Бесплатный фрагмент - Бездонка

Вместо предисловия

История случилась долгая, замысловатая, мистическая… на основе реальных событий. Цепь приключений, выпавшая на долю автора, его коллег и малознакомых людей легла сначала карандашными эскизами и зарисовками на бумагу в полевых условиях, затем попала в электронное поле компьютера, но до сих пор продолжает бередить воображение и воспоминания.

Кто-то скажет, живёте прошлым, товарищ. Подпитываюсь!.. подпитываюсь насыщенным прошлым, встречами с замечательными людьми, уникальными личностями.

На всякий случай, стоит предупредить читателя, все персонажи повествования вымышлены, любые совпадения с людьми, ныне здравствующими, совершенно случайны.

Реальные и нереальные события намеренно перенесены в места знакомые автору по археологическим раскопкам. Не стоит искать в этом некой правдивости, тем более, достоверности. Всё от начала до финала выдумка и фантазии автора. С некоторыми реальными эпизодами из жизни вольных копателей.

В 80-х годах прошлого столетия кинооператор по профессии, назовем его — Ваня Буреев, свои отпуска проводил в археологических экспедициях, на раскопках в Приазовье.

Искатели приключений, авантюристы, дикари от археологии, под видом туристов шатались по всему побережью Меотиды, копались на развалинах древнейших городов Крыма и Кавказа, близ Пантикапеи и Фанагории, искали, вскрывали античные захоронения… без разрешения обеих государств. С гордостью именовали сами себя «чёрными» археологами.

В прошлый сезон неуёмные раскопщики тайно подрылись в один из нетронутых курганов знаменитой гряды Юз-Оба (с тюркского языка — «сто холмов») с южной стороны нынешней Керчи. Ничего не нашли. Мало того, им едва удалось унести ноги от местных… не от представителей властей, — от украинских, лихих хлопцев, кто грабили залётных «москалей», относя к «москалям» всех без разбора, даже своих, «западенцев» — западных сородичей.

Года два назад местная вооруженная банда лихо ограбила очень непростых ребят на джипах. Сибиряки приехали с жёнами и любовницами отдохнуть на побережье Азова, были прилично вооружены, но застигнуты врасплох под утро спящими. Под дулами бандитских «калашниковых» и «москальских» трофеев, помповых ружей и «макаровых», пинками туристов согнали в овраг. Повезло, не расстреляли, не прикопали в известняковой крошке. Три джипа «паркетника» — «чероки», два «крузака» внедорожника бесследно исчезли в пыли приазовской степи.

Сибиряки оправились от шока и бешенства, поостыли, отправили поездом перепуганных женщин по домам, вызвали с Урала подкрепление. Дикая стая бодрых ребят месяц перепахивала степь, овраги, буераки, бороздила топкие, болотные плавни близ Азова. Ни одного отпечатка с протекторами покрышек автомобилей, угнанных со всем скарбом, не нашли.

Местный историк-любитель из Керчи, знаток и летописец бандитизма с времён знаменитого одесского Мишки Япончика, старичок лет семидесяти пяти посоветовал «москалям» оставить безнадежное дело. Терпеливо пояснил: угнанные «джипари», перед разборкой или продажей, будут отстаиваться с полгода, а то и больше, под землей, в сети разветвлённых катакомб, коими славна не только Одесса, но и всё известняковое побережье Меотиды.

Неутомимые копатели, Ваня Буреев в их числе, пятый сезон вольной, небезопасной «житухи» купались в морях, Азовском и Чёрном, валялись в жаркие послеполуденные часы на пляжах, обустраивались на ночлег на высоких утёсах в брезентовых палатках, на вечерних посиделках и выпивонах у костра выли под гитару бардовские песни. Играли роли бесшабашных туристов и «дикарей». По утренней прохладе, до восхода солнца, на три — четыре часа скрывались в пыльной степи, успешно зарывались в шурфы пересохшей земли на местах поселений древней Тмутаракани. Порой удача сопутствовала «чёрным» археологам. Возвращались бродяги домой с ценными находками, за которые им светило бы лет по пять — десять, если представители государства накрыли бы их на момент совершения преступления.

Весёлым раскопщикам в те времена было лет по тридцать, их подругам и того меньше. Дурные головы лишние мысли не посещали. Молодой задор, адреналин, авантюрные приключения и любовные страсти покрывали, прикрывали робость, страх и совестливость некоторых членов группы.

В тот сезон Ване посчастливилось найти весьма редкий сосуд, в научных справочниках по археологии называемый «лакримарий» или — «сосуд для слёз».

В стародавние времена побережье Кавказа и Крыма завоёвывали все, кому не лень: генуэзцы, карфагеняне, турки, римляне, греки. Знатоки говорят, когда умирал богатый вельможа, купец или культовый служитель, на похороны собирали наёмных плакальщиц. Чем богаче и значительней была личность усопшего, тем больше приглашали женщин, умеющих стенать и проливать обильные слёзы. Порой хоронили почившего вместе с плакальщицами.

Украшенный полудрагоценными камешками, перламутром и сусальным золотом терракотовый сосуд размером с флакон одеколона «Шипр», найденный Буреевым в раскопе, мог содержать слёзы сотни плакальщиц.

Для «чёрного» археолога находка стала поразительным открытием жуткой символики и устрашающих образов далёкого прошлого.

Тем же вечером, у костра, в жёлто-оранжевых сполохах пламени, впечатлительный мечтатель Ваня живо себе представил корыто, над которым рыдала толпа наёмниц, чьи слёзы слили, закупорили в глиняный сосуд и закопали в землю на долгие века.

Найденный лакримарий, казалось, таил в себе нечто таинственное, сокровенное, невероятное. Во всяком случае, вскрывать его было опрометчиво. Историческая ценность находки была несомненной. По негласным законам «чёрных» копателей, сосуд принадлежал нашедшему раритет. Владелец волен был делать с ним всё, что его «чёрной» душе угодно.

Забавы ради, с подстрекательства друзей — раскопщиков, с молчаливого согласия полевых подруг, под вечер у костра Буреев сковырнул ножом пробку из окаменелой смолы.

В ту же ночь ушли в степь и не вернулись трое копателей. Закоренелые холостяки, по старой традиции, загуляли, запили, на спор решили отметить День археолога на горе местных духов, в народе называемой Куку — оба (в переводе с тюркского языка — «горелая гора»). Внезапно исчезла девушка, с которой у Вани складывались более чем дружеские отношения.

Со вскрытием в ту ночь пробки необычного сосуда, казалось, ничего необычного не случилось. В прошлом сезоне «чёрные» копатели так же без меры выпивали коньячный слив местного спиртзавода, по ночам под гитару горланили песни у костра, буянили, купались под луной в море голыми. Случались любовные интриги, разыгрывались драмы, трагедии со страстями, «чёрные» комедии с невероятными событиями. Бывали драки, потасовки, братания с местными бомжами, урками и «ментами». Так же пропадали с раскопок, исчезали люди, разбредались, уезжали без прощания по домам. Из года в год это была привычная полевая жизнь неистовых бродяг, авантюристов, искателей приключений.

Лет через десять — пятнадцать появятся «навороченные», компьютерные, виртуальные игрушки, малые дети и переростки окунутся с головой в нереальный мир чужого вымысла, заработают геморрой, психические расстройства и хронические болезни.

Пока же земные копатели получали нервные потрясения от вполне реального мира. Этот мир преподносил им невероятные сюрпризы.

Бездонка

Нелюдим

«Не надо раскладывать яйца в разные

корзины, надо носить их в штанах».

М.З.Серб

Ничего особенного не случилось, вернее, не успело случиться в отношениях девушки Лины и Вани Буреева, по кличке Бур или упрощённо — Бу. Последнее прозвище прицепилось к Ване за угрюмость, молчаливость и нелюдимость. Как он сам называл окружающих, — «человеков» Иван не любил, избегал. Предпочитал одиночество, вынужденно обитал в гигантском мегаполисе, в пресыщенной людской среде, четверге, пятнице… Он философски, снисходительно и терпеливо принимал человечество как неизбежное зло, бредущее толпой к неминуемой смерти. Буреев отдавал предпочтение мёртвым более, чем живым. С мрачным удовольствием раскапывал древнейшие могильники не ради обогащения, ради мистического, трепетного ощущения вечной жизни в… иной, неземной реальности.

Чувство необъяснимой любви к женщине, по его же признанию, Буреев никогда не испытывал. Ненависть к отцу, покинувшему семью, когда сыну исполнилось пять лет, свербила в его душе пару десятков лет и успокоилась мутным осадком. Затаённое презрение к матери, которая сплавила его в детский дом, сохранилось до сих пор. Искренняя, безотчетная, трепетная, нежная любовь к женщине обошла раскопщика древних могил, казалось, навсегда.

Профессия кинооператора не радовала Ивана, утомляла и удручала. Не было стремления совершенствовать мастерство, улучшать качество кадра, находить свой неповторимый почерк в кинематографе. Бурееву стало скучно ещё в студенчестве перезаряжать в чёрном мешке киноплёнку, снимать в картонных декорациях фальшивые сцены с ряжеными клоунами и куклами с актёрского факультета. Для продления интереса к творчеству надо было выбирать другую профессию — режиссёра, который всё знает, но сам ничего не умеет. Всё за него в кино делают другие.

Изменить, преодолеть привычку тупо следовать подсознательно выбранному пути угрюмец Бу Ван не смог, да и не хотел. Привычка и безразмерная лень — это было второе «я» большого Бу. Шутки ради, он сам просил коллег и знакомых называть его на китайский манер: Бу Ван.

Нравилось человеку представлять себя китайцем. Сам фаталист Буреев подразумевал при этом буддийского Яму — божество Смерти. И сам по жизни, медленно и верно, сползал в эту самую чёрную яму забвения.

Уныло и бессмысленно, русич Бу Ван следовал уже четверть с лишним века по своему невеликому китайскому пути. Оставался на вторых, третьих и четвертых ролях в кино, невечным вторым оператором, вторичной личностью.

Пока не встретился на съёмках документального фильма близ Феодосии с «чёрными» копателями. Познакомься Бу Ван с археологами официальных экспедиций, он прибился бы к ним, рыл древние раритеты со всеми положенными разрешительными документами. Но «чёрные» авантюристы сделали своё чёрное дело, вовлекли киношника в преступные дела и весёлые, рискованные авантюры.

В ту памятную экспедицию громоздкий, с виду неповоротливый, верзила своей мужской сдержанностью и физической силой привлёк внимание симпатичной подруги одного из раскопшиков. Бу Ван по-пиратски повязывал голову чёрной банданой с готическим логотипом «Ария», ходил с голым торсом, почерневший от загара, не опасаясь жгучего солнца Азова. Ранним утром, перед началом работы Бу совершал шутливый, мистический ритуал: выставлял на дне шурфа или пробного раскопа пластиковую фигурку Пегаса, становился на колени, бормотал одному ему ведомые заклинания, на ироничные ухмылки других копателей внимания не обращал.

Лина (полное имя Элина) заприметила оригинала в первый же день приезда Буреева в экспедицию, свой интерес спрятала за долгим изучающим прищуром глаз. Худощавая, милая девица, с живыми взглядом неукротимой искательницы приключений, афер и надёжных партнеров по этим аферам. Она не была создана для семьи, детей и быта. Одевалась вольготно и своеобразно, под хиппи, несколько неряшливо. Носила долгополый ситцевый сарафан, стянутый резинкой выше крепкой груди, отчего ключицы обозначали милые впадинки у загорелых плеч. Ходила босиком. Тонким «хайратником», плетёным ремешком из кожи, перехватывала через лоб длинные волосы, выгоревшие до желтизны.

Любила одиночество, бродила по безлюдному побережью Азова, купалась, загорала без одежды. Возвращалась в лагерь с закатом, загоревшая под цвет горького шоколада, отрешённая, задумчивая, с загадочным видом, будто открыла одной ей ведомый смысл жизни и держала его в секрете.

В долгих прогулках Лина набрасывала в блокноте чёрной шариковой ручкой мимолётные зарисовки, по вечерам в лагере старательно выписывала тушью на листах планшета странные, замысловатые картинки, называла «сюриками». Вероятно, от понятия сюрреализм — нечто нереальное в реальном.

Разговаривала негромко, волнительно мягко, с придыханием, проникновенно, будто приценивалась к выбранному собеседнику для возможности рождения новой, быть может, вечной любви.

Первые дни экспедиции девушка, казалось, не замечала чужака, не поднимала глаз на верзилу, хотя у костра шутливо называла его бульдозером или благосклонно — Бу. Именно она сократила привычное прозвище Бура и Бу Вана, до короткого и ёмкого — Бу. В компании держалась отчуждённо, даже на раскопках. Ночевала в палатке с полевым «бой-фрэндом», знакомым по предыдущим экспедициям. На третий день раскопок Бу помог Лине выбраться из шурфа — ямы по шею глубиной.

«Верительных грамот», разрешающих раскопки, в тот памятный год «чёрные» копатели, напомним, не получали. Незаконные поиски начинали задолго до восхода солнца, рыли неглубокие шурфы для поиска артефактов. После полудня, когда палящее солнце превращалось в прозрачном небе в ослепительную лазерную точку, обжигало, выжигало всё живое в приазовской степи, раскопщики прикрывали очередную дыру в грунте ветками, сухим дёрном, отправлялись на отдых ближе к побережью Азова, изображали вольных туристов — «дикарей» или рыбаков.

Верзила Ван, сокращённый до Бу, в тот день подал руку, легко вознёс девушку на поверхность из могильного провала. Лина оценила галантность и силу кавалера, но вида не подала, если не считать едва приметного кивка головой в знак благодарности.

Вечером у костра она смело присела на брёвнышко к угрюмому верзиле. Долго волновала его жарким дыханием, звонким девичьим смехом, чёрными от загара круглыми коленками с изумительными клавишами коленных чашечек. Снисходительно выслушала грустную историю семьи Бу Вана: рос без отца, мать тиранила ребёнка, мстила за нелюбовь мужчин, отдала в детский дом, затем перевела школу-интернат и забыла. Под утро, притихшая и подавленная, с видом покорной рабыни, Лина привычно вползла в палатку «бой-фрэнда», атлетичного геолога из Подмосковья.

Затянутый и утомительный флирт дикарки на «два лагеря» мог продолжаться до конца сезона и не вызвать открытого соперничества двух мужчин.

Под «занавес» землеройных работ, в пыльный, удушливый, жаркий полдень Бу нашёл в раскопе на глубине метра в полтора под высохшим пластом глины загадочный «лакримарий», чем привлёк к себе внимание всей экспедиции и встретил долгий, затаённый, заинтересованный, испытующий взгляд Лины.

С заходом солнца у костра много шутили по поводу таинственного содержания сосуда. Две томные, рыхлые дамы из Новороссийска — полевые жёны «чёрных» копателей шутливо взывали откупорить сосуд, торжественно испить слёзы древних плакальщиц.

С загадочным видом милого провокатора Лина подсела к Бу, доверчиво приткнулась головой к его плечу, чем вызвала вспышку ревности геолога. Тот отпустил злобную тираду в сторону «борзых» киношников, примолк под суровым взглядом бывшей гражданской жены. Именно, — бывшей. С приятным томлением в груди, верзила Бу понял: Лина в эту же ночь переберётся в его палатку. Молчаливая схватка самцов закончилась, даже не начинаясь. Самка выбрала другого. Геолог был заносчив, красив и холоден, как древнегреческое божество в мраморе. Более других он любил самого себя. Милой, женственной самке захотелось возвышенного, земного чувства, а не холодного совокупления с атлетом, чтобы на утро с затаённой гордостью красоваться перед подругами от обладания этим шедевром природы. Лина пожелала подчинения животной силе неуклюжего, неукротимого любовника, каковым ей показался здоровяк Бу, со скрытыми эмоциями, которые волнительной дрожью сотрясали уже тело и душу обоих. Бу Ван впервые в жизни ощутил в замерзшей душе потепление, испугался ребяческого трепета сердца и всего организма. Верзила влюбился.

Сосуд для слёз

Им не суждено было даже обняться на прощание. В ту ночь у костра девушка тихонько спросила счастливого обладателя «сосуда для слёз», цена которому, на нелегальном рынке в столице, по самым скромным, «полевым» оценкам, могла «зашкаливать» тысяч за десять долларов:

— Думаешь, там сохранилась хоть капля?

— Вряд ли.

— Вода, говорят, хранит информацию вечно, — прошептала образованная Лина. — Слёзы плакальщиц — уникальное хранилище инфы прошлых веков.

«Китаец» Бу Ван небрежно встряхнул драгоценный, глиняный пузырёк, предположительно, третьего века до нашей эры, встряхнул, как обычную бутылку пива, чем вызвал вздох возмущения копателей, двое из которых были по профессии археологами.

— Вскрываем? — переспросил Бу, будто сделал в голову контрольный выстрел сомнений.

— В прошлом сезоне, — промолвила Лина, неуловимо повела головой в сторону насупленного, мрачного атлета, лежащего на земле близ костра, — Тимка поднял со дна моря греческую амфору, — шёпотом продолжила она, как бы молчаливо поощряя вскрыть и этот древний сосуд. — Вино прекрасно сохранилось. Всей экспедицией пробовали терпкое, тягучее, хмельное… пойло. Вино с выдержкой в тысячи лет. Прикинь? Три или четыре тысячи лет! Вот это выдержка, я понимаю!.. Мы были бесконечно счастливы в ту ночь. Плавали во сне и наяву, бестелесные, вне времени и пространства.

Лина могла вот так запросто, своеобразно и неожиданно, свернуть с романтического бреда на грубые фразочки — «пойло» и «прикинь». Тем она и была привлекательна, непредсказуема и желанна.

Тёмные сливы её глаз влажно мерцали, переливались огненными отблесками костра.

— Вскрываем? — в который раз требовательно повторил Бу, хотя сам сомневался в правильности своего решения. Лина слегка качнула головой, поощряя на безрассудный и безответственный, для настоящего археолога, поступок.

По-солдатски грубо верзила раскрошил перочинным ножом окаменелую смоляную пробку. Из горлышка сосуда неприятно пахнуло затхлым духом заплесневелой перины вечности. Лакримарий был пуст.

Расстроенные копатели расползлись по палаткам, затаили большое презрение к разрушенной тайне, так бездарно попранной чужаком. Разочарованная и отчуждённая, Лина предложила Бу Вану прогуляться под звёздами. Они выбрели в синюю подлунную степь, устеленную чёрными, колючими шкурками ежей. Чтоб не поранить подошвы ног о щетину пересохшей травы, верблюжью колючку и сорняки, девушка впервые обула изящные кожаные «римские» сандалии. С удовольствием, приятным томлением в груди верзила Бу стоял перед ней на коленях, помогал обвить её тугие икры ног кожаными ремешками.

Он брёл в резиновых «вьетнамках» следом за ускользающей, гибкой, чёрной фигуркой девушки, раздирал кожу у щиколоток о колючие островки растительности, выжженной палящим солнцем Азова, злился и думал только об одном: надо было сразу забраться к нему в палатку.

Ушат щербатой луны поливал с чернильного неба холодным мертвенным светом.

Липкой, тёплой, будто ртутной влагой, заволакивало глаза. Звуки слились в одно монотонное, величественное шипение моря, ветра, сухостоя степи.

