Бесплатный фрагмент - Целуя девушек в снегу

«Разлука смотрит на меня

Твоими серыми глазами»

Е. Фролова.

Предуведомление

«Столкнулся я тут недавно с издательским делом. Книжку требовалось одну напечатать. По минному делу. И вот, что я вам скажу: современное состояние книгоиздания автоматически отсеивает всех тех, чьи работы не укладываются в концепцию буржуазного общества потребления. Будь Вы хоть трижды Толстым и четырежды Хемингуэем, вы не сможете издать ровным счётом ни единого экземпляра, пока не опуститесь до уровня среднестатистического бумагомараки. Ибо, его книги продаются, а Ваши — нет. Литература перестала быть путеводной звездой, зовущей в неведомое, перестала учить думать, фантазировать и делать выводы. Она теперь только развлекает. Чтение книги перестало быть трудом, оно превратилось в процесс подобный процессу поглощения гамбургера. Прочитал и выкакал.»

Роберт Джордан «Испанский дневник»

Данный текст является художественным произведением. И, хотя он создан автором на основе вариаций виденного, слышанного и частично испытанного, расценивать содержание, как имеющее под собой реальность, можно лишь с крайне большими допущениями, невозможными в нашей зачуханной бытом жизни, помноженной на короткую память и квартирный вопрос. Поэтому все совпадения имён, мест действий, снов, слов и детских прозвищ прошу считать случайным стечением обстоятельств. Пусть вам и показалось, будто в каких либо из этих событий вы принимали участие.

Говоря простым языком, ничего из нижеизложенного никогда не происходило, не происходит и происходить не намерено. А если вы придерживаетесь иного мнения, то будьте готовы предъявить доказательства.

1А. Мы умчались вдаль на чужой электричке…

Чужого горя не бывает,

Кто это подтвердить боится, —

Наверно, или убивает,

Или готовится в убийцы…

К. Симонов.

Когда в очередной раз речь зашла о том, чтобы пригласить на обед Павла Викторовича, нашего дальнего родственника, бабушка Катя выразила сожаление, что Пашка Туров давно к нам не заглядывал, а сам я, почти год, как перестал навещать Ложкиных. Павел Викторович и Туров проживали тогда в одном районе, именуемом в городе «Вишнёвкой», хотя ни тот, ни другой не подозревали о существовании друг друга, и вообще, лично были не знакомы.

Небо над тем районом, где они обитали, имело, в основном, цвет густой вишнёвой наливки, от этого сходства и пошло, данное неизвестным острословом, название, ставшее со временем, в некотором роде визитной карточкой городка. Объяснялся, столь несвойственный привычным небесным цветам оттенок, побуждающий, впервые увидевшего его сельского жителя, удивлённо тыкать пальцем в вышину, толкать, при этом, шедшего рядом товарища, и вопрошать: «Эт чё, Миха, у них тут, испытания проводят, чё ли?» и добавлять: «Фууу, ну и вонишша! Точно у нас на коровнике!», расположением в городской черте нескольких химических предприятий, щедро делящихся с жителями Нижнего Тачанска радужными выбросами и оригинальным набором ароматов доброй части периодической таблицы Менделеева.

Обычным свежим майским утром, после ночного дождичка, в четверг, проезжая мимо стоянки у железнодорожного вокзала, откуда открывался особенно апокалиптически–зачаровывающий вид на тянущиеся в высоту разноцветные хвостищи дымов, постепенно смешивающихся и придающих, тем самым, друг другу дополнительные серо–ядовитые оттенки, я стал невольным свидетелем того, как мальчик, лет, примерно, пяти, зачарованно глядя в пыльное трамвайное окно, на клубящиеся вверху разнокалиберные волны, спросил мать, на коленях которой уютно расположился: «Мам, а там облака делают, да?» Я усмехнулся, расслышав по–детски наивный вопрос, но не узнал, что ему ответила мама, достаточно миловидная молодая женщина, одной рукой беспрестанно одёргивающая подпрыгивающего у неё на коленях сына, а второй поправляющая короткую причёску, и прикрывающая лицо от лучей восходящего солнца, бьющих в стекло с левой стороны. Именно в тот момент, когда она в очередной раз, поправив причёску, взялась что–то объяснять сынишке, успевшему уронить белую лёгкую бейсболку на пол вагона и, уже вскочившему на ноги дабы её подобрать, раздался усиленный динамиком голос водителя трамвая, едва разборчивый из–за фонового треска и шипения:

— Улица Парковая. Следующая остановка — Луговая.

Луговая являлась той точкой, где мне следовало сходить, и я оторвался от поручня, сделал шаг, остановившись у вагонной двери и опёрся на неё рукой. Конечно, я вроде бы нарушал требование, начертанное белыми полустёршимися трафаретными буквами на стекле: «Не наваливаться на дверь во время движения трамвая», но так делали все, а, если воспринимать намалёванное требование буквально, то я и не наваливался, а всего лишь слегка опирался. Кондуктор, в начале пути получившая с меня плату за проезд, спокойно подрёмывала на сиденье у кабины водителя. Через пару минут дверь вагона должна была с лязгом откатиться вправо и выпустить меня на улицу. Провожая взглядом ползущие за окном тополя с юными, покуда не успевшими покрыться слоем серой пыли, листочками, дорожные столбы, несущие на себе электрические провода, легковушки, обгоняющие наш трамвай, я заметил в стекле двери и отражение мальчика, вновь усевшегося на колени матери, успевшей, пока сынишка поднимал с пола кепчонку и неловко сбивал с неё мусор, поправить свою короткую зелёную юбочку. Мать что–то снова принялась рассказывать ребёнку, но я не разбирал слов, произносимых женщиной, до меня доносился чуть слышно звук её голоса, напоминавший журчание лесного ручейка.

Вместе со мной из трамвая вышли три человека, — два парня лет двадцати, быстрым шагом заспешивших по асфальтированной дорожке вниз улицы, и высокая, длинноволосая, близоруко щурившаяся девушка, подносящая запястье с часиками почти к самому носу. Здесь, на Луговой, с трамвая сходили студенты, предпочитавшие данный, относительно дешёвый, вид городского транспорта. Надо признать, это не лучший вариант выбора пути, ведь отсюда до ВУЗа оставалось пройти около километра.

Перебежав лёгким шагом брусчатку, я обернулся назад, посмотреть, как, кряхтя и постукивая колёсами на стыках рельс, незаметно набирая скорость отъезжает трамвай, увозящий маму и её любознательного, бойкого сынишку. В этом городе меня никто не знал, я тоже не водил знакомство с 99,9% населяющих Тачанск граждан, поэтому и не стеснялся носить очки, но и в них не сумел разглядеть минутных попутчиков, сидевших у широкого окна, выходящего на другую сторону дороги.

Трамвай оставался, хочешь не хочешь, платным транспортом, и деньги с пассажиров взимали исправно. Однако, в резерве находчивых школяров имелся один хитрый способ проехаться до института почти за так, условно–бесплатно. Я имею в виду электричку. Она отправлялась с вокзала в областной центр в 07:31, за полчаса до занятий. Проехать в ней требовалось всего один полустанок, и студенты, пользуясь тем, что контролёры не брались шерстить всех подряд на столь малой дистанции, выстаивали 4 минуты пути в провонявшем дешёвым табаком тамбуре, или занимали самые ближние к раздвижным, хлопающим во время поездки дверям, скамьи.

Вообще–то, у ВУЗа имелся автобус, собиравший учащихся последовательно в трёх разных точках центра города. Маленький, вонючий, холодный, с минимумом мест для сидения. К сожалению, я на него, обычно не успевал.

Мы с товарищами почти не пользовались электричкой ибо, по большей части, просто опаздывали, прибывая на вокзал уже после того, как она покидала перрон. Но находились и те, кто направлялся на учёбу принципиально, исключительно на поезде. Я относился не очень ответственно к данному вопросу, потому, случалось, не успевал на первую часть лекции и дожидался пятиминутной перемены в рекреации. Правда, это было, скорее исключением, нежели правилом. Ко всему прочему, мне и моему новому институтскому другу, Диме Лазаревичу, улыбчивому, никогда не унывающему очкастому крепышу, ставшему, вскоре, одной из звёзд вузовского КВНа, доезжать до места назначения, порою удавалось без пересадки. С той части города, где мы жили, с Кировки, до Лесной ходил прямой трамвай. И если утром, в час пик, получалось чудом втиснуться в его забитое до предела спешащими на работу людьми, нутро, то мы, безмерно довольные сим фактом, благополучно достигали нужной нам остановки, не потратив ни копейки впустую. Правда, у вокзала заранее старались оказаться поближе к одной из дверей, толпа, прорывающаяся в вагон, наглухо запечатывала имеющиеся входы и выходы, и существовала отнюдь не иллюзорная опасность, проскочить не только свою улицу, но и несколько следующих.

Надо сказать, весной и осенью попадать на учёбу казалось не слишком–то и сложным делом. Всё обстояло гораздо печальней зимой. Особенно первой зимой. Зимой, когда перестала существовать великая держава, а экономику молодые реформаторы вогнали в коматозное состояние. Естественно, Тачанск не обошли проблемы, обрушившиеся на население в ту тяжёлую пору. Одной из многих проблем явилась транспортная. Нет, конечно, она не взялась ниоткуда, не являлась этаким невиданным зверем, неожиданно материализовавшимся с началом шоковой терапии. У неё имелись глубокие корни, просто одновременно с крушением Союза, стартовали и массовое обнищание, и деградация государственных предприятий, одномоментно лишённых ассигнований. Поэтому–то транспортный вопрос резко обострился. Сократилось в разы число автобусов, выходящих на линию до Кировки, а число жителей этого спального района, между тем, продолжало увеличиваться. Трамваи не справлялись с перевозкой всей массы людей, особенно в ранние часы. Уехать утром и вернуться в Кировку вечером, стало нереально сложно.

Вдобавок, зима на стыке эпох года выдалась не на шутку холодной. В ожидании транспорта приходилось иногда выстаивать минут по сорок, коченея на обжигающем ветру, кидаясь к каждому автобусу, часть из коих на нашем пятачке даже не замедляла хода. Они ещё ранее до отказа забивались людьми, и проезжая мимо, лишь резко сигналили да, набирая разбег, демонстрировали остающимся красные огоньки фар. Время от времени, доведённый до крайности народ целой толпой кидался под колёса, блокируя движение «Икаруса», и вынуждая водителя попытаться открыть двери. Однако, счастливчики, набившиеся ранее внутрь, будто сельди в бочку, упёршись в разворачивающиеся створки, не давали им распахнуться, и разочарованные группы замёрзших и спешащих на заводы работяг, бессильно пинали по скатам и бортам автобуса, матерились, но всё же отпускали транспорт восвояси.

Примерно аналогичная картина наблюдалась и с появлением очередного трамвая. Они ходили тогда безо всякого расписания, примерно раз в 20–25 минут. Вагоновожатая, согласно инструкции, отказывалась продолжать движение до тех пор, пока не закрывала двери полностью, и тогда, находящиеся снаружи, и принимались толчками утрамбовывать тех, кому удалось закрепиться на подножке. Сопровождалось это истеричными воплями водителя, испуганно оравшего в микрофон: «Пока двери не закроете, дальше не поедем! Освободите среднюю дверь, поднимитесь выше! Пройдите вглубь салона». Тут же неслись ответные выкрики: «Твоюмать, да куда наверх–то? На головы, что ли, лезть, нах? Или на крышу?» В жуткой давке люди старались пробраться к выходу заранее, за две, а то и три остановки до нужной. Некоторые парами устраивались на металлической сцепке трамвая, болтающейся сзади, так называемой «колбасе». Иногда, но очень редко, на линию выпускали сдвоенные вагоны, и очутиться в нужном месте к моменту их появления, считалось большой удачей.

Пару раз в утренние морозы под –30, после сорокаминутных безрезультатных метаний от автобуса к трамваю и обратно, я возвращался в квартиру, еле двигая посиневшими руками, совершенно закоченевший и деморализованный невозможностью выбраться в центр. Но бабушка с дедом, дав мне пять минут на обогрев, доставали из кладовки валенки, заставляли сменить на них зимние ботинки, и выпроваживали за дверь, приговаривая: «Даже не мечтай оставаться! Ишь чего придумал, учёбу пропускать! Холодно ему! Всем холодно, другие–то как?» Они изнеженность внука решительно не понимали. Бо́льшая часть их жизни прошла примерно в таких-же условиях. Они, то мёрзли, то недоедали, а до школы ходили, или ездили на лошадях, за двенадцать километров в любую погоду.

Ситуация с транспортом стала медленно меняться в лучшую сторону, едва приватизации подвергся парк автобусов и маршруток. На линию начали выпускать окончательно разваливающиеся колымаги с дырами в полу. Стоимость проезда в подобной телеге составляла, если не ошибаюсь, 5 рублей, а потом и 15, тогда как в муниципальном автобусе — 50 копеек. Увы, муниципальных почти совсем не сохранилось. Проезд в трамвае, после повышения цен, тоже равнялся 50 копейкам, но и эти деньги, подчас, удавалось сохранить, ибо в плотной массе утренних ездоков ни один кондуктор работать не мог. Сидя на своём месте контролёрша, дёргаясь, кричала: «Передаём за проезд! На линии контроль! Задняя площадка, пересылаем деньги!» Кто–то и в самом деле отсылал вперёд монетки, но большая часть делала вид, будто не слышит, хмуро разглядывая слой льда на окнах.

Вот так, с боем прорвавшись внутрь салона, не стоило дёргаться и выходить у вокзала лишь для того, чтобы пересесть в электричку. Хотя, однажды, когда утренний весенний морозец второй половины марта по–зимнему бодро пощипывал за щёки и носы, вожжа попала нам с Лазаревичем под зад, и мы, сами не желая, совершили надолго запомнившийся анабазис по железной дороге. Добравшись до вокзала на маршрутке, я и мой товарищ увидали только хвост удалявшегося трамвайного вагона, а следующий должен был появиться минут 20 спустя. Становилось понятно, первую лекцию мы неминуемо пропускаем.

Перебежав через дорогу к трамвайным путям, мы с Димкой неожиданно повстречали Серёгу Травкина и Ольгерда Пустышкина, обычно величаемого Савельичем. Они тоже опоздали на трамвай и сошлись здесь случайно, за пару минут до нашего появления. Почти вся бригада Лазаревича, за исключением Паши Турова, летом участвовавшая в ремонте факультета, неожиданно оказалась в сборе. После непродолжительного замешательства и вопросов, обращённых друг другу: «Ну чё теперь делать–то будем?», рыжебородый блондин Травкин, глянув на часы, предложил:

— Айда на электричку. Она ещё, вроде, не отошла. Погнали!

— Да ты чего, Серёга, — изумлённо парировал вечно ноющий, худосочный мачо Савельич, — она уж минут пять, как ту–ту сделала.

Он жил возле вокзала и расписание знал гораздо лучше других.

— Да нет! — упёрся Травкин. — Говорю я тебе, она ещё не ушла. Гарантирую на 100%. Я на той неделе вот так же на трамвай опоздал, и пришлось ехать на ней. Пошагали, давайте, быстрее. Опоздаем же!

— «Так вы будете сегодня пихать, или вы не будете сегодня пихать?» — гоготнул Пустышкин, процитировав Серёгу.

Тот в шутку замахнулся на него кулаком, а Лазаревич, поправив указательным пальцем сползающие с переносицы дымчатые очки, интеллигентно и резонно заметил:

— Вы, блин, спорщики! Короче, уже чего–нибудь решайте! Или трамвай ждём, или на вокзал двигаем.

— Да мне–то пофиг, — пожав плечами, мгновенно согласился Савельич, — на электричку, значит на электричку.

И мы бегом припустили к каменным ступеням, ведшим внутрь железнодорожного вокзала.

— Может там, сквозь ворота? — на ходу задал я в пустоту вопрос, махнув в сторону зелёных решетчатых ворот, выводивших непосредственно к железнодорожному полотну.

— Не успеем, — отмахнулся Серж, — напрямую, по вокзалу.

Удачно, ни разу не поскользнувшись на полированном промёрзшем граните, мы, напоминая пьяных от весны, щебечущих воробушков, взлетели к тугим маятниковым дверям вокзала и, запыхавшись, ввалились внутрь. Снаружи, у самого входа, бабульки раскладывали на деревянных ящиках из–под яблок, свой нехитрый товар, предназначенный для продажи: ношеные вещички, вязаные варежки и носки, какие–то старые журналы, неизменные жареные семечки в бумажных пакетиках из газет, пачки сигарет, которыми, и без бабулек, до отказа забивались полки в каждом киоске, жвачки, бутылки с пивом и водкой неизвестного происхождения. Стояло раннее утро, и внутри помещения только начинали открывать многочисленные ларьки, расположившиеся вдоль давно не ремонтированных стен с осыпающейся на грязный пол, неуютной казённой, светло–синей краской.

Массовое завоевание внутренней территории вокзала лотошниками и ларёчниками взяло старт около года назад. Застрельщиками в этом деле стали газетчики, оттяпавшие самый лакомый кусок неподалёку от билетных касс пригородного сообщения. Здесь они разворачивали раскладушки, предварительно модернизированные фанерным покрытием. Эти торгаши печатным словом, не стесняясь несли в массы секспросвет с помощью кучи разноцветных номеров «СПИД-инфо» и «Плейбоя»; пугали статьями альманаха «Совершенно секретно» и «Криминал»; восхищали прыщавых подростков тощими брошюрками «Как увеличить грудь/член за неделю» и «Доведи любовницу до оргазма»; приводили в недоумение дачников со стажем самиздатовской макулатурой «Суперурожай картошки на подоконнике» и «Лук от всех болезней»; завлекали выигрышем в «1000 кроссвордов и сканвордов», «Угадай и получи» и прочим, прочим, прочим псевдо интеллектуальным шлаком, превращавшим головы наивных, привыкших свято верить печатному слову, граждан погибшей страны, в сортиры.

Почти сразу же, вслед за газетчиками в здание вокзала просочились торговцы книгами. Их ассортимент был гораздо более разнообразным, а цены — конскими. Отлично изданные, многостраничные «Энциклопедии» на разные тематики; научпоп, не пользующийся особым спросом; мгновенно разлетающееся западное и, редкое пока что, отечественное фэнтези; приключения и фантастика; увесистые кирпичики с броскими названиями «Кремлёвские жёны», «Библия», «Любовницы Гитлера», гороскопы, «Пришельцы среди нас», «Изнасилованные Берией» и т. д. Но хитом продаж тогда считалась книжонка Вити Резуна, изданная сотнями тысяч экземпляров, «Ледокол». По уверениям продавца, каждый раз после покупки сего мерзкого опуса, выуживавшего из стоящего под столами матерчатого баула новый экземпляр, в день он продавал по 10–15 штук «Ледокола».

Именно у лотка с книжками толпилось больше всего любопытствующих, а часть фолиантов приходилось специально заказывать на завтра. Предвзятый читатель непременно посчитает, будто я, перечисляя эти подробности, способен единственно ехидничать и изгаляться над восторжествовавшей «швабодой». И он будет неправ. Чего греха таить, я и сам незаметно для себя стал постоянным покупателем некоторых изданий. Да и не я один. Лазаревич тоже тратил на приключенческую литературу, фантастику и фэнтези громадные деньги. А то, что не покупал, брал читать в моей библиотеке. Именно в то время я собрал штук тридцать томов издательства «Северо–Запад», считающихся ныне раритетными. Тогда они мне представлялись неким прорывом в неизведанное, но с годами, я существенно пересмотрел отношение к подобному виду литературы. В какую сторону оно изменилось? Не стану подробно отвечать на данный вопрос, отмечу лишь, — упомянутые книги, столь любовно собираемые мною в течение ряда лет, при разводе с Линой остались у неё. И я, откровенно говоря, не слишком о них впоследствии сожалел. В отличие от пятитомника французского автора Марселя Пруста, к тому периоду ставшего моим любимым классическим автором. Я забыл его у Лины, и рассчитывал забрать несколько позже, но далеко идущим планам оказалось не суждено сбыться.

Забывая (или осознанно оставляя) святые для нас вещи в чужом доме, где довелось безоглядно наслаждаться уютом и лаской, мы, этим самым, невольно сохраняем за собой шанс вернуться туда. Убеждаем себя в возможности, а то и неизбежности возвращения. Как бы, за ними. Но, конечно, отнюдь не только за ними. Скорее, в поисках своего прошлого. Его призрака.

Тем лютым январём я увёз с собой совсем другие книжки. Те, которые считал более ценными, более значимыми. А о том, что у Лины в крохотной кладовке томится библиотека фантастики старался не вспоминать. Но вот о Прусте думал часто, и однажды предпринял решительную и безуспешную попытку вызволить пятитомник из рук людей, никогда такую литературу не читавших, и читать не собиравшихся. Юрины не понимали и расценивали за признак чокнутости, отклонения от нормы, любые проявления философского экзистенциализма. Несвойственный им самоанализ они с удовольствием душили и в других. Поэтому, когда я спохватился, было прискорбно поздно. Выяснилось, оставленные мною много лет назад книги, давным–давно выброшены Линой Аликовной на помойку. Стопы книг на помойке. Около сотни томов на свалке. Мы тогда сильно поругались с Линой Аликовной в очередной раз, и после уже не общались.

Но не фантастикой единой жил я в первый год учёбы. Довелось мне причаститься по наводке хамелеонообразного и бесхребетного Паши Турова, и к писулькам Вити Резуна. И надо сознаться, они меня весьма впечатлили. Поверив автору на слово, я и не пытался проверить правдивость цитат, коими изобиловали творения перебежчика. Хватило у меня глупости дать почитать сии опусы и деду Ивану, пришедшему в неподдельное возмущение по их прочтению. Однако, ничего он не мог противопоставить железной логике предателя, и, следовательно, его мнение не достигло моего сознания. Пожалуй, единственным из нашей компании, кто пытался аргументированно и взвешенно разобрать лживость резуновской пропаганды на пальцах, был Куприян Южинов. Интересуясь военной историей, хорошо зная определённые её аспекты, он насмерть рубился с Туровым при обсуждении «Ледокола», выставляя посмешищами, и Резуна, и Пашу, что–то невразумительно блеявшего в ответ на обоймы неудобных вопросов и цифр, и в итоге с кислым лицом покидавшего место у подоконника, где на переменах проходило рассмотрение многих волнующих нас тем.

Позднее к прочно обосновавшимся на вокзале книготорговцам присоединились продавцы бижутерии, свежих пирожков и булочек. В некоторых ларьках, поставленных в двух залах ожидания, можно было приобрести почти всё, от семечек, до бутылки, обычно палёной, водки. Железнодорожный вокзал в один из периодов стал сильно напоминать рынок. Да и не один он. Сам город всё больше и больше смахивал на огромную барахолку. Прямо на тротуарах центральных улиц рассаживались торговки, смуглокожие выходцы из Азии, какие–то люди с размытыми, будто стёршимися от невзгод, невнятными лицами, толкавшие одежду, еду, столярные и плотницкие инструмента, и прочее. На улицах, задыхавшихся от грязи и мусора, продавалась и покупалась сама возможность выжить.

