Бесплатный фрагмент - Бокал тумана

Мифы, мифочки, мифушки и мифуёчки.

Кто на них не попадался.

Вот и недавно один почтенный и образованный иерей А., (что с иереями бывает не всегда) рассказывая о смерти Чехова, в своей замечательной серии «Смерть замечательных людей», замечательно сказал примерно так:

— «Он умер не с покаянием, как Пушкин. Не с Евангелием, как Достоевский. А с бокалом шампанского» — открыто намекая, что смерть Чехова была не… как бы так поделикатнее выразиться… не вполне праведно-канонична — вместо Чаши и Причастия — барственно-гусарский и залихватский бокал игривого вина из провинции Шампань.

Впрочем, иерей А. тут же добавил:

— «Но читать его надо — он умён, тонок, тих, интеллигентен, человеколюбив, чудесен…» — и прочее, позитивное.

Многие видели и хотят видеть в этом чеховском бокале шампанского символ трагического, но торжествующего безбожия.

А некоторые, ещё глубже глядящие, вспомнив один из многочисленных псевдонимов Чехова — Шампанский, подтянули за метафизические уши ещё и вагон для устриц, в котором привезли Чехова в Москву.

Как некий образ-закуску.

Начало мифу положили, конечно, газеты и газетчики.

Но миф подтвердила и вдова писателя актриса Ольга Леонардовна Книппер-Чехова.

Германия.

Городишко Badenweiler —

термальные источники +26. 5 градусов и развалины римских терм Aqua Villae — водный городок

времён Веспасиана, первого в Риме императора, родом не аристократа, сына крестьянки и всадника, который, кроме того, что велел разрушить Иерусалим, ввёл налог на общественные уборные, сказав — Aes non olet — деньги не пахнут.

У евреев это называлось и называется миква — резервуар для ритуального омовения — твила.

В христианстве твила послужила основой для практики Крещения. Иоанн Креститель на иврите — Йоханан га-Матбиль [Хаматвил] — «совершающий ритуальное очищение водой».

В православии стало святым источником.

У древних греков — это были термы.

У римлян тоже термы, с божком источников Фонтом, (или Фонсом) — от которого произошло слово фонтан.

В Тбилиси — серные источники Абанотубани, теперь серные бани.

Во все времена, у всех народов были свои свои целебные, а потому святые источники.

Это макет-реконструкция тех римско-баденвейлерских терм.

А сейчас это выглядит вот так.

Население на 31 декабря 2010 года — 3907 человек,

а в 1904-том раза в три, если не больше, меньше —

словарь Брокгауза-Ефрона называет Badenweiler селом.

Тишина, дешевизна (по тем временам), горный воздух.

Хотя, высота — всего 425 метров.

Отель «Sommer», что означает лето

существующий и поныне по адресу Ernst-Eisenlohr-Straße, 6 — что онлайн переводчик в интернете переведёт вам как Эрнст-Железный Час, а Эрнст, как серьёзный — и всё вместе получится улица Серьёзного Железного Часа, только вывеска теперь не «Sommer», а «Park-Therme» — Парк Термальные Ванны и сегодня это не и гостиница, а реабилитационная клиника.

Вид внутреннего двора гостиницы, куда выходили балкон и окно номера Чеховых,

второй этаж, балкон.

Ночь на 2 (15) июля 1904 года.

Уже пятница.

Книппер-Чехова:

— «Около часу ночи Чехов проснулся и первый раз в жизни сам попросил послать за доктором».

В этой же гостинице остановились два брата-студента из России, Лев и Артемий, сыновья крупного фабриканта (купца первой гильдии) Рабенека.

После революции и национализации одна из фабрик Рабенека стала Щёлковским хлопчато-бумажным комбинатом им. Калинина.

Книппер-Чехова просит одного из братьев — Льва Рабенека сбегать за местным врачом, который наблюдает Чехова.

Быстро приходит доктор, благо живёт совсем рядом.

Книппер-Чехова:

— «Антон Павлович как-то необыкновенно прямо приподнялся, сел и сказал, громко и ясно:

— «Ich sterbe»…

…что означает — я умираю…

Но почему по-немецки?…

Андрей Битов («Мой дедушка Чехов…»):

— «Это очень волнует праздный русский ум.

Почему по-немецки?

Отрезвляя гипотезы, я утверждал, что потому, что доктор рядом был немец и он сообщил ему своё мнение как врач врачу».

Немец-то немец, но отрезвляя Битова (в том числе и от родственных связей с Чеховым),

заметим — Чехов немецкого не знал.

К тому же — рядом два человека: жена — дочь прусского подданного и прекрасно говоривший по-немецки Лев Рабенек.

Никакой надобности говорить Чехову «я умирая» на немецком — не было.

Кроме, как выясним, одной.

Книппер-Чехова:

— «Доктор успокаивал, взял шприц и сделал впрыскивание камфоры, велел подать шампанского»…

Согласитесь, странная фраза — «врач успокаивал… велел подать шампанского».

Да и поведение врача несколько странное: человек говорит — я сейчас умру, а доктор наливает ему шампанское.

Да и где он его взял, около часа ночи…

И почему — шампанского?

Не коньяка, не водки, не красного вина?

А именно шампанского?…

Отчасти миф о Чехове и шампанском разъяснён британским профессором русской литературы колледжа Queen Mary University of Lon-don Доналдом Рейфилдом (Donald Rayfield)

в книге «Жизнь Антона Чехова» — якобы по старинной германской традиции врач, находясь у смертного одра коллеги и видя, что на спасение нет уже никакой надежды, должен поднести ему шампанское.

