Бесплатный фрагмент - Batafurai (Бабочка)

* * * Batafurai (Бабочка)

Batafurai (Бабочка)

1

Он сидел не первый год. И даже стал привыкать к зоне: к унылым двухэтажным баракам, к неспешным (а куда спешить — пятьдесят метров туда, пятьдесят — обратно) прогулкам в пределах «локалки», к круглосуточной неутихающей «движухе», медленному, с тщательной расстановкой слов и акцентов общению, к нечастым походам в библиотеку, где среди морально и идейно выверенной литературы обнаруживались настоящие сокровища, практически нечитанные тома Фирдоуси, Руставели, Зульфикарова, русской и советской классики, книги по истории и философии… Он брал в руки какую-нибудь «Историю Древней Руси», смотрел на год издания — 1947, и чувствовал себя первооткрывателем, бережно отделяя одну от другой ни разу не листанные страницы…

Он довольно быстро понял, что выжить здесь можно только сохранив в неприкосновенности свой собственный мир. Он создал очень компактный его вариант и никогда с ним не расставался, и никого в него не пускал, ограничиваясь внешним, минимально необходимым общением с «со-лагерниками». Всюду нося свой мир с собой, он старался всеми силами раскрашивать и украшать его, как рождественское дерево, впитывая, отыскивая в серых, похожих один на другой, днях крупицы впечатлений, красок, эмоций, любых признаков того, что душа еще жива. Теплится еще под толстым слоем пепла сгоревшего прошлого…

Когда чтение утомляло, он пытался найти занятие рукам, остро чувствуя, как быстро и бесполезно уходит время. Он знал, что если не делать ничего, а просто ждать, считая время от проверки до проверки, сойдешь с ума. От бесконечного ожидания неизвестно чего.

Вокруг кто-то резал по дереву, кто-то изготавливал альбомы и записные книжки, кто-то вязал или шил, кто-то чеканил или выжигал картины или иконы, кто-то даже шил обувь, причем все весьма высокого качества, поскольку материалы были в дефиците, и за испорченную или плохо сделанную вещь следовал «спрос».

Были и такие, кто писал. Письма, заявления, «ходатайки», жалобы. Умение грамотно, связно и обоснованно излагать на бумаге мысли ценилось очень высоко. У «писателей» под рукой были добытые правдами и неправдами действующие кодексы, обязательно с комментариями, и сборники нормативных актов. И уж если такому «писателю» удавалось в результате переписки с инстанциями добиться сокращения срока или хотя бы смягчения режима, слава о нем моментально разлеталась по зоне.

Пользовался спросом и такой жанр, как письма «заочницам».

«Заочницы» — женщины «с воли». Это важно. Не «жучки» со своим богатым лагерным опытом, которые сами, чтобы скрасить тоску и неустроенность личной жизни, готовы писать кому угодно, и которым чтение ответов заменяет сентиментальные женские рОманы, а именно «вольняшки». Одинокие, испытавшие не одно разочарование в жизни, но сохранившие трудноистребимую, почти непобедимую способность исключительно женской души — выслушать и пожалеть.

Адреса таких женщин добывались по-разному. И у немногих счастливцев, сохранивших связь с семьей — адреса подруг и знакомых, а чаще — в газетах с объявлениями «Хочу познакомиться». Газеты эти, естественно, администрацией не распространялись и «затягивались» всеми доступными способами.

«Писатели» расписывали образ мужественного, много испытавшего и умудренного жизнью романтика, попавшего в сии не столь отдаленные места совершенно случайно, в результате происков недругов, иронии судьбы или «заступившись за девушку», буквально вырвав ее из лап покусившихся на ее честь и достоинство.

Переписка никогда не бывала да и не могла быть долгой. Чаще всего ответа не было и на первое письмо, все зависело от умения «писателя» задеть тонкие женские струны, вызвать интерес или сочувствие, замаскировав истинные намерения, которые одинаковы у любого «сидельца», не имеющего ничего и никого за забором — «грев» и свидание. Те же, кому удавалось растянуть заочное знакомство хотя бы писем на пять, живо делились с корешами своими впечатлениями о «подругах», в самых сочных и красочных выражениях, ловя завистливые взгляды. В этих рассказах могло быть все, что угодно, но пока переписка была жива, письма счастливчик читал сам, не показывая никому. Это потом, когда очередная визави понимала, что буквы и цифры вместо обратного адреса — это не номер воинской части и не чрезвычайно секретный «почтовый ящик», а ее собеседник — простой осУжденный, измаявшийся без женского внимания и ласки, и обрывала контакт, после недель, иногда месяцев ожидания, переходила в разряд «шалав», тогда письма отдавались, иногда продавались, становясь популярным чтением на ночь.

