень понятный переход от социализма к этому вожделенному Коммунизму.

Утром первого числа после Нового, 1980-го года глаза продрал, в окошко выглянул, а там лепота зимняя: тишина утренняя посленовогодняя — аж в ушах звенит. Снежок медленно так опускается, кружась в каком-то замысловатом танце, белизна кругом райская. Вид из окна такой, будто перед тобой белоснежный только что отгрунтованный холст и лишь двойной пунктир штришков наискось, поперек этого холста — кошка по каким-то делам прошла.

Выбегаешь на этот белоснежный холст, — а там ни души и уже Коммунизм. Хорошо!

В магазин зашел — всего навалом: и мороженное тебе — хочешь «Эскимо», а хочешь в вафельном стаканчике. А рядом тоже объеденье — облитые жирным шоколадом пирожные «Эклер». Лежат себе целыми лотками — никто не берет — все уже ими обожрались. Батарейки от карманного фонарика тоже рядами стоят, и тут же лампочки — бери — не хочу, детские пистолеты пружинные для переделки в боевые капсюльные, да и сами эти капсюли «Жевело» желтыми головками блестят на картонках. Медали шоколадные в разноцветных обертках, конфеты разные. Спички прямо ящиками — выгребай и счищай с них серу сколько хочешь. А всё почему? Потому что уже Коммунизм…

Но это в глупом прыщавом отрочестве так мечталось, а в пивном возрасте, который наступал тогда много позже, чем сейчас, люди уже были серьезные, взрослые — в бесплатные «Эклеры» не верили, а вот мечта о нескончаемом и халявном пиве как-то по инерции еще теплилась. И вот однажды…

***

…Приятель Горина меланхолически смотрел в окно. За окном вечерело…

Ой, да вы, наверное, и не знаете кто такой этот Горин, а уж тем более, кто его приятель. Объясняю — Андрей Горин — это дружок и неизменный собутыльник моего друга детства Гарика Багацкого. Такой же огромный, симпатичный, галантный и безумно остроумный. Выпускник юрфака МГУ, душа любой компании и любимец томных дам предбальзаковского возраста, обычно непризнанных поэтесс, ибо только их ранимые души могли прощать ему один его маленький, и в свете перечисленных выше достоинств, воистину досадный недостаток. Да, господа, — вы угадали — пил. Пил, подлец! Как сказано у кого-то из современных юмористов, кажется у Трушкина, — «… не сильно так, но все-таки… До беспамятства». Да еще и с утомительным элементом запойности — иногда не просыхая и несколько дней подряд.

Бывало, звонишь ему домой, где он жил вдвоем со своей тоже интеллигентной и юморной мамой, и спрашиваешь:

— Извините, а Андрюша дома?

— Нет, — тоже вежливо отвечала его мама, — вышел за сигаретами.

— Давно?

— Да дня три…

Такой вот непредсказуемый был.

Ну, вот. Теперь вы знаете, каков был этот Андрюшка. Знаете кое-что даже про его веселую маму. Но кроме этого у Горина — друга Гарика был еще такой же, как и они, приятель.

И вот этот приятель меланхолически смотрел в окно. А за окном вечерело…

А прямо перед его домом у самого подъезда на фоне восхитительно тихого золотистого летнего заката, у описанной выше пивной бочки, стояла, окрашенная в кровавые тона, и очень конкретная очередь. Стояла намертво, потому что время было критическое — еще несколько минут и точка закроется. И тогда уж всё! Кто не успел, тот на этот воскресный праздник жизни категорически опоздал…

Приятель Горина смотрел на эту очередь, и ему было грустно, потому что денег у него не было ни копейки. Даже завтра на метро. А получка ещё эвон когда! И в долг взять уже не у кого — все кругом тоже давно на нуле. От этих горьких мыслей ему стало так плохо, что он уже готов был смахнуть кулаком набухающую тяжелую и горькую мужскую слезу, как вдруг гениальная мысль ожгла его и буквально пронзила насквозь. От мозгов, где она родилась, до самых его несвежих носков. Шибанула сверху, с противным шипением прожгла в одном из них небольшую дыру и через первый этаж ушла в землю. Такой вот страшный мысленный разряд внутри него произошел. Возможно от сухости всего его наэлектризованного и измученного вынужденным воздержанием организма.

В то же мгновенье слеза, в отличие от мысли, так и не родившись, тут же сама собой рассосалась, а на смену ей пришел интерес к жизни и с этим интересом приятель Горина стал дальше наблюдать за тем, что происходило внизу на освещенной косыми лучами солнца сцене. А там, после объявления о закрытии бочки и последовавшей за этим спонтанной вспышки народного гнева, уставшая продавщица собрала с тарелочки последнюю мелочь, побросала внутрь своего прилавка стоящие по бортам бочки кружки, с грохотом захлопнула свой железный ящик, еще минут пять провозилась со сложным замком, установленным в глубине небольшого обрезка намертво приваренной к бочке толстенной металлической трубы, и даже спрятала в кусты свое седалище — покосившийся деревянный ящик из-под водки. Все было кончено. Очередные выходные безвозвратно уходили в небытие…

Но теперь этот очевидный в своей безысходности факт нисколько не расстроил нашего героя, скорее даже наоборот взбодрил:

— Такой замок ни фомкой не сковырнешь, ни ножовкой не возьмешь, — задумчиво пробормотал приятель Горина, — разве только автогеном, но автоген это же такая морока, да и засветится с ним можно запросто…

А продавщица тем временем уже сняла свой грязно-белый халат, засунула его в сумку и в развалку, кривоногой уточкой поплыла сквозь кусты в сторону ближайшей станции метро. И сцена вокруг бочки мгновенно опустела. Будто невидимый суфлер вместо очередной реплики вдруг тихо объявил, что в их театральный буфет только что завезли молочные сосиски…

***

А на Москву тем временем медленно, но неудержимо уже опускались теплые летние сумерки, а приятель Горина так и продолжал в раздумье стоять у открытого окна, а когда совсем стемнело и на углу зажегся висевший на растяжках тусклый жестяной фонарь, он, не зажигая света, звякнул в шкафу каким-то железом, сунул под мышку что–то тяжелое, завернутое в тряпку, зачем-то взял с собой большое десятилитровое эмалированное ведро с крышкой и выглянул из своей комнаты в коридор.

Коридор встретил его специфическим запахом коммуналки и будто звенящей тишиной. Ни звука, ни полоски света — только этот знакомый с детства запах общей бесхозной территории. Спала коммуналка. Выходные закончились. Завтра опять рабочий день. Да и чего им не спать, — подумал он, — баба Катя из дальней комнаты ложилась засветло, потому что телевизора у нее не было, а ее, работающая сиделкой сестра, сегодня всю ночь на дежурстве, а у алкоголика Николя из соседней комнаты телевизор пока еще есть, но он его не смотрит, потому что уже третий день, как находится в глубоком вираже. Итак, путь был свободен…

Стараясь не скрипеть рассохшимися половицами, он вышел на лестничную клетку, тихонько прикрыл за собой входную дверь, и быстро побежал по лестнице вниз…

***

Светало…

Все тело ныло, как избитое. Руки саднило. Ощущение было такое, что его всю ночь молотили ногами, а он всю ночь отбивался руками.

Приятель Горина изломанный, потный и выжатый, как лимон, лежал на своем продавленном диване. Тяжелая одышка время от времени слетала с его утомленных уст, по которым, тем не менее, бродила слабая, но блаженная улыбка. Его Коммунистическая пивная мечта, наконец, сбылась. Первый раз в этой жизни он пил пиво прямо из ведра. Как лошадь. Не отрываясь. Долго-долго — насколько хватало дыхания. И таких ведер было у него еще восемь, а может и все десять. Где-то на шестом ведре он сбился со счета, потому что очень спешил. Выплескивал ведро в желтую от ржавчины ванну и молнией мчался обратно — там под корнями огромного тополя уже образовалась небольшая лужа — бесценный напиток мощной струей бьющий из бочки безвозвратно уходил в землю…

А? Я чувствую, что вы уже догадались. Взломал, мол, мерзавец, замок и вскрыл, таки, бочку.

А вот и нет — не угадали. Никогда не надо судить о людях по себе. Ничего он не взламывал — я же вам уже объяснял: ни фомкой, ни ножовкой такой замок не взять, а автогена у него дома не было. Зачем ему автоген? Что он — взломщик что ли? Наоборот, — интеллигентный человек с высшим образованием, программист. Да и почему у нас чуть что — сразу взламывать! Что за вандализм такой? Нет. Даже и в мыслях у него такого не было. Взламывать! Такое скажите…

Просверлил он ее. Снизу взял. Лежа под ней, как шахид-диверсант. Насквозь просверлил. Один. Ручной дрелью. Причем обе ее стенки. Вторая — оказалась самой утомительной. Потому что о втором слое металла бедняга даже и не догадывался. Когда же горячее сверло первый раз вдруг резко провалилось внутрь, он откатился в сторону, вскочил и быстро подставил под дыру заранее подготовленное ведро, но ожидаемой пенной струи из него почему-то не изошло.

На мгновенье с ним сделалась истерика — неужели он ошибся? Неужели бочка оказалась пустой! О нет! Нет! Такого не может быть!

Обливаясь потом и тяжело дыша, он опять полез вниз, посветил фонариком в уже сделанное отверстие и понял, что внутри внешней крашеной оболочки имеется другая, — внутренняя, — скорее всего из нержавейки. Вместе они составляли своеобразный термос с двойными стенками…

Когда он это понял, то хотел уже малодушно отказаться от своей революционной затеи и бросить начатое, но страшным усилием воли заставил себя вновь лечь под бочку, поднять затекшие руки и, проклиная назойливых комаров, сверлить, сверлить и сверлить…

Вот так, во мраке ночи, это все и произошло…

— Завтра Николя с ума сойдет, — с какой-то светлой радостью подумал он. Затем попытался, было встать с тахты и хлебнуть из ведра еще, но сил на это уже не оставалось.

Поэтому он просто лежал и думал о том, кого бы завтра кроме соседа пригласить в гости еще. Ведь пиво вещь нежная, долго, к сожалению, не живет, оно и к утру-то уже будет не то чтобы уж очень, но на халяву и такое сойдет. Потом он думал о том, чтобы такое пооригинальнее соврать утром по телефону своему начальнику, чтобы завтра не ходить на службу. Потом еще о чем-то — тоже легком и приятном…

За этими радостными мыслями он и сам не заметил, как уснул. И в ту ночь никаких снов не видел, потому что ужасно устал.

***

А вот его сосед, — алкоголик Николя, как раз в это время проснулся среди ночи от какого-то смутного беспокойства и преследующего его пивного запаха. Обычно он тоже не видел никаких снов, а может, и видел, но по утрам находился всегда в таком жутком состоянии что, какие там, к черту, сны! Не загнуться бы до опохмела, и то — слава богу…

А вот в ту ночь ему как раз приснился престранный сон.

Будто бы он просыпается и первое, что видит — больших красных веселых петушков на коврике у своей кроватки…

Он еще совсем маленький, а потому все кругом такое огромное. И эти петушки, и комната, и окно, и мягкая, связанная из разноцветных тряпочек, дорожка на коричневом крашенном дощатом полу. Он становится босыми ногами на эту дорожку, чувствуя под собой ее щекочущие мягкие лоскутки, и путаясь в длинной до пят рубахе, бежит по ней к двери. А дорожка длинная-предлинная и вся в дрожащих солнечных зайчиках…

И вот он уже в хлеву, в котором самое главное — это их огромная и теплая корова Нюрка. А мама уже сидит рядом с ней на скамеечке, позвякивая ведром. Николенька тихо подходит к ней сзади и прижимается к ее теплой спине, выглядывая из-за плеча. Ему нравится вот так, полулежа наблюдать по утрам, как мать доит Нюрку. Как она сначала тщательно моет ее упругое, бугристое от надувшихся жил вымя, насухо вытирая его чистым полотенцем, как начинает поочередно, годами отработанными любовными движениями плавно и ритмично скользить пальцами по ее упругим соскам. Николя всем своим маленьким тельцем чувствует, как при этом смешно шевелятся ее лопатки, покачивая его из стороны в сторону, и ни с чем не сравнимая радость бытия буквально переполняет его, и он еще крепче прижимается к этой теплой и влажной под платьем спине….

