Бесплатный фрагмент - Белое дерево и другие истории

[Про змею, родящую дождь]

Эхо играл на дудке.

Прыгал от горизонта до горизонта.

Когда хотел есть — ел.

Когда хотел спать — спал.

Когда хотел смеяться — смеялся.

Продуктивную жизнь вёл.

Однажды его проглотила змея.

Змею звали Воллункуа.

Она ползала по небу и проглатывала

Всё, что ни попадя.

И иногда извергала.

А иногда не извергала.

По настроению.

Эхо уснул. Он

Прыгал,

И играл,

И смеялся.

Устал.

И уснул.

На берегу реки.

Положил под голову свои дрэдлоки.

Свой прыгательный посох под ноги положил.

Рядом — дудку.

Закрыл глаза.

Смотрел сны.

А Воллункуа выползла из воды

И проглотила Эхо.

И дудку его проглотила.

И дрэдлоки.

И берег.

Посох оставила — не вкусный он.

Не со зла проглотила,

Просто у неё такая природа,

Быстрый метаболизм.

Просыпается Эхо внутри змеи,

Смотрит вокруг:

А вокруг темно.

Хоть глаза выколи.

Но он не стал глаза выкалывать,

Подумал, ночь наступила.

Поспал ещё немного.

Проснулся — опять темно.

Встал и пошёл. На ощупь.

Долго шёл, солнца не нашёл.

Луны и звёзд тоже не нашёл.

Только какие-то фрагменты вокруг.

На ощупь.

Понял Эхо, что его проглотили.

Делать нечего, думает,

Проглотили. Бывает.

Но нужно же чем-то себя занять.

Даже, если тебя проглотили.

Эхо достал из кармана огниво,

Газету Правда достал

(Очень старый номер),

Развёл костёр, сам рядом сел,

И принялся сказки себе рассказывать.

Про Варуну и Боссе,

Про Йосту и Улле,

Про большую воду и маленькие кусочки земли

На севере.

Про то, как пастухи за солнцем ходили,

А нашли радугу.

Эхо рассказывает,

Мир придумывает,

А Воллункуа снаружи

Всё это в реале видит.

И костёр, опять-таки,

Очень сильную изжогу вызывает.

Подумала-подумала Воллункуа,

Очень ей галлюцинировать не понравилось.

Это уже какой-то бэд-трип напоминало.

Вернулась к реке

И всю воду из неё выпила.

А потом выплюнула.

Воду из реки,

Эхо с его дрэдлоками,

Дудку,

И все рассказанные истории

Со всеми их персонажами разом.

Стало светло и людно.

И события начали происходить как-то сразу

И одновременно.

Воллукункуа обратно на небо уползла

По добру, по здорову.

А Эхо остался.

И рассказал ещё одну сказку.

Про змею, родящую дождь.

Тьюкуррпа первая

Про Шеду

Шеду селились у берегов белой реки.

И бродили вдоль её русла.

Влево ходили.

Вправо ходили.

А прямо не ходили.

Прямо была река.

И её воды текли куда хотели,

И необузданны были потоки её.

Как война.

И как рождение.

И как пробуждение жизни

После долгой зимней спячки.

Ещё до того, как все эти явления

Обрели плотность

И стали миром вокруг.

И так Шеду ходили по берегу жизни.

Влево ходили.

Вправо ходили.

А прямо не ходили.

Их следы оставались в прибрежной глине,

Застывали на солнце,

Становились формами:

Духа;

Мысли;

Материи;

Речи.

И Шеду боялись воды в белой реке,

И никогда не пересекали её вброд.

И не знали, что происходит на том берегу.

Только песни их

Носились над водной гладью.

Становились похожими на птиц,

И на бога.

Но у бога не было лица,

Потому что не было никого,

Кто сумел бы это лицо придумать.

И тогда бог без лица

Залил воду из белой реки

В формы следов Шеду.

И вода застыла.

А Шеду вдохнули в неё глоток своей песни.

Так вода из следов стала существом.

И приняла формы:

Духа,

Мысли,

Материи.

Научилась речи.

Научилась песням.

И придумала построить мост,

Чтобы поймать бога без лица,

Носившегося над белой рекой,

Чтобы вылепить ему лицо,

Глаза,

Нос,

Уши,

Губы.

Сделать ему образ.

Шеду построили мост,

И вместе с существом

Вышли из прибрежной глины,

И зашагали осторожно над водою.

Но на другом берегу ничего не оказалось.

Но на другом берегу стал север.

И холодный снег.

И болота.

И Питер.

А дальше — новые реки.

Новые берега.

Люди с бледной кожей и прозрачными глазами.