Здесь же, у широкой лестницы с массивными перилами, ведущей на второй этаж, где располагалась комната матери и ребёнка, непосредственно на полу часто устраивался очередной замызганный нищий. Перед ним могла валяться затасканная шапка–ушанка или консервная банка с мелкими монетками. На каждую брошенную ему денежку, заросший грязью человек крестился, бормоча слова благодарности и, склоняя вниз голову с засаленными волосами. Такой же бродяга, обычно, дежурил и у туалетов, распространявших по зданию вокзала ни на что не похожую аммиачно–хлорированную вонь. Эти побирушки не имели, до поры, до времени, в давно немытых руках, написанных с ошибками картонок, с текстом, начинающимся со слов: «Памагите. Сгарел дом» и т. д. Картонки появились двумя годами позже и, по–моему, несколько увеличили количество собираемых денег. Одно дело, если перед тобой сидит непонятно кто, без судьбы, без истории, и совершенно другое, когда ты готов сопереживать надписи, пусть и выдуманной, про операцию, про сгоревший дом, или, банальному: «Бежал из Таджикистана/Узбекистана/Чечни». Особенно, на первых порах, поражали просящие милостыню женщины с двумя или тремя детьми. Они сидели молча на холодном асфальте в любую погоду, не заглядывая вопросительно никому в глаза, или наоборот шатались по привокзальной площади с протянутой рукой. Им подавали, стараясь поспешно удалиться с бередящим душу чувством вины, их старались не замечать, заранее обходя стороной, отворачиваясь. А они продолжали, глядя в землю, с надеждой шарахаться от одного прохожего к другому, сипло, простуженно хрипя: «Подайте, Христа ради!». Потом к ним привыкли и совсем перестали обращать на них внимание. То ли примелькались, то ли сознание вины притупилось, задавливаемое цедимыми сквозь зубы словами: «Нам бы кто помог!»

Ещё одним непременным атрибутом привокзальной жизни того периода являлись ярко одетые цыганки с цигарками и выводком смуглолицых, плохо одетых детишек, в некоторых случаях довольно удачно обиравшие доверчивых лохов. Берясь за обработку клиента дешёвым подходцем: «Дэвушка/ жэншина/ мущщина, падскажи, как на почту проэхать», продолжали, уже в окружении сгрудившихся товарок: «Э–э–э! Такая/такой добрая/добрый, и такой нещщастный/нещщастная! Дай погадаю, всю правду скажу, красавица/красавец! Всё, как есть узнаэшь! Вот вижу, проблэмы у тэбя с родными!» и заканчивали сакраментальным: «Вах! Слюшай. Порчу на тэбе вижу. Лучшая подруга порчу наслала. Вот, возьми самую крупную свою купюру в правый рука, дай свой волос, научу тэбя, как избавиться, век помнить будэшь, век благодарить!» В итоге, доверчивый лошара уходил от них с пустой, гудящей головой, и вывернутыми карманами. А стая цыганок, каркая, словно вороны, растворялись в неизвестном направлении. Я чуть было не влип однажды в подобную историю, вовремя опомнившись, стоило речи зайти о деньгах. И сразу послал смуглолицую клушу подальше, за что оказался ею проклят, и вечером свалился со скачком гипертонии. А буквально на следующий же день непостижимым чудом выбрался сухим из одного крайне неприятного происшествия на факультете.

Лине, насколько я позднее узнал от неё самой, повезло меньше. Перечисленные выше стадии охмурения она благополучно проморгала, и пришла в себя лишь тогда, когда её месячная зарплата, и зарплата её мамаши, перекочевали куда–то под цветастый балахон цыганки. Осознав, что месяц им придётся реально голодать, она со слезами и криками бросилась вслед за уходящими в сторону рынка мошенницами, схватила одну за руку, и у всех на глазах, с рёвом принялась голосить, что, если не принесёт деньги домой, то они с мамой умрут с голоду. Внимательно посмотрев на её слёзы, оглянувшись по сторонам, обманщица бросила Лине под ноги платочек с завёрнутой в него частью денег. С тех пор Лина боялась этих существ, точно огня, и как–то съёживалась, сжималась, только замечая цыганок. А манекены, проходившие мимо, наблюдая позорную сцену, отшатывались и ускоряли шаг, глядя в другую сторону, на витрины недавно открывшегося магазина меховых изделий. Никого не интересовало, что у них на глазах ограбили почти ребёнка. «Это не моё дело», — мысленно убеждали они себя. Но понимали ли они, что, бросая другого на расправу мошенницам, они тем самым отдают на расправу и себя? Осознавали или нет, что и их аналогичным образом, в любой миг, могут обмануть, ограбить, избить прямо на виду у десятков спешащих по своим делам людей, старательно обходящих, отражающие синее сентябрьское небо, лужи с красными корабликами кленовых листьев?

Я не знаю.

Я сам был таким же.

В 90-е, закономерно, в результате мутаций, под воздействием страха голода, нищеты, смерти, безработицы, появился на свет новый вид человека (человека ли?) — человек равнодушный. И необычайную популярность набрала фраза: «Это твои проблемы!» Я никогда не слышал её раньше. И никогда не услышу в подобных количествах позже. Произносящие эти слова, по сути, не являлись уже нормальными людьми, больше напоминая грибок, плесень на теле общества. Большинство из говорящих так, незаметно для себя утратили представление о взаимопомощи и милосердии, являющихся основой выживания в Период Перемен, наивно полагая, будто мгновенно устаревшие принципы более не потребуются им самим. Впрочем, и до сих пор многие сам термин — «взаимопомощь», вспоминают не раньше, чем некая жареная птица начинает клевать их седалище. Атомизация общества набирала обороты, но поддавались ей не все и не до конца.

— На каком пути–то? — обернулся, застывший у спуска в подземный переход, Димон, тщетно вглядываясь запотевшими в тепле очками в висевшее на дальней стене расписание.

— На четвёртом, кажись…, — подтолкнул его Травкин и, поверив ему на слово, мы поскакали вниз.

Вприпрыжку миновав подземный переход с бетонными, вечно влажными, стенами и мокрым, даже в летнюю жару не просыхающим полом, мы прогрохотали вверх по деревянной, местами покрытой корочкой льда, лестнице. Вблизи от места посадки, под столбом с часами, расположился ещё один клошар, раскрасневшийся на холоде, суетливо кивающий головой всякому прохожему, что–то бормочущий при этом, трогающий грязной рукой лежащую перед ним пустую облезлую жестянку из–под монпансье. Не обращая на него внимания, мы вскочили на высокую заплёванную подножку вагона, и взобрались вверх. Решив не проходить внутрь, мы остались стоять, переводя дыхание, в вонючем тамбуре.

Отодвинув дверь, из внутреннего помещения вагона вышел невысокий худой мужчина, неторопливо оглядел нашу компанию, извлёк из правого кармана серого осеннего пальтишки пачку «Полёта», чиркнул трижды никак не желавшей загораться спичкой, прикурил, удовлетворённо выпустил струю дыма в стену, и щелчком запустил огарок спички в сторону нищего. Поправив на затылке лёгкую вязаную шапочку, и сплюнув на перрон, он недоумённо, словно бы скрывая улыбку, прищурившись от едкого дыма, повторно глянул на нас, когда Травкин негромко произнёс:

— Ну вот! Видали. Я ж говорил. Теперь и на первую лекцию, кажись, успеваем. Что там сейчас будет?

— Древний мир, — отозвался я.

Похоже, никто, кроме меня, не обратил внимания на странный взгляд курильщика. А у меня стало зарождаться какое–то смутное подозрение. Не очень хорошее подозрение, честно скажу. Ибо мы вломились в поезд, даже не узнав, куда он идёт.

— Осторожно, двери закрррр-ся! — послышался из динамиков металлический голос. — Слдщая оствка дртрбр…

Пустышкин, предвкушая отправление, радостно потёр ладони, а мужик, едва лишь прозвучало предупреждение, отшвырнул недокуренную сигарету на асфальт, снова сплюнул и ушёл в тепло вагона, напоследок иронично глянув в нашу сторону. Окурок, упав возле часов, рассыпал вокруг себя искры и покатился к коленям бомжа. Тот не растерялся, зачем–то оглянулся по сторонам, и быстро протянул руку к дымящейся у его ног цигарке.

Тут двери вагона с шипением и грохотом закрылись, электричка дёрнулась, и неспешно двинулась.

В противоположную, нужной нам, сторону!

Мы застыли в изумлении, ещё не полностью поняв, что происходит и как такое могло случиться. А потом заговорили наперебой:

— Ты куда нас завёл, Сусанин тачанский?

— Вот это попали! Охренеть просто!

— Травкин, ты травки перекурил? Мы в какую сторону едем–то?

— Гарантируешь, значит? На 100%, значит?

Серж, чуть побледневший, сам недоумённо смотрел на мелькающие за окошечком станционные строения, куцые деревца.

— Блин! А вы сами–то чего ж не посмотрели? Тоже отличились. Пихаете меня в электричку, а куда идёт, не глядите! Слушайте, ну, в прошлый раз тоже на этом пути поезд стоял. Ни черта не понимаю.

И Травкин принялся озадаченно чесать огненно — рыжую бородёнку.

— Оба–на, мы его, оказывается, сюда запихали! И где теперь следующая остановка– то, гарант скандинавский? — поинтересовался я, перевесив сумку на другое плечо.

Никто толком не знал. Серёга пожал плечами.

— А какая электричка-то? Обычная или скорая? — спросил он.

Присутствующие посмотрели друг на друга, а Савельич согнулся пополам от хохота и хлопнул себя рукой по коленке.

— Наверное, депо… — неуверенно поделился предположением Серж.

Но поезд, набрав скорость, промахнул депо, не замедляя хода.

— Выходит, Сортировка… — меланхолично прокомментировал Травкин. Он, видимо, переживал, что так опростоволосился, и подвёл приятелей.

Депо находилось в двух километрах от вокзала, сортировка в четырёх.

Лазаревич присвистнул, грустно улыбнувшись и подмигнув отражению в стекле. Дальше ехали молча.

И действительно, на сортировке мы покинули негостеприимный тамбур, спрыгнув с высокой подножки на землю, и несколько минут оглядывались по сторонам, определяясь с направлением. На первую половину лекции мы явно опоздали, но пока оставался призрачный шанс успеть на её окончание.

— Ну и? Куда теперь–то? — задал Димон волнующий нас вопрос.

— Туда… — махнул Серёга в сторону города.

— По путям, что ль, пойдём? Ещё в ментовку сдадут.

— Авось не сдадут… Не успеют…

— «Дырку им от бублика, а не Шарапова», — щегольнул я знанием классики.

И Травкин первым спрыгнул с насыпи на сверкающие рельсы, а прочие, вздыхая, последовали его примеру. Солнце светило прямо в глаза, а мы, переступая со шпалы на шпалу, скорым шагом двигались к городу, стараясь, насколько возможно быстрее покинуть опасную зону. Десяток сплетающихся и расходящихся линий путей, стоящие тут и там крытые вагоны с распахнутыми дверьми, цистерны с нефтью, с мазутом, полувагоны и хопперы с углём, песком, щебнем, платформы с лесом. Все эти бесконечные составы не позволяли особо выбирать дорогу, срезать путь. Иногда мы, вдыхая холодный воздух, пропахший маслом и креозотом, двигались между двух составов без какой бы то ни было возможности свернуть вправо или влево. А очутившись на открытом пространстве, переходили почти на рысь, оставляя позади стрелки и семафоры, слушая несущийся из громкоговорителя возмущённый женский крик: «Почему посторонние на путях? Немедленно покинуть зону прохождения электропоездов!».

— Скоро выберемся отсюда? Долго тащиться? — периодически спрашивал запыхавшийся Пустышкин.

Ответа никто не давал.

Наконец вдали показались домики частного сектора кирпичные гаражи и серые пятиэтажки, а справа от путей мы заметили грунтовую дорогу, и не замедлили на неё перебраться, вздохнув с облегчением.

— Фууууух! — глянув на наручные часы, выдохнул Травкин. — Недалеко осталось.

— Скорей бы уж! — почти простонал я, закидывая свою спортивную сумку на шею.

Лазаревич держался молодцом, сказывались регулярные занятия спортом. Димкины немного изогнутые, как у кавалериста, ноги, казалось, не знали устали. Он только постоянно подправлял сползающие на кончик слегка вздёрнутого носа, очки.

«Недалеко», оказалось расстоянием примерно в километр, который мы проделали, петляя среди приземистых деревянных домиков и заборов.

— Ну! Наконец–то! — вырвалось у меня, едва перед нами открылся вид центральной улицы Чёрного Берега и трамвайной линии. Остальные похожими возгласами выразили солидарность со мной и заметно приободрились, добравшись до кольца трамвая.

Фортуна, словно уставшая испытывать нас в это утро, нежно нам улыбнулась и прислала прямой трамвай до Луговой.

Не сдавая одёжку в институтскую раздевалку, мы взбежали по лестнице на второй этаж факультета, когда там уже заканчивалась пятиминутная перемена между лекциями. Изнывающий от безделья возле окна, глядящего на, почти, вплотную стоящее соседнее здание учебного корпуса, Туров удивлённо воззрился, встряхнул кудрявой большегубой головой и, прищурившись, задал не совсем корректный вопрос:

— Вы где шатались, прогульщики?

— Где–где… в гнезде! — не сбавляя шага, мимоходом глянув на него, бросил Дмитрий и мы, взмыленные, на ходу сдёргивая с себя куртки, буквально, со звонком протопали в аудиторию, куда, на наше счастье, пока не успела спуститься из преподавательской Нина Ивановна Старицкая, читающая нам лекции по истории Древнего Мира.

1Б. Пароль для розовых пони

Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены…

Ю. Визбор.

До открытия небольшого магазинчика подержанной компьютерной техники оставалось ещё тридцать минут. Не рассчитав время, в это субботнее утро я подъехал сюда слишком рано. Мне оставалось, либо пробежаться по торговым центрам главной улицы города, и поглазеть на товары, которые я и не намеревался приобретать, либо ждать здесь, возле дверей, неспешно прохаживаясь вдоль стены старого каменного четырёхэтажного жилого дома сталинской постройки, где в полуподвале и размешалась комиссионка. Её зарешёченные окна выходили не на центральный проспект, а во двор, и синяя металлическая входная дверь располагалась непосредственно напротив тропинки, ведущей к недавно обновлённой игровой площадке во дворе детского сада. Турник, деревянный кораблик с таким же деревянным спасательным кругом на боку и фанерным парусом, домик для гномов, четыре веранды с восстановленными скамейками, в начале прошлой осени их отремонтировали, выкрасили радостными солнечными красками и за зиму макияж не успел потерять ярко–наивное детское очарование. Спортивная площадка ежедневно чистилась от снега вместе с многочисленными дорожками, пролегающими от здания во двор. Традиционные яблони, росшие по периметру высокого забора из тонких металлических прутьев, держали корявыми раскидистыми ветками кормушки для птиц, в кои дворник регулярно подсыпал семечки, хлебные крошки, измельчённые остатки яблок.

Сегодня было довольно тепло, и это придавало оптимизма двум, хрипло переговаривающимся на одной из яблонь, толстеньким, важным снегирям, недоверчиво косящимся на прыгающих с ветки на ветку соседнего деревца, разбитных, горластых воробушков. Высокий тополь в центре площадки оказался прочно занят чёрно–серыми воронами, считающими весь двор своим владением и возмущённо заоравшими при появлении постороннего.

Ледяная бугристая горка возле одной из крытых веранд покуда не начала расплываться под лучами мартовского солнца. Первый месяц весны демонстрировал совсем не весенний характер, зато изобиловал ночными заморозками, резким северным ветром, метелями и снегом. Снега за десять дней выпало больше, чем за два предыдущих месяца.

Однако, день, когда я выбрался в Центр, дабы присмотреть себе новый ноутбук взамен медленно умирающего старого, выдался просто волшебным, пригожим. А синоптики, между тем, обещали на ближайшие сутки очередное похолодание, стращали вьюгами и новыми осадками, в виде донельзя осточертевшего снега. От яркого солнца и ослепительно сверкавшего в его лучах снежного наста у меня стали слезиться глаза. Напрасно не прихватил солнцезащитные очки и плеер. Слушая его, мог бы незаметно скоротать полчаса. Что там у меня на очереди? А, да, «Блеск и нищета куртизанок». Люсьен де Рюбампре с компанией.

Моя поясница теперь не болела теперь столь нудно и изматывающе, если я позволял себе просиживать перед компьютером по несколько часов в день, а появляющиеся болезненные ощущения купировались выполнением специальной гимнастики на растяжку. Лечащий врач, на приём к которой я попал спустя полгода после записи в регистратуре, проведя осмотр, заявила об отсутствии на данный момент необходимости в операции. Нужно дожидаться следующего приступа, однако, стараться избегать подъёма тяжестей, длительной однообразной нагрузки на позвоночник, носить специальный пояс, и ежедневно, утром и вечером, выполнять комплекс упражнений. Тогда, хотя, проблема и не исчезнет полностью, но будет доставлять значительно меньше неудобств. Вот уже более полугода я придерживался этих ограничений и чувствовал себя вполне сносно.

Появилась идея осторожно проникнуть на территорию детского сада, спрятаться там на скамейке веранды от посторонних глаз, одновременно наблюдая за дверьми магазина, просматривавшимися с той стороны, пошарить в телефоне в поисках доступной сети, и ежели оная найдётся, то послушать хотя бы радио.

Но осуществить сей хитрый план мне оказалось не суждено. Я ещё не успел ступить на тропинку, уводящую в сторону игровой площадки, как вдруг некто, ткнувшись с разбега в мою спину, обхватил меня руками за пояс.

— Угадай, кто! Нет, нет, не оборачивайся! Так нечестно! — радостно прозвенел сзади хорошо знакомый голосочек.

Вздрогнув от неожиданности, я, конечно же, сразу понял, кто обнимает меня, но решил, тем не менее, не спускать проказнице с рук проделанную шутку.

— Маша, ты? — наигранно радостным голосом вопросил я, и не дождавшись ответа, продолжил гадать, делая после каждого имени короткую паузу. — Лена? Света? Лариса? Инга? Ирина?

Обнимающие меня руки разжались и, поворачиваясь к Лине, я услышал её недоумённо–возмущённое восклицание:

— Максимов, ты окончательно наглость потерял?!

— А, это ты! — я кисло улыбнулся и сделал вид, будто расстроен.

— Ты… ты… — Лина прожигала меня уничтожающим взглядом и всплёскивала руками, не зная, что и сказать. — Нет, вы посмотрите только!

Я не выдержал и громко заразительно рассмеялся на весь двор, на что мгновенно отреагировали две вороны, быстро передразнившие:

— Кра–кра–кра!

Лина всё поняла, смешно топнула ножкой, махнула куда–то в сторону правой рукой и возгласила:

— Он ещё и смеётся! Я, тут, понимаете ли, хотела ему сюрприз сделать, а он прикалывается. Я ж не виновата, что не могу дотянуться, и тебе глаза закрыть сзади! Верста ты, коломенская! А вдобавок и язва, Максимов!

— Ага, вот такая вот язва! — снова захохотал я. — А ты разве не знала?

— Ка-а–а–а–аррр! — подтвердила одна из ворон, и радостно захлопав крыльями, спланировала на крышу гаража, поближе к нам. Наверное, её заинтересовала беседа, и она была не прочь её подслушать.

— Кхахр? — поинтересовалась с ветки её товарка.

— Крах–крах! — описала своё видение ситуации первая.

— Да уж знала! Получи, ехидна!

Лина, подскочив ко мне, хотела толкнуть меня в сугроб, но я, ожидавший чего–то подобного, успел уклониться, её кулачок в перчатке скользнул по моему левому боку и Лина, не удержавшись, с размаху ухнула в сугроб.

— Кхре! — хохотнула с гаража ворона и, смешно подпрыгивая, подобралась поближе к краю крыши. Подумав, она повернулась в сторону тополя и вопросила:

— Кхре?

— Карра! — послышалось оттуда.

Сугроб, в который провалилась Лина, доходил ей почти до колен, и я незамедлительно поспешил на помощь.

— Ну вот! — стонала девушка. — Ещё и в снег из–за него упала! Да что же это такое–то сегодня!

Опустившись рядом на корточки, я помог ей сесть, придерживая за руки

— Ну и забавная ты! — восхитился я, аккуратно сбивая с серого пальто Лины снег.

После, откинув с её головы капюшон, я нежно смахнул с выбившегося из–под берета вьющегося локона, снежинки и, достав платок, принялся не торопясь, осторожно промокать её раскрасневшиеся щёки. И неожиданно для самого себя, наклонился и чмокнул, не готовую к этому Лину, в уголок губ, слегка коснувшись своей щекой её.

— Серёж! — прижалась ко мне Лина.

— Кхра–а–ак! — восхитилась и восторженно запрыгала на месте ворона. Видя, что никто не обращает на неё внимания, она спланировала на снег неподалёку от нас, и стала осторожно и медленно подходить ближе, смешно наклонив на бок голову с длинным крепким клювом и цепкими бусинками чёрных глаз.

— Кыш! Пшла!

Заметив, что птица подобралась к нам совсем близко, Лина махнула рукой и бросила в ворону горсть снега.

— Крах–крах–крах! Кру! — возмущённо пообещала та, очутившись на гараже.

— Ну, зачем ты так? — назидательно сказал я. — Вороны — умнейшие среди птиц. И хитрейшие.

— Да я и смотрю, она тут по–умному всё выглядывает, да шпионит! У–у–у!

Лина погрозила птице пальцем.

Ворона повернулась к нам задом, сделав вид, что мы ей абсолютно неинтересны, ибо хватает у неё и своих вороньих дел, но при этом незаметно косясь в нашу сторону, и обиженно прокряхтела, вышагивая по крыше:

— Кхр!

— Давай, поднимайся, — подал я Лине руки, вставая. Ухватившись за протянутые руки, она легко вскочила и начала стряхивать снег с пальто, доходившего ей до щиколоток. Моё содействие пришлась весьма кстати, сзади она, как ни крутилась, достать налипшие белые пушинки, не могла. Я провёл несколько раз рукой по её спине и серое пальтецо Лины обрело почти первоначальный вид.

— Всё из–за тебя, из–за твоих дурацких шуточек.

Лина ещё делала вид, будто обижается и смешно надувала губы.

— Ты же первая бросилась…

— Но не по–настоящему, ведь! Ой, смотри, Серёга, не очутиться бы тебе на моём месте…

— В сугробе? Ничего, я ловкий!

— Ловкий? На каждого ловкача найдётся свой трюкач…

— Это ты о чём?

— Да нет, ни о чём. Потом… Блин, Максимов! Ты ни граммулечки не соскучился?

— Что? А! Да! Конечно! — спохватился я и обнял Лину, крепко прижав её к себе. Она снова обхватила меня за пояс, уткнулась лицом мне в куртку и пробурчала оттуда:

— «Конечно» соскучился, или «конечно» наоборот?