Внезапное исчезновение девушки для Бу стало чем-то непостижимым, немыслимым, невероятным.

Только что её манящий силуэт в синеве полупрозрачного сарафана маячил в десяти шагах впереди. Вдруг призрачную фигурку смахнули с земной поверхности, смешали с чернилами сумерек.

Величавая громада моря мерцала внизу смоляной жижей, заворачивалась у горизонта в свиток, растворялась завёрнутым краем в чёрных небесах. Звёзды внезапно ярко и остро продырявили небосклон, взорвались, рассеялись пылью Млечного пути. На сине-чёрной щетинистой азовской степи больше не существовало волнующего силуэта тела желанной девушки.

Состояние Бу невозможно было описать, хотя позже он рассказывал об этом моменте множество раз. Он надеялся, что неутомимый романтик, взрослое дитя Лина решила поиграть в прятки, притаилась в придорожной канаве. Петлями и кругами, резвым бегемотом, верзила обегал ближайшую местность, исходил вдоль и поперёк округу до ближайшего посёлка и обратно, вернулся, перемерил шагами ещё раз пыльный островок степи, по которому они успели пройти минут двадцать.

Ни вскрика, ни звука не услышал Бу при исчезновении девушки.

До помутнения сознания и сиреневого рассвета, в отчаянном недоумении и безмыслии, он просидел на колючей глиняной кочке, в том самом месте, с которого, как ночью привиделось влюблённому, девушка вознеслась в небеса. Разве можно было иначе объяснить внезапное и бесследное исчезновение человека?

С первыми лучами солнца на помощь безумному, воющему от горя верзиле, который толком не мог объяснить, что случилось, выползли из палаток копатели. До знойного полудня археологи бродили по степи, обдирали руки и ноги о кустарник и колючки. Девушку так и не нашли.

Вынужденное отступление

Стоит ещё раз предупредить недоверчивого читателя, мистики в данном, коротком повествовании нет.

Это совершенно простая история, весьма реалистичная, быть может, несколько хаотичная в изложении, но вполне, уверяю вас, правдивая. Хотя жанр повествования можно было бы смело назвать «мистическим реализмом».

В прологе последующих историй будущего, возможного сборника «Лакримарий или Сосуд для слёз», в нескольких частях и разных стилях, на сотнях страницах, в этой цепи жутких по своей иногда простоте, иногда изощрённости, — исчезновений других персонажей, не хотелось бы сразу раскрывать интригу о пропаже первой героини — несчастной Лины. Но «подлому» собирателю историй, скрипя петлями заржавленной души, всё же придется это сделать, чтобы заполучить внимание читателя, не расположенного к новомодному фэнтази, списанного под копирку с западных образчиков, примитивной белиберде, потоком хлынувшей с издательских прилавков, благодаря целой гвардии «литрабов» на «писательских» галерах коммерческих бестселлеров.

Бездонка. Продолжение

Судьба вольной художницы, отчаянной любовницы, неукротимой аферистки Лины трагична и проста до безумия. Ночью в приазовской степи девушка провалилась в карстовую пещеру.

Подобные известняковые провалы, ходы, лазы невероятных и крохотных размеров, огромных и малых протяжённостей, разветвлений пронизывают Крым и Приазовье, будто норы гигантских кротов.

По дороге из Симферополя, за несколько километров до шоссейной развилки к Ялте и Алуште таится в горном массиве грандиозная сеть карстовых пещер и земных провалов. Одна из них, под названием Бездонка, гигантской воронкой сходится в жерло и обрывается вглубь земли грандиозным, вертикальным тоннелем метров на двести.

Несчастная Лина, быть может, в самые романтические минуты своей жизни, провалилась в малую копию такой «бездонки».

Дыра в известняковом плато, диаметром в метр в горловине, была затянута плотным травяным покровом, сетью корневищ кустарника и пересохшей травы. Девушка рухнула в каменную кишку, пролетела метров пять вниз, обдираясь об острые уступы, съехала метра четыре под уклон и застряла в шипастой ловушке, будто прорытой гигантской чёрной сколопендрой.

Можно было стоять на поверхности рядом с этой дырой, вновь прикрытой плотным покровом корневищ, будто резиновым клапаном, и не обнаружить её, буквально, под своими ногами.

Ободранная об острые уступы известняка, окровавленная, растерзанная, со сломанными ногтями на руках, несчастная Лина, вероятно, истошно взывала о помощи. Её жалобных криков из жуткой «кротовой норы» никто не услышал.

Выбраться девушка не смогла. Сгинула в «чёрной дыре» Приазовья.

Неделя поисков ничего не давала. С милицией, с местными помощниками, с собаками и без. К тому же Бу, как помешанный, всю ночь, с момента трагедии, блуждал по приазовской степи совсем в другом месте.

Налаженная экспедиционная жизнь «чёрных» копателей развалилась. Как полагали все, именно с момента вскрытия в тот трагический вечер «сосуда для слёз». С каждым днём кто тихо спивался в одиночестве в палатке, кто загулял в местном посёлке с отдыхающими девицами, кто поссорился, подрался с поселковыми самогонщиками и попал в милицию, кто убрался подобру — поздорову, вернулся домой в полном душевном расстройстве.

Нашлась в коллективе весьма злобная, самолюбивая дама, звали её Лерой. Валерия по паспорту, циничная археологиня из дальнего Подмосковья, подруга одного из копателей. Она откровенно позлорадствовала, как ей показалось, над постыдным бегством напыщенной пустышки Лины. Холодная, будто каменное изваяние азиатской бабы, вовсе не уродка, с первых дней экспедиции Лера тихо и злобно приревновала Элину к красавцу атлету, с уверенностью полагая, что именно её совершенное тело, подкаченное железом и «фитнесом», более достойно обладания мускулистым «аполлоном». К вечеру следующего дня Лера рассталась со своим «тухлым», рыхлотелым «бой-френдом» из подмосковного Подольска, вызывающе открыто перенесла вещи в палатку к «греческому» атлету.

Через двое суток безрезультатных поисков, на грустных посиделках у костра Валерия высказала предположение, дескать, местные «абреки» украли «красотку» и принесли её в жертву своим языческим духам.

Утром, вполне по-деловому, зная, что кинооператор серьёзно проникся археологией, Валерия сняла кальку со схемы античного захоронения, с циничной ухмылкой подарила рисунок «на память» несчастному влюблённому, посоветовала использовать «этот крутой сюжетец в киношке», а в титрах сделать приписку: «по реальным событиям». К вечеру, неуёмная в скрытной радости, археологиня пожалела посеревшего от страданий Бу Вана, уверяя, успокаивала, что «дикарка-художница» попросту сбежала в Керчь на «плэнер», на зарисовку своих «шизоидных», уродливых «сюриков».

Не поверите, ночью, на девятый день после пропажи Лины, Бу Ван едва не лишился рассудка. Он долго бродил, как неприкаянный, в синеве подлунной степи. Вернулся к брезентовому стойбищу «чёрных» археологов чёрный от горя, с выпученными глазами, безумным блуждающим взглядом, захрипел от волнения, рассказывая собравшимся у костра, что видел фантом девушки. Синеватый, полупрозрачный призрак выскользнул у него из-под ног и устремился к звёздам. Подсмеиваться над несчастным верзилой никто не решился. Мало того, Бу Ван нечленораздельно сипел что-то о буддийских божествах, путаясь в китайской, японской, индийской, древнегреческой мифологиях, упоминал всех подряд: Яму, Сансару, Танатоса… Затем, обезумевший Бу уставился на пламя костра, дико вскрикнул, увидел в огненных рукавах подобия кричащих от ужаса уродов Мунка, зажал уши от визгов звуковых глюков и… завалился в глубокий обморок. Откачивали, отпаивали верзилу куриным бульоном дня два, накачивали спиртным столько же.

Несчастный Бу Ван дней через пять вполне очухался от мозговых затмений, вёл себя тихим шизофреником, сдержанно и нелюдимо.

С наступлением вечера его продолжали навещать видения жутких призраков: синеватые, ускользающие во вселенную, и огненные, пляшущие в сполохах костра. Тогда Бу уползал на четвереньках к себе в палатку, без сна отлёживался в спальнике до утра. Отсыпался днём. На раскопки его не звали. Незадачливому «китайцу» Бу Вану надо было срочно уносить ноги с этих мистических мест, чтобы окончательно не свихнуться, не лишиться рассудка.

Вольный отпуск кинооператора Буреева заканчивался. В начале сентября намечались киносъёмки в Одессе, куда, разбитый морально и физически, обескураженный Бу Ван, в полном отчаянии и горьком одиночестве, отправился паромом через древний город Пантикапей.

Разумеется, Бу не поверил ни в первую версию злобной Валерии о гибели Лины, ни во вторую, что девушка попросту сбежала.

В октябре выяснится, подлый греческий атлет, в отместку за свою отставку, всё же приложил руку к сокрытию и продлению тайны исчезновения Лины. Он перепрятал рюкзак, этюдник, краски и рисовальные планшеты бывшей любовницы, изобразил дело, как подсказала его новая пассия, что до восхода солнца, на следующее утро после исчезновения, Лина отплыла на пароме в Керчь по своему обычному, сумасбродному желанию творческого одиночества, на зарисовки своих «сюриков».

Дотошный следопыт, из местных участковых, лишь поздней осенью обнаружил в развалинах тракторной, ремонтной станции рюкзак девушки, заваленный обломками кирпичей, отписался по разным адресам. Никто не ответил на его воззвания. Ни греческий атлет, ни оператор Буреев, ни один из членов экспедиции «чёрных» копателей по адресу прописки не проживал. Дело по исчезновению гражданки Шеметовой Элины закрыли, вернее, отложили в «долгий» архивный ящик, поверх других безнадёжных уголовных дел: «висяков» и «глухарей».

К слову сказать, рюкзак и вещи Лина не прятала, сама перенесла в кирпичные развалины МТС (машинно-тракторной станции), когда решила уйти той же ночью от геолога и ночевать в палатке Бу Вана, угрюмого верзилы, молчаливого увальня, но весьма, как оказалось, доброго и терпеливого малого. Похоже, для безнадёжного романтика Лины этот тип мужчины показался более достойным кандидатом в законные мужья.

Ревнивый и подлый геолог ночью выследил беглянку, когда она перетаскивала в развалины рюкзак, этюдник и спальник. От бессильной мести к своей бывшей возлюбленной, он перепрятал и завалил обломками кирпичей её вещи так надёжно, что только осенью они были найдены местным участковым.

Реалити

В последующие годы, Буреев поневоле оказался втянут в долгие и безнадёжные поиски пропавшей девушки. Каждое лето он возвращался к Азову, перезнакомился с новоявленными контрабандистами, торговцами «живым товаром» Керчи, Судака, Феодосии, Одессы. Но следы милой дикарки Лины затерялись на долгое время, казалось, навсегда.

Как выяснилось через несколько лет, не самым должным образом повел себя Бу Ван, с младшей сестрой пропавшей Лины. Девушку, по его же просьбе, пригласили в Одессу на съёмки фильма, на небольшую роль, на эпизод.

Но об этом будет рассказано значительно позже, вероятно, в другом сборнике под общим названием «Лакримарий или Сосуд для слёз» или романе из двух частей — «Маскарон».

Необъяснимое и невероятное во всей этой истории с исчезновением Лины ещё и то, что перед самым отъездом с Азова местный учёный поведал несчастному Бу Вану философскую сущность древнего Лакримария. Казалось бы, в шуточной форме старик-профессор предложил верный способ и «ключ» по прекращению действия «мистических» сил, выпущенных из древнего Сосуда.

Лакримарий надо было сокрыть, зарыть в вечной мерзлоте. Сакральное действо временно приостановило бы месть людям «магического» артефакта и катаклизмы, которые с того времени неотступно преследовали Буреева и его бывших коллег — «чёрных» копателей.

Старый учёный то ли развлекал внимательного слушателя, то ли издевался над тихим шизофреником, позеленевшим от горя. Профессор местного ВУЗа утверждал, прежде необходимо было выполнить ещё одно, практически, невыполнимое условие: во спасение потревоживших дух плакальщиц, надо было вернуть Лакримарию магическую силу вечного покоя, наполнить слезами… потомков семи дочерей Евы.

Последнее, фантастическое уточнение учёного повергло несчастного Бу Вана, и без того подавленного бесследной пропажей Лины, в полное уныние. Сомнительно, что это было вообще возможно.

Через несколько лет Ване Бурееву не составило особого труда выяснить по интернету, что в 1994 году английский профессор Брайан Сайкс, признанный во всём мире специалист по ДНК и эволюции человека, выдвинул теорию, подтвердил её на практике, что все люди на Земле по генетическому коду являются потомками семи женщин. Семи дочерей Евы, как их условно назвал англичанин.

Закопать, спрятать «сосуд для слёз» на Севере не представляло для российского «китайца» Бу Вана особой проблемы. Он мог запросто купить билет в плацкартный вагон поезда «Москва — Нижне-Колымск», пересечь Северный полярный круг, где бродяга-оператор побывал не однажды на съёмках документальных фильмов о геологах и промысловиках. Далее, со знакомым охотником, якутом Гурьяном отправиться на вездеходе по руслам заполярных рек, на поиски бивней мамонта, на одной из стоянок сбросить лакримарий в глубокий шурф, что геологи-разведчики бурили по пути следования.

Найти мифических «дочерей Евы», да ещё заставить их наплакать в Сосуд — это было совершенно нереально. Ваня Буреев посчитал это больной фантазией старичка, провинциального учёного, родом из древней Горгиппии (нынешняя Анапа).

После исчезновения Лины, поиски потомков пресловутых «дочерей Евы» превратились для Бу Вана в навязчивую идею, в некий безумный смысл жизни, но остановить свои болезненные сновидения и сползания в чёрную яму забвения он не смог. В конце концов, некоторые его друзья, товарищи и знакомые, по жестокой справедливости судьбы, но не он сам, получили в награду верных и преданных подруг.

Трое из которых, по ДНК, оказались потомками «дочерей Евы» по Сайксу.

Хотите — верьте, хотите — проверьте.

Трагедия судьбы несчастной Лины раскрылась через несколько лет самым невероятным образом. Собачка одной дамы, отдыхающей на Азове в ближайшем посёлке, чёрно-бело-рыжий терьерчик по кличке Фока, притащил в пасти изумлённой хозяйке, когда они прогуливались по степи близ побережья, костяные останки человеческой руки с девичьими браслетиками на запястье, — «феничками», плетёными из цветной проволоки, с вкраплением кровавых слезинок бисера имени несчастной владелицы — Лина.

У дородной, волевой «бизнес-вумен» на мгновение помутилось сознание. Она рухнула задом на колкую щетину пыльной травы, отдышалась, с полчаса приходила в себя от жуткой находки. Живчик терьер, полагая, что найдённое понравилась хозяйке, уселся посреди пустынной выгоревшей приазовской степи, метрах в ста от края утеса, громким лаем указал место, где под плотным травяным покровом скрывалась горловина карстовой норы, куда провалилась бедная Лина.

Оставим на время историю трагической гибели вольной художницы Элины Шеметовой. Вернёмся к моменту отъезда несчастного Бу Вана на пароме в Керчь.

Мост через пролив будет построен значительно позже, в следующем веке.

Поиски пропавшей девушки затянулись на долгие года. Между тем, тогда же произошло ещё одно незначительное событие, которое осталось бы незамеченным, если бы не буйная, неуёмная фантазия собирателя историй и тепловой удар для одного из копателей.

«Закрывая», зарывая шурф, чтобы вернуться на следующий сезон к незаконному отрытию исторических ценностей, «чёрные» археологи на прощание расположились на отвалах грунта, по старой традиции решили выпить «на посошок». Одному из копателей, назовем его, Артур, по его же выражению, «поплохело». Его мутило, речь стала вялой, невнятной, хотя выпиты были первые грамм сто «на брата» коньячного слива местного спиртзаводика. На побагровевшее лицо и на голову был явный тепловой удар.

До палаточного лагеря топать пешком было километра полтора вдоль берега Азова по высокому утёсу, близ которого пролегала грунтовая дорога. Артур мужественно отказался от провожатого, поплёлся в лагерь один. Копатели взялись крошить лопатами пересохшие кучи, забрасывая, скрывая шурф землей.

К ужину Артура в лагере не оказалось. Земной шар с трудом проворачивался другим боком к ослепительному светилу. Вязкий, пыльный, удушливый воздух помутнел нездоровой синевой. Северное полушарие укладывалось спать.

Несчастного Артура, с фонариками и факелами, обнаружили совсем рядом с закрытым шурфом, внизу под оползнями утёса. Он валялся без сознания, будто в могиле, внутри одной из семи ниш, вырытых в глиняном грунте.

Позже Артур рассказал, невыносимый жар в голове свалил его с ног, едва он выбрался на пыльную дорогу. По его словам, вязкое, мутное, душное пространство исказилось перед глазами, смялось в прозрачную, оранжевую медузу. Отвратительное существо расправило жгучие, ядовитые щупальца, опутала ноги и руки, перевилось бесконечными кольцами вокруг шеи. И задушило… Нет-нет, не полностью. Очнувшись, Артур отдышался, пополз по-пластунски к лагерю, выбрался к обрыву утёса, где внизу, у подножья увидел семь вырытых могил.

— Пришло врёмя перейти в иную реальность, — смиренно решил Артур. — Одна яма — для меня.

Он вспомнил рассуждения прокитайца Бу Вана о неизбежности смерти, о Яме, о прочих мистических существах древности, сполз, съехал на брюхе по круче глиняной осыпи, будто полудохлый ящер, как сам позже выразился, невольно пожирая в скольжении пыль, грязь, хрустел песком на зубах, обдирался телом о колючки кустарника. Под финал трудного спуска улёгся в прохладную глиняную нишу, нагрёб на себя пересохшее крошево известняка и глины, заживо похоронил сам себя, оставив на поверхности взлохмаченную, посыпанную пылью голову, и… окончательно расстался с осознанием реальности, пока его не нашли, не отпоили прохладной водичкой.

На другой день, перед отъездом несчастного Бу Вана, выяснилось, что выемки в грунте оставили местные гончары и ремесленники. Они добывали под утёсом цветную глину для изготовления посуды и сувениров для туристов.

В ту ночь, до самого рассвета «чёрные» копатели не сомкнули глаз, рассказывая друг другу на прощание невероятные легенды, байки о мистике и чудесах таинственной Тмутаракани.

Поведал свою фантастическую историю, навеянную солнечным ударом и Артур. Намного позже. В следующем тысячелетии.

«Сминая времени пространство» — назовём эту фантастическую повесть с претензией на философию реальности, сюрреализма, небытия, параллельных миров и вселенных. Казалось бы, нет ничего проще и сложнее силы притяжения между двумя незнакомыми людьми, которое превращается в необъяснимое, простое и великое чувство земной любви.

P.S. Автор первой иллюстрации в начале повести, сама не раз бывала в археологических экспедициях, делала зарисовки. Рисунок с девушкой, где героиня возносится в небо, а под её ногами, внизу-справа, явно выделяется чёрное пятно, будто клякса, ныне представляется мистическим совпадением, если ни провидением. Сама художница, на вопрос: что за пятно на рисунке?.. не смогла внятно ответить. Быть может, тень улетающей девушки, быть может, реально — клякса. Не помнит.

