Бесплатный фрагмент - Часы и дилеммы

Серия «Мир детектива»

Вышли

Хьюм Ф. Человек в рыжем парике

Смолл О. Дж. Образцовая загадка

Фримен Р. Остин. Тайна Анджелины Фруд

Хрущов-Сокольников Г. Джек — таинственный убийца: большой роман из англо-русской жизни

Мейсон А. Э. В. Дело в отеле «Семирамида». Бегущая вода

Александров В. Медуза

Панов С. Убийство в деревне Медведице. Полное собрание сочинений С. Панова

Мейсон А. Э. В. Страшнее тигра

Детектив на сцене. Пьесы о Шерлоке Холмсе

Готовятся

Декурсель П. Сын тайны или два ребенка

Феваль П. Жан-дьявол

Темме Й. Мельница на Черном болоте и другие новеллы

Мало Г. Разбитая жизнь

Мари Ж. Ошибка доктора Маделора

Хрущов-Сокольников Г. Петербургские крокодилы

Цеханович А. Петербургская Нана. Убийственная любовь

Цеханович А. Темный Петербург

Хоуп Э. Бриллиантовое ожерелье или история о двух дамах, джентльмене и нескромности герцогини

Фере О. Запутанное дело

Хьюм Ф. Таинственная тень

Габорио Э. Адская жизнь

Серия «Семнадцатый отдел»

Мистер Бонд, подвиньтесь. Лучшие рассказы о шпионах и разведчиках

Клоустон С. Шпион в черном

Цикл «Семнадцатый отдел: Диксон Макканн»

Бьюкен Д. Охотничья башня

Бьюкен Д. Замой Гай

Бьюкен Д. Дом четырех ветров

Цикл «Семнадцатый отдел: Алистер Грэнби»

Бидинг Ф. Семеро спящих

Бидинг Ф. Тайное царство

Бидинг Ф. Шесть гордых ходоков

Бидинг Ф. Пять факельщиков

Бидинг Ф. Опасная красота

Бидинг Ф. Четыре оружейника

Бидинг Ф. Лига недовольных

Бидинг Ф. Думай как преступник

Бидинг Ф. Два гробовщика

Бидинг Ф. Единственный разумный человек

Бидинг Ф. Восемь тайных подкопов

Бидинг Ф. Девять восковых лиц

Дилеммы

Странный случай с Джоанн Уинтенборн

1

У самого подножия лестницы директор отеля давал инструкции служителю в ливрее. Недалеко от него пять молодых людей — трое мужчин и две женщины — стояли рядом нетерпеливой группой. На этом курорте был разгар летнего сезона, и звук голосов из столовой за стеклянными дверями совершенно заглушал грохот прибоя на берегу.

— Так я и знала, что Джоанна запоздает, — сказала хозяйка этой компании, оглядываясь в салоне, разделенном на уголки с плюшевыми перегородками и восточными столиками. — Это соответствует ее новой манере.

В эту минуту названная девушка сбежала по широкой лестнице, это было стройное яркое создание двадцати двух лет с большими карими глазами и свежим личиком, которое она раскрасила в оранжевый цвет. Ее губы были того ярко-пунцового цвета, благодаря которому женская помада может соперничать с мундирами гвардейцев. У нее, конечно, не было ни веера, ни перчаток, но на ее тонкой белой шее была нить блестящих бус, которые могли бы быть жемчужинами, если бы их огромный размер не свидетельствовал о подделке. На Брамлея, молодого врача из группы пяти, она произвела забавное впечатление будто она очень старалась разыгрывать роль молодой дамы из дансинга. Она через край была полна готовностью как следует насладиться этим вечером.

— Простите, пожалуйста, Марджори, что я запоздала, — крикнула она хозяйке и внезапно остановилась на последней низкой ступени. Вся ее радость угасла в одно мгновение. Она сжала руки и потом закрыла ими лицо. Но в промежуточное мгновение Брамлей успел прочесть такой неприкрытый ужас в ее глазах и в трепете губ, что это поразило его. Слабый стон сорвался с ее губ, и она упала, как будто бы ее кости расплавились внутри ее тела. Она соскользнула на пол около балюстрады. Раньше, чем Брамлей успел подхватить ее, она лишилась чувств.

— Какой номер ее комнаты? — спросил он.

— Двадцать третий, на первом этаже, — сказала Марджори Хастингс. — О, я надеюсь, что с ней ничего серьезного?

— Я не думаю, что имеются причины для беспокойства, — заверил ее врач. Он обернулся к директору отеля. — Пришлите горничную.

И, с удивительной легкостью подхватив девушку на руки, он понес ее вверх по лестнице.

С площадки он крикнул вниз:

— Идите лучше все обедать! Мы придем после.

Но прошел почти час прежде, чем Брамлей присоединился к компании у стола, и появился он один.

— Джоанне ничего не нужно, она теперь спит, — объяснил он.

— В чем было дело? — спросила Марджори Хастингс.

— Не имею никакого представления, — ответил Брамлей. — На самом деле у нее ничего нет.

— Я могу это объяснить, — сказал полный жизнерадостный человек, сидевший по другую сторону Марджори Хастингс. — Вы Джоанну встретили вчера впервые. Я же могу вам сказать, что она это выделывает уже несколько лет. Сначала она хотела стать художницей и месяцами мазала краской дни напролет. Когда это провалилось, она брызгала чернилами по бумаге, всю ночь, в течение еще месяцев. Когда это провалилось, она увлеклась открытым воздухом и стала учить мисс Лейч играть в гольф. Когда это провалилось, она принялась за кабаре. Теперь она провалилась сама. Джоанна — сущая прелесть, но ей недостает человека, который бы ее время от времени сек.

Он кратко рассказал ее историю: ни отца, ни матери, где-то тетка — совершенно бесполезная, собственная квартира в Пэлл-Мэлл и достаточный доход.

— И всегда немного нервничает, — заключил он. — Этот случай не для вас, Брамлей, она — объект для психопатов.

Брамлей энергично потряс головой. Он был хирургом, уже славившимся своими операциями, и твердо верил, что скальпель — лучший друг человека, а психоанализ — ересь ересей.

— Все это болтовня, с полоумными орудуют шарлатаны, — уверенно заявлял он. Подобно многим блестящим людям, он был немного слишком самоуверен в своем отношении к вещам, которых не знал. Его, тем не менее, смутил обморок Джоанны Уинтерборн. На следующее утро, когда остальные отправились играть в гольф, он остался в отеле.

Джоанна спустилась в одиннадцать. Она шла твердой походкой, под ее глазами не было тени, обморок не оставил на ней другого следа, кроме того, что она была в дорожном костюме.

— Вы уезжаете? — спросил Брамлей. Он увидел открытую дверь багажного лифта и за нею — чемоданы с ее инициалами.

— Да, я оставила Марджори записку. Мне было здесь очень хорошо, но мне надо ехать.

— Очень жаль, — сказал Брамлей. — Я бы охотно еще присмотрел немного за вами.

Джоанна благодарно улыбнулась:

— Это очень мило, — сказала она. — Но то, что со мной случилось вчера вечером, уже случалось три раза; я не могу перенести ни места, где это случилось, ни чего-либо, связанного с этим. Я не могла бы остаться здесь еще день. Я не в состоянии объяснить этого, но я не могу.

Джоанна теперь говорила совершенно не ломаясь. Она не разыгрывала никакой роли, а была самой собой: девушкой, которую терзает непонятное явление, и которая ищет единственный путь исхода, подсказанный ей инстинктом. Брамлей не пытался ее отговорить.

— Если вы пошлете вашу горничную с багажом на вокзал на омнибусе, я пройду с вами пешком, — сказал он.

Они вышли вместе на приморскую набережную, и во время пути Джоанна согласилась рассказать о себе больше, чем она это делала до сих пор.

— В первый раз я так глупо себя вела, — сказала она, — на парусной яхте месье де Ферро около Бордо позапрошлым летом. Следующий раз был в мае прошлого года. Я совершила поездку на автомобиле, и автомобиль сломался в Дофине, между Ле Грав и перевалом Лотарэ. Я стояла на краю дороги и упала так же, как вчера вечером. В третий раз я, к счастью, сидела. Это было в цирке «Сент-Этьен». У меня нет никакого представления, почему это случается. Так вот, я с тех пор не могу терпеть ни яхты, ни автомобиля, ни цирка. Теперь я буду бояться всякого отеля на берегу моря. Жизнь попадает во все более узкие рамки.

Она закончила свои объяснения веселой улыбкой, которая не скрыла от него, что ее тревога была самой подлинной. Брамлей посадил ее в вагон.

— Вы предоставите мне шанс? — спросил он, пожимая ей руку. — Неладно, что с такой молодой и здоровой девушкой, как вы, случаются подобные припадки. Этому должно быть какое-нибудь объяснение, а значит, против этого может быть и лекарство.

Щеки Джоанны сильно покраснели. В ее глазах сияла благодарность. Брамлею не повредило то, что он был представительным молодым человеком стройного гибкого сложения.

— Конечно, я буду очень благодарна, если вы обо мне позаботитесь, — сказала она. И поезд отошел от станции.

Брамлей прошел обратно в отель и навел в тот же вечер некоторые справки у краснощекого оптимиста, который дал самую лучшую медицинскую аттестацию семейству Уинтерборн.

Об эпилепсии ничего и слышно не было. Нервная, артистическая порода — конечно. Например, отец предпочитал рисовать птиц, а не стрелять их. Странный вкус, не правда ли? Но у всех у них была чистая кровь и ясные глаза, как у самой Джоанны.

— Нет, нет, это дело не для вас, Брамлей, оставьте ваш скальпель в кармане. Джоанне следует обратиться к мозгоправам.

На этот раз Брамлей не стал презрительно качать головой. Очевидно, в теориях «мозгоправов» все-таки что-то было. Конечно, это была ересь, но, тем не менее, он невольно стал рассматривать этот случай с их точки зрения. Он рассуждал: «Девушка нервная, как наследственно, так и по собственному расположению, испытывает переживание, которое Природа, в своем стремлении выжить, затаивает глубоко в подсознании этой девушки, глубоко под уровнем памяти. Само переживание было достаточно страшным, чтобы потрясти ее рассудок. И время от времени нечто, какое-нибудь слово или какой-нибудь предмет, связанный с этим переживанием, снова вызывает в более мягкой форме первоначальный ужас. Единственное излечение может состоять в том, чтобы восстановить это переживание в ее памяти. Тогда она поймет, и припадки исчезнут».

Так он размышлял, уделяя весьма мало внимания разговорам за столом, настолько мало, что он вдруг начал размышлять вслух.

— Таким образом, совершенно ясно, или было бы ясно, если бы я принял эти фантастические теории, чего я не собираюсь делать…

Тут Марджори Хастингс перебила его.

— Дорогой мой, о чем вы говорите?

— Ни о чем, Марджори. Идиотизм, которого я долго опасался, по-видимому, начинает мною овладевать.

То, что было бы ему ясно, если бы он принял эту ересь, сводилось к следующему: было какое-то обстоятельство, какая-то общая черта во всех четырех случаях, когда Джоанна почувствовала прилив ужаса и упала в обморок. Брамлею сначала казалось совершенно безнадежным найти связь между салоном в отеле на южном берегу Англии, между цирком в Сент-Этьен во Франции, яхтой в Бискайском заливе и поломкой автомобиля в Альпах Дофине. И все же, бесспорно, какая-то связь имелась.

Он обернулся к Марджори Хастингс.

— Вы знаете Сент-Этьен?

— Нет, где это?

Брамлей вытянул пустышку. Он попробовал снова:

— Яхта мсье де Ферро, мне кажется, настоящий плавучий дворец.

Марджори Хастингс с состраданием посмотрела на него:

— Бедный вы! — воскликнула она. — Вам следует приложить лед ко лбу, или глотните сарсапарели. Наверное, это то, что вам надо.

— Молчите, женщина, — ответил Брамлей. Он снова промахнулся, но снова попробовал:

— Случалось вам когда-нибудь путешествовать по альпийской дороге?

— Не говорите глупостей. Конечно, да. Я проехала по ней во Флоренцию прошлой весной с Джоанной и… — Марджори Хастингс вдруг остановилась. — Она упала в обморок. Вот курьезно! — продолжала она медленно. — Я до сих пор об этом не подумала. У Джоанны был такой же припадок, и она совершенно так же странно вела себя после: она не захотела ехать с нами дальше. Она вернулась на автокаре в Гренобль и догнала нас в Ницце поездом.

На этот раз Брамлей до чего-то добрался:

— Пожалуйста, расскажите мне об этом поподробнее, — сказал он Марджори.

— Автомобиль сломался как раз при выезде из туннеля, примерно через полчаса после того, как они переехали Ла Грав. Они послали в деревню за телегой. Они повернули автомобиль, чтобы он был наготове, а потом они прогуливались, восхищаясь огромной твердыней Меж по другую сторону долины и белым бархатом ее огромного ледника. Телега выехала из туннеля. Кучер слез, чтобы привязать веревку к оси автомобиля, и, не говоря ни слова, Джоанна упала посреди дороги, как подстреленная. Она могла поломать себе нос или получить сотрясение мозга. Скажу вам, это было очень страшно.

— Благодарю вас, — сказал Брамлей. Яхта месье де Ферро около Бордо, крушение автомобиля в Дофине, цирк с Сент-Этьене. Ему пришло в голову, что в этих трех случаях была обща черта. Была ли она также в салоне отеля накануне вечером? Сразу же после обеда Брамлей разыскал директора гостиницы.

— Вы были у подножия лестницы, когда мисс Уинтерборн упала в обморок?

— Да, я обсуждал с Альфонсом место, которое мы должны отвести для танцев.

— С Альфонсом? — воскликнул Брамлей. — С заведующим салоном? Да, конечно. Он француз?

— Разумеется. Так же, как и я.

— И вы говорили по-французски?

— Без сомнения! — Директор пожал плечами. — Я не помню, но без сомнения… Мы всегда так делаем. Хотели бы вы повидать Альфонса, мистер Брамлей?

— Конечно, — ответил Брамлей. И после четверти часа времени, и нескольких приходов и уходов заведующего салоном, Брамлей вышел из конторы с пакетом под мышкой и с улыбкой на лице. Он чувствовал возбуждение искателя сокровищ, который обнаружил первый существенный след.

Вернувшись в Лондон, он написал Джоанне Уинтерборн, приглашая ее сыграть с ним в гольф в первую же субботу, в Биконсфильде. Она протелефонировала в ответ: «С удовольствием, если мы поедем туда на поезде». И хотя она смеялась, говоря это, было ясно, что она не шутит. Брамлей предполагал не задавать ей вопросов, а навести ее саму на разговор о ней, как придется. Так было легче всего приблизиться к истине. Но они не проиграли и пяти минут, как он совершенно забыл свои планы и должен был заняться совершенно иными подходами. К своему удивлению и даже смущению он увидел, что Джоанна может ему дать несколько очков вперед. Однако после девятой ямки, когда она была на шесть пунктов впереди него, она промахнулась на легком ударе и села на скамейку, закрыв лицо руками и с отчаянием в ее карих глазах.

— Подумайте только! — воскликнула она и выругалась так громко, что старая дама, игравшая поблизости, удалилась на более пристойную часть площадки. — Никогда ничего из меня не выйдет. Совершенно так же было и с живописью. Год за годом я летом ездила в Нормандию с рисовальным классом, и никогда ничего из этого не вышло.

Брамлей снова перенес внимание на свою привлекательную пациентку и забыл о своей неудаче в гольфе.

— А, так вы ездили в Нормандию? — повторил он с намеренной небрежностью.

— Да. В Сент-Вирэ-ан-Прэ, в маленькую деревушку в миле от моря. Вы никогда про нее не слыхали. Я ездила туда три лета, пока мне не исполнилось восемнадцать. Потом я возненавидела ее. Давайте продолжать?

— Да, вы теперь только на пять пунктов впереди. Так вы возненавидели ее? Это была безобразная деревушка, не так ли?

