Быль. Небыль. Возможно будет

Мальчишка из Советского Союза

(Автобиографические заметки)

Зачем я пишу все это

Прежде всего, я обращаюсь к своим внукам и правнукам. Дорогие мои, написать эти заметки из своей биографии меня заставили не амбициозность и завышенная самооценка, а желание на примере обычного советского мальчишки показать, как мы жили и проводили свое время, чем увлекались, к чему стремились, кто был нашими героями. Период, в котором это происходило, является самым глубинным, а потому наиболее характерным периодом развития Советского Союза, ибо он наступил через 24 года после революции, длился 22 года и закончился за 28 лет, до крушения СССР.

Сейчас идет 2007 год. Прошло уже 15 лет после этой трагедии, но до сих пор не умолкает, а усиливается поток словесной грязи и лжи, изливаемой на советское время. Наемные «историки» изо всех сил стараются накопать материалы, развенчивающие народных героев той эпохи, или умаляющие и размывающие их подвиги. Послушаешь некоторых «доброхотов» и представляешь, как по улицам городов толпами, под надзором НКВД, ходили люди с красными флагами и выкрикивали здравицы в адрес КПСС. Другая часть населения в это время томилась за колючей проволокой в концлагерях. Детей принудительно заставляли вступать в пионеры и комсомол, где их зомбировали на предмет служения партии. Рабочие и служащие того периода были, конечно, рабами тоталитарного режима без права выбора, получающие нищенскую зарплату и скрытно мечтающие о райской жизни за рубежом.

Поэтому я хочу, что бы вы, как говорится, из первых рук, получили достоверную информацию о нашей жизни в то время. Я не буду описывать всю свою биографию, а закончу заметки на времени окончания института, что бы вы могли сравнить возможности детей, подростков и юношей того и настоящего периода. Отдельные моменты моей жизни отражены в стихах, рассказах и повестях.

Заранее предупреждаю, что в заметках не будет ни политики, ни примеров «великих свершений страны», ни сравнения идеологий. Кроме того, дорогие мои потомки, я постараюсь разнообразить их вкраплениями о некоторых моментах жизни ваших «предков», которые будут интересны для вас.

Итак, я приглашаю отправиться в заснеженную, ощетинившуюся зенитками и противотанковыми ежами Москву 1941 года.

1941 — 1947 гг.

Малая Бронная. Бомбежки. Родители. Игрушки. Смерть лейтенанта Мячина. Конец войны.

Жили мы тогда в многоэтажном доме на Малой Бронной. Отец, мама и я занимали одну комнату большой пяти-комнатной квартиры с высоким лепным потолком и эркерным окном. Широкий полупустой коридор вел в просторную кухню, заставленную столиками с керосинками и керогазами, на которых готовили пищу. Большая ванная комната была сплошь завещана корытами и тазами. В туалете сливной бачок располагался высоко под потолком, он вечно подтекал и с шумом опорожнялся. В квартире жили еще четыре семьи, включая двух моих сверстников, Томару и Витьку.

В это время я был еще маленький, всего три года, но кое-что из военной поры помню.

В сорок первом немцы часто бомбили Москву. Во время воздушных тревог приходилось спешно идти прятаться на станцию метро «Маяковская». Других бомбоубежищ поблизости еще не построили. А это довольно далеко и неудобно, особенно зимой, да еще ночью, когда меня приходилось одевать в теплую одежду и, подчас, нести на руках. Только успевали вернуться домой после отбоя, как вновь тревога. И бывало так по несколько раз за ночь. Наконец, моим родителям это надоело, и мы оставались во время тревоги дома.

Мой отец, Макар Петрович, был инженером по образованию, но работа его во время войны была нам с мамой непонятна. На фронт он не ушел, но довольно часто появлялся дома в самое неожиданное время. Ходил он в длинном кожаном пальто. Под пальто носил гимнастерку без знаков различия. На ремне с портупеей висела кобура пистолета. Однажды, после моего настойчивого приставания, он дал мне поиграть с оружием, конечно, предварительно разрядив его. Сил взвести курок у меня не хватало, и он помог это сделать. Любопытство меня сильно подвело. Я сунул нос туда, куда не надо и случайно нажал спусковой крючок. Курок так сильно щелкнул мне по носу, что едва не пробил его. Боль была невыносимая, как и мои крики. Когда я вспоминаю своего отца, вижу его высокого сильного, в кожаном пальто, издающим резкий специфический запах, и пистолетом.

Лишь через некоторое время мы узнали, что отец входил в состав одной из летучих диверсионных групп, которых забрасывали в тыл к немцам для выполнения специальных заданий.

Мама, Марианна Григорьевна, в это время работала в наркомате боеприпасов, находившимся на улице Кирова в помещениях Наркомхимпрома. Каждое утро мама заводила меня в ясли-сад, в соседнем переулке. Там было всегда весело и шумно, а во время налетов нас организованно вели в настоящее бомбоубежище.