Картинка была нарисована за год до исчезновения Лины. Года через три, на посиделках в Москве, на квартире одного из археологов, художница узнала о гибели девушки, провалившейся в карстовую кишку.

Чёрное пятно на рисунке обрело жуткий смысл.

Сминая времени пространство
(наваждение и мистика реализма)

Реальность… не самая оптимистичная

«Любовь или пьянство сминают

время и пространство…»

со слов «чёрного» копателя.

М.З.Серб

Когда реальность теряет цвет, запах? Когда перестаёт удивлять и радовать? Когда перестаёт рождать чувства, кроме уныния, усталости, лени, безразличия, апатии? Когда выбираешь не тот путь.

Вадим Кутепов, — «оффчел», как он сам себя называл и никому об этом не рассказывал, по аналогии с футбольной терминологией «оффсайд» — «вне игры». То есть, ощущал он себя как бы «вне личности», которой хотелось быть.

С высшим экономическим образованием, красавчик, ловелас и баловень судьбы, «серый феномен» погасших красок реальности и чувств он осознал лет в двадцать с небольшим. Смешно и грустно. Юность прошла, старость подкрадывалась издалека и незаметно. Апатия ко всему сущному наваливалась непомерным грузом уныния.

В средней школе Вадик мечтал стать поэтом или писателем. Хрестоматийных стихотворных сборников не читал, действовал по наитию. Когда-то нравился Шнур и «рыба его мечты». Не проходило почитание «Рамштайна», с неукротимой манерой германцев «индастриал-метал» и яростной композицией «муттер». Из прозаиков Вадим отложил в памяти Довлатова, Бредбери, совсем не чеховскую «чайку» Ричарда Баха, случайно, от лени и скуки, прочитанных на даче. Со времён средней школы он исписал по ночам десяток «общих» тетрадок, удачно рифмовал свои бесчисленные влюблённости или накатывал строку за строкой витиеватые размышления романтического юноши о бескрайней вселенной и земном, ничтожном мире, о людях — насекомых и человеческой плесени на островке в безбрежном океане великого непознанного.

К десятому классу выполнил норматив КМСа по спортивной гимнастике, со значком на лацкане пиджака поступил на подготовительные курсы при литературном институте. Ловец удачи и лёгкого успеха. От девчонок отбоя не знал. Любимец престарелых педагогов, ярых общественниц и юных дев. После выпускного вечера в школе жизненный путь выбирал не сам. Согласился с «железными» доводами родителей о надёжности будущей профессии. Экономист с юридическим уклоном. Считать чужие, большие деньги всегда выгоднее, сам заработаешь немало. Поначалу так и получалось. Высшее образование, внешний вид соискателя удачи привели в успешную коммерцию с иностранцами. Была куплена приличная машина и квартира. Не лофт и не стеклянный аквариум современных высоток, — трёхкомнатная квартира в кирпичном доме на Плющихе, близ «семейного гнезда».

С девушками из приличных семей, молодыми женщинами, не избалованными вниманием мужчин, с легкодоступными «тёлками» из ночных клубов, суровыми, с виду неприступными, моделями фотосессий и модных показов, Вадим расправлялся без труда и особых ухаживаний, легко доводил, даже не роман, — «повестушку» до постели, расставался без обязательств и отягчающих последствий. Застилал любовные похождения и недоразумения деньгами, своё бегство от претенденток в жёны ничем не оправдывал.

В двадцать пять налетел, напоролся на симпатичную девицу с жёстким характером, с внешностью, достойной элитных журналов европейской моды. Она ворвалась на «телек», на обложки «глянца» и столичные подиумы лет с четырнадцати. Обладание такой грациозной самкой Вадиму льстило невероятно. Приданое возможной невесты высветило сумасшедшие экономические высоты и перспективы благополучной жизни на Западе и за океаном. Через полгода знакомства Вадим Кутепов решил сдаться на милость победительнице, но трусливо взял «тайм-аут» для осмысления прочности чувств и привязанностей. Подлинные чувства или рождаются, или нет. Подождать можно. Дождаться не всегда удаётся.

В безумные годы становления капитала и коммерческой беготни, о творчестве Вадим больше не помышлял и не вспоминал… вернее, заставлял себя не вспоминать. Чем больше он зарабатывал денег, чем больше пользовался благами цивилизации, тем больше остывал к ним. Хотя называл себя «специалистом по связям с реальностью». Но с каждым годом мнимого благополучия эти связи с реальностью терял безвозвратно.

На юношу средних лет порой накатывало горькое разочарование, раскаяние, что выбрал по жизни чужой, порочный, ненавистный путь. Часто охватывала нестерпимая ностальгия по детскому чувству радостной эйфории от найденной стихотворной рифмы, удачной, сочной метафоры в описании чужой, придуманной жизни.

К прожитой четверти века остался лишь «привет из юности» — потрёпанная тетрадка с несколькими страничками размышлений мальчишки о тленности и бессмысленности бытия, циничными выводами о невозможности искренней любви к женщине.

Школьные, неловкие попытки начинающего эрудита, скромного, талантливого юнца напечатать свои вирши в литературных журналах привели к злобным отпискам редакторов, яростным призывам прекратить графоманство. Характера, терпения и трудолюбия не хватило дальше развивать свой талант, пробивать баррикады чиновников от литературы. Проще было забить ростки таланта камнями мишуры фальшивой, праздной жизни, лишь изредка оглядываясь на «светлое вчера».

«Увлекай, забирай читателя с первой же страницы, иначе потеряешь его за длинными, нудными, поучительными размышлениями и описаниями!» — после прочтения его электронной рукописи призывал единственный, отзывчивый и деликатный рецензент известного, литературного журнала.

«Увлекать-забирать» у Вадима так и не получилось. Наступал серый период его жизни, без красок, запахов и ярких чувств. Но записи в мятой тетрадке сохранились. Он возвращался, обращался к ним из года в год… Пока не воплотились они в реальность, вернее, в мистическую реальность.

Сочинение… на тему

«Мрачный смог завесил мокрой, серой пеленой неприветливый город, придавил к земле насекомых, ползущих по нему. Вероятно, таковыми человеки выглядят для наблюдателей сверху… Совсем сверху. Микромир плесени голубой планеты в звёздном киселе необъятной вселенной. А плесень — среда обитания микробиотов. Если боты — это механизмы, роботы, то людей, в сравнении с земным шариком, можно отнести к микробиотам.

При ближайшем рассмотрении, люди обозначали «разумную» жизнь, размножались, умирали, причём, не всегда от старости и болезней, уничтожая себе подобных и самих себя. Всё, как и положено в дикой природе. Но животные жили по своим генетическим инстинктам: убил, поел, родил, умер. То микробиоты, с признаками разума, ещё пытались искать философский смысл бытия. Не каждый находил. Если находил, приятно обманывался до самой смерти.

Грязными тряпками тучи зависали над крышами домов, цеплялись нечёсаными лохмами за антенны и провода. Останки снега сизыми безжизненными медузами, выброшенными на берег, расползались по чёрной земле.

Медленно, нехотя просыпалась ранняя, слякотная, промозглая весна. Спросонья чихала выхлопными газами машин, сморкалась, чавкала мерзкими хлябями талого снега на тротуарах, аллеях и дорогах, опахивала прохожих стылой моросью дождя.

С высоты полёта дрона… (именно так, вероятней всего, можно выразиться в современном, электронном и бездушном мире!) …дорожные развязки огромного мегаполиса причудливо переплетались серо-чёрными лентами. С каждым годом количество лент бетона и асфальта клонировалось. Клубком урбанистических змей они извивались, опутывали, душили мегаполис в своих объятиях. Бесконечным, ядовитым потоком расползались вереницы чадящих машин.

Чёрными, серыми, рыжими муравьями, торопливо и суетливо перебирали лапками по аллейкам и тротуарам человеки, хомо сапиенс, не замечая исчезновения времени, отведённой им земной жизни. По аналогии с муравейником, с кастами и подкастами насекомых, во главе с королевой-маткой, где самцы, рабочие и солдаты, в бесконечных заботах о прокорме, обогащении, улучшении, обустройстве муравейника, продолжении рода, — суетились, не задумывались о своём предназначении. Люди превратились в бездушное стадо, медленно, но верно уничтожающее самоё себя и окружающий мир.

Казалось бы, наивысшей наградой великого модератора земного островка, как и всей бескрайней вселенной, — стал разум. Неразгаданная учёными ближняя тайна тайн, — человеческий мозг с микрокосмосом миллионов нейронов, система, необъяснимым образом порождающая в людях чувства… любви и радости, ярости и ненависти, горя, страданий, апатии и безразличия, творческие способности и склонность к убийству себе подобных. Система биолокации, постепенно теряющая способность воспринимать явные и неявные сигналы глобального космоса о сохранении уникального подвида населения бесконечной вселенной — человека разумного.

Какие ещё могущественные, мистические силы должны подключиться, чтобы сохранить мир и благополучие на уникальной планете? Чтобы соединить двух индивидуумов разного пола, напомнить и обучить их любить друг друга, в любви продолжить свой род во благо и процветание, а не во имя бредовых идей мирового господства одной людской расы над другой, не во имя людей, возомнивших себя повелителями мирка, ограниченного крохотным земным геоидом, несущимся в бездонном пространстве великого непознанного.

С последними весенними заморозками ночное небо очистилось до густой синевы. Звёздный занавес прорезал яркий росчерк метеорита, словно приоткрылось на мгновение иное измерение. Быть может, это был кусочек космического скитальца или обломки околоземного мусора человеческих поделок, спутников или станций? Быть может, прилетел в гости инопланетный зонд-разведчик с наблюдателями? Кто знает? Никто не искал место падения. Люди стали образованными, начитанными. Безразличными. Привыкли к большим и малым катаклизмам. Загадывали желания на падение звёздочки. Шутливо доверяли старомодным суевериям свои чаяния и мечты».

Эти незамысловатые философские размышления, записки когда-то юноши, теперь ещё не мужа, предваряли реальные приключения Вадима Кутепова. Начиналась история со встречи двух молодых людей, парня и девушки, которая ничем бы не закончилась, если бы… ни провидение, случайность, мистические силы. Называйте, как хотите.

Даже в скучной, серой реальности могут произойти самые удивительные события. Какой ещё крутой поворот, невероятный зигзаг нужно сделать судьбе, чтобы столкнуть двух людей, достойных настоящей любви, не подвластной психоанализу, исследованию и разбору на составляющие и причины возникновения. Да здравствуют искренние чувства, господа, друзья, товарищи! Необъяснимые, сильные чувства притяжения друг к другу двух совершенно разных людей, из совершенно разных социумов одного и того же гигантского мегаполиса.

Реалии… от трагедии до недоразумения

По Садовому кольцу, в сторону Цветного бульвара судорожно и тягостно передёргивались в вялом потоке машины, будто медленно ползла злобная фырчащая, шипящая гусеница. Бодрыми, жужжащими пчёлами, трутнями и шмелями в другую сторону проносился к Маяковке — легковой и большегрузный транспорт.

Воющие, шипящие звуки в «час пик» обращались в дикий хаос растревоженного гигантского улья города.

По тротуару, опережая поток машин, среди серой, мрачной толпы, торопилась к пешеходному переходу девушка, в чёрном, долгополом плаще, вязаной, тёмно-сиреневой шапочке, из-под которой выбивались локоны русых волос, завитые весёлыми пружинками. Светлые колечки забавно подрагивали при ходьбе, придавая владелице, уверенную стремительность и оптимистичную беспокойность жизни во всей этой мрачной тягучести людского потока, озабоченного проблемами выживания. Обеими руками девушка прижимала к груди пластиковую, оранжевую папку с бумагами — яркий, радостный знак наступающей весны.

Иные сограждане, терпеливые и злые, культурные и «безбашенные» ехали в железе автомашин.

Сквозь грязное стекло извозчика за незнакомкой с оранжевой папкой тупо наблюдал Вадим, юноша с обложки «глянцевого» журнала, в строгом костюме от «Армани» непростого офисного служащего. Крепкий, подтянутый «качалкой» фитнеса молодой человек, с аккуратной, рекламной стрижкой «а-ля мистер парфюм».

В салоне «киа-оптима» переругивались двое. Один помалкивал. Водитель, полный, неопрятный мужчина, грубоватый работяга от «баранки», с образованием «школа — ПТУ — коридор — на выход» огрызался на грубые реплики пассажирки. Не могла успокоиться Виолетта, смазливая брюнетка, холёная самка, одарённая природой, мамой и папой великолепным телом, — главным своим орудием в продвижении по лесенке сомнительной карьеры и обеспеченной жизни.

— Водила, блин!.. заторчал ты всех насмерть! Я ж говорила тебе, жучара?! Говорила?! — возмущалась Виолетта. — Надо было свернуть сразу после эстакады! Выброси навигатор! Переулками давно бы проскочили.

— Не учи — учёного! — терпеливо огрызнулся водитель. — Тридцать лет столицу утюжу! Нынче везде запоры.

— Ни рубля!.. сверху не получишь! — злобно прошипела Виолетта. — Это что, тачка «премиум-класса»?! Отстой!

— Заплати по тарифу и можешь выметаться, стрекоза, — огрызнулся водитель.

Предельно спокойный и сдержанный, Вадим обернулся к водителю и своей подружке.

— Пожалуйста! Молча можно?! — вежливо попросил он.

— Нельзя! — истерично выкрикнула Виолетта, отвернулась к окну.

Мрачный, тучный водила, совершенно не подходящий по образу для сервиса «премиум-класса», тяжело провернул на бычьей шее лобастую голову к клиенту, собираясь нагрубить, откровенно высказаться о его скандальной подруге или попросить обоих покинуть салон, но замер, скосил левый глаз в сторону зеркальца «заднего вида», выпрямил спину, чтоб в отражении лучше был виден проём между спинками сидений.

На заднем сидении, между двумя объёмными картонными коробками, заклеенными скотчем, вольготно развалилась клиентка в коротенькой юбчонке, обнажившей её ножки по самую… розовую полупрозрачность женского бесстыдства. «Модель идеального женского тела» обиженно посматривала в окошко сквозь пролетающие по встречной полосе автомобили. Гладкое, шоколадное от солярия, колено Виолетты блестело сладким шариком мороженого крем-брюле, соблазнительно выпирало между спинок передних сидений.

Резкие аккорды известной композиции в исполнении Джо Кокера «You Can Leave Your Hat On» — вызова мобильного телефона прозвучали только для Вадима, заставили его вздрогнуть. Он выслушал первый куплет песни, сохранил самообладание и спокойствие, коротко ответил по «блю-туз», ткнув указательным пальцем в крохотную чёрную коробочку, торчащей в ухе:

— Да, шеф! Слушаю.

Водитель «киа» отвлёкся от приятного созерцания обнажённых ножек клиентки, завлекающей глубины женского беспредельного естества, откашлялся, хрипло спросил:

— М-меня?

— Меня! — нервно вскрикнула Виолетта. — Меня надо было слушать, придурки!

— Совсем с катушек слетела, подруга? Кто тут придурок?! Не зарывайся! — раздражённо прошипел озлобленный Вадим, прикрыл ладонью микрофон мобильного, забыв, что по «блю-туз» всё равно слышно абоненту на другой стороне невидимой линии, о чём говорят в салоне машины, но самообладания не потерял, несколько смягчился. — Помолчи, пожалуйста. С головным офисом на связи.

Как бы извиняясь, он глянул на хозяина «киа», указал пальцем на устройство в ухе, продолжил почтительным тоном разговаривать с начальственным собеседником:

— Мотаюсь по городу, Олег Николаич! Застрял с образцами товара в пробке, сижу близ Маяковки в такси… «Аудешник» мой сдох. Стуканул движок!.. Какой хлам, шеф?! Новьё! Трёхлетка. При вас покупал!.. Всё сделаю! Всё успею!.. — снова забылся в раздражении, прикрыл ладонью микрофон «ай-фона», пояснил злобной фурии, затаившейся на заднем сидении:

— Гендир, зараза, свирепый, как тысяча гиен! Контракты летят в ж-ж… в жёстяной трэш!

Вадим поморщился, нажал «отбой» на мобильнике, проворчал недовольно, передразнивая гендиректора, как бы скрытно жалуясь подружке на своё плачевное положение, проворчал:

— Сбросил вызов, гадёныш. Уволит ведь, козёл! Не подвезу к двум часам образцы товара, реально уволит! Скинь ему новые прайсы… Как скинуть, тупой уродец? Вся документация в офисе! Секретарш — целое стадо!.. для кофе, для перекладки бумаг, для траха! С клиентами работать некому! Жесть! — ругнулся он, тут только сообразил, что прикрывал микрофон мобильного, а через «блю-туз» начальнику было прекрасно слышно какого мнения о нём подчинённый.

Злющая Виолетта пропустила мимо ушей стенания бойфренда. Вадим выговорился, глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, отвернулся к окошку, вновь приметил у пешеходного перехода девушку с оранжевой папкой. Миленькая блондинка с пружинками локонов призывно помахала кому-то рукой. Вадим перевёл взгляд к окну водителя, увидел на другой стороне Садового кольца лохматого парня в джинсовом костюме, похожего на хиппи 70-х годов прошлого столетия. Хиппи нервно и требовательно взмахнул в ответ рукой, поторапливая девушку.

— Ладно, козлошеф, пока торчим тут… — проворчал Вадим. — …сниму тебе прайсы с потолка.

На обидную фразу про «козлошефа» набычился негодующий водитель.

— Да не к вам это, шеф! Не к вам! К моему придурку — генеральному шефу! — успокоил его Вадим, сам успокоился, деловито выложил на колени из модного кожаного портфеля серебристый ноутбук, раскрыл экран.

На мониторе, в звёздном космическом пространстве извивались, переплетались призрачными змеями бесконечные ленты со странными мерцающими знаками и символами, будто сканированные с древнеегипетских, папирусных свитков.

— Вау! Клёвая заставка, — злобно проворчал Вадим. — Похоже, вирусняк схватил.

Нервно поелозил пальцем в поле сенсорной «мышки», попытался запустить ноутбук в рабочий режим.

На экране компьютера продолжали издевательски переплетаться светящиеся клубки мерцающих лент.

Вадим раздражённо схлопнул крышку ноутбука, вынул из портфеля планшетник. Без включения, дорогущий «ай-пад» показывал на тёмном экране те же самые, змееподобные, зеленоватые, полупрозрачные ленты с загадочными пиктограммами. Нервный «офисный мальчик» выдернул из кармана пиджака последнюю надежду — новенький мобильный телефон, последней модели.

Экран «ай-фона» также навязчиво рябил мерцающими синеватыми лентами.

— Что за чухня?! Не может такого быть! Один и тот же вирусняк?! Блин, как же не вовремя! — воскликнул Вадим, боком развернулся на сидении, нежно и требовательно положил правую руку на голую коленку подружки, как можно дружелюбнее, попросил:

— Ветка, дай, пожалуйста, твой «ай фон»! Горю!

— Не дам! — из вредности заявила Виолетта. — Я просила тебя?! Просила?! — она скосила глаза на жирный, стриженый затылок водителя в серой, мятой шерсти мягких волос. — Просила, не называть меня Веткой! Что за ветка?! Я те обезьяна, что ли?!

