Бесплатный фрагмент - Beau Monde

ДЛЯ СПРАВКИ

Рукопись эта была найдена при самых тривиальных обстоятельствах, однако происхождение ее абсолютно неизвестно. Содержание позволяет предположить, что эти записки — просто чьи-то бредни или плод неуемной фантазии. Вполне может быть, что все так и есть, потому что другого разумного объяснения не подберешь. Конечно, так и хочется сказать, что все описанное в этом дневнике — правда, что она была каким-то непостижимым образом доставлена нам сквозь время в назидание или еще там что-нибудь. Но, слава богу, сегодня нет настроения плести подобную чушь. Примите все как есть. А еще лучше — вообще не задумывайтесь об истории этих записок. Не все ли равно, откуда они и кто их писал? Может быть, рядовой сумасшедший, может быть, какой-нибудь сочинитель решил в очередной раз создать мистификацию (пусть и не самую удачную, но ведь частенько именно такие и оказываются успешными), может быть (я все же не исключаю и этой возможности), некто просто решил описать свою жизнь и сделать ее чужим достоянием, то есть все описанное, несмотря на явную фантастичность, — действительно имело место. Последнее, повторяюсь, маловероятно, но что в этом мире только не может быть… Добавлю только, что рукопись напечатана в том виде, в котором была найдена: не изменено ни одной буковки, не добавлено ни одной запятой или точки. Конечно, иногда возникало желание что-нибудь подправить или пригладить, а то и вовсе выбросить, ибо стиль не везде гладок. Но ведь это дневник: что-то интимное, сокровенное — разве можно касаться его своими пальцами, пусть и чистыми? Я не стал браться за ножницы и представляю вам записи в том самом виде, в котором они мне попали в руки. Вот, пожалуй, и все, и на этом моя скромная роль заканчивается. Запаситесь терпением (оно вам понадобится) и приступайте. Осталось только отметить, что автором на первом листке на полях было накарябано нечто, что вполне можно принять за эпиграф. Это запись следующего содержания: «Век живи — век учись! и ты наконец достигнешь того, что, подобно мудрецу, будешь иметь право сказать, что ничего не знаешь. (Козьма Прутков.) ” Возможно, автору это казалось не лишенным смысла.

Post Scriptum. И еще — одна просьба. Не воспринимайте слишком серьезно некоторую озлобленность, присущую автору этих записок. Просто не обращайте на нее внимания. И потом, он ведь оправдывается…

Глава 1

Анекдотическая

Мы были близнецами, но зачем-то

На свет мы появились не вдвоем,

И я не знаю, где его и где мое

Иль vice versa…

Не помню точно, когда я начал верить в переселение душ. До этого я верил в человечество, но однажды понял, что лучше верить в переселение душ. Разумеется, это произошло не сразу: сразу только переполняется чаша. Все развивалось тихо, поступательно и неуемно. С самого рождения, я бы сказал. Вообще, это удобный повод рассказать о своей жизни, да пусть простят меня читатели за столь сильное внимание к самому себе. Впрочем, что я говорю, какие там читатели… Людей уже давно нет в этом мире, а кому еще это будет интересно? Разумеется, не каким-нибудь там паукам… Но, однако, я что-то забегаю вперед, хотя, в той ситуации, в которой я сейчас нахожусь, можно вовсе утратить способность к последовательному изложению чего-либо… На чем я остановился? Ах да, на вере в человечество. Мое теперешнее убеждение состоит в том, что любая вера исходит из неполноценности. Я имею в виду ту веру, которая родня религии, которая близка к поклонению. Так вот, когда я был маленьким и глупым, я верил в человечество, тем более что впереди у меня была целая жизнь, как мне казалось. Я был уверен, что мне предстоит учиться, учиться и учиться жизни — у тех, кто уже научился жить. Мне казалось тогда, что их много. Более того, я был уверен, что я сам когда-нибудь научусь жить. Все это громкие, банальные фразы, но все же надо иметь в виду, что они были краеугольным камнем моего мировоззрения, я так думал, ничего с этим не поделаешь. Я не мог предположить, что научиться жить (ибо человеческая жизнь, по-моему мнению, строилась по определенным мудрым законам, выработанным по мере развития человечества) — я не смогу, так как научиться можно максимум тому, чтобы отыскать свое тепленькое место и брать необходимое и желаемое. Я не мог предположить, что человеческая цивилизация ничем не отличается от обезьяны с гранатой. Понимание этого складывалось, естественно, тоже постепенно, из мелочей, о которых и говорить не хочется. Эти мелочи открывались как-то внезапно. Почему-то в младенчестве, в детстве, в отрочестве меня никто не предупреждал, что все обстоит именно так. Сказали бы сразу, что почем, я, может, и вырос бы полноценным членом общества, вовремя бы поумнел… А так… Доверчивый ребенок всему поверил, но поверил надолго и затем со своей верой расставаться упорно не хотел. А после упорства, разумеется, расстался уже навсегда и перевернул все с ног на голову.

Именно поэтому я и начал верить переселение душ. Я мог бы поверить и во что-нибудь другое, конечно, но… разве такой уж большой был выбор? Пойти в лоно церкви? Это было как-то несерьезно… Все-таки верить во что-нибудь нужно, как мне думается, и с какой-нибудь рациональной подоплекой. А поверить в бога и еще в спасителя нашего можно, по-моему, лишь отложив в сторону мозги. Впрочем, даже если бы я и поверил в бога — на кой черт мне церковь?

Во что тогда еще можно было верить? Кроме православия еще был, разумеется, ислам, были десятки других мелких кучек, но хрен редки не слаще… Во что еще верить? Вот и пришлось стать язычником. Оно как-то проще, вернее, да и экзотики побольше. И смысла, кстати, тоже. Возможность существования переселения душ я прекрасно доказывал для себя, опираясь на физику, философию, биологию — разумеется, на дилетантском уровне, но мне этого хватало. Мне хватало закона сохранения энергии, чтобы сказать: ни рая, ни ада существовать не может, это противоречит самому естеству жизни, а вот переселение душ или что-то в этом роде просто должно быть. Конечно, это уже не было верой как таковой — «вторая вера» может быть только у баранов; конечно, это была в своем роде игра, но оно и понятно: или скучай, или играй во что-нибудь. Жить-то чем-нибудь надо. Впрочем, как потом оказалось, верил я не зря.

Нас было человек двадцать — настоящая секта. У нас было место сбора, свои развлечения, свой Учитель — все как положено. Жаль только, что все остальные были чокнутые, верили, как говорится, от всей души. Но мне с ними было весело.

Однажды мы собрались в лесу. По всему было видно, что сегодняшнее наше собрание было необычным — тем более, когда начались приготовления к какому-то ритуалу. К какому именно — было непонятно. Как-то я всерьез захватился мыслью получше изучить язычество, покопаться в книгах и увидеть там описания обрядов, которые мы совершали, но потерпел неудачу. С тех пор я начал думать, что все наши обряды, все наши беседы истекают отнюдь не из глубины веков, а и из более близкого источника — головы Учителя, человека крайне изобретательного, артистичного и внешне напоминавшего спившегося художника. Когда он объяснял нам, почему душа не может выйти за пределы этого мира и ищет своего нового воплощения, он был неподражаем.

— Поймите, смерть ничего не меняет в жизни, — он протягивал руку, как Ленин, затем сжимал ее в кулак и прижимал ее к сердцу, вследствие чего его голос начинал звучать все более страстно и страстно, — кроме того, что жизнь оканчивается. — Все согласно кивали головой. — Но какая жизнь? Всего лишь жалкий клочок жалкого одиночного сознания, не успевшего даже понять, как оно само по себе выглядит, для чего предназначено… Истинная жизнь, увы, проходит мимо этого обрывка… Но не это самое страшное, не это огорчает больше всего — а то, что весь мир вокруг нас, вся Вселенная, даже этот глупый бог — все они заключены в этом маленьком лоскутке сознания, в отношении которого человечество постоянно употребляет такие звучные эпитеты!..