Люди с чёрной кожей и густыми голосами.

А бога без лица не стало.

И предела не стало.

Только отражения.

Только небо.

Без дна.

Тьюкуррпа вторая

Про белое море

Боссе жил у моря

И собирал все, что под руку попадётся:

Ветки собирал,

И камни,

И виноградных улиток,

И отражения ступней в лужах,

И память,

И высохшие соцветия,

И траву полнолуния —

Серебристую, похожую на бороду священника.

Он варил свои звездные корабли

И называл их муншайн:

Лунный свет.

Оставленные на приколе,

Корабли покачивались в облачных затонах,

Отражая закатные лучи солнца.

И слепые чёрные птицы

Ходили смотреть на их паруса,

Наощупь — когтистыми лапками к палубе.

А Боссе всё бродил

И всё собирал:

Обломки солнечных стрел,

Волоски из огненной гривы льва,

Чёрный пух из оперения

Слепых птиц.

А поутру корабли меняли свои цвета.

И наступал свет.

И северные люди выходили на берега

Белого моря.

Пели.

Смеялись.

Обнимались.

Хлопали друг друга открытыми ладонями

По плечам.

И белый северный змей над их головами

Проглатывал корабли

Лунного света.

Тьюкуррпа третья

Про краски

Боссе посадил огурцы,

Но нечаянно выросло дерево.

Белое, каким было всё вокруг.

Делать нечего,

Боссе взял краски и раскрасил его как умел.

Но пошёл дождь и смысл краски с дерева.

И стало оно снова белым.

А всё вокруг стало красочным и разноцветным:

Земля и небо.

Вода и суша.

Каждая закорючка и

Каждая букашечка.

И даже сам дождь.

И Боссе.

А дерево снова стало белым.

И краски кончились.

Боссе не стал больше ничего сажать,

Ни красить.

Только засеял поляну вокруг дерева

Белой травой.

Но трава взошла зелёная.

От корней до кончиков листьев.

И Боссе сел на траву,

Стал ждать.

День ждал.

Два ждал.

Неделю ждал.

Но никто не приходил.

И дерево оставалось белым.

Боссе надоело ждать.

Он встал с травы

И пошёл заваривать чай.

Тьюкуррпа четвертая

Про детей света

Боссе изобрёл телескоп.

Ходил-бродил по планете под звёздами,

Без толку ходил и бродил.

Наверх смотрел,

Вниз смотрел.

Не видел ничего.

А потом изобрёл телескоп.

Теперь стоит. Небо смотрит.

Ищет глазами огромную космическую рыбину,

Лунных докторов выглядывает.

И в книгу закорючками записывает:

Вот заяц пробежал.

А вот так вот птица пролетела.

Голоса искать.

Но нет докторов,

И рыбины тоже нет.

Одно лишь великое планет движение.

Только прошлогодние тени,

Под ноги звезд сброшенные.

Расстроился Боссе.

И нарисовал на полях Детей Света.

Ручкой нарисовал.

Справа от Сатурна,

Над луной.

И выпустил их прямо в небо.

Как золотых рыбок.

Летают теперь, незаметные,

Как пыльца на пчелиных крыльях.

Тьюкуррпа пятая

Про время

Сначала не было времени.

Не было и пространства.

Это было скучно:

Некуда идти,

Нечего видеть,

Нечего надеть,

Не о чем помнить,

Некогда умирать.

А потом всё стало по-другому.

Всё стало обычно.

Потому что Боссе подумал.

Подумал о том, что можно вспомнить,

И пойти прогуляться.

И стало:

То, куда пойти — местом,

То, о чём вспомнить — памятником.

Пушкину, например.

Огромным, высеченным в мраморе.

Или просто в камне —

Тут уж, как посмотреть,

С какой стороны подойти.

И так стало пространство.

Потому что место.

И время так стало,

Потому что памятник.

Огромный.

Каменный.

Многомерный.

И Боссе принялся думать во все стороны сразу.

Сделал прошлое.

Будущее сделал.

И того, чего не будет никогда существовать

Тоже сделал.

На всякий случай.

Получилось интересно.

Получилось осмысленно.

Памятник. Время. Пространство.

Можно просто

Пойти погулять.

И Боссе гулял вокруг памятника.

И распихивал всё свободное время

По кармана.

Всё время, которое успевал найти.

Но карманы у Боссе были дырявые.

Так уж получилось.

Один такой маленький Боссе,

И такие большие дырки в его карманах.

И он постоянно терял время.

И находил его снова.

И снова складывал его в карманы.

И обратно терял.

И так по спирали.

Тьюкуррпа шестая

Про Улле

Улле жил на дереве.