Отец часто и подолгу отсутствовал, и иногда к нам домой заходила тетя Мария — мамина приятельница по работе — большущая тетка с веснущатым лицом и ярко рыжими волосами. Она была очень шумная и курила одну папиросу за другой. Мне она, почему-то, не нравилась. Они заводили патефон и с грустью слушали музыку своей молодости, а так же уже появившиеся в продаже песни военных лет. Четко запомнились «Вставай, страна огромная», «Синий платочек», «Землянка» и многие другие. Иногда они вдвоем танцевали, а тетя Мария крутила меня в вальсе, как собачонку, вокруг себя.

Немцы стояли под Москвой. Большинство государственных учреждений были эвакуированы. Настал черед наркомата боеприпасов. Отец должен был остаться, а мы с мамой и наркоматом уехать в Куйбышев. Собрав кое-какие вещи, мы поехали к месту общего сбора на одну из подмосковных станций. И тут я сильно заболел. До этого просто куксился, а здесь поднялась температура до сорока градусов, меня сотрясал озноб. Нас с мамой сняли с отъезжающего поезда, и мы вернулись в Москву. В здании наркомата оставалась небольшая группа сотрудников, и мама вернулась на работу, а я очень медленно и с большим трудом выкарабкивался из болезни.

Немцев вскоре разбили под Москвой, и в городе стало спокойней. Однако, налеты их авиации, хотя и в значительной мере ослабленные, все же продолжались. Фрицы буквально засыпали город небольшими зажигательными бомбами — мы их называли «зажигалки», поэтому ночами, когда они обычно прилетали, жильцы дежурили на крышах своих домов и сталкивали бомбы вниз. На мостовой такая «зажигалка» злобно шипела, разбрасывала вокруг себя снопы огненных искр и, нехотя, затихала, засунутая в песок железными щипцами.

В 1942 году после тяжелого ранения отца комиссовали и он стал работать в одной из строительных организаций.

С этого времени он начал пить. Маме это, конечно, не нравилось и они постоянно ругались. Были случаи, когда после такого скандала она забирала меня и ехала к своей маме (моей бабушке) Анне Михайловне в Лихоборы. Там мы и ютились вместе в одной комнате некоторое время, пока не утихала мамина обида.

Комната бабушки была маленькая, очень чистенькая и уютная, как и она сама. Учительница русского языка, заслуженный учитель РСФСР имела за своей спиной тяжелую жизнь. Происхождением из дворянского рода Войтовых, в раннем детстве она потеряла отца и мать. Отец умер от тифа, а мать от туберкулеза. Ее и сестру, оставшихся сиротами, поместили в приют для дворянских детей. Затем она окончила гимназию и, получив звание учительницы, уехала преподавать в село Средний Карачан Воронежской губернии. Там вышла замуж за моего деда Григория Мячина, который, отсидев несколько месяцев в Бутырской тюрьме за распространение политической литературы, был сослан в эти края на поселение и под надзор полиции. Дед был фельдшер, но заведовал небольшой больницей на краю села, где они и проживали. Ко времени революции 1917 года в их семье было уже четверо детей, два мальчика — Толя и Женя, и две девочки — Алла и Марианна (моя мама). Страшное тогда было время. Началась гражданская война. Их село попеременно переходило из рук в руки. То «белые» придут, то «красные», то ворвется банда «зеленых», то еще какая ватага лихих людей.

Однажды, когда «красные» в очередной раз покидали село, они попросили деда получше спрятать их раненого комиссара. Вскоре в село ворвалась одна из банд. Кто-то донес на деда, но сколько бандиты не допытывались, сколько не искали, найти не смогли. Тогда они забрали из конюшни лошадь, а деда зарубили шашкой на глазах семьи.

В то время был сильный голод, работать с грудным ребенком бабушка не могла, а четверых малолетних детей надо было кормить. Спасли односельчане. Деда там очень уважали и любили, поэтому бабушку с детьми кормили «всем миром» по очереди. Выделили ей земельный надел, который она сдала в аренду, так и выжили.

Оба сына потом окончили военные училища и ушли на фронт в первые дни войны. Через два месяца погиб младший — Женя.

Бабушка уже получила от командования «похоронку» на него, была убита горем, и они с мамой сидели на диване, тихонько плакали и утешали друг друга. Побыв неделю-другую у бабушки, мы возвращались на Малую Бронную.

В коридоре квартиры мы, дети устраивали азартные и шумные игры, пока нас не разгоняли по комнатам соседи. Игрушек у меня в детстве было мало. Плюшевый медведь с оторванным ухом, которого я безумно любил, и довольно большая железная машина — полуторка, на которой я его возил. Машину я брал и на Патриарши пруды, где перевозил песок из одной песочницы в другую. Были еще железный совок и формочки для песка, которыми я пек песочные пирожные.

