Чарушинки и другие рассказы

Чарушинки

Светлой памяти

ЧАРУШИНА Евгения Ивановича,

писателя, натуралиста, любимца детей…

Лиска

Лиска появилась в нашем доме к концу зимы…

Дед Никифор притащил…

Ставил он петли на зайцев, да бурчал, ломая крепкий наст: «Худые зайцы стали! Обленились, что-ли? И, зима малоснежная… И трава, из-под снега, зелёненькая топырщится… И грибов сухих вдоволь… А им — всё мало! Обленились зайцы… Обленились…»

А тут, ввалился в избу, вместе с морозным паром и… «тявкающим» мешком через плечо. Буркнул что-то, под нос, и выдал:

— Нате вам, пострелята! На баловство!

Пока дед раздевался, да разувался, ругаясь на злой морозец, и спущенные петли, внуки бросились выворачивать мешок…

Из мешка вывалилось «рыжее чудо». И, тут же, тявкая и возмущаясь, начало кусать внучат за пальцы и штанины.

Молодая лиса! Выводка, видать, весеннего. Глупая, непуганая!

— Гля-кось, Васятка! Совсем её дед зашугал! То кусается, то руки лижет…

— Ага! Балда — балдой! …Эт, с перепугу она! Да, от табачища дедова!

— Ой! Ванька! Да. На ейной шее — кровь! И лапка поранена!

— От, петли-то, на шее, — выдал Ванятка, со знанием дела, — А лапу… Лапу, видать, выкручиваясь повредила, зверушка…

Дед уселся поближе к печке, уложив на полати сырые валенки и тулуп. Долго разминал замёрзшие, и отёкшие, от долгой ходьбы ноги…

— Дед!

— Что вам ещё?

— Дед! А ноги у тебя — как лапы у гуся! Красные!!!

— Тьфу, на вас, бесенята!!!!!

Внуки покатились со смеху, а дед, ругнувшись в бороду, закурил. Бедный лисёнок шарахнулся под кровать. Но Васька и Ванька не дали ему там найти убежище. Вытащили, стали раны рассматривать и «лекарские принадлежности» искать.

* * *

Назвали найдёныша «Лиской»… Лизаветой не стали величать — всё ж, человечье имя!

Лиска привыкла к людям… Перестала шарахаться от громких звуков, дедова табака и ребячьих шалостей…

Веселилась и играла с малышнёй, как домашняя кошка…

Они ей тряпочку на жгут привяжут, и носятся по избе, как оглашенные. А она, глупая, за ними. Всю пыль в доме подымут! Никакого порядка!

Дед Никифор побурчит-побурчит, да перестанет, глядючи на внуковы забавы…

* * *

К середине марта с крыш свисли полуметровые сосульки… Солнышко грело так, что у Ванятки и Васьки ранние конопушки высыпали на носу и щеках…

Воробьи, с раннего утра и до заката, галдели под стрехами и купались в лужицах, которые выбивали сосулечные слёзы в чернеющем снегу…

А Лиска… Лиска приболела… Перестала играть с мальчишками, не бросалась на еду в привычной миске. Лежала у печи, уставившись на дверь, и ничто её не радовало.

— Так, ребятки! Хватит! Лиске на волю пора!

— Это, как же, деда? А, как же, мы?! С кем мы будем играть?! — возмутились внуки.

— А. вот так! Вам дом — изба, а лисёнку — лес! Не переживайте! Лиска будет к вам в гости приходить!

— Деда! Правда? Правда, будет приходить?! — всхлипывали мальчишки, размазывая горькие слёзы по конопатым щекам.

* * *

Рано утром, пока внучата дружно сопели носами на русской печи, Никифор вынес Лиску в лес. Не в мешке нёс, а на руках…

Опустил её на проталинку тёпленькую, и шепнул вслед:

— Ступай, Лиска-найдёнка! Не забывай нас…

В сентябре, когда дед с внучатами ходили за грибами, то тут, то там мелькала рыжая молния… То в ельнике, то в орешнике, то папоротником зашуршит…

— Лиска проведать пришла! — говорил дед, расцветающим в улыбках, внукам…

(22 марта 2014 г. 15.15.)

Лосихины слёзы

В апреле, как обычно, дед Никифор обходил лосиные «приметинки».

Что это такое?

Говоря словами самого деда Никифора: «Лось любит места высокие, светлые да прикормленные. Лось — та же корова, только лесная. Как приманишь-привадишь, так он тебе и ответит. Ты к нему с добром, и он — не забодает!»

С апреля у лосей начиналось появление малышей.

В обязанности деда Никифора, как очень ответственного егеря, входила забота о лосях и их потомстве.

Подготовка к этому важному делу началась загодя за неделю. Дед, со своими внуками, съездил на таёжные делянки сено проверить. Затем, в лабазе, стоящем на высоких, лиственничных столбах, он долго перетряхивал запасы овса и пшеницы. Вечерами, мешая внукам спать, колол в сенях каменную соль…

Зима в этом году выдалась снежной… Прежде чем выбраться из избы, приходилось долго махать широкой деревянной лопатой. Взмокший дед, от которого пар валил в самый суровый мороз, устав, вручал лопату внукам — Ваське да Ваньке. А, они-то… Разве, не мужики?! Кряхтели, фырчали, сопели, пробивая в полутораметровом снегу, ход… До большой дороги…

Потом вместе пили чай из самовара. …С блюдечек… «Как положено», водрузив их на четыре пальца… Мерно подувая на «чайное море», и прикусывая колотый сахарок…

«…Фу-у-у-у… Хрусть! Хлюп! …Кхе-е-е-а-ах-х-х!!!… Вкус-но-ти-ща!!!»

* * *

Апрель не задался… Уже бы и речке ото льда избавиться, ан-нет! Не сдаёт зима позиций! Снег, как лежал, так и лежит! Морозы, как трещали, так и потрескивают! Не дают спуска сосулькам, которые, в ясные дни, отзванивают весенней капелью… А ночью — снова… Мороз да вьюга…

Кряхтит дед Никифор на печи: «Доколе, Господи? Все мои жилочки-суставчики наизнаночку вывёртывает… А у меня делов — уйма!!! Помилуй, Господи!»