Он не был ни птичкой, ни рыбкой.

Он просто жил на дереве,

Потому что ему так нравилось.

Просыпаться на дереве,

Расти на дереве,

Созревать на дереве.

Падать в тёплую тёмную землю.

С дерева. Осенью.

Он скакал с ветки на ветку.

И висел над травой вровень с горизонтом.

И пускал корни.

И путался глубоко-глубоко.

Так глубоко, что его кольца смешались

С кольцами дерева.

И их стало много.

А потом пришли люди.

Они спилили дерево.

Они спилили Улле.

Они собрали все-все кольца

И обменяли их в городе на деньги.

И самого Улле тоже обменяли.

Его купили банкиры.

Вложили в банки.

И закопали глубоко — так глубоко,

Что не достанешь.

Но Улле всех обхитрил.

Улле вырастил себе перья.

И хвост себе тоже вырастил.

И длинный чёрный клюв.

Он разбил клювом банку и стал расти над собой.

И так дорос до самого внутреннего космоса.

И стал ракетой.

Улле оторвался от земли и стал ракетой.

И полетел над полями и долинами.

И поднялся высоко-высоко над землёй.

В большой и холодный космос поднялся.

И зацепился корнями за вселенную пустоту.

И разросся ветвями над планетой.

И стал большим и древним.

Таким древним, что уже и не упомнишь.

А люди не хотели помнить,

А банкиры боялись ветвей.

Они боялись потерять свои деньги,

Свои банки потерять боялись.

Они решили не замечать Улле,

Договорились друг с другом, что его не существовало,

Не было никогда и не будет.

Но Улле забрал с собой планету,

Кольца древесные забрал,

Листья забрал, воздух.

Парки и улицы.

И остался где-то ещё.

А все другие остались здесь.

Но никто уже не узнал об этом.

Тьюкуррпа седьмая

Про числа

Иржи охотился на крумлеков!

Крумлеки были такие маленькие,

Что в них никто не верил.

А Иржи охотился на крумлеков.

Он ловил их мягкими лапами и ел.

За раз мог проглотить штук двадцать.

Двадцать крохотных крумлеков,

В которых никто не верил.

Двадцать — это много.

Это почти что целый город.

Целое население самого настоящего города.

Но двадцать три — это ещё больше.

Иржи жил в старом доме.

А крумлеки соблюдали равновесие.

Крумлеки соблюдали равновесие.

А Иржи…

Иржи накрепко запирал одни двери.

А крумлеки открывали другие.

В этом весь смысл:

В старом доме Иржи было двадцать три двери.

И когда одна дверь закрывалась,

Другая должна была открыться.

Тьюкуррпа восьмая

Про чай мудрости

Давно это было.

Так давно, что уже и не вспомнит никто.

А если и вспомнит, то тут же забудет.

А если не забудет, запутается в деталях.

Или промолчит.

Мудрость всегда молчит,

А глупость разговаривает.

Глупость разговаривает

И рассказывает разные истории.

О мудрости.

Но это было очень давно:

Тогда белые носороги топтали землю,

Города росли из болот,

Трава была мудрой,

А деревья —

Деревья всё знали

Про добро и про зло,

Про времена года,

Про имена разных тварей.

И были большими.

Вот как давно это было.

Радужные шаманы жили на радуге.

Их было много.

Двое.

Но всегда — много.

Но одновременно не больше двух.

Они были братья.

Или сестры.

Или друзья.

Или мужья и жены.

Или родители.

Или дети.

Близнецы.

Они были!

Они носились по радуге:

Влево и вправо,

Вверх и вниз,

Вперёд и назад.

Во все стороны света носились они

На радужных зверях.

И считали:

Капли дождя считали,

Ветки считали,

Птиц и каждое птичее пёрышко.

Они любили считать

До двух.

Потому что их было двое,

Но много.

Потому что их было много, но двое.

И мир вокруг.

Такой большой.

Так много большого мира.

И один маленький Боссе.

Шаманы подглядывали за Боссе.

В окна его подглядывали,

В двери.

В печную трубу.

Заглядывали в его большой чайник.

Очень им хотелось, чтобы Боссе

Стал мудрым.

А он ходил по миру.

И смеялся.

И разговаривал.

Со всеми разговаривал:

С камнями и с деревьями,

С водой и с глиной.

С зверями и птицами.

Шаманы подсыпали в большой чайник Боссе

Чай мудрости.

Они думали: Боссе выпьет чай

И станет самым мудрым.

И начнёт мудро молчать,

Много думать начнёт.

О мире.

О радуге.

И всех посчитает.

Но Боссе делился чаем со всеми вокруг.

