Бесплатный фрагмент - Белый шум

* * *

Руины, что покрылись расстояньем, как оспой слюдяной воды и там,

где земли съедены невидимыми псами фотографов, умножены — полям

вернут кита, что выбрался на сушу, чиркнув по неба ксероксу, плавник

на позитив и негатив разложат, как логику или трамвая свист,

который пасынок был свету и шпионом, который в выдоха болезнь, как снег проник.

Но есть надежда Господу и камню — стоять крестом на вычерпанной мгле,

подзорною трубою в человеке, свернувшемся, как щёлка на золе

среди руин, в которых расстоянье болит в несовершившемся ручьём,

клубком дагерротипов, звуком в зданье, которое не вынуто из чрева

рыбёшек, здесь покинутых, как время, которое позорно и ничьё.

И из воды руин, как джаза, извлекаешь синкопу плоти и небрежен в ней,

в длине земли, которой окупаешь зияние присутствия в огне,

фрамугу крови, сквозняки и снимки, и трещины дешёвые, как смех,

и оспы истеченье, где китами на берегах лежишь, как снег — простой как снег.

[Круги]

Когда колодцем станешь ты

и будешь так легко

внутри себя на всё смотреть —

на то, что далеко

по-птичьи с небом говорит

или горит внутри —

покажется, что это ты

в дыханья чудо вшит,

как ампулка в густой реке

и лодка на волне

земли, свернувшейся в руке,

как миновавший гнев —

гемоглобин твоей любви,

что развернулся в кровь

и — словно голубь — в ней летит

по кругу — вновь и вновь,

и плещется его вода —

жива пока мертва,

и строит города свои

из всплеска и песка.

Возьмёшь себя в свою ладонь,

как жажду, где спит дождь,

и — будто от весла круги —

ты по себе пойдёшь.

* * *

Блаженны тишина и слепота,

в которых свет скрипит, как темнота:

косноязычно, замкнуто, в кукушке,

как будто достаёт из бега сушки

его отсутствия, которым так тверда.

А всё — молчание и даже наши песни,

в которые обёрнуто оно,

когда хоть растворись, а хоть исчезни,

как зимнее и мокрое окно

посередине языковой бездны,

в которой так светло, что мне темно.

Блаженны онемевшие сейчас —

как стрелки у часов незаведённых,

они взрываются, как слово в снегирях,

и падают на свет несотворённый.

* * *

Щель человеческая, стоящая на горе —

будто сорока или огнь в голове

или вода, притворившаяся кипятком,

или вестник, которому вход незнаком,

или шарик воздушный у девочки на руке,

который вот-вот оперится, как тоннель,

и поплывёт, шевеля то жабрами, то ангелом на плече,

на опознание речи и потому — ничей

светильник стоит на горе, как выдох, пёс, конура

и составляет список на нём жара

или — точнее — жар, шар, которым он встал поутру

будто сорока, что растрескается во рту —

словно красная глина, которая будет им —

когда он пробудится здесь, чтобы в гости идти к своим,

в щель, которая их сшивает, как свет, кроя

стрекот свой чёрно-белый на мясо для соловья.

* * *

Где невозможно и огромно

пространство Бога за спиной,

что оглянуться невозможно

на шар, что катится за мной

по масляному глинозёму,

с холодным зёрнышком во рту,

где хворост захрустит позёмкой,

оставив небо на свету —

сшиваю трубы с его гласом,

который меньше тишины

присутствия его — тоннели,

как сердца шарик, ощутив.

* * *

Человек в осколке света,

то есть вечности, стоит

посреди просторной смерти —

что-то свету говорит:

то гулит, как будто

время, окольцованое им,

покидает голубятню,

расстоянием цветным,

ну, а то — раскинув руки

очарованно молчит

наблюдая, как на смерти

дверь бессмертия горит.

* * *

Ворона лестницей кружилась —

пока взлетала голова,

похожая на головешку —

как речь прохожая, черна.

Похожая на головешку

она в себе веретена

крутила белую отвёртку —

метелью от неё темна.

Крутилось небо и кружился —

вороны пропуском — гончар

и вынимал всю тьму из глины

затем — печаль.

Гончар крутил предмет и форму —

желтели пальцы от ворон,

гудели в дудки, как воронки,

поленья темноты. Свистком

лежал упавший и воскресший —

поскольку смерти вовсе нет —

на тень свою себя воздевший —

незавершённый пеплом свет,

что птичий свиток в форме ада,

похожего на рай и снег,

где слеплен человек из сада

ворон похожих на ковчег.