И кряхтит… И ворочается с боку на бок, толкая внучат среди ночи…

Сон — не он… И явь — не явь… Курит, в печку, всю ночь и ругается шёпотом на «небесную канцелярию»…

* * *

Однажды, глубоко до зари, дед засобирался… Зажёг лампу керосиновую, загремел чугунками-чашками, чем всполошил внуков…

— Деда! Ты куда?!

— Тссс! Спите, воробышки! Я — до лосей…

Никифор вышел из избы, плотно прикрыв за собой дверь. Вдохнул леденящий воздух, откашлялся в рукавицу и направился запрягать Савраску.

Несколько минут спустя, снег туго захрустел под, нагруженными сеном, дровнями. Три четверти убывающей Луны были вместо фонаря. Наезженная колея — ориентиром. А дальше… Дальше дорогу только дед Никифор знал.

Когда солнышко уже засеребрило жемчугами инея на деревьях, Никифор полдела сделал… Разложил сено в кормушки, насыпал овсяные дорожки в лотки-долблёнки. Туда же и соль колотую аккуратненько уложил…

Сел передохнуть на дровни… Чу?

Ветка хрустнула… Затем — другая… И… Стон… Будто человек раненый…

Присмотрелся Никифор, притаился… Видит, из распадка, глубоким снегом захороненного, молодая лосиха пробирается.

Глубок снег! Даже длинные лосиные ноги не достают тверди, чтобы опереться. Да, к тому же, живот беременный, к снегу прижимает.

Не идёт лосиха, а ползёт по снегу. Ноги еле вытаскивает. Каждый шаг — со стоном у бедненькой… Голодная, видать, коли ломится напрямую, через глубокий снег, на запах свежего сена и овса…

Савраска, хотел было, фыркнуть, но взглянут на Никифора… Тот поднёс палец к губам. Дескать — «Ти-ши-на!» …Замер Савраска…

Только Пистону, лайке дедовой, не хватило терпения. Топотил, топотил он лапами по насту, да не выдержал… Тявкнул так, что эхо разнесло эту неторопь по остекленелому воздуху…

Рванула лосиха в сторону березняка, а Пистон — за ней, как за добычей. Следом — Никифор, с руганью на бестолкового пса.

Догнали лосиху через полчаса. Дед, на ходу, сбросил с себя тулуп, не в силах тащить его на плечах…

Лосиха застряла в развилке двух берёз. Дёргалась, кричала голосом человечьим, от страха, но ничего не могла поделать.

— Тише, милая, тише! Что ж, ты, мамка, так разухарилась? О-о-о-о-о! Вот, и телочек на подходе… Да, не бойся! Не бойся! Я… аккуратненько… Как Зорьке, коровке своей, так и тебе помогу…

Шаг за шагом, дед Никифор подходил к испуганной лосихе, нашёптывая ласковые слова. Приблизившись вплотную, он стал чесать её за ухом. Та прикрыла глаза, и замерла, доверяясь человеку.

Сколько времени минуло — одному Богу известно…

Лосиха, освобождённая из «берёзового плена», лежала на снегу, вылизывая новорождённого лосёнка.

Дед Никифор сидел рядом.

В одной рубахе.

А, как, иначе?

Фуфайка и свитер — под лосёнком.

Как пелёнки под младенцем…

* * *

Гладил дед Никифор лосиху по голове, что-то нашёптывал ей… А она… Она тыкалась ему, в заскорузлую ладонь, мокрым носом, и… плакала…

То ли, из благодарности… То ли из страха…

Но слёзы были настоящие… Материнские…

(22 марта 2014 г. 19.50.)

Мифка колосяпый

…Новогодье…

Чурочки берёзовые в печурке похрустывают… Разговаривают с теплом, в избу вкрадывающимся…

Дед Никифор, сидит-посиживает, на мягоньком стульчике, да валеночки подшивает. Рядом — внучата… Васька да Ванька.

Ванятка махонький совсем, а разговаривать пытается, как большой…

— Слухай меня, Ванятка, да повторяй! — бурчит дед, пряча усмешку в бороде.

— С… С-лю-хаю…

— Мишка косолапый

По лесу идет.

Шишки собирает,

Песенку поёт…

— Эх! …Миф-ка!!! Ко-ло-ся… -ПЫЙ…!!!

Покатился Васятка, старшой внук, по полу. Закатился смехом заливистым.

А Ванька… Ванька надулся, как пузырь мыльный. Насупился. Сжал кулачки, вытер ими под носом, размашисто, и выдал:

— Сами… вы!!! Ду-ла-ки! Ко-ло-ся-пы-е!!!

Тут, и дед Никифор не удержался. Захохотал, закашлялся. Покраснел, как рак варёный. А Васька соскочил и, давай, колотить-выколачивать кашель из дедовой спины.

Ванька поплевался, свернул две «фиги» и, на полати полез, бурча что-то, детски-обидное.

— Да, ладно, Вань! Не обижайся! — сказал Никифор, бережно поддерживая внука.

— Ну, вам! Тьфу! Сами… Ду-ла-ки…!!! Ко… Ко… Ко-ло-ся-пы-е…!!!

Вот, тут-то, стёкла заиндевелые задрожали от хохота. Ванька завернулся в дедов тулуп, и стал горько плакать. А дед, со старшим внуком, хохотали так, что фитилёк лампадки, в «красном углу» заколыхался…

* * *

Сентябрь пришёл жарким и капризным…

То баню настоящую устроит к полудню, то рванёт дождичком… А, дождичек-то, холодненький! Падают капли крупные, за шиворот… До дрожи прошибают…

Зато, грибов и ягод — навалом!!! Загребай лопатой!!!

В один из таких дней, собрал Никифор внучат в лес…

Белых грибов набрали кузов, подберёзовиков да подосиновиков — два! А груздей и опят — неисчислимое множество!!! Даже конь любимый, Савраска, возмущённо фыркал, глядючи на телегу, наполняющуюся коробами да кузовами с грибной «братией».

Пистон носился за мальчишками по кустам, зазывая играть с ним. То в еловых лапах укроется, то в зарослях лещины… Приляжет, и помалкивает хитро. А, как устанут мальчишки его искать, отвлекутся, тявкнет звонко: «Дескать, здесь я!!!»

