I
После того, как 8 апреля 1783 года Крым официально был признан территорией России и в конце года было подписано соглашение с Турцией, последовали решения, необходимые для дальнейшего развития края. Первый Указ Екатерины II от 10 февраля 1784 года, касающийся Крыма: «Об устройстве новых укреплений по границам Екатеринославской губернии: Херсон, Кинбурн, Перекоп, Евпатория, Балаклава, Феодосия и другие… Крепость большую Севастополь, где ныне Ахти-Яр и где должны быть адмиралтейство, верфь для 1-го ранга кораблей, порт и военное селение…» Это были всё новые для русского слуха названия городов и губерний. Екатеринослав (переименованный большевиками в Днепропетровск — в честь революционера Петровского) — город, созданный и названный Потемкиным в честь своей державной властительницы. Поселению неподалеку от древнего Херсонеса с двумя военными укреплениями, построенными еще Суворовым в крымскую кампанию 1778—1779 гг., Екатерина лично дала греческое имя «Севастополь», что значило «величественный». Само тюркское название полуострова «Крым» императрица повелела сменить на греческое «Таврида», и соответственно возникла Таврическая губерния (хотя географическое название «Крымский полуостров» сохранилось). Пройдет более восьмидесяти лет, прежде чем Петр Вяземский сможет написать: «Слуху милые названья, Зренью милые места! Светлой цепью обаянья К вам прикована мечта. Вот Ливадия, Массандра! Благозвучные слова! С древних берегов Меандра Их навеяла молва» (1867).
22 февраля последовал новый Указ — о свободе торговли на Черном море, который гласил: «…Повелеваем открыть их (то есть порты Херсон, Севастополь и Феодосия — Т.М.) для всех народов, в дружбе с Империею нашей пребывающих, в пользу торговли их с верными Нашими подданными». Таким образом, новообретенныйкрай получил свой морской статус, поскольку по всем своим задачам — и военно-стратегическим, и торговым — был связан с Черным морем. И эти верховные решения были настолько важны для России, что уже через месяц все перечисленные порты были открыты для торговли и даже началась организация таможенной службы. И хотя так быстро ни адмиралтейство, ни верфи появиться не могли, но все-таки в Ахтиярской бухте к тому времени уже находилось 26 кораблей и при них 4 тысячи матросов и офицеров. Но откуда взялась эта важность и к чему была такая спешка в столь неторопливой империи, как наша?
«Таврида» — это византийский проект Екатерины и Потемкина. Первым шагом в нем было присоединение Крыма к России — по этой земле ходили византийские проповедники и просветители славян Константин Философ (принявший схиму перед смертью с именем Кирилла) и его старший брат Мефодий; на этой же земле принял от византийских греков крещение киевский князь Владимир. После присоединения Крыма-Тавриды предполагалось продвижение России в сторону Константинополя, некогда разграбленного крестоносцами, а затем захваченного турецким султаном и превращенного в Стамбул. Возрождение Константинополя — вот что лелеяла Екатерина в своих мыслях, оно означало возрождение Византии и в дальнейшем объединение всех исторически православных земель. Неслучайно Потемкин, мастер спецэффектов, готовя прием императрицы в Крыму, послал ей навстречу 100 балаклавских греческих наездниц в малиновых одеждах — прекрасных амазонок, — это тоже был намек на древний миф, на греческую античность, чем весьма угодил государыне.
В придворных кругах греко-византийские помыслы императрицы и светлейшего не были тайной и циркулировали весьма свободно, о чем свидетельствует, например, стихотворение Державина, написанное в том же 1784 году, «На приобретение Крыма»: «Магмет, от ужаса бледнея, Заносит из Европы ногу, И возрастает Константин!» Казалось бы — за дворцовым окном вторая половина ХVIII века, века Просвещения с его руссоизмом, вольтерьянством, вольнодумством и всем прочим, приближающим революцию. Но все эти идейные новации пока лишь предмет для обмена мнениями в европейских, особенно парижских, салонах и переписке, а на самом деле это век Политики, далеко идущих политических планов, затрагивающих все евразийские страны. Уже скоро-скоро европейские гроссмейстеры начнут свою игру в заговоры, перевороты, весьма серьезно перекраивая политическую карту.
Но русской поэзии до чужих и своих государственных интриг пока что дела нет. Она не задержалась на политическом курсе императрицы. «Екатеринина держава Имудрые ее дела» (Державин, 1784) недолго оставались в прославлениях придворных поэтов, которые своими глазами еще не видали дара Потемкина Таврического. «Звучная хвала» постепенно растворилась в прошлом.
Первым из поэтов того времени появился в Тавриде Семен Бобров (1763—1810), сын ярославского священника, выпускник Московского университета. После того как он поработал переводчиком в Адмиралтейств-коллегии и в Комиссии о составлении законов, в 1792 году он перешел на службу в Черноморское адмиралтейское управление под начало адмирала Н.С.Мордвинова. По долгу службы Бобров много ездил по Новороссии и по Крыму. В его поэме «Таврида…», после переименованной им в «Херсониду…», впервые запечатлены реальные крымские пейзажи, реальная жизнь и даже реальная погода:
Уже от влаги все потускли
Вершины меловых хребтов,
А в селах низки кровли хижин
И пыльны стогны, покровенны
Шумящими везде ручьями.
(«Гроза над Таврическими горами», 1803)
Никем не любимый, предмет насмешек в литературных кругах, горький пьяница, за что прозванный «биберисом» (лат. bibere — пить), Бобров упрямо шел против течения не только в том, что презирал рифму, но и в том, что отвергал выдуманные поэтизмы. Таврида для него — это царство Природы, которое надо исследовать, а не воспевать умильными речами. Ведь к этому времени уже стало складываться особое идиллическое отношение к Тавриде как к некому убежищу от «свирепства рока» (Вас. Капнист), «уголок счастливый» постепенно приобретал черты русской Аркадии. Боброву это было глубоко чуждо, но в русской поэзии линия Боброва была совершенно провальной, и потому далее миф под условным названием «крымская идиллия» будет лишь обрастать подробностями и развиваться. Его черты легко проследить в стихотворении Константина Батюшкова «Таврида» (1815):
Друг милый, ангел мой! сокроемся туда,
Где волны кроткие Тавриду омывают
И Фебовы лучи с любовью озаряют
Им древней Греции священные места.
Мы там, отверженные роком,
Равны несчастием, любовию равны,
Под небом сладостным полуденной страны
Забудем слезы лить о жребии жестоком.
Совершенно отчетливо видно, что для поэта Таврида не реальная земля (в которой, кстати, он еще не был), а символ ушедшего в предания Золотого века Древней Греции. Через семь лет Батюшков приедет-таки в Тавриду — в Симферополь, лечиться к известному тогда психиатру, но уже ничего о «священных местах» не напишет.
На Батюшкове, понятно, эта тема не остановилась, она дошла до наших дней, изрядно окультуренная за два века, но все-таки узнаваемая. Крым как Эдем, как «пристань, чуждая тревог» (Вяземский) — подобные признания можно найти вплоть до сегодняшнего дня у поэтов любого поколения и направления. В наше время это, конечно, уже лишь отголоски прежнего мифа, однако они очень показательны. Очень бытово пишет Александр Кушнер:
Я рай представляю себе как подъезд к Судаку,
Когда виноградник сползает с горы на боку.
А у Григория Зобина ощущения буквально совпадают с поэтами начала ХIХ века:
И утихают боль и гнев,
И забываются обиды,
И слышен эллинский напев
Согретых солнцем волн Тавриды.
(1995)