Отчетливо запомнился канун одного нового года. К нему мы с мамой готовились загодя. Фабричных елочных игрушек было мало. Поэтому мы нарезали бумажные ленты, красили их акварелью в разные цвета, делили на полоски, склеивали в кольца, которые крепили друг к другу. Получались гирлянды. Вместо шаров заворачивали в фольгу грецкие орехи и вешали их на елку. Так же поступали и с конфетами. Мандарины были редкостью, и, если удавалось их достать, то они тоже находили почетное место на елке в натуральном виде. Добавляли в конце на елку побольше ваты, и она готова. Как-то раз отец принес к новому году три больших стеклянных шара. Один молочно-белый, светящийся в темноте, другой зеркальный, третий серебристый с углублением по середине, в котором алела красная звезда. Шары очень красиво смотрелись среди зеленых веток и по размерам соответствовали ей — стройной, густой и ростом под потолок. Очередная воздушная тревога была для нас уже рядовым явлением. По ночному небу беспорядочно заметались лучи прожекторов, высвечивая огромные туши аэростатов, по-собачьи затявкали зенитки, и мы поспешили задернуть светомаскировочные шторы на окне. Но тут, сквозь привычные звуки налета, донесся вой авиабомбы большого калибра. Он нарастал, приближался, пригибая нас к полу. Казалось, бомба должна непременно врезаться в наш дом. Затем последовала секундная пауза, и тут же раздался мощнейший взрыв. Стекла окна вылетели вместе с наклеенными полосками, зазвенела, разбиваясь, посуда в горке, с улицы ворвался порыв зимнего воздуха пополам с гарью. Пострадала и елка. Все шары слетели на пол и разлетелись вдребезги. Напуганный, я вылез из-под стола, под которым спрятался, и разревелся. Мама сказала, что я дурачок и хорошо, что сами остались живы. Между тем бомба упала совсем не рядом с нами, а в соседнем квартале. Горе было там.

Шло время. Немцы все дальше драпали от Москвы. Хорошо помню отдельные сводки Совинформбюро. Сначала в них сообщали, что наши войска после тяжелых и кровопролитных боев оставили такой-то населенный пункт. Затем после отступления они стали закрепляться на заранее подготовленных позициях, нанеся противнику тяжелый урон в живой силе и технике. Наконец, перейдя в наступление, начали занимать ранее оставленные села и города. По радио постоянно звучали фамилии наших отличившихся военачальников: Говорова, Толбухина, Конева, Василевского, Тимошенко. Особенно я любил Рокоссовского и внимательно слушал передачи, где звучала его фамилия.

Вскоре нашу семью постиг еще один удар. Вначале бабушке сообщили, что ее старший сын Толя пропал без вести во время оборонительных боев под Севастополем. Только через два года пришла «похоронка», в которой сообщалось о его героической смерти и представлении к высокой правительственной награде посмертно. Значительно позднее от его однополчан мы узнали о последнем месяце жизни и обстоятельствах смерти дяди Толи.

В июле 1942 года наши войска оставили полностью разрушенный Севастополь. За несколько дней до этого взвод, которым командовал лейтенант Мячин был снят с позиций и направлен в помощь крымским партизанам. Скоро о командире этого отряда стали ходить легенды. Очевидцы рассказывали, что однажды небольшая группа партизан, которой он командовал, попала в окружение карателей. Немецкие автоматчики шли по лесу густой сетью полукругом, постепенно сжимая его и вытесняя партизан на широкую шоссейную дорогу, где их уже ожидали другие автоматчики. Командир остановил группу перед выходом из леса. Все поняли, что впереди их ждала смерть. Но сзади подходила облава. Уже видны были пьяные лица фашистов, которые громко гоготали, что-то выкрикивали и строчили поверх голов наших. Немцы на шоссе о чем-то посовещались и тут же устроили партизанам огненную стенку из трассирующих пуль, высотой метра в полтора. Одна очередь шла над другой с небольшим интервалом. Они не стреляли в наших, а просто держали эту смертельную стену. Облава подошла уже совсем близко, когда лейтенант Мячин отдал приказ: «Прыгать через стену!». И первый перепрыгнул ее. За ним все остальные. Далее произошло невероятное. Немцы прекратили стрелять и стали аплодировать нашим, крича: «Рус, карашо!». Партизаны скрылись в лесу на другой стороне шоссе без единой потери. Немцы их уже не преследовали.

Но долго провоевать дяде Толе не пришлось. Крымским партизанам приходилось очень туго. С одной стороны каратели, с другой, большое число предателей среди местного населения, особенно крымских татар, большинство из которых ненавидели русских и видели в фашистах своих освободителей. По их наводке, однажды, одно из подразделений партизан в районе села «Морское» около горы Брус было окружено и полностью уничтожено. Среди погибших был и лейтенант Мячин.

Такое горе постигло практически каждую советскую семью. Шли наступательные бои и почтальоны разносили «похоронки» пачками. Даже день Победы 9 мая 1945 года, несмотря на всеобщее ликованье, омрачался, обострившимся горем семей, чьи родные не дожили до этого дня и погибли, защищая их и Родину.

1945 — 1948 гг.

Школа. Увлечения. «Патрики». Клуб знаменитых капитанов. Кыштым. «Арзамас-16». Прощай, Малая Бронная.