Дед Никифор уселся на пенёк, сказав самому себе: «Передохнуть надоть!»

Глянул на шалунов, ухмыльнулся и окликнул их:

— Эй! Бездельники! Поднимитесь по склону! Там — малинник знатный! Пистон, веди!!!

Верный пёс, будто понимая язык человеческий, метнулся по склону. Остановился, навострил уши, и тявкнул: «За мной!»

* * *

— Не обманул дед! Знатная малина!

— Ага! Ел бы, да ел…

— Ешь, Ванятка! Ешь, вдоволь! Накапливай жир на зиму… Как… Мифка колосяпый…

— Не обзывайся! Ду-лак… Ду-рррак! Ко… Ко-лосяпый!

Васька упал на землю, залившись хохотом. Пистон подскочил к нему, думая, что игра продолжается. Стал вылизывать васяткино лицо. Тот отталкивал собаку, кувыркаясь в прошлогодней хвое, и хохотал.

А Ванька, обиженный таким бессердечием, упал наземь, и горько заплакал…

Вдруг, в малиннике, что-то хрустнуло… Зашевелилось, засопело, и выдало, гортанно: «У-у-у-о-о-о-р-р-ь-ь-ь…»

Пистон встал в охотничью «стойку», замер…

Мальчишки вскочили, и стали осторожно вглядываться в заросли.

Из-за малины поднималось… «Что-то»… Тёмное и страшное…

— И-и-и-й-й-й-яу! — не выдержал Пистон, и бросился в атаку.

— Ё-ё-ё-ё-ё-ё! Р-р-р-ё-ё-ё! — раздалось ему в ответ от «чудища лесного».

Мальчишки, не чувствуя ног, бросились бежать. Орали так, что все лесные птицы стали разлетаться с окрестных деревьев.

А, вверх по склону, удирал перепуганный медвежонок, подгоняемый Пистоном. Он тоже кричал… Мамке-медведице…

Встревоженный Никифор только поднялся с пня, как в объятия к нему угодил Ванятка…

— Ми… Ми… Ми…

Мишка косолапый

По лесу идёт!!!

Шишки соби-ррр-ает,

Пе-сен-ку поёт!!!

Вот!!!!!!!!!!!

И, заревел, белугой…

(23 марта 2014 г. 21.00.)

Мишки рыбалят

Запах цветущей черёмухи врывался в раскрытую форточку, и не давал спать, наполняя избу неповторимым ароматом…

Дед Никифор встал осторожно, стараясь не скрипеть старой кроватью. Тихонечко, на цыпочках, подошёл к «красному углу», и поправил тлеющий фитилёк лампады.

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и помилуй нас, грешных…

— Деда! Ты чего там бормочешь? Спать не даёшь… — раздался голос младшего внука с печи.

— Дык, молюсь, Ванятка! — ответил дед.

— Молишься? Или стихи рассказываешь?

— Молюсь… А стихи… Стихи, они… В «букварях» ваших…

— А, зачем, деда, молишься?

— Надоть так… Стариками завещано…

— Завещано? Какими вещами?

— От, дурень ты, малолетний! Я Богу молюсь!

— Богу? — Ванятка глубоко вздохнул, пытаясь сообразить, кто такой Бог, — А… А он где?

— Где-где? На небе!

— Хи-хи! Дед! А, как же он по небу ходит, и не падает?

Ванятка закатился заливистым смехом, разбудил Ваську-старшого. Тот, в непонятках, стал шарить по стене…

— Вась! Ты чего ищешь?

— Бога…

Никифор, не в силах продолжать молитву, поддался озорству своих пострелят, и начал стаскивать их с печи. Те визжали, как поросята… Особенно, когда дед начал окунать их в ушат с колодезной водой.

— Мойте! Мойте пятачки свои, чумазые, — приговаривал Никифор, умывая внуков…

А внучата визжали, брыкались… Как будто впервой им было умываться водой леденящей…

— А ты, дед, нам обещал… Кое-что…

— Чевось обещал?!

— Медведишную рыбалку показать!

— А-а-а… Коли обещал, слово сдержу! Собирайтесь, чиграши!!!

* * *

Мокрыми от росы, по пояс, наши путешественники взгромоздились на большой камень подле бурной реки. Надрали лапника елового, улеглись на него, и стали наблюдать. Дед Никифор вынул из чехла старенький, сорокократный бинокль, который достался ему в наследство. От отца-фронтовика. Настоящий! «Цейсовский»!!!

Ближе к полудню, у реки появилась медведица с медвежатами. Один — блёклый шерстью, «пестун» прошлогодний. Другой — будто игрушечный, в эту весну рождённый.

Медвежата уселись на берегу. Мамка-медведица что-то буркнула «пестуну». А он ответил ей: «Ладно, дескать, буду приглядывать за младшеньким!»

Медведица побрела к перекату, туда, где помельче. Ступила лапами в воду, и содрогнулась от холода. Ух, ледяная водица в реке!!! А что делать? Грибов-ягод ещё нет, а детки есть хотят! И учить их надобно!

Пробравшись на середину порога, медведица встала на задние лапы, и замерла. Знала, бурая, что в это время таймень да хариус, противу течения идёт… На нерест… Мать-Природа зовёт рыбину туда, где есть спокойные затишины, пригодные для икромёта…

Медвежата, глотая голодную слюну, внимательно наблюдали за действиями матери. Хочешь жить — научишься!

Та, замерла, будто каменная, всматриваясь в бурлящий поток. Минута, три, пять, десять… Неожиданно медведица, наотмашь, врезала лапой по воде!!! Да так, что радужные брызги окутали её с головы до ног!!! Ещё удар! Ещё!!! Ещё!!!

Серебристые хариусы вылетали на берег. Один за одним! Приплясывая на прибрежной гальке… Голодные медвежата хватали добычу, и ели, ели… Будто хотели наесться… На всю свою, медвежью, жизнь…

Некоторое время спустя, когда рыбы на берегу уже было предостаточно, медведица выбралась из воды.

