Бесполезные ископаемые

Жизнь — терновый куст.

Ты — воздушный шарик.

Ничего не изменится.

Хоть лопни…

1

«Если не будет конца света, мне — жопа».

Я прилетел домой, чтобы уехать завтра. Поездом до Москвы, а потом — самолетом в Берлин. Ночь, я, пьяный, лежу на стареньком диване, в комнате, которая когда-то была моей. Лежу и швыряю об стену ворсистый желтый теннисный мячик. Я бросаю его беспечно и легко, а он, бедолага, возвращается снова и снова. Как будто верит, что кидаю его не со зла.

Вчера соврал маме и папе. Сказал, что диссертация написана и остается только ждать. И еще дал слово, что женюсь этим летом. Ни то ни другое не соответствует действительности. Собственно, нет у меня НИКАКОЙ действительности. Меня спасет лишь глобальная катастрофа — ни больше ни меньше.

На журнальном столике — стакан маминого абрикосового компота и два треугольных куска уалибаха. В углу вальяжно развалилась старая сумка. Она еще не собрана. Как и я.

Полдня бродил по городу. Сидел в кафешке напротив «Детского мира». Магазина давно уже нет, но мне хочется, чтобы он был хотя бы в этой книжке. Я лопал бутерброды и смотрел на людей. Они в моем городе не меняются. Старики в тщательно отутюженных брюках невиданных цветов беспечно фланируют по аллее. В их руках свежие газеты и портативные шахматные доски — так они и гуляют в поисках достойных противников.

Молодые люди, оккупировав бордюры и скамейки, рассказывают друг другу сплетни и томно разглядывают девушек. У них — свои шахматы.

Девушки холодно проходят мимо, оставляя за собой шлейфы невиданных ароматов. Как реактивные самолеты.

Молодые люди ловят эти запахи своими большими носами, и вот уже один из них — пижон в рыжей куртке — бежит и догоняет, наверное, женщину своей мечты.

Они сидят за столиком, пьют чай и мило болтают ни о чем.

— Девушка, я вам нравлюсь?

— Нет.

— Ну извини.

— За что?

— Тебе виднее.

Конечно он и она способны на романтические поступки. Вопрос в другом. А что потом?

Я возвращался домой, как раз свернул на Ардонскую, когда позвонил Сос — один из моих близких друзей.

— Слушай, не хочешь прогуляться по городу? Ищу собутыльника.

Мне нравится его манера дерзко опускать прелюдии типа «как жизнь», «как дома» или, например, «надолго ли приехал». Дурацкие вопросы, которые никому не интересны — ни тем, кто их задает, и уж тем более ни тем, кто на них отвечает.

— Ладно, — говорю я, ловлю такси и ловлю себя на мысли, что мне страшно хочется выболтаться и напиться.

Мы были в двух кафешках и одном пустом баре. А потом окончательно засели в «Лимончелло». Пили, конечно же, водку, а закусывали любимой комбинацией детства — тархун и осетинский сыр. Я много болтал, а Сос больше молчал. Обычно он, как его там, «душа компании» и «любимец женщин» — собственно, таким я его и знаю.

— Сос, ну чего ты? Что-то случилось?

— Нет. И что ты нашел в этой дурацкой Германии?

— Десять пфеннингов.

— Что?

— Знаешь, два года назад в Дрездене, в гостинице, у меня была ужасно неудобная кровать. И под матрасом я нашел маленькую гэдээровскую монетку. Десять пфеннингов. Ты представляешь? Уже и страны-то такой нет. И деньги другие. А монетка лежит себе под матрасом, и плевать ей на то, что меняется жизнь.

— Ну и?

— Я и есть эти десять пфеннингов.

— А что за идиотская шапка на твоей не менее идиотской голове? Она же женская!

— Голова?

— Шапка, баран!

— Какая разница? Мне нравится.

Эту шапку Эй забыла в моей квартире в Петербурге. Мы едва не проспали её поезд. И в суете шапка так и осталась у меня. Вельветовая кепка коричневого цвета. С черным козырьком.

— Слушай, как ты так живешь? — Сос проглотил кусок сыра. — Вот смотри, у меня красавица-жена. Сын растет. А у тебя? Что растет у тебя?

Я подумал немного и, наконец, сказал:

— Ну… живот у меня растет.

— Возьмем еще бутылку? — сказал Сос.

— Ладно, — сказал я.

Домой я приполз ближе к двенадцати. Разжевал жвачку и нажал на звонок. Открыла мама.

— Напился? — сказала она.

— С чего ты взяла? — сказал я и, чтобы не загадить симпатичный иранский коврик, блеванул в любимую шапку Эй.