И все становились очень мудрыми.

А Боссе ходил по миру.

Боссе смеялся.

И разговаривал.

Тьюкуррпа девятая

Про путешествие

Однажды Йоста устарел.

Везде.

В деревне устарел

И в городе.

На работе устарел

И дома.

Ему сказали:

«Йоста!

Уходи, Йоста.

Ты нам не нравишься.

Ты совсем устарел.

У нас есть провода и антенны,

У нас есть диоды и экраны,

У нас есть программы и приложения.

А ты уходи, Йоста.

И живи где-нибудь ещё».

У Йосты были пальцы как у птицы,

И колени как у птицы,

И бёдра как у птицы.

У Йосты было два глаза

И две руки.

Голова, шея, плечи — всё на месте.

Но проводов и антенн не было.

Диодов и экранов не было.

Программ и приложений у него не было.

Поэтому он ушёл.

Взял сумку, лыжи взял,

Блокнот и точилку для карандашей,

Старый будильник и самокат.

Подушку.

Всё своё взял, ничего чужого.

Всё своё взял и упрятал в дорожную шляпу.

Ушёл.

Путешествовать.

Устаревший Йоста с птичьими ногами

Ушёл путешествовать.

И встретил там…

И увидел…

И добрался до самого…

А все остались.

Мигать диодами остались,

Трогать друг друга проводками-усиками,

Мерцать экранами.

Быстро-быстро.

Почти как на самом деле.

Без Йосты.

Тьюкуррпа десятая

Про снег

Зимой была зима.

А летом было лето.

Всё шло своим чередом:

Дни за днями,

Часы за часами,

Минуты за минутами.

Когда было ветрено — дул ветер.

Когда было дождливо — шёл дождь.

Всё остальное время

Светило солнце.

Или луна.

Но луна тоже была солнце.

Только маленькое —

С карманное зеркальце ростом,

С его отражение,

Не больше.

Иногда задувало снег.

На всю землю задувало снег.

Тогда Боссе вздыхал

И шёл закрывать входную дверь.

Он подбирал снег с земли,

Делал из него варенье

И закатывал в банки.

Потом шёл к Соседям,

Стучался к ним в окна

И говорил:

«Снег пошёл!»

Или

«У меня дома пошёл снег»

Или просто

«Смотрите, зима!».

Но Соседи не отвечали.

И даже окон не открывали.

Они не любили зиму.

Потому что снег.

Они и лето не любили.

Потому что солнце.

Они не любили ни дня, ни ночи:

Потому что все время нужно куда-то идти.

Или спать.

Но больше всего они не любили Боссе.

Он всегда задавал вопросы.

Почему снег мокрый?

А солнце жёлтое?

А лето горячее?

А осень мокрая?

Почему Соседи спят или идут?

И где именно это куда-то?

Соседи не знали ответов.

Потому что их ещё никто не придумал.

А Боссе придумал.

Но пока он ел варенье из снега.

И улыбался.

Тьюкуррпа одиннадцатая

Про силу воли

Иржи постигал глубины,

Зрил в корень.

Он садился в лодку,

В обычную лодку,

И плыл.

Он плыл и постигал.

Он брал с собой ведро без дна

И погружал его в пучину:

Самые разные вещи открывались Иржи,

Глазам его разным.

Внешним

И внутренним.

Вещи открывались,

А Иржи постигал.

Иржи постигал, а вещи открывались.

Иногда вещи казались непостижимыми.

Тогда Иржи убирал ведро

И брал лопату.

Он брал лопату

И шёл в сад,

Где долго, самоотверженно копал.

Ничто не могло укрыться от Иржи

В недрах.

Он зрил. И зрел,

Как зреют фрукты.

Иржи искал себя,

Но находил вещи.

А что там было за вещами,

Так то и вовсе не нашего ума дело.

Тьюкуррпа двенадцатая

Про Смерть

Однажды весь Имре вымер.

Решил посмотреть, каково это,

И весь вымер.

Таким и остался.

Где остался?

Там остался или здесь остался?

Каким таким?

И кто из оставшихся

Был Имре?

По какую сторону?

И по какую сторону чего?

Какие-то люди приходили в дом,

Ходили по его большим коммунальным кухням.

В кухнях сидел Имре.

В каждой.

Но это был уже другой Имре.

Вроде, тот же самый,

Но уже какой-то другой.

Не такой, как прежде.

Сидел,

Что-то рассказывал,

О чём-то спорил…

Много-много других Имре

В одинаковых коммунальных кухнях

Старого дома.

Потому что Имре…

Потому что Имре умер.

И остался.

Везде остался.

Разным.

И теперь сидел.

