Бесплатный фрагмент - Блог-Note

Раздел I:
«на правах интима»

Фразу «пельмени без водки едят только свиньи» я почерпнул давно. И с тех пор пользуюсь ею как обухом. Особенно, в разговорах с рафинированной, но безвольной, испытывающей большие проблемы с алкоголем (т.е. непьющей) интеллигенцией. Всегда успешно. А тут неожиданно, перечитывая Горчева, узнал, что, оказывается, пельмени не ЕДЯТ ПОД водку. Пельмени водкой ЗАПИВАЮТ!

Таким образом. Сегодня. Впервые в жизни. Эксперимент.

Родные и близкие, приятели и знакомые, друзья и недруги, коллеги и случайные попутчики, учителя и… ученицы! Да-да. Все разноускоренно вымечены за пределы круга. В эпицентре я один. Только я и водка.

Мы с водкой ужинаем.

Впрочем, тут ещё, извольте: дворная собака Рада. Она ведь — не только гироскоп, предсказывающий наступление бури, но и существо, всячески чувствительное к любым явлениям паранормальности в окружающей среде.

Нет… не то…

Можно, я заново начну?

Итак.

Пить водку в одиночестве, когда рядом есть иные человеки, творцу категорически противопоказано. Другое дело, если рядом нет вообще никого. В такой ситуации можно вдруг громко рассмеяться, неожиданно вынести приговор, пуститься в оголтелую присядку или просто многократно, на все возможные лады, с чекистским прищуром повторять: «А я ведь зна-ал…».

Совсем другая ситуация, ежели вокруг да около спят взрослые со детями, а вам остался банальный приём пищи, напоминающий тризну с выключенным изображением и звуком.

Так ведь русские, как повелось, не сдаются!

Короче, ровным образом ничто не предвещало. Просто я вспомнил ключевую сцену из фильмы «Свой среди чужих». Когда белый выкрест, ротмистр Лемке пытается на свой лад образумить красного комиссара Шилова. А промеж них болтался саквояжик. А в нём — 600 тысяч золотом!

И Лемке надрывается:

— Да я из-за него сто раз под пули ходил! Я его во сне видел! Понял?! Это зо-ло-та-а!! Панимаишь?!!

Я именно так и произнёс. Только, приличествуя случаю, бесшумно. Подключив лишь мимику и жестикуляцию.

Дворная собака подошла ближе и воззрилась.

— Вот же!! Мммм…

Забыв, что рука пробита пулей, Лемке сделал взмах, скорчился от боли и повторил движение, но теперь уж другой рукой.

— Вот же! Граница!! Прошу тебя… у-хо-ди! Не будь же ты кретином! Это… (он постучал по саквояжу с золотом) это! Нужно! Только!.. Одному… Понимаешь ты?! Не всем! Только… одному!..

Он задохнулся, не в силах продолжать.

Сотрудник чрезвычайки Шилов внимал безмолвно. Грязная щетина на его лице хранила всю усталость мироздания. Козырёк фуражки с красной звездой прикрывал глаза.

Где-то тоненько завыла собака…

— Господи! — возовопил Лемке от отчаяния. — Господи, ну почему ж ты помогаешь этому кретину, а не мне?!..

И он звучно хлопнул безвольной рукой себя по лбу.

Неожиданно раздался второй хлопок. Я очевидным образом его расслышал.

В абсолютном изумлении собака Рада гвазднулась корпусом об дверь, ведущую наружу — прочь от спектакля, который её разум не мог постичь.

— Радуница! — опомнился я и тут же принялся утешать. — Ты чего? Это ж фильм! Под настроение пришлось. Ну? Всё нормально. Всё хорошо. Правда!..

Я говорил честно. Говорил как есть. Но я не был встроен в объективную систему реальности сейчас. Между мной и остальным миром явственно обозначился зазор.

Животное молчало. Потом низко опустило голову и, кажется, начало плакать.

Дьявол иногда отвечает. На сей раз он писал чёрным фломастером с изнанки зеркала. Достаточно было сморгнуть или на секунду опустить глаза, как появлялся размашистый автограф. Содержание надписей не застряли в памяти, настолько ошеломлял сам факт их появления. Не все буквы проявлялись, словно бы фломастер заканчивался. Но я понял, что это — от скорости письма. Оппонент был разгневан, чем интриговал отдельно. В какой-то момент я даже переборщил и высказал нечто особо едкое, почти уткнувшись носом в собственное отражение. За что оказался немедленно наказан, провалился лицом по ту сторону.

О, нет…

Та картина до сих пор стоит перед глазами. Но её бесполезно описывать. (Неужели же остались ещё люди, которые находят смысл в ограничении мира его видимой частью?!).

Помните «Волшебную гору»? Молодой человек по имени Ганс Касторп, имеющем несколько балаганное для русского уха звучание, приезжает в расположенный неподалёку от Давоса высокогорный санаторий для больных туберкулёзом, чтобы навестить своего двоюродного брата. Воссоединившись, они предпринимают прогулку по окрестностям, где неожиданно сталкиваются с неким господином Сеттембрини, итальянцем и литератором в третьем поколении. Возраст незнакомца было трудно определить, замечает автор, но впечатление он производил человека ещё молодого, хоть и с посеребрёнными сединой висками. Одежда его видом своим как бы проваливалась между известными канонами моды, а кое-где имела вид откровенно неопрятный. Смесь потёртости и изящества, вкупе с интеллигентным лицом, явно намекали на иностранное происхождение господина. Он пространно заговорил с братьями, сидевшими на лавочке, однако ж сам на протяжении всего разговора продолжал стоять в грациозной позе. Было нечто своеобразное в его облике и поведении, словно бы призывающее сохранять бдительность и ясность духа. Немецкая речь его была лишена всякого акцента; вместе с тем, говорил он очень тщательно, с явным удовольствием произнося слова, — и очень обрадовался, когда собеседники обратили на это внимание, дважды обозначив свой выговор как «пластичный». Иногда он шутливо кланялся, в другой раз упомянул каких-то Миноса и Радаманта, счёл высокогорье бездной, а больницу царством теней. Назвал злость самым блестящим оружием разума против сил мрака и безобразия. «Мы все ведь — низко павшие создания», — подчеркнул, не удержавшись.

Чем дальше, тем больше я чувствовал, что он кого-то мне напоминает. Но кого, определить не мог. По смутному наитию, я отлистал несколько страниц назад, чтобы посмотреть название главы. И с удовлетворением прочитал: «Сатана».

Заклинаю вас: будете общаться — избегайте дразнить, не ставьте никаких условий. Ощущение зависимости он ненавидит даже больше, чем род человеческий.

Для профилактики же аппарата мистической интуиции любому культурному человеку я бы рекомендовал к перечитыванию разговор с сатаной Леверкюна. Тот, в котором композитор демонстрирует завидное познание мифологии ада. В частности, называет «эффектами» именно ту атрибутику преисподней, которая эмоционально дисциплинирует верующего, бегущего сути, но падкого на внешнюю сторону дела. Подобные разночтения смысла удаётся наблюдать почти во всех наиважнейших сферах человеческого бытия. Например, я не люблю ходить в церковь по той же причине, по которой мне претит театр. И там, и там «главные действующие лица» выдают себя не за тех, кем являются.

Тут поинтересовались:

«Что хорошего сделала церковь в нашей стране? Наша дорогая официальная православная церковь, имеется в виду. Каких детей вылечила? Какую гуманитарную идею пропагандировала? Начала ли собирать носибельные вещи в специальных контейнерах в людных местах? Помогла ли сиротам? Хоть одно доброе дело, кроме крещения и отпевания за деньги, сделала церковь? Какое?».

Люди воцерковлённые, конечно же, воспрянут. Им главное — успеть сказать «да».

Но вот смотрите.

Я ощутимо среднего возраста. Коренной москвич. Работаю информационным журналистом в нескольких совершенно разных по формату СМИ. Безвылазно сижу в блогах. Езжу в машине и на метро. Пешком хожу всюду. Только — не в церковь. И я про церковь «нашу дорогую» ничего не знаю. Ни на каком уровне. Мне что она, нынешняя, что какая-нибудь катакомбно-старообрядческая — всё одно.

Это нормально? Может, у них такой стиль воздухновенный?

Допустим.

Но нам-то здесь, за оградой, что тогда делать? И как вообще относиться?

«Затащить в церковь и привести к Богу — не только разные, но и прямо противоположные вещи». Очень практично для ума сформулировано.

Пока один пастырь буквально ужинает бомжей и на свой день рождения отправляется в ночь помогать нищете материально, другой прилетает на открытие коррупционно созданного храма на голубом вертолёте (я не шучу), а двести человек, готовящих ему трапезу, не могут даже подступиться к владыке. Один обращает в веру своим собственным бытованием, а другой аналогичным образом побуждает взять автомат и обратить его против себя самого.

Выбор за нами. Как и всегда.

Сам-то Бог, конечно, существует — это очевидно для любого человека, кто обладает хотя бы начатками надмирной интуиции, и чьё внимание устремлено верно. Однако ж религии явно ниспосланы пасущимся в порядке утешения, имеющего вполне психотропную выделку. Любая кажущаяся мистичность религий легко поверяется исторической необходимостью, нуждами актуальной антропологии, экономической реальностью и прочим соцкультбытом. Отсюда их разнообразие, диктуемое в свою очередь спецификой этносов и требованиями культуры.

Разумеется, утешающий потенциал религий абсурдно умалять. Их действие сравнимо с треском погремушек, используемых перед лицом малыша, чтобы малыш не плакал. Оттого-то религиозные люди, нарекающие Истиной культовый регламент и замещающие личные комплексы абстрактной сутью, напоминают детей, которым не суждено вырасти. Вслед за современником, хочется повторить: «Я боюсь не смерти, а загробной жизни». Но смерти тоже имеет смысл бояться. У большинства из нас она вряд ли окажется примиряющей. Возможно, спасён будет именно тот, кто поймёт трудности Бога. Хоть что-то предъявит. И попытается сделать это так, чтобы попытку засчитали. Тогда появится шанс. Отношения Господа со своими созданиями — это ведь человеческие отношения. Иначе, какой смысл? Ему-то!

С другой стороны, один из лучших способов замаскировать и легитимизировать узколобие — посвятить себя служению Богу. Из этого, кстати, мастерится неплохой культ. Человек думает, что стремится к Истине, а в действительности пестует собственную ограниченность, прекрасно сознавая, что некоторые болезни таблетками не вылечишь. Взяться же за скальпель не позволяет «объём двигателя» у души. Поэтому многие ищут себя в покорности.

Именно так религия переходит в условную медицину. Если на одной стороне медали «смирение», на другой почти гарантированно обозначится «фрустрация». Такие медали, подобны золоту. Со временем становятся только тяжелее. И ни одна сторона не может стагнировать, относительно другой. Хотя по здравому размышлению (и после долгих мытарств), приходится осознавать, что учиться любить Бога — единственная дисциплина, человеку годная и уместная.

Там, где у обычных людей — сердце, застыло на пару мгновений. Потом тупо провернулось. Холодным отчуждённым лезвием. И начало давить, раздвигая рёбра. Глубже, всё глубже.

Реакция надвинулась сразу отовсюду. Лоб повлажнел от пота. Ноги стали, будто у оброненной куклы. Трассирующими пулями мелькали судороги осознания: сука, предупреждать же надо, сука, я на работе сейчас, бля, увидят, девки визжать начнут, положат на диванчик, да? или оставят лежать на полу, если скопычусь? хорошо хоть помочился недавно, но челюсть, сука, отвалится, точно, как пить дать… и глаза… глаза успею скрыть, а?.. а?! или кому-то придётся вмешаться?.. никто ведь не притронется, так и буду лежать, закатив стеклянные шары к потолку, пока не приедут Специально Обученные люди… а там — известно что… за руки, за ноги, в мешок сложат и унесут наполовину пополам, подарив окружающим выхлоп из лёгких усопшего, таким и запомнят: откинутая голова с непривычной маской, вместо знакомого лица, болтающиеся ноги (один ботинок слетит точно) и этот хриплый выдох-свист, тонизирующий любого из присутствующих к немедленному оповещению фейсбука именно в том смысле, что это пиздец, ребята, реальный пиздец, в сороковник с небольшим отпрыгался, предупреждали же сто раз — только что сидел, был рядом, тут вот с нами, из эфира вышел, мы ещё говорили… о чём, кстати? не помните, а? никто не помнит? не помнят, конечно… я и сам уже не помню ничего и никого — ни мать, ни дочь, ни… вообще никого… и чувствую только одно — смертный ужас… неподдельный, классический… сдаю кандидатский минимум, да… и безуспешно пытаюсь молиться… а что делать?.. генеральная репетиция, она такая.