— Конечно, соскучился. Ты столько не появлялась.

— Значит, ты не звал. Я прихожу, когда ты сильно–сильно зовёшь меня, когда тебе необходимо. Ты можешь даже и не думать обо мне в такие минуты, но я чувствую.

— Я непрерывно о тебе думаю. А сейчас звал?

— Громко. Очень. Кроме того, нужно кое–что сказать тебе. Удачно совпало, да?

Сняв перчатку, я провёл пальцем по её щеке, по подбородку и начал слегка раскачиваться в такт нёсшимся из открытой форточки второго этажа звукам какого–то вальса, исполняемого на фортепиано.

— Карр! — опомнилась и осмелела на крыше серая шпионка.

— Сергей, она опять подсматривает. Пойдём куда–нибудь!

— Ну, куда? А! Пойдём, хоть, на площадку, на веранду. Гляди–ка, там, скамейка, посидим на солнышке. Ты не замёрзла?

— Неа! А ты?

— Нет! Сегодня хорошая погода.

— «Сегодня хорошая погода», — задумчиво повторила Лина. — Почти пароль.

— Хм, кстати, да!

— А отзыв, какой сделаем?

— «С тобой не бывает плохой погоды».

— Банально, но сойдёт. Давай, пошли уже.

Припомнив название одной книги, которую читал в юности, я улыбнулся.

Лина, шагавшая по тропинке в сторону веранды обернулась посмотреть, следую ли я за ней.

— Ты чему улыбаешься?

— Просто книжку одну вспомнил с похожим названием?

— Какую?

— «Что может быть лучше плохой погоды».

— Ты её читал?

— Ага. Давно.

— О чём она?

— О шпионах. Но подробности стёрлись из памяти.

— «О шпионах», — повторила Лина, усаживаясь на узкую лавку, и оглянулась на гараж, где оставалась любознательная птица. А та, обрадованная, что теперь обрела возможность перебраться ещё ближе к нам, взлетела и с шуршанием уселась на крышу веранды.

— Она ревнует! — захохотал я.

Ворона помалкивала, но мы отчётливо слышали, как она по–хозяйски вышагивала вверху.

— Пойдём в другое место? — встала Лина.

— Думаю, это бесполезно. Я предупреждал, что вороны поразительно хитрые твари. Если уж она захотела что–то разузнать, то обязательно вызнает. Садись. Не обращай внимания.

Лина снова уселась рядом, а я, обняв её за плечи, заглянул девушке в лицо.

— Ну, и ладно. Ну, и пускай знает, — прошептала та.

А затем, бросив взгляд в угол веранды, вдруг отодвинулась от меня, протянула руку и взяла стоящую на краю скамьи, у самой стенки, небольшую розовую лошадку с разлохмаченной гривой цвета соломы.

— Ой, Серёж, погляди, кто–то лошадку забыл!

— Это не лошадка. Это пони. Розовый пони. Мы с тобой в сказочном мире волшебных розовых пони. И разумных серых ворон.

Лина стала приглаживать ей гриву, приговаривая:

— Бедняжка, замёрзла на морозе. И ножка одна треснула. Так жалко её!

— Ну, возьми себе. Будешь играться, ежели заскучаешь, — подковырнул я.

— Вот мы тебя копытом!

Лина сделала движение, точно хотела слегка ударить маленьким лошадиным копытцем по моей коленке.

— Всё–всё, я сдаюсь.

Я выставил вперёд руки, будто защищаясь. А Лина опять обратилась к найденной игрушке:

— Я тебя сейчас согрею, а в понедельник придёт хозяйка, найдёт и унесёт домой свою пропавшую радость.

Лина сжала лошадку в ладошках, сунув перчатки мне в карман.

Я придвинулся вплотную к ней и накрыл её покрасневшие пальчики руками.

— Ну, давай, рассказывай!

— Это ты давай сначала рассказывай!

— Не понял! Что я–то должен рассказать?

— Как твои дела?

— По–прежнему. Ничего особенного. Ноутбук приехал выбрать новый. Старому кирдык приходит.

Я кивнул в сторону двери.

— А твоя книга? Ты обещал написать.

— Я и написал. Всё закончено.

— Дашь рукопись почитать?

— Дам.

— Ты распечатай, а я в следующий раз заберу. Договорились?

Помолчав, продолжила:

— О чём хоть там? Скажешь?

— О тебе. Ведь, обещал.

— Только обо мне?

— Да нет, не только. Много о чём. О детстве. О том, как простая история обыкновенной жизни превращается в книгу.

— Выходит, теперь твоё стихотворение устарело?

— Стихотворение?

— «Ничего не написано обо мне и тебе»…

— Покуда нет.

— Почему?

— Книга не считается написанной, пока её не опубликовали. И, пока не прочитали. Она есть. Но её, в то же время, и нет.

— Странная логика!

— Никто же не знает, что подобная книга существует. Никто её не читал.

— Я скоро прочитаю…

— Для тебя устареет, значит, стих этот.

— Нет, Сергей. Ты не прав. Подумай сам. Есть, к примеру, чудной и необычный камешек, весь в дырочках, ну, пусть, хоть на острове Борнео. Ни один человек не подозревает о его существовании, но он есть. Согласен?

— Согласен. И не согласен.

Лина недоумённо глянула на меня.

— Ты запутался, милый. Этого не может быть.

— Отчего же? Вполне, может. Камешек на острове Борнео никак не влияет на жизнь людей. Даже пусть они о нём узнают. Никак! А когда люди читают роман, то делают некие выводы, и что–то в их жизни, возможно, хоть чуть–чуть, но меняется.

— Ты романтик. Или сумасшедший, и у тебя мания величия.

Девушка улыбалась.

— Или сумасшедший романтик, — расхохотался я.

От моего смеха ворона на крыше засуетилась и стала долбить клювом по насту.

— Или так, да, — кивнула Лина. — Кстати, мне всегда невероятно нравилась твоя улыбка. Ты удивительно милый, если смеёшься!

— Нравилась?

— Нравится!

— Ага. Видишь ли, я не имел в виду конкретно свою книжку. Я говорил вообще о книгах. О любых.

— Совсем о любых?

— Ага. Совсем.

— И даже из тупой серии какого–нибудь женского или мужского романа?

— Точно! Читая их, люди или глупеют окончательно, или переходят на бессмертную классику, уставая от преснятины и штампов.

— М–м–м… В твоих словах есть определённая логика.

— Само собой! Так что, дорогуша, выйдет роман, тогда и обсудим, устарело ли стихотворение.

— Успеешь ли?

— А чего? Времени вагон…

— Ты слишком фамильярно обращаешься со временем. Оно не терпит такого запанибратства. Ты помнишь, в одном твоём стихе, в старом, есть строчка: «Но прошлое нередко убивает»?

— Э–э–э… Не вполне…

— А я помню. Когда твоя книга выйдет, то прошлое, воплотясь в строчки, в страницы, как–бы, станет материальным… И многим это может не понравится…

— Да? Кому же?

— Действующим лицам. Реальным действующим лицам.

— Но там нет реальных действующих лиц. Там выдуманные персонажи…

— Всё же, с кого–то же ты их писал? Или они полностью фантастичны?

— С кого–то же я их писал… Да. Не поспоришь.

— Ну, и вот. Тем, с кого ты их рисовал, понравится?

— Те, с кого срисовано, её не прочитают.

— А, если, допустим, прочитают?

— Сомневаюсь.

— А вдруг?

— Кому–то понравится, кому–то нет. Я ж говорил… Какая, к лешему, разница? Никого из них я не вижу годами. Да и не узнают они себя.

— А узнают?

— Плевать. Ежели им есть, за что краснеть, то я–то здесь причём?

— Но ты вытащил это на всеобщее обозрение.

— Лина, я ничего никуда не вытащил. Книги ещё нет. И неизвестно, будет ли она.

— Серёжа, книга есть. Она просто не вышла.

— Лин! — заныл я. — Мне непонятно, что ты хочешь сказать! Ни бельмеса же до сих пор не известно! Будет, тогда и побеседуем.

— Милый, ты всегда хвалился тем, что предвидишь последствия своих поступков, просчитываешь вероятность того, что произойдёт… Отчего же теперь ты не предугадываешь?

— Ну, я не понимаю, что тут предугадывать! Ты же сама убеждала меня написать текст. Пока ты его не читала даже… Что же ты волну гонишь раньше паровоза?

— Ох, лишь бы не оказалось поздно, когда начнёшь понимать…

При этих словах Лины, ворона, затихшая ранее, неожиданно, стоя на краю крыши, свесила голову и уставилась на нас:

— Каррра!

Лина вздрогнула.

— Закончим, Сергей, я не хочу больше на эту тему. Она по новой высматривает!

Коварная птица скрылась из виду и заходила по наледи над нашими головами, изредка щёлкая клювом.

— Смотри, она согрелась! — девушка продемонстрировала приободрившуюся в её руках, коняшку.

Казалось, минутка, и коник улыбнётся, радостно заржёт. Грива теперь была ухожена, уложена и словно бы стала чище. «Осталось только косичку заплести, ага!» — мелькнула мысль.

— Как у тебя получилось, Лин? Пони, будто живой…

Произнесённые слова за версту отдавали тупой лестью, но Лина восприняла их всерьёз.

— Не «ты», а «мы». Вместе же её согревали. Ты и не представляешь себе, сколько чудес можно творить вдвоём. Любя…

И она снова принялась поглаживать пальчиком бок игрушки.

— Лина, любимая. Я–то думал, при свидании поговорим о нас, а тут что–то непонятное получается.

— Серёженька! Мы и говорим о нас. Ты потом поймёшь…

— Ты помнишь, о чём мы собирались побеседовать в тот раз? Давай об этом?

Во время диалога мы сидели, обнявшись, затем Лина отстранилась, весело глянула и обхватив меня за голову, поцеловала. Я обомлел, не ожидая подобной прыти, но молниеносно сориентировался и ответил поцелуем на поцелуй. От губ Лины пахло шоколадом, ванилью, а волосы её, освободившись от берета, оставшегося в моей руке, рассыпались по плечам и щекотали мне нос и щёки. От щекотки я дёрнулся.

— Ты чего? — удивилась девушка.

— Щекотно! — засмеялся я.

— Ещё пощекотать?

— Ага!

Она приблизила лицо, и начала, мурлыча, тереться носом о мою щеку.

— Ты редко меня зовёшь…

— Напротив, у меня ощущение, что я думаю о тебе каждый день.

— Думаешь… Но не зовёшь.

— Я не знаю, как это делать.

— А я не знаю, как тебе это объяснить.

— Но, иногда мы вместе. Наяву. Вот как сейчас. Получается, не всё потеряно… Кстати, ты, вроде бы, хотела что–то сообщить?

— Я уже и сообщила…

— Да? Неужели?

— А о чём мы с тобой беседовали столько?

— Я и не понял почти ничего!

— Ох, Серёжа, Серёжа!

— Ох, Лина Аликовна, Лина Аликовна!

Лина дёрнулась, чуть было, не заехав мне в нос лбом и, глядя прямо в глаза, прошипела с необъяснимой, странной и непонятной злостью:

— Никогда! Слышишь? Никогда больше! Не называй меня так!

Я опешил:

— А как, тогда?

— Лина. Просто Лина. И не иначе.

— Моя Лина.

— Твоя Лина.

— Я даже не хочу спрашивать, почему… Ты нынче поразительные страсти–мордасти собираешь!

— И правильно не хочешь…

— Значит, мы поговорим о том…

— Неа! Поздно. Вон и магазин давно открыли. Тебе пора, компьютерный гений… Я, как обычно, провожу Вас, сударь мой!

— О, сударыня, Вы столь любезны. Нельзя ли проводить Вас, моя очаровательная барышня?

— Нельзя, мой господин.

— Совсем нельзя, моя принцесса?

— Пока нельзя, о, повелитель!

— Вы говорите загадками, миледи!

— Наоборот, милорд. Я говорю отгадками. Имеющий уши, да услышит! Чтобы получить понятный ответ, надо задать понятный вопрос. Понятный, не только для отвечающего, но и для самого спрашивающего.

Я потрогал свои уши:

— Хм, на месте, кажись! А не слышу.

Лина засмеялась и встала. Я последовал её примеру и осторожно надел берет ей на голову, откинул каштановые локоны с лица. Погладив, напоследок, привыкшую к ней лошадку, Лина вздохнула, вытащила у меня из кармана перчаточки, поставила игрушку на то место, откуда взяла в начале нашей беседы, и тихим шёпотом обнадёжила снова потускневшего пони:

— Смотри, не замерзай. Скоро тебя хозяйка найдёт.

— Уже всё, моя королева?

— Да, мой король!

— Мне кажется, я знаю, кто ты, мой ангел–хранитель… Это ты спасла меня, когда Пострелова и Смирницкого чуть не прибили? Ты, да? Я чудом не пострадал. Ни на йоту… Киряева потом заявила, будто у меня сильный ангел–хранитель…

Лина сделала протестующий жест и покраснела:

— Ты ошибаешься. Действительность гораздо сложнее. И проще.

— Неужели тебя не существует вообще?

— Реши ты, что меня не существует, и мы более не увидимся…

— Наверное, у меня шиза, и ты есть исключительно в моей голове, и разговариваю я сам с собой.

Лина несколько секунд молча созерцала мою хитрющую улыбку. Затем, ответила очевидностью на хитрость:

— Тогда, я по–прежнему буду приходить к тебе, независимо от того, решишь ты, что я есть или, что меня нет.

— Ну да, верно. Как–то я не подумал. Кстати, а тебя видят другие?

— Видят.

— Постоянно?

— Лишь тогда, когда я с тобой.

— А ты разве не всегда со мной? Ведь ангел…

Лина оборвала:

— Ты ошибаешься, Сергей. Я же объясняю, разжёвываю… А ты не слушаешь!

— Лина, ты умеешь читать мысли?

— Твои?

— Хотя бы, мои.

— Только, если ты позволишь.

— То есть, ты можешь прочитать книгу в моих мыслях?

— Нет, любимый. Это нереально.

Она улыбнулась

— Ты не волшебница? Ты пока учишься?

— Максимов! Я же опять упаду из–за тебя! Перестань немедленно третировать и пытать несчастную девушку.

— Ты знаешь будущее?

— Чьё?

— Ну… моё… наше…

— Да, знаю.

— Открыть, конечно, не позволено…

— Оно, представь себе, меняется, но ты не так глуп, как видится на первый взгляд, Максимов!

— Я стараюсь, расту над собой! А, кстати, фокусы получается показывать? Ну, там, по воде ходить… Другие чудеса?

— Ты дебил?

Лина топнула ножкой в чёрном ботиночке.

Я сделал вид, будто до крайности обижен:

— А чего я такого сказал–то? Чуть что, сразу: «дебил, дебил». Ни капельки толком не объясняешь, а обзываешься! А вдруг ты от этого? — я сделал пальцами рожки и инфернально захохотал.

Ворона, испуганная моим гоготом, взлетела с крыши веранды и уселась где–то на верхних ветках липы.

— Нет, Максимов. Я ошиблась. Ты, лишь стараешься казаться умнее! А на самом деле, намного дурнее, чем я в состоянии себе представить. Ещё раз подобное скажешь, я с тобой знаешь, что сделаю?!

Она погрозила маленьким острым кулачком.

— Знаю! Поцелуешь.

Мы стояли у чуть приоткрытых дверей магазина. Из–за них показался молодой человек с картриджем в левой руке, в свитере, и без шапки.

«Видимо, на машине приехал. А „тачка“ за углом стоит».

— Дурачок. Глупенький дурачок! И почему я люблю тебя? А, дурачок ты мой?

Лина прижалась ко мне, глядя снизу–вверх и часто–часто моргая, словно ей в глаза попала соринка.

— Сама же утверждала: «Любят не за что–то, любят просто так». Даже на плёнку это записала. Помнишь?

— Да. Зови меня к себе почаще, хороший мой. Ты не представляешь себе…

— Я представляю себе. И позову. Конечно, позову. И мы поговорим о том, о чём собирались. Ладно? Я хочу докопаться до причины…

— Угу! Когда–нибудь потом… обязательно… А вообще, знаешь, есть причины, до которых лучше не докапываться… Ну, ладно. Иди. До встречи, солнышко.

— До встречи, золотко!

— Пока!

— Пока!

Я шагнул в полутёмный коридор, ведущий в помещение магазина, закрыв за собой дверь, но, внезапно вспомнив нечто важное, недосказанное быстро вернулся назад и выглянул на улицу, Лины уже не было.

Только ворона–шпионка восседала на гараже, и хитро поглядывала в мою сторону, да по тропке, ведущей на детскую площадку, не торопясь шли женщина в красной спортивной куртке и лёгкой вязаной шапочке, да мальчик лет пяти–шести в синем зимнем комбинезоне с капюшоном и серым тёплым шарфом, дважды обмотанным вокруг шеи, тащивший за собой на бельевой верёвке недорогой детский снегокат, а на сиденье его стояло ребристое пластиковое ведёрко с торчащей из него жёлтой пластмассовой лопаточкой, опасно покачивавшееся и норовящее свалиться вниз, если ребёнок резко дёргал за шнур.

1В. А потом — рюкзак с котом…

В краю лесов, полей, озёр

Мы про свои забыли годы.

Н. Рубцов.

Через несколько дней после выпускного, я вместе с Ложкиным поехал в институт сдавать в приёмную комиссию бумаги, необходимые для поступления. По–моему, стоял понедельник, хотя так ли уж важно сейчас название того дня, когда мы с ним, купив в кассе билетики за восемьдесят копеек, прямоугольные кусочки бумаги, жёлтые с одной стороны, и белые, испещрённый синими машинными циферками кассового аппарата, с другой, в 12:30 залезли в оранжевый «Икарус», где не оказалось свободных мест, а чёрные тёплые поручни смотрелись серыми от покрывавшей их дорожной пыли.

Несмотря на жару, на ноги я нацепил хорошо разношенные коричневые туфли, в коих я ещё недавно ходил в школу, а на плечи набросил серый костюмчик, особо ценимый мною за возможность скрыть вопиющую худобу и нескладность, а также за наличие карманов, по которым я и распихал деньги и документы. Аттестат о среднем образовании и паспорт лежали в левом внутреннем нагрудном кармане, деньги в правом. В боковые я сунул картонную пачку «Космоса» и спички. Две верхние пуговицы свежей розоватой рубашки с твёрдым воротничком, были расстёгнуты, и я чувствовал себя вполне сносно. Не в пример мне, Веня щеголял в светлой клетчатой безрукавке, в кремовых лёгких брючках, и медового цвета, невесомых, брогах. Ложкин настоятельно советовал мне снять «кафтан», как он выражался, и держать его в руках, но я, стесняясь своего заморённого вида, упорствовал.

В назначенный час автобус с приоткрытыми до половины форточками и распахнутыми верхними люками, что создавало в салоне некое подобие сквозняка, тяжело отъехал от остановки, а я стал, словно прощаясь с родными улочками Питерки, хотя, мне и предстояло прожить в деревне минимум месяц, жадно всматриваться в плывущие по обеим сторонам дороги разнокалиберные домики, магазины. И, конечно, по обыкновению, я проводил долгим взглядом свой дом с распахнутыми, почему–то, настежь, воротами. За ними мелькнул тротуарчик из двух брошенных на траву длинных досок.

Под гул голосов в салоне, под шум двигателя, я с тоской во взгляде вертел головой направо и налево. Для Ложкина подобные поездки давно превратились в обыденность, и он недоумённо на меня поглядывал, похоже, не понимая, творившегося в моей душе, и списывая мою нервозность на предстоящий визит в приёмную комиссию. Но об этом я думал меньше всего.

Глядя в непромытое грязное стекло с изображённой прямо по слою пыли неизвестным шутником, улыбающейся рожицей с торчащими на макушке тремя волосиками, подставляя лицо струе ласкового ветра, перебрасывавшего мои отросшие космы с бока на бок, поднимавшего их дыбом, я, точно в тёплую воду Светловки, погрузился в воспоминания.

Вот синяя деревянная дверь книжного магазина. Она открыта, но теперь я вряд ли взбегу на невысокий порожек. За магазинчиком — кирпичные развалины бывшей милиции. Здесь пока не разместили торговые точки и склады.

За окном промелькнул двухэтажный деревянный дом Дерюгиных. Его низенькая кругленькая хозяйка, Мария Николаевна, долгие годы работала в кинотеатре кассиром. Супруг тёти Маши вместе с моим отцом когда–то служил в милиции. Он отличался выдающимся животом и неповоротливостью, служа объектом многочисленных беззлобных шуток коллег. Впрочем, не только их. Являясь сослуживцем отца, он иногда заходил к нам в гости, и мы с братом мгновенно ухватили дерюгинскую медвежью манеру ходить, раскачиваясь из стороны в сторону, выставив вперёд пузо, свешивавшееся над брючным ремнём и рвущееся из–под синей форменной рубашки. Иногда бабушка Аня, успокаивая раскапризничавшегося Владлена, смеясь, говаривала ему: «А покажи — ка нам, как Дерюгин ходит!», и тогда вредничавший карапуз, сразу успокоившись, вскакивал на короткие плотные ножки, выпячивал вперёд брюшко, торчащее из–под короткой майки, и деловито вышагивал, качаясь с боку на бок, будто пьяный енот.

Дерюгин не отставал от коллег по части выпить, поэтому, заезжая в выходные за отцом, чтобы вместе отправиться на зимнюю рыбалку, сначала подмигивал тому, смешно дёргая щекой и, хлопая себя по карману овчинного тулупа, а потом, увидев, что отец, пряча улыбку, кивает ему в ответ, облегчённо, с пыхтением вздыхал, и выходил из душной комнаты на мороз. С таких рыбалок отец возвращался вечером навеселе, и привозил мелких смёрзшихся краснопёрых окунишек, хилых, блестящих чебаков, а несколько раз, и щук. Речную рыбу я никогда не любил из–за её чрезмерной костлявости, и не ел, не только в жареном виде, предпочитая запечённую во взбитом яйце икру, или хрустящие солоноватые румяные плавнички, но, даже в пирогах, выковыривая вилкой на тарелку приятно пахнущие кусочки, и смачно, с хрустом, уплетая поджаристую, ароматную от лаврового листа, добавляемого внутрь, корочку.

Миновали «Хлебный», где продавался неповторимый на вкус кисловатый тёплый ржаной хлеб, иногда бравшийся нами с собой на детский сеанс, демонстрируемый в кинотеатре напротив. И сам кинотеатр покамест жив, хотя количество зрителей стремительно уменьшается. Сегодня — понедельник, а значит — выходной. В субботу мы с Веней ходили на двухсерийный «Дом под звёздным небом», и Ложкину он жутко не понравился, а я же, наоборот, пребывал в восторге от карнавального безобразия, творившегося на экране.

Далее, за кинозалом, на берегу пруда, стоит продолговатое зелёное здание Дома Пионеров. Его двери распахнуты. Но пионеров скоро не станет, а помещение снесут, через пятнадцать лет устроив на месте руин жалкое подобие детской площадки с фигурками убогих лебедей из раскрашенных старых автомобильных шин, парой хилых клумб и тощей песочницей.