— Ну и ладно, — сказал папа.

Нет, определенно, не будет конца света, я… Я в полной заднице.

2

Утро. Суетимся на перроне. Я, папа, мама и брат. Холодно и сыро — папа накидывает свою потрепанную куртку на мамины плечи. «Как подростки», — смотрю на них и дико завидую. Сумка валяется в купе, а мы валяем дурака, рассказывая друг другу последние сплетни. Такие неловкие моменты — хочешь сказать что-то теплое и хорошее, а болтаешь о ерунде.

— Две минуты до отправления, — сообщает скучающая проводница — толстая женщина со шрамом на шее.

Я обнимаю маму, папу и хлопаю по плечу брата. Он незаметно для мамы запихивает в карман моего пиджака пачку денег. И папа подмигивает так, как подмигивает только он.

— Ас, ну зачем? — говорю я брату.

— Для души, — улыбается он.

— Купи себе фирменную дубленку, — говорит папа.

Резким рывком тронулся поезд, и в пыльном окне от меня медленно уплывал этот город. И эти люди. Каждый из нас — такой. Уезжаем и оставляем любимых на перроне. Только и остается, прижавшись к стеклу, пекинесом смотреть, как они уходят в прошлое.

А будущее. Не люблю я его. В будущем нет чего-то настоящего.

В Воронеже в купе подсела девушка в леопардовом платье. До этого я ехал один и было неплохо. Проводница принесла чай с лимоном, и мы разговорились с Наташей — так звали девушку в леопардовом платье. Вот только платье она сменила на серый спортивный костюм — я даже выходил из купе, когда она переодевалась.

Наташа съела зеленое яблоко, йогурт и вытащила бутылку с мутной жидкостью.

— Хотите домашнего вина? — сказала она, нелепо подмигнув левым глазом.

— Чуть-чуть, — сказал я и лихо (как мне тогда казалось) откупорил бутылку.

— Лихо, — сказала она и тут же подставила стакан из-под чая. Лимон так и лежал на дне безжизненным сморщенным неудачником.

Я налил ей и себе, а потом еще. И еще раз еще. Через полчаса Наташа была достаточно пьяна, чтобы рассказывать о себе. А я был достаточно трезв, чтобы слушать, кивать и улыбаться.

— Ну я-то спала с его другом один только раз. Представляешь, ОДИН раз. Выпили, туда-сюда. Эпик фейк.

— Фейл. Ты хотела сказать «эпик ФЕЙЛ». А теперь-то куда?

— Во Вьетнам, — Наташа глотнула вина и улыбнулась. — Не знаю, но вот мне кажется, что там мне будет хорошо. Не хочется тратить время на пустые разборки из-за какой-то одной пьяной ночи. Я хочу, чтобы у меня был миллион таких ночей.

— Ну а вот вернешься ты назад. И что потом?

Мне не очень и хотелось слышать ответ, но и спать желания не было.

— А потом — суп с кротом.

— С котом. Ты хотела сказать «с котом», — сказал я.

— Точно. Расскажи-ка о себе. Твоя очередь.

— Ну, живу в Питере. Читаю тупые лекции о тупой профессии, чтобы…

— Лекции? Ну ничего себе! А на каком факультете?

— На факультете журналистики.

— Так ты журналист? Как Познер? Напишите обо мне книгу, Познер. Никто никогда не писал обо мне. А у меня есть много-много интересных историй.

— Разве что репортаж. Или информационную заметку.

— Заметку? Тоже неплохо.

Мы пили и пили, и она еще рассказывала о чем-то. Но я только смотрел куда-то в окно — поезд бежал через маленькие полузаброшенные деревни. В некоторых домах жили люди, и я думал о том, что у каждого из них есть миллион историй, о которых еще не написаны книжки.

Так и дни бегут, как эти деревни.

Не знаю почему, но в такие моменты мне особенно грустно. Казалось бы, получай удовольствие: холодные ли, жаркие ли дни — это часть твоей жизни. Понятно, что временами она — дурацкая, но, в целом, в ней единственной заключены те хорошие моменты, которые не забудешь и после смерти. Я знаю это, я понимаю, что необходимо радоваться мелочам и получать наслаждение даже от раскалывающегося под ногами льда, но вот, хоть убейте меня, не получается.

Мы понапридумывали миллиарды гаджетов и приложений, чтобы не раскисать в бытовухе, но в итоге еще больше вгоняем себя в никчемные пресные пластиковые радости жизни, от которых грустно до тошноты. Что-то не то выбрали, где-то не там свернули. В какой такой момент и в каком таком месте мы проспали нашу остановку? А как бы мы чувствовали себя сейчас, если бы не проспали и вышли? Почему купили билет в один конец и потеряли желание вернуться назад и отправиться в путешествие снова?