А процесс продолжается. И вот уже первые струйки начинают звонко бить в стенку ведра. И запах! Ни с чем не сравнимый запах свежего утреннего пива…

А рядом уже откуда-то возник его программист сосед, одетый почему-то трактирным половым. В белых холщовых портах, в подпоясанной красным кушаком рубахе навыпуск, и с неизменным полотенцем на плече. В руке он держит поднос с высоким пустым стаканом на салфетке, в лице — почтительное ожидание…

Проследив за его жаждущим взглядом, маленький Николенька с удивлением видит, что вместо белоснежных струй густого пахучего молока из-под рук матери в эмалированное ведро, звонко ударяя и пенясь, сегодня бьют почти прозрачные, янтарные струйки свежайшего пива. И вот что интересно — Николенька абсолютно уверен, что это ни что-нибудь, а именно пиво. Хотя он еще ни разу в жизни его не пробовал, но почему-то уже знает и его терпкий горьковатый вкус, и приятный ржаной запах…

Этот дивный запах взбудоражил даже саму корову Нюрку. Она повернула голову и с удивлением посмотрела сначала вниз в ведро, а потом прямо на Николеньку. В ее огромных грустных глазах застыло тревожное изумление. Взволновавшись, она неловко переступила ногами, и ведро, гремя железом, опрокинулось. Терпкий запах пива ударил в ноздри…

От всего этого Николя вдруг проснулся и с судорожно бьющимся сердцем сел на смятой постели. Сел и мгновенно понял, что это был только сон, и что сон этот кончился.

А действительность, окружавшая его, как ей и положено, была для взрослого Николя совсем не такой радостной, как для маленького Николеньки из сна. Ужасной и тошнотворной была эта действительность.

Внутри организма огнем горело похмелье. Чтобы хоть как-то погасить его, он сейчас отдал бы все. За одну лишь кружку пива, да что там — за кружку — за стакан мог бы человека убить. Но ни стакана с пивом, ни человека, с полупоклоном подносящего ему этот стакан на влажном подносе, ни даже их уникальной коровы Нюрки, буквально до краев наполненной этим вожделенным напитком, во взрослой его действительности, естественно, не было. А была лишь такая же унылая в предрассветном свете, как и приснившийся ему хлев, захламленная и давно обрыдшая ему комната.

Тощий, синий и волосатый, как третьесортный цыпленок-задохлик, алкоголик Николя издал лишь тоскливый хриплый вздох и натужно откашлялся. Потом прямо в мятых семейных трусах и в линялой голубой майке на висюлечках доковылял до двери и, сам не зная зачем, выглянул в коридор.

Но тоскливый их коридор тоже был пуст. Бабка спала, запершись в своей комнате на ключ, и в тишине даже через дверь был слышен ее мерный храп. Друган сосед тоже спит. Судя по еще мокрым следам на полу, видимо, пришел совсем недавно. А значит, у него тоже ничего нет, да и быть не может, потому что еще вчера он уже был на полном нуле…

Короче, безнадега абсолютная…

Чтобы как-то облегчить свою участь и хоть на время обмануть эту жуткую сухость во рту, он добрел до ванны и припал к теплому крану. Ему так хотелось пива, что пивной дух, радовавший его во сне, присутствовал и здесь, в этой жизни, обдавая его своей удушающей и в тоже время вожделенной волной.

— Все! Уже глюки пошли, — вслух сказал он самому себе, — завязывать надо.

С усилием, оторвавшись, наконец, от крана, и понимая, что от этой теплой и тошнотворной водопроводной воды, его сейчас может просто вывернуть наизнанку, он на всякий случай повернул голову в сторону ванны и только тут увидел, что та наполовину заполнена какой-то темной, желтовато-коричневой, ржавой водой:

— Эти бабки совсем офонарели, — матюгнувшись, пробормотал он, и с трудом справившись с тошнотой, потянул за ржавую цепочку и зло выдернул пробку слива…

Приятель Горина конвульсивно дернулся на своем диване, мучительно застонал во сне, но не проснулся, а лишь хрустнув пружинами, повернулся на другой бок.

А его друг Николя еще с минуту тупо смотрел, как жидкость, мгновенно образовав воронку и сладострастно причмокивая, и пенясь, стала стремительно всасываться в бездонную дыру. Он оторвал взгляд от этого завораживающего зрелища только тогда, когда показалось желтое и щербатое дно самой ванны. Теперь только грязно-желтая каемка на ее внутренней поверхности указывала на титанический труд, проделанный его интеллигентным соседом всего пол часа назад.

Но даже после этого неосознанного злодеяния запах пива все еще продолжал мучить Николя. Он не выдержал этой муки, побрел в свою комнату, снова улегся в грязную и измятую постель, накрыл голову подушкой и забылся тяжелым сном. Больше в ту ночь с ним уже ничего не происходило — лишь глухой, липкий и наполненный ужасом мрак небытия накрыл его своим вороньим крылом…

И вновь квартиру окутала тишина. Все ее обитатели спали. Спали и пока еще не догадывались, что недавний сон Николя про пивную корову, подобно снам библейского фараона, был, что называется — в руку, как, собственно, и случается обычно в ночь с воскресенья на понедельник.

А пивного Коммунизма у них так тогда опять не случилось…

Не удалось осуществить его и потом, потому что не прошло и десятилетия, как вся эта патриархальная бочковая идиллия стала быстро разваливаться. А вскоре и вовсе исчезла.

Не увидишь уже милых сердцу и таких привычных надписей как: мажорное — «Открою в три. Ждите!», или досадное — «Ушла на базу», или «Пива нет и неизвестно», или совсем уж лаконичное и возбуждающе неопределенное — «Скоро буду». Нет уже и тех тоскливых очередей перед закрытыми ларьками в томительном ожидании завоза этого популярного народного продукта. А мой, написанный на переломе этих времен висарик под заглавием «Дедукция подвела» (см. ниже), сейчас уже превратился в пошлый и малопонятный анахронизм.

А от того разлапистого старого тополя, под которым и началось наше повествование, сейчас даже и пня не осталось. Его свалил один из последних ураганов, которые последнее время все чаще и чаще стали навещать нашу Москву. На этом месте уже лет пять, как стоит симпатичное летнее кафе.

Под аккуратными сине-белыми тентами на таких же ярко-синих стульчиках с белыми гнутыми спинками, среди искусственных волосатых пальм, тихонько разговаривая, культурно отдыхают, скорее всего, те же самые местные мужики. Ну, те — помните? Те, которые когда-то били тут друг друга бидонами по головам в той страшной и непримиримой пивной очереди.

Теперь они бидонами друг друга не бьют, а, наоборот, из высоких запотевших пластиковых стаканов с чувством глубокого удовлетворения неспешно вкушают свое ледяное пиво.

Жаль, что приятеля Горина с ними теперь уже нет — лет десять назад ему все это так надоело, что он продал свою комнатку, попрощался с другом Колей, и по эмигрантской визе махнул в Америку. И с тех пор о его судьбе нам ничего доподлинно неизвестно. Хотя я уверен, что именно там, — за океаном, пивная его мечта, наконец, сбылась. Причем для этого ему даже не пришлось портить по ночам американские пивные бочки, которых у них там, кстати, и нет. Да они в Америке без надобности.

Приятель Горина был не только любителем пива, но и талантливым программистом, а наши программисты зашибают там столько, что этим ихним поганым пивом можно просто залиться.

А его закадычный друг Николя однажды, так же как и он, тоже вечером выглянул в окно и увидел, что внизу, около их бочки, снимают кино. Будучи от природы любопытен, он, прямо так, не умываясь, выполз на улицу, попал под свет софитов, и какой-то начинающий режиссер углядел в нем такой колорит, что с тех пор его стали приглашать сначала на массовки, а когда выяснилось, что он обладает еще и пропитым с хрипотцой и исключительно сексуальным голосом, то и чтецом в различные рекламные агентства.

«Лосьон для бритья „Олд Спайс“ — свежесть в каждой капле!», — слышу я по радио каждое утро, и миллионы женщин нашей страны представляют себе благоухающего загорелого гиганта с голливудской улыбкой. И только я один вижу, как, выключив микрофон, задохлик Николя, сглатывая слюну и играя кадыком на своей куриной шее, запрокидывает красивый флакончик и, прильнув к нему синими губами, высасывает из него эту последнюю каплю свежести…

Но, не обращайте внимания. Это я так просто злословлю из вредности и зависти. Говорят, что все наоборот, — Николя уже давно закодировался, бросил пить, раздобрел и ездит на шикарной иномарке.

Да… Чтобы вы там не говорили, — правы все-таки были основоположники Марксизма — судьба играет бытием людей как хочет, а потом само это «бытие, определяет и их сознание». Вы зря смеетесь, господа. Еще как определяет!

Правда, к сожалению, у нас пока еще не везде. Как ни странно, но все это происходит с сознанием почему-то лишь там, где не знают, что такое коммуналка, где лосьон для бритья употребляют только по прямому назначению, где пиво всегда свежее, не разбавленное, хорошо охлажденное и без всякой очереди, а зарплата совсем другая — лучше американская, и обязательно в СКВ…

А в завершение, чтобы не заканчивать на такой безрадостной инвалютной ноте, — обещанный мною, правда, уже отставший от жизни (пивных ларьков то уже нет) висарик:

Дедукция подвела

Решил с утра попить пивка

И встретил Холмса у ларька:

— Когда откроется, Шерлок?

А он так зло: «At three o’clock!»

Висарик №11.

Волшебная сила искусства

В молодости я был радиолюбителем. Сейчас уже такого понятия в природе не существует, а в мое время такой вид увлечения был повсеместен. Начиналось все обычно с детекторного приемника.

Я очень хорошо помню, как мы вместе с отцом делали такой приемник. Клеили из плотного специального картона каркасы для катушек, мотали сами эти катушки из толстого и лакированного, похожего на золотой, медного провода. Потом внутрь большой катушки помещалась маленькая. Все это вместе называлось непонятным, но красивым словом — вариометр. К этому вариометру была приделана ручка, для того, чтобы можно было поворачивать маленькую катушку внутри большой. Это у детекторного приемника и была основная ручка его настройки на передающую радиостанцию. Вся эта ажурная и красивая конструкция укреплялась на аккуратно выпиленной и покрытой лаком фанерной подставке. К специальным клеммам, тоже прикрепленным к фанерке, подсоединялись наушники или, как тогда говорили, — головные телефоны. Через всю комнату растягивалась тоже проволочная витая антенна. И вдруг — о чудо! При вращении ручки вариометра в телефонах, из глубины таинственного и тихо шумящего эфира, вдруг сама собой поднималась музыка…

Следующим этапом приобщения к радио и электричеству был у большинства сначала ламповый, а затем и настоящий карманный приемник на транзисторах.

Настоящее же, взрослое, радиолюбительство начиналось с изготовления «вертушки» — так на сленге того времени назывались проигрыватели виниловых грампластинок. Набор всегда был стандартен: сама эта вертушка с мотором, звукоснимателем и вращающейся тарелкой, на которую и ставилась грампластинка, усилитель к ней и, конечно, акустические колонки.

Если ты сумел все это достать, спаять, собрать, наладить и запустить, если хоть и с хрипотцой, хоть и с треском, хоть и с посторонними восточными подвываниями, но у тебя все это, наконец, заиграло — то всё. Ты, наконец, стал настоящим радиолюбителем! Ты уже, как король, мог крутиться в толпе таких же ненормальных у радиомагазина, где тогда можно было достать почти все. Но не внутри — там почти ничего не было, а снаружи, где тебя по нездоровому блеску в глазах тут же определяли жучки-спекулянты, которые, подойдя вплотную, страстно и чуть слышно шептали на ухо вожделенные слова:

— Пэ четыреста первые есть, — не нужно? Диоды ДГЦ-2, электролиты разные. Резисторы постоянные, — номинал любой…

— А переменные для регулятора громкости, — с замиранием сердца спрашивал ты, — переменные есть?

— Есть.

— А что еще есть?

— Все есть…

— Ферриты есть?

— Какие?

— Плоские…

— Плоские? Один остался — последний, иди за мной, только не сразу…

— А кольца? — сквозь зубы и глядя для конспирации в другую сторону, спрашивал ты.

— Говорю же тебе, — все есть, — одними губами раздраженно шипел продавец,…

И вот, ты с бьющимся сердцем уже идешь за ним вразвалочку, как бы просто так, будто просто прогуливаясь. Идешь в соседнюю подворотню, где он вдруг интимно, как опытный стриптизер, распахивает на обе стороны свой огромный, не по размеру, пиджак, по подкладке которого развешаны такие вожделенные вещи, что даже сейчас спустя сорок лет сердце начинает биться быстрее — транзисторы любые и П13 и П401, зеленые блестящие шляпки конденсаторов «ЭТО» — разных размеров и номинала!