Чуть выше по улице — дом моего одноклассника, Ваньки Овечкина. Строение добротное, с высокими светлыми окнами, постоянно занавешенными белым тюлем, с крытым просторным двором и неохватным высоким тополем у пристенной поленницы. Сам Ванька покуда жив, ему ещё год учиться на механизатора в местной деревенской «учаге». Погибнет он, лишь спустя 22 года, врезавшись, по пьяни, на недавно купленной иномарке в опоры высоковольтной линии электропередачи.

До того момента, пока мы не подъехали к птичнику, в «Икарусе» было, несмотря на отсутствие пустых мест, относительно просторно. Но здесь почти всегда рейсовый автобус ожидало не менее десяти–пятнадцати человек, и тот понедельник не являлся исключением. Нам пришлось изрядно подвинуться, едва новые пассажиры поднялись в салон. Невзирая на толчки, пихания и попытки оттеснить меня от форточки, мне, всё же, удалось остаться недалеко от дверей. Я не любил ездить, болтаясь где–то в середине автобуса, к тому же в центре толпы, не имея, при этом, никакой возможности за что–нибудь держаться. И для сего имелись веские причины.

Пару лет назад дед с бабушкой получили квартиру в Тачанске и мы с Ложкиным на выходные иногда ездили к ним в гости. Врезавшаяся в память поездка случилась в середине весны. Снег уже почти весь стаял, по обочинам дороги стояли лужи с грязной мутной жижей, а деревья пока не успели обзавестись новыми листочками. День мы выбрали для вояжа не лучший, прохладный и дождливый, окна и люки в автобусе оставались задраенными. А народу тогда набилось более, чем прилично. Сидений нам не хватило, да мы и не стремились их занять, поэтому, прибывающие в деревнях люди, вскоре нас с Веней разъединили. Он, как более проворный, сумел остаться поближе к выходу, а я очутился затёртым в серёдку автобуса и стиснутым со всех сторон. За час дороги воздух в салоне разогрелся, стало невыносимо душно, и у меня начала кружиться голова, а лоб покрылся испариной. И ни одной струйки свежего воздуха, ни ветерка в этой консервной банке, неторопливо ползущей по направлению к городу. Ситуацию усугубляла тёплая осенняя куртка, и сколько бы я её не расстёгивал, это не спасало. Я задыхался. Закончилось всё предсказуемо. Когда до конечного пункта оставалось около пятнадцати километров, перед глазами замелькали чёрные мушки, и я повалился назад. Хорошо, что стиснутый со всех сторон людьми упасть на пол я не смог, а те из них, кто стоял по бокам, заметив моё побелевшее лицо, крикнули водителю, что «парню плохо». Услышав крик, шофёр притормозил телегу, и меня вытолкали на улицу подышать воздухом. Здесь, в низине, на обочине, у безлистного ивняка я и расстался со своим скромным завтраком. Вытерев губы носовым платком, и несколько раз глубоко вдохнув влажный, пропитанный солярой воздух, я снова полез в салон. Видя, что, если я и почувствовал себя лучше, то ещё не в полной мере, какая–то женщина освободила у окна сиденье, и я с облегчением плюхнулся на него, услыхав за спиной окончание предложения: «… я вижу, он белый совсем, и на меня сбоку падает…». Вернувшись на следующий день в деревню, я ничего не рассказал матери об этом происшествии, она узнала обо всём от знакомых, ехавших тем же рейсом, и опознавших хлипкого односельчанина.

Это оказался единственный случай, когда я почти потерял сознание, добираясь автобусом до города. Позднее доводилось ездить и в гораздо более тяжёлых условиях, но происшедшее в тот день, более не повторялось. В первый год после бабушкиного переезда в Тачанск, летом я наезжал к ним регулярно. Порой, я и Ложкин оставались у них ночевать, располагаясь на ночлег в небольшой комнатке, напоминающей пенал. Я спал на пружинистой сетчатой кровати, стоявшей у стены, между двустворчатым шкафом и окном. Окно выходило на поле, осенью украшаемое видом комбайнов. Красных на волнующейся под ветром желтизне. Вдали, за полем, виднелась дорога и узкая тропка, протоптанная сквозь высокую полынь и лебеду. И тропинка, и дорога вели к деревушке, насчитывавшей, от силы, хат десять. От деревеньки было рукой подать до дуги соснового мыса, выдававшегося полумесяцем в безымянную речушку, кое–где глубокую и местами широкую, впадающую в Тачанский пруд. С нашего девятого этажа далеко просматривался, и тёмный загадочный лес, и дорога, по которой в жару в сторону реки пылили легковушки, ехали велосипедисты и, весело переговариваясь, пешком шли позагорать и искупаться целые компании полуобнажённых людей.

Останавливаясь на ночь у бабушки и дедушки, вечер, мы обычно проводили за переключением каналов нового цветного телевизора «Темп», казавшегося вершиной современной техники. В ту пору в Тачанске началось развитие местного телевидения, выходившего в эфир по вечерам с поздравлениями, некрологами и показом западных боевиков. Однажды в рамках тестирования целыми днями крутили сериал «Виктория», принятый мною за редкостную нудятину.

Кроме просмотра кино, мы изредка забавлялись тем, что с высоты балкона, из чисто хулиганских побуждений скидывали на головы проходящих внизу небольшие камушки, сковырнутые с блочной стены. Ни разу, кстати, ни в кого не попали, но адреналина в кровь получили предостаточно. Ложкин припомнил рассказ Мандаринкиной, жившей на четвёртом этаже дома, стоящего на главной улице города. Она с подружками так же забавлялась невинным швырянием вниз, на снующих туда — сюда горожан, небольших ракушек, собранных на пруду, но для девчонок это даром тогда не прошло. Занимались они подобным хулиганством во время праздничной первомайской демонстрации, поэтому, примерно через десять минут в квартиру позвонил милиционер и застращал их настолько, что они целый час боялись подходить к балкону.

Перед тем, как уснуть, я слушал смешные и восторженные рассказы Вени про учёбу в институте. Он красочно расписывал аппетитных девчонок, своих однокурсниц, колоритных преподавателей и выказывал довольство выбором профессии. Беспокоило его лишь отсутствие жилья в городе. Ложкину приходилось снимать комнату в центре, и за приличные деньги. Хозяйка постоянно докапывалась до любой незначительной мелочи, и постепенно эта тягомотина ожидаемо перестала Веню устраивать. Перебираться в общагу оказалось поздновато, да и сам он признавал, что не выдержит там и нескольких дней, ибо по натуре индивидуалист, а они в студенческих коллективах приживаются очень редко. Ему требовались покой, хорошее питание и комфорт, несовместимые с условиями общежития. Посему, промучившись полгода, Ложкин перевёлся на заочное отделение и отбыл в деревню, вернувшись на работу в партийную библиотеку, незаметно переименованную в рабочую, а затем и вовсе прикрытую. Однако, к упоминаемому времени, Веня, имея определённую протекцию, незаурядные способности и отличную репутацию, устроился в школу, преподавать по специальности.

Бывая наездами в городе, мы иногда выбирались в кино, ходили в видеосалоны. К сожалению, интересы у нас стали радикально отличаться. Ложкина всё больше тянуло на эротику, и он предпочитал «Царицу ночи», «Греческую смоковницу», «Американский пирог», а я оставался предан боевикам и фантастике, открыв для себя серию фильмов про Джеймса Бонда.

Увлечение Венечки «клубничкой» сыграло с нами, однажды, злую шутку. Очередной сеанс эротического фильма, на который Ложкин уломал меня составить ему компанию, начинался в девять часов вечера. Это был фильм «Самое симпатичное заведение в Техасе», и я по давности и не скажу о содержании, но зато припоминаю зал, битком набитый любителями приобщиться к высокоинтеллектуальной западной культуре, и что закончился сей «шедевр» в половине одиннадцатого. Любители эротики, по окончании воскресного сеанса, ломанулись на остановку, где и без них столпилось полно желающих в полночный час поскорей добраться до квартиры. Будто назло, немногочисленные автобусы, будучи до предела забитыми людьми, у кинотеатра не задерживались, следуя по маршруту. Почти стемнело, когда нам удалось каким–то чудом протиснулись в «ЛАЗ», следующий в другой район, и проехали так, хотя бы, четверть пути.

Буквально, вывалившись из салона на одной из улиц, мы с Веней стремглав бросились к, притормозившему неподалёку, «ЛиАЗу», на нём могли бы доехать до дома. Но стоило нам подбежать к автобусу, это корыто, до отказа набитое людьми, с висящими на подножке пацанами, с незакрывающимися дверьми, просев, медленно и натужно устремилось в ночь, мигнув нам напоследок красными глазёнками фар. Стояла уже ночь и более транспорта не предвиделось до самого утра.

Костеря Ложкина на чём свет стоит, я пошкандыбал вслед за ним вдоль по шоссе. До дома оставалось около четырёх километров, и их предстояло преодолеть в темноте, по плохо знакомой дороге. Я случайно зимой и днём–то в том районе заблудился, правда, потерял ориентиры в сильный снег, метель, даже ближние дома тогда скрывались за снежной пеленой. А тут…

Казалось, Веню сложившаяся ситуация чуточку забавляет. Оттопав около полутора километров ровным шагом прямо по трассе, что стало возможным благодаря, практически, полному отсутствию машин, я предложил немного пробежаться рысцой. Но Ложкин заартачился, и после непродолжительных препирательств, я, и без того обозлённый, плюнул и помчался вперёд, оставляя приятеля позади. Конечно, делать так ни в коем разе не следовало, но раздражение, желание как–то досадить, стремление быстрее очутиться в уюте, толкнули меня вперёд, и вскоре Веня растворился в темноте позади. Он что–то кричал, но я в ответ, не останавливаясь, поторапливал отстающего словами: «Давай, догоняй». Он, однако, и не подумал ускоряться.

Один раз, нарвавшись на пьяную хохочущую компанию, я почти уж было пожалел, о решении рвануть в одиночку, но парни оказались настроены дружелюбно, и только крикнули в спину: «Чё, спортсмен, что ли?» и получив в ответ утвердительное: «Ага», заржали.

Бабушка и дед в тот день находились в деревне, и я, запыхавшийся, открыл двери запасным ключом. Я успел попить, блаженно вытянув гудящие ноги на старом диване, привезённом сюда из деревни, чая, согретого наскоро, умыться и почистить зубы. Тут–то и нарисовался Ложкин. Я уже начинал тревожиться, как бы с Вениамином чего не вышло, поэтому, увидев товарища целым и здоровым, вздохнул с явным облегчением. А он, не говоря ни слова, стараясь не глядеть в мою сторону, выпил полстакана отдающей хлоркой воды из–под крана, вытащил из кладовки раскладушку, бросил на неё матрац и подушку, скинул на кресло одёжку, и, что–то обиженно бухтя себе под нос, не реагируя на расспросы, завалился спать, справедливо считая, что, сегодня в пути, я бросил его одного.

На следующий день состоялось бурное объяснение, но каждый остался при своём мнении, хотя в собственной правоте я и тогда был не уверен, и сейчас сомневаюсь. В самом деле, если уж и не удалось уговорить Ложкина перейти на бег, то следовало бы оставаться рядом с товарищем. Не помню, извинился ли я перед Веней в то утро, по–моему, нет. Часто в запале спора не удавалось справиться с азартом, охватывающим меня в подобные минуты, и безосновательным чувством собственной безусловной убеждённости, в связи с коей я, даже признавая в душе не полную свою правоту, продолжал тупо отстаивать принятую точку зрения. И, лишь какое–то время спустя оказывался способен, набравшись храбрости, признать излишнюю запальчивость и сомнительность своего поступка.

Чем больше автобус приближался к городу, тем сильнее я испытывал внутреннюю неуверенность и дрожь в руках. Так случалось всегда, когда требовалось иметь дело с чужими людьми в незнакомой обстановке. Я долго не мог научиться, состроив морду кирпичом, открывать нужные двери с ноги, громко заявляя о своих интересах, как неподражаемо делал, к примеру, Ложкин, везде чувствовавший себя, словно рыба в воде. Постепенно мне и вовсе стало безразлично, происходящее за окном «Икаруса», я вяло реагировал на тычки локтями в спину, производимые соседями, протискивавшимися к выходу, и полностью сосредоточился на переживаниях, где не последнее место занимала периодически всплывающая коварная идейка: «А, может, ну её нафиг, эту учёбу. Доехать до вокзала, а потом вернуться домой?». И размышления о том, на что решиться, то ли всё–таки выйти у моста вместе с Ложкиным, то ли проехать до конечной, ни к чему не приводили. Не имея сил определиться, я болтался в салоне туда–сюда, в такт, то тормозящему, то набирающему скорость, автобусу. К счастью, панические соображения не учитывали фактор наличия Венечки, который ни в жизнь не позволил бы спутнику проехать мимо института, и запросто мог недрогнувшей рукой выдернуть непутёвого товарища из толпы и пинком отправить в сторону ВУЗа, приговаривая: «Ты совсем *банулся?»

И тут, протолкавшись в мою сторону, Веня предупредил:

— Готовься, следующая наша?

— Как? Уже? — просипел я.

— Что? — не понял Ложкин из–за шума движка и, повернувшись в сторону кабины водителя, крикнул:

— За переездом притормозите, пожалуйста!

Проехав ещё метров пятьсот, усталый желтобокий «Икарус» остановился, прошипел дверьми «Пшли вон!», и выплюнул на тротуар нас с Веней и двух девушек, оказавшихся моими вчерашними одноклассницами, Варёновой и Зудилиной. Я и не понял, когда они успели очутиться в одном с нами автобусе. Впрочем, занятый ностальжи мыслями на протяжении всего пути, я не особо интересовался творившимся вокруг, не всматривался в лица окружающих, а девчонки стояли в самом конце салона.

Мы вежливо кивнули друг другу, произнеся, принятое в таких случаях, и ни к чему не обязывающее: «Привет!» Я неторопливо, стараясь растянуть время, достал сигарету, прикурил с третьей спички, повернувшись спиной к тёплому ветру, и удостоился неодобрительного взгляда Вени. Однако, он ничего не сказал, а дождался, пока я выпущу струю дыма, и бодрым шагом, не оглядываясь, направился к светофору. Варёнова и Зудилина маячили уже далеко впереди, и догнать их не имелось ни малейшего шанса. К слову, мы и не стремились играть в догонялки.

Перебравшись через дорогу, мы нырнули в тень железнодорожного моста, миновали это серое циклопическое сооружение, и вскоре вышли к деревянным домикам частной застройки, выстроившимся вдоль брусчатки. Росшие на обочине трассы тополя, ронявшие на землю свернувшиеся, пожухлые от жары, пыли и загазованного воздуха, листья, не скрывали видные издалека столбы красноватых дымов, упиравшихся в безоблачное небо, расползавшихся по нему грязным чернильным пятном. Деревья практически не давали тени, поэтому я счёл за благо всё–таки скинуть с себя пиджак, небрежно повесив его на согнутую в локте левую руку.

— О! Давно бы так! — одобрил мои действия Веня.

— Жарко совсем стало! — будто бы оправдываясь, отмахнулся я.

Солнце припекало, и мы ускорили шаги, стремясь поскорее добраться до спасительной, как мне думалось, прохлады институтского фойе. От противной крепкой сигареты со вкусом пластика, что я выкинул в придорожную канаву не докурив, во рту появилась горечь, хотелось постоянно сплёвывать, но слюна куда–то пропала. Я начал мечтать о запотевшем стаканчике прохладной чистой воды, ну, или, хотя бы, газировки.

Проносившиеся мимо легковушки, маршрутки, автобусы тащили за собой неизменные шлейфы пыли, оседавшей не только на кустах, деревьях и бурой траве, но и на наших с Веней туфлях и брюках. Пережидая поток транспорта, мы пару минут постояли у бетонной будки, напоминавшей большой скворечник, а затем, пользуясь моментом, перебежали на другую сторону трассы и, стряхивая пыль с потерявших парадный вид брюк, направились прямиком к жёлтому трёхэтажному зданию ВУЗа. Справа от него располагался небольшой парк, выходящий к Тачанскому пруду, и длинные помещения учебных мастерских.

С двух сторон от тамбура для двойных входных дверей, стояли бетонные урны, наполненные окурками, пустыми пачками от сигарет, каким–то мусором. Здесь можно было спокойно постоять в тени, покурить и отдохнуть.

Фойе встретило не прохладой, а липкой духотой, от которой не спасали даже открытые окна. Вдоль стен стояли деревянные скамейки с металлическими ножками, а главный корпус отделялся от зала ожидания чугунной узорной решёткой от пола до потолка. Слева, у настенной мозаики, специально для абитуриентов разместили четыре стола с двумя стульями возле каждого. За ними заполняли анкеты. В фойе стояло оживление, слышался непрекращающийся гул голосов. Почти все скамьи оказались заняты, на них в ожидании чего–то сидели парни, рассеянно глядящие по сторонам или листающие тетрадки, девушки, ласкающие своим видом самый искушённый взгляд, смотрящиеся в зеркала косметичек, лихорадочно роющиеся в сумочках, поглядывающие по сторонам, и непрерывно шепчущиеся с соседками.

Крепкая полная светловолосая вахтёрша средних лет темпераментно беседовала по телефону, жестикулируя и изредка поглаживая переносицу, словно хотела чихнуть, но стеснялась это сделать при посторонних.

Оглядевшись по сторонам, я заметил висящий на доске объявлений большой информационный лист, извещающий, что приём документов производится в кабинете №2, справа по коридору.

Веня, видя моё замешательство, подтолкнул меня к открытой двери комнаты, а едва я застыл на пороге, глядя на восседающих за четырьмя столами сотрудниц, спасавшихся от жары двумя включёнными вентиляторами, сам протиснулся внутрь:

— Здравствуйте, девушки! — бодро возгласил он. — Документы для поступления вы принимаете?

— Добрый день, — ответила привлекательная томноголосая шатенка, скучающая у окна, в то время, как трое других, проверяли заполнение бумаг, стопками лежащих у них на партах. — А Вы на какой факультет?

— Да это не я! Вот он.

Ложкин махнул в мою сторону и пихнул меня:

— Что молчишь? Не в гестапо. Говори, давай!

Я ответил, на какой именно факультет.

— Лен, дай молодому человеку пару бланков и образцы заполнения. Да, эти. Вас как зовут? Сергей? Вы, Сергей, сейчас данные внесите по шаблону. У Вас аттестат с собой? Вот и замечательно. Дайте–ка взгляну. Так, здесь в порядке. Паспорт? Отлично. Теперь, Сергей Васильевич, в коридорчике, у окна, заполните бумаги и принесите их сюда! Ручка у вас есть?

Я хлопнул себя по карману, хотя и без того помнил, что ручку–то я и забыл взять, развёл руками.

— Возьмите! — улыбнувшись, протянула мне шариковую ручку Радужная Ирина Михайловна, как было написано на табличке, стоящей на её парте. — Только, огромная просьба вернуть, а то одну уже, сегодня, забывчивая девушка себе так и оставила… Всё, удачи, жду Ваши документы!

Я, аж взмокший от нервного напряжения, деревянным шагом вышел за дверь и подобно сомнамбуле прошёл к пустующему столу в коридоре.

— Ну что, помочь или не мешать? — спросил Ложкин.

— Да сам справлюсь, чего тут сложного.

— Тогда ты пиши, а я к своим на факультет сгоняю. Гляну, что там и как. Разведаю кой чего! Без меня не уходи, жди у выхода. Обратно вместе пойдём, я тебе дорогу на трамвай покажу. Ага, давай!

И Веня убежал.

Разложив бумаги и глянув на образец, я принялся переносить в бланк данные паспорта и аттестата. Руки мои препротивно дрожали, а буквы, и в обычной–то обстановке корявые, теперь и вовсе прыгали из стороны в сторону, падали, будто раненные бойцы.

Заполнение бланков заняло минут двадцать. Я наконец успокоился и с бумагами в руках отправился к Ирине Михайловне, чуть позорно не оставив на парте её ручку.

Радужная делала запись в амбарной книге, когда я вернул ей ручку и произнёс слова благодарности.

— Заполнили? Угу. Хорошо. Верно, вроде бы… А здесь у нас что? Копия… Ах, какой почерк!

Она вскользь проглядела поданные листки и обратилась к подчинённой:

— Аня, сравни с оригиналом и зарегистрируй.

Я перешёл к бюро Ани, и та несколько минут просматривала мои оценки, их копии, сравнивала. Читала она, шевеля полными губами, вздыхая и поднося листки ближе к глазам, теребя себя за мочку уха. Затем сделала отметку в журнал, изготовленный из общей тетрадки в клеточку.

— Всё правильно, Ирина Михайловна! — обратилась Аня к начальнице и вернула мне паспорт и аттестат.

— Отлично. Значит, Сергей Васильевич, внимательно меня выслушайте. На следующей неделе Вам нужно подъехать сюда же. Тут не я буду, но, тем не менее. И уточнить, приняты ли ваши документы, выяснить расписание вступительных экзаменов. А сегодня я Вас более не задерживаю. — Она улыбнулась. — Ясно?

— Да, ясно. Спасибо большое. До свидания!

— До свидания! Удачи Вам!

Выходя из кабинета, я заметил поджидавшего меня возле лестницы Ложкина.

— Ну как, закончил?

— Ага, сделал…

— Я тоже разузнал, что хотел. Надо будет снова ехать во вторник, на будущей неделе.

— И мне во вторник…

— Ну вот вместе и поедем.

— Пошли что ль… На автобус надо постараться успеть, на 16:40.

— Не, я не поеду на 16:40, — удивил Веня. — Я к Мандаринкиной пойду. Схожу, потискаю её, пока мать на работе. Один поедешь. Сейчас до вокзала на трамвае доберёмся, и я дальше… Билет–то сам купишь?

— Куплю, конечно.

— Ты, пень деревенский, давай посмелее будь, а то, как из леса вышел, всего боишься. В городе, если не станешь везде лезть, ничего не добьёшься…

— Да я понял. Это так, с непривычки…

— Всё у тебя с непривычки! Обретай привычку.

Пройдя возле парка, и перебежав трассу, мы свернули направо у зелёного домика с закрытыми наглухо ставнями и замком на воротах.

— «Пригородная заготконтора Питерского района», — прочитал я полинявшую вывеску над щелью почтового ящика.

Сама собой появилась ехидная мыслишка: «Ишь, куда забрались! И чего они здесь заготовляют? Рога и копыта?»

Веня вышагивал впереди, не особо оборачиваясь и проверяя, следую ли я за ним, поэтому мне подчас приходилось ускорять шаг и почти бежать, дабы догнать его. Наконец, я подстроился под ритм широких шагов Ложкина, и мы продолжили движение по бугристой, растрескавшейся асфальтовой дорожке, уводящей в недра сельских домишек.