Я снял ботинки. Лег не раздеваясь на узкую нижнюю полку и закрыл лицо спортивной газетой.

Была усталость. Думал, отчего бы это, и потом понял, что совсем это и не усталость, а банальное разочарование. «Тупняк» называли такое состояние пацаны со сторонки.

— У тебя красивые ноги, — Наташа сидела рядом и гладила мою никчемную ногу.

Когда лежишь с девушками, они так и норовят спать на твоей руке, будто боятся, что убежишь. Рука немеет, и ты придумываешь миллион причин, чтобы вытянуть её из-под головы. А Эй была какая-то другая. С Эй у меня никогда не немела рука. Никогда. Мне и моей руке было хорошо с ней. Удивительно хорошо.

Утром я кое-как дополз до Павелецкого вокзала и сел в «Аэроэкспресс». Через два часа, зарегистрировавшись на рейс Москва — Берлин, я пил кофе в кафе на втором этаже и читал Кеннета Славенски. Скучный текст о жизни Селинджера. Оказывается, молодой и еще никому не известный писатель страшно любил некую Уну О'Нил. Но она ушла от него к старому и богатому Чарли Чаплину. Наверное, поэтому Холден ненавидел кино.

— Есть что-нибудь будете? — официантка нервно теребила свой и без того измятый блокнот.

— Принесите какой-нибудь быстрый салат, пожалуйста.

— Быстрый — Хуссейн Болт. А салат — не очень, — сказала она.

Пустая чашка кофе уныло торчала на столе. Будто и не было беспечных солнечных деньков в её кофейной жизни. Расплатившись, я пошел в туалет. Уборщица-таджичка, увидев своего земляка, писающего в писсуар, затеяла с ним ненавязчивый разговор:

— Салам! Как жена? Как дети?

Я ждал, когда она, наконец, уйдет.

— Опустите подлокотник, пожалуйста, — стюардесса деликатно толкнула меня в плечо.

Я пару раз переслушал бичбойзовскую «We got beaches in mind». В моей пустой голове только и остались эти пляжи. Перекинулся парой фраз с девушкой, которая сидела слева. Красивое существо с губами как у Скарлетт Йоханссон. Сейчас такое время: любую девушку с хотя бы немного пухлыми губами сравнивают со Скарлетт Йохансон. Чертовски подфартило в этом тысячелетии девушкам с пухлыми губами.

Она спросила, есть ли у меня что-нибудь почитать. Я дал ей книжку о Селинджере.

— Кто он такой, этот Селинджер?

А потом я спал.

Обычно мне не снятся сны. Еще в детстве, когда друзья хвастались, рассказывая свои невероятные сновидения, я тупо ухмылялся. Мама говорила, что это пройдет, и сны появятся. Но вот «это прошло», а снов как не было, так и нет. Понятно, что сейчас у меня достаточно опыта и воображения, чтобы врать на ходу о том, какие сны я видел и какие увижу еще, но есть одно странное чувство. Как будто я не знаю чего-то такого, о чем знают и чем наслаждаются другие. Я вижу это по их довольным спящим лицам — им нравится то, что они видят. Наверное, если когда-нибудь придумают видеорекордер грез, я скачаю миллиарды дисков со снами людей. Честно, очень хочу понять, что у них там в головах. Уверен, море фантастических историй.

Не знаю, думал ли я об этом, когда спал в самолете, но сейчас хочу сказать о другом. Раньше я любил уезжать и ненавидел возвращаться. А сейчас ненавижу и то и другое. Потому что, уезжая, уже думаю о том, что рано или поздно придется возвращаться.

И потом в новых странах нет ничего нового. Те же люди. Тот же я.

Даже магазины — те же.

3

— Смотри-ка, плоская как доска.

Луис — такой. Временами кажется: он дагестанец какой-то. Пялится на девушек и отпускает сомнительные шутки. «Девушки любят, когда им грубят». В такие моменты мне ужасно неудобно за него. Или, наверное, больше за себя: я-то с ним, поддерживаю разговор и даже смеюсь над его избитыми афоризмами.

— Черт, Луис, ну на фига? Она же слышала.

— А что такого-то? Если хочешь знать, у серферов «плоская как доска» — комплимент.