— Наоборот, премилая. Я жила на старой ферме с другой девушкой, Мэри Коль. Кажется, она теперь вышла замуж.

Джоанна продолжала увлеченно играть. Воспоминание о лете в Сент-Вирэ-ан-Прэ, по-видимому, ничего для нее не составляло. Мысли Брамлея приняли, однако, следующий оборот: «Я должен увидеться с Мэри Коль. Марджори Хастингс должна мне помочь. Я отел бы знать, была ли Джоанна на яхте месье де Ферро после своего последнего лета в Сент-Вирэ-ан-Прэ. Если позже, тогда мы, пожалуй, близки к решению загадки». Он так увлекся мыслями, что его мяч зарылся в пучке густой травы.

Брамлея, однако, теперь это уже не задевало. Он, наоборот, был в приподнятом настроении, главным образом из-за Джоанны, но также немножко и потому, что склонен был продемонстрировать психопатам, что любой толковый хирург, если только он захочет, что может не хуже их действовать их же методом.

Марджори Хастингс тотчас же познакомила его с Мэри Коль. Это была живая молодая женщина, уже замужняя; у нее было двое детей, и она совершенно вышла из того маленького круга, в котором Джоанна играла столь видную роль. Даже лета, проведенные на побережье Нормандии, стали для нее далекими снами. Но она запомнила, как эти поездки прекратились.

— У нас в том году была очень большая компания. Поэтому Джоанне и мне пришлось поселиться в незнакомом для нас доме. Это была ферма, стоявшая в сотне метров от деревни, ферма Нарцисса Педру. Всю работу на ферме исполняла его семья, и с нас взяли ростовщическую цену за наши две комнаты. Мы решили никогда туда не возвращаться. Пришла последняя ночь нашего пребывания в деревне. У нас в студии был бал. Мы с Джоанной вернулись на ферму около часу ночи. Дверь была со щеколдой. Было приятно, что мы смогли сами ее открыть, так как Нарцисс Педру был ворчливый и несговорчивый человек. Если бы мы его разбудили и заставили его встать с постели, чтобы нас впустить, страшно было бы даже подумать, как бы он нас принял. Мы пробрались в свои комнаты, расположенные друг против друга на первом этаже. Мое окно выходило на море, а окно Джоанны — на амбар и на открытое поле. Мы обе тотчас же разошлись по нашим комнатам, так как надо было укладываться, и я, во всяком случае, наполовину спала. Легла я, наверное, не больше, чем через десять минут, и заснула через какие-нибудь четверть часа. Я проснулась от того, что кто-то ворвался в мою комнату и тяжело рухнул на пол. Я зажгла свечу — это была Джоанна. С минуту я думала, что он умерла, но сердце ее билось, и она дышала. Я положила ее на свою постель, терла ей ноги, подносила соли к ноздрям, и постепенно она пришла в себя. Ее отчаянно тошнило. Ферма уже пробуждалась, когда она заснула и забылась долгим, тяжелым сном.

— Никаких повреждений у нее не было? — спросил Брамлей.

— Никаких.

— А как же она объяснила свое появление в вашей комнате в два часа утра и свой обморок? — вмешалась Марджори Хастингс.

— Конечно, она никак их не объяснила! — воскликнул Брамлей, и Мэри Коль удивленно на него поглядела.

— Откуда вы это знаете? — спросила она. — Но это правда. Можно было думать, что с нею ничего не случилось, кроме того, что она проспала в моей постели вместо своей. Она никогда об этом не упоминала. Она начала собираться. Единственно необычным было то, что она страшно торопилась уйти из этого дома.

— Но почему она торопилась, она сама не знала, — сказал Брамлей, и опять Мэри Коль удивленно обернулась к нему.

— Именно так. Джоанна вдруг возненавидела это место. Оно ей было противно.

— Вы, наверное, ее расспрашивали? — настаивала Марджори Хастингс. — Я бы, наверное, отчаянно перепугалась, если бы кто-нибудь ночью ворвался в мою комнату на одинокой ферме! Право, я бы поставила вопрос-другой и добилась бы на них ответа!

Хорошенькое лицо Марджори приняло сердитое выражение. Брамлей улыбнулся по этому поводу, но Мэри Коль объяснила:

— Я тоже торопилась оттуда уехать, не теряя ни минуты. На ферме было полное расстройство, и наше присутствие было нежелательным. Видите ли, Шарль, старший сын Нарцисса Педру, умер в ту ночь. Ради Бога, в чем дело?

Этот вопрос был задан Брамлею, с лица которого внезапно исчезла улыбка.

— Ни в чем, — ответил он серьезно и как бы колеблясь, — кроме того, что мы в более глубоких водах, чем я когда-либо это воображал.

Все предположения Брамлея оправдывались самым страшным образом. Впечатление Джоанны, достаточно ужасное, чтобы потрясти ее разум; решимость Природы загнать его за пределы памяти; общий фактор в этом первом впечатлении и во всех повторных случаях; а теперь это сообщение Мэри Коль — все это указывало на мрачную, зловещую, темную историю, на ужасы среди ужасов. Брамлей припомнил выражение безумного страха, блеснувшее в глазах Джоанны в ту минуту, когда она уцепилась за балюстраду в отдельном салоне перед тем, как закрыла лицо руками, чтобы защититься от видения. Он почувствовал, как ледяной холод пробежал у него по спине. И теперь эту историю приходилось вытягивать на свет во всем ее смутно предчувствуемом безобразии. Иной надежды для Джоанны не было. Ее нужно было заставить вспомнить.

2

На следующий день он вызвал Джоанну Уинтерборн, и она пришла к нему на Харли-стрит. От ее тесно облегающей голову шляпки до светло-коричневых чулок и лакированных башмаков, она была всего лишь одной из хорошеньких молодых женщин в облачении современной моды. Но в ее лице была какая-то напряженность, какая-то смутная тревога, выделявшая ее из остальных. Эта тень должна была охватить ее целиком, если не удастся объяснить и рассеять ее.

— Как вы себя чувствовали с тех пор, как позорно обили меня в Биконсфильде? — спросил он.

— Отлично. Хотя, кто знает…

— Я надеюсь, что мы узнаем это сегодня утром, — заверил он ее, и внезапная волна доверия и надежды вызвала прилив крови к ее щекам. Он усадил ее в кресло около стола.

— Я хочу задать вам два или три вопроса.

— Начинайте, — сказала Джоанна.

— Когда был у вас этот припадок на яхте месье де Ферро?

— Три года назад.

— Понимаю. Это было после вашей последней поездки в Сент-Вирэ-ан-Прэ?

— Да, на год позже.

— И в этом же месяце?

— Да.

— Может быть, в то же самое число?

— Этого я не помню.

— Наверное. Давайте посмотрим. Вы уехали из Сент-Вирэ-ан-Прэ, — Брамлей старался говорить возможно небрежнее, — через день после того, как Шарль Педру умер на ферме. Вы этого не помните?

— Нет.

— Ну, это не имеет значения.

И действительно, день не имел значения. Существенным был тот быстрый, брошенный искоса взгляд глаз Джоанны, когда он упомянул имя Шарля Педру, и то своеобразное лисье выражение, которое вдруг заострило черты ее лица. Она точно вдруг подурнела. В другие времена он сказал бы, что она одержима дьяволом, так как перемена была ужасной. Ее миловидность, ее молодость вдруг исчезли. Ее взгляд оставался твердым, но он стал лукавым. Но даже и лукавство слишком почтенное слово для этого. Гнусная улыбка исказила ее рот. У Брамлея было чувство, что он борется за обладание душой этой девушки с каким-то злым стародавним духом. Дух как бы бросал ему вызов. Если когда-либо раньше он сомневался, что находится на правильном пути, то теперь все его сомнения исчезли.

— Джоанна, — сказал он мягко. Он наклонился и взял ее за руку. — Давайте вернемся к яхте.

— Да, — ответила она. Напряженность черт ее лица исчезла, она вернулась к своему нормальному состоянию, внимательно относилась к его вопросам, верила в его благожелательность. Дьявол оставил ее.

Она стала припоминать:

— Это было утро. Я была на палубе. В тот день мы должны были участвовать в гонках. Команда заканчивала приготовления. Почти над моей головой сидел моряк, прилаживавший новую веревку к блоку. Я помню, что кончик этой веревки стал скользить вдоль мачты, как змея. Я без всякой причины отчаянно испугалась и упала в обморок.

— Благодарю вас, — перебил ее Брамлей. — Мне больше нечего беспокоить вас с яхтой. Вы увидели веревку, которая шаталась около мачты, и вы лишились чувств. Отлично. Перейдем теперь к поломке автомобиля на альпийской дороге.

Джоанна наклонилась вперед.

— Ну?

— Вы все вышли из автомобиля на дорогу?

— Да.

— По другую сторону долины поднималась вершина Меж?

— Да.

— Это огромный горный массив с зубцами и ледниками, стекающими с него?

— Да.

— Но в эту минуту вы смотрели не на гору. Представьте себе то самое место.

Джоанна отклонилась в своем кресле и сосредоточилась, сначала с некоторой робостью, боясь, чтобы история, случившаяся с ней на дороге, не повторилась в кабинете Брамлея. Потом, так как ничего не случилось, она стала вспоминать свободнее.

— Меж была от меня налево, — соображала она медленно. — Это правда, я не смотрела на гору. Я глядела на туннель, из которого мы выехали. Передо мной был наш поломавшийся автомобиль. Из тоннеля выехала телега, которая должна была дотащить нас обратно до Ла Грав. Вожатый телеги прикреплял веревку к передней оси автомобиля. Я помню, что меня схватило то же ужасное чувство тошноты, и ужас ошеломил меня.

— Вот именно, — сказал Брамлей. Девушка была несколько бледна, но он весело ей улыбался. — Дело продвигается, не беспокойтесь.

Джоанна ничего не ответила словами, но глубокий вздох, который она испустила, показывал в достаточной мере, насколько ей было необходимо освободиться от этого страшного кошмара, затемнявшего всю ее жизнь.

— Каждый раз, как я перехожу дорогу, — сказала она, — я спрашиваю себя: здесь ли я погибну под колесами?

— На это мы найдем ответ, Джоанна, раньше, чем кончим этот разговор, — ответил Брамлей с видом полной уверенности. — Теперь посмотрим, что случилось в цирке в Сент-Этьен.

— Это не было так непростительно, — ответила Джоанна. — Акробат показывал фокус на трапеции, и одна из веревок лопнула. К счастью, он сидел на трапеции для отдыха, и ему удалось удержаться, так как другая веревка осталась цела. Но на мгновение это перепугало всех.

— Итак, во всех трех случаях есть одна общая черта.

У Джоанны был удивленный вид.

— Не вижу, какая… Веревка, конечно, но…

— Вот именно, веревка, — ответил Брамлей.

— Но когда я сбегала по лестнице в отеле, — быстро ответила Джоанна, — я не видела…

Она остановилась и закончила удивленным тоном:

— А ведь правда, там стоял человек в ливрее и держал веревку.

— Да, и это была очень важная веревка. Была потеряна веревка с красными нитями, которая обычно отгораживает место, отведенное для танца.

— Но я видела много веревок, — запротестовала Джоанна. — Они никакого впечатления на меня не производили.

— Погодите минуту, — ответил Брамлей. — Этот человек в ливрее был француз. Он принес свою собственную веревку — французскую веревку.

— Но почему имеет такое значение эта французская веревка? — спросила Джоанна.

— Потому что я ее купил, — ответил Брамлей. — И принес ее сюда.

— Да?

Секунду-другую Джоанна колебалась. Она отшатнулась. Брамлей не стал ее убеждать. Он хотел, чтобы она сказала нечто без подталкивания с его стороны. Джоанна собралась с духом. Она пожала плечами.

— Мне следовало бы взглянуть на нее, не правда ли?

Брамлей ответил:

— Да, если вы этого хотите.

— Я бы хотела, — ответила Джоанна.

— Отлично.

Брамлей вскочил с места и пошел к своему шкафу.

— Это просто веревка, сплетенная на французский манер. Сейчас она никак не может вас взволновать. Она ничего вам не сделает, и вы к ней подготовлены.

Пока он говорил, он достал из шкафа пакет в коричневой бумаге, принес его на свой стол и развязал перед Джоанной. Движения его рук были отчетливыми и точными, как у хирурга. Всякий драматический элемент был тщательно удален. Он даже не глядел на Джоанну, хотя чувствовал всякое ее движение. Он развернул пакет, как будто бы это была обыкновенная коробка конфет. Но сердце его ускоренно билось, и он не глядел на свою пациентку, чтобы страх не выразился на его лице. Страх на этот раз был на его стороне.

— Веревка? — сказала Джоанна. В ее тоне теперь выражались только любопытство и недоумение.

Брамлей раскрыл свой пакет.

— Вот она.

Джоанна протянула руку, отдернула, затем взяла веревку между пальцами, пощупала ее, поглядела на нее удивленными глазами, наморщив лоб.

— Ничего особенно страшного, не так ли? — сказал Брамлей. — Но заметьте, как она сплетена. Английские веревки скручены спиралями, а в этой веревке волокна перекрещиваются друг с другом, образуя маленькие ромбики. Это французская манера. Вот почему вам она напоминала змею, скользящую вниз с мачты.

— Да, я понимаю.

Джоанна разглядывала веревку, наклоняя над ней свою голову.

— Но почему, ради Бога, я или какая-нибудь другая девушка станут падать в обморок при виде веревки, скрученной таким образом? Выходит, что я совершенная дура.

— Да, почему? Вот это я и хотел бы, чтобы вы мне рассказали, — ответил Брамлей. Он взял обе ее руки в свои и прямо посмотрел ей в глаза. — Что случилось на ферме Нарцисса Педру в Сент-Вирэ-ан-Прэ в ночь перед тем, как вы уехали?

Ее руки напряглись в его руках. Она слегка дрогнула. Она покачала головой.

— Что вы видели после того, как вы и Мэри Коль расстались на ночь?

Темнота внутри нее была потревожена. Напряжение ее пальцев ослабело. Проблеск света мелькнул в ее глазах и затем снова угас. Она отняла свои руки от Брамлея, снова взяла веревку и начала ее вертеть. Глаза Брамлея ни на мгновение не отрывались от ее глаз.

— Бариль… — начала она, запнулась и снова попыталась продолжить. — Барилье. Да… — она погладила веревку. — Веревка Барилье. Они заняли ее.

— У Барилье, у мясника?

— Да.

— Они послали за ней, не так ли?

— Да.

— Там был амбар?

— О!

Джоанна ахнула. Она вдруг поглядела на Брамлея, глаза ее блестели, кровь прилила к ее щекам и отливала от их. Точно дверь открывалась, закрывалась и снова открывалась в ней.

— Амбар, — повторила она. — Да, там был амбар.

— Где был амбар?

— Позади фермы.

— Так что, ваши окна выходили на него?

— Да.

Джоанна была на грани страшившего ее разоблачения. Она поглядела на веревку, закрутила ее и вытянула снова. Брамлей не решался двинуться. Он говорил тихим, ровным, монотонным голосом, но вся его воля сосредоточилась в его словах.

— Как умер в ту ночь Шарль Педру, Джоанна?

В ту ночь природа пришла на помощь Джоанне. Она похоронила страшное впечатление глубоко под поверхностью ее сознания, но оставила одно звено. Ради спасения своего рассудка она теперь должна была схватиться за это звено и вернуть пережитое. В комнате долго не слышалось ни звука, кроме тиканья часов на камине. Потом она подняла голову и сказала:

— Великое преступление свершилось в ту ночь.

И, наконец, эта повесть была рассказана.