Поругалась, по-медвежьи, на бестолковых сынишек, которые поотгрызали головы рыбьи, и довольно ворчали, набив свои брюшки…

Что-то, бормоча, медведица вырыла яму под сваленным деревом, и начала таскать туда рыбу. «Пестун» бросился помогать ей, памятуя о прошлой, голодной весне, когда лёд на реке стоял до июня.

Собрав всю рыбу воедино, они начали аккуратно закапывать своё «рыбохранилище». Протухнет, но сгодится! Любая еда лесному зверю впору!!!

Маленький медвежонок суетился, хватая, то одну, то другую рыбину. Мамка-медведица ругалась на него. Но и он, «не лыком шит», что-то отвечал ей, грубовато…

Не выдержала мамка, схватила озорника в лапы. Присела, переложив неслуха через колено, и… Давай шлёпать его по тому месту, «откель ноги растут»…

Как человек… И медвежонок, наказанный, плакал… Как человек…

* * *

…В звенящей тишине раздался Ваняткин вопль:

— Дед! Макары заели!

Хоть и учился Ванятка правильно разговаривать, но вместо «комаров» у него вылетали «макары»…

Медведица, услышав голос человеческий, встала на задние лапы, и… ноздрями… воздух… «Уффффф! Уффффф! Уффффф!»

Близоруки медведи, посему, больше на нос надеются, чем на зрение.

— Давайте-ка, ребятки, тикать — шепнул Никифор.

— Ещё охота поглядеть, — взмолились внуки.

— Тикаем! Тикаем!, — шептал дед, подталкивая внуков, — Даже медведь-шатун, зимой, не так страшен, как мамка, защищающая своих деток…

Аромат цветущей черёмухи свалил деда и внуков в сон…

Спите сладко!

Вспоминайте «медведишную рыбалку»!

(28 марта 2014 г. 22.22.)

Самая вкусная рыба на свете!

Дед Никифор начал собирать снасти с вечера. Но прежде, накопал с внучатами, Васькой да Ваняткой, червей в огороде. Жирных, красных! Целую банку!

Потом еле утолок мальчишек спать. Расшалились, размечтались думками о предстоящей рыбалке. Хвалились друг-дружке: кто большего карася выудить сможет…

Выдохлись, засопели носами…

Розовой ниткой забрезжил восход… Дед поднялся с кровати, согрел чайник, и взялся будить разомлевших внуков:

— Мужички! Кто рыбы хочет? Встаём?

— А-га… Сейчас, деда… Сейчас… Ещё… Минуточку…

Усмехнулся дед, налил чайку в кружки. Себе — покрепче, внучатам — пожиже да послаще. Сидит, громко сахарком похрустывает, да фыркает, потягивая терпкий, бодрящий напиток. Покряхтывает да покашливает специально, чтобы внуки пробудились…

— Да, встаём… Встаём… От, расшумелся, старый!

— Вот, и славненько! А то… Все караси разбегутся… От таких засонь…

* * *

Добрались до озера. Вымокли в росе, напрочь! Пищат внучата, жалуются. А дед над ними посмеивается, да удочки разматывает.

Разместились, уселись… Каждый на своём месте, заботливо подготовленном Никифором.

Дед карасей таскает, одного за другим, а Ванька да Васька дремлют. Поплавки на их удочках, и дрыгаться перестали. Видать, обмолотили караси червей… А на пустой крючок только «рыба-дура» клевать станет…

— Деда! Холодно!

— Так, костёр разожгите!

— Деда! Есть хочется!

— Разожжёте огонь, будет вам еда! Самая вкусная на свете!

Мальчишки бросились к ближайшей рощице за сухими ветками. Натаскали большую кучу. Долго возились с отсыревшими спичками, пока Васятка не догадался, и не сгонял за берёзовой корой.

Вскоре потянуло горьковатым дымком, который начал стелиться от костра, вместе с утренним туманом.

— Деда! А, как же мы готовить будем? Ни котелка у нас, ни другой посудины?

— Хе! А без посуды не умеете?

— Не-а…

— Возьмите ведёрко, и сгоняйте за глиной. Во-о-он, на тот пригорок! Да, смотрите, красной наберите. В овражке…

— Ты что, дед, горшок будешь лепить?!

— Ага! Горшок! С вершок и четверть! Бегите, ужо!

* * *

Когда внуки вернулись, дед уже выпотрошил десяток золотобоких карасей. Порывшись в «сидоре», он вытащил кулёчек с солью, зубки чеснока и луковые перья. Промыв карасей в воде, он густо посолил их, набил в брюшки лука и чеснока. Затем сделал из глины густое «тесто», которым обмазал карасей. И… В костёр!

Внуки смотрели на «чудодействия» деда с открытыми ртами.

— Вы ловите! Ловите! А я за едой пригляжу!

— Деда! А что мы… С глиной есть будем?!

— Кто поест, а кто — посмотрит, — усмехался Никифор, — Если по пятку карасей не поймаете — голодными останетесь.

Когда глина закалилась в огне, и потрескалась мелкой рябью, Никифор выкатил глиняные аляпушки из костра. Аккуратно, дав чуть-чуть остыть, обстучал ножом, и разломил каждую, надвое. Соорудив из веточек вилки, вручил их Ванятке да Ваське.

Это была… Самая вкусная рыба на свете!!!

(29 марта 2014 г. 2.35.)

Рысёнка

Если бы звери умели думать…

А, кто их знает? …Может, и думают они… Только мы этого не понимаем… Не умеем различать их языка… Со своим-то, сладить не можем…

Всё было именно так…

* * *

Ни веточка не хрустнет, ни пожухлый, прошлогодний лист не шепнёт под мягкими лапами… Осторожно пробирается лесная охотница по бурелому. Прислушивается, навострив ушки с кисточками. Принюхивается, замерев на мгновение. Охота — такое дело: или пан, или пропал!

Голодно… Давненько на зуб не попадало ничего вкусненького… Белка и мышей пяток, и те — позавчера!

Бурчит-бурлит в подтянутом животе… А охотнице кажется, что вся тайга слышит это бурчание. Приляжет на живот, затихнет… Даже глаза прищурит. А ноздрями воздух тянет, тянет… Вдруг, повезёт?

«Что это? Что за запах?» — Охотница приподняла голову и замерла… Действительно, запах был невероятно знаком.