Это звучало убедительно. Неудивительно, что все ему верили. Впрочем, те бараны, что были в секте, поверили бы и не такому. Я тоже этому верил. Не так уж неприятно чувствовать себя в роли барана, тем более если ты временно не представляешь, что тебе делать в этом мире. Однако, о роли того барашка, в которого мне пришлось перевоплотиться в день, с которого, собственно, и начинается мой дневник, я никак не мечтал, даже в самые мрачные минуты своей жизни, когда думаешь обо всяких глупостях: о веревках там с мылом, о венах… Никак не думал.

Так вот, мы собрались в лесу, по видимому, для какого-то обряда — я, во всяком случае, точно не знал, так как никогда особо не интересовался. Однако, в лес мы выбирались чаще всего именно для этого. Резали каких-нибудь кошек или просто мычали песнопения… Когда резали кошек, день проходил, прямо скажем, невесело: я вообще не люблю крови, а уж наблюдать как кошке кто-то очень важно, медленно перерезает горло… Увольте.

Нынешний день отличался от всех остальных. Прежде всего беспокойством, которым я был окружен. Все были со мной очень любезны, каждый при виде меня улыбался как идиот, долго и с почтением тряс руку. Разумеется, глаза при этом чуть ли не крутились вокруг свой оси, только бы не совпасть с моим взором. Бодрости духа подобное поведение, разумеется, никак не внушало. Учитель при всей своей артистичности тоже явно нервничал. Я пытался заглянуть ему в глаза, но мне этого никак не удавалось, несмотря на то, что он все время косился в мою сторону.

«Что же это затевается-то?» — мучился я. И несмотря на то, что ответ лежал на поверхности, я не предвидел в тот момент столь резвого поворота в моей судьбе.

Долго задаваться вопросом о том, что же такое вокруг меня готовится, я не собирался. Недолго думая, я громко спросил:

— Ну, — здесь я, разумеется, сделал эффектную паузу, — из конца-то в конец, мне кто-нибудь объяснит, что здесь происходит?

Все промолчали.

— Что ты имеешь в виду? — довольно фальшиво спросил Учитель.

— Если бы я мог объяснить, что имею в виду, то и не спрашивал бы. Что такое готовится?

— Обряд, — пожал плечами Учитель.

— Какой? — продолжал занудствовать я.

Вместо ответа Учитель произнес:

— Теперь можно, ребята.

Вот тут все на меня и бросились. Впрочем, разумеется, не все. Девушки скромно стояли в сторонке, подбирая платочками накатывающие слезки и подтирая носы.

Первые пять секунд я даже пробовал сопротивляться, но что можно сделать против пары дюжин рук? Меня довольно быстро связали. Тогда я начал кричать. Вообще-то я всегда был человеком обходительным, где-то даже деликатным. Мата, во всяком случае, никто до этого дня от меня почти не слышал. Однако, когда меня связали, я начал материться как сапожник. Ах, как я орал! Наверняка потревожил какую-нибудь парочку, заехавшую сюда на пикничок и уютно расположившуюся в паре километров от нас.

В конце концов голос у меня сел, и только тут я, наконец, понял, что же такое сегодня готовилось. Это сейчас мне смешно об этом вспоминать, но тогда внезапно нахлынувший страх чуть не выдавил душу из тела. Захотелось взвыть волком. Да я бы и взвыл, если б не ослабел от испуга. Самое главное: с первой секунды я ничуть не усомнился в том, что мои коллеги не колеблясь зарежут меня как свинью. У меня даже не мелькнуло мысли о том, что все это шутка. Ни-ни… Несмотря на то, что Учитель никогда ни словом не упоминал о человеческих жертвах, я сразу понял: меня готовят к роли жертвенного барашка. Вполне серьезно. Эти смогут, причем смогут просто виртуозно: с состраданием, с жалостью. Но что поделаешь, раз — надо. Когда режут какого-нибудь борова, на это тоже не можешь смотреть равнодушно. Больно, жалко, кровь течет, ноги дергаются, затухающие глаза ловят чей-нибудь взор… бр-р! Но ты ведь не станешь всего этого останавливать, тем более, ты не откажешься через пару часов от свежего, аппетитного мяса, не обязательно чувствуя себя при этом хищником. Конечно, какое мясо сравнится с тем, что только что бегало?

Впрочем, я что-то опять отвлекся… Тогда, в тот день, я тоже «отвлекся»: у меня затуманилось сознание, предметы поплыли, голоса звучали просто, как звук, лишенный какого-либо значения. Когда я немного пришел в себя, одежды на мне уже не было (то есть вообще), я был размалеван красной краской; лежал я на каких-то листьях — это хорошо чувствовалось кожей, особенно самыми нежными ее участками. Сейчас, вспоминая об этом, я думаю: точь в точь как в кино. Тогда я так не думал. Я вообще, приближаясь к концу, думал все меньше и меньше: больше смотрел, повернув голову, на красивое изогнутое лезвие, будто переломленное, воткнутое в пень в паре метров от меня. Иногда я отворачивался от него и мне попадались взоры, устремленные на меня со всех сторон, и я тут же возвращался к клинку, который махом подавлял начинавшую кипеть во мне злобу. На небо я не смотрел: оно меньше всего привлекало тогда мое внимание. Ноги и руки, что и говорить, тряслись, дышал я как-то комками, проглатывая солидные порции воздуха.

Учитель тем временем что-то заунывно мычал. Я и не знал, что он так умеет. На каком-то непонятном языке (если те звуки, которые он издавал, можно было назвать языком), без всякого наигранного выражения на лице, без особых эмоций. Остальные стали согласно подвывать ему. «Черт побери, — подумал я, извиваясь на листьях, — когда же они все это разучили, я же все время был…»

Все. Наступила тишина. Учитель взял лезвие. Очень медленно вытащил его из пня. Я подумал, что меня сейчас вырвет. Холод сковал внутренности и толкал их к горлу. Я икнул. Потом еще раз. Они сгрудились все вокруг меня — опять-таки, очень медленно, ползком… Учитель подошел справа от меня и протянул надо мной руки с лезвием.

Дальше я помню все смутно. Первый надрез по поверхности между ребер и глубже к животу был болезненным, но и он толком не привел меня в чувство. Последнее, что я помню — это возобновившееся вместе с потекшей кровью похожее на коровье мычание:

— Гози индэн тэм-м-м-м… индэн тэм-м-м-м… индэн…

Я впал в забытье, и мне явилось видение. Видение или сон — как хотите. Сначала я воспарил над своим телом и увидел со стороны, как меня продолжает кромсать Учитель, а люди глядят на это во все глаза, столпившись тесной кучкой, и напевают что-то. Несмотря на то, что труп мой выглядел непривлекательно, а люди не были похожи на церковный хор, я смотрел на все это с умилением: на меня напало такое умиротворение, что я залюбовался бы чем угодно. Все было легким, невесомым, спокойным… «Интересно было бы посмотреть, как я выгляжу со стороны,» — мелькнуло у меня вдруг, но я, разумеется, быстро отмахнул от себя эту бренную мысль. Хотя, сейчас я понимаю — посмотреть действительно стоило. Я чувствовал, что у меня не было никаких конечностей: ни рук, ни ног. Да и головы тоже не было. Я был как некая сфера, лишенная, впрочем, четких очертаний. Но тогда меня ничто не интересовало. Мне было тепло, спокойно, уютно…

Смерть имела классическую постановку.

