Бесплатный фрагмент - Был таков

Горний друг

***

Как причинное место

оголяя приём,

по дороге из детства

да в родной чернозём,

через яростный вереск

пробиваясь на свет,

словно рыба на нерест —

промелькнула, и нет —

всё, что было под кожей,

передам по рядам,

но вот это, похоже,

никому не отдам:

этот флуоресцентный

глаз-алмаз в небесах —

несомненную ценность

для сказавшего «ах»,

этот даже не голос —

хронос, взятый внаём,

полоскавший мне полость

первосортным сырьём,

этот промысел смысла,

исчисленье числа

с вящей помощью дышла,

коромысла, весла.

Вот работа для плуга —

я ль не плуг твой, Господь? —

ради воздуха, духа

резать землю и плоть,

быть, покуда не лягу

и легка борозда —

и трудом, и трудягой,

и орудьем труда.

***

Сами себе аплодируйте крыльями, птицы!

Город проводит вас в странствие, тысячелицый.

К югу, ребята! Довольно бесцельно носиться

в небе столицы!

Сонмы дерев, как неделю не бритые спички

машут ветвями вослед: «До свидания, птички!

Преодолейте, любезные: тучки; кавычки;

силу привычки».

Перелетая гурьбой за урез горизонта,

что же вы ищите, шустрые? Бунта ли? Понта?

Не удивлюсь, если попросту воздуха: он-то

и разряжён  так,

чтобы впустить и вместить вас. Так будьте же                                                                                             скоры,

будьте смелы, поглощая равнины и горы,

пусть пощадят вас стихии и винтомоторы,

сети и своры.

Вы-то летаете вольно, а мы, не в пример вам,

разве что в адских машинах, подобны консервам,

а на земле мы рабы своим грусти и нервам —

как в Круге первом.

Род человеческий, занят своим аты-батом,

кесарь, рожденный елозить — завидуй пернатым!

Это они, а не мы, воспаряют к пенатам —

белым, кудлатым.

Герой

Место временное, время местное, шесть ноль-ноль.

Герой уже на ногах и готов ко своей голгофе.

Он жарит сосиски, разрезанные повдоль,

пьет то, что он называет кофе,

подходит к двери, на ходу вспоминая пароль.

Но в энном акте, в такой-то по счету картине

становится ясно, что пьесе не будет конца.

Взгляд застывает на праздно свисающем карабине.

Зритель уходит. Герой опадает с лица.

Марионетка преломляется посередине.

Потом герой убирает грим, угадывая в морщинах:

довольно ли на этого мудреца простоты?

Пока такой же герой, по ту сторону пустоты,

весь в амальгаме, как свинья в апельсинах,

ватным тампоном закрашивает черты.

Следующее «потом» наступает скоро:

по телу героя гуляет улыбка породы Чешир,

герою душно. Он смутно любит открытый ворот.

И вот водолазка сорвана, летит в окно, как нецелый Плейшнер,

падает и накрывает город.

По этому поводу немедленно наступает ночь.

Герой не спеша рассценивается, как светило,

которого нет, а за окнами так, точь-в-точь,

как в куда, знатоки говорят, не пролезть без мыла.

Рот уже на замке, но зевоты не превозмочь.

Теперь герой настолько раздет, что уже ни капли

не напоминает свой собственный всем известный фотопортрет:

какая-то ветошь, использованные прокладки, пакля.

Наконец, герой раздевается полностью, превращает себя в скелет

И вешает себя в шкаф до следующего спектакля.

***

Слабо ли в райские врата,

не причинив себе вреда?

дух оперировать без боли

слабо ли?

Слабо, витийствуя — рожать?

о братстве петь — из-под ножа?

фабриковать, вскрывая вены

катрены

о смысле сущего? Слабо в

двух пулях выразить любовь,

сказать, мол, верю и надеюсь,

прицелясь?

Слабо не обломать перо,

построчно потроша нутро,

дословно на Сибирь, меся грязь,

ссылаясь —

источник счастья и обид,

что столь же чист, сколь ядовит?

Короче говоря, слабо ли

на воле?

Любимая, прости меня:

и жить без этого огня

невыносимо, и, тем паче,

иначе.

Я сам себя загнал, засим

я сам себе невыносим,

и — чудо — лишь тебе, постылый,

под силу.

***

Застудился самый главный орган.

По живому — корка; загнан; согнан.

Как петух, назначенный для плова,

кровью бьется, ходит безголово

сердце, колготит не по уму —

не могу согреться потому.

Пригублю-ка зелена вина я.