Да, были времена, — заходилось сердце от восторга! Сейчас в тех подворотнях по приказу своих мамок распахивают свои коротенькие пиджачки лишь манерные сладконогие дивы, предлагая на продажу уже свой товар. И вот что интересно — их современные силиконовые прелести теперь много доступнее, чем те супердифецитные, красные и красивые керамические конденсаторы переменной емкости. Может поэтому трепет души и тела уже совсем не такой как тогда. Так, — одно лишь нездоровое любопытство…

Но и черт с ними! Посмотрели, неопределенно шмыгнули носом и хорош. Тем более что цены — жуть! Так кусаются, что простому человеку лучше туда и не соваться.

Вернемся лучше обратно, — в те романтические шестидесятые. А там, к моменту описываемых здесь событий, я уже был бывалым радиолюбителем, да и вообще уже взрослым человеком. И на доступных девушек-комсомолок — подставных кгбэшных подстилок в подворотнях посматривал лишь мимоходом, и не потому, что боялся, а потому что был уже женат. И, конечно же, помимо семьи у меня тоже была «вертушка». Причем стерео, что по тем временам был и вовсе последний писк. А акустика какая! Что ты! Два, по тем временам самых мощных, пяти-ватных динамика и одно-ватные «пищалки», да все это еще заправлено в самые крутые и модные шаровые колонки. Их обычно делали из больших школьных глобусов. Но именно по этой причине достать такие глобусы было абсолютно невозможно — только по большому блату в учколлекторах. Поэтому мне пришлось делать такие колонки самому — из папье-маше, используя в качестве болванки шарообразную стеклянную емкость от подаренного мне еще в детстве аквариума для рыбок.

Ах, вы не знаете что такое папье-маше! Да вы что — жуткая по трудоемкости вещь. Делается так… Берешь болванку, например, этот шар от аквариума, варишь из муки клейстер, нарываешь две кипы бумаги, например, газетную с текстом и газетную же, но с края газеты — белую, и начинаешь послойно обклеивать этот шар кусочками бумаги. Сначала слой просто мокрой бумаги без клея, чтобы не прилипло к стеклу, потом клеишь слой газет с текстом, поверх него белую бумагу, потом опять с текстом и опять белую…

Слоев пять дал — сутки ждешь, пока высохнет. Потом снова. И так много раз…

Недели две только на склейку одной колонки уходит. Потом, когда терпежу уже совсем нет, и уже безумно хочется посмотреть на полученный результат, ножовкой эту кожуру насквозь до болванки прорезаешь на две равные половинки, со стекла снимаешь, обрабатываешь изнутри шкуркой и вновь склеиваешь их вместе. Еще несколько слоев клеишь поверх, потом все это хорошенько ошкуриваешь снаружи, загрунтовываешь и красишь в несколько слоев яркой нитрокраской. Получается гладкий и блестящий полый шар. Красотища необыкновенная! А какой бархатный звук такая колонка дает — мечта!

Так вот, такая система у меня к тому времени уже была: и самодельный суперусилитель был, и сама «вертушка» на специальном столике, внизу которого была еще приделана, и полка для пластинок. Этот столик я тоже сам делал, — и ножки и полку…

А рассказываю я это все к тому, что когда мы летом собирались большой компанией на Юг, в г. Геленджик, то я, имея уже некоторый опыт, изъял из тоненькой пачки денег, накопленных на отдых, одну новенькую и хрустящую бумажку достоинством в двадцать пять рублей, а тогда это были огромные деньги, и засунул ее в один из бумажных чехлов с этими пластинками. А сделал я это потому, что уже тогда знал, что с Юга приезжают не только без денег, а иногда и, простите, вовсе без штанов. Отпуск же, так что оттягивались все по полной и до последнего…

«Вот приедем на нуле, — с еврейской предусмотрительностью рассуждал я, — а тут раз — и целый четвертной — на него неделю можно шикарно прожить. Такая была задумка. Но все получилось немного иначе…

Отдохнули мы тогда в Гелинджике классно. Но об этом — не буду, потому что в моей повести «Боря вышел из моря» именно этой нашей поездке к морю посвящена целая главка под названием «Ночной разговор». Просто приведу ее заключительную часть.

***

«…А тот ночной разговор как-то стушевался и только где-то в глубине остался после него какой-то смутный, саднящий осадок. А потом и он, как-то выветрился…

Тем более что вскоре, нас выгнали из наших королевских покоев. Пришлось искать какое-то новое пристанище, а через несколько дней наша компания и вовсе распалась.

Мы втроем — Я, моя первая жена — Татьяна и Леша Команов решили податься в Сухуми, к фронтовому другу моего отца и всей нашей семьи — Акакию Нестеровичу. Он часто приезжал и гостил у нас в Москве. Иногда один, а иногда с женой. Я же никогда у них дома не был. А съездить хотелось. И на Кавказе побывать, и Грузию посмотреть, и попить-поесть. Тем более попить–поесть там было что, потому что был дядя Акакий не кем-нибудь, а министром сельского хозяйства всей этой Абхазии.

Мы взяли билеты на теплоход «Адмирал Нахимов», проплыли всю ночь, и наутро были уже в Сухуми. А там масса новых впечатлений совсем завалила в памяти тот наш ночной разговор. Провалился он куда-то. Будто и не было его вовсе. Забылось все. И, не удивительно — столько всего потом в той поезде было…

Нет уже сейчас ни Акакия Нестеровича, ни его жены Ксении Артемовны. Считай — и того веселого и беззаботного города Сухуми — тоже нет. Не говоря уже, о, поразившем нас тогда своими размерами и шиком, «Адмирале Нахимове». В то время никому и в голову не могло прийти, что такая громадина может затонуть…

Впечатлений в этой поездке было выше крыши. А уж дядя Акакий, как настоящий грузин, буквально утомил нас своим гостеприимством. Чего там только не было! И шикарная, по тем временам, жизнь на министерской даче с собственным пляжем, и лихая езда с его личным шофером по крутым серпантинам горных дорог, и незабываемые шашлыки в каких-то закрытых харчевнях, и обезьяний питомник, и тающая во рту свежевыловленная жареная форель в форелевом хозяйстве, и молодое, настоящее грузинское вино, которое простые смертные тогда даже и не нюхали, и копченый барашек, и мандарины с дерева, и бамбук, и самшит, и, Бог его знает, что еще…

Но это уже совсем другая история, к Боре отношения не имеющая».

***

А продолжение этой, как я сам там выразился, «совсем другой истории» получилась тогда такое:

Рано утром громадина нашего корабля пришвартовалась в порту города Сухуми. Мы втроем сошли на берег и тут же узнали, что нужный нам дом, адрес которого, как мне казалось, я прекрасно знал еще с детства, находится буквально в двух остановках езды от порта, недалеко от автостанции.

Через пятнадцать минут мы были уже там, нашли нужное место, но тут же поняли, что дядя Акакий там не живет и жить никак не может, потому что по этому адресу там у них находился знаменитый Сухумский драматический театр. Не очень расстроившись по этому поводу, мы сдали вещи в камеру хранения автовокзала и пошли прогуляться по центру города, чтобы заодно попытаться найти адресный стол, и выяснить нужный нам, настоящий адрес.

Адресный стол оказался у них в характерном, и уже знакомом нам по грузинским фильмам доме-муравейнике. Арка — проход в узкую и высокую коробку двора, обвешанную изнутри железными гремящими и бесконечными навесными балконами и лестницами с массой указателей и снующих под ними людей. Изрядно побегав по этой ажурной паутине из перил и стропил, мы, наконец, вошли в какую-то дверь и оказались в совсем маленьком помещении, все стены которого были заставлены желтыми каталожными ящиками, и только у самой двери в небольшом пятачке свободного пространства стоял письменный стол, за которым сидела настоящая, типично грузинская женщина, вся одетая в черное. На столе жужжал вентилятор. Ее огромные с поволокой глаза чуть вопросительно, с какой-то мудрой, материнской иронией смотрели прямо на нас.

— Из Москвы, — без всякого вступления даже и не спросила, а как бы констатировала она.

— Да, — удивился я, — а как вы узнали, что мы из Москвы?

— Работа, дети, у меня такая — всё про всех знать. Вот я, например, еще знаю, что вы приехали к нам в гости? Будете на море отдыхать, в горы ходить, фрукты кушать. Да? Я угадала? — рассмеялась она, — А найти нужно кого-то из знакомых?

Я поразился ее удивительной осведомленности, ожидая, что она сейчас даст мне для заполнения какой-нибудь бланк, как это было тогда везде принято, позвонит в адресный стол, и мы вместе будем долго ждать оттуда ответа, томясь в духоте на шатких стульях. Но она продолжала преспокойно сидеть за своим столом, на котором и телефона-то не было.

— Те, к кому вы приехали ваши родственники, друзья или просто знакомые?

— Да, это лучшие друзья моих родителей, — стал объяснять я. — Мой отец и дядя Акакий, которого мы ищем, подружились еще во время войны.

Говоря все это, я вдруг с ужасом понял, что забыл не только адрес, но даже и фамилию этих наших друзей. Теперь то, когда их давно уже нет в живых, я все это почему-то отлично помню, а тогда просто вылетело из головы и всё. У них, кстати, были разные фамилии: у нее — Гвинджилия, а у дяди Акакия — Качибая.

— Вы знаете, смущаясь, пролепетал я, — вот только их фамилии мы не знаем, я их забыл. Знаю только имена — дядя Акакий и тетя Ксения.

— А я, молодой человек, — улыбаясь, сообщила она, ничего никогда не забываю и прекрасно знаю, что отчество вашего дяди Акакия — Нестерович, а его жену зовут — Ксения Артемовна Качибая. А ее отец — Артем Качибая…

— Точно — Качибая! Перебив ее, вдруг вспомнил я. — Но откуда вы все это знаете???

— Работа у меня такая, — снова улыбнулась она, лукаво глядя на наши изумленные лица. — Да и город у нас — не ваша Москва. Все всегда про всех всё знают. Поэтому двигайте прямо на Пушкина 17, хотя, — спохватилась она, — что я вам говорю, — их же сейчас дома нет. Так что идите-ка лучше сразу в Дом правительства. На второй этаж, в 28-ой кабинет, — Ксения сейчас там. Охраннику на вахте скажите: «Тетя Нателла из «Справочного бюро» велела пропустить» — он вас тут же и пропустит. А Ксении передайте так: «Тетя Нателла сказала — на нижнем рынке утром к Сандро молочных поросят завезли. Я даже знаю, — рассмеялась она, — что вы сегодня на обед кушать будете — жареного молочного поросенка — это ее коронное блюдо, причем поросенок этот будет без ушей и хвостика, потому что ее внучка Маечка, ест только эти части жареного поросенка, а завтра — чахохбили кушать будете, а потом…

Эта мудрая женщина, как в воду глядела — все получилось именно так, как она и предсказывала. С едой и питьем проблем не было. Вообще никаких проблем не было, скорее наоборот:

— Это не кушай, — говорил дядя Акакий, — это — кушай.

И приходилось кушать только то, что он щедрой дланью плюхал на мою тарелку.

— Вася обожает мамалыгу, — говорила тетя Ксения.

И я давился этой гадостью, пытаясь хоть часть ее незаметно рассовать по карманам. Кто знает, что такое мамалыга, меня поймет.

— Это не кури, — говорил дядя Акакий, отбирая у меня мои сигареты, — это кури.

И я, заходясь в жутком кашле, курил их местные отвратительные сигареты «Космос».

— Это называется борщ! — торжественно провозглашала тетя Ксения, вынося из кухни дымящуюся супницу, — Дети, вы кушали когда-нибудь настоящий борщ?

И мы все, как в детском саду, дружно и отрицательно мотали головами и кричали «Нет!» — мол, как же мы могли в Москве кушать борщ, — это экзотическое и исключительно грузинское блюдо.

— Это называется водка! — говорил дядя Акакий за завтраком, — Любите водку? — Он почему-то считал, что в Москве по утрам все пьют исключительно водку.

И мы с Лёшей незаметно, видимо в первый и последний раз в своей жизни, выплескивали этот божественный напиток прямо с балкона, когда министр сельского хозяйства Абхазии на секунду отворачивался. Еще не научились пить ее прямо за завтраком и в такую дикую жару.

— Это называется «Волга», — говорил его, похожий на джигита шофер, похлопывая по крылу своего раскаленного на солнце бензинового скакуна, — прошу садиться! Даму вперед попрошу. Сегодня ее гидом буду я.

— А куда мы едем, товарищ водитель, — вежливо спрашивал любознательный Алексей.

— Плохое место не повезу, — уклончиво отвечал тот, — и всегда оказывался прав.