Четверг. Ночь. Мы торчим на летней веранде бара «Kirk» на Skalitzer Strasse. Серферами здесь и не пахнет. «Плоская как доска» девушка сидит через два столика от нас. С ней — типец в желтом кардигане. Смакуют коктейли и болтают. Луис допивает вторую кружку пива «Berliner Kindl», берет сигарету и ползет в направлении этой парочки. Я вижу, как он спрашивает что-то. Желтый кардиган протягивает зажигалку. Через двадцать минут мы уже с ними — распиваем бутылку холодной водки. Пить водку с берлинскими девушками — беспроигрышный вариант. И Луис это знает.

— Эй, как тебя зовут? Я Луис. А это мой друг Хетаг.

— Я Берта. А это Николас.

— Берта, в моих краях таких, как ты, называют «богинями», — сказал Луис.

Как-нибудь я честно скажу ему, что он тупица…

— Что ж, волшебно. И в каких таких краях скучных немецких девушек называют богинями?

— Канада.

Луис любит свою страну. В этом нет сомнений.

— Ну а ты, Хе…

— Хетаг.

— Ну а ты, Хетаг, откуда?

— Есть такой город Владикавказ.

— Это где?

— В России.

— Как бы меня называли в твоих краях?

— В моих краях тебя бы называли «немкой».

— Ух, так ты русский? — сказал Николас.

— Николас пишет диссертацию о свободе слова в России, — сказала Берта.

— Нет, я осетин, — сказал я.

— Слушай, но паспорт-то у тебя русский?

— Паспорт русский.

— Тогда ты — русский.

— Нет, Николас, я осетин.

— Ладно, скажи мне честно: есть ли в России свобода слова?

— Есть. Люди болтают что хотят. В газетах тоже полный порядок. Вот только мы свободны от свободы слова.

— Как это?

— Ну, например, министр ест детей. Об этом пишут, снимают репортажи. Люди выходят на улицы. А министру плевать. Сидит себе и рассказывает о том, что есть детей это нормально и даже полезно.

— Черт, кажется, у них там полная задница со свободой слова. Берта, представляешь, министры едят детей, — это Луис. Продолжается вечер канадского юмора.

— Типа того. Такие уж мы, русские. Пьем водку, играем на балалайках и едим детей. А ночью спим с медведями. Так теплее.

— Ну а геи? Почему вы ненавидите геев? — сказал Николас и его желтый кардиган.

— Геи? Ну, некоторые их любят, — сказал я.

— Интересно, кто же?

— Геи, например. Геи любят геев, — сказал я. Николас фыркнул, снял очки и рванул в туалет.

— Зря ты так: Николас — гей, — сказала Берта.

— Ну а что такого я сказал? И потом — мы же в Берлине. Свобода слова, черт возьми, и разные такие штуки.

— Разные такие штуки, — хихикнул Луис.

Николас так и не вернулся. «Слился», — резюмировала Берта.

В какой-тот момент я понял, что пью один. Луис и Берта танцевали. Уходили курить на улицу. Целовались под «Sunday Morning» Лу Рида. Луис — профи в таких вещах. Знает, что, как и когда сказать. Не такой уж он и дурак, этот Луис.

Позже мы бежим на последнюю электричку. Едем в нашу квартиру. Спать мне придется в гостиной. Луис любит заниматься сексом в моей комнате. Там, видите ли, романтичный вид из окна. А мне не очень-то хочется валяться в его идиотской постели.

Я лежал на диване и читал детскую книжку. «Тень и лунные затмения». Корабли Колумба остановились где-то на Ямайке. Злые индейцы не хотели делиться едой с голодным путешественником и его матросами. И тогда Колумб, узнав из астрономического альманаха о том, что через пару дней будет лунное затмение, придумал такую штуку. Он сказал индейцам, что отнимет у них луну. Навсегда.

А потом я пустыми глазами смотрел ток-шоу об ожирении. Трехтонная женщина рассказывала о себе. «Понимаете, у меня семь дипломов».

— Когда же ты жрала? — задумался я на пару секунд.

В этот момент из комнаты вышла Берта. Как пишут в дурацких журналах, из одежды на ней были только розовые трусики. Идиотская фраза, конечно, но что-то в ней есть. Нельзя же сказать, что девушка голая, когда она в трусиках? «Полураздетая» — тоже не то. К тому же у Берты действительно были розовые трусики. Розовые трусики, большое сердце и маленькие груди.

— Хе…

— Хетаг.

— Хетаг, извини, а где тут ванная?

Через семнадцать минут она вышла из ванной. Уже в джинсовой рубашке Луиса.

— Нашла её в ванной, — сказала она.

И еще она сказала, что не хочет спать с Луисом. Он ужасно храпит и не дает одеяло.

— Спи на этом диване.

— Ну, не знаю. Слушай, а что такое «немка»?

— Ну это «German girl». Или «German woman». Без разницы.

— Странное слово.

— Будешь водку со льдом?