«Птица!» — узнала охотница вкусный аромат, — «Но… Лесом не пахнет… Не глухарь, не тетерев… Даже не воробей, который постоянно ошивается около человеческого жилища… А, впрочем, что-то общее есть…»

Казалось, что в тот момент, охотница слилась с землёй, и время замедлило свой бег. Медленно, очень медленно кралась она к долгожданной добыче… Ни один брусничный кустик не шевельнулся, ни один сухой листочек не подвёл, пока охотница не оказалась на расстоянии решающего броска.

«Что?! Курица?! Откуда в тайге курица?!» — охотница была ошарашена. Следом за удивлением, мелькнула молнией страшная мысль: «Значит, где-то рядом, злейший враг — человек…»

Голодное урчание в животе сделало своё подлое дело…

Метнулась охотница к добыче. Острыми когтями, готова была, вот-вот, схватить добычу, но… Что-то свистнуло, дикой болью стянуло живот, и рвануло охотницу от земли.

Тут же раздался стук дерева об дерево, и охотница повисла вниз головой, корчась от боли, стараясь вывернуться из самой бессовестной человеческой ловушки…

Сквозь слёзы, она видела, как внизу кувыркается и истерично кудахчет курица, привязанная за ногу к колышку…

«Вот такой он, человек… Зверь! Коих больше нет на этом свете! Враг, обманщик и…» — последние мысли охотницы тайга так и не услышала…

* * *

Никифор привычно обходил свои владения.

Чуткое ухо бывалого охотника уловило куриное кудахтанье, и он быстрыми шагами направился на звук.

Неприятная картина представилась Никифору. В брусничнике истошно орала курица. А рядом, в полутора метрах от земли, в петле висела рысь…

«От, нехристи! От, нелюди! Браконьеры-дармоеды!» — возмущался вслух Никифор, — «Ничего святого! Такую животину погубили!»

Никифор сначала освободил курицу, посадив её в заплечный мешок. Затем осторожно приблизился к безжизненной охотнице. Приподнял её, а та подала голос.

«Жива, голубушка! Жива! Сейчас! Сейчас я тебя освобожу!» — обрадовался егерь. Достал армейский штык-нож, соединил его с ножнами, и перекусил стальной тросик, бережно приняв раненое животное на руки.

Осторожно, чтобы не причинять лишней боли, освободил пленницу от петли. Глубоко врезалась сталь в тело. Много крови охотница потеряла…

«Потерпи, киска, потерпи!» — уговаривал он её, как человека, — «Придём домой — помогу я тебе!»

Связал рысиные лапы, завернул потуже в свою фуфайку, и направился на кордон.

Шёл, и ругался… Самыми нехорошими словами ругал браконьеров, у которых «ни стыда, ни совести, ни чести охотничьей»…

* * *

Васятка да Ванятка гоняли мяч по просторной опушке вблизи дома. Увидели деда, и бросились к нему со всех ног!

— Деда, здравствуй!

— И вам — не хворать!

— Что? Что тащишь деда? Тяжёлое… Давай, поможем!!!

— Игрушку вам в лесу нашёл!

— Здорово!!! Давай, дед, показывай!!! Терпежу нет!!!

— Дома, чиграши… Только дома! С Муркой так нельзя…

— С кем? С кем? С Муркой?!

Опустив поклажу возле крыльца, Никифор показал внучатам свою находку.

— Бедная! Бедная рысёна… Дед, а она живая? — пустил слезу Ванятка.

— Живая… Живая… Токмо подлечить её надоть…

— Ты что, в село её свезёшь? К этому… Как его… Вен-тинирару? — возмутился младшенький.

— Нет, Ванятка, нет! Сами управимся… — усмехнулся Никифор очередному ваняткиному «словечку» — Мы её… Травами таёжными, лаской да любовью быстро на ноги… Тьфу! На лапки поставим!

— Рыська! Рыська! Рысёнка! Рысёночка! — радовались мальчишки.

* * *

Крепко досталось Рысёнке от подлой петли…

Никифору пришлось даже зашивать ей шкуру в одном месте. Рысёнка рычала, ворчала, пытаясь вырваться из дедовых рук, показывала свой хищный характер. Затем затихала и замирала, когда человек прикладывал к её ранам чудодейственные снадобья, утишающие боль.

Рысёнку поселили в деревянной клетке с комнаткой-закутком. В этом небольшом, но уютном жилище, уже побывали барсуки да лисицы, медвежата-сироты да волчата бестолковые.

Рысь пряталась в закутке, будто он мог уберечь её от всех бед. Стоило появиться человеку, она, как домашняя кошка, выгибала спину, шипела и пыталась грозно рычать.

— Ой, как! Ой, как! — смеялся Никифор, накладывая в кормушку лакомства — Это, ты, в лесу меня напугать можешь… Коли сиганёшь с дерева на загривок. А здесь ты — в моей власти…

Прошла неделя, другая… Рысёнка стала привыкать к человеческим голосам и чуждым запахам. Рядом всегда суетились мальчишки, подбрасывая в клетку угощения, весело щебеча и не выказывая никакой угрозы.

Раны стали затягиваться. Большой человек больше не связывал её и не прикладывал мазей с ароматом тайги. Рысёнка сама старательно зализывала больные места, и всё реже пряталась в закутке, с интересом наблюдая за миром людей.

«И не такие они, уж, страшные…» — думала она, — «Наверное, и среди них есть хорошие и плохие… Плохие петли ставят, да из ружей палят… А эти… Эти, видать, хорошие… Кормят, не обижают… Вот, только не отпускают, почему-то? Я, уж, здорова…»

* * *

Однажды утром пришли все трое… Большой человек и двое маленьких… Принесли мясца да молочка…

«Чего они на меня смотрят? Ем же… Никого не трогаю… А этот, самый маленький, мяучит… Совсем как мой котёнок… И лапками мордочку трёт, трёт… Чего это они?»

Никифор дождался, пока кормушка не опустела. Щёлкнул замком, и открыл дверь…

— Ну, всё, гостья! Пора и честь знать! Ступай! Ступай домой!!!