* * *

И молока последнюю награду

пьёт зверь прозрачный,

видимый не сразу,

припавший к сосцам неба,

к винограду —

пока щенок весёлый и незрячий

гоняет тьму в себе,

как бабочку, психею —

и ждёт во мне, когда я онемею.

И пение собачие, как льдина,

меня сопровождает в берегах,

в которых спит язык неотвратимый,

как молоко или последний страх.

Что ж, мой щенок,

сопровождай нас в вечность,

которая иголка февраля

во времени красивой колыбели,

чтоб вычерпать из смерти, как вода

в себя теперь исчерпывает небо,

зверей прозрачных и щенков своих

и за руку ведёт, и молоко психеи,

как бабочка, в губах у них дрожит.

[Люмьер. Душа, как Иона]

— 1-

И ты в числе безымянном

живёшь, как в люмьеровской будке,

где слова орех, в камень вросший,

размотан на стены и сутки

припавшего, будто ребёнок,

совсем безымянного света,

в чьей мгле сотворенья лежишь ты,

а речью ещё не одета.

Не прах и не прочерк — светильник

в механике глаза беспечной —

ты видишь, как слово и имя

тебя начинают с предплечий,

и свет поднимается выше

природы своей непонятной,

над угольной крошкой и глыбой,

где спят слепота и котята.

Но ты ли разлом мой, Иона,

что тело моё из деталей

как мир, соберёт и не дрогнет,

как будка в сеанса начале?

— 2-

В ките из кожи, снега и любви —

лежит прозрачный камень-лабиринт

чтоб говорить то свистом, то по Брайлю,

немую речь используя, как бинт.

Кит — это лунка, испытанье эха

от камня, что проглочен будто тьма —

так расширяется до голоса монетка,

когда достигнет своей жизни дна

так свет продет был сквозь его дыханье,

как человек чрез голоса свои,

и выдохнул вокруг себя пространство,

чтобы внутри его теперь поплыть.

Он нам отсюда камень вдруг напомнит,

и осветит круги, как лабиринт

внутри его иссиня-белой кожи,

что, как вода, намотана на винт.

— 3-

[Иона в утробе]

Изображения размытое пятно,

что созревает там, где колос пасти

становится то облаком, а то

разрывом на воде и неба счастьем.

Кто плавает над облаком? кто там

стучит — как в жабры — в чаек барабаны?

Чей ты, челнок, вспугнувший воды, как

тот человек, что стал своим экраном.

Чьё жало раскрывается тобой

и вырастает в жалости к утробе

окаменевшей рыбы, где прибой

тьме говорит: пожалуйста, не трогай

кинопроектор, зверя, пустоту

в которую размотаны, как сети,

все эти смыслы, что держал во рту,

как смерть свою, которой не заметил.

— 4-

Так вылетают голуби из рыбы,

как будто совершилась чешуя

в предназначении своём, и дивно

её обличие, в котором скоро я

перелечу немую киноплёнку

которая дождём меня троит

на зрителя и трещины на стенке,

и руку, что — бобину раскрутив —

всё это обозначит, но не скоро,

но точно — так же берег далеко

расчерчивает бездну своим светом

и рыбине становится легко.

О, небо, что свершается над нами,

о, рыба, та, что бабочка и рой

из бабочек размноженных ногами

идущего из кожи высоко.

Лицо

скопление ворон,

галдящее чтоб я

к воронке их припал,

ожечь свои края

орехом обрасти

как воздухом, ночным

холодным всплеском волн

у господа в горсти

где этот тёплый парк

похожий на меня

в бинарный код степи

он из любви собрал

где капище ворон

с моим почти лицом

растёт и смотрит вниз

туда где я рождён

шестого сентября

в своё гляжу лицо

и рядом их глотки

скрипят как колесо

* * *

И воздух встанет, как ребёнок,

и тело хрупко обоймёт,

светясь внутри своих потёмок,

которые за тем поймёт,

чтоб рыбу вытащить наружу,

чтоб задыхалась она здесь

от счастья, что её снаружи —

как стужа — сберегает речь.

* * *

Во мне по утрам живёт орфеева голова,

выходит со мной в новый Иерусалим —

засовы её крепки, хотя и скрипят,

глаза открыты и мир, как вдова, горит.

Ходики изнутри у неё стучат —

говор смутен, словно аккадский, или

выжженная на лбу у осла печать

времени, что с морем во мне забыли.

Медленно ключ творит в скважине оборот,

ощупывает в темноте лобную, затылочную или темень,

Аид, который каждый из нас — пока он плод,

голоса стебель, сжатый светом тяжёлым в семя.