Или сидели.

Сидели Имре

На табурете.

Другие Имре,

Которые стали, когда Имре умер.

Такая вот философия.

Такое вечное возвращение.

Тьюкуррпа тринадцатая

Про цвергов

Цверги не выговаривали букву эР.

Это было трагедией и проблемой —

Ведь все самые любимые слова цвергов

Были связаны с этой буквой:

Ржавчина и рельсы,

Электричество и путепровод.

И сами цверги.

Какой смысл в жизни,

Если ты не можешь правильно

Произнести своё название,

То есть,

Определить себя в пространстве

И времени?!

И цверги были очень сердитыми.

И трогательными.

Они трогали пространство вокруг

И все время на что-то сердились.

И от этого всё, к чему они прикасались,

Становилось ржавым.

Ржавые столбы с электричеством.

Ржавые рельсы путепровода.

Ржавые трубы городских заводов.

И так все менялось.

И становилось — вокруг.

А на закате цверги часами

Сидели на ограждениях моста

И любовались

Натроганным и ржавым

Ландшафтом пригородных станций.

Тьюкуррпа четырнадцатая

Про Йосту и древесную рыбу

Йоста долго ходил тут и там.

Всё слонялся без дела,

Всё искал чего-то,

Кого-то высматривал.

Но места были нелюдимые.

Деревни были нелюдимые.

Города — так и вовсе

Ходили хмурые,

Землю под ногами разглядывали.

Никому до него не было дела.

Вовсе.

И Йоста решил идти совсем далеко.

Решил и пошел.

Долго шёл и шёл.

И ничего с ним не происходило.

Это в других историях

Всё время происходит то одно,

То другое.

А с Йостой не происходило.

Потом он пришёл в лес.

И пошёл его насквозь:

По оврагам, чащам,

По тропинкам каких-то зверей,

По ручьям и озёрам.

Так и вышел на поляну.

Дерево нашёл.

Высокое. Толстое.

С морщинами по всему стволу.

«Буду, говорит, палки из тебя ломать».

«Мне, говорит, надо».

А дерево молчит.

Дерево молчит,

А Йоста из него палки ломает.

Много наломал.

Очень много.

И сделал из них лестницу.

Приставил к стволу дерева

И полез.

Так оно и было:

Йоста на дерево лезет,

А дерево молчит.

А Йоста всё лезет и лезет.

А зачем лезет,

Куда лезет —

Не знает.

Но сам думает:

«Залезу на дерево,

Сяду на ветку,

Буду рыбу ловить.

Как есть ловить буду.

Древесную рыбу».

Забрался Йоста на самую макушку,

А рыба уже там на ветке сидит.

И молчит.

Рыба молчит.

Дерево молчит.

Йоста уже и сам

Говорить ничего не хочет.

Молчит.

Кивнул рыбе и рядом на ветку сел,

Ноги вниз свесил.

Хорошо сидят.

Смотрят:

Птицы по небу куда-то пошли.

Далеко пошли.

Потому что осень.

Потому что, как бы ты далеко ни зашёл,

Всегда можно зайти ещё дальше.

Да там и остаться.

Тьюкуррпа пятнадцатая

Про Первый город

Боги построили город.

Большой и красивый.

Архитектуру придумали,

Механизмы всякие.

Машины.

Метро.

В город поставили.

И, вроде, хорошо всё было.

Кроме одного:

Нету никого.

Людей нету. Не родились они ещё.

Есть Боссе.

А людей нету.

И стоит город.

Стоят в нем автобусы и трамваи,

Заводы стоят.

Телевизоры.

Электричество в проводах.

Стоит.

А работать и двигаться на всём этом

Некому.

Посовещались между собою боги

И решили:

Пусть Боссе работает.

Раз уж он есть.

А Боссе не хочет работать без толку.

Он и так всё время занят.

Так он богам и сказал.

«Не буду!»

Рассердились боги.

Поймали Боссе и бросили его в тюрьму.

Навсегда бросили.

Боссе посидел, посидел.

Совсем недолго.

Потом встал оглядеться,

А в тюрьме так же пусто, как в городе.

Нету никого.

Не понравилось ему там.

Ушёл Боссе из тюрьмы

Своими делами заниматься.

Тьюкуррпа шестнадцатая

Про Кришну и Снежных львов

Шеду выводили слонов гулять

На набережную Мойки.

В пять утра.

В отражениях реки они смотрели

На небесный Питер.

Там маленький Кришна играл на саксофоне

И воровал кругляшки денег

У прохожих из шляп.

Но на него никто не обижался.

Все знали, что он

В тайне от мамы, от рамы, от мумы

Копит на билет до Барселоны,

Где водятся снежные львы.