Щас пройдёт. Щас (редактор, не исправляй, ладно?). В раю ещё ни разу не оказывался, а вот в ад попадаю регулярно.

Намедни преисподняя выглядела как глубокий анус, выдающий себя за Тверскую улицу. Свет наличествовал только в двух недосягаемых местах. Времени не было, конечно; все стрелки безвольно опустились на полшестого. Там и сям опарышами в лакомых фрагментах плоти кучковался народ. Не опасный, нет. Однако пользы от него, как я понял, ещё меньше, чем от врага. Главной по ощущениям выступала темь. Мрак лютый. Такой подразумевается между штрихами в ветхозаветных гравюрах Доре. Его можно осязать на ощупь. Лепить, словно пластилин, хотя по органике своей он летучее эфира. Всё пространство ощущалось схлопнутой вселенной. Pocket universe. Зато дышится там легко, будто есть чем. И нервам щекотно. Милым фейковым нервам.

Это случилось намедни…

А нынче вдруг обнаружилось, что три передних зуба наросли друг на друга. Потянув верхний, я безболезненно вынул их все, вместе с куском челюсти. Глянул на себя в зеркало и тут же начал отекать плавимой свечкой.

В общем, готовят меня потихоньку, не иначе.

А вам совет, пока жив: не спите на стульях и без подушки.

Люблю иной раз в полу-шутку заметить, что подписать книгу труднее, чем написать. В известном смысле, памятные отметки дарителя свидетельствуют о его калибре.

«25-е мая 1988 г. Нью-Йорк. Дорогому Альфреду Шнитке — вместо снотворного от автора. Иосиф Бродский».

Хороший пример.

Подвергаю домашнюю библиотеку самой жёсткой чистке за всё время.

Рихард фон Крафт-Эбинг, «Половая психопатия». Макс Нордау, «Вырождение». Чезаре Ломброзо, «Гениальность и помешательство». Освальд Шпенглер, «Закат Европы».

Поверхность богов в сумерках. А ведь я всё это читал. Ребёнком читал! Взахлёб… И вот теперь думаю горестно: зачем это мне? Какой в том смысл? Что, когда-нибудь был рассвет у целой Европы? Или, может, человеку в кои-то веки не сопутствовало вырождение?

Стопки вынесенного за скобки неумолимо растут, но радость от очищения не наступает. Вслед за учётом вещного мира, по логике, должна последовать ревизия мыслей. Но пока самую мысль об том я успешно гоню.

Взял вот одну из отложенных стопочек, чтобы занести в книжную лавку при нашей церкви.

Занёс.

Лавка благообразная, при не менее опрятном культовом заведении. Во всём чувствуются щедрые пожертвования, каковые регулярно вносят жители ближайшего коттеджного посёлка, лихоимцы всех мастей, прошедшие тернистый путь от подворотных кидал до сенаторов и министров.

— Кураев? — утомлённо спросила служительница культа, быстро просмотрев доставленные мною брошюрки.

— Ну да, — говорю. — Они у меня дублируются многие, по текстам.

Она неприязненно повела носом:

— Кураев у нас не приветствуется. Хотя… Ладно, сойдёт для библиотеки. Оставляйте.

«Вот ведь…», — подумал я, выходя наружу и силясь подобрать цензурное слово для описания происходящего. Слово упорно не подбиралось. Ладно, после найду. А ещё лучше — завести посох как у Гэндальфа. Чтобы при случае треснуть было чем. Вспомнил смску от одного из стариннейших друзей: «У меня богатый словарный запас. В нём присутствуют слова «оксюморон», «клепсидра», «перст указующий» и даже «ибо». Но некоторые мысли я никак не могу выразить словами. Хочется просто взять черенок от лопаты и отпиздить».

Вот и я вроде стал в тупик, не понимая — зачем мне всё это… А потом подумал: «Общайся Достоевский только с единомышленниками, разве смог бы он написать «Бесов»?

А тут ещё научился получать удовольствие от людей, не приемлющих мата. В соответствующий момент, дождавшись, когда собеседник многозначительно закатит глазки, оттопырит пальчик, а всем остальным телом примет позу, словно бы в жажде исцеляющего пинка (от чего я, разумеется, воздерживаюсь, поскольку собеседником может быть — и чаще всего бывает — дама), спешу участливо заметить:

— Очень хорошо вас понимаю. Вы же — не Пушкин, не Бродский. Конечно, вы не можете себе позволить таких слов!

И с удовольствием, с каким, обычно, вгоняют осиновый кол, добавляю:

— Я вот — могу.

Тему разговора, как правило, сразу меняют.

На одном из поворотов судьба обошла меня, приняв образ депутата, имя которого должно быть предано забвению. Я готовил к печати свой первый роман. Выпускающий редактор, ткнув пальцем в текст, сказала:

— Вот это мы не сможем пропустить. Законодательная инициатива вышла. Слышали?

Про инициативу я слышал. Её, кстати, к тому моменту успели принять. Она стала законом.

Чувствуя, как жмётся сердце, я глянул, какой эпизод вменяется мне в крамолу.

А вот какой:

«В одном из плюгавеньких магазинчиков, у игрального автомата стояли две агрессивные, полуизжёванные матроны. Видимо, ещё задолго до моего прихода они что-то не поделили, поскольку хоть и бранились друг на друга, но уже чисто рефлекторно. Вид игруньи имели страшный, наркотически обусловленный. Особенно когда какая-нибудь, приостановив вращение выпученных глаз, в перерыве между закидыванием жетонов в щель тихим голосом процеживала такую, например, фразу:

— И даже не стой со мной рядом, курва, я тебе сказала, блядь, играй в другом месте, стерва такая…

Секунд через пять звучал ответ:

— Ты мне, пизда, мозги не еби. Играешь себе и играй, пока, нахуй, жива ещё. Вот я кончу сейчас и тебя, суку, выебу, пидорку ебаную, за язык твой вонючий. Пизда косая. Хуй ты выиграешь у меня…

Первая игрунья вздрагивала:

— А ты хуями меня не тычь, пизда-блядь. Я хуи твои на своём хую вертела, пиздарванка.

Та от неожиданности роняла жетон.

— Во! Во! — механически радовалась первая. — И руки под хуй заточены. Не можешь нихуя.

Тут у обеих разом закончились жетоны. Игруньи моментально договорились между собой о продолжении, наменяли у продавщицы магазина новых медяков, и прерванный процесс возобновился, как ни в чём не бывало».

Мда…

В квази-документальном повествовании пытаться переделать сцену, основанную на реальности, полностью отменив живую речь — тот приём, на котором тут, собственно, всё и строится — практически безнадёжное дело. Но потом я подумал: а как бы на моём месте поступил, допустим, Тарковский? Или, ещё лучше — Довлатов? И другие мастера, которых цензура не просто пинала, а буквально-таки, со всей дури праведного смысла и нравственного указания, мочила?

Я воспринял происходящее не как удар судьбы, но как вызов на поединок. Инициирование проверки языка, его возможностей — крепости, гибкости и силы.

В конечном итоге, роман был выпущен, мой редактор, по версии одного из профильных сообществ, стал «Редактором года», а указанный эпизод вышел из печати таким:

«Вид игруньи имели страшный, наркотически обусловленный. Особенно когда какая-нибудь, приостановив вращение выпученных глаз, в перерыве между закидыванием монеток тихим голосом процеживала фразу, двухэтажно обустроенную, тщательно выверенную, с бортиком окрест флигеля. Секунд через пять звучал ответ — трёхэтажный уже, ответственно-монолитный, в сиянии побелки и лепнины, с вензелями. Первая игрунья, вздрогнув, шустро сооружала вконец монументальное здание фразеологии, со скоростным лифтом и подполом, с намёком на бассейн и вертолётную площадку. Оппонентка от неожиданности роняла жетон. И получала повтор, набранный жирно, курсивом и вразбивку. С подчёркиванием. В лучах прожекторов. Осенённый пламенным салютом. Сопровождаемый аплодисментами спешно доставленных кариатид. Фонтан выигрышных лотерейных билетов расстреливал небо…».

Самое ужасное — что меня устраивали оба варианта. Но какой из них лучше, не могу понять до сих пор.

Конечно, хорошо иметь право выражаться.

Свой кандидатский минимум ваш покорный слуга выдержал ровно десять лет назад, когда готовил рассказ для «Огонька». Журнала, имевшего о ту пору ярко выраженный право-либеральный уклон. Без особой надежды на успех, я допустил у одного из героев фразу «йоп твою мать». И фраза прошла! Сами понимаете: сделать в слове из двух букв три ошибки — ну какой редактор устоит!

Всю жизнь удивлялся тому, как из произведений изымают громадные куски — цельные, колоритные, жизнетворные. А ведь и сам грешен! В роман мой не вошёл довольно солидный фрагмент о путешествии с однополым другом в Прагу.

Автоcrash с цыганами, комар-птеродактиль, плантация виниловых хуёв — много чего было. Но тут вспомнилось, как вечером первого дня мы получали от принимающей стороны инструкции по выживанию.

Оказалось, что на диком еврозападе не принято, или лучше сказать — категорически нельзя, проявлять какую-либо жизнедеятельность после девяти часов вечера.

— Будете готовить, — сказал нам хозяин квартиры, в которой мы остановились, — соседи учуют запах, вызовут полицию.

Мы сели на жопы.

— Как?!?

— Беспокоит. Запах если, шум, просто им что-то не то покажется, сразу начинают звонить. Власти за стукачество награду дают, разрешают месяц-два коммунальные услуги не оплачивать. Так что увидите: в окне кто-нибудь стоит — всё нормально, человек при деле.

У них там, оказывается, даже собачек держат, в основном, маленьких и плюгавеньких. Налог меньше. Собачки уступают размером говну, которое высирают. Приличная цивилизация! Ещё бы подобрать к ней слова…

Не к месту вспомнилась одна «полиграфическая» история.

Примерно, через 3330 дней после того, как был написан первый текст великой эпопеи о городе Пиздецке («Горизонтальное положение Тургаюкова»), текст другой эпопеи («Три песни о Савве») обрёл книжно-форматный статус за личный счёт автора. По этому поводу произошёл сход на уровне достаточно великом, чтобы расставание ознаменовалось репликой: «Руки жать не будем. Организм ослаблен…». Но такие случаи, стоит отметить, фиксировались и ранее.

В этот раз соображали классически, на троих. Начинали со Святославом, у того дома, но попутно выписали ещё Дмитрия, которому пришлось разрываться между компанией и беременной женой. Излишне уточнять, в каком направлении произошёл окончательный разрыв.

Пока Дмитрий воссоединялся с друзьями, отважно «уговорили» литр.

Книга была торжественно вручена. Абросимову, с учётом его стеклянного состояния и тяги к родным пенатам, поймали машину. После того, как автор уехал, началось самое интересное.

Купили ещё водки — что само по себе ничего, кроме уважения, внушать не может. Однако Святослава на волне невиданного энтузиазма крепко «штормило». В итоге его уложили, а на кухне остался Дмитрий и жена пригласившей стороны. Посреди ночи гость отправился на лестницу курить, где встретил Человека В Трусах.