— Извини. Не кипятись. Надо срочно что-то придумать с прайсами! — сохраняя последнее спокойствие, пояснил Вадим. — Видишь, все гаджеты мои зависли.

— Пофиг!

— Пожалуйста, Вета! Мне надо срочно! Теряю кучу бабла! — униженно взмолился Вадим.

— И мне срочно! — вспылила Виолетта. — Опаздываю! Не понятно?! Важный показ! Торчу тут с тобой как!..

— Как кто? — пытался пошутить Вадим. — Не твой же показ. Зачем переживать? Успеем. Дай, пожалуйста, ай-фон. Пару звонков и…

— Меня всё это достало! — с неоправданной злостью выкрикнула Виолетта. — Достало! Понимаешь?! Твои сдохшие машины, вирусняк в гаджетах!.. твоя беготня по городу! Что за бизнес такой стрёмный?! Не пойму, ты, типа, крутой менеджер или занюханный курьер?! Через час у меня!.. у меня показ нижнего белья! У меня! Хотела сделать тебе сюрприз! А торчу тут, как шлюха на вызове! Да ещё в грязной, вонючей тачке «премиум-сортира» с тупорылым трактористом!

— Не понял?! — зарычал водитель, с трудом прожевал губами матерные ругательства, обратился к Вадиму:

— Слушай, парень, очень прошу, угомони свою… — он не сразу нашёлся, как бы мягче обозвать свирепую модель всех женских прелестей и пороков, — кралю… Пусть помолчит, — но завёлся в ярости и захрипел:

— Или высажу на хрен обоих!

Сдержанный, на последнем пределе терпения «офисмен» сделал успокаивающий, «факирский» жест рукой в сторону хозяина «киа», заодно шутливо погладил по груди себя, поморщился, мол, «супер-пупер-модель» не в себе, надо пережить истерику терпеливо, молча, как бурю в унитазе. Хотя самому захотелось перевернуться в кресле на сидение на спину, вытолкать ногой взбалмошную, капризную подружку из салона машины, решительно прервать затянутое сожительство с великолепной, скандальной и злобной куклой ради собственного тщеславия, карьеры и возможного обеспеченного будущего. Затем спокойно, без нервов продолжить нудное, безмятежное продвижение в московских пробках в угоду капризным клиентам, кто с тупым упорством провинциалов ожидали образцы товара не в самых престижных номерах гостиниц ВДНХ.

— Штука сверху, как будем на месте, — успокоил «офисмен» обозлённого водителя, требовательно запрокинул через своё плечо руку назад, ладонью вверх, к строптивой подружке, сквозь сжатые зубы прошипел:

— Ай-фон. Пожалуйста. Срочно! Это наши с тобой деньги для Тая, Бирмы и Камбоджи!

Виолетта принялась нервно копаться в модной сумочке от «маркони», будто бы пытаясь отыскать в её недрах мобильный телефон, демонстративно вынула ракушку пудреницы с зеркальцем и цилиндрик губной помады умилительного цвета фуксия для содержанок, иждивенок и проституток. На пределе нервного срыва, «офисмен» оценил это как издевательство, отвернулся от Виолетты, с силой прихлопнул ладонью себя по колену, прожевал губами ругательство, не сдержался:

— Зараза неблагодарная! — негромко добавил, но Виолетта услышала:

— Тварь!

— Что ты сказал?! — заорала она, в ярости треснула кулачками по коробкам, что лежали по обе стороны от неё.

Скотч на картоне от удара отклеился. Створки крышек распахнулись. Коробки беззвучно и эффектно взорвались на заднем сидении машины яркими, разноцветными игрушками, мягкими, губчатыми, надувными уродцами всех мастей. Лавина распухших игрушек завалила Виолетту, наползла на спину водителю. Вадим развернулся в попытках руками сдержать навал игрушечной «мягкой силы».

— Останови! — истерично заорала Виолетта из-под завала. — Дай выйти! Стопэ, я сказала!

— Вали! — рявкнул водитель, щёлкнул запорами центрального замка машины, прохрипел негромко и возмущённо:

— Показ белья у ней! Оборзели бабы! Трусы напоказ!

Легко и мягко, «киа» притормозила при медленном накате. Скорость автомобильного потока была невелика. Рычащие машины ползли злобной, голодной стаей, изнывающей по скорости.

Злющая Виолетта распахнула заднюю дверцу со стороны двойной осевой линии дороги. Из салона «киа» вместе с ней вывалились на грязное, мокрое, дорожное полотно раздавленная картонная коробка и толпа ярких игрушечных уродцев: «смешариков», зайчиков, медведиков. Зелёный заяц-мутант, размером с грудного ребёнка, завалился под днище «киа». Розовый бегемот, забавным праздничным шариком, откатился к двойной осевой. Довершил сход смешной лавины оранжевый спрут и пурпурная подушка в виде сердечка с задорными, перламутровыми глазками.

Свирепая Виолетта с трудом выбралась из салона машины, со злостью распинала игрушки по мокрому асфальту.

Пурпурное сердечко прыгнуло под колеса несущихся по встречной полосе автомобилей, мгновенно сжалось в серый уродливый комочек и умерло у «островка безопасности» Садового кольца в прибордюрной слякоти.

Нервная модельная красотка, на стройных, подламывающихся ножках и высоких каблучках, вышагивала меж грязных, белёсых полос двойной осевой, как на подиуме автодрома, судорожно трясла рукой, «голосуя» машинам, пролетающим по «кольцу» в обратном направлении.

Чёрный, грузный «мерседес», полированный и сверкающий, словно концертный рояль, заранее включил аварийную сигнализацию, плавно притормозил, чтобы не получить удар в багажник от попутных машин.

Длинноногая, великолепная, в своем гневе и шоколадном загаре, модная фурия, не обращаясь к водителю, не спрашивая разрешения, смело забралась в салон машины на заднее сидение, захлопнула дверцу.

«Мерседес» сорвался с места, унося неожиданную, лакомую добычу, даже забыв отключить нервно мигающую «аварийку».

— Нормалёк! Свалила твоя краля! — с облегчением проворчал хозяин «киа».

— Как вы относитесь к проблеме глобального потепления, товарищ? — спросил Вадим, чтобы успокоиться.

— Ананасы будем жрать и жить на пальмах, — буркнул водитель, чуть отодвинул назад водительское сидение, движением покатых плеч и спины утрамбовал разноцветный навал игрушек, добродушно хохотнул:

— Пупсиков будешь собирать?!

— Буду. Затем — алкоголь, сигареты и спать! Без ограничения! Для успокоения души и телы! — прохрипел Вадим.

— Получается, парень, ты — торговец игрушками?! Думал, банкирца везу или крутого коммерсанта.

— Да! Я — торговец игрушками! Что с того?

— Всё нормалёк! — приветливо улыбнулся водила. — Весёлая погода! Оставишь парочку зайчат для внучат?

— Забирай всё! — великодушно отмахнулся расстроенный Вадим. — Парочку мне оставь. Образцы клиентам показать.

— Круто! Тогда денег с тебя не возьму! — обрадовался хозяин «киа-оптимы», заполненной радужной толпой мягких, губчатых пассажиров.

Раздражённый всей ситуацией неудавшегося дня, Вадим глубоко и решительно продышался, как перед затяжным нырком в иную реальность.

Медлительный, грузный водитель, неспешно включил «аварийку», но выбраться из машины, с намерением помочь клиенту в сборе игрушек с проезжей части, по счастью, не успел. Заднюю пассажирскую дверцу, распахнутую Виолеттой, с грохотом снесло ураганом «жигулей», рванувших по двойной осевой из потока застрявших в «пробке» машин.

В следующий момент у пешеходного перехода взметнулись в грязное небо перепуганной стаей ослепительно белых птиц — бумажные листы офисной бумаги. Истерично закричали женщины. Завизжали тормоза, бешено и заунывно завыли клаксоны машин. Мятая — перемятая, в подтёках ржавости, алая «девятка» с тонированным до черноты стёклами, в народе просто — «зубило», — хрипло газанув, умчалась с места происшествия, с диким визгом шин свернула в ближайший переулок.

От мгновенного скрежета и грохота отрываемой двери «киа», от истеричного визга шин по асфальту, от вида «белого взрыва» над чёрными крышами машин и серым городом, Вадим окаменел, замер, затем очнулся, резво выскочил из салона.

Светофор подмигнул зловещим глазком с «краснокожим» человечком.

Вадим продрался сквозь толпу безмолвных зевак, под ногами людей, на бело-чёрной «зебре» увидел растерзанный, распростёртый чёрный плащ, с перекрученными крыльями рукавов, укрытый белыми листами бумаги. Беспорядочно разметались, по мокрому чёрному асфальту светлые пружинки женских локонов.

Вадим упал на колени перед сбитой девушкой, отвёл ладонью липкие, местами чёрные локоны, скрывающие её лицо, с ужасом осознал, что волосы пропитались бурой кровью. Лицо девушки было необыкновенной красоты, словно лик мадонны Литты с полотна да Винчи проступал сквозь грязевые размазы и липкие пряди волос. Он судорожно выхватил из кармана пиджака «ай-фон». На экране по-прежнему издевательски извились мерцающие ленты. В плотном кольце обступивших его людей Вадим дико закричал:

— Скорую! Срочно!

От его звериного вопля тёмная толпа молчаливых зевак невольно расступилась в стороны.

На экране его дорогущего «ай-фона», брошенного на мокрый, липкий асфальт, продолжали скручиваться, раскручиваться, свиваться клубками странные, нескончаемые, синеватые ленты с загадочными знаками — символами, будто злобный змеиный клубок распутывался среди звёзд вселенной.

Тягучесть нескончаемого дня

Транспортные ленты опоясывали, стискивали, душили вечерний город. У МКАД переплетались змеевидные тёмные кольца дорожных развязок гигантского мегаполиса. После окончания трудового дня причудливыми потоками расползались по своим норам бело-красные светлячки.

Пешеходную «зебру», где сбили девушку, медленно, как и днём, переползали автомобили.

К обочине припарковался скромный «рено — логан». Из салона бодрячком выбрался Вадим, лавируя между едущих машин, прошёлся через проезжую часть, разговаривая по мобильному через «блю-туз»:

— Ма, успокойся! Прошу тебя, не нервничай! Ничего с твоей тач… С твоей «реношкой» ничего не случится. Колёса мне сейчас важнее и нужнее! Извини, что взял без спроса. Не волнуйся. Мою починят, твою отдам. Да-да, помню: среда — рынок, пятница — тётя Даша, суббота — воскресенье — дача. Да-да-да! Поговорю вечером с соседом. Перестанет молотить и жужжать целыми днями. Успокойся. Может, верхнюю квартиру захватили лилипуты и приколачивают дюбелями к бетонному полу Гулливера! Всё! Шучу-шучу. Целую. Побежал по делам.

«Офисмен» сменил имидж неотразимого плейбоя, приоделся со вкусом, но небрежно: в кожаную курточку, потёртые джинсы, взъерошил, уничтожил стильную прическу, превратился в обычного парня из толпы, а не прилизанного мальчика с рекламной картинки туалетной воды. По-деловому, как наглый постовой или крутой мэн, добрался он к двойной осевой линии широченной трассы, присел на корточки, принялся собирать, разбросанные, разметённые, размочаленные, грязные листы бумаг. Некоторые выдёргивал из-под колёс накатывающих машин. На все музыкальные лады, истерично и раздражённо, сигналили клаксоны. Нервные водители держали его за сумасшедшего мусорщика, который суёт руки под мясорубку колёс. Вадим не обращал внимания на опасность, продолжал собирать ценный материал — содержимое оранжевой папки, для возможного знакомства с девушкой, сбитой ржавым «зубилом».

Намокшие, грязные, перемятые, надорванные, растоптанные пешеходами, укатанные рифлёными покрышками автомобилей, мокрые листы он аккуратно расправлял на колене, не жалея чистых джинсов, укладывал в красную, полупрозрачную папку, взятую из офиса, с недоумением бормотал, считывая с бумаг мудрёные фрагменты распечатанных текстов:

— Топо… топологический объект… неориентированная поверхность… Так-так-так! Какие крутые заумности для симпатичной девчонки! Надо же?! — удивлялся он и продолжал читать:

— В цилиндрических координатах неограниченная версия листа… Неограниченная версия — круто! Так-так-так… Логарифм… синус… косинус… Тангенс — котангенс… Обалдеть, как сложно!

Он присмотрелся к графическому изображению перекрученной ленты на одном из листов, хмыкнул удивлённо, глянул в сторону «рено», сравнил форму вычерченного кольца с фирменным знаком на капоте. Совпадение было поразительное и мистическое. Так, во всяком случае, показалось впечатлительному «офисмену», лишённому, за каждодневной рутиной, каких-либо непредвиденных, незапланированных, увлекательных приключений. Трагедию с девушкой трудно было назвать увлекательным приключением, но подсознание молодого человека подсказывало: это начало неких новых, невероятных отношений, чувств и ощущений.

Титульный, самый важный для будущего контакта, лист бумаги Вадим бережно разгладил на пластиковой папке.

Крупными буквами, жирным шрифтом было распечатано на лазерном принтере: «ОБЗОРНАЯ РАБОТА ПО НЕЛИНЕЙНОЙ ГЕОМЕТРИИ ЛОБАЧЕВСКОГО». Ниже и мельче значилось: «курсовая работа Вележевой К. М. 2-ой курс».

Заправив влажный, грязный лист в папку, Вадим покривил губы от непонимания научной темы вообще, от удивления, что подобными заумностями может заниматься симпатичная, молоденькая девчонка. На мелодичный перезвон «ай-фона» он ответил по «блю-туз» решительно и категорично:

— Хватит названивать, Полина! Три дня и три ночи я — в полном ауте! Скамейка запасных. Всё! Вне зоны доступа. Задание шефа выполнил, товар доставил… почти доставил и… внезапно приболел! Да-да, именно! Приболел свинкой, гриппером и — свинтил в самоволку! Шефу так и передай: при-бо-лел! Ага… Вирусняк! Хорошая шутка. Птичкин грипп, спасибо тебе. Пусть увольняет! Надоели его тупые наезды, понукалово, бестолковая суетня, беготня с коробками по городу. Я — не мальчик-курьер! Ведущий специалист и главный менеджер! Короче, Полинка, ты умная девочка, успокой шефа. Образцы товара мои порученцы забросят клиентам к поезду. В Китай пусть едет ваш общий любимчик, карьерист и лизоблюд Толик Пермяков. Всё. Обнимаю.

Пенсионерка, ожидающая на «островке безопасности» перехода, оглянулась на парня, присевшего на корточки, не понимая, с кем он так громко и раздражённо разговаривает. Вадим выключил мобильный, вынул из уха «блю-туз», отключился от раздражающего хаоса электронного мира, оказался один на один со враждебной, окружающей средой. Автомобильная «пробка» рассосалась. Мимо, в обе стороны, с бешеной скоростью проносился по Садовому кольцу транспорт: легковой, грузовой, мотоциклетный. Этот механизированный вихрь разрезал, сминал, растерзывал, разрывал в куски серо-сизый, грязный, влажный воздух города.

На осевой полосе дороги, среди раскатанного оранжево-белого крошева правой фары и поворотника «жигулей — зубила», срубившего на переходе девушку, Вадим нашёл тонкое, перевитое спиралькой, кольцо-браслетик с изумрудным эмалевым покрытием, подобные девчонки носили на запястье руки. Он машинально сунул колечко в карман куртки, решил, надо обязательно найти и наказать урода на «девятке», кто сбил пешехода на «зебре» и позорно удрал с места трагедии.

На сером полотне дороги, в месиве слякоти и мусора, близ островка безопасности, Вадим заметил бесформенные комки. Останки бывших, ярких, мягких игрушек, погибших под колёсами машин: раздавленное чёрное сердечко, грязно-розовый бегемот, щупальца и тельце оранжевого спрута, размочаленные на асфальте. Вадим не стал оставлять несчастных друзей по коммерции, собрал грязные останки в пакет, решил захоронить в сквере у дома, в одной из бесчисленных обувных коробок от модных туфлей Виолетты, на крышке которой были изображены чёрные лабутены с красными подошвами. Он специально задумал таким образом устроить символические похороны, заодно и своим отношениям с капризной, своенравной, неуправляемой красоткой.

К «рено-логану» медленно подползал зелёный «крокодил» эвакуатора. Вадим выругался, перебежал через дорогу спасать машину матери. После ожесточённой перепалки и жестикуляции с рекетиром — эвакуаторщиком, он демонстративно уселся за руль «рено», мол, забирай, тварь, вместе со мной. Когда парняга в жилетке разозлился, принялся по телефону вызывать полицию, Вадим сунул вымогателю в карман рабочего комбинезона тысячу рублей.

Без сотрудника полиции наглый, мордатый эвакуаторщик вынужден был отступить, вернее, отъехать.

Вадим долго сидел в салоне «рено», успокаивался, рассматривал один из подобранных, мятых, влажных, грязных листов офисной бумаги с изображением перекрученной ленты, читал пояснительный текст:

— Евклидово трехмерное пространство… так-так-так… — он перебрал промокшие бумаги, нашёл нужную страницу. — Вот оно — лента Мёбиуса! — радостно воскликнул он, резво выбрался из машины, с удивлением убедился: точно таким же символом перекрученной ленты являлся и фирменный знак на капоте «рено».

— Фатальное совпадение, господа, — пробормотал радостный, изумлённый Вадим, вынул из кармана куртки найденный на дороге браслетик, который тоже оказался перекрученной загадочной спиралькой.

— Странная — престранность.

Он вспомнил мерцающие, вьющиеся ленты навязчивой вирусной графики, что «подвесили» все его гаджеты, потрясённый невероятной идентичностью образов присвистнул.

— Фантастика! Слишком много совпадений — закономерность.

По тоннелю больничного коридора Вадим бодро вышагивал в широкополом халате посетителя, под мышкой зажимал пухлую, красную папку собранных, просушенных, грязных, прорванных, размочаленных бумаг. В огромном, прозрачном, полиэтиленовом мешке, приволакивая ношу по полу, он тащил в подарок для потерпевшей яркие, губчатые, плюшевые игрушки, вежливо и учтиво раскланивался, встречая добрые, удивлённые улыбки посетителей, пациентов, врачей и медсестёр, так же отвечал всем добродушной улыбкой больничного Санта Клауса, которого олени не ко времени занесли в больничную затхлость и выбеленный мрак. Постучался в дверь палаты, не дождался ответа, заглянул внутрь.

У окна, пред высоким белым постаментом больничной кровати сидел понурый, патлатый парень, в джинсовом костюме, похожий на хиппи 70-х годов прошлого века с чёрно-белых фотографий бурной, студенческой юности матери Вадима, фанатки Джо Кокера и Джими Хендрикса. Этого хиппаря Вадим заприметил на другой стороне Садового перед самим происшествием. Пострадавшая девушка выглядела мумией в сизых бинтах, в обрамлении белых больничных простыней с синими, инвентарными штампиками.

— Аллё, хип, сильно девушке досталось? — тихо и зловеще спросил Вадим. — Это ведь ты её, уродец, подставил! Поторапливал, ручонками махал, я видел! Из-за тебя она попала в аварию!

Печальный «хип» осмотрел перебинтованную подругу с жёлтой, безжизненной маской лица, ответил не сразу, изрядно переволновавшись в этот день.