— Тут по тропке и будешь бегать на трамвай и с трамвая, — пояснил Веня. — Можно, конечно, и по берегу пруда, но там пешком аж до вокзала придётся топать. А здесь… Здесь, в основном, все и ходят.

— А остановка автобуса? Не проще колёс дождаться?

— Хрен знает. Попробуй. №71. Но он ходит раз в час. Выходит, жди, стой, сколько влезет.

— Ну, тогда, конечно, лучше уж на трамвай.

Веня забыл добавить, что трамвай ходит тоже не каждые пять минут, а гораздо реже, и дожидаться его требовалось, стоя на проезжей части, т.к. место стоянки оставалось не оборудованным.

Мы шли с ним по широкой улице мимо огородов с высокими заборами, из–за которых виднелись теплицы; около не по–деревенски ухоженных изб с обязательными каменными гаражами и крытыми дворами. Картинка напоминала сельскую улочку, правда, улочку достаточно зажиточного и благоустроенного села. Заслышав наши шаги по дорожке, за плотно запертыми воротами начинали гавкать собаки.

Пару раз я заметил на другой стороне улицы, за палисадниками, бродящих под окнами кур, а возле калитки одного из домов, в тени, на травке, лежала коза, проводившая нас задумчивым взглядом. Для полноты ощущений не хватало коровы с телёнком или лошади, а так — почти сельская идиллия, нарушаемая лишь шумом машин с шоссе, пролегающего, буквально в пяти минутах ходьбы.

Дорожка спускалась к узкому мосту, соединявшему берега неглубокой речушки. Он строился, видимо, давно, ржавые металлические перила местами оказались выгнуты в сторону воды, хотя смотрелись ещё довольно прочными. Берег речки с двух сторон полностью зарос ивой, осокой и крапивой, а у самого края ввысь возносились три толстых грубых тополя с частично оголёнными корнями.

«Осенью у воды, наверное, как в сказке. Синее небо, отражающееся в потоке, побуревшие листья. Ими шуршит ветер, перекатывая с места на место, и сбрасывая отслужившее убранство в стремнину…»

Меня потянуло на лирику. Впечатление не испортило даже то, что снизу, от воды несло подозрительно–влажным запахом нагретого металла. Я громко шмыгнул носом.

— Речка–горячка, — пояснил Ложкин, покосившись в мою сторону.

— Почему «горячка»?

— Вода в ней горячая. Сюда предприятия сливают жижу с отходами, и зимой она не замерзает. Над берегом пар поднимается, всё, будто в тумане, а на деревьях ажурный иней. В сильные морозы невероятно красиво.

Когда, миновав мостки, стали подниматься вверх по тропке, а впереди замаячили девятиэтажки, Веня пояснил:

— Вот сейчас в горку поднимемся, там и остановку увидишь. Здесь, вообще–то цыганский район. Полностью ими заселён.

Об этой народности я пока знал исключительно по фильму «Цыган», регулярно демонстрируемому первым каналом тв, поэтому ответить приятелю было нечего. К тому же, я усиленно вертел головой по сторонам, стараясь запомнить путь.

Ещё через несколько минут вышли к серой брусчатке дороги и, проскочив её, очутились на трамвайной линии. Справа по направлению движения транспорта, на обочине, торчала тёмно–зелёная будка с белой буквой «А» во всю стену. Видимо, неподалёку от трамвая притормаживали и автобусы.

Дорожное движение в дневные часы не казалось очень напряжённым. Мимо нас, стоящих на рельсах, иногда в ту или иную сторону, с грохотом и пылью, проносились грузовики, автобусы.

— Если студентов много скапливается, то может какой–нибудь проходящий автобус притормозить, подобрать. Так что, смотри внимательней, — предупредил Ложкин.

Тогда нам не потребовалось долго ждать. Красно–белый, дребезжащий трамвайчик покачиваясь и погромыхивая выплыл из–за поворота, проскрежетал под железнодорожным мостом. Пришлось осмотрительно освободить ему путь, ступив на мостовую.

Бросив в квадратную кассу две монетки по три копейки, Ложкин повращал круглую ручку и оторвал два маленьких квадратных билетика, отдав их мне.

— Билеты лучше сразу брать, контролёры частенько на линиях шерстят. Оштрафуют.

Я кивнул, соглашаясь.

Три последующие остановки сидели молча. Ложкин думал о чём–то своём, а я с удвоенным любопытством озирался, фиксировал в памяти путь, которым скоро буду следовать один и старался запомнить названия улиц, называемых водителем.

— Ты без меня поедешь, смотри улицу не пропусти, а то увезут на заводы, придётся обратно топать. Да её сложно пропустить, обычно много народа там выходит, держись вместе со всеми. Поглядывай, куда они идут и двигай следом, — продолжал мудрые наставления Веня.

— Ага, — согласился я. — Слушай, у тебя мелочь есть? Пить охота, а в кармане одни рубли. Я завтра отдам, не сомневайся.

Веня порылся в кармане брюк, позвенел ключами и вытащил горсть мелочи. Поковыряв в ней пальцем, выудил пятак и протянул мне:

— На! Ого, как раз и вокзал. Я–то дальше, а ты вылезай, и в ту сторону, вправо, шагай. Бегом в кассу за билетом, а то могут в автобус и не пустить.

— Конечно, тотчас куплю. Зайдёшь вечером?

— Посмотрим… Не знаю, во сколько вернусь. Успею с последним, так завтра заскочу, расскажу, как я там с Мандаринкиной покувыркался. Короче, давай, двигай, иначе далеко уедешь…

Мы пожали друг другу руки, я накинул пиджак на плечи и спрыгнул с подножки на раскалённую жаровню привокзальной площади, махнув приятелю на прощание, едва трамвай, впустив ожидавших его людей, звякнул и покатил дальше.

Возвращение моё в Питерку, не было отмечено никакими примечательными событиями. Простившись с Ложкиным, я направился на автовокзал, где, первым делом, кинулся к автомату с прохладной газировкой, бросил в узкую щель одолженную у Вени монетку, дождался, пока в гранёном стакане уляжется пена, и неторопливо, смакуя каждый глоток, выцедил сладкий напиток. Потом уже, когда от сладкого на жаре захотелось пить ещё больше, понял, — вместо лимонада следовало бы взять простую водичку, но времени бежать и разменивать деньги, не оставалось.

Вернув посудину на предназначенное ей место, я, глянув на стрелки часов, двинулся в сторону длинной извивающейся очереди. Работала всего одна из четырёх касс, поэтому в просторном и светлом здании вокзала, привычно стоял аншлаг. Приобрести билет вышло не так просто, как я предполагал. Возвращающиеся из города в близлежащие деревни, по неизвестной мне причине, предпочитали исключительно наш автобус, хотя имелись прямые рейсы до их населённых пунктов. Результатом упомянутой неразборчивости становилось то, что питерский «Икарус» штурмовали, подобно Рейхстагу, ломясь сразу во все три двери. Наличие билета с местом ничего решительно не значило, сиденья оказывались заняты теми, кто проявил ловкость, поактивнее прочих работал локтями, и в числе первых ворвался в салон. Обычно, при таком наплыве желающих уехать, на входе даже не проверяли билеты. Водитель выпускал пассажиров в нужных им пунктах через передний выход, проверяя оплату проезда. Если билетика не имелось, дорогу требовалось оплатить. В итоге получалось, что автобус, отходивший от городского вокзала грузным, неповоротливым и забитым до предела, в Питерку прибывал с десятью пассажирами в салоне. Остальные сходили на своих остановках, в первых трёх деревнях.

Так получилось и в этот раз. Выстояв почти 30 минут в еле двигавшейся очереди, вдыхая запах пота от стоявших спереди и сзади, выслушивая недовольное ворчание по поводу вечных толкучек, я, наконец получил заветный билет. Облегчённо вздохнул, снова мельком глянул на циферблат и двинулся к выходу на перрон. Проходя по узкому коридору к стоянке автобусов, я старался затаить дыхание, ибо из–за приоткрытой двери мужского туалета, несло жуткой вонью, почти БОВ, разъедающим глаза, и вызывающим непроизвольное чихание. Глядя на отворачивающихся в сторону мужчин и женщин, я подумал, что и они вряд ли дышат в сей момент полной грудью.

Ближе к вечеру солнце, сорвавшись с цепи, превращает улицы и площади в духовку, и только перед самым закатом сила его идёт на убыль. Впрочем, у нас нередки случаи, когда и сама ночь не приносит людям, измученным дневным пеклом, заметного облегчения. Духота от прокалившихся за день воздуха и почвы, заставляет, прихватив матрац, сползать с постели на пол. Но и тут спасительной прохлады почти нет. Приходится оставлять на ночь открытыми настежь двери и окна, пытаясь создать некоторую видимость сквозняка. Этим пользуются комары, долго не дающие кровожадным пикирующим визгом забыться перед следующим рабочим днём.

Именно таким оказался и тот понедельник. Обмахивающиеся газетами, какими–то, свёрнутыми пополам листами бумаги, платками, люди уже начинали выстраиваться в импровизированную очередь без конца и начала, расползаясь в ожидании автобуса по перрону прибытия, словно муравьи, готовые наброситься на обездвиженную гусеницу. Я пристроился к толпе с левого края. Замысел мой не отличался оригинальностью и строился на том, что мне, подхваченному толпой, удастся, пробраться в салон через третью дверь. Совсем не улыбалось в подобную жару утрамбовывать застрявших на подножке граждан, стараясь протолкнуть их внутрь ещё на десяток сантиметров, и протискиваться самому на освободившийся пятачок, молясь, чтобы дверь за моей спиной закрылась. Я попробовал пересчитать, сколько здесь скопилось страждущих уехать питерским рейсом, но на третьем десятке сбился и плюнул на столь безнадёжное дело. Мужчины, среди которых было несколько человек с увесистыми громоздкими рюкзаками, женщины с сумками и баулами, дети разных возрастов, все они болтались с места на место в поисках наиболее выгодной позиции, и вести учёт среди этого броуновского движения не имело смысла.

Когда объявили наш автобус, толпа заволновалась, встрепенулась, превратившись в, как бы, единый организм, сконцентрировавшийся перед выполнением боевой задачи. Многие, считая себя хитрее остальных, пытались пробраться вперёд, оттого вскоре ожидающие переместились с перрона на проезжую часть. Контролёр, вышедшая, поначалу, из здания вокзала, глянула на колышущуюся распаренную массу, и лишь махнула водителю рукой, передав ведомость ему в окно.

Движок «Икаруса» взревел, выпустив в сторону чёрные выхлопные газы, и «гармошка» медленно и осторожно приблизилась к толпе, ожидавшей транспорт. Я мысленно возблагодарил создателя, ведь сегодня транспортники расщедрились и выделили на маршрут сдвоенный автобус. Тревожно гудя, напоминая улей растревоженных пчёл, люди бросились к открывшимся жёлтым дверям и бойко стали взбираться вверх. Меня оттёрли к колесу, и я какое–то время протискивался вперёд, радуясь, что не имею с собой тяжёлой сумки. Застрявшую в дверях крепкую крупную тётку лет шестидесяти, тащившую за собой на колёсиках раздутый рюкзак, двое мужчин вдавили внутрь, а затем, переругиваясь, закинули туда же её груз, зацепившийся за ступеньки. Не растерявшаяся бабка, беспрестанно охая и повторяя: «Да, что же это такое творится, бабоньки?!», поправив сбившийся на глаза цветастый платочек, с удовлетворённым кряхтением рухнула на первое попавшееся, жалобное скрипнувшее под ней, свободное место, слегка навалившись на расположившуюся у окна девушку в тёмных очках, брезгливо поморщившуюся при этом.

Я получил билет без места, поэтому, чуть сдвинув лежащий прямо посреди прохода бабкин рюкзак, быстро протиснулся в самый конец салона и расположился там у заднего окна, замазанного никогда не смываемой грязью.

— Молодой человек, закройте, пожалуйста, люк, сквозняк же будет, окна все нараспашку, — обратилась ко мне, рассевшаяся неподалёку женщина со странно шевелящейся чёрной спортивной сумкой.

— Не надо, не закрывай! — заорали с разных сторон разгорячённые люди. — Лучше окна закрыть. Пусть сверху обдувает. Дышать же нечем!

На том и порешили. Я, почти полностью, задвинул два ближайших окошечка, оставив на всякий случай малюсенькие щели. А женщина, успокоившись, обмахнулась белой панамой, водрузила головной убор на место и осторожно потянула за замок спортивной сумки, стоящей у неё на коленях. В образовавшемся отверстии мгновенно показалась рыжая кошачья голова с выпученными жёлтыми глазищами, одуревшая от духоты, темноты и толчков.

— Мья–я–яа–уууу! — завыла голова на весь автобус.

Некоторые обернулись на раздавшийся вопль и с интересом начали разглядывать рвущегося из сумки кошака.

— Голова профессора Доуэля! — засмеялся стоящий неподалёку мужчина с жёлтыми прокуренными усами и капельками пота на шее, и протянул руку, собираясь потрепать рыжика по загривку.

— Не надо его трогать! Вы разве не понимаете, он напуган? Барсик, Барсик, успокойся, скоро домой приедем! Я тебе молочка налью! — женщина в панаме стала с нежностью гладить кошачью голову, и пояснила окружающим:

— Вот на дачу везу, тяжело ему в городе, исхудал весь, пусть на травке, на свежем воздухе порезвится!

— Мьяяяя! — протестующе собиралась продолжить рыжая голова, но женщина в панамке ладонью ловко втолкнула её обратно в сумку, и вжикнула замком, оставив комнатному тигру небольшое отверстие для воздуха. Из темноты немедленно показался розовый нос, а потом высунулась рыжая полосатая лапа и принялась когтями хватать пространство, надеясь за что–нибудь зацепиться. Но зацепиться оказалось не за что, поэтому лапа под раздражённое урчание втянулась обратно в сумку, опасно зашевелившуюся на коленях дамы, норовя съехать на пол.

— Барсик! Сиди спокойно! — хлопнула панамчатая сумку по боку.

— Мряв! Шшшш! — выругались там, но затихли.

С интересом наблюдая за этим аттракционом, я жалел об отсутствии у нас теперь своих котов. На протяжении деревенской жизни, с нами рядом всегда находились Мурзики, Муси, Барсики, Тишки и так далее. Даже один Барон был. Мать предпочитала котов, расправляться с кошачьим потомством, топя новорождённых в ведре с водой, мало кому доставляет радости. Зверюги держались независимо и могли почти по неделе не возвращаться с гулянки. Затем приходили грязными, исхудавшими и измученными, наедались и заваливались на целый день дрыхнуть. А вечером просыпались, потягивались, снова заглатывали двухдневную норму еды, и сваливали в неизвестном направлении. Зимой они исчезали на длительное время гораздо реже, дрыхли целыми сутками у тёплой печки, словно набираясь сил перед предстоящими им весной и летом похождениями. Толку от них имелось немного, но они, хотя бы, чуточку развлекали меня и брата. Ни один из живших с нами кошаков не умер возле хозяев, они просто исчезали, не возвращаясь из забега по окрестностям. Лишь Васька, бабушкин кот, скончался на наших руках. Этот чёрно–белый крупный котяра, мускулистый, вечно исцарапанный, с порванными ушами и упрямым характером, редко ночевал дома, со злобным утробным воем гонял мелких собак и соседских котов, но вместе с тем, как–то по–особому добро мурчал и улыбался, когда мы гладили по короткой жёсткой шерсти, взяв бродягу на руки. Он иногда притаскивал на веранду пойманных и придушенных хомяков, и эта страсть к охоте кота и сгубила. Однажды в январе он сожрал отравленного хомяка. Мучился Васька три дня. Его постоянно рвало с кровью, и лишь после того, как в него вливали несколько ложек молока, он успокаивался и, постанывая, засыпал у нагретого бока печки. На третьи сутки он перестал пить, есть и вставать, а к вечеру отбыл в кошачью страну вечного лета. Я растерянно гладил длинное и потяжелевшее тело, а дед завернул Ваську в тряпицу и куда–то унёс, вернувшись через час. Я не спрашивал, куда он дел умершего, впрочем, навряд ли дед захотел бы вдаваться в подробности.

Последняя наша кошка, Муся, модница черепахового окраса, с крючком на конце хвоста, очень ласковая, отлично ловившая мышей, но хронически беременная, оказалась сожжена очередным ухажёром матери, когда в третий раз за полгода принесла пять маленьких слепых котяток. Он, ненавидевший Муську, регулярно её пинавший, сложил кошачье семейство в картофельный мешок и отнёс в школьную котельную. Не знаю, в курсе ли происходящего была мать, скорее всего, да. Но нам, детям, ничего не объяснили, для нас Муся просто ушла и не вернулась.

О произошедшем далее я узнал со слов одноклассника, кудрявого Гули, чей отец работал в той кочегарке. Итак, Петрович притащил мешок в котельную и попросил у дежурных разрешения сжечь старый мусор. Дверь топки нехотя отомкнули, и он бросил туда свой груз. Затем случилось самое страшное. Изнутри раздались дикие, почти человеческие крики, и дверцу слегка приоткрыли, собираясь глянуть, что там творится. И из огня, дымящейся кометой с воплем выскочила обожжённая до мяса кошка, заметавшаяся по помещению. Все опешили, но дверь кочегарки из–за жары стояла открытой, обгоревшее животное выскочило на улицу и исчезло в зарослях кустов черёмухи, оставив после себя запах палёной шерсти и мяса. О сцене у топки рассказал Гуля со слов папаши, а я набрался смелости и задал вопрос, с чьего ведома это произошло, матери.

— Не знаю, о чём ты! — смутившись, не глядя в глаза, отрезала она. — Впервые слышу!

Но именно в тот момент я и понял, — она прекрасно обо всё осведомлена.

Как обычно, в Питерку автобус прибыл почти пустым, привезя меня и ещё пятерых человек, среди которых я никого не знал. Около шести часов вечера я уже находился дома и, переодеваясь, рассказывал матери, как всё прошло. То ли от жары, то ли от новых волнующих ощущений, подскочило давление, разболелась голова, и я не стал ничего есть, а выпив стакан отвара пустырника, ушёл к себе в избушку и, задёрнув на окнах занавески, прилёг отдохнуть.

Ложкин вечером не появился, видимо, действительно, он вернулся в Питерку с последним автобусом, приходящим в девять вечера. День, ознаменованный совершением шагов, определивших моё будущее, заканчивался последними лучами спокойно заходящего солнца, золотившими пыльный воздух избушки, где мне оставалось жить совсем немного времени.

2А. Но ты прошла, не глядя на меня…

Каково тебе одной

В этом городе постылом?

А. Дементьев.

Очевидно, парни, сошедшие с трамвая вместе со мной, спешили, поэтому достаточно быстро превратились в расплывчатые фигурки, двигавшиеся далеко впереди, а вот высокая девушка шла не спеша. Я, в свою очередь, также не торопился обгонять её, вдыхая лёгкий, дурманящий, сладковатый аромат духов, долетавший до меня и, не отрывал взгляда от её широких бёдер под тёмной обтягивающей юбкой, от волнующей, чётко прорисованной талии и рассыпанных по плечам завитков русых волос. Красотка грациозно вышагивала, двигаясь, будто бы по видимой одной ей линии, но неожиданно споткнулась, скорее всего, зацепившись носком туфельки за выступающий посреди дорожки, бугорок. Она остановилась, присела, зажав под мышкой блестящую чёрную сумочку, и стала рукой проверять сохранность обуви.

«Ну, правильно, видит плохо», — подумал я.

Тут мне не оставалось иного, кроме как обогнать замешкавшуюся барышню и, проходя мимо, я чуть повернулся в её сторону, пытаясь получше рассмотреть лицо споткнувшейся, запомнить его.

«Ух ты! А, ничего! Очень ничего!» — подумал я, отметив высокий лоб, тонкие брови и правильный нос. Подробности я не успел разглядеть и смущённо отвернулся, едва девушка, завидев прохожего, бросила недовольный взгляд в мою сторону, но при этом кокетливо поправила причёску, откинув назад мешающие ей локоны.

«Эх–эх! Её бы ноги да мне на плечи. Я бы ей отдался!» — на ум пришло любимое выражение Куприяна Южинова, которое он обычно вещал, печально глядя вслед какой–нибудь девице в короткой юбке, аппетитно вышагивающей впереди нашей компании, возвращающейся с лекций.

Спускаясь вниз, к речке, я намеренно сбросил темп, надеясь, что попутчица нагонит и обойдёт меня, и я снова смогу наблюдать за её грациозной походкой, но ожидания мои не оправдались. Оглянувшись несколько раз, я с унынием отметил ещё большее отставание девушки. Она старалась, словно нарочно, двигаться всё медленнее и медленнее. Таким образом, когда я пересёк мост и принялся подниматься вверх по тропинке, вдыхая запах слегка влажноватых досок заборов, слушая повторяющийся крик петуха, попутчица моя только начала приближаться к ступенькам, ведущим на переправу. И тогда я зашагал в полную силу, уверившись в отсутствии смысла дожидаться не желавшую меня догонять кралю..

А, в общем–то, спешить особого не требовалось. Сегодня, по расписанию, второй парой у нас стоял семинар по средневековью, затем лекция по истории родного края, да общее собрание курса, где декан и преподаватель археологии собирались донести до студентов информацию о летней практике. Мы знали, — это будут обычные рутинные археологические раскопки. На них второкурсников возят каждый год. До конца первого, самого трудного, учебного года оставалось всего ничего, посему на раскопки нам предстояло отправиться уже в качестве студентов второго курса. Проводились изыскания в Лесогорье, в неглубоких пещерах, относящихся к каменному веку. Пещеры эти находились прямо в высоком, поросшем сверху сосновым лесом, скальном берегу широкой и спокойной реки Лады. С Лады отверстия трёх пещер смотрелись небольшими сырными дырками, нарушавшими однообразие берегового пейзажа. Преподаватель археологии, Борис Юрьевич Сорокин, основываясь на своеобразии лесогорских находок недавно защитил кандидатскую диссертацию.

Будучи фанатиком любимого дела, Борис Юрьевич отдавал ему все силы, время и здоровье. Высокий и худой, лет сорока пяти, он выглядел гораздо старше реального возраста, чему способствовала обильная седая щетина, покрывавшая его щёки и подбородок. При небольшом преувеличении, её легко можно было назвать бородой. Отрастил её Сорокин не просто так, не от нежелания бриться, а после того, как лет десять назад подцепил на раскопках энцефалитного клеща. Отделался Борис Юрьевич сравнительно легко, однако, у него появились проблемы со слухом. Особенно пострадало правое ухо, поэтому, принимая зачёт, Сорокин обычно поворачивался к отвечающим — левым, и просил студентов произносить слова погромче. Сам он, даже читая лекции, говорил блеклым однообразным голосом, и выделить главное в потоке материала оказывалось непросто. А борода призывалась скрыть проблему с лицевым нервом, вследствие коей правую часть лица чуть заметно перекосило. Подчас казалось, будто Сорокин непрерывно иронично улыбается.