— Дык ты от Славки, что ль?! — возовопил Человек, разогнав дым сигареты и тоску одиночества.

— М… — утвердительно кивнул Дмитрий.

— Который из «Газпрома», что ль?! — возовопил Человек.

— М… — кивнул Дмитрий.

— Дык!! — возрадовался В Трусах.

Суть его предложения к Дмитрию заключалась в том, что надо немедленно поднять Святослава. И продолжить.

На препирательства ушло, примерно, полчаса. Никого поднимать не стали. Просто выволокли стол прямо на лестничную площадку и продолжили. Декалитраж и смысл происходящего далее утерян…

Ранним утром Дмитрий вышел в чёрную морозную мглу. Он находился в Братеево — по одну сторону Москва-реки. Его дом с беременной женой и сыном возвышался в Марьино, в пределах прямой видимости — по другую сторону. Согласно расчётам Дмитрия, дойти домой он должен был быстрее, чем замёрзнуть. Но прямо на середине моста бедолага упал, расчёты спутались.

«Я сломал ногу…» — подумал Дмитрий на манер мультипликационной классики («я ёжик… я упал в реку»), но река была далеко внизу и, примерно, на таком же расстоянии находилось родное жилище, которое он видел сейчас в непривычном ракурсе. Дом рос из земли куда-то вбок. Но внутри него по-прежнему спала жена, ребёнок спал. Они ничего ещё не знали…

Внезапный прилив сентиментальности омыл разум поверженного, и Дмитрий стал мыслить более конструктивно.

«А ведь я, наверно, не сломал ногу, — подумалось ему, — я, наверно, её только вывихнул…».

Он стал бороться за жизнь. Жизнь над ним издевалась. В летнюю пору можно было бы закусывать зубами стебли травы и подтягивать землю к себе. Но, повторяем, стояла страшная русская зима, и несчастный лишь безуспешно елозил, практически на одном месте.

Спустя некоторое время, его подобрал сердобольный шофёр. Новоявленный седок говорил буквами. Причём, далеко не всеми. Хорошо хоть шофёр попался сметливый, повёз его через реку. Когда оказались между домов, спросил:

— Так тебе, парень, куда здесь, в Братеево?

— Вб… В Б… ратеево?! — изумился Дмитрий. — Я жживу… в М… арьино… наз… Заречной у-ли… це…

Машина резко затормозила.

Слова шофёра впечатались как гвозди в пенопласт.

— Парень! Так я тебя и подобрал в Марьино! На Заречной улице!!

«А главное, — рассказывал Дмитрий, спустя несколько дней, — я ведь потом выяснил, что пока полз, потерял ключи от машины, ключи от квартиры, бумажник со всеми деньгами. В общем, всё, всё потерял».

Когда утром его, наконец, доставили по месту назначения, жена смогла только руками развести. Заклеймила его «Маресьевым» и отправила спать.

Поутру, очнувшись, Дмитрий вышел на воздух, прогуляться в ближайшем парке. Он шёл мерно и спокойно, без средств и документов, тяжело вспоминая прошлое, навстречу таинственному будущему. С чистым сердцем шёл. С ранетой душою. И пока шёл, нашёл сначала ключи от машины. Потом ключи от квартиры. Бумажник со всеми деньгами. В общем, всё — всё нашёл!

На следующий после литературной попойки день Абросимов позвонил Святославу, свериться о самочувствии.

— Вкус, — пожаловался Святослав, — вкус такой во рту, будто глоток влил, а проглотить не могу.

— Так это ладно, — отреагировал писатель. — У меня-то знаешь, что ночью было?

Ночью, по привычке, жена Абросимова уткнулась ему носом в спину и в ужасе отпрянула. Муж её водкой… потел!!

Право же, не знаю. Нужны ли тут какие-то комментарии?..

В какой-то момент захотелось зевать, кашлять и чихать одновременно.

Никогда ещё не чувствовал себя глупее… Господи, неужели ж и я точно так же в старости, положив килотонну пуза набок и обернув к телеящику выцветшее лицо, буду внимать бесконечному сериальному говнищу по Пятому каналу?!..

Ведь изначально, в детстве, я был нежен, тонок и щупл. Соблюдал приличия. Требовал, чтобы на пляже голую попку мою прикрывали носовым платком. А сверху — камушек. Иначе, ветром сдует.

Но подлый мир нет-нет, да и коробил.

Однажды maman делала бутерброд с икрой.

— Можно мне без хлеба? — кротко поинтересовался я.

— А морда у тебя не треснет? — донеслось в ответ.

Прошли не просто годы — десятилетия. Я неожиданно купил кусок осетрины горячего копчения. Сижу и жру её. Даже не порезал. Без хлеба, разумеется.

В голове свербит мысль о страшной и столь же бесполезной мести. Но реальность, пропитанную гадостями, не обманешь.

— Павел Андреевич, вы шпион?

— Видишь ли, Юра…

И так всегда.

Жить, наверное, не стоит.

На днях потребовалось забрать вещи для передачи в Питер. Выхожу из метро «Кропоткинская».

— Алё… Лера? Я приехал.

— Как вы выглядите?

— Ничего не значащий человек. Стёртая внешность.

— О, я вас вижу!

Ровно с пятого класса я перестал что-либо понимать в математике. Запомнил только, что параллельные линии не пересекаются; прямой угол — 90 градусов, сумма углов в треугольнике — 180. И ещё про дискриминант запомнил, который «бэ квадрат минус 4 а цэ». У меня тройки по всем точным дисциплинам, включая географию и английский язык. У меня даже по русскому языку тройка! Я не знаю ни одного правила. «Жы-шы» регулярно ставят меня в тупик.

Когда читатели «Пожитков» узнают, что орфография и пунктуация в романе — авторские, они почтительно замирают. Автору становится приятно.

Второго дня провёл за письменным столом два часа, написал восемь строк. ВОСЕМЬ! За ДВА ЧАСА!!

Отчаявшись, собрался в лес. Уже полностью одетый, почувствовал, что пришла фраза. Сел записать её и… написал страницу. Не отрываясь. За три минуты.

Всегда подозревал, что пьянью быть выгоднее, чем писателем. Муки те же, а конструктива больше. За вычетом мастерства, само собой.

Как-то раз сидели с П.А. в его квартирке на Кутузовском, которая вмещала в себя книги весом, соразмерным числу килотонн нормальной атомной бомбы.

— А знаете, Юрий, — говорил мне писатель, подливая горячий чаёк и пододвигая ближе плошку с малиновым вареньем собственноручного изготовления, — знаете, у кого самые лучшие диалоги? Самая органичная живая речь в тексте? И это уже проверено веками!

Я зашуршал в мозгу фигурантами школьных учебников по литературе.

— Дюма, — оборвал мои поползновения хозяин дома. — Дюма-старший. «Три мушкетёра». Перечитайте хотя бы одиннадцатую главу. Ночная встреча д'Артаньяна и г-жи Бонасье. Автор даёт реплики десятками, не уточняя — кто к кому обращается. Но мы не только не теряем нить диалога — каждая фраза звучит в нашем сознании так, словно мы смотрим кино. С интонацией, паузами, градусом экспрессии. А ведь прямая речь — один из наиболее сложных параметров литературного текста… Его в этом до сих пор никто не может превзойти. Дюма. Перечитайте.

Я так и сделал. И до сих пор нахожусь под впечатлением. А тому разговору скоро уже двадцать лет.

Может, как-то так преподавать литературу?..

После всех телодвижений законотворческой шелупони я нахожу только три отличия наших дней от советского прошлого: ассортимент в магазинах, ночное порно по кабелю и возможность пересекать границу. Ложь, воровство и отрицательная селекция остаются неизменными.

Хотя то же товарное изобилие весьма относительно. Одно дело, черкизонная палитра и гирлянды колбас; другое — гуманитарная пища. Заметил, что вслед за музыкой и видео, намного меньше стали выпускать книг. Чисто физически меньше.

Гадал ли я дожить до такого момента, когда проблема будет не в отсутствии денег, а в том, что культурному человеку нечего на них купить! Идея-мечта стать главным редактором глянцевого журнала о том, что всё говно, кроме мочи, между прочим, остаётся актуальной. С годами потенциал идеи (прежде всего, коммерческий) только растёт. Только извне подобный заказ вряд ли поступит, а нутро чаще способно плодить «переменную облачность, местами осадки». Яйца у твари-лени всё же поболе будут, чем у суки-любви. Опять же инвестора нет, рычаг для переворачивания мира простаивает попусту. Сижу тут один. С пивом…

Лучший метод сотворения текста — оказаться в ситуации, когда (по ощущениям) ничего не происходит, ждать нечего. Не будет ничего. Никогда. И смерти не будет. А ты — есть. Никого и ничего, кроме тебя.

Вот тогда из этой пустоты, из этого ничто, начинает появляться нечто.

Бог так вселенную сотворил. Обычное дело.

В Городе Детства обитель для занедуживших строилась немного быстрее, чем Кёльнский собор. Но ремонт в ней шёл на протяжении всего времени строительства. Идёт он и сейчас. Капитальный ремонт, само собой. Лифт, впрочем, отказывался работать не по этой причине. Просто у лифта в воскресенье выходной день. Отдыхает лифт, понимаете? Поэтому на пятый этаж, в кардиологию, следовало идти пешком. Вполне торжественно, я считаю: кардиология на пятом этаже. Над ним — шестой этаж, последний, где реанимация. Выше неё, как легко догадаться, один лишь Господь. И ангелы Его.

В центральном холле кардиологии мне довелось провести не более десяти минут, каковое обстоятельство, безусловно, послужило моему спасению. На поставленных вразброс диванчиках здесь присутствовало несколько старушек и один напрасно молодящийся мужичок. Все они смотрели до странности цветной телевизор.

Я сел на свободное место.

Центральный канал транслировал очередное истерически-весёлое шоу, из новомодных. Максим Галкин, загримированный под жителя планеты Пандора, представлял членов жюри. Сначала переодетую актрису Чурикову, узнаваемую только по лошадиной улыбке. Потом артистку Шелест, не забыв обкаламбурить фамилию той. И, наконец, певца Баскова. В знак подтверждения своего таланта последний немедленно взял микрофон и исторг в него вопль дурным голосом:

— АААА-А-А-ААААА-А-А-А-ААААААА!!!..

Мне стало нехорошо аккурат в области сердца.

Заметив газеты, лежавшие рядом на журнальном столике, я схватил первую попавшуюся. Ею оказалась «Правда». Я начал по очереди перебирать остальные. Тщетно — не «Правды» не было.

Колыхался на окнах тюль. Под ним отопительные радиаторы щедро делились жаром. Колыхались искусственные лианы в кадках по углам. Телевизор взрёвывал искусственным смехом и бурлил аплодисментами…

Никогда ещё моральные страдания не ощущались столь физически. Наверное, теперь я смогу более квалифицированно консультировать по вопросам адовых мук.

Вообще сейчас, когда до отпуска остаётся четыре дня, мне кажется, он никогда не наступит. Но я точно знаю, что когда останется четыре дня до возвращения на работу, они потеряют всякий смысл — так, словно бы всё уже кончено.

Успешно с этим бороться выходит не каждый раз. Можно, например, структурировать жизненные приоритеты. Удивлять ребёнка, удивляться ребёнку, полюбовно трахаться с женой и с интересом тратить деньги. Вполне достаточно.

Настораживает другое: сны всё больше проникаются ролью шуруповёрта. Взвинчивают и подвинчивают. Инструмент никто не чистит, рука предумышленно вздрагивает.

Например, видел молодую женщину. Она сидела, опустив голову низко. Почти между колен. Как закумаренный бомж в последнем вагоне метро. Но при этом говорила по телефону.

«Она и сбила», — понял я.

Из четырёх машин две «вменились ни во что», остальные были в разной степени раздрызганны.

Позже прочитал отзыв знакомого о происходящем вокруг. Кругом аварии, сообщил он. Даже с трупами.

Так и есть.

Я сам видел.