Врач — и только врачу.

Докторские штучки.

Наверное, это должно было символизировать победу над смертью.

Победу духа над бренным телом.

Что доктор и сделал.

Подал бокал шампанского врачу Чехову.

Некоторые немецкие врачи эту традицию не подтверждают. Например, Хельга Джон Грайнер в своей диссертации на соискание степени доктора медицинских наук — Грайнер Х. Дж. «Антон Чехов. Его болезнь и медицина того времени». Университет Генриха Гейне. Дюссельдорф, 2008.

Однако есть и вторая версия воспоминаний Книппер-Чеховой (точнее — черновики), от первой почти не отличающаяся:

— «… первый раз в жизни сам попросил послать за доктором.

После он велел дать шампанского».

Получается — сам Чехов…

Книппер-Чехова:

— «Антон Павлович взял полный бокал, оглянулся, улыбнулся мне и сказал:

— «Давно я не пил шампанского».

Выпил всё до дна, лёг тихо на левый бок — я только успела пере-бежать и нагнуться к нему через свою кровать, окликнуть его — он уже не дышал, уснул тихо, как ребёнок…»

Чехов попросил бокал шампанского, выпил, лёг на левый бок и умер, как заснул.

Всё.

Книппер-Чехова:

— «… И страшную тишину ночи нарушала только как вихрь ворвавшаяся огромных размеров чёрная ночная бабочка, которая мучительно билась о горящие электрические лампочки и металась по комнате…»

Таков миф.

Как та бабочка.

Попробуем его осмыслить.

Отогнать от величественной и страшной последней минуты великого русского писателя Антона Павловича Чехова эту чёрную мохнатую бабочку…

ЗА МЕСЯЦ ДО СМЕРТИ…

Книпер-Чехова:

— «В первых числах июня мы выехали на Берлин, где остановились на несколько дней, чтобы посоветоваться с известным профессором Э.»

Сейчас почему-то везде пишут, что Э. был пульмонолог.

На самом деле, профессор берлинского госпиталя Императрицы Августы Карл Антон Эвальд был гастроэнтеролог и занимался желудками, а не лёгкими.

Книпер-Чехова:

— «… который ничего не нашёл лучше, после того как выслушал и выстукал Антона Павловича, как встать, пожать плечами, попрощаться и уйти».

Вообще-то гастроэнтерологи не «выстукивают», а берут желудочный сок, для чего Эвальд придумал гибкий резиновый зонд и остался известным в медицине своими работами по исследованию желудочного сока и «пробным завтраком Эвальда»: белый хлеб, 400 грамм воды и через час содержимое желудка откачивается для изучения.

Это доказывает, что либо Книппер-Чехова в том госпитале не была, либо не очень понимала, что пишет.

Обратите внимание — германское светило «пожало плечами» — оно ничего не нашло в желудке у Чехова.

Хотя сейчас везде пишут, что лёгочник «Э. пожал плечами оттого, нашёл Чехова безнадёжным».

Наверное, желудочное светило подумало, что этот русский мнителен, как человек и не профессионален, как доктор.

Книпер-Чехова:

— «Нельзя забыть мягкой, снисходительной, как бы сконфуженной и растерянной улыбки Антона Павловича».

Тактичный Чехов сконфужен, ему неловко — зря потревожил све-тило.

А жить Чехову оставалось меньше месяца.

Рассказ о походе к профессору Книппер-Чехова закончила странной фразой:

— «Это должно было произвести удручающее впечатление».

А на кого?

На «светило»?

На нас, кто будет читать?

Или на неё?

Так ведь событие-то радостное — желудочный сок Чехова светило нашло нормальным и пожало плечами.

Пить шампанское пока ещё рано.

Чеховеды пишут: из Берлина, около 9—10 июня Чехов с женой приезжает в Badenweiler.

Это курортная карта Чехова, который здесь будет называться herr Tschechow — герр Тсшешоф. А wochen — значит недельная.

После смерти мужа, Ольга Леонардовна станет вести дневник в виде писем Чехову:

— «Помнишь, как мы любили с тобой наши прогулочки в экипаже, нашу „Rundreise“, как мы её называли?»

Rundreise с немецкого — круговое путешествие, тур, турне, круиз: то есть — путешествие по кругу. Кроме термальных источников и римских развалин, в городишке была ещё одна достопримечательность — круговая аллея, заложенная ещё в 1758 году и в течение ста пятидесяти лет превращённая в ухоженный парк с озерцами, ручейками и в силу местного мягкого климата, усаженный всяческими экзотическими растениями — по аллее в этом парке и катались по кругу на извозчике Чехов с супругой.

Вот она, эта Rundreise, только зимой.

Примерно так она выглядит летом —

почти рай на земле.

Но очень скоро этот рай обернётся для Чехова адом.

Книппер-Чехова:

— «Какой ты был нежный, как я тебя понимала в эти минуты.

Мне было так блаженно чисто на душе.

Помнишь, как ты тихонечко брал мою руку и пожимал,

и когда я спрашивала, хорошо ли тебе,

ты только молча кивал и улыбался мне в ответ.

С каким благоговением я поцеловала твою руку в одну из таких минут!»

Боже! Семейная идиллия в раю — жена целует руку мужу.

А жить Чехову оставалось уже две недели.

Но, главное, чтобы она этого не поняла.

Главное, чтобы ей было хорошо.

Книппер-Чехова:

— «Ты долго держал мою руку, и так мы ехали в сосновом благоухающем лесу.

А любимое твоё местечко была изумрудная сочная лужайка, залитая солнцем.