Война кончилась. Москвичи отмывали окна, убирали противотанковые ежи, восстанавливали разрушенное. В 1946 году я пошел в первый класс. Школа наша находилась на Тверском бульваре напротив памятника Тимирязеву в доме, которого сейчас нет. Новые учебники, пахнущие типографской краской, тетради в косую линейку и клеточку, деревянная ручка, покрытая ярким желтым лаком, с жестяным наконечником для пера приводили меня в восторг, вызывали чувства значительности и самоуважения. Подстать были новенькие парты с откидывающимися крышками и вмонтированными чернильницами. Блестящая черная доска с бруском белоснежного мела, цветы на окнах и портреты на стенах завершали торжественный облик классной комнаты.

Учеба давалась легко, если бы не уроки чистописания. Я их ненавидел. Нас заставляли писать особыми перьями №86, которые позволяли разной степенью нажатия, регулировать толщину линий. Каждая буква тщательно выписывалась в косой клеточке и все ее элементы были разной толщины. Правильно написанная буква была уже произведением графического искусства. Сейчас об этом давно забыли и первоклашки пишут шариковыми ручками все буквы с одинаковым нажимом. У меня этот процесс шел тяжело. Острое перо все время цеплялось за бумагу, чернила разбрызгивались и грязь получалась несусветная. Поэтому, когда мне еле-еле вытянули тройку в четверти, я был счастлив.

На переменках мы играли на подоконниках в «фантики» и «перышки». После школы шли гурьбой по домам и часто устраивали потасовки, дубася друг друга портфелями. Зная эту нашу традицию, мама иногда ходила встречать меня после школы. Потом она вспоминала, как, увидев, издали кучу-малу из школьников на тротуаре или газоне, разгребала ее, а внизу обязательно обнаруживала меня взъерошенного и потрепанного.

В это время среди мальчишек моего возраста было распространено коллекционирование фантиков от конфет, папиросных коробок, а потом и марок. Я тоже не избежал этого повального увлечения. С марками было сложнее, нужны были деньги. Однако, мы находили выход, снимая марки со старых конвертов, которые выпрашивали у соседей, знакомых или находили в мусорных баках. Среди них попадались и довольно редкие экземпляры. Часть марок все же приходилось покупать или на почте, или в специальных магазинах. Наиболее популярный такой магазин был на Арбате. Возле него, а так же в школе на переменках, мы толклись, обмениваясь марками и хвастаясь своими приобретениями. В особенном почете тогда были треугольные и ромбовидные марки из Тувы.

С фантиками было проще. Но особое место у нас занимало собирание коробок и пачек от сигарет и папирос. Это была настоящая охота со своими правилами и распределением территории на «сферы влияния». У нас с соседским мальчишкой Виктором маршрут был такой. Вначале мы шли от дома по правой стороне Малой Бронной до Садового кольца. Оттуда до Маяковской площади. Далее — по правой стороне улицы Горького до Тверского бульвара. Пройдя вдоль него, возвращались на свою улицу к дому. Круг, тем самым, замыкался. Добычу мы собирали везде, где видели, но большей частью из урн. Среди «Беломоров», «Казбеков», «Дукатов» попадались красивые коробки от дорогих папирос и сигарет — «Друг», «Тройка», «Пальмира Тольятти», «Герцеговина Флор». Они были редки, а потому наиболее ценны. Ну, а далее, как водится, устраивались «презентации» коллекций, торги, обмены, аукционы. Во время таких походов мы не только смотрели на землю или в урны, но и по сторонам, чтобы не нарваться на конкурентов так, как улица Горького была уже не нашей территорией, а другой школы. Нежелательные встречи грозили окончиться потасовкой на месте, а в худшем случае разборкой между школами. Во время маршрутов мы глазели и на витрины. На Садовой и бульваре не было ничего интересного. Зато на улице Горького всегда поражали огромные красочные витрины и обилие продуктов магазина Грузия. По пути заходили мы и в музей революции, куда пускали бесплатно. Останавливались и перед большущими прозрачными стеклами пивной, что располагалась тогда в доме между Большой Бронной и Тверским бульваром, выходя фасадом на площадь Пушкина. Там за стеклами вокруг мраморных столиков сидели мужчины и пили из больших кружек пенистое пиво. На подносах перед ними высились груды красных раков, которые официанты приносили дюжинами. Стоили они тогда копейки. Однажды, среди посетителей я увидел и своего отца, но ничего не сказал об этом маме.

Памятник Пушкину стоял в то время не там, где сейчас, а напротив, через улицу, в начале Тверского бульвара. Летом там было все, как обычно. Зато зимой разворачивали новогоднюю ярмарку. Устанавливалась высоченная елка, вокруг которой на цепи ходил на задних лапах огромный механический кот. На площади возникал целый городок из расписных дощатых павильонов, балаганов, шатров. Там продавались елочные и обычные игрушки, сладости, выпечка, книги и прочие приятные вещи. Между павильонами протягивали гирлянды разноцветных лампочек, которые вечером притягивали к себе толпы людей. Звучала музыка. Там мы не только обогащались добычей заветных коробок, но и любовались зрелищем, покупали карамельных петушков на палочке, мороженое и мячики на резинке.