Ему поддерживали голову зачем-то. Наверное, чтоб он мог наблюдать, как его ноги лежат рядом. Сорокалетние на вид ноги. Отчуждённая собственность.

Сегодня — то же самое. В таком покойном месте, что… происходящее напоминало техасскую резню бензопилой. Во время детского утренника, когда взрослые отвлеклись на другое.

Полагаю, от нехватки жизни всё приходит в равновесие. От удушья и скуки.

Властецентричное общество, чья голова — давно гнилушка. Спиртное помогать перестало. И адюльтер. И разговоры.

Душа у каждого второго, словно кальянный уголёк: жар опаляющий под толстым слоем пепла. Люди выходят из берегов.

Снова грибы сейчас белые — хоть вагонами вывози. Старики говорят, перед войной такое было…

Занесло с оказией на две тысячи километров юго-восточнее обычного места дислокации, но и там не помогло. Урал по осени не тот. Крупнозернистый, с проталинами теряющих легитимность островков. Воды свои струит подчёркнуто обтекаемо, по берегам нередко закамышован. Мостками его пересекают облупившиеся, в меру жёваные трамвайчики, кондуктор в которых успешно теряется промеж пассажиров, а вагоновожатое оптически сгинуло вовсе.

Цветом с высоты потерявшей разум чайки Оренбуржье напоминает марсианские хроники.

При посадке капитан корабля доложил по громкой связи:

— Сегодня тепло. Правда, немного ветрено.

Держась за поручни трапа обеими руками, мы сошли вниз. Потом, наклонившись супротив воздуха почти параллельно земле, двинулись по направлению к зданию аэропорта. От него нас отделяли около сотни шагов, проложенных сквозь белёсую взвесь степного урагана.

— Там вот…

Водитель такси ловко вернул машину из полёта в дорожную езду.

— Там вот, километрах в пяти — Казахстан. Граница. Мы оттуда сюда продукты часто возим.

Вдоль дороги струились кустистые сферы перекати-поля. Тушканчиков всех повымело.

Без малого триста лет прошло с тех пор, как в здешних местах, более пустынных, чем даже Луна, закладывая восточный форпост на окраине Отчизны, вбил первый колышек пионер из отряда первопроходцев.

Я внимал всему-всему, подозревая, что происходит довольно невообразимое.

Ещё только предстояло осваивать местность.

Связывать времена нарекаемые и неизречённые.

Просчитывать в уме диктант шагов от храма к минарету.

Знакомиться не только с продуктами, но и с носителями оных.

Радоваться верблюжьему молоку.

Есть коня в кишках.

Постигать совершенство поллитра за пятьдесят рублей… а потом вернуться. К себе и к своему. Путаясь в смешении привычных ориентиров, нотках отчуждённости, паутине скороспелой ностальгии…

Есть нечто олигархическое в том, что ты, подъехав к загородному коттеджному посёлку, достаёшь смартфон и отсылаешь с него сигнал на отмыкание автоматических ворот.

И вот я подъехал. И отослал. А смартфон и говорит (как умеет, буквами): деньги, мол, просраны все, счёт пустой. Сгоняйте, мол, и доложите.

Понимаете, да? Доложите по всей форме. А у меня уж зад пригретый, пиво остывшее. Время шесть утра, зона поражения спит кромешно — куда я пойду?!

Сижу в машине иномарочной, размышляю. Ну, осенило, разумеется. Сейчас, думаю, коллеге по работе дам знать, той, сменила меня которая. Номер отмычки телефонной ей продиктую, она со своей трубки наберёт, ворота и откроются.

Зашибись! Хорошо быть гением.

Хорошо, но трудно. Номер коллеги в смартфон не вбит, а записан на бумажке. Бумажка погрязла в скопище себе подобных. Скопище таится в тёмных недрах портфеля. Тёмное на тёмном не различить (шесть утра). Ручка — в не меньшей бездне. На неровной поверхности не пишет. Если же пишет, то — неразличимо.

Гений, впрочем, может и не то. Нашёл, отрыл, достал, развернул, опознал, записал… выдохнул. Взял смартфон, сообщить коллеге… Бляаа!!!! Деньги просраны…

Ни-кому-ни-кабельность.

Долго сдавал назад… можно сказать — по жизни сдавал… Полчаса заняли поиски вечного причала… Притулился, наконец… хм, у здания местного ГИБДД. И вот сижу теперь, пишу мемуары о жизни, за которую классические герои «не дали бы и ломаного пенса». Машина — вдалеке. Олигархи — ещё дальше. Тошнота только близко. И финала нет. Последнее настораживает больше всего.

Вопрос коллеги об одном из фильмов Джона Хьюза напомнил мне феерический эпизод собственной биографии.

Во времена уверенного в себе Горбачёва центральная власть пошла на невиданный эксперимент и устроила на «V.D.N. Ха» выставку под названием «Электроника в американской жизни».

Пределом импортной цивилизации для народа нашего о ту пору была «Пепси-кола», разливаемая в Новороссийске, и лицензионная жвачка «Кофейная», сохраняющая вкус жжёной пробки на протяжении целой минуты употребления.

Так вот.

Выставка, помимо разных прочих чудес, заключала в себе стенд из трёх инопланетных по визуальным ощущениям телевизоров. Все они закольцованным образом крутили последние достижения западной культуры. Первый транслировал клип Синди Лаупер, второй — клип группы «Токинг Хэдс», а третий — фрагмент новейшего фантастического фильма «Назад в будущее», тот самый, когда док на глазах Марти отправляет пса Эйнштейна на минуту вперёд.

Я приезжал на выставку несколько раз. К открытию. И уезжал вечером, подгоняемый помойной тряпкой уборщицы. Всё время — от рассвета до заката — я проводил у этих трёх телевизоров, обмирая и трепеща. Поочередно. Иногда отлучался, чтобы выплакаться и избавиться от соплей. Я не чувствовал голода и жажды. Не осознавал происходящее вокруг. Не мыслил мысли. Я вибрировал, словно вечный двигатель.

Только что отгремел выпускной вечер в средней школе. На дворе стоял 1986 советский год. Понимаете?..

Такого больше не будет никогда. Ни-ког-да. Даже близко.

Я почему-то никому не рассказывал об этом. Ни разу. Сейчас только… вспомнилось вдруг.

Есть одно безусловно позитивное следствие нашего цифрового века: практически отпала необходимость делиться с кем-то книгами, дисками и прочим. Как справедливо замечала моя переехавшая в ад бабушка, «они от этого лучше не становятся».

У 90% людей функция «взять» работает отменно, зато «отдать» будто выключили. И ты мало того, что несёшь амортизационные издержки, вследствие изнашиваемости изделий, тебе ещё приходится трудиться, постоянно помня — кому, что и когда ты отдавал.

В общем, перебьются.

Странно об этом говорить даже, но по-настоящему уничтожают мелочи или хотя бы намёки. Недаром же в контексте приговора выступает не гиря, а капля.

Ну, например. Иду в ночи, вдохновенный. Читаю: «ЦЕНТР КУЛЬТУРЫ И СЧАСТЬЯ».

Сумка падает из рук.

Приглядываюсь. Не счастья, а творчества. Ну, допустим.

Захожу в магазин, привести нервы в порядок. В углу громоздятся пакеты с надписью «АЛКОГОЛЬ ДРЕВЕСНЫЙ». Обмираю.

Ан нет: древесный уголь.

Терпеть до последнего или покончить с собой — это, конечно, крайности. Но хорошо бы рассмотреть промежуточный, хоть и совершенно фантастичный сегодня вариант. Заморозка. Полное выключение. Нажать кнопку «пауза».

Да? Допустим.

Тогда — на сколько? На 10 лет выпасть, перемотать по-быстрому? На 50? На 100?

В моём случае это означает: какой я согласился бы увидеть свою дочь в следующий раз — замшелой старухой? Или, может, не увидеть вовсе?

Но ведь в исключительном, «теологическом» смысле нет никаких детей. И родителей нет. Как говорится, «Бог с ними», в прямом смысле слова. В конце всяческих концов, когда «победят все победители», останешься только ты и Он. Друг напротив друга. Это, если повезёт. Стоять и смотреть. Глаза в глаза. Возможно, молча. А время там вышло. И всё, казалось, отдал бы за тактильную проживаемость минут и секунд. Не говоря о днях и годах. Но — поздно. Карты сброшены. Круг замкнулся.

Мы клянём частности и нюансы и всё равно же к ним прикипаем. До смешного «нелепо, безрассудно… безумно… волшебно…».

На кухне магнитик закреплён. С изображением многотысячной акции протеста. Революционно настроенные малыши держат плакаты со своими требованиями: «ЗДОРОВЫХ РОДИТЕЛЕЙ!», «ЧИСТОГО ВОЗДУХА И СВЕТА!», «АКУШЕРОК, А НЕ БАБОК!». И, наконец, самое прекрасное: «ГРУДИ МАТЕРИ!».

Я каждый раз, когда это вижу, радуюсь. А потом… непременно вздыхаю.

Оля Г-цкая пишет: «Нет зрелища печальнее, чем глупый и трусоватый мужчина, который прячет всю эту прелесть под маской мудрой усталости».

Хм…

Пили как-то с Пашей Ангелиным (Царствие ему небесное). Он водил меня по местам актёрско-ученической славы. Я нагружался пивом, Паша традиционно более крепкими напитками. Знаменитость, с учётом разницы состояний, легче было заметить мне. Мы стояли в одном из глухих переулков старого Арбата. Г. прошёл мимо.

— Смотри, — тихо сказал я, мотнув головой.

— Что?

— Г.

— Где?

— Вот же.

Паша с напряжением стал всматриваться в даль, где постепенно растворялась сутулая фигура в пиджачке цвета домашней пыли.

В этот момент Александр Гарриевич, видно что-то почувствовав, обернулся.

Лицо Паши расплылось в улыбке.

— Ну, здра-асти!!.. — аффектированно провозгласил мой друг и отвесил глубокий крестьянский поклон. Как полагается, рукой до земли.

Человек в пиджачке резко отвернул голову. Но через секунду испытываемая эмоция принудила его вновь глянуть на нас. Г. прибавил ходу, тут же ускорился ещё и ещё, и… наконец, откровенно побежал от нас прочь.

Дело было летом. В середине дня.

Мы когда во ВГИКе на критиков учились, стипендия была двенадцать, кажется, рублей. Хватало на шесть бутылок пива. Если без понтов, то — на восемь. Плюс один сникерс. Но после второго семестра решили праздновать по-взрослому. Пошли в бар рядом. Гостиница «Восток». Там уже было не до пива.

— А чё Феллини? — разглагольствовал Андрюха в очереди. — Никудышный режиссёр!

Продавщица, отпуская нам беленькую, косо глянула.

— Актёры, что ль?

— Артисты, — поправил Андрюха.

Она тут же долила «с мениском».

Не помню, чем всё закончилось.

Столько прожито зря, столько лишних телодвижений. В частности утратил смысл водить женщин по ресторанам. Пустое это. Разочаровался. Кэмерон хорошо сказал: «Приматам нужна группа. Им просто нужно сидеть и перебирать друг другу шерсть — вот вам весь фейсбук и твиттер». Другое дело, что дёшево — не значит, сердито.

Простой пример. Каждый раз, узнавая, что на ужин будет рыба, рефлекторно морщусь. Откуда это, такая реакция? «Родовая травма» в виде советских рыбных дней, когда по четвергам в столовках объективно жрать было нечего? Возможно… Но, кажется, есть ещё кое-что. Рыбу совершенно не получается употреблять линейно, в порядке спонтанной очереди. Её сперва нужно осознанно захотеть, а потом заказать. И никак иначе. С водкой, между прочим, та же фигня. Может, оттого-то водка с рыбой и не «женятся»? Разнообразие мира. Сиюминутная доставка. Частный сектор.