— Сорри. Уот ду ю сей? — осипшим голосом спросил он. — Ай донт…

— Ши из ол райт? — уточнил Вадим по-английски, что означало: «она в порядке?»

— Но! Тер-рибл! — воскликнул хиппарь, перевёл на ломаный русский свои треволнения и переживания:

— Ужьяс! Нот ол райт! Потрясенье мозга! Много слом… полом. Доктор говорьит, всё будьет о’кей. Всё будьет порядке. У русских всё — о’кей! — он сморщился от жалости, кивнул на перебинтованную девушку. — Тут совсьем не о’кей! Тер-рибл!

Джинсовый парняга повернул голову к Вадиму, воскликнул удивлённо, увидев огромный пакет с яркими игрушками:

— Энд ху ар ю?

— И энд тебе, хипарь, и ху! Не видишь?! Дед Мороз! — пошутил Вадим, затем уточнил о девушке:

— Жить будет? — на удручённое покачивание парня головой, с облегчением добавил:

— Вот и славно, грустный хипстер… — тут же откликнулся на вызов по «блю-туз» мобильного телефона:

— Да! Весь во внимании, — вышел в коридор больницы, аккуратно прикрыл за собой дверь палаты.

— Привет, Жорик! — без особой радости ответил он по мобильнику. — Почему такая срочная срочность? Дай сам догадаюсь! Как всегда, в «жэ»? В большой «Жэ»? Понятно! Нет, сегодня временно свободен, как рыба в пересохшей луже. Могу подъехать, утешить друга. Сам утешусь. Литра на два. Жди. Через часок — другой буду.

Без стука в дверь, Вадим вновь решительно вернулся в палату, под изумлённым взглядом патлатого парня обложил на постаменте кровати мумию девушки яркими, мягкими игрушками из мешка, выставил цветных уродцев на подоконник, оставшихся вывалил в свободное кресло. С радостью заметил на прикроватной тумбочке россыпь тонких браслетиков, свитых в спиральку. Точно такой же браслетик с изумрудным, лаковым покрытием он нашёл на проезжей части на месте происшествия. Значит, реально, браслетик был с руки незнакомки. Пусть останется талисманом… неразделённой и фатальной любви.

Вадим легкомысленно фыркнул своим бредовым фантазиям, привычному юмору отъявленного ловеласа. Глянул на пострадавшую с состраданием, убедился, что дышит она глубоко и ровно. Полюбовался весёлым, ярким видом преображённой больничной палаты.

— Другое дело. А то… — он трижды поплевался через левое плечо. — Белым-бело, как в м-мор-р-р… в реанимации, — и обратился к парню. — Сам кем будешь? Друг, любовник, жених, муж?! Э-э-э! — на неопределённое, отчаянное мотание лохматой головы незнакомца возмутился, продолжил иронизировать:

— Моя-твоя не понимайт! Окэ! Ху ар ю? Жених? Бойфрэнд? Хазбенд? Фри лансер?

— Ай эм? — смущённо просипел парень. — Ноу. Ай’м э стьюдент. Фром Эмерика.

— Э студень фром Америка. Понятно, — зло пошутил Вадим, с нескрываемой неприязнью вдруг заявил:

— Знаешь, что мне в вас, америкосах, категорически не нравится? Нет? Не знаешь? Всё не нравится! Буквально, всё раздражает! И что суёте своё рыло, куда не просят! Всех доите и всех уже достали! При всём том, что вы, паразиты, должны бабло всему миру! У вас самый безумный, огроменный государственный долг! Будешь отрицать? Не-е-ет! То-то и оно! Не будешь! Вы обобрали весь мир и не собираетесь отдавать долги! Вы — транспаразиты! Всемирные кровопийцы! Вы же, блин, весь мир подожгли! — Вадим примолк, передохнул от возмущения, увидев круглые от ужаса глаза американца, сделал паузу, успокоился, вернулся на путь мирных переговоров. — Ладно, миру-мир! Временно! Покой всем только снится! Но если конкретно, — мне совсем не нравятся ваши дурацкие артикли: «э» — «зэ». Вы что, совсем тупые? Без артиклей разобраться не можете, где определённо, где нет?

— Ви очьень много говорьили. Я ничьё не понял, — признался парень. — Ви о чьём?

— Обо всьём! Об вашем. Наглом, тупом тоталитаризме — паразитизме! Андерстенд? — беззлобно издевался Вадим над американцем. — Учи русский язык, парень. Скоро всем пригодится! Всему миру. Миру — прочный мир! А не вечная война! Понятно?! Так и передай в своём бараке! — он указал рукой на перебинтованную мумию девушки и нагло заявил:

— Девушке скажи, когда придёт в сознание, что я её невыносимо люблю! Категорически обожаю! Понял?! Так и передай! Ай лав хё! Андер-р-рстенд? — напирал он грозно на букву «эр», как поэт и бард Высоцкий.

— Уот?!! — удивился ещё больше американец.

— Вот-вот! Так и передай! Лю-блю-блю-блюз! Небесный, романтический блюз! Как зовут тебя, неприятель? Вот из йо нэйм?!

— Май?! Джошуа!

— Не май! Нынче март, дружище. Езжай-ка, Джошуа, в свою распрекрасную Америку, живи в кредит, спи в картонном домике, играй в американскую лапту, езди, смотри там у себя памятники самым большим в мире сковородкам и клубкам ниток! Бред Пит и Шварценеггер! — наговорил Вадим отменных глупостей и почти успокоился.

— Лапту? — не понял Джошуа.

Вадим раздражённо отмахнулся рукой, вышел из палаты.

— Дэбил! — бросил он, не обернувшись. — Уот — идиот! Такую прекрасную девушку чуть не угробил!

К вечеру похолодало. Серое небо накрыло весенний город непроглядным, влажным ватником разнорабочего, промасленным, вонючим, прогорклым.

Вадим выбрался на крыльцо больничного корпуса, вдохнул вечерний воздух, поперхнулся от смрада. Обмахнулся красной папкой с бумагами, как веером, избавляясь от затхлых, тошнотворных, больничных запахов, меняя их на привычный смог городских улиц и дворов. Не вспомнил, что папку с собранными листами курсовой работы собирался вернуть владелице, студентке второго курса Вележевой К. М. Сильно расстроился из-за наличия ухажёра-американца. Увидел за оградой больницы, через дорогу напротив, светящуюся вывеску «Продукты», оживился, направился к магазину.

В Новых, давно постаревших Черёмушках, микрорайоне всеобщего соцоптимизма недавнего прошлого, среди панельных, облупленных «хрущоб», Вадим с трудом отыскал, зажатый новостройками, развороченными стройплощадками, серый, кирпичный дом послевоенной постройки.

На сухой, приглушённый треск входного звонка, дверь, обитую старым, рваным дерматином, открыл хозяин холостяцкой берлоги — Жорик, растрёпанный, неухоженный старичок двадцати пяти лет от роду. Типичный неряха, лентяй и неудачник, вечно сетующий на судьбу, терпеливо ожидающий дармовых подачек от жизни. В драном, протёртом в некоторых местах до сита, махровом халате Жорик тянул на образ литературного раба, погрязшего в халтуре на поприще примитивного чтива с бумажными обложками. Вадим торжественно предъявил школьному другу дорогущую бутылку водки, громко воскликнул в подъездной гулкоте:

— Служба спасения! Вызывали?

Жорик сморщился, прижал палец к губам, продолжил раздражённо разговаривать, будто сам с собой, удерживая трубку старого радиотелефона между плечом и ухом. Скорчив извинительную гримасу ещё раз, он пожал гостю руку, жестом пригласил войти.

— Бред! Клара Ванна! Что за бред вы несёте?! Вы же серьёзная женщина, ответственный работник! — возмутился Жорик в телефон. — Вся дирекция, бухгалтерия украдкой зарплату получает, какой уже месяц?.. Обманываете! Третий! Я точно знаю! Выяснил у доверенного лица! А сотрудникам? Лапу сосать?! В суд на вас подавать?! Хорошо! Завтра начну сбор подписей! Будем подавать коллективный, гражданский иск, а затем уголовный! — Жорик вяло нахмурился, как безвольный человек, который скорее руки на себя наложит от безысходности бытия, чем хоть одну бумажку подпишет, обличающую коррупцию «высокого» начальства. Хозяин холостяцкой берлоги раздражённо пиликнул клавишей «отбоя», сунул радиотелефон в карман халата, пояснил Вадиму:

— Зараза! Трубку бросила, — заметил в другой руке печального гостя пухлый пакет с продуктами, смущённо улыбнулся.

— Спасибо за жрачку. С голоду не дохну, но… Представь, с января зарплату не выдают! — пояснил он.

— Прошлого года? — уточнил Вадим.

— Поза — прошлого! — горько пошутил Жорик, с отчаянием добавил:

— Поза нищего научного работника. Так-то, брат! Март на дворе! Можно так жить?!

Несколько заторможенный, рассеянный после всех неприятностей и катаклизмов прошедшего дня, обутым, Вадим прошёл в крохотную кухонку неприбранной холостяцкой квартирки. На правах закадычного друга, по-хозяйски поставил у газовой плиты прозрачный пакет с продуктами. Сквозь полиэтилен пакета просвечивала, оттопыривалась пухлая красная папка с мятыми, перепачканными бумагами чужой курсовой работы.

Гость торжественно выставил на стол бутылку водки, вытащил из нагрудного кармашка пиджака цветные бумажки двух сотен евро, пожертвовал бедствующему другу, как бы мимоходом, выложил на холодильник.

— О! Еврасики?! — униженно, но с благодарностью просипел растроганный Жорик, обрадовался широкому жесту школьного товарища. — С зарплаты верну. Обязательно верну. Спасибо.

Вадим вяло отмахнулся, мол, отдашь, когда сможешь, присел к столу, задумчиво посмотрел сквозь пыльную синь стекла окна, где на чёрные ветки деревьев обрушилась бойкая стайка нахохленных воробьёв. Мелкие пернатые бодро перечирикивались, радовались наступающей весне. Прошёл к окну и Жорик, взглянул на пустынную детскую площадку, спросил, не оборачиваясь к печальному товарищу:

— Почему такая великая грусть?

— По чём ныне грусть? — пошутил Вадим. — Как всегда, обходится очень и очень дорого…

Смещение реальности… в жаровню неопределенности

На экране мутных, давно не мытых стёкол кухонного окна, будто в ускоренном кино, потемнела к ночи синь вечера, затем просветлела до туманной мути. Пробежали по сизому небу облака, перистые, кучевые, грязные и набухшие. Пролились дожди. Время суток поменялось множество раз. Серая весна обратилась в удушливое лето с прогорклым сизым смрадом горящих в Подмосковье лесов. Распустилась листва деревьев. Зелёный занавес отгородил окно квартиры холостяцкого одиночества от суеты старого микрорайона с бодрым названием Новые Черемушки.

В ограниченном жизненном пространстве, в неизменном, потрёпанном, драном, махровом халате, несчастный старичок Жорик, казалось, так и простоял четверть века перед окном в мир в полном безмыслии и бездействии.

После долгого, приглушённого тарахтения звонка, обшарпанную, обитую старым дерматином дверь Жорик открыл с мокрой головой, наскоро вытертой полотенцем, наброшенным на плечи. Взъерошенный, бодрый после освежающего душа, он привычно прижимал плечом к уху трубку радиотелефона, вновь разговаривал будто бы сам с собой, но уже вежливо, культурно и сдержанно:

— Извини. Минуточку подожди, пожалуйста. Ко мне пришли, — сказал он в трубку.

Подвыпивший и обмякший, стоял на лестничной площадке Вадим, «разобранный», вялый, апатичный, в отчаянной попытке собраться мыслями перед очередным выбором направления движения по жизни. Свесив до грязного, кафельного пола тонкие, перевитые спиралями ручонки пояса, модный летний плащ обвисал на госте кособоко, будто на отставной модели, которой дали пинка не только из Дома моды, но из высшей лиги демонстраторов одежды. Вадим оптимистично и нетерпеливо приподнял над головой красивую бутылку дорогущего французского коньяка.

— Накатим?

Жорик жалобно сморщился, изобразил извинительную гримасу, отступил спиной в коридор, потерял с ноги драный тапок, нервным жестом пригласил товарища войти, прикрыл голой ногой входную дверь, вернулся в кухню, опережая незваного гостя.

Когда Вадим вполз в кухонку по коридору, протиснулся между стопками книг и хаоса вещей, сваленных в кучу, приготовленных то ли на выброс, то ли для переезда, Жорик увлечённо дорисовывал синим фломастером на старых, выцветших обоях в простенке у окна весёлую карикатурную девчонку с косичками, оскаленную в улыбке зубками страшнючего Щелкунчика из мультика.

— Так-так… Понял, теперь рисую мальчишку, — искусственно бодрым голосом отвечал вялый Жорик по телефону. — Подальше друг от друга нарисовать? Как можно дальше?! Полметра хватит? Метр, два, три? Чем дальше, тем — лучше? Хорошо, — хмыкнул он, вероятно, ответной шутке собеседника и пояснил:

— До Азова — тыщ-ща километров! Столько можно поднакрутить линий, клубками и спиралями! Так. Нарисовал. Дальше?.. Линию рисуем? — и хмыкнул от смеха. — Ага, верёвочку-скакалочку…

Жорик прочертил фломастером на стене неровную линию, соединил руки двух, нарисованных в метре друг от друга, мультяков, мальчишки и девчонки и… погрустнел.

— Да-да. Соединил, — ответил он по телефону, вдруг скис, сгорбился, устало присел на табурет, вяло пробормотал:

— Искривление пространства и времени… Да-да, всё понял. Высшее образование позволяет. Да-да. Встретимся. Обязательно встретимся. Когда?.. Когда-нибудь… Понятно… Но я завтра уезжаю. Вечером поезд… Нет-нет, я всё-таки надеюсь, что приедешь. До встречи.

Тем временем, Вадим по-хозяйски осмотрелся на неприбранной кухне, достал с полки старомодного буфета мутные стаканы, уселся на скрипучий табурет за шаткий кухонный столик, шутливо расстроенный холодным приёмом школьного товарища. С грустной, блаженной улыбкой поэта, покинутого музой, Жорик нажал кнопку «отбой» на трубке старого радиотелефона, некоторое время пережидал паузу волнительной напряжённости, возникшей после разговора, заметил ироничную ухмылку друга, смутился. Вадим придвинул по столу ближе к товарищу стакан с порцией коньяка и спросил с проницательной улыбкой:

— Как девушку зовут?

Жорик задумчиво и смущённо посмотрел на телефон.

— Зовут? А-ах, это… — тяжко вздохнул он. — Имени так и не узнал. Не сказала, тянет интригу. Странная, скрытная, загадочная незнакомка. Инициалы — «Ка» и «эМ». Вот и всё, что знаю о ней. В десять вечера, каждый четверг созваниваемся. Уже пятый… или шестой?.. Скорее, пятый месяц подряд.

— Файн! Прелестно! — издевательски восхитился Вадим. — Созваниваемся?! И всё?!

— Да, — вяло ответил Жора. — Сегодня созвонились пораньше. Уезжает с родителями на море, на Средиземное. А мне в экспедицию сваливать. Позвали только на август, засранцы. Июнь, июль — без меня. Я никому не нужен, Вадик, даже своим коллегам. Вот и она… — Жорик с грустью кивнул на рисунок девчонки на стене. — Боюсь, больше не станет со мной разговаривать, поддерживать связь… телефонную связь. Финита ля комеди! Наверное, надоел… мямля, — и вдруг оживился. — Странная, знаешь ли, невероятная историйка вышла! Выбрасывал хлам из квартиры, нашёл чей-то студенческий курсовик. Курсовую работу. Грязные листы в красной папке. Тема: Геометрия Лобачевского. Прикинь?! И фамилия девушки со второго курса универа. Странно, да, чтоб девчонка такие заумности учила? Откуда курсовик на кухне взялся, ума не приложу? Может, практиканты оставили? Но они все у меня историки. Математиков-физиков среди знакомых в помине нет. Какая-то кривая геометрия Лобачевского, синусы — косинусы, логарифмы поверхностей. И драные, грязные листы в красной папке. Это из области фантастики, полтергейста и мистики…

Подвыпивший Вадим при фразе «геометрия Лобачевского» напряжённо сдвинул брови, попытался что-то вспомнить, но расслабился, не вспомнив, отвалился спиной к холодному мраморному подоконнику, собираясь терпеливо выслушивать душераздирающую историю неразделённой влюблённости старого, школьного недотёпы, при этом пребывая в тумане беспокойных, незатихающих мыслей о дальнейшем своём бытие.

— Интрига, согласись? — озабоченно спросил Жорик, замолк, понимая, что его рассказ не воспринимают.

После нервотрепки по работе, очередных разборок с начальством, выяснения отношений с неуправляемой красоткой Виолеттой, одурманенный спиртным, Вадим пребывал в блаженном состоянии тихого шизофреника. Ему было совершенно безразлично, что на данный момент происходит. Посторонние звуки не достигали его сознания. Мозги приятно затуманились. Реальность отдалилась в мутное пространство, временно не беспокоила, не будоражила воспалённые нервы. Он даже не вспомнил несчастную девушку, сбитую машиной ранней весной, хотя дня через три после происшествия ещё раз наведался в больницу. В регистратуре сообщили, что пострадавшую из палаты номер «307», по настоянию родителей, перевели, в частную клинику. Фамилию, адрес или хотя бы мобильный телефон родителей девушки ему отказались назвать. Расстроенный Вадим поскандалил с медперсоналом регистратуры. Охрана вывела буйного клиента во двор больницы. В этот момент, как всегда не вовремя, Вадиму позвонила на мобильный телефон «убой — гёл» — супермодель Виолетта с требованием отвезти её вечером на очередной показ очередной летней коллекции одежды от очередного модного «дизайнера и кутюрье». Пришлось извиняться перед всеми. Перед больничной охраной — взяткой в тысячу рублей, чтоб не сдали в полицию. Перед Виолеттой — возможной поездкой на Канары — перед Виолеттой, которую он сгоряча отправил сначала к… самому Лагерфельду.

Так продолжалось это недоразумение сожительства с прекрасной моделью, его суетливая беготня в погоне за деньгами, карьерой и мнимым благополучием.

— Извини, ты о чём? — опомнился Вадим, вернулся в реальность с готовностью поддержать беседу с другом.

— О курсовике незнакомки, — напомнил Жорик. — Конечно, я не усидел. Принялся разыскивать хозяйку курсовой работы. Неделю таскался по универу, унижался. Наконец, в деканате сжалились. У секретарши выпросил её домашний телефон. Соврал, мол, давний школьный друг, отслужил в армии, чуть не убили в «горячей» точке. Был, типа, ранен в голову, потерял память. Теперь разыскиваю свою возлюбленную — Вележеву К. М. Снизошли, сообщили её домашний, городской номер телефона. Позвонил. Ответили мягким, глубоким, проникновенным голосом потрясающе воспитанной девушки! Я сразу поплыл душой и разумом. Влюбился. Представляешь?! Влюбился с… первого звонка и звука её голоса! Фантастика!

— А-бал-деть, — шутливо восхитился Вадим. — Да ты, брат, замшелый клон поэта серебряного века! Прямо-таки Мережковский с Зиной Гиппиус в одном флаконе, — и потребовал:

— Дальше. Люблю мистическое фэнтази.