Круг замыкался, ведь снежные львы

С самых незапамятных времён

Были знакомы с Шеду.

Дважды в год: на 31 июля

И под рождество,

Они присылали поздравительные открытки,

И просили обязательно передать привет

Кришне.

Харе-харе!

Тьюкуррпа семнадцатая

Про камень

Йоста нашёл камень.

И сделал из него монастырь.

Йоста нашёл камень,

Взял его на руки

И пошел, куда глаза глядят.

Камень был тяжелый и грязный,

Холодный и грозный.

Грозовой был камень.

Йоста нёс его на руках

И шёл, куда глаза глядят.

Глаза глядели на север.

Потом — немного на восток.

Потом снова на север.

Всю землю обошёл Йоста

С камнем на руках.

А принёс его в Пустыню.

И сделал из него монастырь.

Но камень стал совсем маленьким,

И самому Йосте

Места на нём не осталось.

Тьюкуррпа восемнадцатая

Про телефонную будку

Далеко.

И отсюда далеко, и

Оттуда.

В самых далёких казахских степях

Стоит телефонная будка.

То ли красная.

То ли зелёная.

Не понятно.

Очень давно стоит.

Потому и не понятно,

Красная она

Или зелёная.

Сторожа её стерегут.

Один — всегда белый.

Другой — всегда чёрный.

Один всегда птица, другой

Всегда зверь.

Стерегут её.

Когда стерегут.

А когда стеречь надоедает,

Никто её не стережёт.

Да и незачем.

Кому она нужна?!

То ли красная.

То ли зелёная.

Кто в неё поедет?

Отсюда.

Или оттуда.

Откуда угодно.

Когда автобус туда ходит

Раз в полгода.

Туда ходит.

А обратно не ходит.

Когда водитель

Билетов не продаёт.

Потому что нет водителя.

А как ты без билета поедешь?

Откуда угодно — как?

Кто умнее, тот билет себе купил.

Давно купил.

В детстве.

В прошлом воплощении.

Билет на бумаге купил.

Билет, который стёрся.

И цифр не разобрать на нём даже.

А кто не подумал,

Тот не купил.

Глупый тот.

Но умный туда не поедет.

А глупому туда и ехать незачем.

Так и было.

Все подумали/не подумали.

И никто не поехал.

Боссе поехал.

Зачем поехал?

Когда море там — не море.

Да и степи там — не степи.

И будка непонятного цвета.

И сторожа, когда есть,

Один — никогда не зверь.

Другой — никогда не птица.

А Боссе поехал.

Нашёл билет и поехал.

Буду, говорит, звонить.

В телефон.

В будке.

Самому главному Богу звонить буду.

Может, ответит.

А как же ты богу звонить будешь, Боссе?

А вот так. По номеру буду.

Билета.

И поехал.

И доехал.

И сторожей нашёл.

Сказал им, пусть стерегут.

Наоборот.

Один будет зверем.

Другой будет птицей.

Поменяются пусть.

И пока они менялись,

Он на будку посмотрел.

А она: с одной стороны натурально красная.

А с другой — зелёная.

И цвета яркие такие.

Как будто только вчера покрасили.

Посмотрел-посмотрел.

А потом внутрь вошёл и позвонил.

Он позвонил, а ему ответили.

Точное время ответили.

Ноль часов, одна минута.

Может, номером ошибся.

А может, просто часы стояли.

Тьюкуррпа девятнадцатая

Про луну

Иржи в рот воды набрал.

Стал с водой во рту сидеть.

На крыше.

Сидел-сидел, надоело.

Забросил в воду камушек.

Рот приоткрыл, забросил.

Камушек упал в воду,

И ко дну пошёл.

Круги после себя оставил.

Много —

По всей поверхности воды.

Иржи смотрел на разбегающиеся круги:

Большие, помельче, совсем маленькие.

Сад разбегающихся кругов.

Во рту Иржи,

На крыше.

Иржи схватил один,

Наугад,

И в карман засунул.

Потом подумал.

Потом разделся.

В воду по грудь вошёл,

Руки в стороны развёл.

Смотрит, рядом луна плещется.

Он и её хвать! в ладони,

Поймал.

Темно стало.

Ночью.

Без луны.

Совсем темно.

Только вода плещется.

А в ладонях тепло.

А вокруг — темно.

А в ладонях — светло.

Лунарный Иржи.

Тьюкуррпа двадцатая

Про большое грибное путешествие Петри

Петри был грибником.

Он умел находить грибы.

Больше ничего не умел.

Только грибы.

Белые и опята,

Сыроежки и лисички,

Свинушки и боровики,

Мухоморы и поганки.