— Пить водку с берлинскими девушками — беспроигрышный вариант?

Мы пили водку с черешней и смотрели «Somewhere» Софии Копполы.

— Слушай, Берта, а ты хотела бы изменить свою жизнь? Ну как изменить — понять, что полжизни занималась фигней, и в ту же секунду измениться?

— Измениться и изменить жизнь — как бы разные вещи.

— Ладно, тогда такой вопросик. Чего бы ты хотела больше — измениться или изменить свою жизнь?

— Подожди-ка, а я разве сказала, что хочу и то, и другое? Если честно, даже не думала что-то менять в своей жизни. И уж тем более — изменяться. Я нравлюсь себе. И жизнь моя мне очень даже нравится.

— Что же тебе конкретно нравится в твоей жизни?

— О господи. Не знаю. Ливень нравится. И то, как пахнет после него, тоже нравится. И даже ты мне нравишься. Вот такой, как сейчас, — пьяный в три ночи.

— То есть ты довольна?

— Наверное, довольна. Мне не о чем грустить. У меня было фантастическое детство в том маленьком курортном городке на берегу моря. И мама с папой не мешали. Я влюблялась (это уже было немного позже). Я бросала, и меня бросали. Но даже это я не хотела бы менять. Потому как, когда тебе плохо, в этом есть что-то хорошее.

— Когда тебе плохо, в этом есть что-то хорошее? Чушь.

— Именно так. Что-нибудь еще?

Я дал ей подушку. Она легла на диван. Я накинул на нее темно-синий плед.

— Хочешь футболку? — мне казалось, ей не очень комфортно в этой джинсовой фигне. — Или спи голая — я не буду тебя лапать.

Я и не лапал. И спал нормально. Берта не занимала много места. Она была плоская. Как доска.

4

Кто он в моей жизни, этот Луис? В Берлине мы снимаем с ним квартиру. Точнее, Институт Гете, куда мы оба приехали на летние курсы немецкого, нашел для нас это странное жилище на Wilhelm Hauff Strasse в Shoeneberg. Юг Берлина. Очень далекий юг.

Почему-то они решили, что нам с Луисом будет там комфортно. Или же особо и не заморачивались — выбрали двух идиотов и закинули в маленькую квартирку с двумя комнатами.

Я прилетел в Берлин в два ночи. Злой, грязный и голодный, взял такси. Возле дома меня уже ждали Луис и Марк — хозяин квартиры.

Мне здесь нравится. Это совсем недалеко от знаменитого дуба Кайзера. Много старых людей, не менее старые кафешки и какая-то комфортная тишина.

И, наконец, это близко от центра. Cел на станции «Friedenau» (пять минут ходьбы от дома или «одна выкуренная сигарета», как любит говорить Марк), проехал шесть остановок. Вышел на «Friedrichstrasse», перешел на другую линию и через две остановки ты уже на «Alexander Platz». Каких-то двадцать семь минут.

Меня вполне устраивает размеренная жизнь этих мест. Хотя моя территория ограничивается лишь небольшим участком — где-то между Friedenau и Friedrich Wilhelm Platz. Собственно, мне больше и не требуется. Здесь — семнадцать баров, двадцать две кафешки, три торговых центра, искусственный пляж без какого-либо водоема, семь парикмахерских, одиннадцать парков, два стадиона и один танцевальный зал.

По вечерам иногда я хожу на стадион. Там мы играем в футбол. Три команды. По семь человек в каждой. В основном — старики. На их фоне я — фантастический футболист. Лидер атак и душа команды. Я разговариваю с ними по-немецки. По крайней мере, мне так кажется. Они практически не знают английского. И это хорошо: старики не оставляют мне никаких вариантов.

После футбола, если не еду напиваться в город, я сижу в ресторане «Chaplin», пишу домашнее задание и пью любимый лимонад «Bionade». Пожалуй, лучшая в мире вещь. Вот только Луис его ненавидит.

Друзья ли мы с Луисом? Не знаю. У меня и так немало ненужных друзей. Но иногда хочется с кем-то быть. С кем-то, кто слушает и говорит. Говорит умные вещи. И слушает мои глупости.

И потом у нас один интерес. Серф. Не какой-нибудь там кайт- или виндсерфинг, а классический старомодный серф. Когда ты один на один с волной. Без разных там хитрых штучек.

А Луис был хорошим серфером. Несмотря на то что родился в Галифаксе и потом какое-то время торчал в Торонто, большую часть своей жизни он провел на Гавайях: его отец имел там какой-то бизнес и парочку вилл недалеко от Hilo.