По прорытой канавочке славненько журчала водичка, так всё там было сыто, напоено, и ты всегда велел ехать тише, наслаждался видом фруктовых деревьев, которые занимали огромное пространство и стояли на свободе, не огороженные, и никто не рвал, не воровал ни вишен, ни груш.

Ты вспомнил нашу бедную Россию…»

Это да, это да — ни груши, ни вишни, в России лучше без присмотра не оставлять.

Впрочем и лыжи тоже.

Книппер-Чехова:

— «А помнишь очаровательную мельничку, — как-то она внизу стояла, вся спрятанная в густой зелени, и только искрилась вода на колесе?

Как тебе нравились благоустроенные, чистые деревеньки, садики с обязательной грядкой белых лилий, кустами роз, огородиком!

С какой болью ты говорил:

— «Дуся, когда же наши мужички будут жить в таких домиках!»

Дуся, дуся моя, где ты теперь!»

Дусей — Чехов в письмах называл жену.

Теперь — она его.

А ещё — они говорили о ребёнке.

Которого у них нет.

Чехову сорок четыре…

Но об этом — потом.

А «наши мужички» в таких «домиках», с «канавочками» и «мельничками» как в Германии жить, увы, никогда не будут.

Но, может, оно и к лучшему.

А вот баденвейлерские мужички скоро покажут Чехову, как надо жить.

Книппер-Чехова:

— «Доктор Швёрер, к которому мы обратились, оказался прекрасным человеком и врачом».

Доктора Швёрера называют в интернете то Йозеф, то Эрик, а то ещё как.

Поэтому, хоть он на самом деле и Joseph будем звать его просто — Schwoerer.

Лев Рабенек:

— «Доктор Schwoerer был сравнительно молодой, красивый и приятный в обращении человек.

Его лицо показывало, что в свои студенческие годы он принадлежал к одной из студенческих корпораций: следы дуэльных порезов сохранились на его щеке.

Так как он лечил также моего брата, то я имел возможность присмотреться к нему и убедиться, что он серьёзный и знающий врач.

Примечательно то, что он был женат на русской, на нашей москвичке Елизавете Васильевне Живаго».

Отчасти именно поэтому, по московским связям и рекомендациям московских врачей, (в частности доктора Траубе), лечивших Чехова, он с женой и оказался в этом крохотном Badenweilerе у Schwoererа.

Это фотографии кабинета доктора Schwoererа. Но в кресле не сам доктор, по жене Живаго, красавец в шрамах, а брат его жены, А. В. Живаго — врач, коллекционер и заядлый фотолюбитель.

Зачем Живаго сам себя снял в чужом кабинете — непонятно, по крайней мере будем знать, что тут бывал Чехов, но «студенческую корпорацию», в которой состоял Schwoerer запомним.

Книппер-Чехова:

— «Вероятно, и он (Schwoerer) понял, что состояние здоровья Антона Павловича внушало опасения, но тем более он отнёсся к нему с необычайной мягкостью, осторожностью и любовью».

Опять странная фраза.

Особенно, после берлинского «светила».

Вчитайтесь:

«… вероятно… и он понял… состояние здоровья… внушало опа-сения…»

А кто ещё понял?

Сам доктор Schwoerer потом написал в местной газете:

— «До наступления кризиса я был уверен, что его жизнь ещё продлится несколько месяцев».

Ни берлинское «светило», ни Schwoerer не видят, что дни Чехова сочтены…

Schwoerer:

— «Он лечился у меня три недели, но в первый же день, осмотрев его, я выразил опасение в связи с его больным сердцем, которое значительно хуже лёгкого.

Господин Чехов был удивлён:

— «Странно, но в России никто и никогда не говорил мне о больном сердце».

Он не поверил мне, я это понял…»

Стоп.

Чехова лечат от туберкулёза, а у него, оказывается, ещё и больное сердце.

Больнее лёгкого.

Но Чехов не поверил.

Лечится Чехов давно, лет двадцать, вокруг него врачи — и ни один ничего не сказал ему о сердце.

Странно.

А проницательнейший доктор Schwoerer-Живаго сразу усёк.

А плохой врач Чехов ему не поверил.

Швёрер потом так и напишет:

— «Он, видимо, замечательный писатель, но очень плохой врач…»

Пастернака я не читал…

ПОНЕДЕЛЬНИК, 28 (11) ИЮНЯ

Книппер-Чехова:

— «За три дня до кончины Антон Павлович почему-то выразил желание иметь белый фланелевый костюм (и в шутку упрекал меня: плохо одеваешь мужа).

И когда я говорила, что костюм нельзя купить здесь, он, как ребёнок, просил съездить в ближайший город Фрейбург и заказать по мерке хороший костюм».

Чехову осталось жить четыре дня — он покупает костюмы…

Или он, действительно, плохой врач, или жена что-то напутала — но немного смущает её «почему-то».

Нет, она не напутала — в письме сестре в этот день Чехов пишет:

— «Ольга поехала в Фрейбург заказывать мне фланел <евый> костюм, здесь в Баденвейлере ни портных, ни сапожников. Для образца она взяла мой костюм, сшитый Дюшаром».

Лев Рабенек:

— «Он просил Ольгу Леонардовну поехать в ближайший город Фрайбург и заказать ему для поездки в Крым два фланелевых костюма — один белый в синюю полоску, другой синий в белую полоску».

Наверное, вот такой же.

Нет, Чехов, определённо, умирать и не собирается: планов — громадьё — хочет в Италию и, морем, на пароходе — в Крым.

В двух костюмах — синем и белом. Оба в полосочку.

Не трудно догадаться: Чехов понимает — за четыре недели этой поездки жена устала.