Все места, где мы с ним побывали, плохими действительно назвать было нельзя. Очень вкусные попадались места, и всегда вдрызг пьяные, потому что на халяву…

От этого агрессивного гостеприимства мы так устали, что спустя несколько дней стали проситься домой. А нас все не отпускали и не отпускали. Но, когда мы однажды, испугавшись, что у нас кончатся деньги и их не хватит на обратный билет, самовольно уехали на автобусе в город (а все вышеперечисленное происходило за городом, на их даче, расположенной прямо на берегу моря…), уехали, чтобы попробовать самим купить билеты на самолет, но не купили, а лишь, как школьники, были на этом пойманы, разразился страшный скандал. Все семейство обиделось на нас, причем, не за то, что мы решили улететь без спроса, а за то, что хотели это сделать за свои собственные деньги.

— Вано — твой отец, — назидательно отчитывал меня дядя Акакий, — на фронте мне жизнь спас, а я должен от его сына такое бесчестие терпеть! Самовольно уехать! Сейчас же садитесь и пейте водку! И чтобы я об этом больше даже и не слышал!

Приходилось подчиняться…

После этого нам вообще запретили тратить какие-либо деньги, даже и на подарки. Существовать и дальше в таком жутком состоянии было уже просто невозможно. И мы опять стали молить о пощаде — уже очень хотели уехать.

И, наконец, еще через пару дней нас, нагруженных баулами с фруктами, орехами и всякой другой грузинской вкуснятиной, да еще и при оставшихся нетронутыми карманных деньгах, посадили прямо в машину, привезли прямо в аэропорт, провели через депутатский зал прямо на поле, собственноручно посадили прямо в самолет и отправили прямиком в Москву.

Последнее, что мы видели из иллюминатора — это, как растроганный дядя Акакий смущенно протирает стекла своих очков огромным носовым платком, а тетя Ксения, не стесняясь, плачет навзрыд. Отдых на Юге в тот летний сезон безусловно удался…

А теперь вернемся опять к нашей музыкальной теме. Где-то много позже, уже под Новый год, я, перебирая свои пластинки, вдруг случайно задержал взгляд на одной из них. И какое-то, до селе неведанное мною чувство непонятного восторга вдруг охватило меня всего. Предчувствие чего-то давно забытого и бесконечно возвышенного теплой широкой волной наполнило душу предвкушением райского блаженства. Просто чудо какое-то! Даже голова закружилась и в ней, где-то в самом низу, в бездонной ее глубине тихо заиграла божественная музыка…

Вы, наверное, такое тоже ощущали. По-французски это называется дежа вю, что на русский непереводимо. Это слово означает редкие моменты жизни, когда, ни с того, ни с сего, вам вдруг начинает казаться, что все, что с вами происходит, когда-то уже было. Вдруг вспоминается, что когда-то вы точно также держали в руках именно эту пластинку, причем в этом самом месте и с таким же приятным вожделением. Самым удивительным было то, что это была самая обыкновенная пластинка, какая-то банальная классика — не то Шопен, не то Брамс. Такой музыки я, к стыду своему, никогда не понимал, а потому и не любил. Единственно, что мне тогда нравилось — это классический джаз, типа Гленна Миллера из «Серенады Солнечной долины», помните: «Пабара-ра, пара-ра рара рара рара, — пабара-ра…

Нет, согласитесь, — классический джаз — это все-таки вещь! Хотя и все эти Брамсы — может быть тоже, особенно для тех, кто понимает… Я разве спорю…

Именно поэтому я так тогда удивился, что на мгновение даже подумалось — вот оно! Пришло, наконец! Волшебная сила искусства сама пробила брешь в моей толстокожей, скабрезной и заскорузлой душе. Меня так разобрало, что в тот момент я просто вожделел то, что лежало передо мной…

Дрожащими руками, и чуть не разорвав конверт, я буквально вытряхнул из него эту так возбудившую меня пластинку, и моя восторженность мгновенно нашла свое объяснение…

Какая мерзкая меркантильность! Вместе с пластинкой из пакета фиолетовой бабочкой выпорхнул тот самый, спрятанный мною несколько месяцев назад и за грузинским гостеприимством напрочь забытый, такой приятный и такой желанный, новенький пахучий и хрустящий четвертной банковский билет…

Осторожно, двери закрываются!

Побежал он на перрон,

Влез в отцепленный вагон,

Внёс узлы и чемоданы,

Рассовал их под диваны,

Сел в углу перед окном

И заснул спокойным сном…

— Это что за полустанок? —

Закричал он спозаранок.

А с платформы говорят:

«Это город Ленинград».

Маршак Самуил

Я с раннего детства наизусть знал эти детские стишки про рассеянного с улицы Бассейной. Видите, — оказывается, не забыл их и до сих пор. По памяти воспроизвел. Да и вы, наверное, их помните? Про то, как этот рассеянный, не смог даже самостоятельно выехать из города, потому что перед этим, он зачем-то «направился в буфет (якобы) покупать себе билет», а потом «в рукава просунул руки — оказалось, это брюки», ну, и так далее про гамаши и все прочее. Чувствуете? Вроде бы по первости все такое смешное, детское и, казалось бы, безобидное. Ан нет, дорогие мои! В буфет, как вы знаете, направляются не за билетом, а совсем по другому поводу, а руки суют куда не надо, как правило, только находясь в определенном состоянии, я бы даже сказал, в его определенной клинической стадии. Вы еще не поняли, к чему я клоню?

А вот не поленитесь, найдите где-нибудь на самой дальней полке эти сомнительные вирши и вчитайтесь повнимательнее, чем этот Самуил морочил голову нашим родителям, потом нам, а теперь еще и впаривает нашим детям и внукам. Почитайте и, я уверен, до вас сразу дойдет их второй, потаенный взрослый смысл. Один лишь «вагоноуважаемый глубокоуважатый» чего стоит! Да разве трезвый человек такое может сказать?! И всё это, между прочим, при детях! А потом еще удивляются поголовному юношескому пивному алкоголизму…

До меня это открытие тоже дошло не сразу. Только после того, кок мой сын Сережа рассказал мне одну похожую историю, которая как-то по молодости случилась и с ним.

Причем сам он сначала помнил ее довольно смутно, но однажды, тоже от алкоголя, мозг его взболомутился, и он успел рассказать её своему, в тот момент еще трезвому приятелю, а тот, в своею очередь, рассказал эту историю обратно ему, когда так совпало, что они оба были при памяти. А Сережа, опять, будучи слегка под шафе, и на своем дне рождения, но, находясь у меня на даче, рассказал ее мне…

Тернистый путь, не правда ли? Достойный настоящей саги…

И вот, именно, после этого забавного его рассказа я понял, что этот, якобы «рассеянный» с улицы Бассейной из моего голозадого Маршаковского детства был никакой даже и не рассеянный, а просто поддатый алкаш, причем безнадежный и видимо запойный. Таких и в Питере, и в Москве — хоть пруд пруди. А в те застольные времена — чуть ли не все поголовно.

Я думаю, почти каждый из вас может откопать в своей памяти какую-нибудь историю типа классической Есенинской. Помните? «…Не дойду до дома с дружеской попойки».

Да вот, — сами посудите…

***

— Станция «Маяковская», — четко сказал, лишенный какой-либо интонации голос, и поезд, скрипя буксами, остановился.

Сережа с трудом приоткрыл один глаз и увидел хорошо ему знакомые ажурные арки одной из самых красивых станций Московского метрополитена.

— Слава Богу, я почти доехал, — проплыло в его расслабленном мозгу, — уже на следующей мне выходить.

Он облегченно вздохнул и мгновенно заснул опять. Отяжелевшая его голова вновь упала на грудь.

— «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «Белорусская», — сказал голос, и Сережа не размыкая век, сквозь дрему опять услышал, как двери вагона действительно захлопнулись, и тот тронулся. Пока все шло путем…

Сережа ехал домой. Ехал давно и пока абсолютно безрезультатно. Ехал, ехал и никак не мог приехать…

А ведь все началось так безобидно, — с обычного пива с друзьями и прекрасного настроения. Потом это настроение как-то само собой незаметно набрало обороты, перешло в фазу некого праздника души, в знакомом окружении стали возникать бреши и пробоины, их заполняли уже какие-то другие, незнакомые лица, потом откуда-то взялись еще и эти веселые девицы. Время потеряло свою монотонность и стало прыгать скачками…

Короче как-то незаметно, сам собою получился у него загул.

Загул, загул, а потом вдруг все. Пустота… и теперь только этот полночный вагон метро…

Знаете, в жизни любого мужчины иногда случаются такие бестолковые с точки зрения Вечности дни. Когда ни одного дерева не посадил, ни то, что дома, — сарая не построил, а насчет генетического наследия и того хуже, потому что здорово перебрал еще с начала вечера, а что было потом, и было ли — никому теперь неизвестно. Оттого и тоска.

Да уж, скажу я вам, настроение у бедняги было жуткое. Состояние — еще хуже.

— Не проехать бы свою остановку, — сумел лишь подумать он, иначе вообще…

Что означало это тоскливое «вообще», он так и не успел додумать, потому что…

— «Осторожно, двери закрываются!» — опять бодро сказал тот же противный голос, — «Следующая станция «Белорусская».

Сережа не то чтобы удивился этому странному повторению только что произошедшего события, а лишь как-то слегка встревожился. Вроде он уже это про «Белорусскую» говорил. Или нет? Черт! Надо же было так набраться! Он опять приоткрыл непослушные глаза. — Да нет, — вроде все правильно. Через тонкую щелку между припухшими веками он увидел ту же «Маяковскую», а следующая станция, действительно, была его — «Белорусская». Ему на ней как раз и надо было выходить. Скорей бы…

— Наверное, померещилось, — успокоил он сам себя, — так бывает — обыкновенное дежа вю. Отыскав такую простую причину столь странного явления, он успокоился и опять мгновенно уснул.

Успел лишь услышать, что двери со стуком снова закрылись, так же как и его набрякшие свинцовые веки…

— «Осторожно, двери закрываются», — опять, будто издеваясь, назидательно сказал все тот же назойливый голос.

— Вот заладил! — пробормотал наш горе-путешественник, напрягая последние остатки сознания, и хотел было спросить у кого-нибудь, в чем, собственно, дело. Может быть у машиниста что-то там заклинило, и этот голос, как заезженная пластинка, без перерыва повторяет одно и тоже? Ерунда какая-то…

— Это, к-какая станция? — спросил он неизвестно кого, и теперь не узнал даже собственного голоса.

Но никакого ответа не последовало. Он с трудом осмотрел место рядом с собой — никого. Он был совершенно один. Рядом на сиденье валялась лишь его измызганная сумка.

— Станция «Белорусская» — сказало тупоголовое радио.

— Ну и черт с ним, потом разберемся, — махнул он рукой и опять мгновенно уснул.

После этого он еще несколько раз просыпался и опять слышал это, уже порядком надоевшее: …двери закрываются… станция «Белорусская». Время от времени он расклеивал непослушные веки, мутными глазами смотрел перед собой и все время видел одно и тоже — красно-коричневые, окаймленные полированным металлом, колоны «Маяковской». Изображение было смазанным и двоилось, но ошибки быть не могло: двери закрывались и открывались, поезд трогался, но каким-то волшебным образом все время почему-то прибывал обратно на эту «Маяковку». Кошмар какой-то! Так и подмывало спросить: Эй, там! Скоко можно! «Нельзя ли у трамвала вокзай остановить?» Но сил на это уже не было. Да и спросить было не у кого. Он один ехал в этом странном поезде.

Нереальность происходящего его не то чтобы удивляла, а, скорее, утомляла. Уж очень хотелось побыстрее добраться до дома и рухнуть, наконец, в постель:

— Надо же какой странный поезд мне попался, — пробурчал он. — Это они нарочно меня путают, сволочи…

Кто эти гадкие «они», додумать ему никак не удавалось, потому что от этого пространственного круговорота его время от времени начинало так сильно мутить, что приходилось сдерживаться. Но он продолжал упорно ждать. Ведь когда-то же этот идиотский вагон должен же, наконец, доползти до его родной «Белорусской»…

Окончательно разбудила его сердобольная уборщица. Оказалась, что он давно уже никуда не едет, а просто, тупо покачиваясь, спокойно сидит себе на скамеечке, рядом с проходящими поездами.