3

Нарцисс Педру во всей точи части Нормандии считался состоятельным человеком, хотя никто, кроме его кредиторов, никогда не видел от него денег. Но им, во всяком случае, уплачивалось в точности, до последнего сантима, в тот день, когда истекал срок их счетов; старик приносил точную сумму выцветшими бумажками и медными монетами из своей комнаты наверху. В доме было пять человек: сам Нарцисс, неуклюжий гигант, сильный, как бык, с большими складками морщин на медно-коричневой шее; его жена Анджела, состарившаяся прежде времени; его дочь Клотильда, некрасивая молодая женщина с редкими чертами лица и сварливым пронзительным голосом; и два его сына — Шарль и Дезире. Они скудно жили в большой закоптелой кухне, как самые бедные крестьяне, и трудились на ферме с раннего утра до поздней ночи, не зная ни удовольствий, ни книг, ни иных радостей жизни. Они были жадными и относились со злобным предубеждением ко всем своим соседям. Никогда нельзя было выбить у них из головы, что их грабят. Им всегда казалось, что их обошел кто-то более хитрый, чем они.

Но и внутри семьи царила злоба и предубеждение. Шарль, по капризу природы, был стройным, смазливым малым, жадным до тех убогих радостей, которые попадались ему на пути. Иногда он в Кане тратил бумажку на хороший костюм или на ужин с бутылкой вина в компании какой-нибудь девицы. В таких случаях можно было подумать, что вся семья разорена. Такие громкие жалобы раздавались со стороны женщин, такие грозные поношения — от Нарцисса до Дезире. Шарля объявляли мотом, дурачком, говорили, что он кончит в тюрьме, что вся семья разорится. Тем не менее в этом первобытном обществе он сохраняли права первородства, хотя Дезире, напоминавший своего отца, только в еще более грубом виде, смотрел на него с угрюмой завистью и злобой.

Поэтому на Шарля была возложена обязанность проехать в двуколке в Кан с тысячей франков в кармане для уплаты нескольких счетов в самый вечер артистического бала. Джоанна видела, как он уезжал, принарядившись, как умел, надвинув шапку набекрень и улыбаясь во весь рот, как школьник, отправляющийся на каникулы.

— Смотри, веди лошадей в гору шагом, — сказал Нарцисс.

— Не возвращайся позже девяти! — крикнула Клотильда.

Взмахнув своим бичом, Шарль Педру двинулся в путь. Это происходило в три часа дня. В час ночи, вернувшись с бала, Джоанна шепотом пожелала доброй ночи Мэри Коль, так как в доме было все тихо и темно, и прошла в свою комнату. Но оказавшись у себя, чувствуя себя разгоряченной и запыленной после танца, она вдруг почувствовала желание раздобыть теплой воды для умывания. В кухне на плите всегда стоял котел горячей воды — так как хозяева рано вставали и поздно ложились, огонь под ним редко угасал.

Джоанна поэтому спустилась тихонько по лестнице с кувшином в одной руке и с зажжённой свечой в другой. Она осторожно поставила кувшин на пол и приоткрыла дверь в кухню. К ее удивлению, лампа еще горела, и перед камином еще сидели Нарцисс, Анджела, Клотильда и Дезире. Они сидели прямо, не говоря ни слова и не двигаясь. Джоанна притворила дверь с неприятным холодом страха в сердце. Было что-то ужасно зловещее в этой молчаливой группе. Они напоминали безжалостный трибунал.

Никто из них ее не видел. Она поднялась в свою комнату и только успела закрыть за собой дверь, как услышала стук копыт и скрип колес. Звуки остановились у ворот двора, на который выходило ее окно. Она потушила свою свечу и стала глядеть из окна, которое было открыто, и ставни не были спущены. Ночь была ясная, звездная. Она увидела, как Шарль Педру ввел лошадь в амбар, распряг ее и отвел в стойло, а затем втащил двуколку под навес. Он делал все очень тихо, чтобы не проснулись домашние. Потом он постоял несколько мгновений перед дверью, как бы чего-то боясь, наконец, повернул задвижку и вошел. Почти тотчас же Джоанна услышала голос Нарцисса. Он говорил, как это ни странно, очень тихо, и это больше поразило Джоанну, чем могли ее поразить гневные крики старика. Она представляла себе несчастного юношу, пробирающегося к лестнице, и старика, встречающего его на пороге кухни и спрашивающего о причине запоздания. Голос замер, когда закрылась дверь в кухню. Очевидно, в конце концов крупной ссоры не произошло, и Джоанна с большим облегчением легла и вскоре заснула.

Но очень скоро ее разбудил стук ворот. Она выскочила из постели и снова поглядела в окно. Она удивилась, заметив по нескольким щелям в стене, что амбар напротив нее был освещен. Кто-то шел по двору от ворот ко входу в амбар. Когда он отворил его, и свет упал на его лицо, она заметила, что это был Дезире, и что он нес в руке клубок веревок. Она могла бы подумать, что семейство приступило к своей дневной работе, но Дезире передвигался, крадучись, и что-то в его движениях ее встревожило. Он отворил одну из больших дверей как раз достаточно для того, чтобы проскользнуть внутрь, и он тщательно и бесшумно закрыл ее за собой. Когда он закрыл дверь, ужас охватил Джоанну и приковал ее к окну. Дезире снова вышел во двор и исчез в темноте. Но свет в амбаре продолжал гореть, и Джоанна не могла оторваться от подоконника.

Но не одна она тревожилась в эту ночь в Сент-Вирэ-ан-Прэ. Она услышала звук шагов человека, бежавшего по дороге в тяжелых башмаках. Он, во всяком случае, не пытался скрываться. Стук его шагов становился громче и громче. Он остановился у ворот, и уже оттуда Джоанна могла услышать его шумное дыхание. Он задыхался, как будто сердце его было готово разорваться. Он толкнул ворота и вошел во двор. Он сперва поглядел на темные окна дома и только потом заметил полоски света, струившиеся из амбара. Тогда, в свою очередь, он пробрался туда через двор, и когда луч попал на его лицо, Джоанна узнала в нем Барилье, деревенского мясника, который жил в первом доме по дороге к морю.

Он заглянул между большими створками и с громким криком распахнул их. Это были широкие, высокие двери, поднимавшиеся до самой крыши. Они с шумом стукнулись об стену, и внутренность амбара открылась глазам Джоанны, ярко освещенная шипящей керосиновой лампой, подобно сцене театра. Джоанна была парализована ужасом. Шарль Педру плясал и вертелся на конце веревки, переброшенной через балку потолка, а вся его семья стояла внизу и глядела на него. Их тени отбрасывались на стену в виде чудовищных бесформенных огромных фигур; в то же время, как вследствие какой-то особенности в положении лампы, тень дергающейся фигуры казалась маленькой, кукольной. При стуке дверей Нарцисс обернулся и с яростным ревом бросился к Барилье.

— Что вы делаете в моем амбаре? — грубо крикнул он.

Барилье отступил к стене:

— Мне было страшно, — пробормотал он. — Мне было страшно.

Стало совершенно ясно, что Барилье был трусом. Нарцисс, со своей первобытной хитростью, тотчас же этим воспользовался. Голос его утратил всякую заносчивость, и он перешел на жалобный тон.

— Да, и мы все в ужасе. Несчастные, что с нами станется? Вот мой бедный сын Шарль! Он проиграл тысячу франков, — и даже в эту минуту он не мог не упомянуть суммы без ярости, — проиграл их в Кане, а теперь в отчаянии повесился. Какой скандал, какое несчастье!

— Повесился? — повторил Барилье, пораженный, несмотря на всю свою трусость. — Но ведь это моя веревка! Дезире разбудил меня, чтобы занять ее посреди ночи. Это меня испугало!

И тут он вдруг испустил громкий крик, прозвеневший среди ночи и разнесшийся далеко по пустынным полям:

— Да он жив! Я вижу, как у него движутся губы.

Джоанна также видела это из своего окна. И громкий крик Барилье только заглушил ее стон. Барилье выхватил большой складной нож из своего кармана и, открыв его, побежал к юноше, болтавшемуся в петле. Нарцисс схватил его за руку и остановил его.

— Что вы делаете? — воскликнул он удивленным голосом. — Вы не станете резать такую хорошую веревку. Она совсем новая. С ума вы сошли?

Нарцисс смотрел из-под своих больших бровей на мясника, как будто тот был сумасшедшим. Чтобы глаза его не видели такого безобразия, он стал сам отвязывать кончик веревки, прикрепленной к одному из столбов, поддерживавших крышу.

— Такая веревка, — сказал он, — она пригодится на ферме. Ясно, мой друг Барилье, что вы богатый человек.

Тут заговорила Клотильда. Она и ее мать отошли в сторону и сели рядом на старом ящике, проявляя не больше волнения, чем пара восковых фигур. Голос ее прозвучал, жесткий и раздраженный, в то время, как Барилье держал в своих объятиях неподвижную фигуру Шарля Педру.

— Да, очевидно, Барилье может себе позволить потерять тысячу франков за один день просто так себе, — и она щелкнула пальцем. — Но мы — бедные люди, и, когда это случается, мы должны что-нибудь сделать.

— Придержи свой язык, Клотильда, — рявкнул Нарцисс с гневным предостерегающим взглядом, отпуская веревку. Он подошел к Барилье и, ослабив узел, снял петлю через голову юноши.

— Теперь дай его мне, — и он взял Шарля Педру в свои сильные руки, как будто тот весил не больше, чем куклы на стене.

— Ему нужен воздух, — сказал Нарцисс, и, повернувшись спиной к Барилье, он понес юношу к открытым дверям. Но при этом он наткнулся на Дезире, который, встревоженный шумом, прибежал обратно к амбару смотреть, как идут дела. Дезире отступил от отца с изумленным видом. Он оглянулся в амбаре на Барилье, на свою мать, на Клотильду и скрипучим голосом, полным яду, воскликнул:

— Так вы его спустили, трусы вы этакие?!

Но Нарцисс что-то сказал ему шепотом, и он отошел в сторону. Нарцисс сел на стог сена у ворот, повернувшись лицом ко двору и спиной к керосиновой лампе, и положил Шарля к себе на колени.

— Все ни к чему, — сказал он. — Идите домой, Барилье. Все ни к чему. Идите домой и попридержите свой язык.

Барилье, исчерпав свой запас смелости, дрожал от страха, как в лихорадке.

— Да, да… Но что же вы скажете, Педру? Где они найдут Шарля?

— Они найдут его висящим в амбаре, — перебил его Нарцисс. — Мы найдем его. Он умер, Барилье, идите домой.

И он повторил с откровенной угрозой в голосе:

— Придержите свой язык.

Трусливый Барилье ушел, не говоря больше ни слова.

Дезире проводил его до ворот, и на этот раз он запер их, когда Барилье удалился. Он стоял, прислушиваясь к тому, как звук тяжелых башмаков, так громко и быстро стучавших по дороге несколько минут тому назад, теперь медленно отступал прочь. Это были шаги человека без воли и решимости. Дезире вернулся в амбар.

— Он ушел, этот дурак. Но мы должны торопиться. А то настанет утро, раньше, чем мы этого ждем.

Тогда Нарцисс наклонился вперед, и юноша слегка зашевелился у него на коленях.

— Боже мой! — воскликнул Нарцисс. — Эта свинья, кажется, хочет ожить.

Клотильда, стоявшая за ним, добавила со злобным смехом:

— Еще бы! — после того, как он нас ограбил.

И Джоанна увидела, как огромные мускулистые руки Нарцисса задвигались — задвигались страшным образом. Спина его была обращена к амбару, и лампа стояла позади него. Джоанна могла только видеть, как его руки двигались, но она не сомневалась в том, что делали его пальцы. Они были у горла юноши. Его движения замерли.

Старуха Анджела с начала до конца не произнесла ни одного слова.

4

Как раз в эту минуту Джоанна оторвалась от окна, бросилась в комнату Мэри Коль и упала на пол в обмороке, который изгладил в ней всякую память о происшедшем. До этого момента в комнате Брамлея.

— Я стыжусь самой себя! — сказала она, вскакивая с кресла. — Четыре года эти убийцы спокойно ходили на своей ферме, а я ничего не делала.

Брамлей поднял руку.

— Нет надобности что-либо делать. Когда Мэри Коль рассказала мне то, что знала, имя Педру показалось мне знакомым. И в ту же ночь я припомнил любопытную историю, которую прочел в газете. Я ее разыскал.

Он вынул вырезку из газеты из своего стола.

— Продолжение так же поразительно, как то, что вы мне рассказали. Слушайте. В прошлом году Барилье, под действием растущего угрызения совести за свою трусость, начал пускать темные намеки. Наконец, он стал потихоньку рассказывать, что молодой Шарль Педру совсем не покончил собой, а был убит отцом. На семью Педру стали смотреть искоса, и старик Нарцисс, так же державшийся за свою репутацию, как за свои деньги, подал в суд на Барилье за клевету, думая, что человек, однажды оказавшийся трусом, струсит и вторично. Но Барилье рассказал то, что видел, довольный случаем облегчить свою совесть, и рассказал это с такими подробностями, что никто в суде не усомнился в его правдивости. Нарцисса Педру арестовали, и в ночь перед тем, как его должны были повести к следователю, он повесился на своих подтяжках на решетке тюремной камеры.

Брамлей передал Джоанне вырезку из газеты, которой было недель шесть.

— На этом мы можем остановиться, — сказал он.

Джоанна кивнула. Она взяла веревку и с любопытством на нее поглядела. Потом она обернулась и протянула ему обе руки.

— Я не могу вас достаточно отблагодарить за то, что вы для меня сделали. Теперь я свободна.

Раненное божество

1

В тот вечер в гостиной миссис Мэйн присутствовало всего двое молодых людей, и вполне естественно, что они сидели поодаль и разговаривали друг с другом. По крайней мере, так это определила Синтия Мэйн. В действительности же, молодой человек искренне слушал, и Синтия ощущала чувство полета. Ее голос дрожал, и лицо было взволнованным, ее шарм, чуть игривый, очаровательный наряд — все указывало на то, что она успешно решает одну из великих задач мира. Но это было не так. Она спорила со своим кавалером так, как Синтия понимала сущность спора: куда им стоит пойти, чтобы танцевать всю ночь напролет, как только эти надоедливые старики заснут в своих постелях. Пойти ли в «Фифти-фифти», «Эмбасси» или в «Кафе де Пари»? Но так и не найдя нужного решения, Синтия внезапно сдалась. Она откинулась на спинку стула и уронила руки на подлокотники.

— Я боролась весь вечер, и у меня не осталось сил, — сказала она угрюмо. Затем она резко встала и, отдернув штору, выскочила на балкон.

Там, сбитый с толку, ее и обнаружил спутник. Наклонившись вперед, локтями она опиралась о красную обивку балконного парапета, а ладонями сильно давила на глаза в тщетной попытке избавиться от преследовавшего ее видения.

— Синтия, что, ради Бога, я сделал, что обидел тебя? — виновато спросил юный джентльмен.

Синтия, подняв голову, пристально на него взглянула. Она сочла его вполне естественный вопрос совершенно неподходящим.

— Ты, Джим? О чем ты? Ничего, конечно.

Она посмотрела на Грин Парк и откинула голову как будто хотела искупать лоб и шею в его прохладной тени и успокоить свое волнение.

— Это один из маминых званых вечеров, — сказала она. Там есть люди, с которыми я не знакома. Возможно, она без меня встречалась с ними весной в Каире, Тунисе, Алжире или где-то еще. Так как же я могу сказать, кто из них делает это, правда?

— Да, вряд ли, — подтвердил Джим.

Синтия попятившись от пролетевшего по дорожке перед ней листка бумаги, нахмурила свой красивый лоб и стала рассматривать гостей ее матери через зазор в шторах. Джим, угрюмо оглянувшись, забыл о манерах.

— Это обыкновенное сборище. У них ничего нет против тебя, — сказал он.

— Да, но один из них не является частью этого сборища, — с осуждением заметила Синтия. Он это и делает.

Джим шутливо протянул: «Все это делают». Но этим летним вечером его тактичность была особенно сильна.

— Что делают, Синтия? — мягко спросил он.

— Тише!