От этого захудалого курортика, от него, от его болезни.

Жена — актриса — ей нужны новые впечатления.

Он посылает её развеяться.

И ещё кое от чего устала Книппер-Чехова.

О чём мы начнём догадываться в конце этого дня.

Лев Рабенек:

— «Ольга Леонардовна (…) предложила мне сопровождать её».

Теперь её «почему-то» ставится чуть понятнее.

Равно как и кому эти костюмы нужнее.

Но Чехов настаивает, чтобы жена съездила со студентом. Просто просит, «как ребёнок».

Фото Льва Рабенека сделано в 1906-том, или 1907-ом году — выкадровка из групповой фотографии. Здесь ему 23—24 года.

Лев Рабенек:

— «Итак, в одно прекрасное утро мы отправились в путь-дорогу, захватив с собой старый костюм Антона Павловича для мерки портному. Доехав до Фрайбурга и заказав оба костюма, мы решили воспользоваться чудным днём и осмотреть этот старый немецкий город и его окрестности».

Отправлять своих гостей в ближайший чудный город Фрайбург, видимо у Schwoererов было традицией, поэтому следующая фотография была сделана во Фрайбурге, но в 1907-ом году всё тем же братом жены Schwoererа А. В. Живаго и подписана им: «мальчишки, висящие вверх ногами и девочка на скамейке в бывшей монастырской церкви», причём мальчишек тут не сразу и разглядишь.

Расстояние от Баденвейлера до Фрайбурга — по прямой на карте — 25, 27 км., по железной дороге — 36, 66.

До железнодорожной станции — 7 км. Туда и обратно — почти 90 км. — по тем временам путь не близкий.

Книппер-Чехова.

— «На эту поездку потребовался целый день, так что Антон Павлович оставался совсем один и, как всегда, спускался к обеду и к ужину».

Чеховы в этом отеле «Sommer» не ходят на завтрак, только на обед и на ужин — завтрак им приносят в номер.

Лев Рабенек:

— «Вернулись домой мы около шести часов вечера и застали Антона Павловича мирно прогуливавшимся в обществе моего брата по саду нашего отеля».

Это внутренний двор «Sommera», где раньше был сад.

Чехов — письмо сестре от 23 июня (5 июля) 1904 г.:

— «Обедаем и ужинаем (в час и в 7 1/2 час.) превосходнейше, по-немецки».

Стало быть — ужин в «Sommere» в 19.30.

Книппер-Чехова:

— «Как раз когда я вернулась…»

Конечно она и ездила одна. И вернулась одна. Зачем в этой печальной истории последних дней Чехова лишний раз вспоминать какого-то никчемного студентика.

Книппер-Чехова:

— «Как раз когда я вернулась Антон Павлович выходил из общей столовой и, по-видимому, гордился своей самостоятельностью и остался очень доволен, когда узнал, что костюм будет готов через три дня».

Чехов с Артемием Рабенеком к 19.30 спустились к ужину, примерно за полчаса отужинали и теперь прогуливаются по саду во внутреннем дворе «Sommеrа».

Время около 20.00, а вовсе не «шесть» — Рабенек, конечно, мог и запамятовать во сколько они вернулись. Но, пока только заметим — они с женой Чехова так спланировали эту свою поездку во Фрайбург, что успеть к ужину, хоть и в самом конце его.

Лев Рабенек:

— «В саду сидела большая компания немцев, очень шумных, потных, пьющих бесконечное количество пива».

Не любит Рабенек пиво и потных немцев.

А немцы Чехова?

Лев Рабенек:

— «Антон Павлович, увидев нас возвращающимися весёлыми и радостными, взглянул на меня через своё пенсне и сказал:

— «Вы, поди, весь день за моей женой ухаживали», — чем поверг меня в большое смущение».

Как превосходно воспитан сын фабриканта Лев Рабенек — мнительный Чехов оскорбил его незаслуженным подозрением, но он ничего ему не ответил. Но описал это через пятьдесят четыре (!) года, в 1958-ом.

И помнит. Своё «большое смущение».

Чехов воспитан не хуже Рабенека, но намного лучше его знает русский язык и вряд ли он сказал «ухаживали», скорее «ухлёстывали», а то и ещё похлеще. Но про «ухаживания» — опустим.

Льву 21 год, жене Чехова — тридцать шесть — её романы и увлечения чеховедам известны и описаны.

Да и для мужа они не секрет.

О Рабенке, вообще промолчим — кто в 21 год не делал щенячьих глупостей.

Но обратите внимание, как Рабенек построил фразу:

— «Антон Павлович, увидев нас возвращающимися весёлыми и радостными…»

…и Чехов тут же возревновал.

Как только Чехов видит жену весёлой и радостной рядом с другим мужчиной — в нём тут же вспыхивает ревность — классический образ беспричинного ревнивца: неважно, что там было, или чего там не было, но раз жена радостна, значит ей хорошо. Но не с ним.

Наверное, во время поездки Книппер-Чехова печалилась Рабенеку на излишнюю пристальность Чехова к её безобидным флиртам, без которых жизнь артистки немыслима и вовсе пресна и не артистична, и тут, в саду «Sommera» — студент убедился в этом воочию и на собственной шкуре.

Это в шестьдесят человек понимает, что в сорок четыре он был ещё молод. А для двадцатилетнего — 44 года — старик.

Но Рабенеку, когда он это писал — было не 21, а 75.

И он не читал писем Чехова.

Чехов — письмо О. Л. Книппер:

— «7 марта 1901 г. Ялта

Я получил анонимное письмо, что ты в Питере кем-то увлеклась, влюбилась по уши.