Я продолжал смотреть на свое тело, а тем временем позади меня что-то разворачивалось. Я тоже развернулся, но не успел толком ничего разглядеть: меня толчком бросило вверх, прямо на появившийся ослепляющий свет. Я летел и летел к нему со все возрастающей скоростью, и вскоре свет был повсюду. Нигде вокруг не было ничего, кроме света. И вот, в этом свете, вдруг мелькнула оглушившая меня вспышка.

Очнулся я мирно плавающим в безбрежном эфире нежно голубого цвета, но без какого-либо источника света. Подо мной на пушистых, взбитых точно сливки облаках плавал остров. Он выглядел небольшим, но довольно быстро я понял, что просто далеко нахожусь от него. Я начал махать руками как птичка, пытаясь каким-нибудь образом двигаться в этой непривычной для меня среде, но долгое время у меня ничего не получалось; я или барахтался на одном месте, или крутился как собачка, просящая, чтобы ее почесали. После этого я попробовал плыть. Это дало какой-то результат. Остров не стал стремительно приближаться, но я почувствовал, что двигаюсь, пусть и с черепашьей скоростью. Делать нечего, пусть будет хоть какая-нибудь скорость… все не болтаться вечно в этой пустоте.

Плыл я долго, очень долго, пока у меня не устали конечности. Когда я почувствовал, что они вот-вот отвалятся, пришлось снова застыть в безбрежном голубом пространстве, в котором все так же далеко одиноко плавал зеленый остров. Я прикинул, сколько до него еще плыть, тем более, что наверняка он находится дальше, чем кажется отсюда, и уныло посмотрел на свои руки.

Стоп! Совсем недавно у меня рук не было. У меня вообще ничего не было, кроме меня, воздушного и неосязаемого. А теперь опять и руки, и ноги, и все остальное… Только я отчего-то голый. Эх, зеркало бы сейчас — действительно ли я опять выгляжу так же, как и при жизни? Я начал рассматривать себя со всех сторон — все в точности как было, вплоть до самых интимных моментов. Я развернул голову назад с непостижимой ранее для меня гибкостью и увидел позади себя бессильно болтающиеся крылья. Ого! Я аж кувыркнулся от желания получше их рассмотреть. Крылья как крылья, с крупными жесткими перьями. Цветом по большей части белые, но с черной проседью. Я взмахнул ими для пробы и почувствовал, как меня швырнуло в сторону… Гм! Сильная штучка!

Поупражнявшись немного с новыми своими конечностями, я через некоторое время уже летел на свистящей скорости к острову. Он рос как на дрожжах. Я уже начал бояться, как бы не врезаться в него со всего размаху с непривычки, и начал махать крыльями в обратную сторону. Но мне помогли затормозить. Точнее, поменять направление на девяносто градусов: в левый бок со всего размаха врезалось такое же создание как я сам.

— Куда? — сказало оно, пока я крутился в воздухе, отплевываясь от пуха, и пытался выровнять свое положение.

— Куда? — повторило оно. Впрочем, приглядевшись, я рассмотрел, что это был он. Причем, он был уже не один: за спиной у него порхали двое таких же голых созданий.

— Туда, — кротко ответил я, ткнув пальцем на остров.

— Так сразу нельзя, — покачал головой тот.

— А когда можно? Видите ли, кроме как туда, больше некуда.

Они дружно загоготали втроем. Им отчего-то было смешно.

— То есть как это некуда? Очень даже есть куда… Только это далеко и внизу, — сказал первый. Впрочем, только он и говорил.

— А здесь есть низ? — спросил я, оглядываясь.

— Конечно есть. Где ад, там и низ.

Ого!

— Так мы, стало быть, в раю? — спросил я.

— Нет. Мы возле рая.

— А как можно попасть внутрь?

— Тебе нужно сначала посетить архангела.

— Какого еще архангела?

— Необыкновенного архангела, — голое существо важно подняло вверх дрожащий палец, — хранителя ключей от врат рая.

«Надо же, мне повезло, — подумал я, — я сразу познакомлюсь с необыкновенным архангелом, минуя всех прочих тривиальных…» Впрочем, так со всеми должно случаться — ведь все, я надеюсь, проходят чрез врата рая…

— Стоп! — сказал я уже в полете.

Все остановились.

— Что вы мне голову морочите — какие еще врата? — спросил я. — Зачем здесь врата, если можно сверху прилететь куда угодно, минуя все ворота, какие только наставят здесь по окружности?

— Да, — несколько смущенно кивнул тот, который был разговорчивым, — ворота имеют несколько номинальное значение. — Мы продолжили путь. — Однако, не думай, меры безопасности у нас на должном уровне — ты ведь не попал зайцем на остров… Кстати, почему твои крылышки такие пестрые? Грешил много?

— А что, это как-то взаимосвязано? — спросил я.

— Разумеется. Я даже сомневаюсь, что тебя возьмут с такими крылышками — наверняка окажешься недостоин.

— И что тогда?

— Что-что… Потащат эти, темненькие… Зацепят крюками и потащат.

Ничего себе!

— А каких не зацепят? — спросил я.

— С белоснежными…

— То есть безгреховных?

— Угу, — они дружно кивнули втроем.

— Да? — задумчиво переспросил я. — И много вас здесь?

— Ангелов-то?..

Да уж, я был об ангелах более лучшего мнения. Никак не мог предположить, что ангел — это просто голый мужик с крыльями.

— Много, очень много, — первый ангел вздохнул. — Нам грозит перенаселение…

— Гм!.. Откуда же вас столько берется?

— Поэтому, — не слушая меня, продолжил ангел, — мы разрабатываем план наращивания рая примерно вдвое…

— За счет чего? — полюбопытствовал я.

— За счет того, что его окружает.

— Гы-гы… Это как?

— Не забывай, где ты находишься, — ответил первый ангел, вдруг перейдя с делового тона на величественный. Он почему-то не прибавил «сын мой», что было бы, пожалуй уместно, учитывая его интонации. Впрочем, кто он такой, этот ангел? Наверное, обыкновенный рядовой пограничник. Так, пустое место.

— И долго нам еще лететь? — спросил я после того как мы довольно длительное время летели над островом. Внизу только и мелькали деревья да поляны: теперь, вблизи, рай казался бесконечным. — Кстати, а где местные?

— Просто ты не успеваешь заметить их. А лететь нет, недолго.

Мы летели еще некоторое время, пока я не соскучился. К тому же, у меня начали болеть мышцы на спине с непривычки.

— Послушайте, давайте передохнем немного. Я устал… И я пить хочу.

— Нельзя, — ответил один, который до этого молчал. — Запрещено.

— Но я ведь устал.

— Запрещено, — упрямо повторил тот. — Тебе придется лететь дальше.

У меня начало сбиваться дыхание.

— А у вас все долетают до конца? — поинтересовался я.

— Все попадают на пункт назначения, — ответил первый ангел.

— Гм! Довольно уклончиво… Но все попадают туда своими силами?

— Не хотелось бы говорить об этом, — поморщился первый ангел.

— А все-таки?

— Некоторых приходится нести под конец на руках…

— Стоп! — я застыл в воздухе. — Я устал. Несите меня… И никто не принесет мне… э-э-э… нектара? Только не очень сладкого, а то еще больше пить захочу.

Ангелы, запоздав, пролетели немного вперед и там уже развернулись. Они помолчали некоторое время, а потом возопили:

— Как так?!

— А так. Я же говорю: я устал. Вам-то хорошо, вы уже облетали все окрестности, крылья у вас крепкие, а я их, эти крылья, только сегодня обрел.

— Это бесчестно! Ты еще можешь лететь!

— Ничего не знаю, — ответил я, уютно располагаясь в эфире.

— О твоем поведении будет доложено, — пригрозил первый ангел.