Изящная ладонь сжала рукав его пальто. Синтия нуждалась в обществе, а не в беседах.

— Меня ждет ужасная ночь, Джим, пока мы не выставим оборону.

Синтия была такой несчастной. Джим перевернул свою ладонь и взял ее за руку.

— Я знаю. Мы сейчас выскользнем и сбежим. Моя машина стоит у входа.

Синтия лишь встряхнула головой.

— Это будет несправедливо по отношению к Мамочке. Нам надо подождать. Они все скоро уйдут. Кроме того, для меня важно выяснить, кто из них это делает. Потом я смогу быть уверенна в том, что кто бы он ни был, ему никогда больше не переступить порог этого дома.

Это было ужасной угрозой, но Джим осознал, что так было бы справедливо. У людей не было права поступать с Синтией так, что она боялась ночи, несмотря на то, что все происходило в гостиной. Должно быть, они сделали ставку на черное. И вдруг ужасающее объяснение несчастья Синтии сразило его.

— Дорогая, ты ясновидящая? — со страхом спросил он. Он развернул ее к себе и с удовольствием изучал. Он рассмотрел ее с головы до ног — от аккуратно уложенных в прическу каштановых волос до миловидных ступней. Она была стройным, длинноногим, субтильным созданием. Все его знания о медиумах сводились к мысли о том, что, как правило, они были склонны к полноте и габаритам. Он вздохнул с облегчением, но Синтия посмотрела на него с большим любопытством.

— Нет, — ответила она после минутного размышления. — Только одно. А больше никаких странностей. Но то не моя вина. Есть явная причина. — И она, задыхаясь, тревожно спросила: — Я не кажусь тебе скрытной, Джим?

Джим твердо заверил:

— Никто не был столь открыт.

Синтия облегченно вздохнула.

— Спасибо. Ты успокоил меня, Джим. Теперь я могу сказать тебе больше. Об этом — кто-то в гостиной о нем знает. И весь вечер думает об этом. И заставляет меня о нем думать — придя сегодня вечером сюда, чтобы навевать мне эти мысли. И это кошмар!

И она вдруг показала рукой на территорию Грин-Парка, от Пикадилли на севере до Букингемского дворца на юге.

— Да, кошмар, — повторила она низким голосом.

Она наблюдала за проходящей мимо ужасающей процессией, бесконечной и всегда с севера на юг. Она двигалась не под тенью деревьев, а вдоль каймы дороги между аккуратных рядов полей под жарким солнцем и знойным воздухом, желтым от пыли. Начиналась процессия со стада белых волов, вслед за которыми шли козы, и замыкали шествие блеющие овцы.

Позади ехала старая разбитая телега, и пара дряхлых лошадей тянули ее под предводительством такого же дряхлого старика. Телега была заполнена матрасами, разным скарбом и домашней утварью. На этой куче сидели, покачиваясь и цепляясь, дряхлая старуха и совсем маленькие дети. Это было скопище и людей, и животных, вместе принимавших участие в этой громадной ужасающей миграции. То были не первооткрыватели, скорее перелетные птицы. Невзрачная картина, на которой старик, не имея телеги или лошади, как мешок, везет на себе еще более дряхлую старуху.

Весь день, начиная с севера заканчивая югом, процессия медленно и неуклонно движется. Только с приходом ночи останавливается, а на рассвете возобновляет свое шествие. Засыпая Синтия хорошо знала, что придет момент, когда процессия начнет свой путь, и старик с дряхлыми лошадьми снова зашагают, подпрыгивая, гротескно передвигая ноги, как марионетки. И придет кошмар. Когда кто-то из них упадет, и их растопчут. Но никому не будет дела. Но этот момент еще не пришел.

Позади нее в гостиной началось волнение.

— Они уходят, — сказала она.

Двое молодых людей повернулись к окну, и Синтия положила ладонь на руку Джима и удержала его.

— Постой же! — прошептала она с нетерпением. Я знаю, что мы выясним, кто же это.

Они наблюдали сквозь портьерную прорезь за оживлением и тем, как гости вставали по одному и расходились, хозяйка со сдержанной учтивостью и вежливыми фразами-клише распространялась о проведенном восхитительном вечере. Они видели и слышали, как миссис Мэйн повернулась к картине на стене и сказала:

— Эта? Да, довольно милая, не так ли? Давайте взглянем на нее поближе.

И Синтия, и Джим оба сконцентрировали внимание на том госте, которому понравилась картина, и пересекающем теперь вместе с миссис Мэйн гостиную. То была смуглая женщина среднего телосложения и неопределенного возраста где-то между тридцатью шестью и пятьюдесятью. У нее не было ни ярко выраженной внешности, ни особой красоты. И было что-то жесткое в ее походке.

— Она так же непримечательна, как и овца, — сказал Джим, имея ввиду, что вряд ли это та особа, которая так тревожила и контролировала блистательную молодую девушку рядом с ним.

— Подожди! — посоветовала Синтия. Ты представлялся ей?

— Нет.

— Кажется, Мамочка представляла меня ей. Но я ничего о ней не помню. К тому же, она находилась на другом конце обеденного стола.

— Это не она, — ответил Джим.

Миссис Мэйн подвела свою гостью к картине, изображающей старое французское шато в сверкающих лучах солнца. Великолепный газон, ровный и зеленый, как изумруд, и цветочные клумбы, расположенные перед солидным и элегантным домом, серебристое сияние газона по краям. По обеим сторонам шато располагались аллеи из высоких каштанов, а позади него поднимался высокий голый холм.

— Много лет назад, мы с моим супругом увидели этот дом будучи в путешествии по Франции, — объяснила миссис Мэйн. Я в него влюбилась, и супруг купил мне его. Там мы проводили четыре месяца в году. После смерти мужа я все еще возвращаюсь туда, но пять лет назад Синтия…

— Ваша дочь? — прервала незнакомка.

— Да, у моей дочери возникло к нему отвращение. Поэтому я продала его монсеньеру Франшару. Он создал огромное состояние на войне и стал этим очень знаменит, так мне рассказывали.

— Вот эта женщина, Джим. — сказала Синтия с легким дрожанием в голосе.

Но подозреваемая женщина больше не выказывала никакого интереса к картине. Джим испытал страх от того, насколько сильно Синтия была сосредоточена, а ее чувства обострены. Это могло привлечь внимание особы к портьерам за ее спиной, за которыми скрывалась молодая пара. Но ничего не произошло! Странная женщина улыбнулась, поблагодарила хозяйку за вечер, пожала ей руку и захромала — именно это слово пришло Джиму в голову — захромала к выходу. Не было ничего более банального, чем ее уход.

Как только она ушла, Синтия проскользнула обратно через занавески и заняла место подле матери.

— Мамочка, кто та особа, что обсуждала с тобой Шато Доре? — спросила она, пожимая руки отбывающим гостям.

— Мадам Д’Эстури, — ответила мать. Она была добра ко мне в Алжире. Она приехала в Лондон неделю назад и сообщила о себе. А я пригласила ее на обед.

— Алжир! — начала Синтия, а про себя добавила: «Я была права. Ее больше нельзя пускать в дом. Я завтра поговорю об этом с Мамой».

Теперь комната опустела, остались только ее мать, Джим и она сама.

— Мы собираемся съездить на танцы, — сказала она.

Мать Синтии улыбнулась.

— У тебя есть ключ?

— Да.

Миссис Мэйн повернулась к молодому человеку.

— Джим, не давай ее оставаться допоздна. Она завтра снова поедет на танцы. Спокойной ночи, мои дорогие.

У двери гостиной Синтия сказала:

— Джим, я сбегаю за накидкой, а ты заведи свою старую машину и жди меня в холле.

Она взбежала наверх и, минуя маленькую гостиную, прошла в спальню. Когда она доставала накидку из шкафа, ей послышалось легкое движение в гостиной рядом с ее спальней. Выйдя из комнаты, она увидела, что дверь на лестницу закрыта, а мадам Д’Эстури сидит в кресле, ожидая ее.

На лице мадам Д’Эстури больше не осталось бессмысленного выражения.

2

— Я думала, вы ушли, — запинаясь, проговорила Синтия.

Мадам Д’Эстури улыбнулась этому детскому жесту. Ее улыбка заставила Синтию почувствовать себя ребенком, притом беспомощным, — чувство, которое она очень не любила.

— Конечно, я знала, что ты была за портьерами на балконе, — мадам Д’Эстури объяснила очень спокойно. — Я спряталась в темноте гостиной и наблюдала за тобой. Я видела, как ты побежала наверх, и последовала за тобой.

Синтия была обеспокоена и раздражена. Она совершила нечто ненавистное самой себе. Она решила вести себя нахально.

— Вы думаете, что поступили достойно, придя на мамин обед с целью шпионажа и вторжения? — спросила она, топнув ногой и надменно подняв красивое лицо над горностаевым воротником накидки.

— Я не думала о своих манерах, — спокойно ответила Мадам Д’Эстури. — Я искала тебя годами. Этой весной меня посетила первая догадка, что это именно ты. А сегодня вечером я убедилась окончательно. Я не отпущу тебя даже во имя моих хороших манер.

Синтия не притворялась, что находится в замешательстве относительно предмета настойчивости Мадам Д’Эстури.

— Я ни с кем об этом не говорила, даже с мамой, — сказала она.

— В этом твоя вина, — ответила Мадам Д’Эстури с жесткостью.

Негодование сошло с лица Синтии. Теперь она была слаба. У нее не осталось возражений.

— Я ненавижу об всем этом думать, — сказал она в оправдание.

— И все же ты думаешь.

— Временами. Я не могу справиться с этим, — и Синтия задрожала и запахнула на себе накидку.

— Когда ты об этом расскажешь, то не будешь больше думать. Освободишься от тирании своих воспоминаний.

Синтия взглянула с любопытством, почти с надеждой на Мадам Д’Эстури.

— Мне бы хотелось, — сказала она.

Возможно, все эти повторяющиеся кошмары, навязчивые идеи были предупреждением того, что стоит рассказать и принять наказание. Она сделала последнюю попытку уклониться.

— Однажды я приду поговорить с вами, мадам Д’Эстури, очень скоро. Сегодня вечером мне нужно развеяться.

Мадам Д’Эстури покачала головой.

— Тебе понадобится пять минут на то, чтобы все рассказать, а юный джентльмен не будет против подождать десять минут.

У Синтии не было подхода к своему нежеланному посетителю. Мадам Д’Эстури была такой же неприступной, как и Джим. И она обладала огромной властью, которую ей давала цель, незабываемая ни на час в течение десяти долгих лет. Молодая девушка, добрая, самостоятельная, изысканная и благородная от макушки до кончиков пальцев. Несмотря на свою веру, что мир принадлежит исключительно молодым, она послушно сидела перед лицом обыкновенного и довольно невзрачного собеседника и зачитывала свой рассказ. Чтение — наиболее подходящее слово. Ее воспоминания были такими непрерывными и ясными.

3

Захватывающие события происходили и в нашей маленькой деревне. Однажды утром я обнаружила, как старый школьный учитель и мэр Полидор Кромек катили два больших столба на дорогу и закрепляли их тяжелой цепью.

— Пусть теперь шпионы приходят! — закричал Полидор Кромек. — «Ah, les salauds! Мы будем готовы.

Он сделал большой глоток темного пива и объяснил «маленькой мисс», как он меня называл, что днем и ночью у цепи будет охрана, и никто не придет без разрешения.

Полидор развлекал меня в то время. Он был низким, приседал и шатался. У него был громкий раскатистый смех и большие руки и ноги, соответствующие ему. И он носил огромные закрученные черные усы, которые я обожала. Потому что они покрывались пивной пеной, превращавшейся в маленькие лопающиеся пузырьки. А потом он высовывал огромный язык и облизывал их. Он знал, как я обожала наблюдать за этим зрелищем, поэтому всегда старался создать маленькое представление. Я наблюдала за ним и хлопала руками, когда он заканчивал. Полидор лопался от смеха.

— Хорошая маленькая мисс! Ложись спать без страха! Никто не пройдет. Courage! Courage!

Полидор тогда все время выкрикивал: «Courage!», хотя я не могла представить зачем. Мы, конечно, знали, что во многих милях от нас солдаты вели бои, но это не было нашей реальностью. Пока. Наша деревня была в стороне от главной дороги, шедшей на восток и запад позади холма, недалеко от железной дороги. Она располагалась в местечке изгиба Морина рядом с проселочной дорогой, которая больше никуда не вела.

Три последующих недели наша деревня дремала под солнцем, а Полидор кричал: «Храбрость и мужество! Мы их достанем». Потом Полидор перестал кричать, и ходил с кислым и угрюмым лицом. А если видел меня, то пожимал плечами и говорил горько: «Конечно, это всего лишь Франция». Как будто, если я не была француженкой, то у меня были какие-то преимущества перед Францией. Повозки беженцев день за днем скрипели по дороге на другой стороне холма, а мы слышали звук тяжелых орудий, приближавшихся каждый день. Моя гувернантка собиралась переоборудовать замок под госпиталь. Однажды ночью, в последнюю ночь, когда я засыпала в Шато Доре, я вдруг услышала среди мертвой тишины совершенно новый и странный звук. Как будто мальчик бегал по дорожке и стучал палкой по железным рельсам. Так я впервые услышала пулеметную очередь.

На следующее утро, сразу после завтрака, я побежала в деревню. Весь совет деревни собрали в мэрии, а остальные жители стояли молчаливо снаружи, наблюдая за происходящим в окно. Пришли вести, что мы были окружены уланами. Все верили в это. Уланы! Были крестьяне, помнившие 1870 год. Само это название несло панику и отчаяние. То, что произошло дальше, ошеломило всех. Из-за деревьев вышла группа из четырех мужчин в форме. Женщины и даже несколько мужчин закричали: «Уланы! Уланы!»

Деревенский совет поспешно закончился, и все устремились на улицу. Полидор тер лоб огромным цветным полотенцем и, шумно дыша, выкрикивал проклятия. Первым, кого осенила догадка, был старый учитель:

— Это французская форма. Они зуавы, — закричал он.

И все начали пробираться к ним, с облегчением выкрикивая благодарность. Но энтузиазм спал, как только мы подошли ближе. Все увидели, что трое зуавов поддерживали и почти несли четвертого. Он был маленьким лейтенантом, почти мальчиком и очень красивым. Он был таким же белым, как лист бумаги, а в глазах стоял ужас боли, хотя губы улыбались нам. Кровь сочилась из-под формы на груди. Мне он показался молодым раненым божеством.

Я пробралась сквозь толпу и сказала:

— Его надо доставить в замок. Там мы будем ухаживать за ним.

Но один из солдат покачал головой и с благодарностью улыбнулся.

— Нет, мисс. Мы должны оставить его здесь в первом доме. Если кровотечение остановить, и он сможет лежать смирно, то выживет. Многие смогут. Кроме того, нам нужно найти свою часть.

Первым домом в деревне был небольшой универсальный магазин и лавка сладостей, которые держала мадемуазель Кромек, увядшая старая дева и сестра мэра.

— Но он испортит мою мебель, — воскликнула она, стоя у двери своего магазина и преграждая дорогу.

Буря недовольства поднялась со стороны жителей деревни, у которых не было мебели, которую можно было бы испортить. Со всех сторон я слышала:

— Ты слышал нечто подобное?

— Для тебя есть француженка!

— Грязная лисица!

— Кулаки дрогнули, а рты плюнули.

Единственными добродушными людьми были солдаты.

— Пойдем, матушка, — сказал тот, что улыбнулся мне. Представь на мгновение, что этот прекрасный парень твой сын.

Они добродушно отстранили ее, внесли паренька и очень аккуратно уложили на диван. Затем их главный (он носил сержантские нашивки) снова вышел, и подойдя ко мне, обратился:

— Мадемуазель, — сказал он, в вашем Шато есть повязки и тот, кто сможет ухаживать за раненым. Наш юный офицер — хороший парень. Я поручаю его вам. Нам бы всего бокал вина поскорее, нас отправили от батальона, нужно вернуться назад.