Чанги, чунги и чего только ещё не.

Петри находил грибы,

Складывал их в большой мешок

И продавал на рынке.

Все, что нашёл,

Без разбора.

А что их разбирать,

Грибы-то?

Кладёшь в рот

И жуешь-себе.

Потом смотришь.

Как пойдёт.

Хорошо пойдёт или

Плохо пойдёт —

Это от грибов зависит,

От характера их,

От настроения.

Тут философский подход иметь нужно.

Однажды плохо пошло,

Так плохо, что

Петри даже из города выгнали.

И сказали, чтобы он

Грибы свои в других местах продавал.

Наверное, экология испортилась,

Подумал Петри.

И придумал отправиться

К Белому морю.

Вспомнил он, что

Ещё отец его рассказывал

О городе,

Выросшем на спине

Огромной рыбины, которая

На самом деле не рыбина никакая,

А кит,

Который над самым сердцем

Белого моря на плаву держится.

Якобы город тот построил

Грибной народ.

И дома у них — грибы.

И улицы — грибы.

И растительность — туда же.

И самый главный их бог —

Тоже гриб.

Только кто от гриба того отведает,

Тот мудрым вмиг станет.

И никогда ни в чём нужды знать не будет.

Продал Петри всё, что у него было.

Книги продал

И кровать продал.

Старое колесо от велосипеда

И теннисную ракетку.

И квартиру.

И оставшиеся в мешке грибы —

Но их за так отдал.

Из-за экологии.

И чтобы не побили.

Только помол чанги себе оставил.

На дорогу.

У торговца кофе купил машину.

Фольксваген Т1.

Погрузился и на север поехал.

Спал у дороги.

Питался чем придётся.

Собирал коренья, варенья, соленья.

Чтобы навык не потерять.

С птицами, как с радио, общался.

Бородой обрастал.

Стал совсем пыльным и диким,

Но до Белого моря добрался.

А дальше уже совсем вода пошла,

И машина по ней ехать отказалась.

Бросил её Петри, рассудив,

Что если он мудрым станет,

То машина ему без надобности будет.

А если рыбины с грибным народцем не найдёт,

То ему и возвращаться незачем.

Только колесо скрутил,

Да из покрышки себе лодку соорудил.

Из березовой ветки палку сделал —

Землю от лодки отталкивать.

Палку-то он сразу потерял.

Зато течение нашёл.

Какое-никакое, но течение.

И это течение кое-как, но

В самое сердце белого моря Петри вынесло.

А в сердце уже совсем-совсем штиль стал.

Вода спокойная и гладкая,

Точно скатерть.

Или зеркало.

И туман вокруг — ни горизонта не видно,

Ни собственного носа.

Совсем раскис Петри.

Плюнул в воду за борт

И пробормотал:

«Видно я совсем дурак,

И не видать мне ни рыбины, ни грибного народца».

А из-за борта ему в ответ:

«Дурак-то дурак. Это твоё дело, дураком быть.

Только плеваться-то зачем?»

Выглянул Петри за край лодки,

А там натурально гриб стоит.

С веслом.

В шапке.

Как есть — на воде стоит.

И мицелием, как хвостом,

Раздраженно из стороны в сторону машет.

Стыдно стало Петри, что он плевкам своим не хозяин.

«Ты уж прости, говорит, меня, гриб.

Я просто расстроился очень.

Я ведь вас искал.

Дело есть у меня

К богу вашему».

«Знаю я, чего вы все ищете.

Тут каждое лето таких искателей толпы шатаются,

Ничего найти не могут».

Очень злой гриб оказался.

Петри даже жутко стало, когда он представил,

Что может случиться, если его съесть.

Но гриб продолжил.

«Вот тебя, Петри, говорит, мы ждали.

Ты у нас, как бы за избранного будешь.

Слово наше миру понесёшь.

А я тебя, как царь всего нашего грибного народа,

Встретить вышел.

Вылезай из колеса и пойдём в город.

Тут недалеко».

А как тут вылезешь,

Когда вода вокруг?!

С водой-то ведь что получается,

Стоит только на неё наступить,

А она уже над макушкой плещется.

«Нет, — говорит Петри, —

Это ты хитро придумал,

Взять меня и прямо тут утопить,

Когда я так близок к цели.

Ты же знаешь, что люди

По воде ходить не научены».

Гриб закатил глаза

«Ну, во-первых, это всё вопрос веры.

Хочешь, по воде идёшь к берегу

Хочешь — ко дну.

А во-вторых, уже зима по вашему,

Лёд здесь. Вылезай, — говорит, —

Кит по льду плыть не может»

Петри носком воду потрогал —

Действительно, лёд.