— Разговорились, — ответил Жорик, несколько обиженный на сарказм друга. — Созваниваемся уже пятый месяц.

— Круто! Пятый?!

— Пятый.

— Нормально! Это уже вполне крепкие, испытанные временем, отношения парня и девушки. Почему не встретились?! — возмутился Вадим.

— Не получилось, — попытался отвертеться от допроса расстроенный Жорик.

— Эх, брат, тюфяк ты, тюфяк! Конченый слабак! Ещё со школы! Мямля! — грозно прохрипел Вадим, будто старый, опытный наставник — трудовик, у которого ученик завалил очередной экзамен по изготовлению табурета. — Маменькин сынок! От девчонок ты всегда шарахался, лил слёзы в тёмном уголке, страдал сотни раз от неразделённой любви! Слабак! По номеру телефона надо было выяснить домашний адрес, завалиться с букетом пушистых хризантем, упасть на колени, мол, люблю, мочи нет, обнять её стройные ножки в скрипучих шёлковых чулочках! И сдохнуть от инсульта у порога возлюбленной! Эх! Красиво?! Почему не узнал, как её зовут?!

Жалкий, сутулый Жорик неопределённо и нервно подёргал плечами, как паралитик, которого замучили вопросами: почему да почему он всегда трясётся? Родили таким! Никчемным трусом!

— Лопух! — вновь тихо возмутился Вадим. — Даже имени не узнал! Позорище! Ка — эМ?! Отчество русское? Михайловна? Или армянское? Миграновна? А имя?! Катерина? Карина? Контесина? Ксения? Констанция?

— Так получилось, — промямлил Жорик. — То она приболела, то куда-то в санаторий уехала, то с родителями на базу отдыха на Селигер укатила. То какие-то процедуры у неё по утрам и вечерам. Потом я вдруг развалился. Грипп… больничный… — и вдруг отчаянно воскликнул:

— Да и куда без денег?! Как ухаживать?!

— Молча, — буркнул Вадим. — Настойчиво, — помолчал и спросил:

— Пять месяцев на созвоне?! Одуреть! Красивая?! Ах, да! Ты ж её даже не видел!

— Если судьба, значит, на Азове встретимся, — проворчал Жорик, впрочем, не очень-то доверяя справедливости жизни и снисходительности судьбы.

Вадим презрительно хмыкнул, осуждающе покачал головой, просипел, потеряв неожиданно голос:

— Друг ты мой презренный, железо, как и чувства, надо ковать сразу, как только они разогрелись обоюдным интересом и новизной.

Жорик печально осмотрел стену кухни в грязных, потёртых, замасленных обоях, украшенных фломастерным рисунком двух забавных человечков, руки которых были соединены длинной кривой скакалкой. Вадим громко и тяжко прокашлялся, вздохнул, поник головой пред своими невесёлыми мыслями.

— Э-э-э-хе-хе-х! Жизнь в полнейшем тупике, — пояснил он свой вздох.

— У тебя?! — возмутился Жорик.

— Да, Жорка, у меня! Я — жалкий продавец игрушек! А ты думал: крутой банкирец, член правления?! Хэх! Враньё! Моё залихватское враньё! Полный трэш, развал и хаос. Представляешь, даже мамин, жалкий, ржавый «Рено» угнали! На работе — полный завал. Бабло утекает, тает! Мой «аудешник» — снова стуканул движком. Сервис высосал тучу денег. Придётся тачку сдавать за полцены. С Веткой вдрызг разругался. Торговля за-дол-бала! Хочу новизны, полного обнуления и обновления жизни! Хочу перезагрузки своего зависшего компа! — Вадим с силой постучал себя кулаком по маковке головы.

— Лобачевский, зараза! Подстава! — тихо возмутился Жорик своим мыслям, озабоченно поглядывал на рисунок на стене, совершенно не обращал внимания на стенания друга. — И тут засада.

— Лобачевский — зараза? — не понял Вадим.

— Не. Он-то уникальный учёный! Погуглил в инете! Это я — полный идиот!

— Кто бы сомневался, — проворчал Вадим.

— Даже тут прокололся! Чертить надо было на бумажке, а не на стене. Попробуй теперь, искриви пространство…

— Что искривить? — не понимал Вадим. — Стену?

— Любое расстояние между физическими объектами, например, между людьми, — терпеливо разъяснил Жорик, — может обратиться в ноль, если в нужном месте, в нужное время искривится пространство.

— Поясни, — вяло попросил Вадим. — Ещё раз, для тупых и усталых, внятно и медленно. У меня заворот мозгов.

Жорик поднялся из-за стола, нервно потыкал фломастером в стену, попал в одного человечка, затем в другого. Ладонями обозначил их сближение, если можно было бы свернуть лист бумаги, на котором они могли быть нарисованы.

— А-а! — догадался Вадим, кивнул на стену. — Такое пространство?! Легко!

Выпивший, от того более решительный, дерзкий и смелый, наглый гость подошёл к рисунку на стене, схватил нож со стола с видом убийцы или грабителя. Жорик невольно откачнулся в сторону от неадекватного друга. Вадим спокойно и размеренно, на протёртых, старых обоях, от холодильника до окна и — обратно, острием кухонного ножа вычертил кривую кишку, обвёл рисунок. Содрал со стены кусок обоев, смял, соединил, таким образом, руки двух нарисованных человечков, волосатого мальчишки и девчонки с забавными косичками, как антеннки для приёма сигналов из космоса.

— Так что ли? Это же элементарно, Жорик! Надо сильно захотеть и включить воображение! Вот и обращаем тебе расстояние — в ноль, сминая пространство и… время, — задумчиво добавил, размышляя:

— Где-то… где-то я об этом уже слышал или читал. Нда. Засуетился, забегался, задолбался с торговлей, что-то, видать, важное упустил. Нда. Как быть в жизни, Жорка? Как смять и выбросить, как ненужную бумажку, отработанное чужое пространство? Как разгладить и разглядеть свою, а не чужую перспективу? Вот в чём вопросы. На, держи… своё пространство.

Вадим вручил растерянному хозяину квартиры кусок содранных со стены обоев, с которого осыпалась пересохшая, грязная штукатурка и окаменевший янтарь старого обойного клея. Расстроенный и подавленный, Жорик осмотрел разодранные обои на стене. В прорехе проступили тексты советских газет «Известия», «Правда», «Советский спорт», наклеенных когда-то на бетон родителями Жорки перед поклейкой обоев новенькой квартиры, бесплатно полученной от советского государства по ордеру очередников.

Жорик расправил кусок обоев с рисунком, печально проворчал:

— Эх, ты… всю стенку испортил.

— Давно пора ремонт делать, — категорично ответил Вадим.

— Почему всё так беспросветно, печально и грустно в этой жизни?! — простонал Жорик.

— Другой не будет!

— Советский Союз моих родичей задарма обучил в школе, в институтах, обеспечил всем-всем-всем: работой, карьерой, семьёй, квартирой, — размышлял Жорик. — Рухнула страна Советов, рухнуло всё! Семья развалилась. И я — развалился! Вадька, спасай! Брошенная сирота идёт ко дну. Везде: коррупция, взяточничество и только бабки-бабки-бабки. Где взять столько бабла, чтоб достойно жить, а не существовать плесенью на помойке?! Украсть?! Ограбить кого-то?! Как дальше жить честному человеку с зарплатой МэНээСа? За долги по ЖКХ, Вадик, у меня теперь могут отнять даже единственное жильё — родительскую квартиру! Представляешь, законники даже такое отчебучили! Слуги народа, блин! Им мало налога с рыбачьих лодок, мало поборов со сбора грибов и ягод, теперь могут выкинуть нищебродов из последних хижин. Бомжуй на здоровье на сто первом километре, Жорик-мэнээс, если сможешь выжить. Спасибо, хоть валежник разрешили собирать. Костры буду в овраге жечь, обогреваться. Попросишь мой домашний адрес, чтоб долг забрать, напишу на бумажке кровью: Тверская губернь, Вышне-Волоцкий район, деревня Крах, крайний овраг, левая нора в земле, куда попал снаряд со Второй Мировой. Вот и весь адрес. Долги буду отдавать валежником. Такие грустные дела, дружище.

Вадим вяло отмахнулся.

— Ах, перестань! Сколько у тебя долгов? Пять рублей?

— Судебные приставы приходили. Телек забрали, комп, стиралку… Холодильник не отдал.

— Во, блин! — искренне возмутился Вадим. — Почему молчал?! Завтра пойдем выкупать твою стиралку и плазму!

— Какая плазма?! У меня был старенький «Самсунг». Без приставки уже не показывал. У нас государство заботится о населении. Телевидение перешло на цифровое вещание. Вау! Цифровое! Круто! А у бабушек-старушек в рязанской деревне, где у нас дача была, ещё чёрно-белые телеки в каждой избе! Какая цифра, я тя умоляю?! Какое цифровое вещание?! Бредятина аналоговой провинции!

— Пойдём покупать плазму! Не скули! Дай лапу, друг, на счастье мне! И выпей-ка со мной!..

Вечерний город опоясывали новые транспортные развязки. Столица хрипела и задыхалась. Клубок дорожных змей душил, стискивал в железных объятиях мегаполис. Бело-красный, светящийся поток машин туго скручивал вокруг горла города удушливые чадящие петли.

Подвыпившие и грустные, расслабленные и успокоенные, друзья сидели друг против друга за шатким кухонным столиком, таскали пальцами куски сыра, колбасы и ветчины из хаоса снеди, разложенной на разделочной доске, закусывали очередное возлияние. Тихим, вкрадчивым голосом романтика Жорик снова разговорился:

— Не-е-ет! Вот ты, с понтом под зонтом, торгаш и тусовщик, бывший банкирец, не представляешь, как это здорово, — полевая жизнь вольных археологов! Словами не передать это состояние полной свободы! Копаешься в земле в своё удовольствие, находишь разные ценные древности, а вечером… Вечером, Вадик, это — рай! Сиреневое Чёрное море — с одной стороны, жёлтый и тёплый Азов — с другой. Рядом, между морем и лагерем — уникальное озеро с пресной, но очень солёной водой…

— Не понял? С пресной или солёной? — переспросил Вадим.

— Местные называют озеро Радоновым. Плотность воды там выше, чем в Азове. А соли там — пресные. Калий-натрий и всё такое! Понял?

— Нет, — честно признался Вадим.

— Ну и ладно. А ночные купания?! Представляешь? — воскликнул Жорик, восторженным шёпотом добавил:

— Голыми купались. Тела девчонок — гибкие, лёгкие, светятся, будто русалочьи. В зеленоватых искорках каждый волнующий изгиб их тел: рук, груди, бёдер, ног. Подводный мир — будто земная вселенная в этом сонмище звёзд, планет и галактик! М-м… Фантастика!

— Сонмище?! Зубасто! — мрачно согласился Вадим, со знанием дела пояснил:

— Фосфор. Микроорганизмы в море светятся.

— Эх, торговля! — возмутился Жорик. — Фосфор! Без тебя знаем. Тоже учились, «чему-нибудь и как-нибудь», — с презрением пояснил:

— Это мы с тобой — никчемные микробиоты во вселенском безобразии с безумными катаклизмами. А там, Вадька!.. Там, на Азове!.. — восторженно воскликнул Жора.

— Так! Стоп! Плагиат! — неожиданно возмутился Вадим. — Микробиоты?! Спёр у меня фишку, негодяй! Из моих бредовых, школьных фэнтази качнул!

— Да, — легко сознался Жорик, — из твоих. Ты же выложил в инет, значит, теперь достояние общества твой философский, словесный мусор. А ведь мог стать литератором! Мо-ог! Ага?! Зарыл свой талант, коммерс?! Разменял на баблос?!

— Потому что сказал себе!.. — Вадим жёстко перебил, возмущённый неблагодарного друга, который вздумал поучать его. — Хватит раскладывать яйца в разные корзины, надо носить их в штанах!

— В твоём случае, это означало трахать всех девчонок подряд, прикрывать отсутствие чувств, замасливать житуху баблом бессмысленной коммерции «купи чужое — перепродай, как своё»?! Так что ли?!

Жорик прикусил язык, понял, что обидел друга, чья щедрая рука подкармливала столько лет. Молча и осуждающе, Вадим покачал головой, нашёл в себе благородство, чтобы в отместку не унизить и не растоптать жалкого нищеброда и сироту. Родители школьного товарища, замечательные трудяги, учёные-археологи, всю свою жизнь посвятили раскопкам древних городищ и могильников Советского Союза, а погибли в Египте. Автобус с туристами врезался во встречный грузовик. Лихой водила-египтянин при обгонах не соблюдал дорожных правил и унёс с собой к предкам жертву — десяток жизней иностранцев. Старики Жорки впервые отправились в отпуск за границу, в попытке материализовать мечту юности, увидеть грандиозные надгробия фараонов в Гизе. Сыну оставили в наследство только двухкомнатную квартиру в Черёмушках. Их сбережениями и накоплениями государство распорядилось по-своему, — обесценило дефолтами и деноминациями. Книжная страсть стариков — переполненные макулатурой шкафы и полки теперь годились разве что на растопку «буржуйки» при отключении электричества за долги наследника по ЖКХ.

— Прости, друг, свинтуса неблагодарного, — неловко проворчал Жорка, — бывает, заносит. Даже последняя дворняга может укусить, если её долго пинать…

— Кто тебя пинает, архивный червь?! — промычал Вадим. — Но расшевелить-то тебя надо, замша! Заодно и меня.

— Замша? Это что-то новое!

— Замшелый! Из старого.

Друзья помолчали, вновь выпили, закусили. Увлекательным рассказом о предыдущих экспедициях Жорка решил извиниться перед товарищем.

— Знаешь, на практике после первого курса вдруг ощутил свободу. На Меотиде, на древних развалинах Боспорского царства — вот где настоящая романтика, великая поэзия познания вечной жизни! Нет-нет! Не так! — вдруг оживился, отвлёкся от романтического и философского бреда пьяный Жорик, вспомнил указания друга о «яйцах в штанах». — К этому нужна сочная метафора!

— К чему к «этому»? — тупо уточнил Вадим.

— К юным девчонкам, практиканткам, нереальным наядам, ночным купальщицам. Как тебе, скажем, такое сравнение? Их гибкие тела мерцали в фиолетовой воде, будто… будто попали… э-э… в сети сонмища светлячков?!

— Фу-у! Опять сонмище?! — тихо возмутился Вадим. — Эк тебя переклинило, плагиатор?!

— Да-да, согласен, не годится! Полная хрень! — расстроился Жорик. — Из меня литератор, как из тебя поэт, торговля.

— Опять обижаешь! Сам помнишь, какие в школе у меня классные тексты получались! Прилично бренчал на гитаре. Все девчонки были в тихом восторге, липли как…

— С твоей-то модельной внешностью, в нашей «среднюхе», к тебе и без гитары все девицы липли! — тихо возмутился Жорик. — Даже физручка томные глаза строила!

— Завязывай! Чё ты гонишь?!

Вадим нахмурился, обозлился на друга, затих в мимолетной зависти к детской восторженности школьного товарища к романтике археологических экспедиций и раскопок. Ему захотелось разрушить лирический настрой Жорика окончательно, но он лишь тяжко вздохнул и великодушно согласился:

— Ладно. Согласен. На Азове, наверное, тебе было классно! Завидую и тоже хочу светлячков на телах девчонок.

— Погнали! — простодушно предложил Жорик.

— Не-ет, — вяло отмахнулся Вадим. — У меня скучнейше — крутейшие планы: Таиланд, Бирма, Камбоджа, эскорт-любофф-услуги самой дорогой гейши в моей жизни — ледяной красавицы Ветки-конфетки. Надо помириться с богатой перспективой. Честно признаюсь, друг, живу в похоти, корысти и тщеславии! При поддержке веткиных крутых родичей перепрыгну на другой жизненный уровень! Совершенно другой! Недосягаемый! Стану человеком мира! Где захочу, там и стану жить! Хочешь — Ландон с Парижами, хочешь — Нью-Зеланд с австралами. Как в навороченной компьютерной игре: поимел пару-тройку лишних жизней, загрёб кучу бабла и — вперёд, к вершинам мира!

— Крутой, крутая, крутейший! — передразнил Жорик. — Других сравнений у тебя нет, коммерс?

— Есть. Но крутость она или есть, или её нет. Остальное –нищета, тлен, мрак.

— Возможно. Но жизнь, Вадька, — одна. Лишних и других не будет, — промямлил Жорик.

— Ах, как умно и философски! — сыронизировал Вадим. — В общем, Жоржик, у меня через пару недель. Программа: жаркий Таиланд и пальмы! Запотевшие бокалы и оранжевые коктейли! Бассейны и лазурное море! Фантазия, понятное дело, — нулевая. Не Сейшелы, Канары и не Багамы, но вполне приемлемо, — довершил свою исповедь «офисмен». — В Бирму махнём, в Камбоджу. Навороченные храмы, туземцы, экзотика. И всё такое. Примирение с Веткой. Вынужденное обручение с судьбой. Надо ковать железо самому. Решено! Будем вместе сидеть на толстой, жирной ветке благополучия всю оставшуюся жизнь. И не трепыхаться от любого дуновения ветерка финансов и приколов государства.

— Твоя модельная Ветка стала толстой и жирной? — простодушно удивился Жорик.

— Нет же! — возмутился Вадим. — Ветка — в идеальной форме. Образно выразился про ветку древа жизни!

Нетрезвый Жорик напряжённо помотал головой и попросил:

— Не морочь мне то место, которое когда-то было приличной головой с мозгами. И так — полный заворот извилин в полушарике.

— Вот ещё что, — Вадим торжественно вынул из внутреннего кармана пиджака, приоткрыл чёрную крышечку бархатной коробочки с кольцом. — Обручение. Если решусь, конечно. А так… временно передохну от нервной суеты… если не передохну! Что-то жёстко крутит меня сегодня, Жорка, выкручивает внутренности. Крутит-перекручивает. И не торговля, и не кабак! Всё не так, как надо! — заорал Вадим, тут же сник, смирился с принятым решением сдаться на милость злодейки-судьбы.

— Кольцо с брыльянтом купил! Дорогущее, небось? — недобро усмехнулся завистливый Жорик. — Коробок-то на маленький гробок похож. Эх, похоронишь свою любовь, Вадька. Похоронишь и свою жизнь. Не будет те, брат, ни модельных Веток, ни толстых веток дерева. Плохой это символ — коробок — чёрный гробок. Чёрная-пречёрная дыра! Не мог другой цвет подобрать, бордо или там «алая роза»?!

— Какая бордо, какая роза? О чём ты?! — не понимал иносказаний раздражённый Вадим.

— Чёрный коробок с брюликом, — терпеливо пояснил Жорик. — Капец какой мрачный символ!

— Ах, это! — Вадим небрежно сунул коробочку с кольцом обратно в карман. — Безделица на три штуки.

— Безделица?! — заорал возмущённый нищеброд. — На три штуки гринов?!

— Евро. Отмазаться. От Ветки и крутых родичей. Не хочется супертёлку потерять. Почти идеальная модель всех женских прелестей. Не считая характера, — вяло пробормотал Вадим, тут же укорил друга:

— И не ори! Башка раскалывается, — он призадумался, продолжил вкрадчиво:

— Предложение.