Эти поезда подходили и уходили, их двери закрывались и открывались, а изнутри вагона один и тот же бесстрастный мужской баритон с упорством маньяка все время бубнил ему одно и тоже:

— «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Белорусская»…

Вот так по-идиотски влип. Что поделаешь? Такое бывает в жизни. Тебе кажется, что ты куда-то едешь, и ты, как дурак, суетишься, торопишься, ожидаешь перемен, а на самом деле, сам того не сознавая, просто сидишь себе, как пьяный на скамеечке, а поезда, как и годы твоей жизни, один за другим проходят куда-то мимо тебя…

А когда-нибудь такой же бесстрастный голос вдруг и тебе объявит: «Граждане пассажиры не задерживайтесь, побыстрее осуществляйте посадку!»

И ты войдешь…

И двери за тобой закроются…

И состав твой, набирая скорость, тоже уйдет в эту бесконечную черноту тоннеля….

И будет ли для тебя свет в конце его?

Жидковатый стул комсорга Тюлькиной

Гаврила стул купил на рынке

Был у Гаврилы стул плохой.

Ляпис-Трубецкой

Хорошее имя Инесса. Какое-то необычное и, я бы даже сказал, возвышенное. Видимо потому что подсознательно рифмуется с принцессой, а может с поэтессой…

Это было еще в ящике, когда я спутники делал. Инесса входила в состав нашей небольшой дружной группы: она, Володя Южанин — мой дружок, Акимов и еще один парень с колючей фамилией Шило. И, конечно, наша начальница — не помню ее имени. Хотя саму ее забыть просто невозможно. Совершенно парадоксальный человек. Необъятных размеров одесситка с абсолютно отсутствующим чувством юмора. Слыхали когда-нибудь о таком нонсенсе? Я тоже. Просто позор для этого обожаемого мною солнечного города.

Правда, нужно отдать ей должное, что этот ее порок полностью компенсировался громогласным голосом с небольшим, но все-таки заметным южным выговором. Тембр этого голоса был настолько пронзителен, что когда она начинала разговаривать по телефону, то всяческая работа не только в нашей комнате, но даже и в смежной с ней, — обе вместе они и составляли нашу лабораторию — сразу же прекращалась:

— Гала! — орала она в трубку и стекла в окнах начинали напряженно позванивать.

— Галюся, ты уже покушала? — и все подпирали подбородки кулачками и меланхолично выпяливались в стенку перед собой.

— А шо ты покушала? — в мозги будто впивалось сверло бормашины, отчего извилины медленно и блаженно распрямлялись и сладко потягиваясь, релаксировали.

— Гала! А ты котлеты покушала? — к звону стекол добавлялось дребезжащее стаккато стеклянных плафонов под потолком.

— Ну, Гала!!! Мама шо тебе сказала: сейчас же покушай котлеты!!!

От резко подскочившего артериального давления голова у всех начинала завораживающе кружится и почему-то сразу вспоминалась изощренная китайская пытка — голову пытуемого фиксировали, а над гладко выбритой лысиной устанавливали баночку с холодной водой, которая, монотонно, капля за каплей, долбила несчастного по темени. Говорят, больше часа выдержать это никому еще не удавалось — все сходили с ума. Но — то в Китае! А мы, закаленные с детства речёвками, призывами и хоровыми громогласными клятвами и заклинаниями, могли выслушивать все это часами. И, как видите, ничего — живы. Наши сцементированные железобетонной идеологией мозги пробить тогда было не так-то просто…

Да, такой вот был у нее голос…

А в смысле юмора — сами судите.

Каждое утро, без каких бы то ни было исключений, без десяти восемь все наши мужики с утренней прессой в руках сидели за своими огромными монтажными столами, и тут дверь с грохотом распахивалась и в нее врывалась наша начальница. Как танк, сметая все на своем пути, она, не здороваясь, неслась в свой, отгороженный шкафами закуток.

Вот вам и весь наш коллектив. Не было только Инессы. Она опаздывала. Причем, — всегда.

Через пять минут, уже отдышавшись, наша начальница выползала из своего угла, и мы, как истинные джентльмены, почтительно складывали свои газеты и делали в ее сторону умные лица.

— Тюлькиной, конечно, опять нет? — возмущенно подбоченивалась она.

— Почему же нет, — каждое утро возражал ей Акимов, наклоняясь и заглядывая под свой стол, — Инесса! — орал он в пустоту, — а ну-ка вылезай! Тут начальство тебя спрашивает!

И, вы не поверите, но каждое утро наша начальница наклонялась вниз, отклячивая свой необъятный зад, и каждый раз совершенно искренне возмущалась:

— Когда вы прекратите это хулиганство, Акимов! Как маленькие, ей богу! Выгораживают друг друга! Я же вижу, что её там нет! Она опять опаздывает!

— Да? — тоже каждое утро совершенно искренне удивлялся Акимов. — А я думал, она уже пришла. Да вот и она…

Дверь опять распахивалась и в комнату ураганом врывалась Инесса:

— У автобуса колесо спустило! — сразу же выкрикивала она, и после этого наш рабочий день начинался. Все, шурша, разворачивали свою документацию, включали паяльники, раскрывали рабочие тетради и…

Шли в курилку. Там собиралась практически вся мужская половина нашего отдела. Автомобилисты горячо решали свои, специфическими вопросы — кто кого подрезал, почему в машине что-то не так пукнуло, и какой козел на какой свет поехал.

Болельщики обсуждали последний матч, а счастливчики-холостяки свои вчерашние, как правило, тут же на ходу ими же самими и придуманные, альковные похождения.

Остальным оставалось лишь довольствоваться бесконечными анекдотами о том, как «однажды муж уехал в командировку, а тем временем его жена…»

Ревнивые женатики выслушивали все это натянуто улыбаясь, напряженно вспоминая при этом свои недавние отлучки из дома. Холостяки же смеялись особенно весело и непринужденно, хотя именно они в этих анекдотах страдали более всего и подвергались жутким, буквально нечеловеческим испытаниям…

В нашей же мужской группке машин ни у кого еще не было, ярых болельщиков тоже не наблюдалось, да все к тому же были уже намертво опутаны цепями Гименея. Не замужем во всем нашем коллективе была только Инесса.

О чем там, в дамской комнате, замужние дамы жаловались своим менее удачливым подругам, было для нас тайной. Хотя мы и так знали, что вся жизнь таких, как Инесса, свободных от мужского гнета, а потому глубоко несчастных голубиц, была почему-то посвящена именно тому, чтобы как можно скорее пополнить ряды тоже недовольных и уже задолбанных мужьями и бытом семейных клуш. Последние всячески отговаривали своих менее удачливых подруг от этого рокового шага, хотя сами не поменялись бы с ними местами ни за какие коврижки…

Таков уж парадокс пресловутой и загадочной женской логики. Вникать в нее все равно было бессмысленно, ибо — как можно вникнуть в то, чего нет?

Но, поскольку Инесса была единственной дамой в нашем маленьком дружном коллективе, мы, естественно, были всецело на ее стороне…

— Ну, как вчера прошло? Удачно? — спрашивал ее Акимов через секунду после того, как мы возвращались на свои рабочие места, а наша некурящая начальница, наоборот, выходила из комнаты, чтобы показаться на глаза каким-то другим, своим начальникам, возвратившимся из своих курилок.

— Да ты что! Класс! — отчитывалась перед ним Инесса.

— В ресторан водил? — строгим отцовским голосом продолжал свой допрос Акимов.

— Да ты что! Класс! — захлебывалась допрашиваемая, — «Закарпатские узоры» на Абельманке. Да ты что! под живой оркестр плясали. Икрой кормил!

— Какой? — ревниво допытывался тот.

— Знаешь, — ну, такая темная. В вазочке. Я забыла, как называется.

— Темная?

— Кабачковая что ли? — вставлял свое слово Южанин.

— Сам ты — кабачковая! Что я кабачковой икры что ли не ела! Я же говорю — темная.

— Может, — черная? — уточнял бывалый Акимов.

— Может и черная, но вкусная, — жуть!

— Ну, — а в смысле серьезности намерений, включался в разговор, основательный Шило.

— Проводил меня до самой двери и остался ночевать, — задирая нос и кокетливо поводя плечами, отвечала Инесса.

— Прямо под дверью??? — деланно изумлялся Южанин.

— Сам ты — под дверью! — злилась Инесса, — в кровати, а не под дверью.

— Да, ясно, что в кровати, — продолжал прижимистый Акимов, — черную икру за просто так дамам не скармливают. Я о другом спрашиваю, — про серьезность дальнейших намерений, а не в смысле этого…

— Да все вы поначалу не в смысле этого… — зло обрывала его Инесса и отворачивалась к окну.

Глаза ее начинали блестеть более обычного, и было ясно, что вчерашний ее выстрел опять оказался холостым. В том смысле, что еще один холостяк, воспользовавшись ее бесхитростностью, раззадорил девушку икрой, добился, мерзавец, своего, а потом извернулся, выскользнул и опять избежал своей неизбежной участи.

Инесса была мать-одиночка, воспитывающая неизвестно откуда взявшегося несколько лет назад, обожаемого ею, Витюшку. Вернее, взялся то он известно откуда. Оттуда, откуда и все берутся. Из, излишне общительной, и явно доминирующей, но слабоватой, в смысле мужиков, части ее внешне весьма привлекательного организма.

Но, согласитесь, — тяга к межполовому общению — это, конечно, прекрасно, но ведь и о ребенке надо подумать. Мальчику нужен отец! Вот мы все за нее и болели. Но пока никак. Почему? — трудно сказать. Вроде и симпатичная, и формы, и активна до безумия — наш комсомольский вожак, кстати, и хозяйка отличная. Но такая вот у нее была беда — переспать почти все, и сразу, и с превеликим удовольствием, а дальше этого пока никак. Может из-за ее мозгов?

Потому что с мозгами у нее были некоторые затруднения. И все мужики этим мгновенно начинали пользоваться. Но в женщине ведь не эта часть тела главная. У Инессы, например, наблюдались недюжинные способности совсем в другом, для чего много мозгов и не надо было. Но все равно кроме нее эту работу никто из нас так качественно делать не мог. Каллиграфия! Любое даже самое гадкое слово она могла написать так, что залюбуешься! Такой был талант. Этим, собственно, она и занималась в нашей группе — вся текстовая документация, все надписи на чертежах и схемах, все поздравительные открытки и стенгазеты, обязательные к соответствующим праздникам — все было только делом ее нежных и талантливых рук. Компьютеров то еще не было, а Инесса была.

Господи, и что только этим мужикам нужно? А может их отпугивала ее детская непосредственность и инфантильность? Иногда такое, прости господи, могла ляпнуть…

Однажды эта ее особенность нас всех от понижения в должности спасла.

Время от времени, чтобы жизнь нам медом не казалась, начальство устраивало для нас переаттестации — как бы оценивала степень нашей проф. пригодности. Но поскольку фонд зарплаты годами оставался незыблемым, а ставки тоже все всегда были заняты, то в процессе этой процедуры просто у одного сотрудника отбирали на время червонец и поощряли этим червонцем другого. И, в общем-то, делали это скорее не по смыслу или злому умыслу, а как бы по плану. В этом полугодии из этой лаборатории отнимут — и в ту кинут, а в следующем, наоборот — из той, обратно в эту.

И вот подходит время очередной переаттестации и наша начальница нам и говорит:

— Готовьтесь мужички — с кого-то десять-пятнадцать рублей на этот раз обязательно снимут. Наша очередь. И смотрите мне, — не выступать там! Какая вам разница. Я с премии и так вам всё компенсирую. Раз хотят снять — пусть снимают.

Мы и без нее всю эту их кухню хорошо знали, но все равно как-то неприятно. А главное неизвестно с кого. С Инессы вряд ли. Мать-одиночка, опять же комсорг — значит с кого-то из нас.

Поэтому ее первой и запустили на аттестационную комиссию. Ну, они там всю ее с удовольствием рассмотрели, все документы проверили, а под завязку и говорят: поздравляем вас, товарищ: производственных претензий у нас к вам нету, общественная нагрузка у вас — выше крыши, политическая грамотность, как и полагается комсоргу, на очень высоком уровне. Вот только может у вас самой есть какие-то претензии к администрации или пожелания по организации процесса вашего труда? Так просто спрашивают — для проформы. Так положено было. А та вдруг возьми и ляпни:

— Претензий, — говорит, — у меня к администрации никаких нет, — а вот пожелание есть.

— Какое? — страшно удивляются представители администрации, и даже слегка пугаются, и даже заерзали на стульях и заулыбались тревожно.

Потому что обычно, ведь как, — ну, оставили человеку его зарплату — вот он уже и рад. Какие тут могут быть еще претензии, а тем более пожелания, да еще у такой симпатичной комсомолочки?

— Вы зря смеетесь, — нисколько не смущается Инесса, — может быть для вас это и ерунда, а для меня — жизненно важная проблема, влияющая на производительность моего труда!