Да и я сам давно уж подозреваю, жидовка ты, скряга».

«Жидовка» — это любя и в шутку, а «скряга» — потому что он так и не дождался от жены телеграммы.

Чехов — продолжение того же письма О. Л. Книппер:

— «А меня ты разлюбила, вероятно, за то, что я человек не экономный, просил тебя разориться на одну-две телеграммы…

Ну, что ж! Так тому и быть, а я всё ещё люблю тебя по старой привычке…

Я тебя целую восемьдесят раз и обнимаю крепко. Помни же, я буду ждать тебя. Помни!

Твой иеромонах Антоний».

Он любил её.

И всё прощал.

Поэтому — про «ухаживания» — опустим.

Чтобы не опуститься до газетной желтизны.

А вот это странное — «ты меня разлюбила, за то, что я человек неэкономный, просил тебя разориться на одну-две телеграммы» — типичная чеховская ирония, которой пронизаны все его рассказы и пьесы, только здесь очень и очень горькая: ну пришли ты мне пару телеграмм — и я буду обманут и спокоен. А ты — гоняй себе налево сколько влезет. Но делай всё чисто, чтобы комар носу не подточил — неужели это так сложно? Всего пара телеграмм.

Книппер-Чехова — дневник-письма Чехову после его смерти, 27 августа 1904 года:

— «Была сегодня у тебя на могилке уже в сумерки, часов в семь. Тихо, хорошо, только птицы шумят…

Опять я мысленно перенеслась в Баденвейлер и старалась понять, что там произошло.

Дуся, я должна тебе всё рассказать, только пока ещё не могу.

Когда я увидела студента…

(а Льва Рабенека она видела пару дней назад, об этом она пишет чуть раньше — авт.)

…я до боли переживала каждую минуту той ужасной ночи. Я слышала даже скрип его шагов по песку среди этого удивительного, величавого и жуткого молчания ночи, когда он бежал за доктором.

А всё-таки смерти нет…

Об этом после…»

Ну, после, так после.

Тем более, что смерти нет и ждать можно хоть вечность.

Но после — она ничего не напишет.

Не намного её не хватило —

19 августа она начал своей «дневник»,

11 сентября забросила.

Но не волочения студентика за женой заботят Чехова…

Лев Рабенек:

— «Антон Павлович, увидев нас возвращающимися весёлыми и радостными, взглянул на меня через своё пенсне и сказал:

— «Вы, поди, весь день за моей женой ухаживали», — чем поверг меня в большое смущение.

А затем, не дожидаясь моего ответа…»

А зачем Чехову дожидаться его студенческого ответа.

Да и что он может ответить?

Рабенек:

— «… не дожидаясь моего ответа, обратился к Ольге Леонардовне:

— «А мне, Дуся, всё время казалось, что эти немцы, в конце концов, меня поколотят».

Может, братья Рабенеки и склонны к курортным романам, да так оно, скорее всего, и было: брат Рабенека Артемий на этом же Badenweilerе-курорте познакомится с женой младшего брата Книппер-Чеховой — танцовщицей Эллой (Еленой) Книппер (сценическое имя Ellen Tells), тоже старше него, но только не на пятнадцать, а всего на три года.

И вскоре Артемий уведёт её от супруга и она станет его женой — Эллой Книппер-Рабенек, почему-то с двойной фамилией обоих своих мужей.

Но за что налитые пивом и потные бюргеры собирались поколотить великого русского писателя Антона Павловича Чехова?

29 (12) ИЮНЯ, ВТОРНИК

Книппер-Чехова:

— «Началась жара»…

Жара Чехова и добьёт.

Schwoerer потом так и напишет.

Но жара началась вчера.

Письмо Чехова — Г. И. Россолимо за вчерашний день:

— «Здесь жара невыносимая, просто хоть караул кричи…»

Письмо сестре от того же дня:

— «…здесь жара наступила жестокая…

Очень жарко, хоть раздевайся. Не знаю, что и делать…»

Просто Ольга Леонардовна в поездке во Фрайбург её вчера не заметила. В молодом и приятном обществе Льва Рабенека.

Книппер-Чехова:

— «На следующее утро (то есть, 29го, во вторник — авт.) Антон Павлович, идя по коридору, сильно задыхался и, вернувшись в комнату, затревожился, просил переменить комнату…»

За три недели пребывания в Badenweilerе это уже третья гостиница.

И четвёртое переселение Чеховых из номера в номер.

Первая гостиница называлась «Рёмербард».

Сейчас это называется «Panacée Grand Römerbad 4*»

Книппер-Чехова:

— «В отеле „Rёmerbad“ было очень людно, нарядно, и мы пере-ехали на частную виллу, в нижний этаж, чтобы Антон Павлович мог сам выходить и лежать на солнце…»

Вилла называлась Villa Friederike.

Но Чехову не понравилось и там…

Чехов — письмо П. И. Куркину от 12 (25) июня 1904 г., с виллы Friederike:

— «Badenweiler хорошее местечко, тёплое, удобное для жизни, дешёвое, но, вероятно, уже дня через три я начну помышлять о том, куда бы удрать от скуки».

Жить Чехову осталось совсем немного — но ему «скучно»,

Всё хочет куда-то удрать.

Чехов — письмо сестре:

— «В доме и вне дома ни звука, только в 7 час. утра и в полдень играет в саду музыка, дорогая, но очень бездарная. Не чувствуется ни одной капли таланта ни в чём, ни одной капли вкуса, но зато порядок и честность, хоть отбавляй…»

О «порядке» — узнаем чуть позже.