Рысёнка осторожно подошла к открытой двери. Потёрлась щекой. Опустила на траву одну лапу, другую, и вопросительно посмотрела на людей: «Можно? Правда, можно?»

Затем метнулась, пятнистой тенью, метров на пятьдесят от людей, и остановилась… Посмотрела на них, мяукнула несколько раз… Поблагодарила…

Её встречал родной лес… Родной дом, большой и просторный… Иногда опасный и непредсказуемый, но… Родной… Только там зверь может чувствовать себя свободным… Никакими лакомствами и тёплой клеткой не удержать зверя в неволе. Погибнет он… От тоски погибнет…

Провожал Рысёнку, в добрый путь, дружный мальчиший рёв…

* * *

Сколько прошло времени — не упомнил… Но, однажды…

Возвращается, как-то, Никифор с обхода, и видит: на крыльце лежит большущий глухарь…

«Эко, диво! Это, кто же, нас так облагодетельствовал?» — изумился старик. А когда рассмотрел, что птица не из ружья сбита, а шея у неё аккуратно надкушена, сказал сам себе, — «От Рысёнки… Гостинчик…»

А, верить или нет… Это уже — Ваше дело…

(2 апреля 2014 г. 14.00.)

Манефа

Прошедшие четыре дня принесли внучатам неописуемую радость: электрический свет в избе горел почти до утра!!! Не как в обычные дни — в «двадцать два ноль-ноль» — отбой!

Не был жаден дед Никифор, но на небольшой бензиновый электрогенератор слишком мало топлива выдавали в конторе заповедника. И отчёт строгий спрашивали за каждый литр.

Деньги у егеря водились. Только с бензином — беда!!! 18 километров по тайге канистры на себе не потащишь. Есть Савраска, но запаха любого топлива он на дух не переносит. Встанет, и стоит! Хоть вожжами хлещи, хоть сахарком подманивай… Стоит, упёртый, опустив голову. Фыркает, гривой машет, копытом землю роет, и всё тут!

…И телевизор мальчишки насмотрелись, и книжек начитались, и в «лото», при ярком-то, свете наигрались… Кра-со-ти-ща!!!

Никифор, тем временем, занимался совсем не свойственной ему, работой — писал отчёт! Как он говорил: «сводил таёжный дебет с браконьерским кредитом».

Сидел за столом, сопел, пыхтел, перебирая бумажки. Вставал, ругнувшись, и надолго уходил курить на крылечко.

Однажды, выдохнул: «Ну, кажись, всё… Ажур!!!»

* * *

Засобирался дед Никифор ещё до зари. Тихонько зажёг керосиновую лампу, ещё раз проверил документы, бережно уложил их в «сидор».

Долгий путь предстоял егерю. Восемнадцать километров пешочком, двадцать два — до райцентра, на «перекладных», да до города восемьдесят.

Хошь-не хошь, а три дня на «туда-обратно» отдай!

Помолился, попил чайку и стал будить внуков.

— Чиграшата! Вставайте, ужо! Время мне отправляться!

— Де-е-е-да! Чи-час, де-да-а-а…

Холодными руками дед залез под одеяло, и стал щекотать внуков за пятки.

— А, вот, за вами медведь пришёл! Р-р-р-р!!!

— Это ты, дедушка! Никакой не медведь! — заверещали внуки, выбираясь из тёплой постели, — А, как же мы?

— Ничего! Через часок Манефа к вам придёт…

— Манефа? Снова? — взвизгнул Васька.

— Бибийга! Не хочу бибийгу! — захныкал Ванька, размазывая слёзы.

— Никакая она не Баба Яга. Зря вы так… На Божьего человека… Она обещала вас сильно не журить, да новые сказки сказывать…

Кого же так побаивались мальчишки? Кого сравнивали со сказочной Бабой Ягой? Кто такая — Манефа?

* * *

Давным-давно это было… Зимней порой…

Ещё молодой, только назначенный егерем, Никифор, отправился в обход. Да, нарвался на медведя-шатуна. Досталось ему тогда крепко от старого мишки, растревоженного браконьерами. Подрал он Никифора так, что живого места на нём трудно было найти.

Три дня искали его охотники по тайге. Дальше искать метель помешала. Посчитали тогда его погибшим.

Пришли к жене его, Аксинье, и дочке Наташке, и сказали: «Так, мол, и так!» Вытащила Аксинья из комода чёрный вдовий платок, да рановато…

Очнулся Никифор в незнакомом месте. Тепло, травами пахнет… Три лампады горят у старого Деисуса… И тень… Шепчет что-то, и крестным знамением себя осеняет…

— Кто ты, добрый человек? — прохрипел Никифор.

— Манефа! Монахиня! Отшельница я… Не бойся, мил человек! Ты в моём скиту — как у Христа за пазухой…

— Как я здесь оказался?

Монахиня рассказала Никифору, как тащила его, разодранного медведем, почти сутки на еловых лапах. Как отогревала, как раны обихаживала травами таёжными да молитвами во здравие.

Так они и познакомились…

Неделю спустя, Манефа свела Никифора до дому, и стала там самой желанной и долгожданной гостьей.

Манефа не бросала семью егеря в трудную минуту. Она была рядом, когда скоропостижно скончалась Аксинья. Она утешала-пестовала, осиротевших, Ваську и Ваньку. Стала им крёстной матерью. Ненавязчиво отшельница привела Никифора к Богу.

Тот, не то чтобы, истово верил, но утром и вечером обязательно молился. Не забывал свою благодетельницу-спасительницу. Всячески помогал ей, но и не докучал.

Сколько ей было лет? Одному Богу известно. Старушка… Худенькая, но крепкая. Жила себе на берегу озерца, которое в народе называл Пятачок. Огородик да коза Фифа — вот и всё её добро!

* * *

Манефа пришла, как и было оговорено, с дедушкой. Мальчишки ждали её на крыльце.

Может, чёрное монашеское одеяние пугало мальчишек? Или пергаментный лик, испещрённый морщинами? Кто знает…

Монахиня подошла к детям, перекрестилась и поклонилась в пояс.

— Ну, здравствуйте, крестнички! Как ночевали-почивали?

— Здравствуй, крёстная! — Васятка бросился навстречу, и обнял старушку.