Бориса Юрьевича безмерно уважали за многочисленные заслуги, и одновременно боялись за строгость и требовательность. Ходили пугающие легенды, как неназванные студенты, неплохо постигавшие спецдисциплины, именно археологию пересдавали по пять раз. Никаких «автоматов» он не признавал, и принимал зачёт в холодном полуподвальном кабинетике с полками, заваленными таблицами, старыми книгами, непонятными дырявыми косточками, странными черепками. Наиболее почётное место в центре коллекции занимали два пожелтевших черепа и несколько шершавых берцовых костей. Обращая наше внимание на эти предметы, Южинов, однажды, похлопав меня по плечу, ухмыляясь, и потирая руки, ехидно выдал:

— Вот не сдашь археологию, и твой череп тут появится! Ахахаха!

И заржал, откинув назад голову, демонстрируя крепкие белые зубы.

Я уже упоминал, — с первого раза сдать зачёт Сорокину у меня не вышло. Плохо утешало, что в подобной ситуации оказалась треть курса. А треть этой трети завалила и пересдачу. Но я как–то смог на повторной сдаче, всё–таки извернуться и воспользоваться «шпорами», коими буквально обложился под одеждой, готовясь к решительной схватке. Впрочем, вероятно, Борис Юрьевич, просто не стал докапываться до моих весьма сомнительных, при ближайшем рассмотрении, утверждений, касающихся характеристик некоторых периодов. Он, подперев ладонью подбородок, грустно выслушал ответ, не отводя своих, кажущихся большими на таком худом лице, глаз, затем, не задавая вопросов, печально полистал зачётку, вздохнул и расписался в ней, проставив отметку о сдаче.

Сегодня Сорокин собирался подробно проинструктировать нас о предстоящей поездке, намечавшейся на конец июня — начало июля, продиктовав перечень всего, что нужно будет захватить с собой в дорогу, от еды до одежды.

Когда я притормозил у недавно открывшегося напротив института ларька, где продавалась всякая всячина, характерная для того периода развития частного предпринимательства, намереваясь купить бутылку минералки, то, ожидая сдачи, бросил взгляд в сторону, откуда должна была появиться понравившаяся мне особа. Однако, она не показывалась, поэтому я разочарованно ссыпал мелочь в боковой карман пиджака и, звякая монетками, перебежал дорогу.

На крыльце корпуса я заметил неторопливо прохаживающуюся туда–сюда, одинокую фигуру Вали Быкова, носившего прозвище «Бык». Валя соображал туго, очень точно соответствовал прозвищу, и нисколько на него не обижался. Мы с «Быком» учились в одной группе. Валя имел широкие плечи, рост чуть выше среднего, короткие густые волосы зачёсывал назад, одевался модно, и часто улыбался, скрывая за обаятельной улыбкой отсутствие знаний по большей части дисциплин. Улыбаясь, он мог смущённо прикрывать ладонью глаза, разыгрывая раскаяние и смущение.

Завидев меня, Валя оживился и призывно замахал правой рукой. Я поддерживал с ним хорошие отношения, мне импонировала его доброта, да ещё незамысловатая наивность, на фоне которой я считался гением.

— Привет! — протянул он ручищу, стоило мне подняться по ступенькам.

— Привет! Чего стоишь?

— Да так. Жду кого–нибудь из наших. Слушай, Серёга, ты… это… к семинару приготовился?

— Ну… приготовился. А с какой целью интересуешься?

«Бык» чуть смутился:

— А чего там задавали?

— Просили приготовить доклад про утопистов.

— Ты написал?

— Да, написал?

— Про кого?

— Про секту вальденсов?

— Кого–кого?

— Вальденсов. На лекции–то ходить надо!

— Слушай… это… Максимов, дай списать, а!

— Списать? Что, прямо сейчас?

— Ну, а почему нет, двадцать минут до семинара! Сядем вон, в холле, я по–быстрому скатаю! Это… Серёга, не жмоться, а!

Примерно такая картина вырисовывалась перед каждым семинаром, но Валя всякий раз смущался, выпрашивая тетрадь с готовым заданием. Чем–то он мне напоминал иногда завхоза 2–го дома Старсобеса, Александра Яковлевича. Опять и опять Быков приходил на семинар почти не готовым и стыдился этого. Я сочувствовал Вале, он привносил в группу особенный добродушно–неуклюжий колорит, вызывавший улыбку даже у преподавателей. Некоторые товарищи, например, Лазаревич или Травкин, сочувствия моего не понимали, поглядывая на Валю свысока.

— Ладно уж, пошли. Сам–то чего не сделал?

— Да! — рубанул ладонью воздух Валя и переступил с ноги на ногу, — Дела! Некогда! Я ж таксую по вечерам.

В холле я вытащил из пакета семинарскую тетрадку и отдал Быкову.

— Валь, на держи. Я тут не останусь с тобой сидеть, наверх пойду, к остальным. Ты же по–любому на семинаре появишься? Вот и отдашь тетрадь тогда. Договорились?

Я никогда в лицо не называл Валю «Быком». Всегда только по–имени, хотя другие Быкова не жалели, модифицируя прозвище вплоть до «Бычары».

— А как… это… если я твой почерк не разберу? — Быков растерянно переводил взгляд с тетради в руках на меня.

— Ты место пустое под непонятные слова оставь, поднимешься, я тебе расшифрую. Соображай! Впервые что ли?

— О! — догадался «Бык». — Ну, точно же!

Пока мы разговаривали, стоя возле свободной скамейки у окна, я заметил встреченную мною ранее высокую девушку. Она вошла в холл, пересекла его, что–то сказала охраннику, и проследовала в сторону лестницы на второй этаж.

«Ого! Это интересно! Пойти за ней, проследить?», — подумал я.

Но, пока я перелистывал страницы в поисках нужной, девица скрылась из вида.

— Отсюда и досюда, — подчеркнул я ногтем текст.

— Можно, я ручкой отмечу? — поинтересовался Валя, усаживаясь на подоконник и стая ноги на скамью.

— Отмечай. Только осторожно. Не черкайся сильно. Ладно, я ушёл. На семинар хоть не опоздай!

Быков на семинар не опоздал. Ему вполне хватило 15 минут, чтобы своим корявым еле читаемым почерком, с буквами напоминавшими расползающихся в разные стороны толстеньких пьяненьких жучков, срисовать всё себе в блокнот, за исключением семи — восьми терминов. Они явились твёрдыми орешками и не поддались переводу. Однако ж, не станем осуждать Валентина за недогадливость, ведь из этих семи слов я и сам расшифровал пять. О значении последних двух догадался чуть позже, по смыслу.

Осуждающе покачивая большелобой головой, Валя пристроился рядом со мной за парту, шуганув оттуда Турова, и принялся тыкать пальцем в строчки, ставшие камнем преткновения. Разобидевшийся Туров торчал за соседним столом и пытался неостроумно язвить, но после хмурого взгляда Вали и многозначительной фразы: «Я тебя щас!», замолк и уткнулся в книжку Шафаревича, по которой готовил доклад о катарах.

Но это случилось после, перед самым началом семинара, прошедшего, по обыкновению, вяло. Я, навряд ли ошибусь, если открою, что третья группа являлась не самой сильной на курсе. Блистали две первых, а мы же оставались крепкими середнячками. Экзаменационный отбор оказался довольно хорош, поэтому конченых тупиц среди нас не водилось. Хотя, конечно, имелось несколько человек, сдавших экзамены еле–еле, но они отсеялись в первый год учёбы. Среди подобных вспоминается Поликарп Дивов, уделявший больше внимания торгашеским махинациям, нежели знакомству с профильными дисциплинами. Подвижный, словно на шарнирах, выше среднего роста, стильно одетый, с длинными волосами, забранными сзади в хвостик, Дивов постоянно притаскивал в институт какие–то шмотки. То футболки, то джинсовые костюмы, то рубашки, то ещё что–то похожее, и постепенно складывалось впечатление, будто он невзначай перепутал ВУЗ с рынком. Хотя, конечно, ничего он не путал, просто рассматривал очередное появление в alma mater, как возможность толкнуть нечто однокурсникам, заработав на перепродажах сумму в разы превышающую студенческую стипендию. Вполне ожидаемо, первый курс он не пережил, то ли уйдя на заочку, то ли со свистом вылетев в никуда за неуспеваемость. Как бы то ни было, в конце второго семестра он в недоумённой панике метался от преподавателей к декану и обратно, совершенно перестав выцеплять товарищей где–нибудь в курилке, вкрадчивым голосом предлагая им: «Антох, слышь, мне вот рубашку подогнали, в самый раз на тебя, давай покажу! Последняя осталась, все расхватали! Чесслово, тебе отдам за полцены».

Среди отсеявшихся в конце года, очутился и Пустышкин. После того, как он не смог сдать ряд дисциплин на первой сессии, перед ним встал вопрос о дальнейшем пребывании на факультете. И тут, весьма кстати, у него начала развиваться одна из многих таинственных болезней, название коих он старался не произносить вслух, а лишь закатывал глаза и, печально глядя куда–то в пространство, отвечал на, задаваемый об их природе, вопрос: «Да вам всё равно не понять!» Спустя годы, увидев по телевизору фильм «Операция „С Новым Годом!“», я поразился невероятному сходству Савельича с «неизлечимо больным» персонажем этой картины.

Справка из поликлиники позволила Ольгерду уйти в академку и возобновить учёбу с курсом, пришедшим вслед за нами. Но и тогда он продержался всего пару месяцев, затем болезнь обострилась, и Пустышкин скрылся в очередном академическом отпуске, так из него и не выйдя. Через год Ольгерда отчислили.

Чуть ранее Савельича, нас покинула, переведясь в другое учебное заведение, Марина Горшунова из первой группы. Здесь Ольгерду тоже не повезло, ибо он только–только начал подбивать к ней клинья.

Так же, как и Марина, поступил, уйдя на первый курс юридического института в Губернске, Вова Коротков, частенько забегавший вечером ко мне в гости в первые месяцы учёбы. Будучи из нашей третьей группы, и проживая неподалёку, на Кировке же, он возвращался с учёбы вместе со мной. Сбегав перекусить к себе на пару часов, Вован появлялся у меня. Время подходило ближе к восьми вечера, и визит постороннего человека приводил бабушку Катю в неистовство. Обычно, в половине девятого, она и дед уже собирались ложиться спать, а мы с Вовой включали в соседней комнатке магнитофон, громко разговаривали, всё это и являлось причиной их недовольства. Примерно в феврале, бабушка Катя, потеряв остатки терпения, просто перестала открывать ему дверь, а Вова, не по–детски обидевшись, виновником данной ситуации счёл, почему–то, меня.

Был Коротков худым, коротко стриженые светлые жёсткие волосы топорщились ёжиком, толстые стёкла очков в тёмной пластмассовой оправе он часто протирал краем коричневого вязаного свитера, грубо размазывая по их поверхности следы пальцев. Одну руку, кажется, левую, Вова никогда не вынимал из кармана. Бабушка, однажды заметив сию странность, предположила, что у него нет одного или двух пальцев. Так оно и оказалось. Я потом, абсолютно случайно, разглядел отсутствие большого и указательного пальцев, когда Вова сдавал в институтский гардероб тёплую куртку, верно служившую ему, и весной, и зимой, и осенью.

Итак, наша третья группа отличалась от первых двух отсутствием ярко выраженного неформального лидера, способного её сплотить. Мы учились, словно бы сами по себе, ограничиваясь обычным студенческим общением, не перераставшим в дружбу. У проживавших в общаге, имелись свои интересы и дела, а у городских — свои. Даже достаточно неординарные личности вроде Лёши Парамыгина или Вали Быкова, никак на роль вождей не тянули. Да, честно говоря, нисколько и не стремились ими быть. Быков, в силу непонимания, зачем ему это надо и равнодушия к мимолётной славе, а Парамыгин, наоборот, в силу незаурядного ума.

Лёша и несколько человек с ним, являлись иногородними, проживали в общаге. Он, Ефимов и Овчаров, недавно учились в одной школе, вместе поступали в ВУЗ, а теперь, кажется, и вовсе обитали в соседних комнатах. Я всегда надеялся на эту троицу, ежели вдруг шёл на коллоквиум или семинар не в полной мере подготовленным. Парамыгин выступал в качестве своеобразной спасительной соломинки, вступавшей в дело, чуть только другим сказать оказывалось более нечего. Мыслил он оригинально, иногда озвучивая теории, многими считавшиеся спорными. Лёшу я уважал и при необходимости советовался с ним.

С ними, из того же небольшого городка, расположенного, подобно моей Питерке, на берегах Светловки, на факультет поступила одна из красавиц группы, Таня Осинова. Темноволосая, с выразительным взглядом карих глаз и низким грудным голосом, ярко выраженным римским профилем и осиной талией, она нравилась многим. Однако, сама Татьяна неожиданно отдала предпочтение бывшему однокласснику, Сергею Ефимову, за которого и вышла замуж по завершении учёбы. Бытует распространённое мнение, будто красивые девушки не отличаются особым умом, и Таня, к сожалению, в определённой, незначительной степени, соответствовала данному утверждению. Нет, она не являлась полной дурёхой. В бытовом плане, и вовсе, скорее, наоборот. Однако, ей не хватало чуточку некой смекалки, присущей многим студентам, позволяющей им притворяться более успешными.

Ещё одной дивой группы, а может, и всего курса, но это, само собой, на мой слишком привередливый и несовершенный вкус, являлась длинноногая Оксана Савченко, с тонкими тёмными бровями, пухленькими губками бантиком, и грудью, способной, по выражению одного остряка, удержать на себе кружку с пивом. Сногсшибательно дефилируя по струнке в короткой юбке или цветастом платьице намного выше колен, она неизменно вызывала мгновенное прекращение всяческих разговоров позади себя, даже, если речь среди парней, шла о выпивке, и, гордо сжав аппетитные губки, ловила спиной откровенные взгляды, способные просверлить кирпичную стену. Несмотря на привлекательную, броскую внешность, она оставалась простой, доброжелательной и скромной девчонкой, не особо, впрочем, блиставшей в учёбе, чем грешил почти весь наш коллектив.

В отличие от Быкова, имевшего желание учиться и старавшегося изо всех сил казаться не хуже остальных, но, к сожалению, не обладавшего для сего особыми талантами, имелись и такие, кто, и не мог, и не желал грызть гранит науки, банально паразитируя на окружающих. Среди означенных выделялись Праневич, Свинарёв и Чудовский. Они, обычно, молча отсиживались на семинарских занятиях, ибо знаний, необходимых для выступления у них недоставало. Да и лекции нередко обходились, названными студентами, стороной. Тем не менее, с грехом пополам троице удалось кое–как закончить все пять курсов. Ни высшее образование, ни сам диплом, как таковые их не интересовали, работа в школе изначально не входила в их планы, а ВУЗ рассматривался исключительно, в рамках средства откосить от армии. К данной группе примыкал и отпрыск знаменитой династии хирургов Нижнего Тачанска, угрюмый и немногословный Артур Пригарин, ни трудолюбием, ни усидчивостью не запомнившийся.

За весь пятилетний период обучения у нас сменилось, кажется, только два старосты. На первом курсе деканат назначил старшей Гуличеву Леру. Невысокого роста, круглолицая, с короткой причёской и носиком–кнопкой, громкоголосая, она обладала, идеально подходящим для подобной должности напористым и слегка нагловатым характером. Порой она скатывалась при разговоре в откровенное хамство, но иначе управлять, предпочитающими безделье лоботрясами, не имелось ни малейшей возможности. Проучившись два года, Лера вышла замуж за однокурсника, бывшего немного старше её, и вместе с ним перевелась на заочное отделение. Они благополучно закончили институт, но семейная жизнь внезапно оборвалась смертью Сергея, её мужа. Рассказывали, будто он получил в драке травму головы, обернувшуюся через несколько лет инсультом. Злые языки, знавшие их семью, утверждали, что та роковая драка случилась из–за Леры, но сам я не могу поручиться за достоверность данных слов.

Новым старостой на третьем курсе утвердили Лёву Большакова, и в данной должности он оставался до окончания учёбы. Лёва исправно выполнял распоряжения руководства, получал в кассе стипендии, выдавал нам деньги. Учился он довольно средне, из основной массы не выделяясь.

Ожидая, пока прозвенит звонок на десятиминутную перемену, на которой нам предстояло разместиться в маленькой аудитории на девять парт, выходившей высокими окнами на Тачанский пруд и лес на другом берегу, я, почти уткнувшись носом в расписание, занёс в свой потрёпанный блокнот список лекций на завтра, после чего занялся изучением объявлений от деканата и отдельных преподавателей.

Напротив расписания, у приоткрытого окна уже стояли студенты нашего курса, но из других групп. Общажники имели привычку прибегать к самому началу занятий, благо, далеко ходить им нужды не имелось, а городские подтягивались постепенно, кто–то приезжал пораньше, а кто–то мог и опоздать.

Вот, быстрым шагом к расписанию приблизился, поднявшийся на третий этаж, недавно приехавший с Вишнёвки, полноватый кудряш Паша Туров. С ним мы с недавнего времени считались друзьями, сойдясь на почве любви к литературе и музыке, ну, и естественно, истории. Пухлые щёчки Паши, покрытые лёгким пушком, раскраснелись, была заметна его нервозная поспешность.

Одним из знакомых Турова являлся преподаватель дидактики Олег Николаевич Сухов, считавшийся хорошим другом их семейства, и подрабатывавший методистом в той же школе, где учился Паша. Обладая своеобразным юмором, он иногда на лекциях просил Турова сбегать за мелом, если маленького белого кусочка не оказывалось на преподавательском столе. Олег Николаевич, ухмыляясь в усы, произносил ироничное: «Паша, ну–ка, стартани–ка за мелом!» и багровеющий Туров вскакивал с насиженного места и, забавно подбрасывая зад, спешил по аудиториям в поисках мелка.

Почти никто из группы, кроме меня, не относился к Турову серьёзно, считая его, в некотором смысле, юродивым. Этому способствовало то, что Паша редко держал даваемое слово, являлся любителем делать громкие, зачастую ни на чём не основанные пафосные заявления, типа: «Я готов за демократию на столбе висеть!», не чурался озвучивать на занятиях и в кулуарных беседах жареные факты, почерпнутые им на страницах жёлтой прессы, и не имеющие к серьёзной исторической науке никакого отношения. Говоря проще, он являлся человеком недалёкого ума, верхоглядом. Турову довольно сильно мешало отсутствие системного подхода к освоению нового материала, постоянное стремление избегать сложностей, и неумение просчитывать шаги сочетаемое с упрямством, доступным не каждому ослу.

Куприян Южинов Турова и вовсе откровенно презирал, называя треплом и мажором. Он прозрачно намекал на поступление Паши в институт по протекции Сухова и своего отца, главного инженера одного из градообразующих предприятий. Впрочем, очень немного встречалось людей, о ком, злой на язык Южинов, отзывался бы с уважением. Куприян весьма точно бесцветными внимательными глазами подмечал недостатки окружающих, язвительно бил по ним, а прочим давал советы, которым ни разу не следовал сам. Не щадил Южинов и лучшего своего друга, Сашу Пушарова. Однако, высмеивая Сашу, он делал это чуть менее зло, нежели клеймя остальных. Если сперва на Южинова обижались, то, постепенно, просто переставали обращать внимание на опостылевшие колкости и предусмотрительно прекращали какой–либо разговор на скользкие исторические темы, замечая Куприяна показывавшегося в дверях аудитории.

В то же время, несмотря на все присущие ему недостатки, Туров отличался усидчивостью, и попадая в нужное русло, под умелым руководством мог свернуть, пусть и не горы, но холмы–то уж по–любому.

И сейчас, запыхавшийся Туров, поглядывая на вечно идущие неправильно командирские часы, приблизился ко мне, протянул для приветствия влажную безвольную руку (он никогда не отвечал на пожатие, а, как будто, совал ладонь в воду, и потом доставал её оттуда, не пошевелив ни единым пальцем) и озабоченно поинтересовался:

— Звонок уже был?

— Нет. Ещё пять минут, — ответил я, глянув на стрелки.

— Ахмед у себя? — Туров кивнул в сторону открытой двери деканата.

— Кто же его знает. Я не смотрел. Перед тобой только подошёл.

— Пойдём, глянем.

— Зачем он тебе?

— Да, надо.

— А конкретнее?

Туров помялся, пожевал пухленькими губками, глядя мимо меня, но решил ответить:

— Насчёт физры уточнить хочу. Ты реферат успел написать?

— Написал и сдал аж на той неделе. А ты?

— Нет ещё… вот и хочу…

Туров не уточнил, чего он хочет.

Вопрос получения зачёта по физкультуре стоял для нас с ним достаточно болезненно. Дело в том, что оба мы от занятий физкультуры были освобождены. Я — из–за зрения, а Туров твердил о больном сердце. Но я справку из больницы принёс своевременно, а он тянул до последнего момента. Весь год нам полагалось раз в неделю посещать специальные занятия ЛФК, но и он, и я, ходили на них через пень колоду. Когда подошло время зачёта, то Туров не соизволил подойти к преподавателю, а я позаботился об отметке в зачётной книжке заблаговременно, выпросив задание написать реферат. Состряпав отписку за пару дней, я отнёс работу физкультурнику, и теперь не опасался лишних проблем. А Туров, как внезапно выяснилось, даже пальцем о палец не ударил.

— А почему один не сходишь?

— Я на тебя сошлюсь, в случае необходимости. Скажу, ты уже всё сдал. Да, и вдруг там Старицкая. Не хочу с ней пересекаться лишний раз.

Со Старицкой Туров испортил отношения в самом начале учёбы, устроив прямо на её лекции какой–то дурацкий диспут о рабстве в греческих полисах. Пашка заявил, будто никакого рабства, в его классическом понимании, там никогда не существовало. Снисходительно улыбнувшись, Старицкая сослалась на многочисленные исторические источники и работы Маркса. Но Турова подхватило и понесло, словно Остапа, и он провозгласил ненужность изучения работ Маркса и Энгельса, ибо они устарели, и, вообще, современные западные исследователи…

— А каких современных западных исследователей вы имеете в виду, молодой человек? — ледяным тоном задала вопрос Старицкая.

— Ну, я не знаю… Многие… Например, Вестерман утверждал…

— Да будет вам известно, воззрения Вестермана носят довольно специфичный характер, присущий определённому периоду развития историографии античности, и в настоящее время не актуальны! Вы видели список литературы, подготовленный мною для семинарских занятий?

Туров буркнул нечто неразборчивое.

— Так вот, для начала, ознакомьтесь с ним. И обратите особое внимание на труды Валлона, Штаерман, Ленцмана. И Энгельса, конечно.

Старицкая мило растянула губы в улыбке.

— И всё равно… — Туров хотел добавить несколько слов, не обращая внимания, на нёсшееся со всех сторон шиканье. С задней парты кто–то отчётливо гаркнул: «Паша, хорош выпендриваться, дай лекцию послушать!»

Старицкая нахмурилась, постучала ручкой по кафедре и грозно произнесла, переложив бумажки с одного места на другое:

— Послушайте, Павел! Сейчас вы дадите нам спокойно продолжить занятие, а после лекции я готова обсудить ваше утверждение. А ещё лучше — мы поговорим об этом на семинарском занятии. Всё! Тишина. Продолжаем.