Накануне оказался по делу в том уголке вавилонов, где жил раньше несколько лет. Мне нужно было купить цветы и заглянуть в книжный. А есть хотелось. Ради экономии денег и времени, ткнулся в дверь маленького частного магазина, закинуться йогуртом. Дверь не поддалась, висела табличка с надписью «учёт».

«Странно, — подумалось, — первый раз у них такое…»

Но делать нечего, — двинулся дальше.

В кино-выставочном центре традиционно толпилась разношерстная публика. Я привычно потянул на себя дверь книжной лавки. Дверь осталась неподвижной, по ту сторону стекла виднелась бумажка с надписью «входа нет». Кое-как, через щель драпировки за стеклом, удалось разглядеть, что стеллажи с книгами внутри помещения отсутствуют. Там теперь вообще ничего не было.

— А где всё? — спросил у охранника.

Он воззрился на меня в молчаливом недоумении.

Уже при выходе из фойе заметил, что глухо заколочено окошко билетной кассы. В неглубокой нише её пылилась табличка с облупившимися буквами: «не обслуживается».

Цветами торговали в двух шагах отсюда. Я помнил, что работают они круглые сутки. Цветов оказалось традиционно много, но все они — в виде рисунков — украшали брезентовую ткань, которой обтянули вход. Тусклый фонарь освещал картонку, пришпиленную к брезенту и несколько букв на ней: «закрыто».

Я изучал это слово минут, наверное, пять. Складывая и сопоставляя. Пытаясь понять или хотя бы поверить. Потом медленно повернулся и стал вглядываться в лица прохожих, идущих мимо. Среди них не было мёртвых, но и признаков живых я не обнаружил.

В голове всплыл отрывок из детской повести: «Страшно гражданину Никифорову. Бесконечно долго бежал он в пустом городе, а грабли, вытянувшись, летели за ним».

Страшно стало и мне. Как всегда бывает, если нет спасения. Недаром с возрастом солнце становится серее, а трава превращается в солому. Про музыку же не стоит и говорить. Звучит монотонно, басов нет, аранжировка безкрасочна. Саундтрек гниения и распада. Один только ритм подозрительно выдержан. Оно и понятно: бесовская драм-машина.

А ведь было же, было всё! Совсем недавно. И чувства, и ранимость. Каждая нотка загружала мозг и аукалась в сердце. Приподнимала и лелеяла. Как любовь практически…

Смахивая мифическую слезу, нечаянно выяснил, что наушники закрывают не уши, а, скорее, щёки… Поправил, конечно. И знаете ли — тут же всё восстановилось. Моментально! И жизнь, и слёзы, и любовь.

Закрученный шнур от наушников навёл меня на мысль. Сложенный вдвое, он стремится обхватить сам себя и скручивается ещё больше. Но в правильном состоянии, будучи расправленным, остаётся в покое. Так же и мы.

Поиск идеалов, цели, стремления… не от того ли, что перезаморочились?

А если разгладить? И успокоить?.. Всё равно ведь нет никого, кроме тебя самого и Бога, создающего тебя (на самом деле) денно и нощно.

Вот оптимальная дистанция!

Хорошо хоть есть теперь, где уединиться. Целый отдельный этаж — великое дело. Наш дом выстроен по принципу «так завещал Чубайс». Он весь — на электричестве. Это мы потом поняли, когда исправить было нельзя. А в старом доме наличествовала печка. Русская, натуральная. С полагающимися антуражем и коленкором.

И вот однажды! На нас обиделся кот. Да.

Визуально я его помню, по имени — не очень. Количество котов и кошек в семье из года в год варьируется от трёх до десяти. Пора бы уж, конечно, не париться с именами, а выжигать тавро, ставить идентификационный штрих-код. Ну, или делать татуировки с порядковым номером.

Короче. Та самая особь, о какой я сейчас толкую, отличалась не просто характером (так-то они все — экспонаты первого разряда), а неким подчёркнуто внятным отношением к нам, людям. Умышленно презрительной и снобистской манерой. Причём, действовало выражаемое чувство по принципу двигателя внутреннего сгорания. Как у любой пятой колонны.

И вот, повторяю, однажды. То ли животному что-то не додали, то ли вообще отнеслись к нему как к человеку, но обиделся кот насмерть. Насквозь. Всецело. И отошёл прочь. Не с мыслями о реваншизме отошёл, не картографический план жилища разумея, где указаны наилучшие места для педагогически-карательных испражнений, нет. А он, так сказать, удалился от мира!.. Буквально передвинулся в сторону печки, приблизился к ней и сел напротив — так, чтобы между его носом и белёной печной стеной оставалось менее сантиметра.

То есть понимаете, да? Себя он лишил периферийного зрения, окружающих — возможности немедленно открыть дискуссию. Наступил момент истины. Кульминация идиологемы. Как выразилась бы Цветаева, «на ваш безумный мир ответ один — отказ».

От явленного гротеска мы, разумеется, оторопели. И даже сравнительно умалились. И тут тепло, идущее от печки, неожиданно возымело своё разлагающее действие. Какое-то время кот ещё пыжился в ауре культа собственной личности, а потом, разморенный, гулко тукнулся лбом в печную стену и… задремал.

Храпа не было, врать не буду. Всё ж таки Господь, если наказывает, не унижает. Но вот этот образ величия, вменённого ни во что, запомнился. И стал для меня хорошим уроком.

Видеть мальчиков и девочек, собирающихся на выпускной бал, уже совершенно невозможно. Хочется спрятаться и плакать. Чувствуешь себя догорающим костром. На смену жару и огню в котором неотвратимо приходят дым и пепел.

В очередном интервью Сорокин вновь говорит о том, что его всю жизнь интересовал феномен насилия. Такова сквозная тема большинства его произведений. Но, посвятив насилию многие годы творчества, к разгадке этого феномена приблизиться он не смог.

А что, если применить к заявленной проблеме метод антитезы?

Вот смотрите. Возьмём за основополагающий постулат утверждение «мир лежит во зле», имеющее не одну лишь теологическую подоплёку. Это, скажем так, данность, представленная восприятию во всей полноте.

И второй момент. Субъект Homo sapiens, имеющий разум в качестве черты, отличающей его от других живых существ, в основе характеризуется, между тем, совсем иным. А именно — свободой воли!

Теперь внимание. Сводим два «компонента». В условиях зла и несовершенства любое проявление разума, истины и добра провоцируется на извращение своей сути. Соответственно, если мы имеем генеральным свойством человека свободную волю, то единственным путём вырождения последней станет насилие. В рамках сложившегося земного бытия это процесс безусловный и не отменяемый. Он актуален как для индивидуума, так и в отношении коллективных реорганизаторских усилий, высшим достижением которых стало государство.

По-моему, всё сходится.

Говорил с другом. Он «понаехавший» с Украины. Жена, двое детей. У него мелкий бизнес. Закончил какую-то высшую школу при РПЦ, верующий человек. Говорит: «Хочу на войну пойти».

Я сначала проехал мимо. Потом решил, что ослышался. А потом вспомнил все эти рассказы про нормальных с виду людей, со здоровым инстинктом самосохранения, вполне занятых по жизни, ответственных перед семьёй. Как они вот так же говорят поутру «надо идтить», добровольно собирают манатки, коротко прощаются с родными и уходят в безвестность, по направлению к смерти, которой предшествуют ужас и боль, страдания, увечья, грязь, голод и холод, уничтожение себе подобных, потеря ориентиров и смысла, расчеловечивание как плата за ускользающий призрак победы… А потом они возвращаются — те, кто не остался лежать там — потеряв руки и ноги, частью рассудок, а кое-кто и душу, пытаются жить дальше, молчат о пережитом, производят вид познавших истину, но боязно спрашивать их о ней — ведь может оказаться, что сказать им попросту нечего.

Никогда не понимал таких людей. И вряд ли уже пойму.

Нечаянно был осуществлён опыт над живым человеком. Эксперимент другого рода.

В нашем новом офисе — славном не только передовой логистикой, грандиозной техникой, величественным видом из окон и практически депутатской столовой, где бар предлагает старым сержантам, не знающим эфирных слов любви, скидку до сорока процентов — есть укромный уголок с очень грамотным креслом, в котором рекомендовано вздрёмывать всем желающим, без ущерба для службы, разумеется. И сегодня я этим креслом воспользовался. Свободного времени у меня было от силы полчаса. Точно помню, что завёл в мобильнике будильник и минут через десять, весь изворочавшись в попытках вытеснить грёзами действительность, с раздражением на него глянул. Почивать оставалось четверть часа. И тут я уснул. По-настоящему. Полноценно. И снился мне, как полагается, сон. Подробный, внятный, живой, со множеством действий, действующих лиц и исполнителей. Много чего там происходило — приятного и не очень, я даже изнемог. А когда прозвенел, наконец, чёртов будильник, выяснилось, что в истекшие пятнадцать (хотя, на самом деле, ещё меньше) минут реального времени вместились линейно происходящие события, вызванные химерой мозга и флуктуациями нервной системы, длительностью часа на полтора! В момент пробуждения я исключительно чётко помнил всё произошедшее по ту сторону яви. Вуаль забвения не успела её затронуть ни на йоту. Вряд ли имеет смысл утверждать, будто в каждом случае сновидение и реальность по временному ранжиру соотносятся в пропорции 1:10, но определённый прецедент в случившемся наблюдается.

И ещё. Я довольно объективно могу оценивать, как я пишу и говорю: манера, стиль, словарный запас, инструменты и уловки. Но я совершенно не в состоянии определить, как я думаю! Представляете? Только сейчас понял.

Надо будет вечером ещё раз обмозговать вышеизложенное, зайдя как бы с другого ракурса.

Начал спорить сам с собой и вдруг проаудировал. За все прожитые годы подходов к черте самоубийства было два. Второй слишком банален. А вот первый…

На исходе двадцатого века я привыкал жить в съёмной квартире. Одна паркетная комната, одна клеёнчатая кухня. Совмещённый санузел с полусидячей ванной. За окном первого этажа погнутые ураганом рекламные щиты и мрачные руки деревьев. Где-то грохочут поезда, я слышу их ночью, когда кровь остывает. Снова подхожу к окну и вижу в бликующем полумраке ещё более тёмные женские колготки. Недоиспользованные, они висят на ветвях и колеблются при видимом отсутствии ветра.

Я немедленно сел и начал кропать текст. Про то, как она пришла без звонка и ломилась в дверь, пока ей не открыли. Потом хотела произнести вступительную речь, но похоть превозмогла. Началось действие, не оставляющее от мужского достоинства камня на камне. Триумф размозжения. Соитие, мало отличимое от драки. Пожирание друг друга без салфеток и контроля за тем, беззвучно ли работают челюсти. И — потом уже — метание колготок вон за пределы, хотя доказывать уже нечего и некому. И не для чего…

А на утро моргнуло электричество, у кого-то повыбивало пробки, где-то откуда-то стало пованивать, и у меня сгорел не сохранённый текст на доморощенном лэптопе. Мистически исполненный отчёт, на личном опыте вызревший. Почти тридцать безупречных страниц. Пустячный объём, по сравнению с романом. Как бы палец супротив остального тела.

Представьте себя без пальца. Любого, так и быть.

Я обошёл квартиру, постигая и надеясь смириться. В помещениях не было даже консервного ножа, не говоря уж про обычный, я только въехал. Отсутствовали верёвки. У единственной табуретки подкашивались все три хиленьких столпа. И газ не пустить — плитка электрическая.

Как говорится, много лет later. Импульс далеко позади, но память избирательно вечна. Квитанция счёта порядком истрепалась, зато цифра, проставленная внизу, до сих пор читается без очков. Впрочем… там, где в последний раз выясняют отношения, легко обходятся без приборов.

Я предвкушаю.

Город Детства, всегда казавшийся компактным, обиходным и свойским, каким-то по-особенному провинциальным, проникнутым чувствами и надеждами, попросту родным, сейчас поражён метастазами улучшений. Инновационный бордюр рыхлит обочины троп, банковские офисы манят фотографиями актёров, в магазинах шустрит униформный персонал, плодятся центры досуга и эпицентры умащивания. Работа идёт.