А «музыка» — это, скорее всего, месса в семь утра, оргАн из Evangelische Pauluskirshe.

и в полдень — оркестр в саду.

Баденвейлерский марш композитора Георга Фюрста (1870 — 1936),

так горячо любимый Гитлером, ещё не написан, но музыка, наверное, примерно такая же, бодро-милитаристская.

А что такое «музыка дорогая» — не знаю, скорее всего, когда много музыкантов и медью блестящих на солнце духовых.

Книппер-Чехова:

— «Вскоре и здесь стало тяжко, — Антон Павлович всё зяб, мало было солнца в комнате, а за стеной по ночам слышался кашель и чувствовалась близость тяжко больного».

Какой капризный Чехов — всё не так.

Кашель, музыка, кашель за стеной, а теперь ещё и какао…

Письмо сестре:

— «… в Villa Friederike было уж очень по-обывательски…

То же глупое какао, та же овсянка…»

Глупое какао и овсянка — это специальная диета от доктора Schwoererа.

Снова переезд…

Книппер-Чехова:

— «Переехали в отель «Sommer»…

А в «Sommerе» что — какао будет умнее?

Книппер-Чехова:

— «Переехали в отель «Sommer», в комнату, залитую солнцем. Антон Павлович стал отогреваться, стал чувствовать себя лучше, каждый день обедал и ужинал внизу, в общей зале, за нашим отдельным столиком.

Много лежал в саду, сидел у себя на балконе и наблюдал с большим интересом жизнь маленького Баденвейлера».

Так отчего же так «затревожился» Чехов?

Снова требует поменять комнату.

Абсолютно не щадит жену — ей снова собирать-разбирать свои юбки-шляпки-коробки-чемоданы.

И потом… это фото «Sommera», как пишут, начала 1900-тых годов.

На самом деле, год точно после 1904-го, потому что тёмный овал на правом углу здания — это мемориальная табличка А. П. Чехова. А ещё точнее, после 1908-го, когда Чехову в Баденвейлере поставили памятник.

Чеховы жили в правом по фото крыле гостиницы, окнами на эту сторону.

Вы видите там «балкон» на первом этаже?

Да его там и не могло быть — балконов на первом этаже и не бывает. Так что сидеть «у себя на балконе» Чехов там никак не мог.

Книппер-Чехова:

— «… просил переменить комнату — окнами на север».

Кажется — «окнами на север» — потому что началась жара — в номере солнце в окна, сущее пекло, духота, Чехову трудно дышать.

И этим поздним утром Чеховы переехали в последний раз.

И комната их была в том же крыле здания, теперь уже с балконом, только окна выходили во внутренний двор «Sommera» — на фото они слева, на втором этаже, где медальон на стене в простенке, а балкон закрыт невысоким деревцем с края кадра.

Книппер-Чехова:

— «… и часа через два мы уже устраивались в новой комнате, в верхнем этаже, с прекрасным видом на горы и леса».

«Верхний» — это второй этаж.

Это последняя комната Чехова.

Последнее земное пристанище.

С прекрасным видом с балкона на эту жизнь.

Кажется — Чехов бежит от смерти.

Всё хочет спрятаться от неё.

Строит планы на жизнь, дуется на глупое какао и радуется будущим новым костюмам в полосочку — белому, в синюю полосочку, и синему, в белую.

Как будто не понимает, что от смерти не удерёшь.

И скоро, очень скоро придётся пить шампанское.

Но…

Чеховы приехали в Badenweiler в пору перепрофилирования мест-ных санаториев из туберкулёзных в общоздоровительные — это дока-зательно описано в статье Рольфа Лангендёфера «Больной Антон Чехов и „Синий Генрих“ Больные и здоровые в Баденвайлере, 1904 г.»

По решению «курортного комитета» Badenweilerа, ещё за год до приезда Чехова, с лета 1903 года, гостиницы перестали принимать туберкулёзных больных. Скорее всего, потому что в июне 1900 года здесь скончался, приехавший лечить туберкулёз, молодой американский поэт и писатель Стивен Крэйн (Stephen Crane).

Ибо местные термальные воды никак туберкулёз не лечили — здесь стоял римский гарнизон и в термах излечивались раненые легионеры.

Приносили жертвоприношение вот на этом алтаре галльской богине лесов и рек Абнобе, смешавшейся с римской Дианой, не забыв бога источников Фонта и в тёплых водах зализывали свои колото-резаные от галльских варварских копий и мечей боевые раны, а вовсе никакой не туберкулёз.

Как и сегодня в этом городке никто лёгочников не лечит — это спа-курорт.

А туберкулёзников «курортный комитет» решил перевести в близлежащую деревушку Обервайлер, в только что открывшийся специальный санаторий «Вилла Пауль».

Но там нет Schwoererа.

Да и охота ведущей актрисе МХАТа Книппер-Чеховой ехать в эту деревню Обервайлер, население которой даже на 31 декабря 2010 года составляло всего 134 человека.

Лев Рабенек:

— «… я видел, что он часто очень кашлял и отплевывал мокроту в небольшую синюю, закрывающуюся наглухо, плевательницу, которую постоянно носил с собой в кармане своего пиджака».

Почему в плевательницу?

В парках Badenweilerа, пока ещё стоят таблички — «Плевать запрещено».

Это чтобы такие, как Чехов, не плевались.

Мокрота считалась заразной.

Пыль, поднятая с песчаных дорожек, могла заразить здоровых бюргеров.

Недавно изобретённая плевательница была ярко синего стекла и называлась «синий Генрих».

Синий — цвет туберкулёза, цвет бацилл, цвет опасности.

Бюргеры боялись бацилл.