Туров обиженно уткнулся в записи, и некоторое время бубнил себе под нос некую абракадабру, пока сидящий сзади него Свинарёв, не ткнул говоруна ручкой в спину и не посоветовал заткнуться.

Благодаря своему феерическому выступлению Паша навечно лишился расположения Старицкой, и на протяжении первого курса инцидент ему аукался. Старицкая, старавшаяся казаться самой обаятельностью, в реальности обладала довольно склочным и злопамятным характером. Все это прекрасно знали и старались не вставать ей поперёк дороги, а тем более не подвергать её авторитет сомнению при таком количестве студентов. А Туров в течение целого года бездарно усугублял ситуацию, вступая в безнадёжные споры по поводу любой мелочи, мерещившейся ему неправильной, и теперь реально мог не получить зачёт по древнему миру, что угрожало ему отчислением. Осознав сей факт, он стал бегать от Старицкой, бледнея при её появлении, и пропускать проводимые ею занятия

— Ну, пойдём, — я пожал плечами. — Только, чур, недолго, тут Быков тетрадку должен вернуть.

Когда мы подошли к комнате, где сидела секретарь, то вспотевший от нервного напряжения Туров, осторожно заглянул туда и, убедившись в отсутствии внутри Старицкой, шагнул за дверь. Я последовал за ним, но на пороге споткнулся, увидев, кто именно болтает с секретаршей Светой. Отвлёкшись от стоявшей на втором рабочем столе, обращённом к стене, печатной машинки, Света увлечённо беседовала с той девицей, что я обогнал по дороге, и которая чуть более пяти минут назад прошествовала через холл мимо нас с Быковым.

«Интересные дела! Неужели на нашем факультете станет учиться? А вдруг, заочница какая?»

Едва Туров, еле дыша прислонился к стоящему у шкафа с документами серому сейфу с многочисленными мелкими царапинами вокруг замочной скважины, а я застыл на пороге, девушки прекратили ворковать и обратили взоры на вошедших. Длинная равнодушно мазнула глазами по Турову, и удивлённо воззрилась на меня. Я почувствовал себя неловко под её пристальным взглядом, но молчание прервал Паша:

— Ахмет Мансурович у себя? — спросил он, указывая на дверь, ведущую в кабинет декана.

Ахмет Мансурович Валиев находился в должности декана первый год. Ранее факультетом несколько лет руководил Маслов Григорий Петрович, возглавивший в августе прошлого года кафедру методики преподавания. Спокойный, простой и не любящий суету, Валиев не слишком подходил на должность декана, и на первом этапе ему было особенно трудно вживаться в новую для него роль. Он не умел красиво говорить, волнуясь, повествование выстраивал коряво, и еле добирался до её завершения, запинаясь о многочисленные «Э–э–э, м–м–м, так сказать, значит». Лекции Ахмет Мансурович читал негромким ровным усыпляющим голосом, изредка повышая интонацию, чтобы повторить какой–нибудь новый термин. Если декан, вычитая материал по отечественной истории, пытался шутить, то глаза его превращались в узенькие щёлки, а взгляд становился хитрым. К сожалению, шутки пропадали втуне, мало кто их понимал, лишь девушки похихикивали из вежливости. На студентов, приходящих к нему решить проблемный вопрос, он смотрел печальными глазами усталого сенбернара, и внимательно выслушивая, изредка подкручивал седоватые прокуренные усы. Однако, Валиев всегда старался вникнуть в проблемы студентов, а зачёты многим ставил не зверствуя, по результатам посещений лекций и ответов на семинарах.

— Да, у себя. Но он сейчас занят, со Ступиным беседует.

Тут прозвенел звонок на перемену. Дверь кабинета Валиева отворилась, и прихрамывая, оттуда вышел невысокий лысоватый преподаватель истории отечества Александр Владимирович Ступин. Вслед за ним появился и сам Валиев.

— Света, ко мне есть кто–нибудь?

Мы поздоровались, Ступин, уходя, пошутил по поводу очереди, будто за дефицитом, а Света произнесла:

— Да, Ахмет Мансурович. Девушка подошла по поводу поступления…

Девица, о которой шла речь, поднялась навстречу декану, но в разговор бесцеремонно влез Туров:

— А можно я вначале? Я только спросить хочу. Две минутки и всё.

Неодобрительно взглянув на Пашу, Валиев сказал:

— Вообще–то, лучше бы девушку пропустили…

— А у нас семинар через пять минут…

— Возьмите, Ахмет Мансурович, документы Екатерины Александровны.

Секретарь передала Валиеву исписанные листки. Он вздохнул, кивнул и взял их:

— Ну, пойдёмте, Павел… — и обратился ко мне, — вы тоже?

— Нет–нет, я здесь подожду.

И Паша с Валиевым скрылись в глубине кабинета, а я остался стоять возле шкафа, подпирая его плечом.

Неожиданно в секретарскую шумно ввалился Быков, бросив Свете: «Привет!»

— А, вот ты где спрятался! Я тебя ищу везде… Пойдём, я половину не разобрал в твоих каракулях.

Как раз в это время материализовался повесивший голову Туров, а из–застенки прозвучал голос декана:

— Екатерина Александровна, заходите, пожалуйста!

Девушка встала и прошла к Валиеву, плотно затворив за собой дверь кабинета.

Быков одобрительно проводил её взглядом и обратился к секретарше:

— Кто такая? Заочница?

— Валентин, а тебе какая разница? — улыбаясь, спросила Света.

— Ну… я просто… интересно же… — засмущался Быков.

— Поступать будет на факультет. В прошлом году два балла недобрала. Попробует в этом.

— Пойдём уже, а то не успеем дописать, — толкнул я в бок Валю.

— Ладно, я попозже загляну, — кивнул Быков Свете.

И обратился к Турову:

— О! И ты тут! И зачем же?

— Тебя не спросил. Надо, не сомневайся, но не твоего бычьего ума дело.

Туров хамил, не будучи склонным к светской беседе.

— Чего злой, аки василиск? — обратился я к нему, едва мы оказались в коридоре. — Что Ахмет сказал?

— Сказал, надо к физкультурнику обратиться сегодня же, и взять задание.

— Так, сходи. Делов–то!

Торопящийся Быков от нетерпения рыл копытом покрытие пола и успокоился не раньше, чем я, расположившись за партой в кабинете, стал проговаривать ему слова из текста, с которыми он не справился.

Чуть позднее, когда началось занятие и слово взял Парамыгин, отвечая на поставленный преподавателем вопрос, я, машинально рассматривая Савченко, провокационно явившуюся в институт, явно, без бюстгальтера, прокручивал в памяти разговор в канцелярии.

«Значит, к нам поступать будет эта Екатерина Александровна. Надо запомнить и потом разузнать, поступила или нет»

Мне почему–то хотелось увидеть ту, о ком я тогда думал, ещё раз. А лучше — не раз. Мне и не мечталось, что однажды мы с Катей станем хорошими знакомыми, и у меня появится новый объект обожания, позволяющий временами надеяться на большее.

2Б. Целующие любимых да обретут вечность…

О, не лети так жизнь!

Мне важен и пустяк.

Л. Филатов.

Перебирая в поисках записной книжки двадцатилетней давности старые бумаги в потрескавшемся чёрном чемодане, я наткнулся на пачку бумаг, завёрнутую в непрозрачный пакет. А развернув его, обнаружил, скрытую здесь от посторонних глаз, нашу с Линой переписку. Старую переписку. Сочинения золотого века, именуемого конфетно–букетным периодом. Мои письма к Лине и её ответы перепутались, на отдельных листах не стояла дата, да и уцелели они от уничтожения самым непостижимым образом. Как и немногочисленные фотографии. Если б я, тогда, накануне развода, не позволил себе порыться в бумагах Лины, то они разделили бы участь книг и фотоплёнок, старательно истреблённых Подкопытовым, её вторым мужем.

Несколько лет после расставания я не мог прочитать из этих наивных посланий более трёх строчек. Настолько живо представало предо мною сохранившееся на листочках бумаги утраченное время, что я задыхался от захлёстывающих воспоминаний, от осознания незавершённости сказочного периода, от желания продолжить столь внезапно оборвавшуюся рифму.

Однако, не перечитав их снова, не заставив себя это сделать, я бы оказался не в состоянии восстановить в подробностях происходившее в те далёкие невозвратимые месяцы.

Самое раннее письмо к Лине было написано мною через пять дней после первого свидания, 4 октября. Благодаря отвратительно составленному расписанию у меня ежедневно выходило по куче, так называемых, «окон», т.е. свободных уроков. Почему свободных? Крайне просто — для проведения занятия не находили кабинет, все классы оказывались распределены. И вот, сорок минут приходилось сидеть в прохладной лаборантской, ожидая следующего урока. На одном из пресловутых «окон» я и составил нижеследующее послание. Оно изначально писалось вовсе не для того, чтобы Лина его прочитала, мне требовалось выговориться, поделиться с кем–нибудь, ну, пусть, и с листком бумаги, переполнявшим меня трепетом обожания, не позволявшим думать ни о чём другом, кроме как о скорейшем свидании с Линой. И это послание, долгие годы пролежавшее среди страниц дневника, она не читала. Лина даже не подозревала о существовании сей корреспонденции.

Стараясь абстрагироваться от шума, доносящегося из–за тонкой фанерной стенки, от творившегося безобразия, ни в малейшей мере не напоминавшего нормальный урок, я запахнулся в куртку, уселся на шаткий стул у зарешеченного окна, выходящего на бурый от пожухлой осенней травы, школьный двор, выдрал из тетрадки с конспектами занятий чистый лист, мгновение помедлил, задумавшись, а затем начертал следующее:

«Здравствуй, моя милая, дорогая, нежно любимая девочка!

Ты не представляешь себе, насколько пусто вокруг оттого, что мы не можем часто видеться. Однако, у нас остаётся возможность, и отнять её никто не в силах, возможность мысленно общаться или излагать чувства хотя бы и на бумаге. Определённые слова проще донести посредством письма, нежели произнести. Может быть, воспользуемся этим вариантом?

Очень соскучился, а, ведь, прошёл всего, кажется, день, со времени расставания. После нашего общения я до сих пор нахожусь в состоянии лёгкой невменяемости, невероятно трудно сосредоточиться на работе. Ощущение, что физически — то я нахожусь, вроде и здесь, в кабинете, но в воображении — с тобой, и крепко обнимаю мою ненаглядную принцессу.

Не лучше ли сказать вот так:

Ну почему ты далеко

Моя вторая половинка?

Я, словно мягкая пылинка

Коснулся бы тебя легко.

Коснулся бы твоих волос,

Вдохнув дурманящую сладость,

И отогнал бы боль и слабость,

Они не стоят твоих слёз.

Я обнял бы тебя дождём,

Скатившись по щеке росою,

Укрыл бы радугой–дугою

Тебя холодным серым днём.

Я отдал бы тебе тепло,

Чтоб не грустила, улыбалась,

Чтобы беспечно рассмеялась,

Открыв навстречу мне окно.

Я держусь за счёт уверенности, что мы увидимся, что придёт миг, и я крепко–крепко прижму к себе мою милую девочку. Да, сейчас я уверен, нет ничего более сложного, чем находиться в разлуке с тобой.

Перечитывай, иногда, это письмо, если вдруг заскучаешь. Помни, солнышко моё: я люблю тебя, ценю тебя, и несказанно сильно хочу быть с тобой.

Благоговейно обнимаю и целую, надеюсь, вскоре мы встретимся, и я сделаю это наяву.

До свидания, любимая.

Сергей».

На следующий день, уже будучи после работы дома и, с нетерпением ожидая её звонка, я написал второе послание, которое, подобно первому, не предназначалось для прочтения. В тот период всё виделось непонятным, шатким, а каждый наступающий день чудился последним днём коротких свиданий с Линой. Несмотря на стремительное развитие отношений, я старался пришпорить время ещё сильнее, дабы оно неслось вскачь, вихрем, ураганом, неумолимо сближая меня и Лину, сталкивая нас с ней, сплетая наши истосковавшиеся по любви тела и души, и не давая разомкнуть объятий. Никогда.

«Здравствуй, моя любимая девочка!

Знала бы ты, до какой степени мне тебя не хватает! Я, неимоверно, безумно хочу быть с тобой. Прямо сейчас! Я пытаюсь объяснить это, а ты упрекаешь, будто я не хочу с тобой видеться. Да будь это осуществимо, я бы каждый день, каждый час находился рядом с тобою. Пусть мир несётся в тартарары, лишь бы целовать твои мягкие нежные губы, гладить твои шелковистые волосы, ощущать тепло твоего тела. Моему странному поведению и непонятным сбивчивым словам существует только одно объяснение: я безумно тебя люблю. И мне плохо, если я не вижу твоих добрых, полных нежности глаз, не ощущаю твоих ласк. Ещё сегодня не видеть тебя, ещё завтра без твоей любви! Ещё в субботу полдня я не смогу обнять тебя!

Безумно страшно потерять тебя, любимая! Меня приводят в бешенство предположения, что тебе, возможно, по сути, безразлично, кто именно тебя ласкает, целует лепестки твоих губ, ведь, и с другим ты вела бы себя не менее нежно, чем со мной. Я с трудом заставляю себя поверить, что это знакомство — судьба, что я не просто оказался рядом с тобой в выбранный тобою момент. Но даже пусть и так, я не откажусь от любви, чего бы это не стоило. И остаётся уповать на чудо.

До свидания! Звони почаще, милая. Звони каждый день!

Твой Сергей»

За неполных трое суток со дня знакомства, Лина стала для меня всем. Всеми рассветами мира, и всеми его малиновыми закатами. Всеми зимами, и всеми вёснами. Всею жизнью, и всею смертью. Казалось, она воплотила в себе самое светлое, что можно отыскать на свете. Неведомым краем сознания я понимал, этого не может быть, ибо у любого человека, пусть абсолютно святого, есть тёмная половина. И я прекрасно осознавал свою тёмную половину, и почему–то время от времени её демонстрировал самым неподобающим образом. Но не видел, или не хотел замечать её, в Лине. В ней я открывал то, чего, на мой взгляд, имелось исчезающе мало во мне самом. Поэтому неприятной неожиданностью, почти раздавившей меня, явились события, произошедшие в конце мая следующего года. Тогда впервые с хищной безжалостностью из тени показалась тёмная половина любимой. Половина, по прошествии нескольких лет завладевшая ею полностью, и уничтожившую ту Лину, перед коей я преклонялся, которую я боготворил. Такой, какой она была на заре нашей дружбы Лина останется лишь в своих письмах, отправленных на мой адрес с сессии, да на старых фото. И будет с них улыбаться по–прежнему, возвращая меня в то далёкое, утраченное счастье.

И, одновременно, как бы наивно такое утверждение ни смотрелось, она продолжала невидимо присутствовать в моей дальнейшей жизни. Но, если женщина, носившая потом имя Лины Аликовны, являлась, по сути, неодушевлённой телесной оболочкой настоящей Лины и ненавидела меня всем естеством, то душа её, внезапно превратившись в моего ангела — хранителя, не единожды спасала никчёмную жизнь некогда любимого ею человека.

Всего через неделю после знакомства, мы уже не могли оторваться друг от друга, а через пятнадцать дней решили, следующим летом сыграть свадьбу, и привели в шоковое состояние Наталью Васильевну, маму Лины, не ожидавшую подобной прыти от скромной и рационально мыслящей дочери, находившейся под её жесточайшим контролем. И это не поддаётся логическому объяснению. Единственно требуется подчеркнуть: осознание, что Лина вдруг стала для меня не обычной знакомой, а чем–то гораздо бо́льшим, чем–то, без чего трудно дышать, пришло в начале октября, когда я, в один из вечеров, провожал её до дверей подъезда, а проводив, неожиданно для самого себя, наклонился и коснулся губами её щеки. А она не отстранилась, наподобие любой другой.

Откуда взялась во мне тем вечером столь неподдельная храбрость? Не знаю, наверно, я просто много выпил, ведь мы компанией отмечали тогда День Учителя.

В ту субботу, в честь торжества, уроки сократили до 30 минут. Накануне вечером, педагогический коллектив в помещении школьной столовой отмечал профессиональный праздник. Веселились, как обычно, с размахом. Это стало ясно, едва я утром ступил на крыльцо школы. В глаза бросилось, что тяжеленые входные двери расколоты, и одна из досок, вырванная из их середины, до сих пор валяется у боковой лестницы. Догадка вскоре подтвердилась, пройдя к секретарю за журналом, я чуть было не вляпался у стола в лужицу подсыхающей крови.

«Ого, да тут вчера по традиции мордобитием занимались. Шикарно гульнули, иначе не скажешь! Офигенная заварушка! Ну, молодухи, естественно, на партах плясали, раздеваясь. Куда ж без этого. Программа минимум. А драка, видимо, под конец случилась. С кондицией не рассчитали. Думали — дошли, а оказалось — перешли. Душа острых ощущений запросила», — так прикинул я, возвращаясь к себе в кабинет, и оглядываясь по сторонам в поисках ещё каких–нибудь следов с пользой проведённого педагогами вечера.

Я на том гульбище не присутствовал. У меня появилась Лина и всё не связанное напрямую с нею перестало представлять интерес. Поэтому я весь вечер проторчал дома в ожидании её звонка, вскакивая при любом шорохе. А затем она позвонила и мы условились отметить грядущий праздник вместе, завтра, у меня на квартире. Правда, вначале требовалось заехать к Лине домой, познакомиться с её мамой и пообещать, что с Линой ничего плохого не произойдёт. Напоследок Лина продиктовала свой адрес и номер телефона бабушки, а я записал их карандашом на клочке бумажки, вырванной из блокнота.

Надо признать, почти сразу же наши разговоры по телефону превратились в особый, почти религиозный ритуал, воспринимаемый мною наподобие очередной дозы наркотика. Если Лина по какой–то причине не звонила, и я в тот день не слышал её мягкого и успокаивающего голоса, то испытывал реальную ломку. Воображение рисовало крайне неприятные события, в первую очередь её решение вдруг порвать со мной. В такие вечера комната превращалась в камеру, которую я по целому часу мерил шагами, мечась из угла в угол. Разом пропадал целый мир, я не мог сосредоточиться ни на одной вещи, прочитанные строки книг не запоминались, а прослушиваемая музыка распадалась на отдельные, никак не связанные между собой хаотические звуки. От одного упоминания еды начинало тошнить, а чай, так любимый мною в обычное время, вызывал отвращение. Ежели некстати приходил вдруг Савельич, или Туров, то произносимые ими слова оставались вне пределов моего сознания. Я автоматически им отвечал, но, по большей части невпопад, и мнительный Савельич не на шутку обижался, принимая мою прострацию за нежелание с ним общаться.

Однако, подобное только предстояло испытать в ближайшие месяцы, а пока я с нетерпением ожидал часа, когда опять увижу Лину. На втором уроке, в кабинет, где мною проводилось занятие с девятым классом, неожиданно заглянула дежурная завуч и попросила меня подойти к телефону. Кто–то звонил. Меня бросило в холод, подумалось, это Лина хочет предупредить, что приезжать не стоит. На негнущихся ногах я доковылял до канцелярии и, даже не опускаясь на стул, дрожащей рукой поскорее схватил лежащую на столе серую трубку телефона.

Какой же я испытал восторг, услыхав на том конце провода хрипловатый заторможенный голос Савельича. Он, не считаясь с ожидающими меня в классе учениками, заунывно поведал о намерении к обеду явиться в гости, так как ему, видите ли, потребовалось переписать на музыкальном центре кассету. Ольгерд не спрашивал, можно ли ему нарисоваться, он попросту ставил в известность о факте приезда. Вздохнув, тем не менее, с облегчением, ибо самые скверные ожидания не подтвердились, я предупредил Пустышкина о возвращении с работы, примерно, в половине двенадцатого. Однако, не преминул сообщить о необходимости около половины второго ехать к Лине. Уверив, что ему будет достаточно и часа, Савельич положил трубку.

Кое–как закончив уроки, и потратив дополнительно, двадцать минут на безрезультатные споры с Раёвой по поводу безобразно составленного ею расписания, я поспешил домой. Стояло «бабье лето». На бирюзовом небе не проплывало ни единой тучки, а солнце, точно радуясь вместе со мною, изо всех слабеющих сил старалось пропитать воздух теплом ушедшего лета и блеском надежды на своё триумфальное возвращение через каких–то семь месяцев. Лето закрыло сезон в сентябре, но в эти дни чуть прриподняло занавес и с любопытством заглянуло в зал, переполненный, уставшими от сентябрьских дождей, зрителями.

Хотя, кто знает, возможно, бежали наиобычнейшие октябрьские деньки, никому, кроме меня, ничем не запомнившиеся. Ведь и в моей памяти ни одна последующая осень не сохранилась, превратившись лишь, в остающуюся позади, скомканную череду пустых дождливых недель.

Савельич, не жеманясь, вовсю колдовал над аппаратурой, чем вызывал глухое роптание бабушки, не переносившей пустышкинской наглости. Он удивил, достав из пакета бутылку «Рябины на коньке», и сопроводив её появление на столе заявлением о появившемся желании выпить вместе с нами. Несколько дней назад, ещё до знакомства с Линой, я предлагал Савельичу отметить праздник, посидев, со мной и с Туровым за «рюмочкой чая». Но, учитывая требование принести с собой бутылочку того самого «чая», Савельич тогда отказался. А тут вдруг передумал и даже предусмотрительно откопал деньги на выпивку.

Не успели мы убрать флакон, как приехал продуманный Туров. Прикинув обстановку, он решил не покупать заранее, ни выпивку, ни закуску. Сначала Паша решил разведать, состоятся ли посиделки вообще. Бросив куртку на кровать, он уселся в кресле, и покачивая ногой с нескрываемым недовольством косился на Пустышкина.

Когда запись кассеты Савельича закончилась, я известил приятелей, что мне пора ехать за Линой.

— А мы куда? — недоумённо воззрился Туров.

— Давайте сделаем так: вы сейчас отправляетесь к Савельичу и дожидаетесь там. Будет всё нормально, я с Линой заскочу за вами, и все вместе поедем сюда. А, если произойдёт что–то непредвиденное, я с автомата звоню на номер Ольгерда, и ты, Паша, можешь ехать к себе. Или встретимся и порешаем. Глядишь, бабки сэкономишь! Устраивает подобный вариант?

Предложенный вариант их устраивал. Его приняли единогласно, отправившись поскорее на остановку трамвая. Бутылку Савельич, на всякий случай, прихватил с собой.

Сойдя в центре города с трамвая, я, стремясь успокоить расшалившиеся нервишки, выкурил сигарету, но помогло это слабо. Быстрая ходьба также не сняла нервного напряжения, усиливавшегося по мере приближения к дому Лины.