Мы все почувствовали какое-то воодушевление благодаря этому веселому и рассудительному солдату. Полидор побежал по узкой проселочной дороге к своей таверне за вином и стаканами. Между тем, я, будучи девятилетним ребенком, побежала домой так быстро, как только ноги могли нести меня. Мое сердце наполнилось гордостью. Улыбчивый солдат выбрал меня и доверил молодого раненого бога моей заботе. Однако, не добежав до дома, я услышала радостные голоса и посмотрела вниз со склона, ведущего в замок. Я увидела, как солдаты спешили вернуться в лес и размахивали фуражками на бегу. Я ворвалась дом, рассказала о произошедшем своей гувернантке и Онорин, одной из служанок. Втроем, нагрузившись мотками нити, хлопчатобумажной тканью и пузырьками с дезинфицирующим средством, а также пижамами, мы побежали обратно в маленький универсальный магазин.

Жители толпились на улице возле магазина все в том же недобром настроении. Нас приветствовали радостными криками.

— А, англичанки! — восклицали некоторые из них. Тогда, во Франции наши особы были у всех на языке, кроме Полидора. А старик лет восьмидесяти взглянул на меня с ухмылкой.

— Малютка! Мне бы только ее ноги, а больше ничего!

— Да, у нее есть ноги, у этой маленькой иностранки, — добавил осторожно Полидор. Она может бегать.

Гувернантка не позволила мне проследовать за ними в дом. Поэтому я осталась снаружи, в волнении переминаясь с ноги на ногу, гадая о том, что они делают там с моим раненым божеством. Я молилась всем сердцем, чтобы они не навредили ему. Тем временем жители деревни понемногу расходились. Стояло лето. Зерна следовало посеять, а лозы пригнуть, и не было молодежи, которая бы могла помочь. Я была рада, что они ушли. Я не хотела, чтобы они слышали стоны и возгласы боли моего божества, еще меньше я хотела, что они его запомнили и думали о нем. Но из распахнутого окна не последовало ни звука. И вся моя гордость за него превратилась в щемящий страх, что он умер.

Я помню, как закрыв глаза и сжав кулаки, отказываясь верить в это, я услышала, как Полидор Кромек проворчал:

— Это правда, знаешь. У старухи вся мебель будет в пятнах. Столько крови! А кто заплатит? Правительство? Вряд ли!

Бакалейщик, похожий на маленького хорька ответил:

— Да, им следовало отнести его в Шато. Какое значение для богатых будет иметь пара испорченных простыней? Они могут себе это позволить. Умрет ли он? Это война, а он солдат.

— Это хуже, чем война, — клятвенно заверил Полидор Кромек. — Это возвращение 1870 года.

Вдруг они замолчали, и я была уверенна, что один другого тычет под ребра, указывая на меня.

Молчание собравшихся было нарушено только что подошедшим — моим старым другом, школьным учителем.

— Господин мэр, — сказал он, обращаясь к Полидору Кромеку официально-авторитетным тоном, — я думаю, что если раненого офицера привезли в эту деревню, то должно быть враг совсем близко. Ничего хорошего о них беженцы не говорят. И вот, что я скажу вам, господин мэр, женщин нужно заставить уехать.

Старый учитель был единственным человеком в деревне с холодной головой на плечах. Полидор Кромек и маленький бакалейщик Гаврош были заняты своими собственными мелкими обидами и злобой. Мы потеряли рассудок, руководствуясь энтузиазмом в уходе за нашим раненым героем. И упустили важное — близость врага. Даже уланы, и те были забыты за прошедший час.

Полидор сорвался с места, чтобы предупредить всех об эвакуации деревни, и в ту самую минуту гувернантка позвала меня из окна дома.

— Он хочет поблагодарить вас.

Я зашла внутрь на цыпочках. Молодой зуав лежал на койке, устроенной на большой кушетке. Его рана не кровоточила, он был умыт и одет в пижаму, которую мы принесли из замка.

— Вам нельзя разговаривать, месье Анри, — сказала моя гувернантка. Он уже был для них «месье Анри» — а полностью, лейтенант Анри Флавель из шестого полка зуавов.

— Пуля прошла сквозь лёгкое, но рана чистая, и, если он будет благоразумен, то поправится.

Зуав улыбнулся мне. Теперь ему стало легче. Боль в глазах стихла. Он подозвал меня слабым движением пальцев, и я присела — о, очень мягко! — чуть вдалеке от него, чтобы не беспокоить.

— Вы хотели отнести меня в свой замок, — прошептал он. — Спасибо, маленький друг. Нет, не нужно плакать. Вы слышали, что сказала мадемуазель? Я поправлюсь. — Потом он слегка рассмеялся, не взирая на то, что моя гувернантка пригрозила ему пальцем. — Когда я буду здоров, а вы подрастете, вы выйдите за меня замуж, маленький друг?

Я в порыве сжала ладони.

— О, я согласна!

— Хорошо. Вот, и решено, — сказал он, — его глаза весело сверкали, внезапно он сделался серьезным. — Теперь слушайте все! Вы должны уехать из деревни сегодня же вечером. У вас есть велосипеды? Хорошо. Возьмите деньги, какие есть, и уезжайте тайно после наступления темноты. Воющие друг с другом страны не безопасны для молодых женщин, не имеющих мужчин, способных защитить их. Езжайте вдоль дорог как можно быстрее. И не в сторону Парижа. На юг!

— Но мы не можем оставить вас здесь вот так! — воскликнула я.

Он упрямо покачал головой.

— Какая невыносимая жизнь ждет нас в браке, если вы отвергнете мою мольбу. Обещайте же мне!

Прежде чем я смогла пообещать, в комнату ворвался покрытый пылью и задыхавшийся мальчуган.

— Меня сюда отправила мисс Ловетеар, из замка.

Мы привыкли слышать, как переиначивают имя мисс Лойтер. Моя гувернантка протянула руку, и мальчик, затолкав руку под рубашку, вытащил письмо. Оно было от мамы.

Я добралась до Барбизона, но не могу проехать дальше. Поезжайте немедленно на велосипедах. Пусть мальчик вам покажет.

— Видите? — спросил Зуав. Отправляйтесь сегодня вечером.

И мы пообещали. Мальчик приехал на велосипеде из Барбизона и пробыл два дня в пути. Мы отправили его в замок за провизией. Моя гувернантка поставила стакан воды у постели зуава, дав ему таблетки опиума и заплатила немного денег мадемуазель Кромек за его содержание. Потом мы покинули его.

Это был день, насыщенный событиями. Напротив маленькой «Мари» я увидела нашего старого бородатого лесничего, папашу Франсуа, который беседовал с Полидором Кромеком и Гаврошем. Слезы катились у него по лицу. Он всхлипывал, как ребенок, когда говорил… На это было страшно смотреть… И меня это напугало. Но когда мы подошли ближе, Полидор прокричал: «Chut! Chut!» Старый лесник умолк. Меня это напугало еще больше. У меня появилось ощущение, что в деревне что-то назревает и растет, что-то ужасное. Некоторые догадки были чудовищными. Я вернулась в замок, и пока мы ели и ждали темноты, мое беспокойство продолжало расти, пока я не разрыдалась так, как будто у меня разбилось сердце. Моя гувернантка попыталась объяснить мое состояние страхом за мою собственную жизнь. Но я не боялась за себя. Я не понимала, что мы в опасности.

— Уже стемнело, Синтия, — сказала она, чтобы утешить меня. — Мы отправимся через несколько минут. — И она поднялась наверх, чтобы собрать кое-какие вещи.

Я осталась одна в большой столовой. Тени уплотнялись по углам. Я побежала на кухню. Все слуги уже уехали. Только тот мальчик, который должен был показывать нам дорогу, заканчивал трапезу.

— Гилберт, — спросила я, — куда мы поедем?

— По небольшому мостику в задней части деревни, через Морин, затем по проселочной дороге через Жуи-ле-Шатель, мадемуазель.

— Хорошо! Ты должен взять с собой мой велосипед, Гилберт. Встретимся у ворот, где начинается проселочная дорога. Скажи мадемуазель, и ждите меня там.

Я не дала ему времени на ответ. Я оставила его сидеть, глядя на меня с открытым ртом. Я не беспокоилась о том, что моя гувернантка не спустилась, пока я была в доме. Через кухню я попала на аллею. В деревне был свет только в трактире Кромекка, который проникал через открытую дверь, и лежал широкой полосой на земле. Я подбежала к ограде и двигалась рядом с ней. Меня никто не заметил. Никто не позвал. Я побежала к дому на окраине. Там также было темно. Я остановилась под окном дома, в котором лежал зуав. И прислушалась. Я не услышала его дыхания. Я протянула руку, чтобы прикоснуться к оконной ручке. Но окно было распахнуто. Я привстала на цыпочках, но не смогла заглянуть внутрь. Все было черным, да, даже в том месте, где должно быть белое пятно его простыни.

— Анри, — прошептала я. — Господин Анри! — В ответ не прозвучало даже вздоха.

Я была уверена, что он умер. Я слышала свои собственные рыдания. Но я должна была убедиться. Я толкнула дверь. Было заперто. Я сначала тихо постучала, потом в ярости. Ничего. Дом был пуст, как и все остальные. Случайно обнаружив ведро, я перевернула его дном к земле и, стоя на нем, забралась в комнату через открытое окно.

— Господин Анри, — прошептал я. Я ужасно боялась, но должна была убедиться. На кушетке никого не было. Простыни исчезли. Я подкралась к углу, где я видела его сложенную форму. И она тоже исчезла. Как и его штык, стоявший у стены. Не было никаких следов присутствия. Меня охватила паника от этой темной пустой комнаты. Я подбежала к окну и выбралась через него. Спрыгнув на землю, я уронила ведро. Мне показалось, что прогремела канонада. Я бросилась бежать, но кто-то схватил меня за руку. На грани полуобморочного состояния, я услышала жесткий дружеский голос:

— Мадемуазель, вы! Что вы здесь делаете? Вы должны были уйти с остальными. Все женщины покинули деревню. Это приказ. Вы, что, не знали этого? — и он ласково пожал мне руку. Как же вы меня напугали, честное слово! Нельзя так пугать старика!

— Мы собирались сегодня ночью, папаша Франсуа, — ответила я. — Мы едем в Барбизон. Но я хотела попрощаться с зуавом и убедиться, что он в порядке. А он ушел, папаша Франсуа.

— Конечно, ушел. Разве вы не знали? Вы не слышали? Они займут деревню завтра утром.

Я не хотела спрашивать, кого он имел ввиду.

— Они поймали меня в лесу и отправили обратно с посланием для мэра. Если в Нойли-сюр-Морине найдут французских солдат, оружие и даже французскую форму, то они сожгут каждый дом дотла. Мы не могли оставить офицера в самом первом доме, в который они нагрянут, в доме мадемуазель Кромек. Понимаете, маленькая мисс? Бедный папаша Франсуа разрывался между резней за свою деревню и жалостью к молодому офицеру. — Дом сестры мэра. Нет, тогда, наверняка, всех уничтожат. Поэтому мы его перенесли, очень осторожно. На носилках. Мы не навредили ему. О, нет.

— Где он сейчас, папаша Франсуа? — оборвала я.

Старик колебался и путался. Ох, понадобились бы годы, чтобы вытянуть из него правду, пока он рыдал и шептал, стоя на той темной улице.

— Это единственное место… Он там в безопасности… Деревня тоже. А ведь это не так уж плохо. Он ведь солдат. В прошлом месяце он спал во многих местах и похуже…

— Где!? Где!? — выпытывала я.

— Это в Пожарном укрытии. Но это всего на час-два. Ночью месье мэр и Гаврош увезут его через Морин и спрячут в безопасности на ферме.

Я не стала ждать последующих оправданий. Я вырвала свою руку и побежала через улицу. Да, у нас было пожарное укрытие позади трактира, на берегу реки. Жалкая маленькая хижина, заполненная противопожарным инвентарем и с насыпным полом. Я больше не боялась. Я обезумела от чувства, чувства маленькой девятилетней девочки к молодому богу в форме, сошедшему с облака. И он попросил меня выйти за него замуж. А они так к нему отнеслись! Я не сомневалась, кто это были — Полидор Кромек, его сестра со своей мебелью испорченной кровью раненого и маленький хорек Гаврош!

Бежа в припрыжку, с выпрыгивающим из груди сердцем, я чуть не врезалась в заграждение из лозы, выстроенное вдоль дороги по обе стороны от трактира, укрывающей столики. Однако, вовремя ухватившись, я уже бежала вдоль лозы, задержав дыхание и слушая биение собственного сердца.

Как раз с другой стороны ограды, в стороне, за столиком, на который не падал свет от открытой двери, сидели Полидор и Гаврош и пили. Я ошибочно подумала, что они услышали меня, но потом я убедилась в обратном и вот почему.

Перед ними стояла откупоренная бутылка, и Полидор хриплым хвастливым тоном произнес:

— Ещё стакан, старый товарищ! Я не достаю такой коньяк, как этот, каждому клиенту. Нет!

— Он хорош, — ответил Гаврош. Нам нужен этот напиток для свершений во имя спасения этого маленького уголка Франции. А? мой друг.

Они оба были наполовину пьяны. Я не обращала внимание на то, что они говорили. Они разглагольствовали о Франции, думая лишь о себе. И они еще не переправили мое раненое божество через реку. Я прокралась по траве к пожарному убежищу. Оно выступало черным силуэтом в ночи. Но у меня были глаза, как у кошки, и я могла видеть треугольник крыши. Дверь была не заперта. Я растворила ее.

— Господин Анри, — тихо сказала я, и он ответил откуда-то снизу, у моих ног. Там для него было устроено место, посреди комнаты, между двигателем и дверью. Они положили его носилки на насыпной пол.

— Вы! Маленький ангел! — шепнул он испуганно. — Что вы здесь делаете? Вы должны были уехать несколько часов назад.

Я опустилась на колени рядом с ним. Он дрожал от холода.

— Скоты! Скоты!

Он поднял руку и прикоснулся ею к моим губам.

— Послушайте! Прежде чем вы уйдете, обещайте мне, малютка, вы никому не скажите, даже своей матери, ни слова о том, что случилось этой ночью. Ради чести Франции!

— Не понимаю, — зарыдала я.

— Но вы поймете, дорогая. Поцелуйте меня! Спасибо! Помните! Ради чести Франции! Теперь идите! — и так как я не двигалась, его голос внезапно стал сильнее. — Тогда я сяду и это убьет меня.

— Нет, нет! — взмолилась я, вскочив на ноги. И через открытую дверь мы оба услышали, как мэр и Гаврош уговаривали друг друга пьяными голосами, споткнувшись на траве.

— Скорее посмотрите! Они несут фонарь? — спросил Анри. Он испугался сейчас, испугался за меня. С утра того дня, я больше никогда не ошибалась в нотках страха в мужском голосе.

— Нет, у них нет фонаря.

Зуав вздохнул с облегчением.

— Тогда, бегите! Бегите, маленькая возлюбленная! Так быстро и тихо, как только можете. О, пока есть еще время, дорогая. — И его голова упала на подушку. — Видите, я ничего не могу сделать!

В его голосе была такая настойчивость, что я сразу же выскользнула из убежища, спрятавшись за кустом на берегу реки, и услышала, как Полидор сыпет проклятиями, стучась в открытую дверь убежища.

— Значит, у вас был гость, мой лейтенант, — сказал он, и я никогда еще не слышала такой лживой сердечности в его голосе.

— У меня? — ответил Анри, и он говорил так громко, как только мог. — Мне стало душно. Я толкнул дверь здоровой рукой.

— Да, печально, — согласился Гаврош. — Но все, кто остались в деревне, сейчас спят. Мы можем отвезти вас, мой лейтенант, в место, где о вас никто не проговорится. Мягко! Мягко!