В очередной раз обходя цивилизацию стороной, перед тем, как углубиться в лес, решил изменить маршрут. Идти совсем уж «не туда», а куда, в прямом смысле, глаза глядят. И не пожалел.

Пружинистый сухой грунт, изменчивость ландшафта, заросли. Судя по ширине утоптанного направления, здесь ходили многие и — давно. Но сейчас никого не было. Оказалось, что изменить свою жизнь… (лучше, наверное, сказать «освежить свою жизнь»). Вот.

Короче: получилось так, что привносить в свою жизнь нечто иное, более естественное, хоть сколько-нибудь тонизирующее, вовсе нетрудно. Вот о чём я размышлял, пока шёл в отрешении. Думая и созерцая. Обоняя и погружаясь. Десять минут. Двадцать минут. Возможно, полчаса уже. Или сколько там минуло? Часов-то нет. И телефон не взял, дурак я, что ли? Хватит уж телефонов-то со смартфонами. Сгинь, интернет, сгинь! Пропадите соцсети. Да пребудет с нами целомудрие. Апофеоз схимы, возникни!

Тропинка ужималась и снова вилась широкой. Всё ниже, ниже. По левую руку, промеж дерев, образовалось нечто тумана. Или дыма от костра?.. Нет. Забор то глухой, подобный лесу, и мимикрирующий краской своей, верно подобранным оттенком. Где-то в наших лесах расположены тщательно обустроенные, укоренённые в природу особняки. Члены организованных депутатских группировок знают рецепты vie naturelle. Кажется, мимо одной из таких усадеб мне и довелось проходить сейчас.

На счастье, тропа круто изогнулась. Я двинулся по направлению к оставленному городу. Там — люди.

Прогулка затягивалась, рождая смутное брожение в груди. Мне становилось неуютно даже при свете дня. Какие-то рассказы о местных происшествиях будоражили память. Кто-то сюда пришёл и не вернулся. Другие отправились на поиски и бесследно исчезли. Некоторых потом находили, но опознать не смогли. Хорошо же я вышел. На прогулочку.

Помимо воли глянул назад… и содрогнулся. Метрах в пятнадцати позади меня след-в-след вышагивала крупная меркнущая тварь. Она двигалась наискосок, изгибаясь боком. Молча. Словно бы намереваясь и будто бы раззадориваясь. Могу поклясться: рядом никого больше. На километры вокруг. Только я и особь, преследующая меня на четвереньках. Мы находились вдвоём посреди умышленно глухой чащи. В издевательской близости от живых, но чуждых в подобии людей. Случись что — не найдут. Три-четыре сезона, и полностью истлеешь. Зима, лето. Зима, лето. Кости темнеют быстрее, чем устаревают наши о них заблуждения. Кости стремятся к земле, перенимая от неё внешние признаки. И у них получается. Кости, по-своему, талантливы. А в прочности уступают только зубам.

Существо, между тем, приблизилось. На его шее виднелось нечто вроде ошейника. Точнее, то, что хотелось принять за ошейник. Некогда сковывающее вервие, которое не смогли до конца перегрызть. Кажется, оно ещё роняло сукровицу, каплю за каплей. Я догадался приподнять руки к животу, рассудив, что истерзанные локти — всё-таки не столь значительный урон, по сравнению с обгрызанными кистями.

По мере приближения, тварь замедляла ход. Её явно что-то смущало.

Встав боком, перенёс вес на левую ногу, а правой изготовился бить.

Лес застыл… Мы потерялись в нём полностью, безвозвратно.

Секунда… вторая… и…

…отпрянуло чудовище. Метнулось туда-сюда. Нырнуло в куст, тут же вынырнуло. После чего растворилось, наконец, полностью среди ветвей.

Я ждал хоть какого-то звука. Однако ж, не случилось. Пропало, кануло. Не было и нет.

Не было.

Или нет?

Известными жестами сотворил крест на себе. Слава-Те-Господи, поживу ещё. Какое-то время. Есть оно у меня. Пора двигать. Прочь отсюда, прочь. Перебирая уставшими ногами, двинулся дальше. Ноги болели. И отчего-то начинала болеть голова. И смута закрадывалась в душу. Ожидание чего-то такого… смахивающего на преждевременный расчёт.

Деревья поредели, восполнился самый воздух. В просветах, отражая лучи заходящего солнца, сверкнули панелями многоэтажные дома. Казалось, супротив дремучим землям, небо стало уступать, приподнимаясь.

Я вышел наружу, на какой-то задний двор. Пришлось брать вялым штурмом металлический заборчик. В очередной раз убедился, сколь обветшала оболочка. И мысли ейные, и чувствования, всё больше склонные к досаде. Вот ведь! Гармония таки настаёт. Хотя бы от противного. И отчего-то знакомой кажется открывающаяся перспектива. Приземистое грязноватое здание. Подиум с накатом, как на овощебазе. Окна зарешёчены. Да и не окна это вовсе, а, скорее, бойницы. Отверстия-присоски. Спрут удушающий.

Влекомый неподотчётным любопытством, я направился ближе ко входу, чтобы прочитать табличку возле запертой двери. Подошёл и прочитал.

«Муниципальный морг».

Морг. Донельзя логично. Всё, что я мог встретить по завершении пережитого. В конце любого пути.

— Случился редкий момент в жизни Абросимова, — прозвучал «закадровый» голос в моей голове. — Когда собственно жизнь саму он и почувствовал. В истинной уникальности её, цельноте и произмышлении… но было поздно.

Земля Молдова обещает море за каждым поворотом, но моря здесь нет. Зато есть провинция во всех видах. Всех, кроме одного — провоцирующего тупую имперскость и ложную многозначительность.

Конечно, я буду помнить её, эту землю, и долгое время жить воспоминаниями, перебирая тронувшие меня образы, один за другим. Размеренных домохозяек, умеющих вкусно готовить; пелену облаков, не дающих солнцу жечь; подводы с сеном и философствующих кошек; роскошь девушек, сладко потеющих в маршрутках; «chefir» по утрам и патоку вина на ночь; кворум Мужчин, Не Делающих Абсолютно Ничего…

На самом деле, сохранять человеческий образ легко и просто. Важно только знать — где. Теперь я знаю. И когда-нибудь приеду сюда, чтобы остаться.

Увидев фотографию друга, заметил, что он выглядит как прощелыга. Тут же из «источников» выяснилось, что слово это имеет массу аналогов. Включая «пролаз», «выжега» и «прощеульник». Сошлись во мнении, что слово очень нежное, и я сходу вспомнил, как любил бравировать им перед первой женой. Она-то видела во мне героя, а я, чтобы дождаться «отстоя пены перед доливом», снисходительно охлаждал:

— Ну, Оля, таких как я, прощелыг, знаешь сколько?

Бедная Оленька — тогда ещё студентка философского факультета — тут же принималась щуриться, дабы естественными диоптриями организма рассмотреть во мне соответствие заявке. Я, конечно, моментально принимал бесхитростный вид. И — довольно успешно.

Надо у Даля значение термина «сволочь» ещё глянуть. Для полноты кондиции.

«Юра, ты — страшный человек», — любит повторять мой друг Иван Ж-ский. Я воспринимаю это как комплимент.

Упрёки в жестокости приходится слышать регулярно, но вызывают их выпадающие звенья в привычном токе реакций. Можно ведь реагировать на каждый просчёт ближнего, а можно дождаться, пока ближний окончательно потеряет лицо, и тогда уже вполне легитимно оторвать ему голову. Так экономится энергия. Палач вообще — достойное ремесло.

Остаток дней сохранившего себя мужчины характеризуется крайне ограниченным набором атрибутов, каждый из которых по-своему совершенен и исчерпывающем образом свидетельствует о человеке.

Уже сегодня понимаю, что в моём случае таких атрибутов будет три: девственная природа, аристократический вещизм и то, что означает последнее слово, произнесённое вслух в творчестве Кубрика.

Уважаемые сотрудники банковского сектора! Извините, что к вам обращаюсь.

Если вы хотите, чтобы наши контакты заканчивались не так, как обычно — т.е. проклятиями и глухим отрицаловом со стороны клиента, — телефонный разговор между нами должен состояться, примерно, такой:

— Алё?

— Могу я господина Абросимова слышать?

— Да.

— Юрий Александрович?

— Я.

— Очень приятно, Юрий Александрович. «Экстратранс Хуякфинанс банк» Вас беспокоит, меня зовут Марина. Удобно Вам сейчас разговаривать?

— Ну… да.

— Юрий Александрович, мы рады сообщить Вам, что погасили Ваши задолженности перед кредитными организациями. Потребительский кредит, кредит на покупку телевизора и все остальные. Теперь Вы никому ничего не должны, наш банк предоставил Вам эту возможность. Кроме того, хотим предложить Вам беспроцентную ссуду, с правом бессрочной невыплаты, чтобы Вы могли посетить Кубу сроком на две-три недели, по желанию, в режиме «всё включено». У нас там до пятнадцатого декабря проходит акция «Мулатки ждут!». Интересует Вас такое предложение?

Вот тогда — слышите? — исключительно и только в этом случае я отвечу вам «ура! да! беру! дайте две!». Все остальные ваши попытки потревожить мою бессмертную душу — особенно, в утренние часы, когда она ещё спит — будут заканчиваться отложениями тяжёлых солей прямо в карму. И если вас вдруг по какой-то причине охватит коллапс, на самом деле это будет означать, что лопнул не банковский сектор, а терпение Абросимова.

Помните об этом. И я буду помнить.

Лёг прикорнуть и встал через 15 часов. Мы с организмом пожали друг другу руки.

Впрочем, я — о другом сейчас. Я ведь в момент пробуждения искренне понадеялся, что оказаться довелось в чуточку другом мире. Там, где у меня снова есть женщина-друг, а «всенародно избранного президента» нет никакого повсеместно. Где город не воняет, а на зарплату можно много чего позволить. Где пиво заново обрело вкус, а время — поводы для счастья. В мире с частично упразднёнными грехами и возможностью строить не отменяемые планы. Но очень скоро я понял, что всё осталось прежним: та же седина в бороде, тот же дохлый бес, застрявший между рёбер. Не болело только ничего. Даже душа. И при этом я казался себе живым. Вот же странность…

Говорить под руку — вариант, сам по себе, не лучший. Мне же было сказано под ногу, в тот момент, когда я балансировал на самом верху стремянки, покорив высоту метров в пять.

— Что мне нравится в современных мужчинах, так это их основательность, — донеслось издалека снизу, — такая, знаете ли, устойчивость во всём.

В тот же момент у одной из дюралевых ножек стремянки случился прострел, усталость металла распространилась на остальную конструкцию, и вся она, монументально накренившись, увлекая за собой бесчисленные книжные полки, альбомы, буклеты, сувениры и прочие артефакты, обвалилась с диким шумом, вздымая клубы библиотечной пыли, под вопли и взвизги припущенных тётушек, любительниц мужских достоинств.

На какое-то время видимость пропала вовсе. Слышались только истеричные возгласы: «Убился, нет?!», «Светлана Викторовна, лучше вы посмотрите, я боюсь!», «Знала же, что так получится; ещё лет девять назад говорила, когда ремонт был».

Среди бесчисленных вещей сомнительной роскоши, канцелярских принадлежностей и прочего памятного хлама валявшегося повсюду, глазам моим открылся удивительный предмет, выпавший, надо полагать, из какого-то тайника. То была вполне недвусмысленного предназначения плётка-семихвостка с мощной рукоятью в виде полиуретанового дилдо. Совершенство исполнения и качество выделки изделия настолько меня поразили, что я решил под шумок его сфотографировать. Аккуратненько разложил плётку на подоконнике, стал настраивать камеру в смартфоне, но здешние дамы тему быстро просекли, фуриозно налетели и категорично, хоть и с реверансами, оттёрли прочь. В знак компенсации я получил две книги: Боэция и Брехта.