— Как хотите, — я сам удивлялся своей наглости. — Меня все равно ведь не возьмут — у меня крылышки пестрые… Кстати, посмотрите, они не почернели там у меня?

Ангелы растерялись — по всему было видно. Но все же недаром они были, по их словам, безгрешными: безропотно и бережно взяв меня на руки, они полетели дальше.

— А в самом деле, не потемнели у меня крылышки-то?

— Сейчас они уже никак не могут ни потемнеть, ни просветлеть, — ответил первый из ангелов.

— Это почему? — спросил я, зевнув.

— В зачет идет только земная жизнь.

— А здесь я уже, значит, могу делать все, что захочу?

— Ну, я не стал бы так это формулировать…

— Весело, должно быть, вы здесь живете…

— Не забывай, что здесь живут ангелы. Впрочем, можешь забывать. Теперь я уверен, что ты окажешься недостоин. Встретишься с темненькими и все забудешь, не только нас.

Я вздрогнул.

— Что, все действительно так плохо?

— Боюсь, что да, — кивнул головой первый из ангелов.

Я почему-то сильно не обеспокоился. Наверное, меня еще не покинула эта всепроникающая безмятежность.

Я вновь глубоко и протяжно зевнул.

— Что-то спать хочется, — заметил я. — Как вы думаете, успею я это сделать до конца маршрута?

— Ты вообще не сможешь этого сделать, — усмехнулся первый из ангелов: остальные упорно молчали, — здесь не спят.

— В смысле: не спят? — удивился я.

— В самом обыкновенном смысле не спят.

— Совсем?

— Совсем.

— Почему?

— Потому что не хочется.

— А что же я тогда зеваю?

— Это скоро пройдет. Так, пережитки земной жизни… Это ненадолго.

— Гм!.. А что вы еще не делаете? Может вы и не едите?

— Не едим.

— Почему?

— Не хочется. Вот тебе хочется есть? — спросил ангел.

— Нет.

— И мне нет. И довольно давно.

— Ну а что-нибудь пьете?

— Нектар… ты же сам упоминал…

— Сладкий?

— Да.

— Крепкий?

— Нет. Успокойся, ты слишком разговорчив.

— А это что, грех?

— Я же тебе говорил, здесь вообще нет такого понятия.

Я подумал. Возможно и так. Ведь это же рай, черт возьми!

— Кстати, — сказал я, — можно я спрошу еще одну вещь? Так, мне просто стало интересно… Вы испражняетесь?

— Нет.

— Почему?

— Не хочется.

— А как же нектар? — хихикнул я. — Куда он девается? Остается в организме на веки вечные?

— Не забывай, где ты находишься, — вновь повторил ангел. — И вообще забудь это слово — «организм».

— А как это называется? — я ткнул пальцем себе в живот.

Ангел помолчал.

— Это несостоявшийся ангел, — сказал он наконец. — Впрочем, это неважно. В аду слово «организм» употребляется охотно.

— Да что ты мне все ад, да ад… Откуда ты знаешь, что я окажусь недостоин? Вдруг возьму да и окажусь очень даже достойным…

— Ты не окажешься недостойным, — покачал головой ангел. — Ты просто есть недостойный с самого твоего появления здесь. Есть и все, ничего с этим не поделаешь. Поэтому смотри вокруг получше: скоро тебя утащат темненькие и ты никогда этого уже не увидишь.

— А как они утаскивают? — поинтересовался я.

— Крючьями.

— Как это крючьями?

— Обыкновенными тройными крючьями.

— Так на мне одежды нет — за что они будут цепляться?

— За ребра, за мясо — мало ли за что…

— Бр-р-р… Ты же говорил, что я не организм…

— Я этого вовсе не говорил, — покачал головой ангел. — Ты — очень даже может быть, что организм. Для темненьких — несомненно.

— И они вот так возьмут и вонзят в меня эти свои крючки?

— Конечно. Впрочем, сначала они отрубят тебе крылья.

Я вздрогнул.

— Да что ты мне за страсти рассказываешь. Какие еще крылья? Зачем они мне их отрубят?

— Чтоб ты не улетел, пока они тебя тащат. У них, кроме крючьев, есть еще и топорики.

Всепроникающая безмятежность постепенно кончалась.

— Ничего себе! — я хотел сказать что-нибудь покрепче, но не стал — расхотелось. — И что… кровь будет?

— Будет, — кивнул ангел, — и это лишний раз докажет, что ты недостоин.

— И больно будет?

— Наверное.

— А ты сам не пробовал?

— Как можно? Я ведь ангел. Хотя, у нас однажды вышел казус — ангела признали недостойным. Так темненькие не смогли с ним ничего сделать: крылья не отрубаются, крючья не вонзаются… Помучились, помучились, да так и ушли ни с чем. Правда, давно это было…

— И что с этим ангелом дальше произошло?

— Взяли в рай, что уж поделаешь… Правда, не сразу: он еще долго одиноко в эфире болтался. Жаждой мучился…

— Без нектара-то?

— Да.

— Вот то-то и оно, — подытожил я. — Так что не будь уверен так насчет меня. К тому же, решать вовсе не тебе.

— Так ведь я не слеп… Ну что же, вот мы и прилетели.

Меня опустили на мягкую траву. Мои босые ноги не колола ни одна гнусная мелочь, никто не кусал: судя по всему, здесь можно было ходить как по персидскому ковру… Хотя, как он выглядит, этот персидский ковер?..

Я оглянулся. Пейзаж был любопытный. Позади располагался четко очерченный, будто бы обрубленный край островка, за которым простирался все тот же безбрежный нежно-голубой эфир, который мне уже начал надоедать. «Как они его переносят целую вечность?»

— Слушай, — шепнул я самому разговорчивому из сопровождающих меня, — ведь здесь живут вечно, не так ли?

Тот утвердительно кивнул в ответ.

— Абсолютную, ничем не разбавленную вечность?

Он вновь кивнул.

— Но это же абсурд!

— Это рай.

Так или иначе, наблюдать эфир целую вечность — это все равно что питаться одним зеленым горошком… Впрочем, что-то я отвлекся от пейзажа. Итак, позади меня был горизонт в миниатюре. Справа и слева располагались небольшие березовые рощи. Очень, очень красивые рощи. Деревья были миниатюрненькие, все прямые, без всяких там выкрутасов, стояли достаточно свободно, не мешая друг другу — все как на подбор. С таких рощ и нужно писать картины и клеить их на коробки с конфетами. Прямо передо мной возвышались врата в рай — огромные, величественные. Глядя на них, нельзя было и предположить, что ангельская рука в состоянии сдвинуть с места хотя бы одну створку. Они были красного цвета, но этот цвет был не искусственный — это был цвет дерева, из которого ворота были изготовлены. Дерево, которое загубили ради них, должно быть, просуществовало дольше человечества. Не могу представить, как его валили, как обрабатывали, но, несомненно, это были мастера. Всюду в них была видна рука влюбленного в то, что он делает, — хотя бы на тот момент: резьба, инкрустация, петлицы — все это делал творец с большой буквы. Правда, немного позже впечатление довольно сильно испортилось, когда створки сдвинулись и несмазанные петли издали несуразный, абсурдный, но зато громкий и протяжный скрип, заставивший всех вздрогнуть и стыдливо опустить глаза. Под словом «все» я подразумеваю довольно большое количество потенциальных ангелов, собравшихся между краем острова, березками и перед воротами и глазевших на ворота. Среди них далеко не все были мужеского пола, поэтому я, рассмотрев ворота, переключил внимание на окружающих.

— Не глазей так, — одернул меня разговорчивый ангел, — это неприлично.

— Так я же пестрый, — отозвался я. — Мне можно.

— Впрочем, это скоро пройдет.

— А что, это тоже пережитки земной жизни.

— Да, конечно.