— Здрасьте, бибийга! — насупившись, поприветствовал её Ванька.

— Ну, бибийга, так бибийга… — усмехнулась Манефа, — А я вам, тут… От белочек… Орешков принесла…

Гостинцу и Ванятка обрадовался. Развязав мешочек, ребятня стала звонко щелкать лещиной.

— Крёстная! А, правда, что белки тебе сами орехи таскают? Дикие пчёлы — мёд, лисы — куропаток? — поинтересовался Васька.

— А, как же… Конечно, правда!

— Брешешь, бибийга! — констатировал Ванька.

— Вот-те, крест, Ванечка! Сами и таскают! — Манефа едва сдерживала смех.

— Сами… Сами… Не бывает так… — бурчал Ваньша, как старый дед, — Мне, вон… Никто не приносит… Кто их заставляет?!

— Как, кто? Господь Бог!

— И, как это он их заставить может?! — Ванька соскочил с крылечка, и встал, подбоченившись.

— А, вот так! Ты, малыш, стой. Не шевелись. Что бы не случилось… Ладно?

— Ну, стою…

Манефа встала рядом, перекрестилась, и стала что-то тихонечко напевать. То ли песню какую, то ли молитву…

И, вдруг, ей на голову и мгновение спустя, на ваняткину макушку… уселись два лесных голубя.

Оцепенели мальчишки с открытыми ртами. Чудо чудное… Диво дивное…

А голуби сидят себе, воркуют… Будто переговариваются друг с другом. Или людям что говорят?

— Ну, ладно! Ступайте! — шепнула Манефа и, как по команде, голуби взмыли в небесную лазурь, радостно хлопая крыльями.

— Вот… Это… Да-а-а-а… — выдохнул Васятка.

— Теперь — верю! — поставил точку младшенький.

* * *

Мальчишкам были известны и другие чудеса, которые происходили рядом с отшельницей.

Однажды они видели, как вблизи скита безбоязненно паслись изюбри. Манефа в это время копала картошку. А они, будто и не замечали человека.

Другой раз видели зайцев, которые преспокойно брали морковку прямо из рук доброй старушки.

В третий раз монахиня удивила мальчишек на берегу озера Пятачок. Встала на колени у воды, похлопала ладошкой по поверхности, и тут же десятки карасей ответили на её зов. Закипела вода у берега. Даже рукой золотистых рыбин можно было погладить.

— Крёстная! Ну, почему так? Тебя они не боятся, а от нас шарахаются?

— А я их люблю… А они — меня…

— Так, и мы любим!!!

— Так, да не так! Не совсем ещё ваши сердечки молодые природе открыты… Вот, к примеру, тот же заяц… Что он для вас? Баловство и зайчатина. А для меня — добрый сосед, который рядышком живёт. Волка вы боитесь… А он мой дом охраняет… Я ему зла не делаю, а он, за это, Фифу мою не трогает…

— А дед Никифор так сможет? Как ты… Ну, чтобы голуби… На голову?

— Пока нет… Маловато в нём ещё Божьего…

— А мы?

— Сможете, родные. Непременно сможете…

Обняла Манефа мальчишек, гладила их по головушкам, да песенку им напевала…

Катилась слеза по её щеке… То ли радостная, то ли горестная… Кто знает?

(2 апреля 2014 г. 14.00.)

Праздник без конфет

Майские праздники на подходе…

Деду Никифору в конторе заповедника паёк выдали…

Сгущёнку, кисель в брикетах, батончики соевые, карамель в бумажках и «дунькина радость» без обёрток… Две коробки «Птичьего молока»… Пряники, печенье… И всякие разности, которые внучатам в радость будут…

Собирал Никифор рюкзаки, и радовался. То-то, внучатам радость будет! И конфетками похрустят, и пряничками почавкают, и… коли Манефа придёт, то и пирожки знатные будут…

* * *

Добираться от райцентра до кордона — великое дело… Вроде, восемнадцать километров, а семь потов сойдёт!

Пять — по щебёнке… Пять — по грунтовке… И… восемь… Последние восемь — настоящее испытание…

Тут Никифору Геньша-балобол, на «шестьдесят шестом газоне» подвернулся…

— Чё ты маяться будешь, егерь? — ляпнул Геньша, — Я тебя мигом до места допру!!!

Ой, не верил Никифор обещаниям геньщиным. Знал, что сбрешет, конопатый. А согласился. Вёрсты пешком отмеривать — велико дело…

Сели… Поехали…

Всю дорогу Геньша, не умолкая, рассказывал сказки да присказки, в которых участия не принимал, но… будто главным в каждой истории был..

Балабол… Что с него взять?

Хихикнул Никифор, садясь в машину: «Ох! Наслушаюсь небылиц!».. И прав был… знаючи балабольство геньшино, шоферское…

Так и вышло… «Икнул» «газон» на лесных ухабинах, да «помер»…

— Етишкин малахай! — выругался Геньша, — Всё! Забалагурился мой брат — мотор!

— Да, ладно тебе, словами-то, разбрасываться, — успокаивал его Никифор, — Ты ремонтируй… А я… Тихонько… Пешочком… Мне не привыкать… Главное — подачку сбереги! Я быстренько: туды-сюды.. Внучата ждут…

Взавлил Никифор четыре канистры с бензином, двадцатилитровые, на плечи, и зашагал по знакомой тропке. Идёт, и думает: «Вот… Туда — два часа… Заведу внукам электростанцию… Пусть „белый свет“ им будет… Два часа — обратно… И два часа — гостинцы принесть, пока Геньша с машиной ковыряется…»

Потопывая-поскрипывая, сминая тропку таёжную, добрёл до избы… А там, уж, Манефа с пирожками да куличами колдует…

Негоже, в те времена, было Христа поминать, но те, кто крест нательный носил, не брезговали советские праздники с господними совмещать…

— Христос воскресе, сестрица!

— Воистину воскресе, брат во Христе!