Бюргеры боялись заразиться.

От Чехова.

— «А мне, Дуся, всё время казалось, что эти немцы, в конце концов, меня поколотят».

Поколотят, не поколотят, но бюргеры жалуются.

И Чехова гонят.

Гонят, как прокажённого.

Гонит владелец «Rёmerbadа» г-н Ёнер.

Лев Рабенек:

— «… администрация первой гостиницы, где остановилась семья Чеховых по приезде в Баденвайлер, сочла необходимым отказать им в дальнейшем пребывании — по причине того, что нахождение такого тяжёлого больного в гостинице могло отпугнуть других гостей».

Гонят из «Рёмербада»,

Гонят с Villa Friederike.

Гонят из номера «Sommerа» на первом этаже, гонят из общей столовой.

Вчера, в понедельник, Чехов спустился на последний свой ужин.

Обедать и ужинать Чеховы теперь будут только в номере.

Обратите внимание на курортную карту Чехова — она заканчивается 29 июня — немцы стиль не меняли: их старый, это наш новый.

Бюргеры гонят Чехова.

И им плевать, что он великий русский писатель, что в Германии, на тот момент, уже 45 его публикаций — он заразный.

Чехова гонят, как пса.

Жара, травля, потные пивные бюргеры, липучий студентик.

И жена-актриса, которая любит всеобщее внимание.

Проницательный доктор Schwoerer, который никак не поймёт, что Чехов умирает.

Что осталось Чехову?

Туберкулёз, больное сердце, одышка, расстройство желудка, через три дня бокал шампанского и вагон для устриц.

Но будет и ещё кое-что поунизительнее…

ПОСЛЕДНИЙ НОМЕР

Всё ещё вторник, 29 (12) июня.

Они переехали вот в этот номер с балконом, на котором, якобы тоже любил сидеть Чехов.

Но и здесь, как видим на фото, солнца в окна не меньше. Если не больше.

Книппер-Чехова:

— «Антон Павлович лёг…»

Антон Павлович не лёг.

Антон Павлович слёг.

И больше он не встанет.

Вот с этой кровати у стены.

Книппер-Чехова:

— «Антон Павлович лёг, просил меня написать в Берлин, в банк, чтобы выслали нам остающиеся там деньги.

И когда я села писать, он вдруг сказал:

— Вели прислать деньги на твоё имя».

Чехов понял — жизнь закончилась.

Если он умрёт раньше перевода — ей могут не выдать денег.

Бюргеры — est ist порядок.

И так оно и вышло это будут деньги на похороны.

Книппер-Чехова:

— «Мне это показалось странным.

Я засмеялась и ответила, что я не люблю возиться с денежными делами (и это Антон Павлович знал) и что пусть будет по-прежнему.

И написала, чтоб выслали Herr A. Tschechof».

А кто любит возиться с финансовыми делами?

Тратить деньги — куда интереснее.

А актрисе, тем более.

Но деньги пришли — в день его смерти.

Не такой уж и плохой врач оказался этот писатель Чехов.

Книппер-Чеховой придётся слегка понервничать, чтобы их полу-чить.

С её слов — поможет услужливый владелец «Sommerа».

Книппер-Чехова:

— «И когда я разбирала вещи и приводила в порядок комнату, он (Чехов) вдруг спросил:

— «А что — ты испугалась?»

Может быть, моя торопливость заставила его так думать».

Ну как же ей не испугаться — ведь доктор Schwoerer уже три недели как открыл им, что у Чехова сердце больнее лёгких.

А она не испугалась.

Потому что ни она, ни Schwoerer не понимают, что Чехов умирает: так, приболел. Отпустит.

Впрочем, на следующий день, 30 июня, в письме к сестре Чехов она напишет:

— «Вчера он так задыхался, что и не знала, что делать, поскакала за доктором…»

Schwoerer:

— «… даже после ужасающего припадка во ВТОРНИК состояние сердца ещё не внушало больших опасений, потому что после впрыскивания морфия и вдыхания кислорода пульс стал хорошим, и больной спокойно заснул…»

Довольно подробно всё в письме сестре Чехова описывая, Книппер-Чехова об «ужасающем припадке во вторник» почти ничего не пишет:

— «… он сильно задыхался, так что лежал на пяти подушках, почти сидя, очень ослаб, с постели не вставал, дышал кислородом, пил только кофе, и всё было невкусно.

Температура была невысокая, кашель почти эти дни не мучил его, и хрипы были мало слышны».

Какой кофе, господа!

Доктор Schwoerer сказал — у Чехова больное сердце.

А герр Чехофф дует себе кофе на пяти подушках и слушает хрипы в своём лёгком.

Да ещё, симулянт, и почти не кашляет.

Пастернака я не читал. Но доктор Чехов — плохой врач.

Несложно догадаться, как делегация возмущённых бюргеров в то утро ВТОРНИКА пришла к владельцу «Sommerа», и потребовала не пускать больше в столовую этого заразного русского с его синей плевательницей.

К делегации, наверное, присоединились жильцы соседних с Чеховыми номеров на первом этаже — пусть не кашляет.

(Помните «кашель за стеной» который раздражал капризного Чехова? Так это не Чехов раздражался — это Чехов кашлял и раздражал бюргеров).

Пусть не разбрасывает свои бациллы вокруг наших жён и детей и убирается из отеля.

Потому, что бюргеры в этом Badenweilerе — не болеют — они оздоравливаются.

Потому что бюргеры — es ist «порядок и честность», как написал о них Чехов.

Ну и футбол. И пиво с сосисками.

И хозяин «Sommerа» сдался.