— Мне?! — изумился пьяный Жорик.

— Тебе, друг. Тебе. Эксперимент! Сомнём пространство, как бумажку.

Вадим поднял с пола, скомкал кусок обоев, посыпая свои недешёвые брюки, будто пеплом, пылью старой штукатурки, вновь соединил руки двух нарисованных человечков, затем скрутил в рулон кусок старых обоев, зажал между коленями.

— Как же мы сомнём пространство в реальности?! — весело откликнулся Жорик.

— Легко!

Вадим решительно выложил перед другом живописный, в пальмах и лазурным морем, конверт с авиабилетами в Таиланд, соединил обе ладони.

— Ты и — супер-пупер Ветка. Крутой прикол?! Да? Круто?! Лети вместо меня, друг. Таиланд, Бирма и Камбоджа! Экзотика! Наслаждайся! Идёт-летит-едет?!

Ничего, впрочем, не ожидая от нерешительного скромняги, Вадим протянул над столом руку. Жорик шутливо хлопнулся с товарищем ладонью о ладонь.

— Почему нет?! Мечты, бывает, и так сбываются! — с пьяным восторгом воскликнул он. — Люблю афер-р-ры! Ничего подобного в моей жалкой жизни не случалось! А тут сразу счастье подвалило: Таиланд. Море-окиян! Пальмы и кокосы. Подруга — супермодель. Круто! Мечта! Ветер заморских странствий! Ура-ура! — печально проговорил он.

— По рукам! — согласился Вадим, цепко ухватил руку товарища. Жорик, на всякий случай, попытался выдернуться, но смирился, вяло покивал головой, соглашаясь на потрясающую аферу, которая могла перевернуть его занудную, нищенскую жизнь младшего научного сотрудника с ног на голову. Пусть даже на время.

В этот момент, казалось, ничего необычного не случилось. Вадим разжал колени, выпустил из другой руки упругий рулон старых обоев, толстенный от слоёв ремонтов и времени, с детским, корявым рисунком забавных малышей — девчонки и мальчишки на лицевой стороне. Рулон расправился, раскрылся, одним концом ударился о край кухонного стола. Поднялась едкая пыль штукатурки и обойного клея. В кухне зависло удушливое, желтоватое облако. Эта пыльная завеса будто всколыхнула скучную обыденную реальность друзей, исказила, сдвинула пространство к необычным изменениям судьбы каждого.

Вадим чихнул, подхватил выцветшую, армейскую панаму друга, лежащую под рукой на широком подоконнике старого дома, нахлобучил себе на голову. С лёгкой неприязнью Жорик поморщился от пыли и вольности друга. Среди прочих, разложенных, собранных для экспедиции вещей, эта панама была Жорику наиболее дорога, как память и талисман после тяжких испытаний жуткой дедовщиной стройбата в песках и высохших степях Байконура.

Начало нереала… в перекале солнечных лучей

В жаркий полдень, у самого Чёрного моря, на выцветшей, высохшей брезентовой тряпке побережья, потный, бордовый от пекла и солнечного обжара, Вадим Кутепов, «оффчел» и бывший «офисмен», в армейской панаме друга, вгрызался штыковой лопатой в сухой грунт на дне археологического раскопа — в глубокой яме, разбитой на сектора сеткой шпагата, натянутого между колышками. Разморенный зноем, горячей, удушливой пылью, в грязной футболке, в драных джинсовых шортах, Вадим неистово копал, углублялся в землю квадрат за квадратом, как положено, «на полштыка», вышвыривал пылевую крошку наверх, на отвалы грунта. На его потной побагровевшей шее мотался на чёрной тесёмке тонкий девичий браслетик, оставленный в качестве талисмана с давнего дорожного происшествия.

Лазерная точка солнца в бесцветных небесах пропекала нещадно. Со стороны моря, над пересохшей землей прозрачным студнем дрожал перегретый воздух, сцепленный языками пыли с серой щетиной травы и кустарника. Волны серебристого ковыля замерли в безветрии.

В дне раскопа горячий воздух хрустел пересохшей пергаментной бумагой. Казалось, можно было отрывать куски, поджигать и посыпать голову пеплом.

В то же самое время, под информационным табло столичного аэропорта маялась шикарная, суровая, стройная дама, шоколадная Виолетта, в белом наряде соблазнительницы: в короткой юбчонке, в полупрозрачной блузке с глубоким вырезом декольте, с обнажённой до копчика спиной. В широкополой летней шляпе, с модным белым чемоданом на колесиках, она держала фасон модели, только что сошедшей с парижского подиума. Пассажиры толкались, плотной людской массой хороводили в зале вылета, оглядывались на эффектную брюнетку. Не только мужчины пялились на нее с интересом, восторгом, вожделением и тайным желанием, но и женщины посматривали с ревностью, ненавистью, враждебностью, презрением к кукольной красоте напомаженной девицы. Виолетта устало топталась на месте, переминалась с ноги на ногу на высоченных шпильках, капризно и нервно подёргивала головой по сторонам. Злилась, но упорно выстаивала в назначенном месте в ожидании своего спутника. Она вновь и вновь тыкала кровавым маникюром в дисплей серебряного «ай-фона», набирая телефонные номера. Оставалась недовольна ответами. Тем более, писклявым, гнусявым, механическим, женским голоском с ненавистным, бездушным, заученным текстом:

— Аппарат абонента выключен или находится вне зоны доступа сети.

За спиной Виолетты в трёх шагах топтался жалкий Жорик, в наряде помятого пижона: в летнем, «хэбешном», зеленоватом костюме и белых, пластиковых туфлях в дырочку. Робкий аферист страшно нервничал, потел, но подойти к надменной красавице, объясниться, так и не решился, хотя с вожделением оглядывал прелести неожиданной попутчицы, брошенной на произвол судьбы его «подлым», школьным другом. Загранпаспорт у Жорика был оформлен давно, получение визы в Таиланд заняло меньше недели. Для счастья осталось потерпеть немного. Надо было лишь оказаться в экзотичной стране под пальмами у изумрудного моря-океана и устроить прикол перед супермоделью, прикинуться заместителем ухажёра по эротической части. Внутренний настрой у супержорика был потрясающим. Внешний вид оставался жалким и ничтожным.

Информатор по аэровокзалу объявил:

— Граждане пассажиры! Начинается регистрация на рейс номер SU1275… до Бангкока.

Гневная красавица недовольно фыркнула застоявшейся лошадью, решительно развернулась, вычурной модельной походкой направилась к стойкам регистрации авиабилетов и зоне таможенного контроля. За её загорелыми, стройными ножками послушно покатился белый пластиковый сундук на колёсиках. Следом поплёлся грустный Жорик, с «фирменной», бесформенной, купленной на вьетнамском рынке спортивной сумкой через плечо.

Бликующий под солнцем студень громады Чёрного моря, свинцовым желе, разогретым зноем, едва заметно подрагивал, колебался в гигантской чаше запылённых берегов.

На одном из косогоров горбатились валы высохшего грунта. Взмывали в прозрачное небо пыльные салюты сухой, земляной крошки.

Невидимый копатель продолжал упорно работать.

Поодаль, метрах в пятидесяти от раскопа, под брезентовым тентом валялись лоснящиеся от пота, загорелые до черноты тела археологов, вольных копателей и студентов-практикантов в плавках и купальниках. Среди них восседали, будто пунцовые, тучные купчихи, толстушка — хохотушка Валюня, разведёнка, разбитная бабёнка из Мытищ, повар и археолог — любитель… любитель мужчин и авантюрных приключений, и её верная подружка Ритуля, толстуха-мрачнуха, мясистая пухляшка из Подольска, вялая дама, дизайнер по образованию, археолог по пристрастию. В тенёчке под тентом, продуваемом знойным ветром, дремали мускулистые, заплывшие ленивым жирком мужики-копатели Фёдор Никонов, геодезист, увалень-простак, «борец с умом», вольный копатель из Рязани, его ровесник Гриша Сторогин, ленивый верзила, геолог из Подмосковья. Мужикам было далеко за тридцать… Для студентов они были, по армейским понятиям, уже дедами и… «диниками» — динозаврами. Для сопливых практиканток — дедушками. Угрюмого, наглого добряка, из-за прищура монгольских глаз, похожего на кабана — бородавочника, девчонки-практикантки шутливо обзывали Кэб, Ник, Ника или Кабан. Другого, Сторогина, добродушного увальня, мягкотелого и ленивого, — дядюшка Лом, мистер Лом или просто — Влом.

Дядюшка Влом казался с виду беспечным, свойским малым без жизненных проблем. На самом деле, археологическая экспедиция была для него отдушиной в иной, свободный, беззаботный мир. На Азове он был вольным копателем при деле, сытым, накормленным, с брезентовым кровом. Ломовая его кличка Лом имела по жизни двоякое, скрытное значение. Лицо, Обманутое Мошенниками. По пьяному делу Сторогин лишился в городе единственного жилья. Нынче, по сути, позднюю осень, зиму и раннюю весну, — кантовался бомжем по заброшенным дачкам, перебивался случайными заработками, ночевал у друзей и случайных подруг. Лето было единственным для него благодатным временем года, когда он чувствовал себя полноценным членом общества, человеком, а не подвальным притырком.

С времён Древней Руси клички в России прижились множеством фамилий. Василий Кривой на службе Иоанна Грозного стал родоначальником самых разных фамилий: Кривуля, Кривень, Кривонос. Щербатый татарин при «царе Горохе» положил, вероятно, в основу свою кличку фамилиям Щербаков, Щербина, Щерба. Клички для людей становились важнее, чем фамилии. Порой они определяли судьбу.

Фёдор Никонов, получив от археологов победную кличку Ника, вдруг сорвал «джек-пот», разбогател на выигрыше в лотерее. Сторогин с прозвищем Лом или Мистер Лом с каждым сезоном становился более решительным и настойчивым в противостоянии жизненным обстоятельствам.

Багровые, от перезагара, толстушки Валюня с Ритулей, рыхлые дамы чуть после тридцати, в этот сезон были полны решимости бороться за внимание Никонова и Сторогина. Сердобольная Ритуля, если б знала бедственное положение Мистера Лома, сразу бы пошла на приступ милосердия и забрала бы верзилу к себе в однокомнатную квартирку на Бирюлёво-Товарной. Но мужественный Сторогин никому не признавался о своём жизненном «обломе», кроме добряка Никонова. Мистер Лом решил держаться до последнего… патрона, как он сам говорил. Что являлось последним патроном для неунывающего московского бомжа, можно было только догадываться.

С большой натяжкой к мужчинам можно было бы отнести худощавого перебирателя грунта по кличке Ряба. Куропаткин Ваня, младший научный сотрудник столичного архивного института, закоренелый холостяк из неудачников, неустроенный малый, воспитанный одинокой мамой, санитаркой больнички для туберкулёзников близ платформы Яуза, что в Лосином острове.

К лежбищу лоснящихся тюленей примыкали худосочные тела студентов и студенток. Долговязые мальчишки, помощники по копательным работам, являлись бесплатными и ленивыми придатками работяг. Один из них — смурной, прыщавый, молчун-переросток по кличке Угрум, отсидевший дополнительно по году в седьмом и девятом классе средней школы, до сих пор стоял на учёте в районном отделе «по делам несовершеннолетним» за мелкое хулиганство. После перепавшего наследства бабушки — трехкомнатной квартиры близ арбатских переулков, освободившись от опеки родителей, Угрум образумился, благополучно поступил в институт мировых цивилизаций, превратился в прилежного бумажного червя, пропадал в архивах в поисках «чумовой инфы» для будущих научных диссертаций по древностям.

Рядом, на брезенте и под брезентом, валялись загорелые худышки, девчонки — практикантки, щепочки — спичинки. Одна умница — неприступница с прозвищем Нычка, скелетик с косичками, насупленная землеройка, избегала, во возможности, общества копателей, не тусовалась по вечерам с подружками-ровесницами, старалась уединяться, прятаться ото всех в лагере, отсюда и кличка — Нычка. Другая — юная, наивная и бестолковая с обидной мужской кличкой Олень, от имени Оленька, Олюня, как называли её любящие родители. Третья, приметная своей оригинальной мужской статью, плечистая, долговязая, с бритыми висками, крашеная под жгучую брюнетку, по прозвищу Петарда, с десятком колечек в каждом ухе, с железной заклёпкой — мушкой на верхней губе. «Железная мушка», как и прозвал студентку двуногая ящерица, копатель Ряба.

Нелюдимая Нычка подтверждала своё прозвище, вела обособленный образ жизни, почитывала научные книжки по археологии и сопливые романы о любви, купаться на Азов ходила в одиночестве, пряталась в палатке всё свободное от раскопок время.

Девочка Олень была неприметна, наивна и глупа. Глядя в её невинные глазки, излучающие один и тот же вялый вопрос «зачем я пришла в этот ужасный мир?!», хотелось заспиртовать её в стеклянной банке и сохранить до «лучших» времен наступающего вселенского апокалипсиса.

Практиканток прислали в экспедицию по разнарядке института в качестве полезной нагрузки на руководителя. Девчонки были детками вполне приличных, среднеобеспеченных семей госслужащих. Их родители пополняли бюджет экспедиции на прокорм и «достойный», трудовой отдых детей. Руководитель экспедиции Дебровкин и его заместитель Лариса Ягжинская вынуждены были курировать пристойное поведение студенток, обеспечивать их безопасность и неприкосновенность.

Хотя Нычка, Олень и ещё одна практиканточка по прозвищу Килька почти никакого влияния на ход необычной истории, случившейся в этот сезон, не оказали. Почти не оказали. Поначалу девчонки казались лишь глазами и ушами археологической экспедиции, словно мальки пучеглазых рыбок в пересыхающей лужице.

Живописное лежбище разнообразил своей природной дикостью и невоспитанностью третьекурсник, волосатый студент по кличке Дикий, с грязными ступнями сорок шестого размера, эдакая патлатая обезьяна с мокрыми, вывороченными губами.

В раскопе, назло всем ленивым, продолжал упорно махать лопатой пропылённый москвич. Бывший чистюля, выглаженный «офисмен» теперь напоминал подневольного раба на строительстве железной дороги в южных штатах Америки времён дикого Запада. Копатель сильно и нервно забрасывал на отвалы пыльные, сухие комья глинозёма. При редких порывах суховея, сам купался в пыли, как глиняный человек для укрепления оболочки хрупкого тела.

У земляной стенки, внутри глубокой ямы приютилась на корточках скромная, рыженькая симпатюля, ещё одна студенточка по прозвищу Конопушка, солнечный, зелёный кузнечик с детскими, острыми, вывернутыми коленками. Она аккуратно очищала перочинным ножичком редкий, целёхонький, терракотовый горшок с тремя ушками-ручками, впрессованный в сухую землю.

— Ах! Какой славный горшочек! — мило и восторженно прошептала Конопушка. — Такой малюсенький! Холёсенький! Прелесть! Древняя Греция, век четвертый, до нашей эры, — и неуверенно добавила:

— Кажется, — и громче обратилась к Вадиму:

— Как вы считаете? Какой век?

Угрюмый москвич промолчал, намеренно не обращал внимания на малолетку, вгрызался в пересохшую, слоёную землю, утрамбованную веками. Пропечённая солнцем, как пирожок с маком, Конопушка была мила, прелестна, трогательна в своём линялом, открытом, детском купальничке, в зелёной панамке с негритёнком — ушастым «Микки Маусом». Девочка была в том совершенном возрасте, едва за восемнадцать, когда буйная, упругая юность подростка затмевает, сглаживает будущие кривые ножки, отсутствие женской фигуры с выразительными бёдрами и бюстом. Даже мальчуковое скуластое личико — наследие надуманного татарского ига, припрятанного пыльной историей в разборках киевских и московских князей, «крышуемых» татарскими ханами, их вассалами и приспешниками, придавали особую девичью прелесть Конопушке.

В жаровню Тмутаракани мрачный Вадим отправился в не за любовными похождениями, не за охотой за телами доступных копательниц и местных отдыхающих дев, но за приключениями, рабочими, трудовыми мозолями, чёрным загаром на раскопках, отдохновением от беготни и сумасшествия огромного мегаполиса, за ночёвками в брезентовой палатке у моря, за новыми впечатлениями и неизведанными чувствами. За уникальными находками, в конце концов. По словам Жорика, артефакты валялись в Приазовье и у Чёрного моря на каждом шагу. Разменивать нынешнее рабочее озверение на примитивный флирт, москвич не собирался. Пока не собирался.

Скромная Конопушка, обиженно поморщила облупленный носик в милых россыпях веснушек, вовсе не обиделась на пренебрежительное отношение столичного «кренделя», хотя в миксер чувств нелюдимого и жёсткого москвича студентка — практикантка готова была бросить без оглядки всё своё естество и юное сердечко. Пока не срослось.

Девочка из пограничного с Владимирской областью городка дальнего Подмосковья, из благополучной, по меркам провинции, семьи учителя младших классов и военного-ракетчика, воспитанная в любви, заботе и ласке матери, она искала в мужья и спутники жизни похожего на её вымышленного отца, которого она никогда не знала, доброго, воспитанного, деликатного друга и старшего товарища. Характеристика отца, о котором Конопушка так самозабвенно порой рассказывала подругам, никак не соответствовала образу отчима, сурового, в меру выпивающего военпреда, в чине подполковника, режимного предприятия космической отрасли. Скорее всего, худышка была мечтательницей и терпеливо ожидала своего шанса на счастье. Мрачный копатель, симпатичный и нелюдимый молчун вполне подходил к её идеалу мужчины, хотя старше был лет на семь или восемь. Реальный возраст, присмотренного кандидата для чувств и страсти, студенточка ещё не уточнила.

Девчоночка покорно притихла в раскопе, получила временное развлечение от своей редкой находки, бережно расчищала палочкой от земли целый и невредимый горшочек с тремя ручками-ушками, аккуратно сдувала пыль с античного пузырька, чуть ли не целуя терракот девственными пухлыми губками, словно это был драгоценный камень.

Раскалённый жарким солнцем воздух обратил в дрожащее марево дальние, невысокие холмы Причерноморья.

Накрыв пылевой завесой брезентовый тент, с разморенными археологами в тени, подъехали к раскопу белые «жигули — шестёрка», с чёрными «шашечками» на борту.

Вадим продолжал ожесточенно вгрызаться лопатой в пересохшую землю. В какой-то момент в ушах у него зазвенело. Звон перешёл в пронзительный свист. Ему показалось, что туманное пространство раскопа исказилось спустившейся с раскалённого неба оранжевой медузой с длиннющим жгутом извивающихся щупалец. Полупрозрачная субстанция нервно пульсировала, заполняла яму, разрытую археологами, огненным вязким киселём, разрасталось, как желеобразное тело инопланетного существа. Конопушка, ползающая на четвереньках по дну ямы, растворилась в пылающем мареве.

Вадим безвольно отвалился спиной к прохладной стенке раскопа, вытер потное, грязное лицо панамой, с трудом отдышался.

Из белых «жигулей», тем временем, выбралась загадочная незнакомка, статная красавица в тёмных, солнцезащитных очках-колёсах, в широкополой соломенной шляпке, в лёгком, сиреневом, летнем, брючном костюме. Она будто сошла с каннского променада набережной Круазетт Лазурного берега Франции и неожиданно выбрела к лежбищу грязных бомжей у Чёрного моря.