Не заниматься серфом на Гавайях — это преступление. Хотя, как рассказывал Луис, в школе ему не очень-то и нравилось кататься на доске. Точнее, Луис не имел особой склонности к серфу. Скорее, наоборот. Но он достаточно быстро смекнул, что девчонкам нравятся серферы, и, будучи уже тогда повернутым на этой теме, записался в школу на Waikiki Beach.

Его отцу нравилось увлечение сына. Он с удовольствием оплачивал поездки Луиса на пляжи Индонезии, Австралии и Европы. Уже в четырнадцать Луис дебютировал на взрослых соревнованиях в Биаррице, а еще через год получил свой первый спонсорский контракт. В 1993 году журнал «Surfer» назвал его «маленьким гением серфа». Люди завидовали фантастической ловкости Луиса. И он действительно был очень ловок. Особенно с девушками.

В 1997 году Луис задумался о будущем. По крайней мере, такой совет дал ему отец, и он подал документы на юридический факультет Университета Торонто. На первом курсе в него влюбилась преподаватель по гражданскому праву, и он совсем даже неплохо использовал данный факт, легко и беспечно закончив университет с хорошими результатами. Ему завидовали, и он это любил. Прыгал через дни, развлекался и не забывал о карьере. В двадцать семь — заместитель генерального менеджера «Toronto Maple Leafs». В двадцать девять открыл спортивное агентство в Нью-Йорке. В тридцать один вложил деньги в сомнительный бизнес. Рискнул и не проиграл.

Красивый, умный, по-хорошему наглый — такие не проигрывают.

«Белые волны для слабаков», — любимая фраза Луиса. Это он обо мне. Я-то родился и жил в Осетии. Каждое лето отдыхал на Черном море, но тогда даже и не знал, что такое серф. Мне было четырнадцать, когда брат купил винил «Beach Boys». А потом я нашел в библиотеке «Энциклопедический словарь юного спортсмена» за 1980 год. На странице 346 серфингу было выделено два абзаца. Между «Секундантом» и «Скалолазаньем». «Серфинг (в переводе с английского „скольжение по волнам“) — вид водного спорта, соревнование на скорость, дальность, продолжительность продвижения по большим прибойным волнам на доске из пробки или пенопласта без креплений. Серфинг популярен в Австралии, Новой Зеландии, на Гавайских островах, в приморских районах США, Индонезии и Китая. В нашей стране этот вид спорта широкого распространения не получил, кроме республик Прибалтики».

Там еще была фотография. Маленький-маленький человечек на доске, падающий с гигантской волны. Черно-белый снимок.

В университете Алан Черчесов, который в то время читал нам лекции по зарубежной литературе, на фразу одной из моих сокурсниц о том, что она ну никак не понимает Фолкнера, сказал следующее: «Фолкнера она не понимает. Конечно, это тебе не серфингом заниматься». С тех пор, не знаю почему, серф ассоциировался у меня с легкостью. Иллюзия легкости серфа преследовала меня очень долго. И только прошлым летом я, наконец, понял, что Фолкнер — ничто по сравнению с доской и волнами.

Тогда я уехал в Португалию. В Лагуш. Решил развеяться в свои тридцать семь. В Лагуше полно серф-сквотов. Я выбрал «Oh-Surf» Джэса. У меня долго не получалось. Утром, за два дня до окончания последней тренировочной недели, когда мы загрузили наши неуклюжие «лонгборды» на крышу старенького лэнд-ровера, Джэс подошел ко мне и сказал: «Расслабься. Не думай о том, что на тебя кто-то смотрит. Девчонки будут потом».

В тот день я скользил по волне каких-то десять секунд. Но это было по-настоящему.

Я любил даже глупые мелочи. Ну, например, когда ты без задних ног ложишься спать и чувствуешь песок в трусах. Как бы тщательно ни принимал чертов душ. И еще соленые плечи, после того как полдня валялся на пляже в ожидании прилива. Завтраки на досках, дурацкие заигрывания с местными девчонками, болтовня о музыке и шмотках.

Серферы, конечно, слишком любят волны. И иногда они как последние идиоты. Но мне нравятся люди, которые не боятся выглядеть идиотами в своей влюбленности. Это, по крайней мере, честно.

— Хетаг, а где Берта? — обычно Луис просыпается раньше меня.

— Не знаю, ушла наверное.

— Ах ты, черт! Ладно, я в булочную. Увидимся на занятиях.

Забыл сказать. Как-то я написал Джэсу. Спросил его, знает ли он такого человека — по имени Луис Киеранс. Джэс ответил:

— Бро, мальчишка был очень хорош. Вот только где он сейчас?