Порция бурды — как жизнь, двойная.

Повод для высасыванья пальца:

мол, не так ли ты меня, страдальца,

мой Господь, вытягиватель жил,

пригубил — как будто приглушил?

Будет срок, объявят траур в доме,

втиснут в ящик, дырку в чернозёме

на два метра в глубину смотыжат,

подведут кредит и дебет — ты же

так и будешь рассекать озон

шизым облаком, как пел Кобзон.

Где мои морально-волевые?

Жернова, висящие на вые.

В черепной коробке — мысль тверёза,

как заноза, та, насчёт навоза,

та, что светит превратиться в г…

вашему покорному слуге.

Горний друг! раз никуда не деться

просто помоги согреться сердцу.

И еще — снесу ли? — попросил бы

чтоб не зряшно, чтобы не вполсилы,

на колени встал бы, как дурак,

чтоб — сполна мне. Раз потом — никак.

***

Про зверей из тех, что

не еда

мне хватает текста

едва.

Ходом черных через

черный ход

зверь имеет дерзость —

идет.

Кони ходят рысью,

рысь — конем:

этакою близью

рискнем.

Как орлом пятак не

пал на пол,

пятаком не звякнет

орел.

Вот он, страх лесной и

полевой,

вот он, поклик совий

и вой.

Кандидат на мясо,

на бобах,

дожидаюсь часа

впотьмах:

за квасной, скоромный

альфабет

переломит кто мне

хребет?

И не ты ли, Боже,

с полстроки

всадишь мне под кожу

клыки?

***

Я не бросал своих женщин,

я просто сходил на нет,

выскальзывал из тенет —

ниже, медленней, меньше —

приспосабливал старые клешни

для иных кастаньет.

Я не чурался отчизны,

я просто не верил ей,

выскальзывал из теней

очередной харизмы,

самодостаток жизни

чаял главней.

Я не был искателем правды,

я просто искренне лгал,

предпочитал карнавал,

прелести клоунады,

я сроду не знал, как надо —

я только слагал.

Высоких чувств не любил я,

я просто к ним не привык,

предпочитал плавник

отращивать, а не крылья,

от песенного бессилья

срывался на крик,

но в нем-то и было пенье.

А нынче — разлад и тишь.

На грани срыванья крыш,

на самом краю терпенья

скажи, что делать теперь мне?

что ты молчишь?

***

Ты кончишь работу и кончишься сам,

но это не повод для скорби;

все то, что ты здесь проповедовал псам —

метафора urbi et orbi —

оно адресовано, в общем, тому,

с кем все это будет впервые:

и чувств передоз, и услада уму,

и длани, и перси, и выи.

Представь: он вещает, задействовав рот,

такой из себя гениальный,

но так же подвержен гниению от

гипофиза до гениталий,

а там уж и следующий адресат

маячит, с младенчества смертью чреват.

Расхристанной жизни рисунок твоей

коряв, как партак моремана:

вот птица в скрещении двух якорей,

марина (зачеркнуто) анна,

но в тихом сердечке иссинем твоем

очерчен какой-никакой окоём,

а значит, неважно, что гулко от псов

(кому проповедовал) лая,

что партию лет, и недель, и часов,

безудержной стрелкой виляя,

дотла отстучит пресловутый брегет.

Все это — не повод для скорби, поэт.

***

Ты прав, тысячу раз прав,

друг. Потуже крыло расправь,

лети на круг изумрудных трав

в кругу ледников и неба.

Легче воздуха балахон.

Лети, поднимай баритон на тон:

больше не гений — гелий.

Вечно отныне кружить, Плутон:

апогей, перигелий

и вновь, тысячу раз вновь,

как бог, который не есть любовь.

Без помощи рыб и хлеба.

Ничто ничем не поправ.

Не считая дороги

***

Трогаюсь, отправляюсь в путь,

пускаюсь за солнцем, хочу вернуть

дороге странника, соль судьбе,

себя самому себе,

дрожь рукам и калибр глазам,

короче, сокровищам их сезам,

работу обуви, ритм душе:

пущу ее неглиже

взапуски, от стерни к стерне,

к последнему морю в чужой стране;

альтернатива, когда к стене

стена — это жизнь вовне

дома, тела, жилья вообще.

Дерзаю исход от «еще» к «уже»:

всем пятым точкам, ногам, углам

противоположность — там,

чёрт-те где, в неком пункте Б,

которого смысл в самой ходьбе.

Иду, пусть ноги меня несут

неважно куда, не суть.

***

Послушай, замолкает хруст.