— Да что за проблема-то? — уже с интересом спрашивает комиссия, — вы говорите, не стесняйтесь. Тут же все свои.

— Нам, товарищи, стесняться друг друга нечего — звонким голосом комсомольского трибуна говорит Инесса. А проблема такая — уже больше месяца, как у меня, товарищи, испортился стул. Ни к черту, стал стул! Плодотворно работать с таким плохим стулом, товарищи комиссия, просто не представляется возможным!

Все мужики, а в той комиссии одни мужики и были, сразу затихли, поначалу даже застеснялись как-то. Вопрос ведь интимный, медицинский.

— В каком это смысле — плохой? — осторожно спрашивает председатель.

— Что значит, в каком смысле, — говорит Инесса, — плохой, — в том смысле, что жидковат. И совсем неустойчивый стал. То вроде ничего, а то — только, понимаете, присядешь… Да чего вы ржете-то? Что тут смешного? Это же конкретный производственный вопрос!

А те, действительно, уже ржут, как кони, а председатель сквозь смех еще и выдавливает из себя:

— С этим производственным вопросом вам, голубушка, надо не к нам — это вам в медсанчасть надо, — и опять все заливаются.

— А что, — спрашивает наивная Инесса, — теперь что — наша санчасть может не только здоровье, но и плохой стул восстановить? А я думала это у нас в столярке делают…

— И в столярке тоже — давится смехом председатель, — там такие лекари, кого хочешь выправят…

— Тогда прошу вас занести это в протокол, — раздражаясь от их непонятной смешливости, строго заявляет Инесса, — причем, в виде отдельного пункта: «С целью всемерного повышения производительности труда, обязать институтскую медсанчасть в кратчайшие сроки довести стул комсорга отдела №28 Тюлькиной Инессы Павловны до рабочего состояния….

А те уже и со своих исправных стульев попадали — конвульсии начались…

Так она их тогда рассмешила, что они про нас совсем забыли и по инерции, все еще отдуваясь, икая и охая, нашу группу без изменения оставили. Ни у кого из нас зарплату не уменьшили.

— Ну, ты Инесска даешь! — восхищался Акимов:

— Ты что — не знаешь что такое стул?

— Почему не знаю. Стул это то на чем я сижу.

В подтверждении этих слов Инесса даже попрыгала упругим задом на своем сломанном стуле, отчего тот, действительно, закачался и недовольно затрещал.

— Не только, — менторским тоном продолжил Акимов. — У этого слова есть еще и другое, тоже важное, но физиологическое значение.

— Какое значение?

— Физиологическое — это значит касающееся некоторых функций нашего организма, понятно?

— Нет.

— Ну, хорошо, — слово «стул» означает ещё процесс… Как бы это поаккуратнее тебе объяснить, — этим словом еще обозначается сам процесс выделения человеком, э-э… фекалиев…

— Процесс выделения чего??? — Инесса в ужасе округляла свои огромные голубые глаза…

— Ну, экскрементов, — пытался помочь ему Южанин.

— Сам ты экскремент! — раздраженно обрывала его совсем запутавшаяся Инесса…

Да. Своеобразная была женщина. Так все было в ней перемешано и запущено…

Но какая каллиграфия! Если бы вы только видели…

Правда, я то здесь начал рассказывать об этой нашей Инессе совсем с другой целью. Она еще вела в нашей лаборатории так называемую «Чайную церемонию». И видите, что получилось? Только про ее стул и получилось. А про «Чайную церемонию» теперь придется другой рассказ писать.

Сиеста а ля русс

Вся она была натянута, как струна, но он будто не замечал этого. Сначала он снял с нее юбку, затем медленно стянул блузку. Потом он расстегнул лифчик и тот послушно упал к его ногам. Он немного помедлил, любуясь, и только тогда стащил с нее кружевные трусики. Теперь она абсолютно голая, безвольно поникшая, покачивалась перед ним…

Обыкновенная бельевая веревка. А сколько ощущений…

— Ну и как тебе этот мой эпиграф? — спросил я жену.

— Мечта онаниста, — сухо ответила она и только потом рассмеялась.

А я его все равно оставил. Назло. Потому что он мне нравится.

Но причем здесь сиеста, а по нашему обед? — спросите вы. Минуточку терпения, уважаемые дамы и господа. Уже объясняю.

Обеденный перерыв, скажу я вам, — это в те времена было у нас что-то святое. Как у американцев ланч. Сравнимое по святости разве что с вечно живым телом вождя мирового пролетариата в мавзолее. Упаси бог зайти куда ни будь по делу во время обеда! Все. Можешь там больше не появляться. После этого ты для них уже не человек. Ты зомби. Хоть и живой, но всеми отвергнутый мертвец. Потому что ты нарушил самое страшное табу, совершил тяжкий грех и грязное святотатство одновременно. Ибо весь трудящийся люд нашей великой страны имел тогда неотъемлемое право не только на труд, не только на отдых, но, главное и в первую очередь, — на обеденный перерыв! Всегда.

Обед в ящике — это основное, ключевое событие всего трудового дня. Основной его водораздел. «Вся наша жизнь — борьба!» — любили тогда все вспоминать лозунг нашего главного пролетарского писателя, и с не меньшим удовольствием добавляли, — «До обеда — с голодом, а после обеда — со сном». В это святое время все кругом останавливалось и замирало. Лишь глухое треньканье алюминиевой посуды, перезвон граненых стаканов с компотом, ползающих на жирных пластиковых подносах, шуршание самих этих подносов о прилавки столовых самообслуживания, сосредоточенное сопение да смачное чавканье миллионов носов и ртов. Всё. Даже и не суйся. На одной шестой части Земли обед.

А, если еще и четверг, то плюс к этому все пространство над всей этой Азиопой еще и заполнял неистребимый запах лежалой вареной рыбы — четверг был у нас «Рыбным днем». Есть в этот день мясо было категорически запрещено. Только в цэковских столовых или дома при закрытых дверях.

Итак: первое, второе, салат из свежих овощей, пол стаканчика сметанки, три хлеба, два компота, булочка. Красота!

Обеденный перерыв это вам не просто прием пищи — это многозвенный и выверенный до секунды ритуал. Покушал и быстрей в курилку, покурил и на отдых — где ни будь в солнечном закутке, на каких ни будь трубах или досках или ящиках. Развалишься — у каждого на огромной захламленной территории нашего ящика обязательно было свое любимое место, — на солнышко физию свою направишь, глаза закроешь и лежишь. Балдеешь в этом клокочущем золоте под веками. Правда, — это только мужики. Дамам сложнее. Они еще успевают и в магазин сбегать, и в женский туалет за углом заглянуть, где можно было быстренько примерить какой ни будь модный дамский дефицит, и сумки с капустой в камеру хранения сдать, чтобы после работы с этими сумками с разбегу прямо в битком набитый автобус ввинтиться и быстрее домой. Там у них вторая смена начиналась. Но вся эта мышиная возня была лишь у презираемых всеми низших чинов.

У начальства все происходило совсем по-другому. Степеннее. Они и обедали в другом отсеке нашей огромной трехэтажной столовой. Там тебе и небольшие столики со скатертями и огромные светлые окна с занавесками. Есть свой туалет, где руки можно помыть. Сам там со склизким дурно пахнущим подносом уже не бегаешь — официантки в передничках подают. Что ты! А после обеда сытые и цыкающие зубами начальники всей гурьбой, как мы, на улицу не вываливали, а сразу расходились по своим кабинетам — быстрым деловым шагом. Мол — смотрите все — мы же начальники и нам баклуши бить недосуг. Дел по горло. Бодро пройдя в кабинеты, они сразу же запирались там на ключ и только тогда расслаблялись и отдыхали. Кто один, а кто и в паре с коллегой по работе. Ведь в каждом кабинете для этого обязательно устанавливался диван.

Один наш зам. директора, например, всегда отдыхал после обеда со своей любимой секретаршей. Окна кабинетов всех наших начальников, интимно выходили на огромную глухую стену сборочного цеха, поэтому они занавески на них никогда не задергивали, и отдыхали прямо так. Некоторые даже и без штанов.

Ох, если бы этот бедняга Князькин знал, что выходящий наружу воздуховод расположенный строго напротив его окна не так безобиден, как ему думалось. Его вентилятор, можно было на время остановить. И тогда сквозь решетку такая панорама открывалась, что в самой вентиляторной после обеда очередь выстраивалась — не протолкнешься. Нас тоже иногда пускали посмотреть, как они там после обеда борются со сном. И так, знаете, этот бесплатный эротический сеанс бодрил, что сытую дрему как рукой снимало. Глянешь и уже ты сам прямо горишь весь желанием работать. Прямо производственный энтузиазм какой-то возникал — видимо это что-то такое гормональное у нас внутри происходило.

Более того. Такой в процессе этих просмотров здоровый карьеризм развивался, так хотелось тоже побыстрее начальником стать. Чтоб тебе — и свой кабинет, и чистую столовую с официантками, и такую же секретаршу — эдакую кудрявую чертовку и выдумщицу. М-да…

Кроме того такой смачный комплексный обед и у самого начальника всегда стимулировал мощнейший трудовой порыв. Поэтому он, по цепочке, тут же вызывал к себе на ковер нижний чин. Клизму ему хорошенькую вставит по самые не хочу, стружку с него, лентяя и мерзавца, снимет, сексуальный час ему устроит, свой долг перед родиной выполнит — хо-ро-шо! А тот уже бежит к своим подчиненным и теперь уже им вставляет…

От этого и весь коллектив по цепочке взбодрялся и тоже начинал чувствовать, что день сегодня прожит не зря. Долг перед Родиной выполнен сполна. И по пути домой можно с чистой совестью кружечку холодного пивка хватануть. Хватанул и идешь себе дальше, и все внутри тебя звенит от счастья. Нет, что там ни говори, а в социалистической собственности на средства производства было все-таки что-то такое продуктивное, вдохновляющее, зовущее к новым трудовым подвигам! Совок, короче.

Даже иногда возникало подозрение, что вся эта херня с вентилятором специально для молодых специалистов была начальниками подстроена. Эдакий стимул к плодотворному творческому порыву. Своеобразная кузница технических и научных кадров. Дескать — вот смотрите! И вы в принципе можете всего этого добиться, если не в настольный хоккей будите втихаря, как дети малые, рубиться, когда начальник якобы на совещание ушел, а всемерно повышать свой сильно опавший после института научно-технический потенциал.

Вот что такое обед! А вы говорите — ланч. Он у них там в Америке тоже, стати, одновременно по всей стране и у всех ровно в двенадцать. В это время тоже лучше никуда не соваться. Загрызут. Вроде бы похоже, но все-таки не то…

Видел я в Америке эти их ланчи. Каждый достает свою индивидуальную пластмассовую баночку и хрум, хрум из нее свое… Как кролики, ей богу…

Нет. Что ни говори, а у нас интереснее, веселее. Это я вам пока лишь про начальство рассказал. Но ведь и простые служащие есть. Их на любом ящике больше всего. У них таких дивных условий для полноценного обеденного перерыва, конечно же, не было, но, как говориться, — голь на выдумку хитра.

Вот и у нас в соседней лаборатории двое сотрудников тоже перестали вдруг в столовую ходить. Все уже гурьбой на обед, а они, видите ли, еще сидят:

— Сейчас, сейчас, — говорят, — не успеваем мы — срочная работа у нас. Да, и аппетита нету. Идите, мол, идите, не ждите нас. Мы может быть потом вас догоним.

И чуть ли не каждый день у них так. Заподозрили, конечно, неладное. Догадывались, что у них там за работа такая аккордная. Они же разнополые были. И физиономии у них перед обедом уж больно становились какие-то озабоченные, с каким-то тайным налетом предвкушения и даже блудливости. Но сослуживцы, товарищи по работе, то же ведь не звери — подумали так: да черт с ними! А вдруг это у них любовь? А что? Разве не бывает? Настоящее чувство со всеми вытекающими из этого последствиями. В виде, например, внезапной семимесячной беременности со срочной комсомольской свадьбой, — вот уж гульнем тогда всей лабораторией на халяву! На такое мероприятие руководство запросто и общий отгул может всем дать, а профсоюз еще и денег подбросить. Так что, полезное дело. Пущай себе…

А вышло совсем наоборот. У нас там рядом с нашей третьей площадкой стройка шла. Соседнее здание нового цеха поднимали. Поэтому вдоль всего корпуса железнодорожные пути были проложены, по которым ползал высоченный стрелочный кран. И вот однажды, в обед, крановщик чего-то там замешкался, но уже тоже едет на своем кране на другой конец стройки чтобы до столовой побыстрее добраться. Случайно на свою беду глянул в окно и обо всем на свете забыл, даже об обеде…

Его кабина проплывает мимо окон восьмого этажа, а там, как раз, наши эти молодые заканчивают свою срочную работу прямо на монтажном столе. Да так увлеченно, так слаженно, что сразу становится ясно, что именно эта работа для них сейчас самое главное в их научной жизни. Темп бешеный…

Это еще хорошо, что стрела у крана очень удачно здание прошила. Прошла — прямо наискось, аккурат через два угловых окна. Навылет.