Где-где — в булочной…

5

День, конечно, медленно превращался в обычную берлинскую летнюю пятницу. Когда вот-вот будет вечер и ночь, а пока тебе нечем заняться. Когда я вернулся из Института, Луиса еще не было. Наверное, шатался где-то в центре с девчонками из нашей группы.

Хороший был день. Я ходил на занятия, слушал Рильке в медиатеке, играл в футбол со студентами из Бразилии. Возвращался домой с офигенной усталостью в ногах.

Позвонил итальянец Франческо.

— Сегодня у Нины день рождения. Нет желания прошвырнуться?

Нина — жена Грегори. Он из Новой Зеландии, учится с Франческо в одной группе. Живет в Берлине уже три года. Грегори — киносценарист. В его активе — две арт-хаусные короткометражки. Нина пишет роман. Собственно, они такие… типичные жители Берлина. Иногда мне кажется, в этом городе ни у кого нет нормальной профессии.

Я согласился. «Почему бы нет? — подумал я. — Посижу там пару часов и уеду домой».

Моя жизнь в Берлине развивается по двум основным направлениям. Первое — бесконечные загулы по барам и клубам с Луисом и Франческо, и второе — похмельные прогулки с Сэмом из Ливерпуля и его девушкой.

Я не знаю, что нравится мне больше. Я даже не знаю, нравится ли мне это. И, если честно, не хочу знать. И первое, и второе — часть моего существования. Так уж получилось — тогда зачем об этом думать?

Я убрался в квартире и сел пить кофе на веранде. Запущенный сад Марка представлял собой небольшой палисадник с тремя сливовыми деревьями, кустом шиповника и грядками какой-то зелени. Под верандой валялась лейка. Я наполнил её водой и полил эту хаотично существующую растительность. А потом зафутболил лейку назад под веранду. «Знай свое место, вещь».

В голове было как никогда пусто. И от этого медленно, но уверенно поднималось настроение. Бывают же такие пустые дни, кода и самому хочется быть пустым, как пустая бутылка. И прозрачным. Чтобы видели, что ты — пустой. И не приставали со своими дурацкими вопросами и предложениями.

Я налил еще кофе, открыл свой старенький «макбук» и долго (по крайней мере, мне так казалось) писал рассказ, который придумал еще зимой. Банальная история.

На пляже лежали она и он…

— Черт, нет ничего вкуснее холодного арбуза в жару, — сказала она, взяв еще один кусок сладкого сочного арбуза.

— Смотри не лопни, ты уже пол-арбуза съела, — сказал он.

Они купили арбуз у мальчика-араба. Он бродил по пляжу и продавал кукурузу и арбузы. У него был фантастических размеров рюкзак и большое, доброе сердце.

По утрам он уезжал в город. Покупал кукурузу и арбузы, а потом тащился на пляж. Продавал за копейки, а потому его и любили.

В тот день действительно было безумно жарко. А она не боялась солнца — лежала себе полуголая на песке и лопала арбуз. Мальчик-араб сидел рядом и пялился на её груди. На то он и мальчик, чтобы пялиться на женские груди.

— Знаешь, это не очень красиво — пялиться на чужие груди, — сказала она.

— Ну не на свои же груди мне пялиться? — резонно заметил мальчик.

— Давай не придуривайся, — сказала она.

— Хочешь, я прогоню его? — сказал её мужчина.

— Слушайте, что плохого в том, что я пялюсь на чьи-то груди? Я же не собираюсь их лапать? — сказал мальчик и пошел дальше по пляжу.

— Конечно, нагловатый типец, но, если честно, мне он нравится, — сказал мужчина.

— Мне тоже. Ну и потом, мне нравится, что он пялится на мои груди. То есть мне нравится, что ему они нравятся. Что ХОТЬ КОМУ-ТО они нравятся, — сказала она.

— Брось ты, у тебя волшебные груди — кому они не нравятся?

— Тебе не нравятся. Отрежь-ка мне еще немного арбуза. Хочу быть толстой дурой, — сказала она.

— Дура, от арбуза не толстеют, — сказал мужчина, и они еще долго валялись на песке.

Я перечитал написанное, допил кофе и закрыл файл, не сохранив этот текст. Так и знал: дурацкая история. Только зря держал её в голове.

Не знаю почему — не получается писать о хороших людях, хоть лопни. Нет настроения придумывать истории о людях, которых любишь. Которые с тобой. В разы легче писать о тех, кто приносит проблемы и несчастья. О тех, кто уходит. О тех, от кого уходишь ты. О тех, кто бросает, и о тех, кого швыряешь сам. О тех, кто не с тобой. «Уже» или «еще» — не имеет значения.