Набрав в грудь побольше воздуха, я, словно в омут, шагнул в полутёмный подъезд и, обмирая от ужаса, с сердцем, колотящимся отчего–то аж в желудке, поднялся на четвёртый этаж. На квартире Лины не висел номер, но он имелся на соседней, посему ошибиться было невозможно. Только я принялся высматривать, где располагается звонок, а за тёмно–коричневой железной дверью с глазком уже лязгнул засов, и из–за неё выглянула улыбающаяся, нарядная Лина. Взмахом руки она откинула назад со лба завиток волос и сказала:

— Привет, Серёж! Проходи, пожалуйста! А я уж заждалась тебя! Хотела даже к бабушке сбегать и позвонить, узнать, что случилось, и почему ты долго не приезжаешь.

— Да вроде–бы не опоздал, как договаривались. Друзья немного задержали, — облизнув пересохшие губы, потрескавшимся голосом ответил я.

— Ты сильно не пугайся, мы с мамой ремонтом занимаемся, поэтому у нас всё перевёрнуто вверх дном и беспорядок в квартире полный.

Беспорядок, действительно, оказался впечатляющим. Одно из кресел полностью завалили книгами, извлечёнными из стоящего рядом шкафа. Пол в гостиной, то ли скребли ножом, счищая старую краску, то ли ковыряли чем–то ещё, и он сильно напоминал изрытую метеоритами лунную поверхность. На тумбу трельяжа в кучу сложили бусы, бигуди, газеты, непонятные синие нитки. Одна из нижних дверец комода висела на единственной петле, углом упираясь в половицу.

Прикрыв входную дверь, я снял ботинки, повесил куртку на косо висящую вешалку, поправил перед зеркалом свой лучший, с заколкой, галстук, стряхнул с пиджака пылинки, пригладил причёску, и Лина провела меня в комнату, где представила маме. С тяжёлого коричневого раскладного дивана поднялась невысокая худенькая женщина с тронутыми сединой волосами, собранными на макушке, слегка вздёрнутым носом, таким же, как у дочери, и неприятными въедливыми тёмными глазами. Я не смог бы тогда объяснить, почему её взгляд привиделся странным, лишь подметил плещущуюся в нём, слегка пугающую лихорадочную искорку фанатизма. Она поздоровалась и с улыбкой сказала, что Лина все уши о новом знакомом прожужжала, и ей, в связи с тем, приятно со мной познакомиться.

Я ответил на приветствие и тоже заверил, что рад нашему знакомству. Воспользовавшись приглашением присесть, и я примостился на краешек дивана, стараясь не испортить стрелки выглаженных утром брюк. Перешагивая через лежащий посреди комнаты, скатанный палас, я задел головой люстру, начавшую опасно раскачиваться. Потолки показались низкими, хотя позже я привык и совсем не замечал этого.

Кроме Лины и её мамы, в комнате находилась женщина средних лет и две девочки, одна постарше, другая помладше. Как выяснилось, это Линина тётка и её дочери. Вся эта компания с интересом разглядывала вновь прибывшего, пока я прятал между колен трясущиеся пальцы, сцепив их в замок.

Наталья Васильевна, мама Лины, поинтересовалась, не хочу ли я чая, но я отказался, сославшись на необходимость скорейшего отъезда. И тогда последовал мини допрос. Хозяева вежливо интересовались местом моей работы, с кем живу, сколько получаю, пью ли, курю ли, каковы мои интересы, был ли я раньше женат, есть ли у меня друзья и родители, и так далее. Я старался отвечать не слишком многословно, но пытался выстраивать предложения по–книжному, заумно, пытаясь сосредоточиться и забыть про страх.

Выслушав ответы, сёстры переглянулись, и Наталья Васильевна попросила Лину сыграть одну пьесу. Лина, поднявшись из глубокого кресла, составлявшего дополнение к дивану, села за пианино, стоявшее у стены, возле окна, и коснулась клавиш. Полилась знакомая энергичная мелодия, а едва она закончилась, воспоследовал вопрос, узнал я автора или нет.

Отметив про себя замечательное владение Линой инструментом, я, потеребив усы, и подумав секунду, неуверенно назвал Бетховена.

— Шопен. «Экспромт-фантазия!» — засмеялась Лина.

А я хлопнул себя рукой по коленке, мысленно выругавшись.

Тут Нина Васильевна подкатила к дивану, на котором я расположился, невысокий журнальный столик с поцарапанной полировкой, и попросила Лину, несмотря на мой категорический отказ перекусить, принести с кухни чай, булочки и дыню. Засучив рукава серенькой кофточки, Лина юркнула на кухню и спустя миг появилась оттуда, держа в одной руке заварочный чайник, а в другой — две пустые фарфоровые чашечки с изображениями румяных яблок на боках. Аккуратно поставив чашки на стол, она поинтересовалась, крепкий ли я пью чай, и услышав утвердительный ответ, налила в предназначенную для меня чашку заварки на треть, а себе капнула всего несколько капель. Затем она вынесла поднос со сладкими булочками с вишнёвым вареньем, четыре кусочка твёрдой, слегка желтоватой дыни, и металлический чайник с кипятком. Я решил ей немного подсобить, и сам разлил кипяток по чашкам.

Хитро улыбаясь, Лина уселась в кресло напротив, а я, уже не пытаясь отказываться, взял булочку, надкусил её и отхлебнул чая.

— Про сахар–то я и забыла! — тут же спохватилась Лина. — Много тебе?

— Я без сахара пью!

— Ну, и я, тогда, без сахара попью.

В беседу вторглась, о чём–то до этого перешёптывающаяся с сестрой, Нина Васильевна.

— Лина вчера весь вечер эти булочки стряпала. Специально к нынешнему дню. Удивить хотела.

— Мама, ну не надо! — покраснела Лина.

— А у вас какие планы на сегодня? — поинтересовалась Нина Васильевна.

— Мы собирались ко мне поехать. Сегодня же праздник. Вот, немного посидим.

— Лина спиртное не пьёт. Вы для неё обязательно сок купите.

— Ну, мама, опять ты за старое!

— Купим сок, конечно.

— И смотрите, чтобы там нормально было! Безо всякого…

— Мама постоянно себя и других накручивает, и всяческие ужасы рисует! — пояснила Лина.

— Ужасы? Да погляди сколько вокруг бандитов разных! Месяц назад у двоюродной сестры жениха Семёновой на улице сумочку из рук вырвали.

— О! Началось! — Лина закатила глаза.

— Нин, давай, ты позже это расскажешь, — попросила Нину Васильевну сестра, а девочки тихонько прыснули в ладошки.

— Не, у меня люди приличные собираются. Учились вместе, я их давно знаю. Всё в порядке будет. Я Лину потом обратно к подъезду приведу, не беспокойтесь, пожалуйста.

Нина Васильевна замолчала, но я видел, моя фраза успокоила её недостаточно.

Съев два пирожка, я взял кусок дыни, оказавшийся пресным. Сделав усилие, я дохрумкал его и положил корочку на тарелку. После отпил несколько мелких глоточков из чашки с чаем. Лина, не отрывая от меня глаз, улыбаясь, последовала моему примеру.

Когда с угощением закончили, я поднялся:

— Давай, я приберу.

— Да не беспокойся ты, я бы и сама справилась.

— Мелочи, Лин. Мне не сложно.

Прихватив тарелочки, я унёс на кухню часть грязной посуды.

— Сергей, Вы не испугались, что у нас беспорядок жуткий? — снова вступила в разговор Нина Васильевна.

— Хм, я и внимания не обратил.

— А мы целое лето ремонтом занимались. Большую комнату почти сделали. Надо полы ещё в гостиной выкрасить. Да в спальне обои поклеить. Пособить, жалко, некому нам с ней. Папа её ни единожды не пришёл, зря на него надеялись.

— Мама, я сразу предупреждала, — он не станет ничего делать. Вы только пересечётесь, мгновенно ругаться затеваете. Как кошка с собакой.

— У Алика новая семья, с какой стати он сюда пойдёт? — вставила Инесса Васильевна, кладя на пианино ноты, которые до этого показывала девочкам.

— А мог бы и прийти, хоть вешалку прибить! Не развалился б! Да он всегда так, никогда ничего хорошего нам не делал!

Нина Васильевна сызнова начинала горячиться.

У меня возникла небезосновательная мысль, что если дело пойдёт в нужном направлении и далее, то вскоре им будет на кого рассчитывать, заканчивая ремонт.

— Мам, ну мы поехали тогда?

— Лина, давай я тебе кофточку новую покажу. Она в спальне. Пойдём.

И они вышли в соседнюю комнату, прикрыв за собой двери. Через пару минут оттуда донеслось возмущённое хныканье Лины:

— Да знаю я всё! Ты уже тысячу раз говорила! Сколько можно–то?

И раскрасневшаяся Лина выскочила к нам. Она подбежала к трельяжу, взяла стоявший на нём миниатюрный флакончик духов, брызнула себе на шею, за ухо и на запястье левой руки. Я уловил терпкий, обволакивающий аромат жасмина.

— Ну вот, — заявила Лина, крутнувшись перед зеркалом, — я готова!

Мы прошли в коридор и стали собираться, а Нина Васильевна, стоя в проёме двери, наблюдала за тем, как я подавал Лине плащ.

Попрощавшись с женщинами, я взял Лину за руку, и мы вышли на лестничную площадку.

Спустившись вниз, выйдя из подъезда, я заметил: Нина Васильевна стоит на балконе и наблюдает за нами.

— Вон твоя мама вверху. Смотрит.

— О! Она в своём репертуаре. Еле вырвалась. Никуда не хотела отпускать. Везде ей маньяки и убийцы мерещатся. Еле–еле с тётей Инессой её убедили.

Мы свернули за угол дома и держась за руки, неторопливо шли по улице.

— На остановку сейчас идём? — поинтересовалась Лина, глянув на меня.

— Нет. Сперва дойдём до Савельича. Он с Туровым сидит, нас дожидается. И вместе поедем ко мне. Я ж не знал точно, отпустят тебя или нет.

— Да, мама у меня перестраховщица. Как начнёт страхи на ночь рассказывать…

— Она где работает?

— Мы вместе с ней работаем. В музыкальной школе. Она по классу аккордеона.

— А Инесса Васильевна.

— Тётя Ина? Она в школе, в 485-й, уроки музыки ведёт.

— Девочки, это её дочери?

— Ага. Леона и Карина. Леона в шестом классе учится, а Карина в музыкальном училище. Я тебя потом с дядей Толей познакомлю, с их отцом. Он на химзаводе трудится, у них машина есть. Зелёная «шестёрка».

Я имел смутное представление, как конкретно выглядит «шестёрка», и чем он отличается от, к примеру, «семёрки», поэтому решил промолчать.

— А Савельич и Туров — твои друзья?

— Да, учились вместе.

— Они чем занимаются?

Лине стало жарко, она на ходу расстегнула плащ и стащила с головы серый беретик.

— Туров работает. Продавец в магазине запчастей. А Савельич — ничем. Он всё болеет да Лазаря поёт.

— Болеет? Сильно?

— Охохо! Сие есть тайна покрытая мраком!

— Почему такое странное имя — Савельич?

— А это и не имя. Называем по отчеству. Фамилия у него — Пустышкин, а имя — Ольгерд.

— Ольгерд Пустышкин? — захохотала Лина. — Уж лучше, Савельич, в самом деле.

— А Турова как зовут?

— Паша. Он сначала, после учёбы, в школе года два проработал, но не выдержал и сбежал.

— Зачем же шёл тогда?

— Там смешная история получилась. Забавная. В общем, по окончании института, нам выдали дипломы и собрали всех в актовом зале. Собрали с целью выяснить, кто идёт в школу работать. Устраивающимся в школу полагались подъёмные. Сумма не большая, но и не маленькая. И Паша вместе с другими получил эти деньги. А потом — раз, и не устроился на работу. Так его из управления образования разыскали и потребовали: или деньги возвращай, или в школу устраивайся! Деньги он зажал отдавать, вот в школу и пошёл.

— Прикольно, — снова засмеялась Лина. — Он постоянно такой хитрый?

— Почти.

Болтая, мы пришли к дому Савельича. Ольгерд, заметив нас в окно, вышел на балкончик и пообещал спуститься.

Завидев Лину, Туров поздоровался и покраснел, а Пустышкин расшаркался и собрался, рисуясь, приложиться к её ручке. Но я попросил этого хлыща не ломать комедию, а лучше показать, где тут можно для девушки купить вина.

Лина запротестовала и попросила сока, но я убедил её, что сок в подобный праздник — напиток несерьёзный. И она согласилась на лёгкое виноградное вино. В ближайшем магазине была куплена бутылка «Изабеллы», и наша компания побежала на подходивший к остановке трамвай.

Из дневника Сергея Максимова

Запись от 2 октября.

«Приехали, приготовили стол. Пока делали закуски, Лина сидела в моей комнате и слушала музыку.

Пила она мало, но опьянела быстро. Весело болтала и смеялась. Я не ставил себе задачу специально её напоить, просто, хотелось посмотреть, что она будет представлять после нескольких рюмок. Хочешь получше узнать человека, выпей с ним. И увидишь его сущность. У Лины сущность милая оказалась. И добрая. Не то дерьмо, которое из меня прёт, стоит немного перебрать.

Зато я пил за двоих, но вино, отчего–то, не брало. Не понравилось, как Туров пялился на Лину и говорил с ней.

Стали расходиться в 18:15. Я обещал доставить Лину обратно, пока светло. Пьяным себя не чувствовал вовсе.

Пустышкин в трамвае придуривался, а Туров показывал большой палец, демонстрируя восторг моим выбором подруги.

Проводил Лину до дома. Погладил по щеке на прощание и рискнул поцеловать. А она странно глянула на меня и вздохнула…

…Я пообещал завтра приехать к ним обязательно. Она немного расспросила о моей семье.

Бабушка отругала за чрезмерное возлияние. А девушка ей очень понравилась. А я стараюсь не думать о будущем. Видимо, у нас ничего не получится. Она молода, и ищет твёрдого и сильно мужчину. Вечно сомневающийся ипохондрик на эту роль не подходит. Да и разница в четыре года!»

Мне снилась смеющаяся и, что–то говорящая Лина, грозящие пальцем бабушка и Нина Васильевна, пляшущий вприсядку Пустышкин, и Туров, считающий деньги в мечущемся свете раскачивающейся под потолком люстры.

Следующий день я опять провёл вместе с Линой. Снова стояла чудесная тёплая погода, лёгкий тёплый ветер гонял по асфальту кленовые листья, люди ходили, сняв куртки, а я, спеша к милой, отмечал красоты природы лишь краем глаза, мысли были полностью заняты Линой, ею одной.

Дверь на сей раз открыла Нина Васильевна, вскоре оставившая меня и Лину вдвоём, и ушедшая на пару часов к больной матери. Лина с восторгом вспоминала вчерашний вечер, смешного Савельича и растяпу Турова. Сели доедать дыню и Лина похвасталась своими звонками подругам с потрясающей воображение повестью о знакомстве с «чудесным парнем», в связи с чем «нам необходимо в ближайшие дни сделать несколько визитов. Подруги хотят нового знакомого заценить».

— У вас почему–то звонка нет… — спохватился я.

— Сделать некому. Ты сумеешь установить?

— Надо прикинуть. Смогу, наверное. Купите, я попробую. На батарейках, такой, возьмите.

— Я маме скажу, она купит, — пообещала Лина.

А потом она достала из книжного шкафа два альбома фотографий, и мы принялись перелистывать страницы, всё теснее прижимаясь друг к другу. Я смотрел на снимки, но не видел их, слушал пояснения Лины, но не понимал произносимых ею слов, просто наслаждался звуком её голоса.

Стоило в очередной раз её мягкой ручке с короткими пальчиками перевернуть лист альбома, я решился и накрыл её ладонь своей. Краснея от смущения, вызвался погадать по руке, но не раскрыл правду, ибо линия жизни Лины дотягивала до сорока лет и внезапно обрывалась. Я успокоил её, что жить она будет долго и счастливо. И она поверила.

Из дневника Сергея Максимова

3 октября.

«А затем, само собой получилось, начали обниматься. Я сперва гладил и целовал её волосы. После принялся целовать личико, губы. Она, смешная, абсолютно не умеет целоваться! Губы у Лины мягкие, сладкие. Я тоже совсем не умею целоваться. Позорник! Ну вот, научусь, хоть. По большей части мы просто сидели обнявшись, прижимаясь друг к другу. И говорили, говорили. Я всё целовал её, гладил. Она необычайно милая, доверчивая. Жалела, что я редко буду приезжать, никак не хотела меня отпускать. Я шатался, словно пьяный, и плохо понимал происходящее. Приходила её подруга, но Лина, сославшись на занятость, попросила ту зайти в другой день. Далее вернулась Н. В. Мы с Линой перекусили, попили чая, и я уехал. На пороге на прощание, поцеловал её. Она прижалась ко мне и не хотела отпускать.…

…Неужели, сбылись мечты о любимой, прекрасной девушке.

Удручало одно: что же дальше? Ладно, посмотрим.

Долго ждал транспорт.

Погода сегодня чудесная. Небывалая, незабываемая золотая осень.

Опять позабыл взять у Лины кассету с записью её исполнений.

Приехав домой, некоторое время очухивался от происходящего. Был здесь, но, вроде бы ещё там, с ней…

…Сумел взять себя в руки и уселся за подготовку к работе…»

Последующие дни прошли, будто в тумане. Реальность расплывалась и выскальзывала из рук, обретая устойчивость и смысл, единственно в те моменты, когда Лина приглашала меня к телефону. Её график работы оказался гораздо свободнее, нежели мой, поэтому мы решили выкраивать и будни для того, чтобы встречаться. Лина согласилась приезжать по вечерам, даже ранее, чем я возвращался из школы, и я заставал её болтающей с бабушкой Катей, вытягивающей у девушки подробности о матери и отце.

Из дневника Сергея Максимова

6 октября.

«К моему возвращению из школы, Лина находилась уже у нас, приехав минут за сорок до моего появления. Они с бабушкой мило о чём–то болтали, сидя на кухне и, попивая чаёк с трубочками, испечёнными специально для милой гостьи. Я увёл Лину в спальню, закрылся там, и мы стали целоваться, точно одержимые. Всласть наобнимавшись, раскрасневшиеся и разморённые, вновь вышли на кухню. Наскоро перекусив, ибо Лина ранее успела поесть, а у меня кусок в горло не лез, уселись в гостиной смотреть фотографии. А, перебрав фото, снова, держась за руки, скрылись в комнате и продолжили ласкаться и обниматься. Никак не могли оторваться друг от друга. Лине нравится тереться щекой о мои усы. Время пролетает, в таких случаях, незаметно, кажется, прошло пятнадцать минут, а миновало целых полтора часа. Несмотря на то, что пора было выходить, я торопливо спел несколько песен под гитару. Она не прокомментировала, и я пока не понял, понравилось ей, или нет. Мы шли до трамвая, взявшись за руки. Лина капризно настаивала, чтобы я приехал к ней завтра утром, но пришлось разочаровать её, сказав, что это не получится, у меня уроки, а она надулась, и всю дорогу молчала.

Кроме того, Лина привезла кассету с записями своих концертных выступлений. Я просил переписать её. Стремясь продлить время, проводимое вместе, мы выскочили из трамвая у музея, за две остановки до нужной нам улицы, и шли пешком до дома, где живёт её бабуля. Лина с мамой, в связи с ремонтом, временно ночуют сейчас у бабушки. Темнело, огненный закат предвещал похолодание.

Лина выглядела ошарашенной моим предложением венчаться. Я обмолвился об этом ещё в трамвае, и привёл любимую в замешательство. Она судорожно пыталась понять, как такое может случиться спустя неделю после знакомства.

Смешно, она приревновала меня к Дымяновой, увидев её фото в альбомчике.

Весь путь мы не торопясь проделали пешком. Разговаривали. У влюблённых всегда много тем, требующих срочного обсуждения. Хотя в основе сего явления лежит страстное желание побыть вместе ещё мгновение, ещё пару минут не расцеплять пальцев, ещё секунду вглядываться в глаза любимого человека. Условились, что в субботу я приеду к ней. А она позвонит мне завтра и послезавтра.

Вернулся к себе поздно, т.к. мы не спешили расставаться и долго, внаглую обнимались прямо под балконом её бабушки…

…После этих бесед, обдумывая отдельные высказывания Лины, пытаясь расшифровать туманные намёки, я начал сомневаться в искренности и серьёзности намерений девушки. Кажется, наша дружба окончится ничем…»

К сожалению, присущая мне мнительность росла вместе с любовью к Лине. Да какое там, «росла вместе», она, пожалуй, опережала её, и мешала наслаждаться обретением той, которая ещё месяц назад виделась исключительно в мечтах, коим, насколько я успел увериться, уже никогда не суждено было сбыться. И через день, не предупредив Лину, совершенно потеряв голову от разлуки, я решил сразу после работы съездить к любимой.

Моей главной проблемой при встрече с Линой, как я понял много позже, являлось то, что я не рассчитывал на подобное развитие событий. Последние годы я терпел бесконечные и однообразные поражения, и вот теперь, мне, вроде бы, невообразимо повезло, однако я вёл себя по–прежнему, словно всё окончательно потерял. Да, я оказался готов сугубо к негативному финалу наших с Линой отношений. И даже старался предвосхитить его, дабы потом, с горечью стариковской мудрости воскликнуть: «Ну, я же говорил!» Инерция мышления пораженца поразительно парадоксальна. Он и самую долгожданную победу готов обратить в поражение, лишь бы окунуться в столь полюбившиеся ему сильные эмоции.

Стоило Лине ответить взаимностью, и у меня, грубо говоря, произошёл разрыв сложившегося представления о мире, и я стал неосознанно подгонять происходящее под отточенный годами шаблон, в то же время мучительно стараясь выйти на новый уровень любви. Но, своевременно перестроиться я не смог. «И пораженья от победы ты сам не должен отличать…» Потому и не отличал. Не это ли, в конце концов, и явилось причиной того, что закончилось всё отнюдь не так радужно, как мы с Линой планировали?

Из дневника Сергея Максимова

8 октября.

«Ещё утром, до работы, решил обязательно поехать сегодня к Лине. Не представлял, в состоянии ли прожить текущий день без неё. Увидеть её, обнять её. Ничего другого не надо. Взял банку варенья к чаю.

Пришлось отпустить детей чуть раньше. Ну они и радовались! Позвонил Пустышкину и предупредил: на обратном пути, скорее всего, заскочу.

Приехал к Лине в 12:30. И никого не застал

Думая, что они вот–вот вернутся, полчаса погулял по улицам, в ближайшем ларьке купил, на последние деньги бутылку пива и выпил у них возле подъезда, на лавке. С голодухи сразу поплыл. Второй раз поднялся на четвёртый этаж, к их квартире. И опять за дверью тишина. Вырвав из тетрадки листочек, написал несколько строчек, свернул вчетверо и всунул в замочную скважину.

Пока шёл до Пустышкина, развезло ещё больше. Заявился к нему совсем пьяным. Сидел и тоскливо молчал, глядя в одну точку, ни слова ему не говоря. Спасибо Савельичу, он накормил жареной рыбкой и напоил чаем.