2

Каждый должен быть полезен. Каждый должен «уделять на общее».

Он не хотел, не мог иметь здесь ничего общего. Ни с людьми, ни с жизнью. Отдавал «с возможного» чай, курево, лишь бы избавиться от вопросов. Поначалу к нему подходили, интересовались: «Чем собираешься заниматься?» Он отвечал неизменно: «Сидеть». Спустя несколько месяцев послушав рассказ соседа по «проходняку» о его деле, от нечего делать предложил посмотреть материалы, может быть, что-то можно «извлечь», уж очень противоречиво выглядели детали в его, соседа, изложении. Почитал, достал из сумки привезенные с собой УК и УПК и за вечер написал ходатайство о пересмотре дела. Через три почти месяца соседа вызвали в спецчасть и уведомили, что сидеть ему осталось чуть больше года вместо трех.

К нему стали обращаться за помощью. Он брал дела, внимательно читал, если видел зацепки, составлял жалобу или ходатайство. Если зацепок не было, возвращал бумаги. На возмущенные реплики вроде «да ты еще посмотри, там все навернули» не реагировал. Ничего не обещать — железное правило. Потом «стрельнуло» еще одно, почти безнадежное дело. С той поры «вопросы о полезности для общего дела» прекратились, к нему стали ходить только за советом.

Он все так же много читал. Однажды в куче книг, списанных из какой-то вольной библиотеки и переданных в «зону» в порядке благотворительной помощи, он нашел «Гэндзи Моногатари» — «Похождения принца Гэндзи», довольно фривольный средневековый японский роман. Чтение оказалось довольно нудным, но иллюстрации, репродукции с японских рисунков, увлекли. Он рассматривал сцены из жизни японцев, выделяя женские фигуры в ярких кимоно, обернутых широким поясом — оби. И где-то очень глубоко ворохнулось, вспомнилось… он ведь это уже видел… когда-то… в той жизни. Яркий, блестящий на солнце цветастый шелк кимоно… крылья оби за спиной… маленькие ножки в гэта, гулко стучащих по мостовой… конец апреля и раннее утро. И кипень, пышное цветение белой и розовой сакуры в парках и скверах большого Токио… «Бабочки…» почему-то пришло в голову. И так осталось, «Бабочки…»

В газете с объявлениями о знакомстве, ходившей по рукам и «по очереди» попавшей к нему, среди множества коротких «резюме» с указанием роста, веса, размера груди и пожеланий-требований к потенциальному избраннику, он наткнулся глазами на такой текст: «Маленькая японская женщина изучает русский язык. Готова переписываться с мужчиной, разделяющим ее интересы». И все.

Он долго не решался на письмо. Отговаривал себя глупостью и безнадежностью затеи, длиной срока и расстояния, препонами в виде лагерной цензуры и нежеланием делиться с чужими глазами сокровенным, тем, что до поры, до возвращения в «нормальную» жизнь, хранилось на каких-то очень дальних, уже изрядно запылившихся полках памяти.

Но однажды, дождливой осенью, увидев, как слетел, спикировал к окну желтый тополий листок, подброшенный порывом ветра прилип к стеклу, внезапно заполнившись, что называется, «по макушку» его бесприютностью и неприкаянностью… он закурил и достал из сумки тетрадь и ручку.

3

«Конитива…» Написал первое слово приветствия и надолго задумался… Что дальше? И зачем? Меньше всего он хотел, подобно другим, «цеплять» неизвестную женщину на жалость. И больше всего боялся соврать. И рассказывать всю правду о себе не хотел тоже. И не получить ответа боялся. И главное, он не мог себе самому объяснить, зачем это?

Мучился, подбирая слова, стараясь удержаться от попытки объяснить, как случилось, что он оказался по другую сторону жизни, в одночасье лишившись всего: семьи, друзей, работы, определенного, казалось, незыблемого статуса и связанного с ним уважения. Не умея и не желая оправдываться, наивно для своих лет полагая, что правда сама за себя скажет, он получил от судьи по максимуму. Хотя мозг подсказывал, что если уж выговаривать все, что долгое время не давало спать, есть, думать, то, что, как стадо взбесившихся слонов, вытаптывало чахлые ростки надежды, то, что как верховой пожар, не сожгло, но задушило робкие побеги веры, засыпав их холодным пеплом отгоревшей любви, если выплескивать весь этот коктейль непережитых чувств и эмоций, то — на человека незнакомого, далекого по всем мыслимым критериям. Для этого подходит еще Бог. Но молиться он не умел. А еще хотел получить ответ. Живое человеческое слово.