Никогда не замечали, как плохо пишется, когда рядом тот, кого любишь, и вы счастливы и весело проводите время? Банально не думаешь о таких штуках: кому хочется тратить дни и тем более ночи на жуткую писанину? Есть тонны других интересных вещей.

Пишут несчастные. И если вам нравится, например, чей-то любовный сонет — так и знайте, его написали не от хорошей жизни. Что-то прогнило, где-то треснуло — вот и садится неудачник за письменный стол. Глотает литры кофе, пялится на её фотку и с диким желанием придумывает рифмы. Чтобы хоть что-то исправить. Или тупо выболтаться перед самим собой.

Наверное, коэффициент счастья определяется объемом написанного. У счастливых — пустые полки. У неудачников — библиотеки Конгресса.

Скрипнула дверь, и в комнате появился Марк. В нелепых шортах и рубашке в тонкую синюю полоску.

— Кто-нибудь есть в доме? — сказал он.

— Марк, я на веранде, — сказал я.

Марк сел на свободную табуретку, растянул ноги и закурил сигарету.

— Сегодня девушка в метро назвала меня неудачником, — сказал Марк. — Увидела мои ботинки и назвала неудачником.

— А что в этом такого? — ответил я. — Неудачники хороши хотя бы потому, что есть слово «неудачник». А вот слова «удачник» нет. И даже если бы и было такое, скажи мне, какой нормальный человек назвал бы тебя «удачником»? Вот я и говорю — так называют только мудаков.

— То есть я не мудак?

— Конечно, Марк. Ты не мудак.

— Но неудачник, так? — Марк сплюнул в горшок с кактусом.

— Наверное. Ботинки у тебя действительно дурацкие.

Марк — графический дизайнер. У него две квартиры — одна напротив другой. В одной он живет. Там же находится его офис. Другую квартиру он сдает нам.

Марк — нормальный хозяин. Без понтов и курящий. Он имеет свой конечно же субъективный, но достаточно интересный взгляд на вещи и людей. Например, вот его наблюдение по поводу берлинской еды: «Знаешь почему в Берлине много дешевых ресторанов? Потому что большинство берлинцев — протестанты. Протестанты не разбираются в еде. Им дашь сырую картофелину — они и счастливы. Например, в Мюнхене (Марк из Мюнхена) живут в основном католики. Поэтому рестораны там дорогие и их не так много, как в Берлине. Уж там люди знают толк в еде, любят торчать на кухне и выбирают только качественные продукты».

— Дурацкие ботинки? Хочешь сказать, у тебя не дурацкие ботинки? — Марк смотрел на мои зеленые «Adidas London». — Где ты их нашел?

— В «Paul’s Boutique» на Mollstrasse. Надеялся, что не будет моего размера, но…

— Ладно тебе, нормальные кроссовки. В сущности, жизнь — это бесконечная трата денег. И больше ничего, — сказал мудрый Марк.

6

Я ждал Франческо на Kottbusser Tor. Он опаздывал. Я сел в забегаловке «Asian Imbiss», взял пиво и ждал.

Это был настоящий берлинский летний вечер. Когда жара только-только спадает, и легкий ветер подгоняет темноту. Дурацкое описание, но какое есть — такое есть. Я, честно говоря, не очень люблю пиво. Но в такие теплые городские вечера холодное пиво — самое то.

Появился Франческо. Джинсы, поло — обыкновенный итальянец. Девушкам нравится. И Франческо это знает. Пока мы едем на трамвае до Rosenthaler Strasse, где живет Грегори, Франческо рассказывает о своих выходных. Мы не виделись эти дни, и у него было много маленьких историй. А у меня были большие уши.

На Rosenthaler Strasse как-то исподтишка пошел проливной дождь. В такие моменты хочется быть Брейвиком на почве ненависти к людям с зонтами.

Мы перебегали из бара в бар, выпивая по рюмке шнапса, и ближе к семи, наконец, доползли до дома Грегори.

У Грегори уютная квартирка. Большой стол и почти настоящий мангал на балконе. Я дарю его жене последнюю книжку Патти Смит. Не знаю, есть ли у нее другие.

У Нины — низкий голос. Как у Нико из «Velvet Underground». У них с Грегори двое детей. И наверное, поэтому у нее низкий голос.

Гостей было немало — музыканты, режиссеры, писатели, художники и диджеи. Хотел бы я напиться когда-нибудь со слесарем, например, в этом городе.

Маркос из Мексики. Конечно же, киносценарист. Клаус из Цюриха. Художник. Джордж из Лондона. Актер. Джоанна из Австралии. Дура. В целом, неплохие люди: бесконечно говорят об искусстве. А я люблю пить и слушать болтовню о разных таких вещах.