— А что, — поинтересовался я, — вы здесь это… не того, что ли?..

— Нет.

— А почему?

— Не хочется.

— Совсем не хочется?

— Совсем, да это и не нужно. Вспомни, где мы находимся, — наставительно проговорил ангел, — а теперь подумай, что общего у этого места с размножением? Ничего.

Я промолчал.

— А долго ли мы здесь будем стоять? — спросил я. — Когда меня пустят внутрь?

— Я не могу сказать точно, сколько тебе придется ждать, однако я полностью уверен в том, что ты внутрь не попадешь.

— Все мы под богом ходим…

Между тем ждать пришлось действительно довольно долго. Я успел разглядеть всех окружающих, которых мне было видно, успел окончательно надоесть моему спутнику, прежде чем священные врата рая со страшным скрипом растворились.

— Господи!..

— Не поминай всуе! — строго проговорил ангел.

— Нет, но почему вы их не смазываете?

— Смазываем. Регулярно. После этой церемонии опять будем смазывать. Ну что же, тебя приглашают внутрь — не войдешь?

— Ты же говорил, что меня не пустят.

— А тебя еще и не пускают, — покачал головой ангел.- Ты сможешь осознать себя принятым только после того, как эти ворота за тобой захлопнутся.

— А пока?

— Увидишь. Но опять-таки, придется подождать…

— Долго?

— Дольше, чем до этого.

— О, господи!..

— Не упоминай всуе…

Тем временем мы вошли внутрь. Моему взгляду открылась еще более идиллическая, нежели березовые рощи, картина. Со всех сторон нас окружали могучие деревья; они стояли широким полукругом, склонившись перед воротами, и образовывали таким образом естественную беседку, да позволено мне будет привести такое сравнение. Одно из деревьев, стоявшее, кстати, отнюдь не посередине, а гораздо правее, было необычным (или, как бы сказали там, уродливым): оно имело у основания отростки, напоминающие кресло. Не знаю, удобно ли было в нем сидеть… Но в нем действительно располагался скрючившийся белесый старец, скрутивший крылья за спиной так сильно, что их трудно было разглядеть; судя по всему, по должности он долгое время просидел в подобной позе.

— Это и есть тот самый необыкновенный архангел? — спросил я у своего спутника.

— Да, — ответил тот с благоговением.

— Как его зовут?

— Гавриил.

— А тебя, кстати, как зовут?

— Гавриил.

От старца Гавриила тянулась, извиваясь как не помню какая змея, длиннющая очередь, и заканчивалась другим Гавриилом, расположившимся рядом со мной. Потенциальные ангелы сидели на мягкой траве в полубуддистской позе и, глядя во все глаза на архангела Гавриила, молча дожидались своего часа. Если кто и разговаривал, то неслышно, тише легкого ветерка, поднимаемого пролетавшими над нами ангелами.

— Хорошо, что мы в тени, — заметил я.

— Какая здесь может быть тень! — воздел руки Гавриил. — Ты все время забываешь, где ты находишься…

Действительно, какая здесь тень, если даже нет единого источника света. Что же они делают, когда наступает зной?

— И жары здесь тоже не может быть никакой, — продолжил Гавриил.

— И холода, — уточнил я.

— Да, и холода тоже.

— Что же у вас вообще есть? Чем вы тут живете?

— Что ты имеешь в виду? — удивился Гавриил.

— А что, непонятно?

— Во-первых, — заметил Гавриил, — мы здесь не живем, мы здесь вечно пребываем; во-вторых, для этого нам ничего не нужно.

— Ну, вы хоть молитесь здесь? Или тоже не хочется?

— Зачем здесь молиться? Замаливать грехи нам не нужно, стать ближе, чем здесь, к господу нашему невозможно ни в каком другом месте… Нет, молиться нам здесь совсем не требуется.

— Значит вы летаете и пьете нектар? Аки птички какие. Le oiseau… Кстати, каков он на вкус, этот нектар?

— Он очень вкусный, — кивнул Гавриил.

— Скажи мне, Гавриил… Та пока самый разговорчивый из тех, что мне пока попались на пути в этом месте. Однако, тебя никак нельзя назвать красноречивым. Здесь все столь сдержанны?

Тут Гавриил презрительно хмыкнул.

— А что есть язык?.. Нечто двуличное, то, что извращает твои намерения и переворачивает с ног на голову твои желания. Дымовая завеса. Маска, скрывающая истинное лицо. Будь, мой друг, воздержан, пользуйся языком лишь в случае крайней необходимости. И не игнорируй мой совет: я даю его исключительно из благородных побуждений, даже, я бы сказал, вследствие непонятного даже мне доверия, которое я к тебе испытываю. Недаром было сказано: «Мысль изреченная есть ложь»…

— Ну, это из светского. Зато: «Вначале было слово»…

Гавриил улыбнулся.

— Здесь мы вступаем в область того, что я никогда не смогу тебе объяснить, потому что ты никогда не станешь ангелом, никогда не станешь близко к господу нашему, как мы, никогда не взглянешь на него нашими глазами…

— Чем же это ваши глаза отличаются от остальных?

Гавриил вновь улыбнулся.

— Мы — полубожества, если тебе это угодно. То есть, мы уже стоим за чертой, отделяющей божественное от низменного. Угадай, как мы относимся к богу?

— Интимно? — предположил я.

Здесь Гавриил уже рассмеялся.

— Ах, слова, слова… Скажу одно: мы лучше видим сквозь те самые дымчатые завесы, о которых я упоминал.

— Что ты имеешь в виду?

— Именно то, что я сказал. Впрочем, я же говорил: ты не способен понять.

— Ишь, какие мы… — я скривил уголок губ.

Гавриил промолчал. Я тоже не стал возобновлять разговор и обратил свое внимание на очередь. Она пока не собиралась редеть, хотя несколько крылатых уже прошли сквозь плотный ряд деревьев и исчезли за этой живой стеной. Процедура, как я понял, была, в принципе, недолгой: старец Гавриил вначале осматривал внешность, будто на медосмотре, затем вел беседу, о содержании которой я мог, конечно, только догадываться, находясь на таком расстоянии от собеседников. Впрочем, наверняка что-нибудь душеспасительное. В один из моментов старец сильно наклонился вперед, и я внезапно увидел за его спиной поджатые крылья режущего глаз пестрого цвета.

— Что ты мне голову морочишь? — возмутился я.

— Что? — удивился Гавриил.

— Крылышки-то у вашего архангела еще чернее моих!

— Ну и что? Я же тебе говорил, это особенный архангел — он хранитель райских ворот. Он не житель рая — он постоянно находится здесь, около врат. Он отнюдь не добродетелен, так как он коварен. По-твоему, каково содержание беседы, которую он ведет с кандидатами? Это испытание, которое таит в себе множество ловушек и козней. На это не способен истинный архангел.

— Надо же, любопытно… А что он их прячет, крылья-то? Стыдно ему за них, что ли?

— Зачем кандидатам видеть их?

— Абсурд какой-то! — пожал я плечами.

— Что именно?

— Тебе не понять, — махнул я рукой.

— Мстительность не свойственна ангелу, поэтому ты никогда им и не станешь.

— Ладно, слышал, слышал… Кстати, что-то я пока не видел темненьких… Хочется узнать, как они выглядят.

— Не сомневайся, увидишь. Просто пока нет никого для них. Да я вообще не вижу, кроме тебя, кого-либо, за кем они могут прийти, так что тебе придется подождать собственной очереди.

— Ладно, давай не будем об этих темненьких, а то мурашки по коже бегают… Лучше вот скажи — у вас всегда так туго с принятием в ангелы? Долго что-то… До вечера-то хоть успеем?

— Ты все время забываешь, где ты находишься, — промолвил Гавриил. — Какой здесь может быть вечер?