Слышу, как тик, этот ключ, кодировку, ход —

так отверзаются ямой часы за стеною

и, как колодец из человека похож на код,

так и пустоты во мне равны со мною.

Их заполняет небо, парковый шелест, звезды

лицо удлинённое до ночи кромешной и слепца, что предметы

делает речью своей, движением пустоты

и, словно лёд в гортани, выжигающим светом.

И расширяется орфеева голова, словно тропа

по которой всплывут со мною

эти ошмётки неба тире песка

дерева или адского перегною,

и каменеет волна, как слепой прозрев,

и выжигает, как лев, всё нутро обузы,

и ты — словно выстрел — вдаль от себя летишь

там, где шумит, как раковина расширяясь, голова медузы.

* * *

Сергею Ивкину

Нищий, гулкий и тяжёлый

небом что болит в зубах,

переходит тьмы дорогу,

и целует тьму в уста

красно-белое дыханье —

в тьме ангиною горит

неизвестный авиатор —

меж двух выдохов стоит:

то качнётся перед Богом,

то наклонится к земле

испросить у ней вопросы.

В заштрихованной золе

поднимающийся ангел,

человеческий штрих-код

с речью тесной, как бомжара,

что из тела — поперёк

смотрит, как идут узлами

здесь прекрасные черты

человеческие жажды —

будто небо не легки.

Дёрни ниточку из звука

отпусти его в полёт,

в шарик неба или света,

сердца покрасневший крот.

* * *

Если зерно — это ад, грунт, который покинешь

ты на ходулях из птиц, что стояли над нами,

будто округлы окрестности или неслышны,

или — воотще пока не имели названий,

клёкот земли в них и перегноя пустоты

в свете горели или точнее сгорали

и расширялись внутри каждой смерти, как ноты

в щели из выдоха, где — как гортань — продолжались.

Так вот слепая гортань назовёт и увидит,

как из столба снегопада, что в общем-то птица,

падает наше зерно и становится чашей —

той, из которой выходим, устав миру сниться.

* * *

Хор разгорится, как будто пчела свет ужалит, жалея —

прежде была слепота или яблок жужжащий

звук — тот, который на тьме, в белый свет индевея,

преображался в предметы, как линза нестрашный.

В нём молоко проливалось и хлеб был уловлен:

хруст — это корка поспелой воды, и — за льдом скрытой — рыбы —

что теперь скажешь, от звука отпавший обломок? —

если предметы не вечны, а звук раздробился,

словно его монолит стал замёрзшей рябины

ягодой, множеством, эхом, невнятицей чисел,

то есть падением, вектором света в Харибды

чёрной воронке, которою ты защитился

там где пчела, полосатая сота из звука,

в центр лабиринта летит сквозь промокший свет яблонь —

тронешь её, а точнее — остаток полёта,

в хворосте хора горящий, и — в колыбель её ляжешь.

Следы

Возлюби Господа, как будто он — человек:

утром встаёт с тобою — тебя из под век

рассматривает так, как будто воскрес он, и в первый раз

ощупывает мир, как одного из нас,

будто Господь твой — это юла. А ещё точней —

остаток её спирали, пружинка в часах, кукушонок в окне,

звук этот всегалдящий, молчание, темнота,

остающаяся после тебя, как окно, пустота,

место молитвы, стоящее на словах, циркуль из взгляда,

очеркивающего тебя, повторяющее тебя почти наизусть,

из тебя вырастающее в свой рай, как из почвы куст,

из куста — огонь, из огня — вода, из воды —

жажда второго, то есть воды следы.

* * *

Куда матросы нас несут

в холодном, словно смерть, лесу,

который не Харон, но «о»

оставленное от него?

То снег падёт, то ангел выйдет,

то мальчик, глядя в свет, зассыт.

В просвет земли идя, как дети,

из этой белой темноты

мы смотрим, как несут матросы

в невероятной речи чушь —

и чушь, как небо, снизу светит

и освещает телу путь.

[Черновик игры]

Выходишь из ворот, а там — зима

тебя произносящая, как «ма»,

прикинется то лялькою, то люлькой,

качающейся справа от тебя —

пока геометрически смешна

её иссиня-тонкая фигурка.

Играем в шахматы, две морды, ты и я,

две лошади, что тенью в звук согнуты —

где чудится фигура из огня,

которая дымится, как искусство,

за лыжником, который от меня

оставит пар и светом ляжет густо

на чёрный воздух, трубку и трубу

из простоты, которая пока что

ещё не стала ящиком, куда

нас сложат, что — возможно — нам на счастье —