Вот как ни крути, но выходит, что любой элемент приключившегося сновидения — в руку.

Все умерли — один из классических финалов. Но самый изощрённый повод к такой развязке был мною почерпнут в фантастическом рассказе о возможности читать всеми мысли всех. Если вдуматься, исключительнее в своей катастрофичности ситуацию трудно представить.

Но есть послабляющие варианты. Например, подглядывать за действиями человека, уверенного, что он здесь — один. Как ни странно, объект наблюдений моментально предстаёт во всей своей красе. Точнее, красоте. Без всяких кавычек. Ибо не лжёт и не притворяется. И занят делом. А значит, истинен. Богоугоден.

Жаль, что это быстро проходит. Слишком легко спугнуть.

Въезд в открытый двор был сужен, мне пришлось затормозить, пропуская встречный грузовичок.

Часы на приборной панели показывали «11:34». Минус три минуты забегания. Значит, почти половина двенадцатого.

Когда я вновь посмотрел вперёд, то… ничего не увидел. Лобовое стекло затягивала плотная белёсая муть. Будто опылили чем-то. Заднее? Но и заднее стекло утратило всяческую прозрачность. Я вытянул руку — пока пальцы не упёрлись в холодную твердь. И понял: снаружи стекло покрывал лёд, неровным изморозным слоем.

Ярчайшие вспышки последовали дуплетом. Пронзительно багровые шары вздулись обманчиво далеко, чуть выше линии горизонта. Ледяной фильтр позволял наблюдать за ростом их очертаний, не прищуриваясь. В первый момент сознание отказывалось ассоциировать эту картину, много раз виденную в фильмах-катастрофах, с реальностью. Но я понимал, что пройдёт совсем немного времени, и взрывная волна легко поднимет мой автомобиль и все машины вокруг, выкорчует деревья и рекламные щиты, начнёт вырывать куски из монолитных многоэтажек, превратит асфальт и верхний слой почвы в густой неумолимый смерч, в котором сотрутся все представления о координатах, порядке и обратимости, сущее превратится в ужас и боль, и всё произойдёт быстро, гораздо быстрее, чем можно представить.

Холодея от вынесенного незнамо кем и почему приговора, я понял, что хочу сейчас только одного. Только одного! Услышать человеческий голос. Услышать хотя бы что-то сказанное им. И сказать самому. Хотя бы несколько слов. Успеть сказать. Успеть…

Я выхватил телефон. Руки предсказуемо тряслись. Список контактов. Так. Журнал последних входящих и исходящих. Так… вот… Я выбрал номер, активировал его и поднёс аппарат к уху.

Снаружи послышался гул, похожий на вой. Земля стала мелко трястись.

В трубке прозвучал первый длинный гудок… второй гудок… третий, последний…

Сейчас я думаю о том, что в преддверии смерти буду растерзан опасением о себе, беспокойством о ребёнке своём, тревогой за тексты, которые породил, и любовью к женщине, заслуживающей лучшей участи.

Это я к Тебе, Господь, обращаюсь.

Здесь я.

Чуть левее смотри.

Да… Видишь, нет?

Вот… Это я. Он самый.

Получив недавно распоряжения, обращённые не столько к другу, сколько к подразумеваемому душеприказчику, примерил ситуацию на себя.

Ну, то, что прах должен быть развеян над морем и — вне России, это понятно. Тут, как говорится, спорить не о чем. Однако ж важно и то, что с годами я становлюсь отчаянно текстоцентричной особью.

Между тем, один из принципиальнейших текстов, биение об лёд которого продолжается без малого уже лет десять, судя по всему, так и не будет завершён. А потому участь его предопределена. Он должен быть распечатан, сожжён и в виде пепла примешан к части моего праха. После чего развеян в пустыне американского штата Техас.

Понятно, что дело это трудоёмкое, энергозатратное и нервотрясущее. За всё — мы помним — нужно башлять. Но я накоплю. И слабых просьбой не потревожу.

Сегодня же существование немного продолжилось.

«Давно у врача не был. Что-то со слухом…» — подумал я, когда кассирша в супермаркете вернула мне банку «Хуча».

Сказала:

— Без паспорта или водительских не отпускаю!

И в это предлагалось верить.

В полном изумлении я коснулся рукой лица, заросшего буйно и рыже (усы, мол, и хвост — вот мои документы!). Но тут же руку приструнил. Сейчас заявит «у вас ус отклеился», я тогда вообще ничего не докажу.

— На меня нет ничего, — фрейдистски оговорился я.

— Тогда не продам. Мне возраст нужен.

— Да вы с ума сошли!!

В ужасе от перспективы остаться трезвым, я вспомнил, как орать.

— Шестьдесят девятого года рождения! Шесть-де-сят де-вя-то-го!! Я армию отслужил! В институте учился! Два раза женился! Ребёнку девять с половиной лет! И между прочим… — мои глаза самопроизвольно выпучились, — это только официальные данные.

Аплодисментов не дождался. Вместо них, пикнул сканер штрих-кодов.

Шёл потом и уныло сосал этот долбаный «Хуч». Самый горький «Хуч» в моей жизни. Точнее, он был обманчиво сладким… Впрочем, неважно.

Всё-таки хорошо быть простым, бесхитростным человеком. С работы утром приехал, дозу накатил, поставил «Мираж» — слушаешь:

«Я не понима-аю,

Почему скуча-аю,

Если ты не звОнишь мне…».

Какая там апперцепция многофигурности! К чему имманентность бытия?! Слёзы и так.

Рейтинг самых долгих голливудских браков заставил меня вспомнить реакцию на распад каждого из них. Изумление приводило к досаде, её сменяла злость от крушения некоторых личных идеалов, а потом всё заканчивалось безумолчным ворчанием, предвестником принятия. Любой дипломированный психолог пожал бы мне руку.

Но суть не в этом.

Полагаю, что любимое утверждение («всё имеет срок годности; человеческие отношения — тоже») имеет смысл вынести из комментов в статус.

Однажды я услышал от одной из своих умнейших подруг следующее:

— Обрати внимание. В 19 веке, когда браки скреплялись венцом, предполагающим вечную природу утверждаемого факта, т.е. буквально скреплялись «на века», какова была природа социума? Какова была частная конституция, вменяемая человеку, вне зависимости от его происхождения и, стало быть, возможностей? Наконец, сколько этот человек жил биологически? Он жил полноценно лет до сорока пяти. Дальше начинался старик. И отношение к нему было соответствующее. Его поступки воспринимались как старческие. Да он и сам их так воспринимал! Теперь же, — продолжала она, — сорок пять — «золотое сечение». Возраст, когда один сценарий полностью выработан, а жизни впереди дохуища (научный термин)! Деятельной жизни. Здоровой и полноценной. Зрелой, между прочим. С накопленным опытом, владением инструментами. Во всю ширь и мощь. Можно сказать, по полной программе. Впервые.

Она придвинулась ко мне вплотную. Так, что я почувствовал дыхание. Её самой, если угодно. Жизни.

— Ну? — спросила она.

Внешне замерев, я отшатнулся внутренне. Просто мы с самого начала договорились, что спать друг с другом не будем.

«Ты с жизнью не спишь. Забыл, что ли?», — шепнул изнутри недопнутый бес.

Очень долго и болезненно я искал потом свой эквивалент услышанной теории, которая показалась мне безупречной сразу. Совершенной на каком-то личном и даже художественном уровне. Тем более, на уровне «техническом», избавляющем образованных людей от необходимости спорить.

Не уверен, что в итоге найденный образ хорош по форме… хотя бы по форме. Но дело вот в чём.

Окончание жизненного пути с семейным, социальным, любовным (особенно с ним!) не совпадает. Практически всегда. Не синхронизируется. Если привычная дорога исчерпала себя, попросту закончилась — рельсы обрываются, впереди бетонный блок, а за ним чужой лес, — понятно, что нужно выйти, сделать пересадку и двигаться дальше. «Жизнь — это движение»; не стоит пренебрегать этим банальным лозунгом. Проблема же в том, что ближний круг любого творческого индивида — это не столько «родные и близкие», сколько попутчики и споспешествующие. (Не желающие воспринимать такое положение вещей как данность, сходят, обычно, не в конце пути, а на ближайшем полустанке. Да и шут с ними). Стало быть, необходимость пересадки есть залог, прежде всего, одиночества. Пересаживаться с тобой не будут. У них своя дорога. Другая.

Сие не страшно. Хоть и трагично. Но и натурально! Как любая неизбежность. К этому просто, как к смерти, нужно быть готовым.

Многие ли из нас готовы? Никто, собственно. Оттого и начинаются все фейспалмы, камингауты и прочие, более русские слова.

Правда, тут, желательно, обойтись без осуждений. Ибо слишком часто то, что осуждаешь — твоё будущее.

Если жизнь не задалась настолько, что превратилась в пытку, нужно отдаться мучению в такой степени, чтобы смерть — наиболее живучий ужас для всех подлинно смертных — превратилась в райское избавление.

Так я думал раньше. Теперь — нет.

К вопросу, который, так сказать, никто не задавал. О навязчивой идее.

У нас на кухне стоит большой пятилитровый термос с функцией автоматического подогрева воды. Прежний был снабжён английскими надписями, что меня вполне устраивало. Нынешний уже полностью русифицирован. Кнопка подогрева имеет надпись «подогрев». Кнопка выдачи воды обозначена как «насос». И вот каждый раз — каждый буквально божий раз! — нажимая эту кнопку, я говорю как бы в пустоту, то есть ни к кому конкретно не обращаясь:

— Ёбаный насос…

И с ужасом понимаю, что так будет всегда. До скончания термосного века. Либо — моего собственного.

У Володеньки на кухне, как нечаянно выяснилось, такой же стоит. С Володенькой мы, познакомившись семи лет от роду, так до четырнадцати и не расставались. Он поведал мне о таинстве ебли, а я хуйнул его рогатиной по всей голове. Именно он дебютно напоил меня вусмерть пьяным, а я научил его зыркать глазами, чтобы девочки увлажняли трусы. У нас была Великая Дружба, при утрате не восстановимая принципиально. Но всё-таки мы встретились. Я… мелкосортный журналист. И он — человек, «решающий вопросы».

С первой же секунды контакт задался лёгким и откровенным.

— Как оно?

— Нормально, — ответил я аккуратным рукопожатием.

— А в личном плане?

— Там, в общем…

Я вдруг почувствовал, что он сможет понять меня без подготовки.

— Там придётся делать выбор.

— Ты мне одно скажи: убивать нужно?

Видно, что-то произошло с моим лицом.

— Не нужно, — заключил Володя. — Значит, слова человек понимает.

— Да не в человеке дело. Вернее, не в нём.

— Я понял.

Он сразу потерял интерес к теме.

— Девочек берём три?

— Да я, собственно…

— Или пару?!!

Мне пришлось ринуться в контратаку.

— Понимаешь, с девочками не получится как нужно. Другие взгляды, другая химия мозга. Мотивация, и прочее. Нам бы… себя вспомнить.

В следующие пять минут мы определили, что Крым — не наш. А дальше всё пошло как по маслу.

Он рассказал, как однажды выпил сухонького, а потом не мог разойтись на узкой лестнице со своим отражением в зеркальной стене.

У меня был аналогичный случай. В ресторанном туалете. Я очень стеснялся и долго ждал, пока ЭТОТ, наконец, выйдет. А изначально шагнул под вывеску со спокойным сердцем. Мне нравился её шрифтовой дизайн. До центра земли спускаться не потребовалось. Хозяин торжества встретил нас раньше. Обнимал как родных. Я радостно вздрагивал. Было чтение. Перерыв. И снова чтение. Подписание книг.

Когда прощались, автор приглашал в свой Город-На-Реке.

— Жилище готово всегда. Только позвони с дороги.

Палантиры очей его заставили меня потупиться.

— Холостяцкое… пауки… как полагается.

Нашей вегетативной шифровке умилялась вся Европа.