— Из-звините, археолог Гоша уже приехал на раскопки? — спросила она, мило, приветливо улыбнулась лежащим копателям.

— Вы кто, простите, ему будете? — заносчиво спросила Валюня. — Просто знакомая, — смущённо ответила писаная красотка. — Отдыхаю по соседству, в посёлке.

— Знаете ли, «просто знакомая», — язвительно обратилась к ней толстушка Ритуля, — археолог Жорик… — и обернулась со значением к подруге Валюне. — Если вы моего Гошика имеете в виду… — она снова сделала издевательскую паузу, — …этот жаркий, страстный сезон позорно пропустил. Испугался, знаете ли, нашей агрессивной любви, — Ритуля вновь глянула на подругу, подвигала густыми бровями, молчаливо извинилась за «моего Гошика», хотя в угоду дружбе тут же исправилась на «нашу любовь».

— Но наша любовь к нему не остыла!

— Да-да-да! — великодушно поддержала Валюня. — Нашваш Жорик элементарно струсил и не приехал. На поверку он оказался жалкой, зачуханной курицей. Как и наш Ряба. Не мужик, не стояк, а — так!..

— Не хотите ли нашего скромнягу Рябушку испытать на дружбу и любовную страсть, милая незнакомка? — злобствовала Ритуля. — Курортная повестушка! Рекомендую!

— Ах, вы заразы! Толстушки-подушки! — живо отреагировал тощий Ряба, приподнял голову с брезентовой лежанки, замер от красоты миража. В дрожащем мареве перегретого воздуха незнакомка была невыносимо прекрасна, в невероятной, эффектной шляпе, полупрозрачном одеянии, смотрелась как небесно-сиреневый цветок на гибком стебле, выросший на пересохшей помойке.

— Чё ты там вякнул, чучело?! — возмутилась грубая Ритуля.

— Не слушайте этих злобных трепух, милая девушка, — продолжил потрясённый и отважный Ряба. — Перед отъездом я с Жориком созванивался. Он обещал обязательно приехать! Дня через три, через четыре будет, как штык в раскопе.

Валюня с Ритулей тайно перешептались, о своём, о пошлом, о бабьем, натужно рассмеялись, с вызовом рассматривали стройную красотку, пытаясь понять, насколько их дерзкие слова раздосадовали или обидели её. Воспитанная девушка осталась невозмутимой. Мускулистые, громоздкие, неповоротливые, как бегемоты в трясине лени и безделья, Никонов и Сторогин, дедушки Кэб и Лом, за ними мальчишки-студенты приподнялись на локтях со своих брезентовых лож, с любопытством рассматривая гостью.

— Девушка, а, девушка, — обратился Ряба к незнакомке, — вместо Жорика другой копатель из Москвы приехал. Очень даже симпотный! Хотите взглянуть? Он в раскопе землю грызёт.

— Нет, спасибо, — неприветливо ответила незнакомка, с внутренним напряжением и неприязнью незаслуженно обиженной, культурной дамы. — Как-нибудь в другой раз.

Она вернулась к «жигулям». Машина лихо развернулась и скрылась в клубах пыли.

— Ну и па-а-ава! — презрительно фыркнула Валюня. — А несёт-то себя!.. несёт… как… прям институтка из дворянских романов.

— Залётная стрекоза! — с неприязнью отозвалась Ритуля. — На Жорика нацелилась. Фиг вам! — и она вытянула бордовый кулачок, свернутый в кукиш, в сторону уехавших «жигулей».

— Худышка — так себе… суповой наборчик, — с ломотой челюсти зевнул здоровяк Сторогин. Дядюшка Влом предпочитал необъятные телеса кустодиевых красавиц, опять улёгся под тент, досматривать прерванный сон о дармовой выпивке и замороженном кусочке сала.

— Артистка, — с томлением по недостижимому, вздохнул скромный работяга Кэб — Федя Никонов. — Видать, столичная штучка.

— Симпатюля! — мечтательно прошептал Ряба, жёстко добавил, в отмщение багровым толстушкам за несправедливо злобное отношение к прекрасной незнакомке. — Не по ваше свинячье рыло, скверные вы тётки…

— Тёлки?! — прошипела, не расслышав, Валюня.

— Свинячье?! Ах, ты, мерзость! — разозлилась Ритуля, метнула в Рябу пляжным шлёпанцем сорок второго размера.

Худышон Ряба ловко подхватился, шутливо, обезьянкой, на четвереньках удрал к раскопу.

Сверху, с отвала грунта на Вадима посыпались сухие комья земли. По куче, запылённой игуаной, сполз, ближе к краю раскопа его сухощавый напарник по рытью.

— Гошку спрашивали, — доложил Ряба. — Девушка приезжала. Актриса или модель. Обалденно красивая! Классная!

— Не пыли, блин! — разозлился Вадим. Перед его глазами по раскопу плавали красные, оранжевые медузы, извивались лиловыми лентами щупалец. В ушах противно звенело. Вадим не расслышал, что сказал Ряба, попытался приподняться с корточек, но снова привалился обессилено спиной к прохладной стенке ямы. Пространство перед его глазами исказилось, свернулось в клубок, раскрутилось, ускоряясь, затем начало замедляться, распускаться, свиваться в оранжевые ленты, пурпурные змеи, кольца. Вся эта радужная катавасия происходила под нарастающий, пронзительный свист в ушах.

Обессиленный Вадим прилёг спиной на сухую землю на дне ямы, полил макушку головы тёплой водой из пластиковой бутылки. Ряба свисал на корточках с края раскопа, участливо протягивал ещё одну бутылку с минералкой.

— Попей. В теньке сохранил. Прохладная. С газом. Приятно станет. Тяпнет тепловой ударчик, неделю будешь валяться в окурках. Заканчивай пахать. Нечего тут рыться. Одни битые черепки. Ни одной дельной вещицы. Падре сказал: завтра закрываем раскоп. Баста. Вернемся ближе к Азову.

Издалека донёсся призывный стук половника о кастрюлю.

— Ребя-я-ята! Временный пере-ку-у-ус! — позвала археологов к застолью Валюня.

— Айда, окунёмся в море, — предложил Ряба. — Охладимся.

Вадим напялил на голову армейскую панаму, чтоб не обгорели уши под обжигающими лучами солнца, поднялся и… принялся снова ожесточенно вгрызаться лопатой в землю.

— Но ты — упёртый мэн! — восхитился и возмутился Ряба. — Чё хочешь найти? Клад?!

— Хоть что-нибудь! Хочу монетку с римским императором! — в отчаянии проворчал Вадим, вспомнил, как на безымянном пальце Жорик иногда носил серебряный перстень с закатанной монеткой с профилем Диоклетиана, римского правителя, кто оставил трон и удалился выращивать капусту.

«Тысяча семьсот лет раритету! Можете себе представить?!» — хвастался Жорик в столице перед девушками. «Сам нашёл. На Азове. Россыпи древних монеток размыло дождями на утёсе. Иду, вижу, — блестят! Как чешуя глиняной рыбы!»

Избалованных москвичек бронзовая вставка самодельного перстня не впечатляла. Они предпочитали золото, платину, бриллианты, изумруды, в крайнем случае, рубины. Лёгкую зависть древнеримская монетка вызвала как раз у «офисмена». Он постиснялся, на время экспедиции, забрать перстень у друга в счёт непогашенного долга.

— В прошлом году Жорик нашёл гемму с богиней. Вот и я хочу найти нечто подобное! — упорствовал Вадим.

— Гемму… скажешь тоже, — мечтательно прошептал Ряба. — Вещица была из оникса, из ноготка самой Афродиты. Гемму музейщики тут же отобрали. Ценная вещь была. Такая везуха раз на раз не приходится. Вот если бы дождик пролил округу, тогда б на склонах поискали. Хотя вряд ли, — Ряба прищурился, с большим сомнением глянул вверх, в прозрачные, дрожащие небеса. — Но если прольются небеса, покажу места на склонах, на лёссовых оползнях у одной станицы. В размокшей глине точно можно древние монетки найти. За три года, что мы роемся, я насобирал богатую коллекцию. Со всеми римскими императорами…

— Хотя б одну, — прохрипел Вадим и продолжил махать лопатой.

— Нынче, брат, ройся не ройся — дупль-пусто, — с грустью посетовал Ряба. — Одни черепки да мусор, — он искоса, с неприязнью глянул на краснотелых толстушек Валюню и Ритулю. Дамы неспешно приближались к раскопу.

— Похоже, древние, толстые, злобные бабы на этой античной кухне мужикам дикий скандал учинили, всю посуду перебили, — зло пошутил Ряба. — Одни битые черепки остались.

Из-за отвалов земли хихикнула Конопушка, оценила шутку:

— Нет-нет-нет, Рябушка, — мило возразила она. — Не всю посуду в нашей кухонке перебили! Вот, посмотри, один горшочек целёхонький остался. Холёсенький такой…

Рыженькая студентка, вернулась к раскопу с полиэтиленовым пакетиком, присела на корточки, как ребёнок на горке, показала очищенный глиняный пузырек.

— Видали, какая прелесть?! С тремя ручечками. Ни одной трещинки!

На вершину кучи грунта взобрались взопревшие, багровые мамонтихи Валюня с Ритулей в запылённых, «закрытых» купальниках, как у бравых советских пловчих с плакатов о физкультуре и сдаче норм БГТО, тихонько пошушукались между собой.

— Ря-яба! — намеренно громко позвала Ритуля, но имея в виду, конечно же, упорного копателя — москвича. — Пойдёшь кушать, не? Молчун твой тоже, поди, голодный?

— До лагеря потерпим, — ответил Ряба. — Изжога от ваших сальных шкварок, девушки. Как после сивухи нутро дерёт.

Вадим, молча, вгрызался лопатой в утрамбованную веками землю.

— А купаться? Пойдёте? — не унималась Ритуля, игриво провоцируя:

— Нагишо-ом…

С превеликим сомнением от возможного удовольствия лицезрения багровых, рыхлых, распухших от жировых отложений и складок, нагих телес подруг, Ряба брезгливо поморщился.

— Это большая честь для нас, дамы. Ну, о-о-очень большая.

Валюня махнула в безнадежности рукой подруге, с лёгким озлоблением проворчала:

— Ой, да ладно, Риток, не напрашивайся. Скоро в лагерь возвращаться. Пойдём. Наш «зилок» через полчасика подъедет. Искупнуться не успеем.

— Ах, мужичка бы какого, завалящего, — игриво вздохнула Ритуля, — с ручонками игривыми. Эх, бедный-бедный Жорик! Где ж он теперь? С кем он теперь?

Разочарованные молодые женщины спустились с вершины отвала в сторону моря.

— Все вокруг гэ, а мы — красавицы с полотен Рубенса! — хохотнула Валюня. — Некому оценить.

— И не говори, подруга, — оптимистично поддержала Ритуля.

— Толстоперлы! — негромко и презрительно фыркнул Ряба. — Гошку в прошлом годе та-ак укатали, чуть не помер, бедолага, от потного секса. До дня Археолога не дотянул, сбежал в Керчь с прыщавой студенткой. А вот нынче любителей пышнятины не нашлось.

Никем незамеченная, пригрелась по другую сторону раскопа за отвалами грунта, в «камералке» суровая Лара, Лариса Ягжинская, гражданская жена начальника экспедиции Дебровкина, с плотной, крепкой фигурой, подкаченной фитнесом, эдакая мускулистая Медуза Горгона, с перетянутым ликом Микки Рурка, будто после очередной пластической операции. Она тщательно зарисовывала в блокнот черепки, что, возможно, сложатся при склеивании в кувшин, горшок или амфору. Рядом присела, притаилась на корточках скромная и терпеливая Конопушка, нянчила в ладошках маленький кувшинчик с тремя ручками, на который начальница демонстративно не обращала внимания, пытаясь тем самым принизить ценность находки.

— Заткнись, придурок! — злобно выкрикнула Лара из женской солидарности. — Ряба-кур! — и презрительно добила:

— Яйца высиди для начала или в горячий песок отложи! Может, мужчина вылупится!

— Чё вы там жуж-жите, миссис трипсис?! — отважился скромняга Ряба на восстание местного значения. Голопузый, в длинных, ниже колена, купальных трусах, он мрачно глянул в сторону некрасивой, суровой Лары, выпрямился, сделал широкий жест руками вокруг пояса, будто оправил военную гимнастерку под ремнём, откашлялся, намереваясь вступить в пререкания с начальственной особой, отстоять свою мужскую честь. На ответный злобный взгляд современной Горгоны благоразумно промолчал. Лучше прикинуться оскорблённым, но не униженным, остаться терпеливым вассалом, нежели замордуют, как гребца в цепях на галерах.

Обозлённая на всё и всея на свете, на невыносимое пекло, удушливую пыль, отсутствие стоящих находок и, конечно же, сезонной влюблённости, — Лара глянула с неприязнью, на сидящую рядом на корточках, жизнерадостную, милую студенточку, заприметила на её шее медальончик на чёрной ниточке, сунутый за детский лифчик купальничка, присмотрелась, потянула за ниточку и прошипела:

— Где нашла?! Фанагора?! Это же ценнейшая вещь! Ты чё нацепила?! Умыкнуть хотела?!

Конопушка сжалась в кузнечика от испуга.

— Мой талисманчик! — прошептала несчастная практикантка.

Лара грубо сдёрнула с её шеи медальончик, порвав нитку, свитую в жгутик.

— Тебе, курица, разве не объясняли?! Все отрытые ценности надо сдавать в музей! Под отчёт!

На шероховатой, грубой, как у мужчины, ладони Лары, возлежала древняя монетка с изображением оленя на одной стороне и надписью «Фанагора» — на другой.

Конопушка жалобно всхлипнула. Её глазки жертвенного ягнёнка увеличились, наполнились линзочками слёз и выпали градинами в пересохшую землю.

— А ну, верни! — потребовал сиплым голосом Вадим. Пропылённый, глиняный человек с красными, от переутомления глазами, подошёл по дну раскопа ближе к злобной воительнице, требовательно протянул руку. Лара зажала монету в кулаке и прошипела:

— Отрытые ценности принадлежат государству!

— Выходит, ты у нас государство?!

— Представитель! — упорствовала нью-Горгона.

— Как представитель, тыришь у государства эти самые отрытые ценности?! Моего друга Жорика в свидетели привлечь?! Могу! Приедет, изобличим тебя, подружка, в воровстве! Хочешь огласки?! Куда гемму дели?! Продали?! — напирал Вадим. — Верни ребёнку игрушку, — прохрипел он, перегнулся через бруствер насыпи, схватил сидящую Лару, с силой сжал её запястье, слегка вывернул ей руку. Грозная Горгона застонала от боли, разжала ладонь. Вадим забрал монету, вложил в ладошку жалобно хнычущей студентки и попросил:

— Спрячь.

— Это же олешек! Мой талисманчик, — шёпотом пояснила Конопушка, с горячностью проснувшейся смелости воскликнула в лицо воинственной, злобной воительницы:

— Монетку я ващ-щ-ще нашла в Нимфее! В позапрошлом году, в экспедиции Дударева! Он лично сам мне её оставил, на память! Ясно?! Можете позвонить!

Разгневанная бунтом «на галере», Лара угрожающе засопела, поднялась во весь немалый рост, предстала загорелой статуей не женщины, но мужчины-атлета, в женском купальном бюстгалтере, рваных, джинсовых шортиках. Мускулистый, под метр девяносто ростом, Вадим, стоя на дне раскопа, оказался карликом, которого можно было растоптать или пнуть кроссовкой в ухо. Лара-Горгона лишь прошипела нечто грозное, невразумительное и ушла к тенту от конфликта подальше.

— Спасибочки, — прошептала Конопушка. — Можно вам монетку пока отдам, на хранение? А то у меня отберут.

— Носи на счастье. Никто не посмеет отнять. Если что… обращайся, — заявил Вадим на правах старшего товарища и попечителя, отвернулся от излишних благодарностей худышки. Она посмотрела на него взглядом умирающего лемура, нереально доверчивыми глазами грудного ребёнка. Расстроенный отсутствием каких-либо находок и, вообще, всей этой жаровней приморья, известняковой пылью, невыносимым зноем, он с силой и досадой всадил напоследок лопату в землю.

Под железным штыком в сухом пласте земли раздался негромкий, явно металлический стук.

Ряба присел от испуга и удивления, заинтересованно, но с опаской прошептал:

— Оба-на! Вдруг — мина?! Кэ-эк щас рванёт! Давай-ка, за металлоискателем сбегаю? Здесь на каждом шагу — осколки, ржавые снаряды валяются. Война прошла. И не одна.

Конопушка безмолвно замерла на краешке раскопа, сложившись, присела, обняла худенькие коленочки, как испуганный тушканчик.

— Странно, — продолжил, озабоченный, Ряба. — По каждому слою с железоискателем проходил, ничего не звонилось.

Вадим с силой пристукнул лопатой дважды, вновь, через древко в руку почувствовал твердь металла под слоем утрамбованной земли, услышал приглушённый звук будто чугунной болванки…

В этот момент случилось нечто необычное, словно возник мираж. Раскалённый морской воздух, будто вязким сиропом заполнил квадратную яму раскопа…

Там, где стоял Вадим с лопатой, образовалось замутнение, словно материализовалась едва видимая трубчатая, пустотелая колонна древнего строения, наполнилась мерцанием и дрожанием полупрозрачной хмари.

В этом мутном объёме возникло довольно ясное видение, мираж, иллюзия вихрастого мальчишки лет пяти, в красно-белой клетчатой рубашонке, в коротких шортиках. Одна лямка штанишек была оторвана, свисала, как страховочный фал. Другая была наискось перекинута через живот на плечо, отчего шортики смешно перекосились, открывая шарики коленок худых ножек. На спине малыша был примотан медной проволочкой к лямке трехлопастной винт, вырезанный из толстого картона. По-хулигански мальчишка раздувал щечки, фырчал, разбрызгивал слюни, изображал, видимо, звук мотора, подпрыгивал на месте. Вдруг его приподняло вверх, на уровень головы взрослого человека. Мгновение фантом радостного малыша парил в воздухе, раскинув руки-ноги в стороны, затем резко и ощутимо шлёпнулся на дно раскопа плашмя. Личико малыша исказилось в гримасе боли. Видение исчезло, растворилось в мареве перегретого воздуха и столбе мерцающей, дрожащей мути.

Конопушка широко распахнула глазки от удивления увиденным, повела взглядом на вялого, словно измождённого Вадима. Копатель по-прежнему безмолвно стоял с лопатой в раскопе, покачивался от потери сил после теплового удара.

— Вы это… это видели?! Видели мираж?! — воскликнула Конопушка, резко поднялась с корточек, едва не свалилась, съехав по осыпи к краю раскопа, глянула в сторону изумлённого Рябы, кто замер с противоположной стороны прямоугольного котлована.

— Пацан был! — просипел восторженно Ряба. — Или глюк?!

— Да! — вскрикнула Конопушка, обрадовалась, что не ей одной померещился призрачный малыш. — Да! Мальчик с винтиком за спиной! С вентилятором!

— Карлсон?! — уточнил Ряба.