Но самым любимым местом у нас оставались Патриаршие пруды или «Патрики», как мы их называли. Рядом с подъездом нашего дома, находилась, как и сейчас, пробирная палата мер и весов, по-нашему «пробирка». Там мы собирались небольшой группой и, если не шли драться с ребятами с соседней улицы, то направлялись на «Патрики». Летом там была лодочная станция и мы, собрав кое-какую мелочь, брали лодки и катались по пруду. На станции нас знали, вели мы себя тихо, поэтому там закрывали глаза на наш возраст и позволяли кататься даже сверх лимита. Зимой пруд превращался в великолепный каток с вечерней подсветкой. Коньков с ботинками у нас тогда не было. Мы шли на каток в валенках, а уже на месте прикручивали к ним коньки веревками, закрепляли закрутку палочками и катались. Коньки были с закрученными вверх носами и назывались «снегурками». Кататься на них было трудновато — приходилось отталкиваться ото льда не «мыском», а «щечкой», да и лезвия были у них очень толстые. Так что скорости — никакой. Позже у меня появились «гаги», а затем и «норвежки». Но на тот период нас вполне устраивало, что есть, и радости это катание приносило немало.

Однако, постепенно, фантики и коробочки стали отходить на второй план. Я стал запоем читать книги про морские путешествия, сражения, пиратов и капитанов дальнего плавания. В это время в зале им. Чайковского шли театрализованные представления «Клуба знаменитых капитанов». Регулярные передачи этого клуба по радио я слушал, но вот, что бы увидеть любимые персонажи живьем на сцене — это было то, что надо. Мама купила мне абонемент на все спектакли, и я, на зависть всем мальчишкам, видел вблизи и Дика Сэнда, и Тартарена, и Мюнхгаузена, и пирата Флинта. Таким образом, я увлекся театром и вскоре пристрастился к нему. Забегая на три-четыре года вперед, хочу сказать, что за это время, вначале с мамой, а затем и один, я пересмотрел все постановки театра оперетты, многие постановки МХАТа, театра Эстрады и ряда других.

Между тем отношения между моими родителями накалялись все больше и больше. Мы с мамой все чаще и на более длительное время уезжали к бабушке.

В 1947 году по линии НКВД их вдвоем командировали на строительство совершенно секретного объекта в город Кыштым Челябинской области. Меня взяли с собой.

Там на берегу большого черного озера развернулась огромная стройка. По периметру вся территория была огорожена тремя рядами колючей проволоки со сторожевыми вышками. Внутри деревянные дома для вольнонаемных, начальная школа, магазин и больница. Место, где непосредственно шло строительство, также было отделено колючей проволокой. Там стояли бараки для заключенных, которые строили объект. Этим объектом, как стало известно много позднее, был крупный атомный центр под особым кодовым названием. Сюда часто приезжал Берия, который курировал эту стройку.

Через некоторое время, когда нас уже перевели отсюда, на объекте произошел, по сути, атомный взрыв, значительно мощнее чернобыльского. Были огромные жертвы, а большое черное озеро на десятки лет стало радиоактивным.

Там в Кыштыме я пошел во второй класс. Но не успел проучиться и полгода, как родителей перебросили на строительство другого подобного центра в г. Саров. Сейчас он известен, как «Арзамас-16», а тогда был небольшим поселком в глухом лесу и строили его тоже заключенные. Учебу я продолжил уже на новом месте.

Мои родители работали в зоне, как вольнонаемные инженеры. Отец — в конторе, а мама — на одном из участков с заключенными. Маму они очень уважали за честность, порядочность и простой нрав. Как-то, они сделали ей подарок–резную деревянную шкатулку, инкрустированную ржаной соломкой. Эта красивая вещица долго хранилась у нас в семье, как память, но, как все на свете, в конце концов, состарилась, рассохла и, наконец, куда-то исчезла. Вообще мою маму уважали и любили везде, где бы она ни работала и с кем бы не соприкасалась. Она была очень общительна, любила шумные и большие компании; параллельно основной, всегда вела общественную работу. Причем занималась этим не по принуждению или из корысти, а по складу характера. Жизнь рано заставила ее стать самостоятельной и уметь постоять за себя. После смерти отца, немного повзрослев, она уехала в Гудермес, чтобы не обременять семью. Там она окончила среднюю школу, специальные курсы и стала учительницей младших классов. Вскоре ее приняли в комсомол, избрали в бюро гудермесского райкома комсомола, а затем на оплачиваемую должность председателя районного бюро юных пионеров. В эти годы по линии бюро комсомола ей приходилось ездить по горным аулам Дагестана, создавать коммуны горцев, а иногда и раскулачивать. Это была очень опасная работа. Многих активистов тогда поубивали, но мама избежала такой судьбы. Затем ей дали комсомольскую путевку для поступления в московский рыбвтуз. Сдав экзамены, она была принята. Вместе с однокурсницей они сняли угол в комнате, где уже проживала семья. В углу за ширмой была одна кровать на двоих и тумбочка. Но девушки не унывали. За какие-то два года мама успела побывать на галерках всех театров Москвы, пересмотрела все концерты. В каникулы студентам выдавали бесплатные железнодорожные билеты на третью (багажную) полку в любой уголок страны в обе стороны. Таким образом, она сумела за время учебы побывать на Байкале, в Средней Азии, на Кавказе. В период учебы была возможность подрабатывать, и мама теперь могла помогать семье материально. Может быть, такая судьба и отразилась на ее отношении к людям, к жизни, сделала из нее жизнерадостную неунывающую оптимистку, которая притягивала к себе людей. Да и время было такое. Время энтузиастов, новаторов, покорителей. Много десятилетий спустя, я написал небольшую поэму на 90-летие со дня ее рождения, в которой есть такие слова:

Шла молодость страны и нашей мамы,

Шли вместе, в ногу, не боясь преград.