— Что, — спросил я, оглядываясь, — все время так светло?

— Разумеется.

— Я же говорю, абсурд. Нет, я не забываю, где я нахожусь. Может быть, я просто еще не отошел от земной жизни, однако, мне трудно привыкнуть ко всему тому, что ты говоришь про это место. Как можно привыкнуть к абсурду?

— Опомнись! Впрочем…

Он не договорил, что «впрочем». Видимо, решил, что лучше не метать бисер перед свиньями. Вместо этого он встал.

— Я сделал свое дело. Желаю тебе удачи! — промолвил Гавриил на прощание и, встрепенув крыльями, улетел, обвея меня напоследок ветром.

После того, как компания укоротилась, стало гораздо скучнее, тем более заниматься было абсолютно нечем. Знакомиться с ближайшим соседом мне не очень хотелось: больно уж белы были его крылышки. Да и по виду он был явно некоммуникабельный: мертвая статуя, погруженная во внутреннее самосовершенствование. Обозревать окрестности мне уже наскучило, несмотря на их явную, бросающуюся в глаза красоту. Трудновато, наверное, будет среди всего этого жить… Впрочем, если верить некоторым, мне это не грозит. Мне грозит нелицеприятная встреча с темненькими. Бр-р!.. Крючками под ребра… Надо же было додуматься до такого, черт меня подери! Больно ведь будет…

Закрыв глаза и скрестив пальцы, я стал во всех красках с разных позиций рисовать себе сцену моего падения и утаскивания в глубину глубин. Кровавый след, ведущий сквозь эфир, к границе, к черте. А что дальше, там, в темноте? Сковородки, поджаривание или купание в навозе, как в анекдотах? Я громко хихикнул вслух, вспомнив про анашу без спичек. Все обернулись и выразительно посмотрели на меня. Я спрятал глаза: вновь закрыл их. Несмотря ни на что, меня пока не беспокоили мысли об аде. Может быть, я все еще не верил в реальность всего происходящего вокруг меня. Я всю жизнь считал невозможным существование рая; не убедили меня и до сих пор. Вы думаете, я зря вспомнил про анекдот?..

Впрочем, открыв глаза, я увидел перед глазами то, что было перед ними до этого. Правда, произошли некоторые изменения: очередь, пока я разогревал свое воображение, продвинулась далеко вперед, и я сидел в одиночестве на пороге врат. В принципе, разумеется, место моего расположения не имело какого-либо значения: я был последний, поэтому держаться в очереди мне было легко, отсутствием общения я страдал бы, судя по всему, и в самой гуще этих белокрылых существ, однако здесь, в одиночестве, мое страдание выглядело более оправданным. Поэтому я не стал вставать и передвигаться, но старец Гавриил, вдруг обратив на меня свое драгоценное внимание, величественным мановением руки велел мне сделать это, так что я все-таки приподнялся и переместился в хвост очереди.

Все оставшееся время я провел безрадостно, а если говорить точнее, скучно. В основном уныло взирал на медленно таяющую очередь, хотя и старался всячески себя приободрить. «Это же рай!» — постоянно повторял я себе, имея в виду, что здесь неприемлемо никакое падение духа, однако это почему-то не действовало. В лучшем случае мое воображение будоражили темненькие, которые, разумеется, моего настроения не улучшали. Тем не менее, моя долгожданная встреча с архангелом Гавриилом в конце концов все-таки состоялась.

Мы остались вдвоем, так как все остальные уже исчезли за плотным полукольцом деревьев. Гавриил жестом подозвал меня к себе, и я вдруг впервые в этом месте оробел.

— Не пугайтесь, сын мой, — ласково проговорил архангел. — Мы просто поговорим.

Впрочем, внимательнее разглядев меня, когда я встал перед ним, и в особенности мои крылья (по-видимому, он плохо видел вдаль), он неожиданно перешел с официального тона на свойский.

— Ба! — сказал он. — Да ты пестренький!

— Как и вы, между прочим…

Гавриил мелко и гаденько рассмеялся.

— Так то я… — протянул он. — Что ж, не вижу надобности в продолжении нашего разговора…

— Это почему же?

— Зачем строить ловушки, если твоя греховность видна как на ладони?

— Ладно, допустим… Но почему я тогда вообще получил возможность попасть в рай? Почему я появился вблизи этого острова?

— А вот это уже не твоего ума дело… Впрочем, если у тебя были при жизни мозги, задумайся: зачем нужен я около этих врат, зачем нужны вообще врата? Просто первый этап производит отбор с определенными погрешностями… Хотя, ты прав, возможно, что твое появление здесь не совсем случайно…

— Да ну?.. Вы что, собираетесь подарить мне надежду? — спросил я, изогнувшись как средневековый царедворец.

— Надежду на избавление от встречи с темненькими? — переспросил архангел, которого мое поведение, по-видимому, позабавило.

— Именно, — кивнул я головой.

— Пока не знаю… Могу сказать лишь одно: однажды я появился, как и ты, вблизи этого острова, и темненькие тоже наровили меня утащить, как и тебя сейчас…

— Так они же не знают еще, что я здесь…

— Ты так думаешь?.. Оглянись-ка!

Я замер и медленно повернул голову. Перед порогом дверей врат стояли шестеро дюжих чертей — таких же, как на иллюстрациях к Гоголю, — которые держали в руках короткие угольного цвета, как и они сами, топорики. На поясе у них болтались обещанные «кошки», жаждущие впиться мне под ребра. Они стояли, не выражая никаких особенных эмоций, однако по тому, как они выстроились в ряд у самого порога врат, было видно, что они только и жаждали меня заполучить. Быть может, только подай старец им знак, они, не смея переступить черту, как заправские пираты, закинут хором крючья в сторону пестренького меня и перетащат его трепыхающуюся тушу на свои владения. Куда-нибудь в небытие, у которого, как видно из названия, нет и не может быть, как и всего того, что меня сейчас окружало.

— Ты, я вижу, не очень-то веришь глазам, — вдруг заметил Гавриил.

— Нет, почему же, — отозвался я, не отрывая взгляда от чертей, — они выглядят вполне осязаемыми, что меня больше всего и беспокоит…

— Да я не о них, — махнул рукой старец. — Забудь… Я вообще обо всем, что открылось твоим глазам после смерти. Не веришь глазам?

— Глазам верю. Вот только им и верю… Но во всем остальном что-то сомневаюсь…

— То-то и оно, — заметил Гавриил. — Мне сразу так показалось… — ты бы поскромнее был, что ли. Ведь тебе недаром пестрые крылышки даны — ты не ангел какой-нибудь…

Он не спеша поднялся со своего пня и неторопливым, старческим шагом пересек всю лужайку по направлению к воротам. Я с интересом следил за ним: я уже давно почувствовал, что мне подали надежду, какое-то шестое чувство шепотом уже давно подсказывало мне, что все обойдется. Поэтому-то действия старца вызвали во мне в большей степени интерес, чем тревогу. Шепот шестого чувства уже говорил в полную силу и заглушил боязнь.

Гавриил тем временем схватился за одну из огромных половинок ворот и, напрягшись, стал по сантиметрам ее закрывать. Округу вновь огласил ужасающий скрип. Я встрепенулся со своего места и, подлетев к старцу, почтительно поинтересовался:

— Помочь?

— Изволь, — прокряхтел тот, не отрываясь от дела. — Берись за другую воротинку и закрывай.

Я схватился за другую половину, оказавшуюся и впрямь почти непосильной ношей, и попробовал сдвинуть ее с места. С ходу я приложил слишком маленькое усилие, и дверь даже не сдвинулась с места. Напрягшись, я уперся в нее всем телом и стал медленно сдвигать. Скрип удвоился.

— Может, все-таки стоит из смазать? — прокричал я.