Поймав себя на противоречиях, он едва не бросил затею. Рука уже потянулась скомкать листок, но глаз остановился на первом и единственном пока слове: «Конитива…»

Он написал коротко и сухо: «Я — простой заключенный. Зек. Мне сорок лет. Когда-то, побывав в Японии, я очень заинтересовался культурой Вашей страны. Если Вас не пугает перспектива совершенствовать русский язык в общении с таким, как я, то был бы рад вам помочь.» И, бросив взгляд на прилипший к мокрому стеклу и как будто наблюдающий за ним посеревший в сумерках лист тополя, приписал:

PS. Сорванный ветром, неприкаянный

Лист тополя до жилки мне знаком.

Так хочется хоть с кем-то говорить…

4

Не имея представления, сколько стоит международное письмо, он оклеил конверт самыми дорогими почтовыми марками, какие смог найти в зоне. Выменял на «насущное», на слово почитать дело и написать кассационную жалобу, на обещание вернуть с «процентами»… Посмотрев на конверт в последний раз прежде чем опустить его в ящик для почты у входа в барак, он усмехнулся скептически… но, уже решившись, тряхнул короткоостриженной головой и двумя пальцами толкнул конверт в щель…

Через день после утренней проверки его вызвали в спецчасть. За столом сидел «кум», опер. Перед ним на столе лежало письмо.

— Что это? — вопрос прозвучал не резко, даже с интересом.

— Письмо.

— Я вижу. Почему за границу?

— Закон не запрещает.

— Закон не запрещает мне его оставить без движения. Зачем тебе это?

— Вы же прочли. Ничего противозаконного в нем нет. Адрес — из газеты. Ответа скорее всего не будет. Какой резон его не пропускать? Я же не в суд по правам человека жалуюсь.

— А есть на что? — опер напрягся.

— Нет.

— Ладно, иди, я подумаю. Погоди. Ты на воле кем был?

Он обернулся в дверях.

— Работал. В деле всё есть.

Ответ пришел через полтора месяца. В этот день он получил еще одно письмо, от матери. Вернувшись в барак, он поставил красивый удлиненный конверт с изображением цветущей сакуры на полку на ребро, как фотографию, и развернул письмо из дома. Мать писала, что все в порядке, чтобы не переживал, держался. Что все здоровы, что собирает посылку, что приедет на свидание по графику, только бы здоровье не подвело. Он читал, понимая, что мать бережет его, избегая неприятных новостей и старался между строк разгадать эти ее недомолвки. И, чувствуя нетерпение, схожее с игроцким азартом, посматривал на второе письмо. «Isihara Atsuko» было написано латинским шрифтом в графе с обратным адресом. Нагасаки… Он взял конверт в руки. «Вот и познакомились», — подумал он и едва удержался от какого-то детского порыва понюхать письмо, толстое, с явно не одним листком внутри. За окном сгущались, синели ранние зимние сумерки. На том месте, где осенью «гостил» желтый тополий лист, накануне ночью на карнизе намело маленький сугроб.

5

Стемнело. Притих барак. Только в разных концах тускло горели маленькие «пиратские» лампочки, там либо работали над очередным произведением лагерного «искусства», либо в тесном кругу пили «чифир», либо «катали на интерес», либо просто в полголоса «общались», чтобы не мешать спящим. Время от времени доносилась перекличка «атасников», обязанностью которых было вовремя предупредить, если в сторону барака направлялся кто-то из администрации.

Он уже почти обрел равновесие, сдержав жгучее желание заглянуть в красивый заграничный конверт. Включив свой «ночник», он еще раз рассмотрел рисунок на конверте, почтовую марку с изображением какой-то пагоды, и подчеркнуто-небрежно оборвал плотную бумажную кромку. Вытряхнул на кровать несколько свернутых втрое листков. Один отдельно и три сколотых вместе. Отложил один и взял эти три. Развернул… и едва не рассмеялся, увидев аккуратно в столбик отпечатанные на машинке вопросы.