Шли первыми, зализывая раны,

Не ноя и не требуя наград.

Но вернемся в зону. В отличии от мамы, ее подругу Марию, знакомую нам еще по Малой Бронной, и которая тоже работала здесь, заключенные просто не переваривали. Поэтому через некоторое время они ее попросту проиграли в карты. Об этом стало известно маме. Она успела предупредить подругу и ту немедленно перевели из зоны. Надо сказать, что мы, мальчишки, не боялись зэков. Близко подходили к заграждению и, если не видела охрана, общались с ними. Мы таскали им хлеб, чай, сахар, иногда табак, которые воровали из дома. В ответ они дарили нам самодельные ножи, острые, как бритва, вырезанные из дерева фигурки и игрушки.

Не забуду новый 1948 год, который мы там встретили. Нужна была елка, и мы с отцом, взяв топор, пошли в лес. Отец предложил мне выбирать и я указал на небольшое деревце. Но он рассмеялся и велел найти большую ель с самой красивой макушкой. После долгих поисков мы нашли одно высоченное дерево с толстенным стволом. Отец все же срубил его, отделил трехметровую вершину, и мы потащили ее домой. Елка не входила в комнату по размеру, и с большим сожалением пришлось ее укоротить.

Зато, какой красавицей она выглядела! Темно-зеленая, густая, ровная, без единого изъяна и вся с головы до пят сплошь покрыта золотыми липкими шишками. Такой красавицы я не видел ни до этого, ни, когда-нибудь после. Даже наряжать ее было совестно, и мы попросту набросали на нее немного ваты, вроде, как снег.

Через какое-то время командировка родителей закончилась, надо было возвращаться в Москву. Но за это время отношения между ними испортились окончательно и сразу после приезда они разошлись.

1948 — 1950 гг.

Отчим. Военный городок. Пионерские лагеря. Уличные игры. Боярка. Москва-река. Бесплатный трамвай. Тайное общество «Б-1».

Вскоре мама вышла замуж за офицера-вдовца с двумя дочерьми старше меня возрастом. С младшей — Розой мы подружили, а вот со старшей ни у меня, ни у мамы, как та не старалась, отношения не складывались. Она тосковала о своей умершей матери и ревновала отца к моей. Отчим служил в штабе ПВО. Мы с мамой переехали к ним в коммунальную квартиру. Место называлось «военный городок» и находился он недалеко от Покровско-Стрешнево напротив института, который сейчас носит имя академика Курчатова. Бытовое название «военный» он носил чисто условно, потому что наряду с военнослужащими там жили и «штатские» семьи.

Окна наших двух комнат выходили на великолепный парк. В центре микрорайона была большая спортивная площадка с тремя теннисными кортами, двумя волейбольными и баскетбольной площадками. Зимой здесь заливали каток. За вход на корты или каток брали чисто символическую плату, а играть и кататься можно было без ограничения временем. Для большого тенниса я был еще мал и лето проводил частично в пионерских лагерях, а большую часть сезона на улице. Мама работала в то время в управлении строительства Дворца Советов, и путевки в лагеря им давали бесплатно. Иногда я проводил там по два заезда подряд. В лагере мы купались, загорали, играли в футбол, в военные игры, учились ходить по азимуту с компасом, собирались у пионерских костров. Там я научился неплохо плавать. Возвращался в Москву загоревший, окрепший и сразу бежал к приятелям на улицу. Там пропадал целыми днями до вечера, прибегая домой, чтобы перекусить. На улице мы собирались своими «домовыми» компаниями и без устали во что-нибудь играли. У нас были игры, которые сейчас, в основном, забыты. Это «чижик», «штандер», «круговая лапта», «отмерной козел». Игры были коллективные, подвижные и очень веселые. Играли также в «пряталки» и в «войну». Последнюю игру мы позаимствовали из практики пионерлагерей. Мы разбивались на две группы, человек по десять, пришивали себе на одно плечо бумажный погон синего или красного цвета, расходились в парке, и охота начиналась. Задача была сорвать погон противника. Та группа, которая оставалась без погон, проигрывала. Это было захватывающе интересно. Еще мы устраивали рыцарские сражения «дом на дом». Мастерили себе деревянные мечи, фанерные щиты и гладиаторские бои начинались. Трещали щиты, ломались мечи, битва продолжалась, пока все оружие не приходило в негодность. Возвращались домой с шишками и синяками, но в ожидании следующего сражения.