— Сначала закроем…

С грехом пополам мы все-таки соединили обе половины вместе, и, несмотря на их размеры, между железными каркасами даже не осталось щели. Черти не двигались с места вплоть до самого конца бесстрастно наблюдая, как перед ними закрывается обзор в рай. Лишь когда ворота уже почти закрылись, сквозь небольшую щель я увидел, как один из бесов сплюнул от досады. Правда, не на ворота, а куда-то вбок.

Закрыв, наконец, эти створища, мы присели на землю.

— Знаете, — сказал я, — Гавриил — тот, который другой, — сказал мне, что если врата рая за мной закроются, это будет считаться, что я автоматически принят в рай. Это правда?

Гавриил кивнул головой.

Я глубоко вздохнул.

— Однако, несмотря на то, что я никогда не верил в существование в рая, я не думал, что в нем придется так сильно трудиться.

— Привыкни к тому, что у тебя пестрые крылышки, — отозвался Гавриил. — А значит ты неполноценен. Ergo ты гораздо слабее ангелов — то есть, тех, кто действительно является ангелом — не то, что мы с тобой.

— Слушайте, — спросил я, — неужели и вправду они при жизни не грешили? Не может такого быть!

Гавриил наклонился к моему уху и шепнул: «Сам до сих пор не могу в это поверить!» А потом, громче, добавил:

— Пойми, Библия не могла быть не искажена — за такое длительное протяжение времени и при переводе на такое количество языков. А Ветхий Завет вообще мало кем был понят правильно… В общем, не думай, что ты имеешь правильное представление о том, что такое грех. Ну что ж, вернемся на наше законное место?

— А смазать петли?..

— Ах, да!.. Все время забываю… Слетай к моему трону, — он хихикнул, произнося слово «трон», — за ним стоил бутыль с нектаром… Но за деревья не залетай.

— Почему?

— Нам с тобой туда нельзя — без особой причины, во всяком случае…

— Как так! — возмутился я. — Что же нам теперь, всю вечность сидеть на этой лужайке? — Я оглядел гектар, заключенные внутри уже описанной мною естественной беседки.

— Увы, — развел руками Гавриил. — Впрочем, не забывай — еще есть эфир, бесконечный и безбрежный. Правда, абсолютно пустой.

…Старец Гавриил оказался единственной занимательной личностью в этом месте. Правда, я ни с кем больше здесь почти не общался, однако могу с полной уверенностью заявить: если бы не он, то я бы нарушил все местные законы и сдох от скуки. Он не был благоверным, он понимал шутки (однажды я рассказал анекдот про него, и с тех пор он часто его цитировал), он… Впрочем, все по порядку.

Почему он оставил меня по эту сторону ворот?..

Он не сразу рассказал мне об этом, хотя, как потом выяснилось, рассказывать-то особенно было и нечего. Все дело было в том, что сразу испытал ко мне что-то вроде отеческой нежности. Не знаю, что послужило тому причиной, — может быть, тот факт, что я, как и он, был пестреньким, а он давно не встречал подобных; может быть, то, что он, как и любой нормальный человек, умерший в весьма преклонном возрасте, оставил там, на Земле, множество потомков, и до сих пор скучал о них… В любом случае, главная причина была в том, что ему, в отличие от ангелов, было не чуждо человеческое, и то же самое он увидел и во мне. Кроме того, ему было попросту грустно без родственной души. И, так как Гавриил обладал правом оставить себе помощника из числа соискателей, которое он с кем-то там оговорил, я в итоге получил что-то вроде должности этого помощника хранителя врат рая.

С этих пор жизнь моя потекла не так уж однообразно, как мне подумалось вначале. Гавриил был очень интересным собеседником, а говорили мы практически не останавливаясь: долгое молчание обычно или входит в привычку, или вызывает обратный эффект. Гавриил мог говорить практически обо всем: о вкусовых достоинствах нектара, о реальных жизненных событиях, оставшихся там, где была жизнь. Вообще-то Гавриил умер на костре под сощуренными взорами инквизиторов аж в XVI веке, однако он каким-то образом был в курсе событий на Земле. Когда я узнал это, я спросил его:

— Так значит, время здесь и на Земле течет параллельно?

Гавриил покачал головой.

— Здесь нет такого понятия — время. Оно здесь не течет.

— Но как же… Ведь люди сюда… то есть ангелы поступают по порядку, значит и здесь время должно ощущаться…

— Ничуть не по порядку. В том-то и дело, что не по порядку. Ничего, поприсутствуешь на допросах, увидишь, какие пестрые компании собираются у врат — из самых разных веков. Иногда возникает ощущение, что все это специально делается, чтобы подчеркнуть отсутствие здесь течения времени.

— А как же вы тогда следите за событиями?

— Кое-что выясняю из допросов, кое-что — во время редких посещений моих райской обители… Конечно, все это обрывки, лоскутки, поэтому приходится лепить общую картину самому. Сейчас я уже составил костяк существования человеческой цивилизации. И вся прелесть последующей работы состоит в том, что я буду добавлять ее дополнительными мазками в самых неожиданных местах, пока… — Гавриил хихикнул, — не создам некий неведомый шедевр.

— Так вы знаете, что ждет человечество в будущем?

Гавриил погрозил пальцем.

— Забудь это слово — «будущее», оно должно перестать для тебя существовать.

— Но… в смысле… А XXI, XXII века? Да и будут ли они?..

— Гм!.. Это моя картина… — мягко сказал Гавриил. — Это единственное мое, что согревает мне здесь сердце…

— Протестую! У вас нет никакого сердца — вы ж не организм!..

— Да, ты прав… Однако, раз я не отвык от этого слова за такое количество времени…

— Протестую! — вновь возгласил я адвокатским тоном. — Время осталось в прошлом.

Гавриил поморщился.

— Я уже давно говорю: все то, что находится вокруг нас — это абсурд, — проговорил я. — Однако, знаете, я не чувствую себя при этом больно уж несчастным. Неужто многим удалось в своей жизни… э-э… во время своего существования в той или иной форме увидеть, пощупать и внюхаться в реально существующий абсурд?.. Кстати, интересно, а вот если человечество исчезнет или исчезло с лица земли, рай все еще будет существовать? Как же это он без той жизни, реальной?..

— Ты про человечество?.. Жизнь, была, есть и будет существовать — это несомненная аксиома. Самый главный вопрос в том, в какой форме она будет существовать… Так что человечество может оказаться совсем не при чем…

— Но ведь все ангелы — «бывшие люди»… Так что рай — он не от жизни, он — от человечества…

— Знаешь, что я тебе скажу, — прервал меня Гавриил, — чем задаваться бессмысленными вопросами, займись конкретной работой — ищи ответы.

— Но не в раю же…

Я как-то погрустнел после этих своих слов. Действительно, а чем здесь заняться? Развлечений никаких. Пространство узкое: либо наша полянка у врат рая, либо эфир… Единственная отрада — наши беседы и тестирование тех, кого кто-то посчитал ангелами. Надо сказать, после нескольких подобных мероприятий я почувствовал к ангелом глубокое уважение. Это были действительно те, которых можно было назвать безгрешными существами — с определенной точки зрения. Но мы ведь служили именно ей. И я готов был служить ей — какой у меня был, в сущности, выбор?

— А вы видели хоть раз бога?

— Да, — кивнул Гавриил.

— Ну и как он?

— Нормально.

— А он что, может быть «нормально»?

— В каком смысле? — удивился Гавриил.

— Ну, он же бог… к нему разве вообще применимы какие-нибудь «нормально», «ненормально»?..

Гавриил пожал плечами.