Молодые наши потом рассказывали, что вроде бы что-то такое тоже почувствовали. Вроде бы были какие-то толчки в соседней комнате, но останавливаться они не стали, а решили так — просто, мол, это им так кажется от экстаза и взаимной возвышенности чувств. Возвышенности в том смысле, что высоко и на шатком столе…

Но ведь и этого крановщика тоже можно понять. Он то уж совсем тут не виноват. Малый, кстати, оказался не промах. Быстро сориентировался в такой сложной ситуации и прямо из своей кабины позвонил в охрану и молодых заложил:

— ЧП, мол, — в третьем корпусе. Бегом давайте! На последний этаж и в конце коридора. Двое в режимной зоне. Возможно диверсия!

Те мгновенно этих голубков и застукали, прямо за работой. Еще тепленьких и взяли. Крановщика, кстати, тоже. Мало ли что. На восьмом этаже у нас первый режим секретности был — самый высокий на всем нашем ящике.

Большой скандал тогда возник из-за этого, а разговоров потом — на целую неделю хватило. Даже внеочередное закрытое комсомольское собрание созывали. Не для всех, а только для тех у кого первый допуск был. Кстати, крановщик правильно тогда поступил, что ничего врать не стал и сразу куда надо доложил. Иначе за всю жизнь бы не расплатился. Какое-то оборудование очень дорогое он там своей стрелой раздолбал. А так, — вошли в его положение:

— «Ну, потому что, ну, как же ж, блин, нам работать, тогда… Я же, гражданин уполномоченный, не доктор, на. Я простой рабочий, — крановщик, на… А они ну, прямо перед самым носом…. А я же все-таки не грузовик какой-то. Я кран, на! Во мне18 тонн… Да еще так неожиданно. Я же ж тоже ж, живой, на… Ну, а как же ж? Я же ж при исполнении, а они там, на… прямо перед самым моим носом и на столе… Прямо, как кролики, на…»

Нет! Комиссия абсолютно правильно тогда поступила. Оправдали его. Полностью. Даже без занесения, потому что:

— «Ну, — это же просто срам, товарищи комсомольцы, и пятно на всю организацию! А мы ведь, вы знаете, на правах райкома! Мы — пример! А тут, понимаете, такое, да еще и в рабочее время, вернее, в обеденный перерыв, но все равно — ведь прямо на рабочем месте. Позор!!!»

И молодым этим правильно тогда по строгачу влепили. Каждому. По комсомольской линии. И кварталки лишили. Ну, потому что: «Вы ж понимаете, мы — молодые специалисты, должны высоко нести знамя… и все такое прочее, а они аморалку нам такую подложили. Если уж в конце концов так уж вам приспичило, внезапный зов, так сказать, природы, ну, идите за территорию, за железку, через полотно в парк. Туда все ходят. А то, — это уж совсем тогда, товарищи, такая нескромность в рядах получается, такая распущенность нравов, что ни в какие ворота, вернее, пардон, буквально ни в… Ни туда — ни сюда. Вернее… Ой, да, слов просто с вами нету!

Это уже комсорг наш — Инесска. У нее первая форма была. Сама, кстати, такая блядь — пробу негде ставить! Но, она то, ладно. Ей можно. Она мать-одиночка. А ребенку нужен отец. Вот она и…

Но, не о ней сейчас речь. О ней потом будет.

Так что здорово дали им тогда по рукам. Хорошо дали. А свадьбы не было. Какая там свадьба! Они после этого друг на дружку даже смотреть не могли. Каждый почему-то считал, что во всем другой виноват…

Я ж тебе просила, — шипела она, — Я ж тебя умоляла: Николаша, давай! Давай, миленький! Давай быстрее — войти могут.

— Я думал ты это в смысле страсти, — зло шептал тот в ответ…

— Господи! Да от чего там твоего страсть то может произойти! Не смеши меня…

Короче разругались вдрызг. Этот Николаша даже в нашу лабораторию перевелся, — от нее подальше. Но самое главное, после этого случая оставаться в обеденный перерыв на рабочем месте можно было только с письменного разрешения начальства.

История, леденящая кровь

Человек несет свою судьбу

привязанной к шее.

Коран.

Между прочим, Василий в этом рассказе — это я сам и есть. А эта история, произошедшая со мной, относится к разряду историй, которые, маясь от тоски и духоты приходится иногда читать на пыльных стендах, стоя в нескончаемой очереди какого-нибудь присутствия — в псих диспансере, в ДЭЗе, в поликлинике, или в ГАИ.

Такие стенды объединяет всегда присутствующий в них и на первый взгляд вроде бы невинный подзаголовок: «Это может случиться с каждым!»

Ну и что тут такого? — скажете вы, — жизнь штука сложная, мало ли что в ней может случиться. Кирпич, например, с крыши может на голову упасть. И тут я с вами полностью согласен. Может. Чисто теоретически вы абсолютно правы. Такие истории, действительно, могут случиться с каждым. Да, с кем угодно могут случится! В любого пальцем ткни — теоретически может и с ним случится. Но вот что поразительно — теория — теорией, но на практике все они почему-то случаются ни с кем-нибудь, а именно со мной…

Вот тут-то и таится главная загадка! Я бы даже сказал — удивительная аномалия. Почему именно я? Может у меня какое-то негативное притяжение на такие случаи? Или биополе какое-то особенное? А может у меня с головой, что не так? Или с кармой? Или защитная аура пробита? Вот через эту дыру и долбят…

И вот что больше всего-то обидно — уж больно мизерна вероятность возникновения подобных случаев. Тьфу, а не вероятность — один случай на миллиард, — ноль без палочки, а вот же — на тебе! Одно за другим! И я всегда тут как тут — будто звал кто! Именно в это мгновение, точно на нужном месте, и уже с угодливо подставленной под удар задницей и открытым кошельком в руке! Беда прямо какая-то и сплошное разорение…

Одно утешает — я такой на свете не один.

Вот, например, известный писатель Пришвин пошел как-то в лес за бессмертными образами русской природы для учебников литературы и хрестоматий, а там как раз гроза. Гуманитарий Пришвин плохо знал про электричество и, как маленький ребенок, спрятался от грозы под большим деревом на поляне, то есть в самом опасном месте. А тут вдруг из чащи леса выходит растревоженный грозой огромный медведь. Он встает на задние лапы, рычит дурным голосом и, качаясь, как пьяный, тоже идет прямо под дерево, чтобы задрать там великого писателя…

И можете себе представить? Именно в этот момент небо разверзлось и молния шандарахнула прямо по поляне, и убила не Пришвина, грубо поправ тем самым хорошо всем известные законы электричества, а подлеца медведя.

Вот так, на беду всем двоечникам, и был спасен для русской словесности писатель М. М. Пришвин.

А теперь сами подсчитайте вероятность такого события. Мизер! Да что там мизер — просто нет никакой вероятности! Нуль! А нуль в математике — это и значит Судьба.

Я тут, кстати, тоже сразу хочу предупредить — я, хоть и не такой везунчик, как этот «певец среднерусской природы», поэтому во время грозы всегда дома сижу, но все равно на свою Судьбу никогда не ропщу. Ибо ее представительницы, имеющие, кстати, еще и весьма подозрительное для славянского уха обобщающее имя Мойры, дамы весьма капризные. Сегодня они могут вызывающе повернуться к вам своим внушительным задом, а завтра, вдруг, наоборот, — всеми соблазнительными фасадными прелестями.

А если уж вам совсем подфартило, то кто-нибудь из этих суровых и неподкупных гражданок может вам даже и улыбнуться. Но улыбка Судьбы — это абсолютная редкость. Такая же, как пресловутый джекпот, который мало кто на самом деле и видел-то в реальности. Так что даже и забудьте про это.

Настоящему нормальному человеку — не баловню Судьбы, она может улыбнуться всего-то пару раз в жизни, да и то, скорее в виде ехидной ухмылки.

Да. Эти Мойры — они такие. Всего их три сестрички. Каждая имеет собственное имя и особую миссию: первая — Клото (прядущая) начинает прясть нить жизни; вторая — Лахесис (дающая жребий, она-то и выдумывает для нас всякие каверзы и казусы) продолжает эту ее нелегкую работу, сплетая различные узоры и петли, третья — Атропос (неотвратимая). У нее работа простая — обрезает нить и все — кобздец! Приехали… Следующий!

***

Но ближе к делу, господа. Конкретный случай.

Причем сразу хочу предупредить, что на этот раз облом получился у меня особенно неприятный, можно даже сказать, — гадкий. Да вы и сами сейчас в этом убедитесь.

Дело в том, что уже много лет я езжу на дачу на старенькой двухдверной «Ниве». Правда, слово «езжу» тут совсем не подходит. Правильней сказать передвигаюсь. Старая она совсем стала. Почти ничего в ней уже не работает. Да и силы для езды у нее практически уже никакой. Сложно с ней…

И вот, вдруг, подфартило. Представляете! Как раз та самая улыбка Судьбы. Так совпало, что на краткий миг: и некие халявные деньги появились, и готовая, подходящая для нас машина для покупки, да и жена дала добро. Случай, можно сказать, уникальный.

Причем машина не какая-то там, неизвестная или чужая, или по объявлению, а, можно сказать, своя, — проверенная и надежная. Машина моего хорошего банного приятеля Володи Жукова, которую он готов мне продать, потому, как тоже покупает себе другую — новую, импортную и дорогую.

И процесс пошел. Причем поначалу так гладко, легко и весело, как обычно у всех в таких удачных случаях и бывает. Покупка новой машины вообще вещь всегда приятная.

Мы с ним встретились, заехали в какую-то контору, за пять минут оформили машину на меня, (деньги за нее я отдал ему заранее). Он лихо подбросил меня на ней до самого дома, мы, поздравив друг друга, радостно с ним распрощались, и с этого момента его серебристая красавица осталась жить прямо на тротуаре у моего подъезда. Я же, время от времени, благосклонно поглядывая на нее сверху из окна, стал по приложенной к ней инструкции изучать, как ей надо пользоваться — на какие кнопки нажимать, что можно крутить, причем, сколько хочешь, а что категорически крутить не допускается и всякое такое. На следующее утро я планировал стартовать на ней прямо на дачу.

И прошла ночь, и наступил день, и я стартовал…

Было лето. Прекрасное раннее воскресное утро. Такое раннее, что улицы были еще пусты. И даже на больших магистралях алчные гаишники еще не вышли на дневную охоту, а, намаявшись за ночь, дремали в витринах своих стеклянных будок. Светлый пустой и просторный город. И я в нем. И никого. Сказка!

Буквально через пять минут после старта — к хорошему привыкаешь быстро — я немного освоился, расслабился и стал потихоньку изучать изнутри безграничные возможности моей новой ласточки.

Боже! По сравнению с простоватой и непредсказуемой «Нивой», эта была тиха и послушна, как восточная наложница, а как чувствительна — ну, просто — трепетная лань!

Я лишь чуть подавал руль вправо, и она тут же пугливо жалась к обочине, я нажимал на газ, и она легко взмывала в туманную утреннюю дымку набегающей дороги. Чудо!

Восторг свободного, но подконтрольного движения буквально охватил меня всего. Я потихоньку наращивал скорость, а внутри все тихо и радостно звенело от счастья. Небрежным движением указательного пальца я вонзил кассету в магнитофон, и тот отозвался мгновенно и адекватно:

Вот

Новый поворот,

И мотор ревет,

Что он нам несет —

Пропасть или взлет,

Омут или брод,

И не разберешь,

Пока не повернешь…

За па-ва-рот! — радостно орал я вместе с Макаревичем, еще сильнее нажимая на податливую железку газа.

Фонарные столбы, надвигаясь, буквально прыгали прямо на меня и исчезали в кисейном утреннем тумане за моей спиной. Стрелка спидометра выползла на абсолютно недоступную мне ранее на моей «Ниве» отметку — 120 км. в час! Какой кайф, — подумал я! А ведь это еще не предел! Я покрепче сжал руль и наддал еще. Машина рванула, а сзади, со спины, ей вслед ударило восходящее солнце. Впереди на дороге сразу же появилась длинная, бешено несущаяся вместе со мной тень моего железного скакуна. Под горячими утренними лучами дымка тумана мгновенно растаяла. Радостная и безоблачная даль накатывала прямо на капот…

Я, распевая уже вовсю, еще поддал громкости:

И пугаться нет причины,

Если вы еще мужчины,

Вы

Кое в чем сильны.