В моду стали входить самокаты. Заводского изготовления тогда не было, и делали их мы своими руками. На небольшую доску, по ее середине, последовательно крепились два подшипника. Вертикально к ней ременной петлей приделывалась другая доска с палкой-рулем. Становись и катайся.

Однажды я сильно заболел ревматизмом. Врачи испугались осложнения на сердце, и на маминой работе ей выдали бесплатную путевку в детский санаторий «Боярка» под Киевом. Как меня там лечили уже не помню, но время мы проводили отлично. Территория санатория была очень зеленая. Кругом огромные каштаны, которые в то время созревали и роняли нам на головы свои плоды. Мы их собирали и играли в азартную игру. Начертим линию, выкопаем на ней небольшую лунку и каждый участник кладет туда по глянцевому темно-коричневому каштану. Затем, отойдя, метров на пять, по очереди катим по земле каштаны пока, кто-нибудь не закатит свой в лунку. Тогда он забирал весь кон. Так мы расслаивались на «богатых» и «бедных». Бедные вынуждены были искать новые или сбивать камнями с деревьев еще висевшие шишки, что преследовалось воспитателями.

Около столовой раскинулась огромная плантация георгинов. Цветы были высотой с взрослого человека и росли очень густо, сплошной стеной. Внутри висело много паутины, в которой жили здоровенные мохнатые пауки с крестами на спине — «крестовики». Они считались ядовитыми и все ребята их очень боялись. Но все же мы прятались туда, когда нас застукивали за незаконным промыслом каштанов. Воспитатели это место обходили.

В санатории я впервые увидел американский вестерн «Великолепная семерка» и несколько серий «Тарзана». Эффект был потрясающий. Нарушая режим, мы носились по территории парка, оглашая окрестности гортанными криками, лазали по деревьям и палили друг в друга драгоценными каштанами.

И еще там жили два ослика. Они свободно ходили по всей территории, и на них разрешалось ездить верхом. Конечно, осликам это не особенно нравилось и иногда они сбрасывали седока на землю или старались тяпнуть зубами за штанину. Но мы умасливали их разными вкусными вещами и ухитрялись не только медленно и важно передвигаться верхом, но и скакать галопом.

В Москве, кроме уличных игр, у нас были и другие забавы. Основная из них — река. В полукилометре от нашего дома протекала Москва-река. В нашем месте она была довольно широкая и разделялась на два рукава. Один рукав перегораживал шлюз, а на берегу другого раскинулась небольшая деревенька Строгино, где бродили коровы, куры, утки и собаки. Берег реки с нашей стороны представлял собой очень высокий и крутой песчаный обрыв, который почти нависал над рекой, оставляя лишь небольшую полоску «дикого» пляжа. Настоящий пляж с зонтиками и топчанами был на другом берегу, куда ходил паром. Мы, мальчишки, предпочитали свой берег и, кубарем скатываясь с обрыва, сразу бросались в воду.

Я уже хорошо плавал и спокойно переплывал реку туда и обратно без отдыха, застревая иногда на той стороне, и пользуясь всеми благами цивилизованного пляжа бесплатно.

Частенько по реке проходили самоходные баржи, груженые песком. Тогда я и другие ребята, кто хорошо плавал, устремлялись наперерез, пристраивались к борту и залезали на баржу. Раскинувшись на чистейшем влажном песке, мы медленно двигались в сторону «Серебряного бора». Здесь уже каждый сам определял время, когда ему надо было спрыгивать и плыть обратно.

Если мы не плавали и не загорали, то просто бродили по берегу и копались в песке. Еще недавно здесь добывали песок для строек Москвы, поэтому срез обрыва был свежий с ясно обозначенными слоями и отложениями. Мы находили множество камней с четкими отпечатками древних растений и животных. Кое-что по этому поводу я даже прочитал, и мог спокойно отличить отпечаток ископаемого аммонита от другого. Удалось даже собрать хорошую коллекцию окаменевших скелетиков белемнитов или «чертовых пальцев». Когда я держал в руках этих пришельцев из мира, который существовал здесь сто с лишним миллионов лет назад, меня всегда охватывало странное и непередаваемое чувство посвящения в таинственное и вечное.

С этого обрыва было очень удобно наблюдать за воздушным парадом в День авиации, проходившим над Тушинским аэродромом, который был почти рядом. Мы смотрели на выкрутасы самолетов и представляли, что недалеко с трибуны им так же машут руками Сталин, Молотов, Ворошилов, Буденный.

С рекой была связана еще одна наша забава. Метрах в ста от нее делал круг трамвая №21. Там на запасном пути загружались песком, добытым в карьерах, платформы грузовых трамваев. Отойдя подальше от остановки, мы на ходу прыгали на подножки этих платформ и прятались в пустом треугольном пространстве, сверху которого был насыпан песок. Теперь можно было, не опасаясь кондукторов и милиции, ехать вплоть до Красной Пресни, куда шли эти трамваи. Так мы частенько и путешествовали, а обратно нас везли такие же, но пустые платформы.