Двое мужчин отошли от убежища с носилками в руках. Они понесли его, но не на восток к мосту, а на запад, туда, где моста вообще не было. Они были пьяны. Я подумала, что они ошиблись с направлением. Я выбежала из укрытия, с намерением окрикнуть их и услышала проклятие, когда один из них споткнулся, или мне так показалось. Я услышала громкий всплеск, увидела в темноте белый водоворот и то, как вспенилась река. Сквозь всплеск я уловила звонкий срывающийся крик:

— Беги! Беги!

Он был адресован мне. Но меня парализовало от ужаса происшедшего. Минуту я не могла двигаться. Потом я сорвалась с места и побежала туда, где все произошло. Я была уже рядом, когда случилось ужасное. Раненая голова зуава показалась на поверхности, его руки ухватились за берег, и я увидела, как Полидор Кромек поднял большую палку и бил изо всех сил по ним. Бакалейщик помогал. Зуав ушел под воду с небольшим всплеском.

Два человека, стоя на коленях на берегу, слушали и всматривались во тьму. Полидор сказал:

— Теперь все кончено.

А Гаврош ответил:

— Да, всё кончено. Мы должны были думать о нашей деревне, не так ли? Да, да, мы должны были думать о Франции.

Затем они встали и, обернувшись, увидели меня. Теперь я, действительно, помчалась. А они бежали за мной по пятам. По кустам, вдоль берега реки в сторону моста. Полидор Кромек в тот день уже злобно отзывался о моих юных ногах. Теперь он отзывался о них еще злее. Я слышала, как эти двое приминали траву за мной, пыхтя и качаясь, но у меня было преимущество. Тогда Полидор повысил голос:

— Маленькая мисс, подожди! Вернись в таверну и попрощайся с нами! Ты посмотришь, как я выпью пинту, и маленькие пузырьки будут лопаться на моих больших усах. Это…

Но я побежала быстрее. Я пересекла мост. Моя гувернантка и мальчик ждали меня с велосипедами у ворот.

— Быстрее, пожалуйста, — прокричала я. — Я после все объясню.

Моя гувернантка была женщиной чрезвычайно быстрой. Мы спустились по проселочной дороге на велосипедах, когда Полидор и Гаврош пересекли мост.

Крик прозвучал один раз, второй и с каждым разом все слабее. Потом мы его уже больше не слышали. Я действительно никогда не рассказывала своей гувернантке о преступлении, произошедшем в ту ночь. Нет, никому. С тех пор как мой зуав запретил мне. Но я нарушила свое обещание в ту ночь. Жестокость была в том, что «они» так и не вошли в деревню. «Они» начали отступление на следующее утро.

4

Синтия закончила свою историю. Минуту женщина средних лет и девушка неотрывно смотрели на неосвещенную решетку. Затем Мадам Д’Эстури медленно проговорила:

— За честь Франции, — сказал он.

— Да. Я не поняла, что он имел ввиду. Теперь я знаю, конечно. Хорошо, что ничего так и не было сказано. Война делает некоторых мужчин монстрами.

Мадам Д’Эстури поднялась.

— И многих женщин оставляет без детей, — добавила она.

Синтия быстро взглянула на нее.

— Но, мадам Д’Эстури… — начала она. Гостья прервала ее.

— Я была мадам Флавель до того, как стала мадам Д’Эстури. Ваш раненый зуав был моим сыном. Шесть лет я искала ответа, почему он погиб и желала потребовать справедливость до последнего гроша. Но, как он сказал, «за честь Франции». — И ее руки безвольно опустились. Она подняла на Синтию глаза. Они были полны боли.

— Могу ли я поцеловать вас? — спросила она. Она прижала девушку крепко к своей груди.

— Спасибо, спасибо. — шептала она прерывистым голосом. Она отпустила ее и застегнула накидку на шее.

— Теперь, — сказала она радостным голосом. — Мы можем спуститься вместе.

Но Синтия отступила назад. Мадам Д’Эстури, однако, не сделала и шага.

— Нет, нет, не делайте этого, — заплакала она. — Этот бедный молодой человек ждет в холле уже больше десяти минут. Пойдемте к нему. И я думаю, что эта старая история, которую ты рассказала мне, тебя больше не потревожит.

Она нежно обняла Синтию за талию, и они обе спустились вниз по лестнице. Но на полпути мадам Д’Эстури забежала немного вперед, рыдая. Ее сдержанность, в конце концов, подвела. Когда Синтия достигла последней ступеньки, она увидела Джима, терпеливо сидящего в кресле у входа, обмениваясь утешительными фразами с менее терпеливым дворецким.

Джим не стал жаловаться, что дало Синтии возможность извиниться. Она сказала:

— О, Джим, сегодня я не хочу ехать на танцы. Будь ангелом? Отвезешь меня вниз по дороге на Портсмут и обратно? Хорошо?

Лицо Джима озарилось улыбкой.

— Синтия, — сказал он, — светлые моменты твоей юной жизни, придают мне надежду на твое будущее.

И он вышел, чтобы завести машину.

Хронометр

1

Давно-давно один из наших лучших пароходов линии Даггер натолкнулся на скалы острова Сокотра под напором юго-западного муссона. Я был еще юнцом в конторе пароходного агента в Порт-Саиде, обучаясь своему делу, и в первые несколько недель мое учение подвигалось быстро и интенсивно. Пароход, о котором идет речь, назывался «Калобар», водоизмещением в одиннадцать тысяч тонн. Это был лучший корабль линии, излюбленной пассажирами. Но, к счастью, обратный приток с Востока как раз уже миновал, и на пароходе было не больше семидесяти душ, не считая офицеров и экипажа. «Калобар» тяжело напоролся на камень и накренился под опасным углом, тогда как бешеные волны колотились о его корму и перекатывались через палубу. Были также неприятности в туземной части экипажа. Но ранним утром удалось все-таки спустить одну спасательную шлюпку. Она уносила двадцать пять женщин и детей, ее экипаж составляли лучшие английские моряки под командой третьего офицера. Это была отчаянная попытка, но, по всей видимости, единственная. Однако по одной из излюбленных ироний океана, именно те, кто остались на борту «Калобара» ожидать смерти — были спасены, а о спасательной шлюпке никто больше никогда не услышал.

Большой торговый пароход, шедший из Карачи в Ливерпуль, подобрал потерпевших кораблекрушение с останков корабля и своим естественным ходом в десять узлов, сниженным до семи из-за муссона, доставил их в Аден. Там они подождали следующего пассажирского парохода и прибыли в Суэц в середине июня. Из Суэца они по железной дороге проехали в Порт-Саид, где я с ними встретился. Мне было столько дел с заказом из кают, с закупкой для них платья, отправкой телеграмм на родину и добыванием банковских переводов, что из всех этих осунувшихся растерянных путешественников я хорошо запомнил только одного в качестве пассажира с покойного «Калобара».

Мой начальник привел его в маленькую комнату, которую я занимал на набережной. Она была на втором этаже, и если бы я высунулся из окна, то мог бы видеть большой волнорез со статуей Лессепса, простирающейся в море. А внизу вся гавань кишела судами, от маленьких средиземноморских фелюг до трубастых гигантов из далеких морей…

— Будьте добры выслушать мистера Триника, — сказал начальник. — и составить петицию в министерство торговли, которую он подпишет, а я скреплю.

Собственно говоря, прошение уже было отправлено по собственной инициативе компании, и предложение пароходного агента было только благожелательной попыткой найти какое-нибудь занятие для мистера Триника, пока ему приходилось ждать в Порт-Саиде.

— Я могу вас передать с чистой совестью своему помощнику, — сказал агент мистеру Тринику и оставил его со мной.

Наружность мистера Триника была настолько же обыкновенной, насколько имя было странным. Лицо его было серовато-белого цвета, лет ему было немного за пятьдесят, у него имелись большие уши и маленький нос-пуговица, но от него излучалась такая скорбь, выделявшая его из всех, что я относился к нему, как к высокой особе.

— Я хочу знать, что она умерла, — сказал он, когда мы остались одни. У него был провинциальный акцент, но какой, я не мог установить. — Я кончил свою работу. Видите ли, у меня была табачная плантация на Яве. Я достаточно заработал. Я ехал обратно в Ливерпуль со своей дочкой, чтобы обзавестись домом. Ей было двадцать четыре года. Она прожила там со мной семь лет — после того, как умерла моя жена. Было пора свезти ее на родину и дать ей шанс устроить свою жизнь среди соотечественников.

У него под мышкой были сложенная карта и очень тонкая книга. Он положил их на стол и вынул из кармана кожаный футляр.

— Вот она, взгляните.

Он передал мне футляр и, повернувшись ко мне спиной, прошел к окну. В нем было две фотографии той же самой девушки: одна в профиль, другая — в анфас. У меня захватило дыхание. Я не мог согласовать ее с тем человеком, который смотрел в окно. Тут дело было не только в наружности, хотя вид у нее был достаточно необычный. Это было одно из лиц, которые не забываются. Чувствовался юмор в очертаниях ее рта, а в ее больших глазах была удивительная мудрость. С фотографии, в анфас, она глядела на вас, точно она знала вас, извиняла вас, чудесным образом соглашалась принять вас в свое общество. На фотографии, снятой в профиль, она смотрела вперед. За пределы мира, спокойно ожидая приближения чего-то.

— Да, — сказал я и закрыл футляр. Больше мне нечего было сказать.

— Вот видите, — он повернулся от окна, сунул футляр к себе в карман и заговорил совершенно спокойно. — Ливерпульский план теперь совсем оставлен. — Мне казалось, что Ливерпуль не совсем подходил к этим двум фотографиям. Мне представлялась улица с маленькими виллами, двориками и цветниками. — Но я хочу знать, что моя дочь умерла. Как я могу вернуться в Ливерпуль и жить там один столько лет, если я не буду этого знать. Мне нужно узнать, что Мона умерла, не правда ли?

Он обращался ко мне, как разумный человек, таким голосом, которым он просил бы объяснить ему какие-то подробности в расчетах. Голос был сухой и без слез, как и его глаза. Но я ощущал безмерное горе в этом человеке, делавшее всякое выражение сочувствия бесполезным и банальным.

— Что я могу для вас сделать, мистер Триник? — спросил я.

Он развернул свою карту на моем столе и прикрепил все ее четыре угла.

— Шлюпка была хорошо оборудована во всех отношениях, — говорил он. — На ней были добрые английские моряки, вода, пища, офицер, понимающий в мореплавании, паруса, и она не была переполнена.

— Но вы же не воображаете, что в подобную бурю… — воскликнул я, и он не дал мне кончить фразу.

— Почему же капитан, в таком случае, ее отправил?

— Пожалуй, да, — должен был я признать. — Очевидно, он считал, что есть шанс.

— Вот именно, я изучал эту книгу, — он показал мне заглавный лист. Это был «Лоцман Аденского залива». — Я купил ее у одного из офицеров грузового парохода, который доставил нас в Аден. После первого сильного порыва ветер в начале июня часто спадает, так написано в этой книге. И я скажу вам еще одно. К северу от Сокотры есть течение к востоку, скоростью сорок миль в день. Я еще скажу вам третье: во время юго-западного муссона, чем ближе вы подходите к арабскому берегу, кроме как на одном участке, тем легче вы попадаете под ветер и тем спокойнее море.

— Арабский берег! — воскликнул я. — однако, мистер Триник, такое расстояние…

— Три сотни миль, и ветер все время сзади, — быстро ответил он. — Измерьте сами по карте, вот, — он вынул циркуль из кармана и передал его мне. У него наготове было все, что могло помочь его доказательствам.

Я с неохотой взял циркуль и отмерил расстояние.

— Да, триста миль, около того, — сказал я.

Итак, существовала та страшная возможность, которая мучила моего посетителя.

— Их мог подобрать какой-нибудь пароход, идущий на восток, — ответил я.

— Уже две недели, как шлюпка оставила корабль. Мы бы об этом услышали.

Радиотелеграф в то время был еще чудом будущего. Но Аденский залив был одним из величайших проездных путей в мире. Можно пересечь Атлантический океан и не увидеть ни одного парохода раньше, чем не завидишь берег; но в узком море за Перимом всегда плывешь в компании. Идет постоянный обмен сигналами. Из доброй дюжины портов не позже как через неделю уже пришли бы вести, что шлюпка «Калобара» с ее обитателями была спасена.

— Да, мы бы уже слышали, — согласился я и снова посмотрел на карту. — Если они достигли Аравии, это случилось бы тут, около Дофара, не так ли? — сказал я.

— А тогда, — спросил Триник, — где же моя девочка? В гареме какого-нибудь несчастного черного султана, правящего над капустным полем и живущего в блокгаузе? Послушайте, вот, — он начал перелистывать страницы «Лоцмана», — «бедуины Бени-Гара питают большую ненависть к европейцам». Бедуины Бени-Гара — это тот народ, который живет около Дофара. Предположим, что лодка пристала немного ближе, вот здесь, у Камарской бухты.

Снова он перелистал страницы книги и прочел:

— «Племя махра очень многочисленно и могущественно. Их вражда к англичанам очень велика» … Я хочу удостовериться, что моя дочь умерла.

— Вы хотите, чтобы мы послали пароход вдоль берега, поглядеть, не потерпела ли там крушение спасательная шлюпка? — сказал я.

— Этого не достаточно, — сказал Триник и снова сослался на «Лоцмана». — Лодки в тридцать или сорок тонн вытягиваются на берег во время юго-западного муссона. Было бы нетрудно вытащить на берег спасательную шлюпку и спрятать ее. Нет, я хочу, чтобы правительство обыскало эту полосу побережья с одного конца до другого при содействии военного судна. Я хочу, чтобы всякий туземный королек вынужден был показать своих домочадцев. Я хочу знать, что моя дочь умерла.

Я достал листок бумаги и начал составлять прошение в министерство торговли. Весь день мы над ним работали, и когда оно было закончено и подписано, его отправили в Англию, тогда как Триник сам отнес его копию генеральному консулу в Каир. Как всем известно, министерство торговли немедленно предприняло розыски, а вскоре после того вторичная попытка была предпринята пароходной компанией. Но от Камарской бухты до островов Курия-Мурия, крайних восточных и западных пределов, между которыми были возможны розыски, не было найдено обломков какого-либо судна, и ни один рыбак не мог ничего рассказать про каких-либо спасшихся людей. Шлюпка «Калобара» исчезла со всеми своими пассажирами. Мистер Триник повез свое горе домой в Ливерпуль и также для меня исчез. Понемногу обычный ход дел и новые впечатления изгладили в памяти катастрофу. К тому же меня перебрасывало по всей шахматной доске мира. На следующий год меня перевели в Коломбо, оттуда — в Гонконг, оттуда — в Лондон, и только через пятнадцать лет я вернулся в Порт-Саид в качестве главного агента компании «Даггер».

2

События, о которых я буду теперь говорить, случились на шестой год моего пребывания на посту главного агента. Да, я провел в Порт-Саиде целых пять лет, причем наслаждался каждой минутой. У меня была самая приятная работа для человека, который любил корабли и вообще этот город — настоящий гранд-отель, через который весь свет в одну дверь входит и в другую выходит. Как-то утром я заметил, что мои часы остановились, и в тот же день я понес их маленькому Папаяни, ювелиру на почтовой улице. Он открыл крышку и вставил себе в глаз увеличительное стекло.

— Сломана главная пружина, мистер Вудьер, — сказал он. — Мне на это понадобится три дня.

Он положил часы в ящик. В этот день у него что-то было на уме, что-то он хотел мне сказать. Вернувшись к своему прилавку, он перегнулся через него и уже открыл рот, но в эту минуту вошла какая-то дама, совершавшая кругосветное путешествие, и спросила у него серебряную ложку с эмалевым значком египетского флага. Момент был упущен.

— Через три дня, мистер Вудьер, — сказал Папаяни и перенес внимание на покупательницу.

Ровно через три дня я вернулся к Папаяни и спросил свои часы. Они были уже готовы. Он поставил их на точный час, сверив с хронометром, который громко тикал в своем футляре из красного дерева.