Перемолвился здравицами Никифор с Манефой, завёл электростанцию, и пошагал обратно… За гостинцами…

* * *

Вернулся Никифор на место, где «газон» встал… А там… Вонь непотребная!!! Такая вонища стоит, что мухи в полуметре, на лету. дохнут…

Мука рассыпана по траве, конфеты разбросаны… Банки со сгущёнкой, прокусанные мощными челюстями, то там, то тут… И вонь… Вонь непотребная…

— Где ты, хозяйнушка? — громко выкрикнул Никифор, снимая карабин с плеча, — Выходи! Погутарим!!!

Недолго таилась росомаха… Вывалилась из малинника, встала бочком, изогнула спину, чтобы больше и ужаснее казаться, и заурчала…

Бочком, бочком движется… Чует запах пороха, но наглость звериная своё берёт… Рычит, сволота!

Никифор — настороже, палец — на курке… А она… Она, растрепавшая мешок муки, раскидавшая и обгадившая «гостинцы»… Скалится… Скалится, гадина… Рычит… Урчит… Будто выговаривает: «Моё это! Моё!»

* * *

Не стал опытный егерь связываться со звериной таёжной…

Не щёлкнул курком карабинным, несущим смерть…

«Остались вы, Васька да Ванька, без конфет…» — буркнул дел, — «Не обижайтесь, уж… Росомахе… Тоже… Пасха…»

(5 апреля 2014 г. 00.01.)

Сказ о трясогузке

Взялся Никифор с внучатами картошку полоть…

Встали раненько, только солнышко, за сопкой, розовинками небушко озарило. Позавтракали наспех, и в огород.

Дед мотыгой междурядья облагораживает, а внучата — в рядках просянку да мокрицу, повилику да лягушатник выискивают. Дёргают совестливо, с корнями. Чтобы второй раз работу не делать!

Сорняки в междурядья складывают кучками. Гусям да курочкам «на салатик»…

Дед внучат шутками-прибаутками подбадривает, добрыми словами похваливает… А те, и рады стараться!!! Пыхтят, сопят, дело доброе творят!!!

Не заметили работнички, как солнышко в самый зенит забралось, и полдень обозначило.

Затих ветерок, спрятался в высоком разнотравье на отдых. А солнышко, знай, жарит да парку поддаёт… Июль — макушка лета!!!

— Ну, всё! Баста! — скомандовал Никифор, взглянув на помощничков. А у внуков — рубахи мокрые, бисеринками пот на носу поблёскивает, да по щекам скатывается.

— Соток пять отмахали! — со знанием дела, сказал Васька, старший внук.

— Считать не могёшь! Тут, целых шесть, пожалуй, будет! — отпарировал Ванятка.

Попили труженики кваску холодненького, да прилегли на меже. Передохнуть… Жилочки-прожилочки расправить, да усталость Матушке-Сырой Земле отдать…

* * *

Замер воздух на опушке. Ни веточка не вздрогнет, ни листик не шелохнётся. Только одна осинка, бедная, без ветра дрожит. Хоть и жара стоит, а будто мёрзнет она…

Лежат работнички в траве, в небушко синее поглядывают. Ищут глазами жаворонка, который, в неизмеримой высоте сочиняет звонкую песенку о лете. Где-то рядышком кузнечики-краснопёрки свои скрипочки настраивают. В мокрой ложбинке лягушки перекликаются; хвалятся — кто больше комаров да мошек съел…

Вдруг, на рябиновый куст села птичка-невеличка… Тиньк! Тиньк! Тиньк! И хвостиком смешно подёргивает.

— Дедушка! А как эту птичку зовут?

— Трясогузка.

— Как? Как?

— Трясогузка, говорю! Видишь, как хвостиком трясёт?

— Ага! Вижу. А трясогузка — полезная птица?

— А, то! Поважнее других будет!

— Даже коршуна важнее? Даже глухаря?!

— Эх, чиграши! Мало вы ещё знаете…

— А ты расскажи!!!

— В другой раз…

— Не пойдёт такое дело! Расскажи-и-и-и, деду-у-у-лечка!!!

— Ну, так и быть… Слушайте!

* * *

Давным-давно это было… То ли при царе-Горохе, то ли при сыне его — Ермохе… Не помнит уже никто. Только из уст в уста этот сказ передают. Чтобы внучат поучать!

Появилась в наших краях птичка-невеличка. Летает себе, летает. А, как звать — и сама не знает.

Летела птичка, летела. Устала. К лосю на рога, отдохнуть, присела. Посмотрел на неё лось, и говорит:

— Да-а-а… Ростом не велика, белёсые бока, чёрная ермолка, коготочек колкий, серый армячишка… Как звать тебя, слышь-ка?

— Не знаю, господин Лось!

— О! Ты меня господином величаешь, а имени своего не знаешь! Быть тебе, с твоей серостью, у меня в услужении!

— А что делать надобно?

— Садись мне на рога, да хвостиком своим мух отгоняй! Хвостик-то, у меня короткий. А мухи, ох как, допекают!!!

…Долго была птичка-невеличка у Лося в услужении…

Летит птичка дальше. Летела, летела. Устала. На улей присела отдохнуть. А тут — Медведь. Наелся мёду краденного, и охает.

Увидел птичку, и давай реветь:

— Что за птичка?! Ростом не велика, белёсые бока, чёрная ермолка, коготочек колкий, серый армячишка… Как звать тебя, слышь-ка?

— Не знаю, господин Медведь!

— Да! Я — господин! Этого леса хозяин! Быть тебе у меня в услужении!

— А что делать надобно?

— Я буду мёд воровать, а ты — хвостом пчёл отгонять! Чтобы за нос меня не кусали! Ну, о-о-о-о-чень больно!!!

…Долго была птичка-невеличка у Медведя в услужении…

Летит птичка дальше. Летела, летела. Устала — присела. Волчище, уж, тут как тут! Увидел птичку, зарычал грозно:

— Р-р-р-р-р-р!!!!! Ростом не велика, белёсые бока, чёрная ермолка, коготочек колкий, серый армячишка… Как звать тебя, слышь-ка?

— Не знаю, господин Волк!

— Я не царь лесной, но барин волостной! Быть тебе у меня в услужении!!!

— А, что делать надобно?

— Ты на дерево взлетай, да смотри зорко! Как зайчишку увидишь, так махни мне хвостиком! А я, уж, отобедаю!!!

…Долго была птичка-невеличка у Волка в услужении…