Выдохнул облачко пара,

Через борт перелез

И с грибом вместе в грибную столицу пошёл.

Только прежде столицы он кита увидел.

Огромного.

Усатого.

Волосатого.

И во льдах.

«Не холодно ему так?»,

Петри спрашивает.

«Не холодно.

Арктический он.

Видишь, подшерсток какой густой?!

Может спать на льду

И ничего не почувствует».

А Петри уже и забыл про кита-то,

Как город увидел.

Когда кита с хвоста обошли,

Да дорога в гору пошла,

Так он город и увидел.

И всё в нём в точности,

Как отец рассказывал.

И дома — грибы.

И улицы — грибы.

И растительность — туда же.

И сам город — сплошной гриб,

Но на спине кита выросший.

Грибы Петри согрели,

Помыли,

Одели,

Грибным отваром напоили.

И готовить принялись к аудиенции,

Встрече с грибным богом, то есть.

Ты, говорят, только ничего не бойся.

Избранным быть не сложно.

До этого момента сложно было,

А теперь не сложно будет.

Тебе только по течению плыть останется

Да избранности своей соответствовать.

От судьбы все равно уже не отвертишься.

А Петри слушает, но с вопросами встревает:

«А почему, спрашивает,

Вы меня избранным назначили,

Когда толпы у вас тут по округе шарятся,

А найти не могут?»

«А потому, — ему грибной царь отвечает, —

Что в прошлой жизни ты очень прошаренным бхику был.

Жизнь благую вёл,

Много хорошего сделал.

Да и в этой в своём собирательстве

Никому подгадить серьёзно не успел».

Так говорит, а сам грибного отвара Петри подливает.

Петри отвар пьёт, и чувствует,

Вот, прямо сейчас мультики начнутся.

Или того хуже.

А ему нельзя в мультики.

Дело-то серьезное предстоит.

Не каждый день с богом общаешься.

А бог не идёт.

И его самого не ведут никуда.

А потом началось.

Всё и сразу: с момента сотворения мира

До космической экспансии великого грибного племени.

С рождением светил

И радужными коридорами в промежутках.

Пришёл в себя Петри, смотрит:

Лето вокруг.

И город.

И машины.

И люди.

А сам Петри стоит посреди площади,

Абсолютно голый при этом.

Вот с одного из концов площади милиция

Решительно в его сторону направляется.

А самый главный милицейский уже и вовсе

Руки крутить начинает,

Ругается недобрыми словами.

А Петри на него смотрит,

И видит маленького мальчика,

Который однажды по доброму

Накормил во дворе собаку,

И по холке потрепал на прощание.

И Петри говорит

«Послушай, милицейский,

А ведь в тебе тоже есть природа бодхисаттвы,

И по жизни ты бывал прикольным таким бхику,

Маленьким, но бывал.

А чего бы ты хотел, если бы желание

Твоё, вдруг, исполнится могло?»

Милицейский даже опешил,

Но ответил

«Денег бы хотел. Я бы машину купил иностранную,

Семью на море возить,

И палку новую…»

А сам винтить продолжает.

А Петри насквозь милицейского посмотрел,

И свободной рукой из-за спины у него

Мешок денег вытащил.

«Держи, говорит, мешок денег.

Но на этом твоя хорошая карма

Закончилась».

Милицейский за шляпу схватился

И с громким хлопком исчез.

Только дымок над асфальтом остался.

Петри тогда вокруг посмотрел,

И увидел, что мир изменился,

Светлее стал,

И люди вокруг — внутри — сделались,

Точно дети.

Которые, значит, играют…

И уже совсем-совсем заигрались,

Домой пора.

И в каждом — зажжено по лампе Будды.

Или по свечке.

Или по спичке.

Кто как старался.

Понял тогда Петри,

Что он сам и есть бог грибов.

И что все это время он шёл своей дорогой.

Той, с которой ни уйти, ни свернуть.

И все, что теперь ему оставалось, —

Помнить про свет,

И другим большим детям напоминать об этом.

Тьюкуррпа двадцать первая

Про зонтики

Сначала у Каури не было имени.

И никто не знал,

Кто она.

Какого рода.

Племени.

Вида.

Никто не видел её, не различал.

Потому как не было у неё ещё ни природы,

Ни смысла.

Сначала Каури-без-имени просто была-не была.

Болталась чёрт знает где.

Летала над водою,

Над сушей.

Потом осмыслислась.

Развлекаться стала.

Ориентировалась по звёздам.

Рыб искусству аэрографии обучала.

Людей сачком ловила,

Коров — шапками бумажными,