— Правильно идут? — спросил я.

— О, да.

— Ну, если вы удовлетворены, тогда все в порядке, — сказал я, и, прикрепив часы к своей цепочке, я вышел, оставив позади себя весьма разочарованного часовщика.

Он был настолько разочарован, что в тот же вечер написал мне письмо, прося меня зайти в его лавку. Я был заинтригован такой настойчивостью. Папаяни был не такой человек, чтобы беспокоиться по пустякам. Очевидно, у него было что сказать. Поэтому я прошел опять на почтовую улицу как раз в тот час, когда он закрывал магазин на завтрак. Он отворил стеклянную дверь и снова запер ее за мной.

— Я должен что-то вам показать, мистер Вудьер, — сказал он. Пройдя за прилавок, он поднял с полки позади себя большой хронометр в футляре из красного дерева, по которому он накануне поставил мои часы.

— Но вы уже мне их показывали вчера, — ответил я.

— Вы знаете, что это такое, мистер Вудьер? — спросил он.

— Конечно, знаю, это — судовой хронометр.

— С какого парохода?

Я повернул к себе ящик и раскрыл крышку. На зеленой прокладке не было этикетки — только на диске часов было имя фабриканта из Глазго.

— Не имею никакого представления.

Тут он вдруг перегнулся плечами и грудью через прилавок.

— «Калобара», — сказал он.

Я его снова разочаровал.

— «Калобара»? «Калобара»?

Я служил много лет и во многих портах компании «Даггер». За двадцать лет я видел целую вереницу судов, все были друг на друга похожи, каждый имел свое особое имя. Однако через минуту я вспомнил «Калобара».

— Он потерпел крушение около Сокотры?

Папаяни кивнул.

— Торговый пароход доставил уцелевших в Аден. Оттуда они поехали дальше.

— Но откуда же вы знаете, что этот хронометр именно с этого парохода? Кто-нибудь украл его и продал вам?

Папаяни покачал головой.

— Часы не мои. Мне их оставили для чистки и починки месяца два назад.

— Но откуда же вы знаете, что они с «Калобара»? — повторил я.

Папаяни принял загадочный вид.

— Я проявил любопытство. Тут есть номер, видите ли. — Он вынул хронометр из футляра красного дерева и показал мне номер, выгравированный на дне его. — Я написал фабриканту в Глазго. Часы с этим номером были сделаны для «Калобара» двадцать четыре года назад.

Тут я начал вспоминать — больше, чем мне хотелось вспомнить. Я отступил от прилавка, как будто этот хронометр был чем-то живым и опасным. Я не хотел ничего про него больше слышать. Но вопреки самому себе, я все-таки спрашивал:

— Так вам его принесли, вы говорите?

— Месяца два назад.

— Кто его принес?

— Имя у меня где-то записано, — ответил Папаяни. Он открыл ящик и оттуда достал большую книгу заказов. Просмотрел заказы, данные больше двух месяцев назад, проводя пальцем по страницам. — Я плохо запоминаю имена. «Хассан Бу Али, имам Мербата», — прочел он.

И это мне ровно ничего нового не сказало.

Мербат находился на арабском побережье в округе Дофара. Это я знаю. Как раз в этом районе, по заключениям Триника, спасательная шлюпка «Калобара», бегущая от юго-западного муссона, могла пристать к земле. Я вспомнил одно выражение Триника: шлюпка была хорошо снабжена. На ней отлично мог оказаться также один из судовых хронометров. Была также другая фраза, которую он повторял и повторял. Стоя здесь, в лавке Папаяни, я желал, чтобы он этого не делал. Мне не хотелось слышать опять эту фразу, которую живой голос повторял в агонии отчаяния, которую память шептала мне. Шептала. По другую сторону улицы в кафе один из фокусников гала-галла показывал свои штуки, доставая цыплят из карманов туристов. Он их показывал уже лет двадцать. Но сейчас я видел не его, а Триника. Голос его гремел в моих ушах через пространство двадцати лет: «Я хочу знать, что моя дочь умерла». Я повернулся к Папаяни.

— На что похож этот имам?

Папаяни описал его. Это был высокий, полный, богатый и опрятно одетый человек средних лет, черный, как смоль.

— Конечно, я видел его в самом лучшем виде, — сказал Папаяни.

— Когда это было?

— Он находился на пути в Мекку. Он ждал в Суэце пароход в Джедду и приехал на поезде в Порт-Саид.

Я не знал, что мне делать. У меня было искушение уйти из лавки Папаяни, не говоря ни слова, в надежде, что эта неприятная история с «Калобаром» уплывет обратно в туман забвения. Если бы я серьезно верил в такую возможность, я бы так и поступил. Но у меня уже было убеждение, что это невозможно. Эта история старалась в течение двадцати лет пробиться сквозь кору событий. Она обеспечила себе бессмертие, так как оставила загадку. Неразрешенная загадка переживает все остальное.

— Хассан Бу Али должен зайти за хронометром на обратном пути, — сказал я.

Я играл с защелкой его стеклянной двери. Я отворял и снова закрывал дверь. Фокусник уже уходил. Забвение засыпало бы его своим мраком в тот момент, когда он зашел бы за угол, но для загадки хронометра забвения не было. Я вернулся обратно в лавку.

— Я должен повидать этого монарха, когда он вернется обратно в своем зеленом тюрбане. — сказал я со смехом, который едва ли звучал естественно.

Папаяни кивнул:

— Я вызову вас по телефону, мистер Вудьер. Я могу сказать, что я заложил куда-нибудь часы, и задержать его, пока их ищу.

Вернувшись домой, я взялся за «Лоцмана Аденского залива». Просмотрев все места, которые Триник отметил карандашом:

Опасный народ — стр. 115.

Якорная стоянка, защищенная с юго-запада — стр. 136-7-8.

Мербат — народ цивилизованный — стр. 122.

Я с интересом открыл страницу 122. Мербат был главным торговым городом княжества Дофара. Из него вывозили курения и гуммиарабик на собственных баржах. Имам взимал десятипроцентный сбор с вывоза и пятипроцентный с ввоза. И — да, так и стояло! — население отличалось приветливостью.

Все это было отлично. Но вставал ряд вопросов. Почему, если население было приветливое, и шлюпка прибыла в Мербат, спасшихся не отправили на одной из барж вдоль берега Кадена, как только кончился муссон? Почему, если шлюпка прибыла в Мербат, и народ там был приветливый, никакого следа шлюпки не нашли во время розысков — ни министерство торговли, ни компания «Даггер»? А если лодка не достигла берега, откуда взялся хронометр? К тому же я был не очень уверен в сведениях «Лоцмана». Он был издан в 1882 году, и с тех пор новых данных не было. Корабли обычно обходят этот неприветливый участок берега.

Я отложил загадку в сторону и удалил ее, насколько мог, из своих мыслей. Прошли месяцы. Однажды у меня зазвонил телефон. Говорил Папаяни: один человек, но не Хассан Бу Али, с зеленым тюрбаном паломников, вернувшихся из Мекки, зашел за хронометром. Не могу ли я поскорее прийти? Я отправился туда с возможной скоростью, но когда я прибыл в лавку Папаяни, там никого не было, а хронометр «Калобара» в его оправе из красного дерева стоял на прилавке.

Папаяни начал всячески извиняться и оправдываться. Он рассказал следующее:

— Араб, но не Хассан Бу Али, а человек в зеленом тюрбане, вошел, оглядываясь направо и налево, как деревенский житель, впервые попавший в город. Он спросил часы, дал мне квитанцию и вынул деньги. Я прошел к телефону — он тут в углу — и вызвал вас в контору. Я сказал: «Пусть мистер Вудьер сейчас приедет». Через плечо я заметил какое-то движение, и когда я обернулся, моего араба больше не было.

— Вы напугали его, — сказал я.

— Его все пугало! — ответил Папаяни, пожимая плечами.

Мне оставалось только надеяться, что теперь Имам придет сам за своим хронометром, а не будет посылать слугу. Однако он не разрешил мою загадку. Через два дня наемная коляска, сопровождаемая скороходом, остановилась у моих дверей. Конторщик поднялся ко мне в комнату с поручением от скорохода: не могу ли принять одну даму.

— Разумеется, — сказал я; и по честности — я не знаю, что побудило меня спросить, есть ли у этого скорохода зеленый тюрбан.

— Да, — сказал мой конторщик, и в ту же минуту я оказался у окна. Внизу стояла коляска, а в ней сидела египетская дама, так завуалированная и закутанная в такое количество одежд, что самый опытный знаток не мог бы различить — костлявая она или пухлая, толстая или тонкая, молодая или старая.

— Пускай она лучше поднимется, — сказал я.

Как только она вошла в комнату, она сказала по-арабски, очень тихим голосом, что хотела бы поговорить со мной наедине. Я поклонился и сказал по-английски своему конторщику:

— Принесите стул для дамы и уходите.

Легкий вздох, еле заметное движение закутанной женщины дали мне повод начать. Как только мы остались одни, я сказал по-английски:

— Так вы были в спасательной шлюпке «Калобара».

Она сидела совсем неподвижно. Я сообразил, что она не слышала своего родного языка в течение двадцати лет, и что как старательно она ни готовилась к возможности его вдруг услышать, знакомые звуки ее поразили.

— Да, — ответила она, наконец, и так же по-английски. — Я думаю, я была единственной из спасшихся. Я предпочла бы не спастись…

— Расскажите мне, — сказал я, и она рассказала.

— У нас был ужасный переход. Три дня и три ночи. Некоторых волны смыли за борт. Другие умерли от истощения. Я была единственная, которая спаслась. Мы наскочили на скалы в Мербатской бухте, и одну меня выбросило на берег с обломками лодки.

Имам потребовал ее к себе. У него был каменный дом с садом и с домиком в саду для его жен.

— Он сделал меня своей женой. Я убила бы себя, если бы могла. У меня не было способов… Человек привыкает ко всему… Он не был недобр ко мне.

Этими краткими словами она изложила историю двадцати страшных лет. Имам вел торговлю на юге, вплоть до Занзибара, на запад — вплоть до Адена. Он отложил деньги в Адене, и этой весной, взяв с собой жену и небольшое количество слуг, отправился на паломничество в Мекку. В Джедде, на обратном пути, он скончался. Ей осталось крупное состояние.

— Так вы теперь свободны! — воскликнул я по глупости.

Она сидела, как каменная. И ее молчание служило мне ответом. Как могла она быть свободна, когда влачила за собою цепь этих двадцати страшных лет? Она сказала:

— Я слышала, что все, кто остались на обломках парохода у Сокота, были спасены. Это правда?

— Да.

— Был там плантатор с Явы?

— Мистер Триник. Да.

Честное слово, Триник как будто бы стоял передо мной! Я видел его так ясно. И незначительные черты его лица, и кожаный бювар с двумя портретами его дочери, и огромное отчаяние, которое окутывало его достоинством. И вот теперь в той же самой комнате, через двадцать лет, находилась его дочь. Я в этом не мог сомневаться. Девушка с мудрыми и спокойными глазами, и удивительно одухотворенным взглядом — чего она ждала в те дни с такой уверенностью? — и этот ворох платьев были одним и тем же существом, только через промежуток двадцати лет ужаса.

— Что он сказал? — спросила она.

Я не хотел ей этого говорить.

— Он был вне себя. Он хотел, чтобы обыскали берег, чтобы найти обломки шлюпки. Мы и производили поиски — министерство торговли и компания «Даггер».

— Да. И что же?

Это был прямой вопрос. Я говорил ей о вещах умерших, конченных. Она не отставала от своего вопроса.

— Он собирался обосноваться в Ливерпуле. Ему было страшно ехать туда одному. Он оставался здесь, пока не убедился, что ему все-таки придется ехать одному. Тогда он отправился в Англию.

Она сидела неподвижно, молча некоторое время. Потом вдруг сдержанность ее оставила.

— Что мне делать? — простонала она, и ее возглас прорезал воздух, как нож. — Я думала, что он скажет хоть слово.

Ей был нужен кто-нибудь знакомый. Я спрашивал себя, зачем она пришла ко мне. Конечно, не для того, чтобы обсуждать, кому принадлежат часы. Но теперь причина была ясна. Для того выбора, который ей предстояло сделать, она хотела раскрыть книгу и ткнуть пальцем в фразу, которая показала бы, какой путь избрать. Я сидел и смотрел на нее. После этого одного возгласа она снова казалась спокойной. Она спряталась в обволакивающий ее кокон. У нее не было формы, не было лица. Только воспоминание о ее возгласе предупреждало меня, что следует быть осторожным. Дело было в том, что я обладал тем словом, которое она спрашивала.

На расстоянии все это кажется легко. Но в то время я сильно колебался, вспоминая те две фотографии. Мне хотелось, чтобы она вернула себе все то, что возможно, из той жизни, которую обещали эти фотографии; конечно, остатка жизни, не больше. С другой стороны, можно ли было еще что-нибудь вернуть? Если предположить, чтобы она поехала в Ливерпуль, если бы предположить, что она застала бы своего отца живым — какая жизнь ждала бы их обоих? Мир, разумеется, немало продвинулся вперед за последние двадцать лет. Но достаточно ли? Разве не было предрассудков, укоренившихся в крови, которых не могла скрыть самая либеральная полировка воззрений? Как бы то ни было, сделать выбор должна была она. Я сказал, одолевши в себе внутреннюю борьбу:

— Ваш отец сказал больше, чем я вам передал. Он сказал: «Я хочу убедиться в том, что моя дочь умерла».

Она двинулась или, скорее, наклонилась вперед на своем стуле. Я думал, что она готова лишиться чувств и падает на пол. Я вскочил с места. Но из глубины складок ее платья протянулась рука и остановила меня. На самом деле она только преклонялась перед посланием.

— Двадцать лет! — сказала она. — Горе само уничтожает себя за такое время. Что бы я внесла, кроме смятения?

Понизив голос, она добавила:

— И он тоже теперь, во всяком случае, обретет мир.

Она поднялась со стула.

— Не рассказывайте никому о моем посещении.

Она не стала ждать ответа. Она ушла раньше, чем я успел подойти к двери. Я услышал, как отъезжает коляска. Через некоторое время я вспомнил про хронометр и телеграфировал Папаяни, чтобы он отдал его, когда за ним зайдут. Но никто за ним не зашел.

Шестнадцать колоколов

Сильвия Строуд устраивала вечер в канун Нового года в помещении отеля «Семирамида». На него она пригласила, прежде всего, молодых и красивых, но также и неудачников, и старых друзей, которые уже немного поистерлись по углам, и новых друзей, со свежим блеском новизны — получалась мешанина, радовавшая ее мудрое горячее сердце. Один из неудачников отверг ее предложение, и, оглядывая большой длинный стол, Сильвия чувствовала, что его отсутствие готово нарушить совершенство ее радости. Но, в конце концов, он все-таки пришел. И те странные обстоятельства, при которых это произошло, сделали этот вечер особо памятным в ее жизни. Некоторые из ее гостей впоследствии, когда выяснились все факты, говорили, что это довольно-таки жутко, и содрогались. Но Сильвия Строуд понимала это по-другому, и она отметила этот вечер, по примеру древних римлян, белым камнем.

Оставалось еще несколько минут до полуночи. Огни во всем ресторане уже начинали тускнеть. На кораблях, находившихся в море, дежурные уже готовились по этому случаю ударить в колокол шестнадцать раз. Именно в эту минуту Майкл Кройл появился в зале, продвигаясь настолько быстро, насколько это позволяла переполненная зала. Сильвия, завидев его, встала и подозвала его к себе.

— Майкл! Вы мне писали, что не можете прийти.

— К своему удивлению, я сообразил, что могу, — ответил он, смеясь. — Я и пустился бегом. Я совсем запыхался.

Сильвия освободила ему место рядом с собой и велела лакею принести стул. — Вас бы не хватало на моем вечере, — сказала она.