Уже никто не топчет хворост.

Смотри, я набираю скорость,

я пуст.

Смотри, дорога извилась.

Смотри, вот я уже и точка.

Я исчезаю, одиночка

из глаз.

Смотри, полсолнца над землёй.

Смотри, я вхож в него без стука.

Я исчезаю, потому как

не твой.

Не твой, не свой, ничей вообще.

Еще мгновение — и кану.

Подобен и праще, и камню

в праще

шагнувший путник — сам себе

причина и объект движенья,

род вызова и поклоненья

судьбе.

Бы

Искупляя свои грехи

(как говаривал Навои),

я накрапывал бы стихи,

принимая их за свои.

Либо, как говорил Ли Бо,

о любви сочинял бы слоги,

ибо только одно — любовь

помогает идти в дороге.

Так взбираются к небесам:

врут, камлают, ломают шею,

ибо, как бы сказал я сам —

но немею и не умею.

***

Очнись на востоке, беспечный гайдзин,

отведай сакэ, обездоль апельсин

и вторгнись, как в задницу — клизма

в безмозглую бездну буддизма.

Стань лучше и чище процентов на -дцать,

учись отрицать и на цитре бряцать,

пой мантры на весь околоток,

и пяткой лупи в подбородок.

Частушку на танка сменяй, самурай,

от фудзи фигей и от гейш угорай,

в тени отцветающей сливы

черти иероглиф «пошли вы».

Освой караоке, сёппуку и го,

поскольку без этих вещей нелегко

найти, матерясь, по компасу

матёрую Аматерасу.

Плыви, зарекись от тюрьмы и сумо,

и коль просветленье не грянет само —

прячь в жёлтое море концы, трус,

и съешь обездоленный цитрус,

усни — и проснись в нашей дивной стране,

где я эти строки пишу при луне,

где васи, и маши, и вани —

давно обитают в нирване.

***

Вокруг гремело и орало —

вода пустынный пляж орала.

И бились мне в подметки: краб,

худой пакет, помёт, икра.

Волна обрушивалась с мола,

как тара с полок мегамолла,

взрывался пластик и картон

в количестве ста тысяч тонн.

Гранит захлебывался пеной,

и пёр, глуша гагар сиреной,

Горынычем, чей рык трояк —

трехтрубный крейсер на маяк.

И я был выброшен на берег

в одной из пятисот америк.

Свободы раб, простора вор —

я стал вам брат, солёный сор.

Мне довелось — стеная, горбясь

бежать, обгладывая глобус,

стелиться к точке нулевой,

кипеть — я брат тебе, прибой.

Поджарый рыцарь, образ чей сер —

я брат тебе, горластый крейсер.

Не груз, но глас сквозь муть и жуть

Ты нёс — и это тоже путь.

Не бог весть что — пройти по краю,

но лучшей доблести не знаю.

И я шагал — под грай и вой,

и будто слышал за спиной:

«Не бзди, не парь, не сожалей —

три правила, беглец беспечный.

Сейчас подлечим дух калечный:

иди, смотри, вдыхай, шалей».

***

…но есть ещё восток,

где на исходе понта

алеет кровосток

такого горизонта,

что хочется лететь,

преобразившись в парус,

взять всё, и даже смерть

не оставлять на старость.

Но есть ещё заря,

горящая, как примус,

эпический разряд,

плюс, победивший минус.

Воспринимай навзрыд,

как резаная рана

торжественно горит

у края океана!

Но есть ещё весна,

триумф Пигмалиона:

рыбак кидает снасть

в распахнутое лоно

взволнованной волны.

Ее плева тугая

поспешно сеть пленит

в глубины увлекая.

Но есть ещё любовь:

она, прости за рифму,

подмешивает в кровь,

и уж, тем паче, в лимфу

такого первача,

эфира, жара, вара,

что хочется кричать

наперебой гагарам!

Пока ты здесь, пока

ты пишешь на колене,

пока бежит рука —

мой невеликий гений,

уверуй в эту блажь,

порыв, прорыв, отвагу,

мусоля карандаш,

корябая бумагу.

Камчатка

Так далеко, что, кажется, нигде

моя страна спускается к воде

и исчезает под покровом глянца,

поскольку невозможно продолжаться.

Так высоко, что, кажется, звезде,

и той там не дано обосноваться,

стоит поэт и чешет в бороде,

шепча благоговейно:

— Обоссаться…

Наверно, это буду я, о ком

вам эти строки мало что доложат.

Ну пусть не я, но кто-нибудь похожий.