— Конечно. Бог — он божественен на земле. А здесь он — свой… Тебе сразу этого не удастся понять — ты не ангел. Я сам все это постигнул, опять-таки, по обрывкам. Ну и, конечно, после личной встречи. А вообще, бог имеет мало общего с этим местом…

Я, естественно, тут же задался целью расспросить о боге все поподробнее, но этот разговор как-то не заладился. Гавриил отвечал неохотно, вяло, поэтому после нескольких вопросов я перестал его донимать.

…Через некоторое время мне довелось поближе столкнуться с уже знакомой со стороны церемонией. Прибыла новая партия кандидатов в ангелы, собравшихся по ту сторону ворот и проводящих время, казалось, в безмолвии. Некоторых доставляли ангелы, мелькавшие над нашими головами и приземлявшиеся, порхая крыльями, все за теми же воротами и затем вновь срывающиеся с места вверх.

Я не удержался и, несмотря на запрет Гавриила, подлетел тихонько к верхушке ворот и выглянул наружу. Толпа действительно собралась порядочная. Они тихо, чинно разговаривали между собой, но, заметив меня, тут же замолчали и, несмотря на то, что они наблюдали мое довольное лицо лишь мгновение, я заметил в глазах некоторых укоризну.

— Народ собрался, — сообщил я, вернувшись, Гавриилу. Рядом с ним стоял другой Гавриил — тот самый ангел, который препровождал меня к вечному пристанищу.

— Привет! — сказал я ему. — А ты что здесь делаешь?

Он нахмурился и как будто не был особенно мне рад.

— Я прибыл помочь архангелу открыть врата рая.

— Ну, теперь здесь есть я…

— Ничего страшного, — воткнулся архангел и отменно ласково обратился к ангелу: — Друг мой, помогите ему, пожалуйста, открыть врата.

Тот охотно отправился исполнять эту просьбу. Мы взялись за створища и потянули их в разные стороны.

— И чего ради они такие тяжелые? — прокряхтел я. — Неужели нельзя изобрести какой-нибудь механизм?.. Рычаг какой-нибудь, что ли… Или Архимед до вас не добрался?

Гавриил не ответил.

— Нет, ну чего они тяжелые? — настаивал я. — Это же рай — здесь не положено трудиться… Я не хочу, во всяком случае…

На этот раз Гавриил удостоил меня ответом.

— Но ведь это только еще вход в рай…

«Черт побери, железная логика…» — подумал я. Потом я подумал, что негоже чертыхаться в раю даже мысленно. Я даже испугался… Но вроде никакая молния меня не поразила.

Входившие кандидаты были несколько удивлены: похоже, они слышали наш разговор. Понявший это Гавриил смутился и гневно посмотрел на меня, как будто я в чем-то был виноват.

— Голубчик, — проговорил я, подойдя к нему, — не гневайтесь. Это — грех…

— Я, кажется, уже говорил, что здесь не существует такого понятия.

— А как же это еще можно назвать? — прошептал я.

Он ничего не ответил на мою глупую выходку и упорхнул. Что за дурацкая привычка обрывать разговор на полуслове! Впрочем, бог с ним, меня ждало нечто более увлекательное — так мне, по-крайней мере, думалось. Я немедленно пристроился рядом с архангелом на таком же, как и у него, естественном кресле, вылезшем недавно из ствола соседнего дерева.

Правда, как я вскорости убедился, церемония эта была весьма скучна. Кандидаты были тупы до изнеможения и иногда казались зомби, бессмысленно повторяющими заученное или просто однажды где-то услышанное. Между тем они, похоже, говорили только то, в чем были убеждены. Занимательность появлялась лишь только тогда, когда Гавриил пытался выяснить что-то, связанное с земной жизнью — он сам при этом, как я замечал, даже немного подавался вперед и начинал говорить быстрее. В остальном же церемония представляла из себя бессмысленный разговор, похожий на лабиринт, в котором сколько ни ходи, все равно оказываешься в центре.

— Здравствуйте, сын мой, — обратился Гавриил к одному из кандидатов.

— Здравствуйте, отец мой, — кандидат совершил легкий поклон. Он ничуть не смущен, не терзается мучениями, примут его или нет, не оглядывается поминутно на свои крылышки, желая убедиться в том, что они белые, белые-белые и никакие другие. Напротив, он на удивление уверен в себе и в том, что ему давным-давно уготовано место в этом знатном заведении и что, собственно, нигде больше он не сможет получить того, что ему подобает. Эта несдвигаемая уверенность сначала воспринимается как не имеющая себе границ наглость, но затем вспоминаешь, кто перед тобой стоит. Наглость отбрасываешь и начинаешь подбирать другие параллели. Внимательнее вглядываясь в глаза кандидатов, понимаешь, что они напоминают поговорку «как баран на новые ворота». Стоят, смотрят — иного пути, кроме этих ворот, нет — ни вправо, ни влево, ни тем более назад.

— Что вас привело к нам? — продолжил Гавриил.

— Я не сам пришел, отец мой, — ответил кандидат. Говорит он это опять-таки невозмутимо, даже не пытаясь выказать злорадство, что, мол, его не так просто одурачить. Нет, он просто констатирует факт и то, что он думает. От него не дождешься такого ответа как «я пришел за наградой за свои страдания, отец мой».

— Что вы ожидаете здесь обрести?

— Ничего, отец мой. Ничего, кроме света и покоя.

— О-о, покой, свет — это не так уж и мало. Вы думаете, вы достойны покоя и света?

— Это не мне решать.

— Что, ваша земная жизнь была беспокойной? — спросил Гавриил, решив зайти с другого конца.

При словах «земная жизнь» в глазах кандидата мелькнуло легкое недоумение — наверное, он всю ее прожил в мыслях о загробной жизни и мало что замечал вокруг.

— Но ведь она бренна и суетна, отец мой. Ведь она есть лишь приготовление…

— Вы хорошо приготовились, друг мой?

— К чему?

— К беседе.

— Я готовился, отец мой, но не к беседе…

Я не видел таких в свою бытность: может быть, они мне попросту не встречались; может быть, я был настолько слеп, что не замечал этих пурпурных единорогов; может быть, перед моими глазами сейчас разыгрывался какой-то нелепый фарс. Однако, если это фарс, то для кого-то его должны были разыгрывать. Неужто его зритель — я? Что-то слишком много чести…

Впрочем, мысли о фарсе достаточно быстро покинули меня: Гавриил тронул меня за плечо и попросил пригласить следующего кандидата, желая, очевидно, чтобы я начал входить в роль его помощника. Первый кандидат уже, как оказалось, преодолел естественную преграду за нашими спинами, где его ожидала вечность, не разбавленная никакими противоречиями, недоразумениями или недосказанностями. Блажен, кто верует!..

Просьба Гавриила застала меня несколько врасплох. Первый (то есть, уже второй) в очереди кандидатов был всего в паре шагов, и архангелу ничего не стоило пригласить его жестом, хоть рядовым, хоть величественным. Но Гавриил, очевидно, решил каким-нибудь образом оправдать мое присутствие здесь. Я толком не знал, что должен был сделать и не нашел ничего лучшего как слегка привстать на своем кресле и, прокашлявшись, негромко произнести:

— Следующий, пожалуйста.

Гавриила это вроде бы удовлетворило. Во всяком случае, он не высказал никакого неудовольствия, даже мимолетным укоризненным взглядом. Между тем кандидат неторопливо сделал шаг вперед и оказался перед архангелом. Я ожидал, что сейчас начнется та же самая череда вопросов, что и в первом случае, однако Гавриил оказался более разнообразным в выборе подходов. Немного наклонившись, скрестив пальцы и опершись на них подбородком, он произнес:

— Расскажите мне о своей жизни.

— Что именно, отец мой? — спросил кандидат. В отличие от первого, он мигом смекнул, о чем идет речь.

— Все, сын мой. Ничего не утаивая.