Потому, что хозяин, professor Ernst Gloezer,

как написано на визитке — est ist тоже честность и порядок — он обязан соблюдать решение «курортного комитета».

Ну и футбол.

И сосиски к пиву.

Судя по тому, что сразу после смерти Чехова о ВТОРНИКЕ пишут в местной газете и Schwoerer, и хозяин гостиницы Gloezer — в тот вторник бюргеры подняли в этом общеоздоровительном Badenweilerе-городишке «ужасающий» скандал.

Из-за этого чахоточного русского.

И хозяин запретил Чехову спускаться на обед и ужин.

Но из гостиницы всё же не выкинул — переселил в другой номер, запретив выходить из него.

Вот в этот, последний.

Вот почему Кпиппер-Чехова — «поскакала за Schwoererом».

Но хозяин «Sommera» — не выгнал Чехова не столько потому, что был жалостливый человек, а скорее потому, что Schwoerer с 1901 года состоит придворным советником (Hofrat) при дворе Великого герцога Баденского Фридриха I и лечит его преемников — Великого герцога Баденского Фридриха II и его жену Великую герцогиню Хильду Шарлотту Вильгельмину Нассаускую, прославившуюся как покровительница изобразительных искусств.

И только Бог, да Чехов знают, сколько нервов помотали ему в то утро эти потные бюргеры.

Впрочем, можем догадаться и мы — Чехов слёг.

Жара, впечатлительная жена, студентик-дантесик и вся эта унизительная, изматывающая травля окончательно доконали Чехова.

Вот почему он велит прислать деньги на имя жены.

И вот почему любезный хозяин «Sommera» после смерти Чехова будет помогать Книппер-Чеховой побыстрее получить деньги. Чтобы уматывала из их прекрасного оздоровительного Badenweilerа вместе со своим покойным мужем, которого бюргеры обязаны… (об этом — позднее, это законы Германской империи) … незамедлительно. И то, и другое — … и уматывать.

Преподобный Амвросий Оптинский на смертном одре сказал:

— «Весь ад ополчился против меня».

Адом для Чехова стал курортный Badenweiler.

С его потными, налитыми пивом и оздоравливаюшимися бюргерами.

Из этого номера Чехов больше уже не выйдет.

И на балконе с «прекрасным видом» сидеть уже не сможет.

И писем уже не напишет.

Последнее письмо — сестре, было написано вчера.

Чехов слёг.

Сил жить больше не оставалось.

Он уже не встаёт с постели.

Книппер-Чехова:

— «Ночью дремал сидя, я ему устроила гору из подушек, потом два раза впрыснула морфий, и он хорошо уснул лёжа».

Здесь, под домашним арестом прошли эти два дня — 29 и 30 июня.

Чехов умирал.

И он это понимал.

Жизнь кончилась.

Настало время пить шампанское…

Об этих днях Чеховых в Badenweilerе журналисты обычно пишут что-то примерно в таком духе:

— «Последние дни жизни Чехова прошли с женой. Ольга была рядом, заботилась о своём муже. Заключительная глава жизни великого русского писателя подходила к концу спокойно и тихо, он ушёл счастливый осознанием того, что не одинок, что его муза — рядом».

Ну-ну…

Хоть и красиво.

Впрочем, эти дни Книппер-Чехова тоже не выходит из номера.

Наступила последняя ночь…

НОЧЬ С 30 (13) ИЮНЯ НА 1 (14) ИЮЛЯ

Книппер-Чехова назовёт её предпоследней,

Хотя правильнее — последней.

Следующую ночь Чехов не переживёт.

Книппер-Чехова:

— «Предпоследняя ночь была страшная.

Стояла жара, и разражалась гроза за грозой.

Было душно.

Ночью Антон Павлович умолял открыть дверь на балкон и окно…»

Душно, Чехову тяжело дышать, он задыхается и умоляет открыть дверь на балкон.

Но почему «умоляет», а не просто — просит, или требует?

Или актриса ляпнула просто так, для красного словца, театраль-щина взяла своё.

Книппер-Чехова:

— «… а открыть было жутко, так как густой, молочный туман поднимался до нашего этажа и, как тягучие привидения самых фантастических очертаний, вползал и разливался по комнате, и так всю ночь…»

Жуть!

Прям Стивен Кинг со своими ужасами!

Книппер впечатлительна, как всякая артистка.

И слегка капризна.

А Чехову нечем дышать.

«Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю…» — как пел поэт.

И Чехов просит её открыть балконную дверь.

А жена не открывает, боится — там этот противный туман…

А Чехов задыхается…

Книппер-Чехова:

— «Электричество потушили, оно мучило зрение Антону Павловичу, горел остаток свечи, и было страшно, что свечи не хватит до рассвета, а клубы тумана всё ползли, и особенно было жутко, когда свеча то замирала, то вспыхивала…»

Чехов полулежит на подушках на дальней кровати у стены, жена — на ближней к нам. Свеча стоит на прикроватной тумбочке. Скорее всего, такая же свеча, на такой же тумбочке, горела и у изголовья передней кровати.

Но дверь она, вроде, всё же открыла.

Правда, с первого раза у неё это явно не получилось —

Чехову пришлось умолять.

Книппер-Чехова:

— «Чтобы Антон Павлович, приходя в сознание, не заметил, что я не сплю и слежу за ним, я взяла книгу и делала вид, что читаю…

Он спрашивал, приходя в себя:

— «Что читаешь?»

Томик Чехова был открыт на рассказе «Странная история», я так и сказала».

«Томиков» в вышедшем в 1903 году в издательстве Маркса пол-ном собрании сочинений у Чехова двадцать два.