Выезжайте за ворота,

И не бойтесь поворота,

Пусть…

— Добрым будет путь, — мотая головой, и вцепившись в баранку, тоже в экстазе орал и я…

И тут вдруг конь подо мной слегка взбрыкнул, впервые за все утро. Сначала всего один раз, потом вдруг еще, еще… Стал как-то конвульсивно подергиваться…

Я нажал на газ, поиграл сцеплением, — но все тщетно. Моя скорость стала катастрофически падать, на панели загорелись какие-то красные значки, я вырубил музыку, и в наступившей тишине понял, что машина подо мной уже мертва, а ее остывающее тело несется по дороге, лишь в силу инерции…

Я с трудом дотянул до очень кстати подвернувшегося кармана стоянки и там припарковался.

Попробовал снова завестись. Фиг вам! Никак. Вышел, с трудом открыл капот и тупо уставился внутрь. Там, внутри, все было для меня пока совершенно незнакомо. Я оторвал взгляд от масляных кишочков подкапотного пространства и прямо перед собой, как бывает только в сказках, увидел невысокого и толстого человечка, который, небрежно облокотившись одной рукой на мою машину, иронически смотрел на меня черными маслинами своих прищуренных армянских глаз. В другой руке у него была спичка, которой он от нечего делать меланхолически ковырял в зубах.

— Проблемы, да? — с армянским акцентом сочувственно произнес он, и его жирный живот под засаленной лиловой майкой волнующе заколыхался.

— Вот, — не заводится, — в растерянности я развел руками.

— Конечно, не заводится. В ней мотор поломался. Могу помочь. Да?

— Сколько?

— 300. Да?

— Вы же еще не знаете в чем тут дело? — удивился я, — может тут и чинить-то ничего не надо.

— Почему не знаю? — знаю. Диагностика на любой станции — 600, — я — всего 300 прошу. Будешь машина чинить? Если нет, то я поехал. Всё куругом еще закрыто. Толко я один на дороге.

— Ну, ладно, — мое мажорное настроение испарялось с удивительной быстротой.

— Хорошо, дорогой, — сделаем. Ты только деньги давай, а мы сделаем.

Я дал, и мы с ним начали делать…

— Садись за руль, — скомандовал он и мгновенно оголил карбюратор:

— Вот так провода со свечь на свечь меняешь, да! Один туда меняешь, другой сюда, — поучал он меня, производя внутри капота какие-то замысловатые магические манипуляции, — и даешь карбюратор чуть-чуть пирасраться, да. Понял? Искру ему даешь…

Он вытер руки о свою огромную задницу:

— Заводи!!! — прокричал он вдруг внезапно и страшно.

Я завел и тут же в ужасе подпрыгнул на сиденье, потому что прямо передо мной в моторе что-то рвануло стрельнув в небо желто-голубым пламенем.

— Еще! — сладострастно заорал он, и я опять повернул ключ зажигания.

— Еще!

Проезжающие рядом машины сначала в ужасе шарахались, а потом притормаживали. Их водители в изумлении наблюдали за этим фантастическим зрелищем.

— Да что ты боишься! — орал на меня этот толстый лиловый мешок с глазами, — не отпускай ключ! Курути давай! Еще курути! Давай! Давай!

И я крутил. Ба-бах! Ба-бах! Бах-бах-бах! Уже серии взрывов сотрясали воздух. Казалось, что на шоссе идет бой. У меня в глазах уже рябило от вспышек…

— Поехал! — орал он, — Трогай прямо с места! — он мгновенно вставил провода на место и, нахлобучив воздушный фильтр на карбюратор, с силой хлопнул нежным капотом моего серебристого мустанга, оставив на нем черные отпечатки своих пальцев:

— Газ! Газ! Больше газу! Больше! Реви газом!

— Вот урод! — ругал я сам себя за то, что связался с ним.

Газуя и с трудом набирая скорость, внутренне удивляясь при этом тому, что эти сатанинские манипуляции все-таки как-то оживили и стронули безнадежную ситуацию с мертвой точки.

После его взрывов в умершей машине на время появилась какая-то потусторонняя энергия, как будто и она, — машина, из последних сил тоже пыталась уйти от своего мучителя и избежать этой жуткой гальванизации огнем. Она медленно трогалась с места…

Но нет! Отдавший последние силы мотор снова начинал конвульсивно дергаться, заставляя сотрясаться всем телом и самого железного коня, а вместе с ним и меня в его утробе. Когда это жуткое родео становилось просто невыносимым, я снова подруливал к обочине, где прилипчивый и жирный армянин со сладострастной улыбкой уже снова поджидал меня. Все повторялось снова, снова, и снова…

И вот, в очередной такой заход, когда я уже совершенно обалдел и от этого интенсивного и экзотического ремонта, и от взрывов и от самого их устроителя, лиловый вдруг сам не выдержал и взорвался:

— Стоп, дорогой! Послушай меня! — он театрально развел руками, — не обижайся, но ты же просто не умеешь ездить на машине! Я на тебя просто удивляюсь. Ты газ нормально можешь дать или нет!

— Я даю, — лепетал я.

— Дает он! Давальщик! Разве это газ! Это дуновение, а ей надо газ дать, понимаешь! Ей пирасраться надо. Ты можешь сильно нажать и так держать!

И я снова нажимал на газ, но чувствовал, что моя нога сама смягчает нажим, жалея нежный мотор моей новой машины…

— Нет! — ты совсем не умеешь!!! Подожди. Я щас сам тебе покажу. Щас она у нас, как птица полетит. Дай-ка. А ты садись пока на мою.

Я покорно вылез из машины и с сомнением посмотрел на его развалюху:

— Да нет, езжай один — устало сказал я, а я здесь тебя подожду.

— Как скажешь, дорогой…

Он с невероятной для его комплекции ловкостью проскользнул внутрь моего красавца, страшно хлопнул дверцей и газанул с места так, как бывает только в кино. Когда дым рассеялся, я увидел, что моя птичка, стремительно уменьшаясь прямо на глазах, превратилась уже в серебристую точку на горизонте, а потом и вовсе исчезла за переломом дороги.

И только тогда до меня вдруг дошло…

Холодок ужаса стал опускаться сверху. От макушки головы он пошел вниз, стеснив дыхание перехватил грудь, и, когда дошел до пяток, я окончательно осознал, какая леденящая кровь история происходит со мной на этот раз…

Моя новая машина, моя легкокрылая ласточка, мой резвый серебристый мустанг вместе со всеми документами, вместе с моей сумкой, в которой, кстати, остался мой ноутбук, кошелек с деньгами и сотовый телефон, вместе с магнитолой и Макаревичем внутри неё…

Короче, со всем своим содержимым, включая и этого мерзкого лилового иллюзиониста, она со страшной скоростью удалялась от меня в неизвестность, а вместо нее за моей спиной жалко потрескивая остывающим металлом, стояла его, а теперь уже, наверное, моя, жалкая развалюшка…

— Мамма мия! Порка мизерия! — от ужаса я даже перешел на незнакомый мне итальянский, — Кретино! Так мне и надо! Так мне и надо! — от собственного бессилия я больно стукнул себя кулаком по макушке.

И тут, после этого удара, в довершение всего, мне с поразительной ясностью представилось лицо ожидающей меня на даче супруги. Смертная тоска стала в обратном порядке, — от пяток к макушке, наполнять мое уже опустошенное ужасом тело…

***

А в это время, как пишут в дачных романах, моя ничего не подозревающая супруга, ожидала моего триумфального въезда на территорию нашего огромного ДСК «Радио» в Голицино.

Она встала чуть свет, рассчитала время моего прибытия, нарвала огромный букет полевых цветов, и, спрятавшись за воротами, решила выскочить перед нашей машиной на дорогу, чтобы первой осыпать ее цветочными лепестками при моем торжественном въезде. Представляете, как ей хотелось пересесть на наш новый автомобиль, если она решилась на такой экстравагантный шаг, да еще в такую рань? Но, к сожалению, она не знала точно как выглядит наша красотка, ибо официальное название её окраса — «мираж», мало что говорило о ее реальной масти. Поэтому она решила на всякий случай бросаться под каждую «девятку», въезжающую в ворота.

Представляете, — лето, выходной день, а на нашей территории около 400-т коттеджей. Прибывающие один за другим автомобили аккуратно объезжали несчастную нищенку, а их пассажиры, сетуя на нелегкую жизнь простого народа вынужденного в такую рань торговать букетами полевых цветов, лишь наливались гордостью за свое собственное благополучие и чинно двигались дальше к собственным коттеджам.

Моя же бедная супруга, так и оставалась одиноко стоящей на дороге со своим поникшим на солнце букетом. Ведь я, по известным вам причинам, все не появлялся и не появлялся. Когда же солнце начало пропекать уже и её самоё, она разозлилась, плюнула, бросила цветы в придорожную пыль, обозвала своего мужа нехорошим словом и понуро побрела прочь, — обратно на наш участок. Вот что случилось с ней.

***

А то, что было со мной, вы помните. Поэтому давайте снова вернемся на дорогу, где я в тоске высматриваю свое вновь приобретенное и тут же безвозвратно утраченное средство передвижения.

Нет! Не буду вас мучить. Скажу вам сразу. Того несчастья, о котором вы, возможно, подумали, дойдя в своем чтении до предыдущих строк, к счастью, не произошло. Бог миловал! Милые Мойрочки на этот раз сжалились надо мной. Мне повезло — лиловый толстяк не был автомобильным аферистом. Он просто зарабатывал себе на жизнь мелким ремонтом на шоссе. А потому, ничего не украв, он вернулся.

Я с огромным облегчением помог ему вылезти из-за руля, поблагодарил, с удовольствием дал еще стольник и, нещадно газуя, медленно и тяжело тронулся в путь самостоятельно, двигаясь прерывистым гусиным шагом и непрерывно матерясь.

Зато дальше все уже пошло своим чередом. Опять, наверное, как Мойры наплели.

И пошло, и пошло, и поехало. Без остановки. Камнепадом. Лавиной. Мощным грязе-селевым потоком…

Не успел я доползти до дачи и успокоить любимую, как к нам туда пожаловали гости. Да какие! Василий Лихачев приехал с Сашкой Бородянским, который в свою очередь привез своего брата Мишку. Тот проездом тоже был в Москве, а я не видел их обоих вместе, наверное, уже лет пять.

Потом приехал еще и Егор — Мишкин сын, который привез ему на показ трехмесячную симпатягу-внучку. Причем все прибывшие, кроме внучки, естественно, были сплошные автолюбители…

Поэтому они, как и положено автолюбителям, сначала обильно попили водки, а потом стали погружать длани свои во чрево серебристого чуда моего, и жадно ощупывать его еще теплые внутренности. Так хирурги-оборотни, спецы по пересадке органов, ощупывают живот похищенного и усыпленного ими донора…

Потом они, брызгая маслом, стали вырывать из-под капота одни детали, а мы с Сашкой на его машине ездили в авто магазин и привозили им новые для замены…

Потом они по очереди садились за руль и, страшно газуя, вылетали за ворота, откуда с трудом и позором еле-еле приползали обратно…

Потом они поливали карбюратор, специально мною купленной аэрозольной и дорогущей жидкостью, отчего бедняга захлебывался и плевался, надсадно кашляя смрадным дымом…

Потом все еще немного попили водки и уехали…

Потом, на следующий день, я с трудом скачками допилил до ближайшего автосервиса, где без всяких взрывов, тихо и буднично мне прочистили карбюратор, и моя машина опять стала ездить, как новая…

Потом, в процессе этой починки у меня пропали все документы на нее…

Потом, в каменных джунглях Басманого округа я искал своего неуловимого участкового, чтобы сдать ему заявление о потере документов на еще неоформленную машину…

Потом я договаривался с директором магазина о выдаче мне дубликата справки-счет…

Потом в страховом агентстве я восстанавливал страховку и собирался уже ехать в город Реутов, в ихнее ГАИ, для получения дубликата нового паспорта на машину…

Потом в город Реутов я не поехал, потому что в четверг документы вдруг нашлись и, расплатившись за них, я уже в следующую субботу поставил своего коня на учет и получил номера…

Сейчас работаю пока над переоформлением старого тех осмотра, на новый, в связи с чем…