— С вами мой вечер будет совершенством, — сказал он, садясь за стол.

Майкл Кройл был человеком средних лет, худощавый, седой, истомленный, обычно в его глазах было растерянное выражение человека, который ждет, чтобы случилось что-то, что никак не случалось и не хотело случиться. Но в этот вечер растерянное выражение исчезло. Глаза Майкла были ясными, в них не сквозила усталость, манеры его были свободными и непринужденными, в нем чувствовалась уверенность. Улыбка, обещавшая добрые вести, дразнила любопытство Сильвии.

— Расскажите мне, — сказала она, и когда она наклонила к нему свою голову, она заметила при постепенно угасающем свете ламп, что, кроме довольства и спокойствия, какая-то новая духовность, нечто крылатое светилось и сквозило сквозь маску его лица. Она окинула взглядом своих гостей. Все они разговаривали и смеялись во весь голос, со смешными разноцветными бумажными шапочками над их веселыми раскрасневшимися лицами. Некоторые, зажмурив глаза и наморщив лоб, пускали шутихи, отвернувшись, как будто бы они боялись, что их подбросит до неба. Другие дудели во всякие флейты и волынки, и, как это ни удивительно, никто не занимался изречением поучительных слов. Сильвия, убедившись, что все гости развлекаются по-своему, с чистой совестью повернулась к человеку средних лет, сидевшему рядом с нею.

— Расскажите мне. У вас еще есть время до полуночи.

— Есть ли? — спросил он и оглянулся на белый круг часов, мерцавший на стене за ним. — Много времени мне не нужно, но, пожалуй, столько времени потребуется. Я хочу, чтобы вы знали, потому что вы были ко мне так добры около года назад.

Сильвия повела своими молодыми плечами.

— Я ничего не сделала.

— Кроме того, что навсегда дали мне почувствовать, как среди вашего собственного счастья вы нашли время и внимание для того, чтобы отозваться на то горе, под тяжестью которого — я скажу прямо — я тогда сгибался.

Он говорил с улыбкой на губах, как будто бы вспоминал с легкой жалостью и благодушной насмешкой о каком-то глупом ребенке, принявшем легкую царапину за смертельную рану. Майклу Кройлу не было надобности быть особенно точным в датах и повторять Сильвии свою, известную для нее, повесть.

— Это было самое меньшее, что я могла сделать, — вставила она. — Так как именно в моем доме вы в первый раз встретили Джоанну Феррерс. И с этого начались все ваши беды.

— Милая моя, — ответил Кройл, — вы дали мне пять чудесных лет. Джоанна, двадцати трех лет, красавица с темно-каштановыми волосами, с золотыми искорками, с огромными темными глазами, со свежим румянцем на щеках — и я, побитый жизнью человек тридцати пяти лет, с женой, которая меня не любила и которая не хотела со мной развестись. Если бы я мог жениться на Джоанне, это был бы рай. Но у нас было пять лет — и столько же радости.

И он кивнул, грустно смеясь своим воспоминаниям.

— Веселье! Глупые маленькие общие шутки. Боже мой! Разве они не делают страсть вдвое более яркой? Вы смеетесь, вы берете ее под руку, вы чувствуете, как она вам отзывается, и вы уже не смеетесь, но вы жалеете весь мир и всех, кто проходит мимо вас. Как жаль, что другие не могут хоть немножко почувствовать вашу радость, ваш восторг. Но в том-то и дело, что они, бедняги, никак не могут.

Сильвия многозначительно посмотрела на часы. Минуты, оставшиеся до полуночи, быстро убегали. Скоро свет должен был погаснуть и снова зажечься, должны грянуть новогодние песни и подобающие приветствия — все, что полагается к новому году; и тогда все, что случилось с Майклом Кройлом в этот удивительный вечер, так навсегда и останется для нее скрытым. Она чувствовала, она была уверена в этом, что он никогда ей этого не расскажет, если только это не случится сегодня ночью. Он действительно как будто торопился рассказать ей, он точно запыхался, чтобы поспеть это сделать.

— Что же, продолжайте, Майкл, — сказала она.

Все, что он до сих пор сказал, Сильвия уже знала. Она знала также и о том, что Джоанна Феррерс упала с лошади во время охоты в Нью-Форест; как ее принесли в лечебницу, стоявшую на высоком холме над этим морем деревьев; как она долго там лежала с переломанным спинным хребтом.

— Джоанна стойко боролась, не правда ли, Сильвия? Она не хотела сдаваться, ведь правда? Только время от времени у нее нечаянно вырывалось какое-нибудь словечко. Как-то вечером, когда лихорадка на время ее оставила, она сказала с радостным смехом: «Мне свежо, подумайте только». И она вдохнула в себя воздух — сердце при этом сжималось. Но она говорила, что поправляется, что наверное поправится — а потом внезапно приблизился конец. Есть силы, которые устанавливают сроки — к своему сроку Джоанна ослабела. Еще две недели — и она покинула нас во сне.

Так говорил Майкл Кройл. А Сильвия отозвалась вопросительным «да?», которое она произнесла как можно более терпеливым тоном. Все это она также знала, но, несомненно, были какие-то странные вещи, которых она не знала и которые должна была узнать раньше, чем пробьют часы; нечто, преобразившее Майкла Кройла из одинокого сдержанного человека, стоявшего на страже над самим собой, из этого довольно-таки обыкновенного нового Овидия, разглагольствующего о радостях любви. Сильвия торопила его с каким-то волнением, которое она не вполне постигала сама.

«Он должен разделить со мной какую-то странную тайну, — думала Сильвия. — Это будет моя награда за немного сочувствия и за доброе товарищество».

И как раз в своем стремлении испытать нечто, выходящее за пределы обычного человеческого горизонта, она шла дальше от окружавших ее людей, она должна была затем признать, что в эту ночь получила роскошную награду.

— В тот день, когда мне сообщили, что все будет кончено в какие-нибудь две недели, я приехал из Хэмпшира на поезде, — продолжал Кройл. — Я не обращал особого внимания на места, мимо которых проезжал. Я сидел в купе один. Но так случилось, что в одном месте я выглянул из окна. Я увидел склон, весь заросший вереском, белую харчевню на углу дороги и широкую полосу шоссе — полосу всего в несколько ярусов в длину; и тут в первый раз я почувствовал тот ужас, который должен был произойти. Джоанна обычно ездила по этой дороге в моем большом автомобиле, чтобы навестить меня в моем доме у моря. Она радовалась, как ребёнок, великолепной новой игрушке, и, кроме радости по поводу игрушки, она также ощущала — как весело радоваться своей игрушке. Она обычно сидела впереди и отвечала на приветствия полицейских и сторожей, стоявших на перекрестке. Всякая напыщенность вызывала у нее смех. И когда я вдруг выглянул из окна на это место дороги, где — всегда в дни скачек и часто в другие дни — стоял человек, приложив руку к шапке при ее проезде, я почувствовал, о, не в словах, но как течение месяцев и годов, что она уже никогда больше не проедет по этой дороге, до скончания времен, никогда не будет смеяться над собой за то, что разыгрывает важную леди в большом внушительном автомобиле.

Он остановился и улыбнулся своим воспоминаниям, рисовавшим перед ним живую картину в воздухе.

— И я никогда больше не ездил по этой дороге, — просто закончил он. — И когда мне приходилось сидеть в поезде и проезжать мимо этого перекрестка с белой харчевней — кажется, она носит имя герцога Корнуэльского — я смотрел в окно в противоположную сторону. И вы это понимаете?

— Да, понимаю, — сказала Сильвия.

— Так было до этой недели, — продолжал он, и Сильвия бросила на него внимательный взгляд. — Потом вдруг, без особой причины, моя точка зрения совершенно изменилась.

Сильвия была поражена. Неужели и он пошел по пути всех людей? Неужели он починил свое отчаяние осколками новой страсти? Неужели несколько лет уже излечили эту рану? Что же, это было довольно обычно, но она ожидала не этого. Поэтому она была несколько задета.

— Так вы отправились в гости и поэтому отказались приехать на мой вечер, Майкл? — сказала она. — Конечно, всякий имеет право создавать себе новых богов и даже новых богинь, но нужно ли из-за этого бросать старых друзей? Она так не поступала!

— Вы все поняли совсем не так, Сильвия, — сказал он со спокойным, довольным смехом. — Я никуда не ходил в гости. Но я встретился с самым удивительным и самым чудесным явлением.

— Где? — спросила Сильвия, еще не совсем успокоенная. — В Лондоне?

— Нет, вы только послушайте. Вы знаете, или, вернее, вы не знаете, что я продолжал писать письма?

— Джоанне?

— Да.

Сильвия прямо посмотрела на него.

— Совсем такие же письма, какие я писал, когда она лежала в лечебнице. Я рассказывал ей все, что делал и что думал, и обсуждал с нею вещи, которыми мы оба интересовались, и спрашивал ее, что она думает о том или другом. Такие длинные письма, как пишут друг другу влюбленные — записывая все, что может занять другого.

— Но, ради Бога! — воскликнула Сильвия. — Что же вы делали с письмами после того, как вы их написали?

Майкл Кройл рассмеялся:

— Я не отправлял их на почту, можете быть уверенны! Но мне и не нужно было этого делать. У меня было представление, нет, убеждение, что Джоанна читает письма через мое плечо, пока я их пишу. Сильвия, я чувствовал прикосновение ее руки на моем плече, когда она наклонялась вперед, чтобы прочесть слово, которое я еще не кончил писать. Я слышал ее легкий смех по поводу вещей, которые, как я знал, должны были ее позабавить. Я никогда не решался оглянуться — таким путем Орфей потерял Эвридику. Я просто продолжал писать. Так вот. Когда я писал ей в тот самый день, когда пришло ваше приглашение, я посреди письма вдруг почувствовал, что мне больше писать не надо, что написание писем пришло к концу.

Сильвия, хотя фантазия и воображение играли свою роль, и немалую роль в ее жизни, обладала здравым практическим фундаментом, на котором она твердо стояла. Она могла вибрировать, как хорошо построенный маяк, но она оставалась на своей угоде. Она задала вопрос:

— Но что-нибудь, наверное, случилось?

Кройл покачал головой.

— Нет, моя милая. Писание писем определенно пришло к концу, это было все.

— Что-нибудь заменило их?

Тут Кройл засмеялся и согласился:

— Только это случилось не сразу. Я должен сказать, что стал чего-то ждать.

— Послания? — спросила Сильвия. И она, невольно поддаваясь его тону, говорила так, как будто Джоанна жила в соседнем доме на лондонской улице и могла в любую минуту прислать ему записку.

— Оно не пришло, — ответил Кройл. — Но вы были правы. Я настолько его ожидал, что почувствовал: мне приходится отказаться от вашего приглашения, Сильвия. Я должен был держаться наготове.

— Для чего?

— По честности, я н знаю. Для чего? Ни для чего определенного. Ничего не было, видите ли, и раз ничего не было, я подумал, что мне, пожалуй, лучше написать вам и спросить, не слишком ли мне поздно все-таки прийти на ваш вечер.

— Почему же вы не написали? — спросила Сильвия.

— Я начал, — сказал Кройл. — Действительно, я уже писал, когда мне пришло в голову, что для меня настало время снова посетить все места, которые в моей памяти связаны с Джоанной. Я их избегал. Я никогда не любил наслаждаться своим собственным страданием — ни я, ни Джоанна этого никогда не делали, — но я всегда знал, что рано или поздно я их должен снова увидеть, и что я буду рад их увидеть. Вот теперь был случай, когда эта возможность естественно мне представилась. Я сказал, что не могу к вам прийти. Ничто, чего я ожидал, не воплотилось. Я был свободен. Я телеграфировал в одну гостиницу в Нью-Форест, где я останавливался с пятницы до понедельника в то время, когда Джоанна лежала больная. Вы помните эту лечебницу. Это большое квадратное здание, построенное, кажется, на высшей точке холма. Большая дорога в Саутгемптон мимо него, и как раз около дома на нее выходит боковая дорога из Брокенхарста. Когда спускаешься от этой твердыни через Барлинг, то подъезжаешь к моему отелю — это длинный красный дом на дороге, с большим садом и огородом позади него. Я телеграфировал, чтобы забронировать комнаты, в которых я обычно останавливался, окнами в сад, и когда я заручился ими, то выехал туда на поезде в последний день старого года.

— Сегодня? — воскликнула Сильвия.

— Да, сегодня, — ответил Майкл.

Как же так могло случиться, что он уже вернулся, и так рано? Сильвия была заинтригована, но она не стала на этом задерживаться. Стрелки часов зачеркивали минуту за минутой и не оставляли времени для расспросов.

— Знаете, — продолжал Майкл, — я сидел у того самого окна, которое я обычно избегал, и я с нетерпением ждал, чтобы открылся вид на темную дорогу у харчевни герцога Корнуэльского на перекрестке. Там, между железной дорогой и шоссе, есть площадка для игры в гольф — жалкий маленький треугольник из травы и песка, — кажется, это единственное поле для гольфа, на котором игроки еще продолжают гордо расхаживать в красных куртках. Со странным волнением я ждал, когда завижу эти красные фигуры. Я стал смеяться, когда действительно завидел две из них среди редких кустов, когда мимо меня промелькнула белая харчевня герцога — промелькнула и скрылась, — но не раньше, чем я успел завидеть большой роллс-ройс, вылетевший из-за поворота, и полицейского, который прикладывал руку к шапке, отдавая военный салют.

Сильвия наклонилась вперед. Ее воображение было возбуждено этой картиной человека в поезде и большого автомобиля на дороге, в котором, может быть, сидела девушка, слегка наклонившись вперед, полная радости, восторга от темных светящихся глаз до красных губ.

— Это было видение, — прошептала она.

Майкл Кройл откинулся назад. Он, в свою очередь, был удивлен.

— Это мне никогда не приходило в голову, — воскликнул он. — Это мне и не снилось.

Он немного помолчал и затем сказал, покачав головой:

— Нет, милая, это было бы занятно.

— Занятно?

«Какое странное выражение по такому поводу», — подумала Сильвия. Но по лицу Майкла было видно, что ему действительно занятно.

— Да, но если бы в этом автомобиле была Джоанна, я бы это понял, не правда ли? О, да, я бы ее узнал. Но это было только чистейшее совпадение, — и он покачал головой. — Я прибыл в «Форест-отель» в середине дня. Там уже собралось немало народу: одни приехали для разнообразия, другие для того, чтобы избежать праздничного шума. По большей части это были пожилые одинокие люди: отставной генерал из Пенджаба, пара типичных старых дев, которые странствуют по свету с Бедекерами под мышкой, гувернантка, живущая на пенсию, человек, посвятивший свою жизнь наблюдению за птицами, бездетная пара средних лет, — вот, какой там собрался народ. Все они были приветливы, все старались извлечь из минуты все, что можно. Они были даже веселы, но все же это было довольно печальное сборище. Там, однако, была одна молодая пара, недавно поженившаяся, которая всех нас оживляла; оба они были молоды, он был чиновник из Индонезии, приехавший в отпуск. Она — уроженка горной местности Дорсетшира. Оба они были красивы, оба друг в друга влюблены, и при этом они держались достойно. Они были сдержанными и очень вежливыми друг с другом, хотя от времени до времени они вдруг начинали хохотать по поводу какой-нибудь маленькой шутки, понятной только им, и этим они себя выдавали.

Сильвия засмеялась. Можно было бы подумать, что Майкл описывает Джоанну и самого себя в те дни, когда она еще была жива.

— С нами они были очаровательны, — сказал Майкл. — Если они и считали нас сиротами и беспризорными на этом свете, они не подавали виду, если не считать, что их внимание к нам об этом свидетельствовало. Мы встретились в салоне за коктейлем перед обедом. Мы обедали за отдельными маленькими столиками в столовой, выходящей в сад, перекидываясь друг с другом фразами через комнату, а после обеда мы начали играть в одну игру.

Он несколько мгновений помолчал.