Есть еще один вопрос, о котором мне хотелось бы поведать. Это мои взаимоотношения с девочками в те годы. Кроме сводной сестры Розы, таких отношений у меня практически не было. Играли мы большей частью отдельно, и учился я до десятого класса в мужских школах. Но тут, вдруг, мне показалось, что я влюбился в девочку, которая жила в соседнем доме. Она была черноглазая, гордая, очень воброжалистая и звали ее Стелла. Это имя мне очень нравилось. Тогда я решил организовать тайное общество и назвать его «Б-1». Под буквой «Б» для конспирации было скрыто имя моей пассии. Цифра «1» означала, что она первая и единственная. В общество пригласил вступить самых близких друзей Геру и Валеру. Я объяснил им суть дела и, поскольку, их сердца в то время оставались свободны, они с удовольствием приняли предложение. Мы разработали специальные удостоверения из картона, обтянули их черным бархатом, на который пришили латунный символ. Внутри указывалась фамилия и имя владельца, а так же обязательный устав из пяти пунктов: 1. Не пить; 2. Не курить; 3. Не ругаться; 4. Не обижать девочек; 5. Помогать родителям.

Слова устава были и словами клятвы, которую мы торжественно произнесли при зажженной свече на первой тайной встрече.

После этого мы почувствовали себя на голову выше сверстников и, спаянные страшной клятвой, несколько обособились от них. Теперь мы каждую неделю собирались у меня дома на тайной явке и поочередно отчитывались о проведенном времени, особенно о выполнении всех пунктов клятвы. Но этим дело не ограничивалось. Во все сражения на мечах и в стычки «синих» с «красными» мы шли под девизом и, прославляя секретное имя, вламывались в сражения с криком: «За Б-1!». Все попытки ребят узнать, что скрывается за этой фразой, ни к чему не привели. Но самое забавное в этой истории заключается в том, что с этой девочкой я даже не был знаком, а восторгался, почитал и прославлял ее на расстоянии.

1951 — 1953 гг.

Стадион «Динамо». Дом пионеров. Учеба в школе. Крым, Судак. Набеги на сады. Ливадия. Ялта. Катки.

В ту пору мы, мальчишки, повально увлекались хоккеем и футболом. В хоккей мы играли зимой, где придется, часто даже на обледенелой мостовой. Обозначим камнями или льдинами ворота и гоняем шайбу, когда на коньках, а когда и просто в валенках. Летом венцом всех игр был, конечно, футбол. Играли до изнеможения. Вначале я, как большинство мальчишек, любил быть вратарем. Затем нашел свое место и играл правым полусредним нападающим. Репортажи с матчей, которые вел Синявский, сметали с улиц всех пацанов. Футболисты Хомич, Старостин, Бобров, Бесков, Семичастный и другие были так же знамениты и любимы, как полководцы времен войны. «Болели» тогда в основном за Динамо, ЦДКА, Спартак, Торпедо. Крылья Советов. Фаворитами были три первые команды. «Болели» шумно, страстно, но цивилизованно. Психопатов и футбольной шпаны не было, да и быть не могло. Судей не подкупали. Игроков из команды в команду не переманивали, а растили и воспитывали сами. О «договорных» матчах тогда даже понятия не имели. Я «болел» за московское «Динамо» и, по возможности, ходил на все матчи, когда оно играло. На центральные матчи достать в кассе билеты было трудно, но с рук можно, причем по цене номинала, без спекуляции. Если я не мог купить билет заранее, то приезжал к стадиону «Динамо» в надежде на это. В такие дни трамваи и троллейбусы шли к стадиону битком набитые. В метро также давка, да мы в нем и не ездили, экономили на билетах. И все же мы с приятелем ухитрялись проехать на подножках, а то и на «буфере» трамвая или троллейбуса. Если билетов достать не удавалось, то мы все равно проникали на стадион, вначале перелезая через высоченный, сделанный из толстых, длинных прутьев забор, а затем, уже на арену, пролезая между ног, проходящих через контроль зрителей. Если нас отлавливали, мы повторяли попытку через другой проход или на другую трибуну. Иногда нам вполне комфортабельно удавалось попасть на стадион через служебные лестницы или через внутренние помещения комплекса, где занимались гимнасты, боксеры и другие спортсмены.

Но вот мы попадали на футбольную арену. Это было необыкновенное чувство. Как будто, сразу оказываешься в другом мире. Здесь был особый шум, особый запах, особый единый настрой зрителей. Внизу зеленело пока пустое поле. Над трибуной висело огромное деревянное табло с названиями играющих команд и вращающимися кругами со счетом, которые в то время переворачивали руками. На них пока счет: «0» — «0». Мы ищем место и пристраиваемся, где удается. Команды выходят на поле. Игра начинается. Как же мы кричали и радовались, когда поворачивался круг со счетом «Динамо». Казалось, что это предел счастья. И как мы свистели и орали: «Судью — на мыло», когда поворачивался другой круг. Только вот ни драк, ни метание предметов на поле, ни другого хулиганства я, что-то не припомню. Команды не зарабатывали деньги, а именно играли, как мы, дети, азартно и самозабвенно.