1. Скажите (напишите), пожалуйста, как Вас зовут?

2. Скажите (напишите), пожалуйста, сколько Вам лет?

3. Скажите (напишите), пожалуйста, откуда Вы?

4. Скажите (напишите), пожалуйста, чем Вы занимаетесь?

Он сразу вспомнил, как двадцать почти лет назад на каком-то высоком приеме, уже после торжественных речей, когда присутствующие двинулись к огромному «шведскому столу» и наш корреспондент одного из аккредитованных в Японии СМИ сказал им, молодым пацанам, впервые попавшим за границу в составе спортивной делегации: «Ешьте, пробуйте всё, не стесняйтесь. Больше, может быть, не доведется», и они, набрав в тарелки еду, расположились, как все, вдоль стен, в это самое время из глубины зала к ним подошли несколько довольно пожилых японок с листочками бумаги в руках. И, вежливо поклонившись, на русском, изобилующем «р» вместо «л» стали задавать им, всем по очереди, вопросы, те, что он видел сейчас перед собой. Комичность ситуации состояла в том, что они задавали все вопросы, что были в списке. Потом говорили «спасибо», кланялись и переходили к следующему. И процедура начиналась снова. Те из парней, кто понял, что и их не минует «чаша сия», стали перемещаться со своими тарелками подальше от любознательных старушек. Он тогда сделал вид, что занят разговором с нашим журналистом, и его обошли. На вопросительный взгляд тот с улыбкой ответил: " Это они так русский язык учат…» Похоже, с тех пор методика не изменилась. «Ну что же, назвался груздем — полезай в кузов…»

Отложив опросник, он, с чувством, похожим на разочарование из-за глупой и, все же, обманутой надежды, взял последний листок. На нём каллиграфически, печатными буквами, старательно выписанными так похоже на японские иероглифы, было собственно письмо.

6

«Здравствуйте, далекий друг. Ваше хокку мне очень понравилось. Я не сразу поняла кто это заключенный. Спросила у дедушки. Ему 97 лет. Он был на последней войне. И был заключенным в России. В плену. Строил дома в городе Хабаровск. Вернулся на Родину в 1948 году. Он хорошо помнит. К нему и другим относились хорошо. Было холодно и одна женщина подарила ему варежки (я правильно написала?). Она тоже работала на стройке. Еще она приносила лук и чеснок чтобы не болели зубы. Она была как мама. Когда японцев отправляли домой ей разрешили взять его в гости. Он подарил ей на прощание нецкэ — маленькую фигурку обезьяны. Он сам ее сделал из поломка кирпича. На счастье. Дедушка сказал ее зовут тетя Маша.

Вы сильный человек. Вы сохранили дух. Я хочу Вам писать. Можно?

Я не умею писать хокку. Мужчины это делают лучше. Я Вам написала одну строчку.

У лепестка вишни нет дома.

Весной возвращаются птицы.

Ana tano su be te no saikou no negai

Я не знаю как по-русски. Это желание Вам что все будет хорошо.

До свидания. Исихара Ацуко.»

7

Ему даже понравилось, что она ничего не написала о себе. Это как на первом свидании взрослых людей, уже переживших, пересекших черту бездумной молодости, когда в отношения бросаются очертя голову, поддавшись минутному влечению. В этом он увидел и ее тонкую, очень бережную деликатность, ему не было необходимости сразу выворачиваться наизнанку, не нужно было притворяться, кем-то казаться, набивать себе цену… а опросник… Что ж, учеба есть учеба. Читая письмо, он автоматически отмечал не совсем правильное построение фраз, то, что оно состояло почти целиком из простых предложений. Это тоже подсказало, что японка старалась не делать ошибок и быть понятой верно. Внутри возникло давно забытое ощущение тепла и покоя. И уверенность, что это останется с ним навсегда, не загадывая наперед. Это — его. Маленький рай в его маленьком мире. И никому и никогда он его не покажет…

8

Он знал эти дома, построенные японцами. В районе, где прошло его детство, после войны был большой лагерь военнопленных. Мать вспоминала, как они детьми бегали посмотреть на них, их бараки почти не отличались от того, в котором жила она. Японцы были невысокие, круглолицые, с раскосыми глазами. И очень дисциплинированные. Каждое утро на построении они поворачивались на восток и вслед за каким-то своим командиром дружно выкрикивали короткие фразы на незнакомом языке. Потом колоннами уходили на работы.