А под финал Володя поведал, как в пионерлагере они хотели снять с девочки трусы, но отвлеклись на другие игры, упустили момент. А я вот не упустил.

Нежный возраст. Годков девять, по-моему. Летние каникулы. Барышень две — я один (эх!).

Что делать? Делать-то нечего! Договорились показывать друг другу.

Как сейчас помню, им выпало солировать первыми. Визави коротко пошептались. Потом — оп! — быстренько заголилась одна. За ней — оп! — другая. Оба перформанса суммарно не заняли и секунды. Но мне хватило. Да и спешить было некуда. Поэтому я степенно повозился в штанишках и… д-о-с-т-а-л. Явил миру, так сказать, нажитое непосильным трудом.

Чтобы не упасть, девочки схватились друг за друга. Убеждён, с того момента дальнейшие судьбы их необратимо покоробило.

О, эти лица! Если б впоследствии хоть какая-нибудь из партнёрш так бы отнеслась. Но нет, нет… С тех пор «всё тянутся передо мной глухие, кривые, окольные тропы…».

Любое хорошее определение характерно тем, что из него, так сказать, слова не выкинешь. Другое дело, что отвлечённая дефиниция имеет меньшую ценность, если избегает личного применения к потребителю. Не касается его жизни, понятийного аппарата и чувственных рецепторов.

Процесс обоюдоостёр. «Не знаешь, о чём писать — пиши о себе». Есть и второй вариант, по сути имманентный первому: пиши о том, что лучше всего знаешь. Столь ловким ходом трудно пренебречь, поскольку он действенен по отношению к обеим сторонам автора. И плотской, и надмирной. Атеисты — люди, в которых пока что ещё не била молния — конечно, нам возразят. Но подлинно упёртых атеистов среди творцов исчезающе мало. У большинства неверие — скорее, причудливый сублимат эгоизма, лукавства и прочих уловок, идущих, прежде всего, от провоцирующей гордыни.

Итак.

Стартовый коктейль реального с ирреальным автору этих строк удалось отведать в нежнейшем детстве. Когда воспитующая babushka — женщина с образованием три дня — рассказывала очередную сказку собственного изготовления. Сама будучи жертвой, познавшей симбиоз «чего-то с чем-то» (в данном случае, города с деревней), она славилась топорностью мысли и быстрой утомляемостью. Неудивительно, что декламация по ходу повествования завершилась буквальным погружением в сон. Последние членораздельные слова, произнесённые воспитательницей, получились такими:

— Коза пошла в… в милицию… дали… лошадь…

Дальнейшие события поглотил лавинообразно нарастающий храп.

Хм… Атрибутика вроде привычная: коза, лошадь… Но милиция! Сама пошла. В застенок страшный. И что получила?

Рецепторного инструментария никакого, семантической выучки ещё меньше. Ребёнок! Оставалось только дивиться и мотать на несуществующий ус.

Несколько позже была изучена грамота, привита любовь к самостоятельному чтению. В руки попался Кэролл со всеми своими Алисами. Но это ещё ладно! Причудливостью иллюстраций, чехардой шрифтов, паранормальностью вёрстки издание создавало ошеломляющий кумулятивный эффект, возносящий на совсем уж небывалую высоту те вывихи и кульбиты текстового изложения, которые вряд ли здесь имеет смысл перечислять.

С самого раннего детства ярким конкурентом печатному слову служила музыка. И не сказать, чтобы так уж много достойных образцов для запоминания попадалось. Зато каждую из найденных вещей память удерживала надолго. Помню инфернальный, закольцованный смех у Pink Floyd, пугающий даже при свете дня. Рок-опера Рыбникова «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» производила впечатление диапазоном смыслов и способов театрализации подачи. Хотя куда большую виртуозность на том же поприще являл альбом Тухманова «По волне моей памяти». Как значилось в аннотации, «автор демонстрирует способность мыслить не только горизонтально, но и вертикально». Самый факт такой трансформации, выводя из привычного мировосприятия, помещал обывательского меломана в чётко ощущаемые антично-горние сферы. В плане же символическом, равно как и культурологически-экстремистском, равных не было Гребенщикову. Ранняя ипостась Аквариума — начиная с «Синего альбома» и заканчивая «Днём серебра» — переиначивала всю видимую и осязаемую Вселенную, иной раз задействуя «геометрию лома в хрустальных пространствах», в других же активно профанируя обыденность с использованием методов в равной степени декадентских и революционных.

Эпоха видео ещё не пришла, но визуал уже вносил достойную лепту. Дали перевернул если не всё, то многое. Первые впечатления, ставшие платформой: Атомная Леда, не достигающая поверхностей для опоры; конгломерат Предчувствия Гражданской Войны — слишком осознанно исполненный для того, чтобы расцениваться как случайный микс образов; девушка, развращаемая рогами собственного целомудрия… К сожалению, увлечение королём сюрреализма, сродни ветрянке. В юном возрасте переносится легко и забвенно. В более зрелом возможны осложнения.

Зеркальным отражением этой подростковой максимы стал Гигер, папа ксеноморфов-«чужих». Качество и ад его поделок — реально действующий, односторонний портал инферно. Я люблю сравнивать Гигера с Фрейдом. Последний симптоматично скончался от рака языка. Первый же, низвергнувшись с лестницы, сломал себе шею. История его леверкюнной судьбы ждёт своего Томаса Манна…

Наша доморощенная хронология будет ещё менее легитимной, не отметь мы следующий факт. Историческое время, которое приходится затрагивать (с середины 70-х и по сегодняшний день), для городского типа россиян — особенно, жителей мегаполисов — означает пребывание, по факту, уже в трёх различных эпохах: «совок», «лихие 90-е» и… вот.. которое за окном.

Биологический путь любого из нас, сам по себе, имеет личные «эпохи», допускающие тектонические подвижки в ощущениях, стресс культурных революций от переходных возрастов и массу прочих треволнений. Если же на указанные шторма накладываются внешние общественно-политические бури и социальные катаклизмы, суммарный эффект от происходящего утрачивает всяческую предсказуемость. Что для стороннего наблюдателя –чистое, опровергающее любые прогнозы наслаждение… да. Вот.

К чему я?.. А! Был случай.

Однажды в погожий летний вечер, когда закаты и прочее, в вавилонах давали Линча. Нового. «Шоссе в никуда» на большом экране. В зале мест, примерно, на триста, сидело человек, наверное, четыреста. Многие размещались на полу. Среди них — в окружении строгих, заметно половозрелых женщин и глубокомысленных, беспрестанно растущих в собственных глазах мужчин — обретался и я. Два часа пролетели быстро. На улицу мы выходили, затаивая прерывистое дыхание, скупые на слова. Каждый, возможно, впервые в жизни оказался наедине с самим собой до степеней откровенно гротескных. Уверен, большинство из нас получило основное удовольствие от просмотра по той нетривиальной причине, что из увиденного не становилось понятным (внимание: двойственный эпитет) СОВЕРШЕННО ничего. Но это «ничего», знаете ли, трудно считать бредом! Оно имело в своей структуре хаос не в виде инертного газа, заполняющего все возможные пустоты, а использовалось как инструмент, управляемый твёрдой рукой. За хаосом просматривалась безжалостная и в той же степени элементарная логика. Другое дело, что в тот момент, с учётом нашего уровня развития и прочего интеллектуального потенциала, логика автора не представлялась доступной. Она могла лишь будоражить, восхищать, дарить мазохистское наслаждение, посредством констатации у воспринимающей стороны беспомощности и неофитства.

С чем же довелось столкнуться обществу в виде нескольких сотен зрителей спонтанно сложившейся «фокус-группы»? Линч развернул психологическую драму о мистических последствиях супружеской измены. «Ты можешь не верить в Бога, но дьявол верит в тебя». Применительно к теме, высказывание вполне уместное. То есть. Представив ситуацию в таком ключе, что надмирные материи со знаками "+" и "-" становятся частями материальной, осязаемой действительности, автор достигает не просто укрупнения собственной фантазии, но делает её объёмной, выводя за рамки вымысла и сообщая ей обычные в нашем восприятии пространственные параметры. Допустим, есть ширина, высота и глубина. Есть долгота, варьируемая с протяжённостью. Время, обретая пластику скорости, перестаёт быть хронометричным. А далее мы вступаем уже в такие измерения, которые и наименований-то не имеют. Мы от греха стараемся обозначать их цифрами, ибо дальше там «ваще ужас-ужас». И всё это работает! Всё это наблюдаемо нами. Мы пытаемся сопоставить «дебет с кредитом», но фактура сопротивляется, да и вообще превращается в морок. Не по Сеньке заявлена шапка. Взрослый материал достался слишком инфантильному эксплуатанту. Не в силу заведомого упадка инфантильного, а по причине детскости. Эксплуатант не вырос. Просто не успел. С возрастным цензом налажали, походя проигнорировали.

И вот тут! Тут кроется главное.

Для творческого человека попасть в запрос аудитории не менее важно, чем обладать хоть мало-мальским талантом. Другое дело — как именно попасть. И зачем.

Например, встретились мы со стариннейшими друзьями. Отношениям лет сорок уже, наверное. Ну, тридцать пять точно. О болезнях вроде рано дискутировать. О любви, тем не менее, поздно. Завели речь о быте.

— У меня, — говорю, — с носками теперь вопрос решён. Конкретно и окончательно. Жена одним махом сто пар купила.

Общество, разумеется, напряглось. Прозвучал естественный вопрос:

— А зачем тебе столько?

— Так мне ж не сразу, — разумно отвечаю. — Просто доколе можно стирать, терять, обнаруживать бреши? Вся жизнь на это уходит. А так каждый день берёшь, носишь, вечером выбрасываешь. Аристократично!

— И сколько стоит?

— Три тыщщи всего. Рублей.

Кто-то хихикнул.

— Нет, ну понятно. Они качества не выдающегося, — признал я. — Укороченные, жидковатые. Но цвет классический, чёрный. Нормальному мужчине всего ведь два цвета годны — чёрный и синий.

И, ради закрепления материала, провозгласил:

— Белорусский бамбук — сила!

Они тут же заржали.

— Завидуете, да?

Я старался хранить невозмутимость.

Гогот усиливался.

— Между прочим, в крутую коробку положили. Лакированную. Как в бутиках.

От смеха сволочи принялись хрюкать.

— И там ещё бонус прилагался. Наручные часы. По виду точь-в-точь швейцарские.

Один придурок даже бутылку уронил.

— Глумитесь, да? Я их не ношу, чтобы не поцарапать. Вам до такого уровня расти и расти!

Некоторые уже катались по полу. Идиоты.

Вроде бы взрослые все. А хуже детей.

Друзья, называется…

Должный уровень вовлечённости в творческий процесс — это когда в самый его разгар осознаёшь, что нужно в туалет, идёшь в туалет, потом приходишь в себя в ванной, понимаешь, что это не то, но туалет лучше отложить, ибо какой может быть туалет в процессе, никакого туалета теперь, вообще сейчас ничего, и вообще!..

Да, случается и такое: навострил лыжи в душ. А что? Шарли-ебдо зачистили, по всему миру настало благорастворение воздухов — можно и помыться.

На свою беду вспомнил, как Софья Юрьевна, любимейшая дщерь, перед тем, как что-нибудь употребить, изучает состав.

Взял гель для душа. Изучаю…

Мда… Кокамидопробилбетаин с метилхлоризотиазолиноном я ещё могу допустить. Но пентаэритритилтетрастеарат!

Господи… Как теперь мыться-то?.. Оттого-то я и бани терпеть не могу. Слишком много сопутствующих нечаянных движений мысли. Посюсторонний эмоциональный фон. В армейской — особенно.

Сколько, тридцать? Нет, двадцать девять пока. Тридцать в следующем году будет.

Столько лет прошло с тех пор, как я был забрит в советскую армию. На срочную, конечно же. Материала — хоть жопой жуй. Хорошего материала. Страшного. Поучительного. Смешного нет почти. А если и есть, то он не забавнее двух пальцев во рту.