Башня

                                                       Царице Небесной,

                                              Пресвятой Богородице

                                                     Приснодеве Марии

                                              по обету посвящается.

Глава 1.
Приключение с ангелом

«Человек я, воистину, мирный!» — думала донельзя возмущённая Татьяна, лёжа на своём разлюбимом диване, понятие которого составляло не столько само спально-лежальное место, сколько комплекс различных комфортных психо-энергетических показателей. Кроме того, около дивана стояла этажерка: книги любимых авторов, избранные — любимые! — произведения, которые можно, с тем же (или — большим?) удовольствием, перечитывать хоть всю жизнь и маленький, журнальный, столик для чашки с кофе.

— Я, конечно, человек мирный, посему — на диване — перележу абсолютно всё: вплоть до чуда чудного, вплоть до дива дивного, а после и переживать будет нечего! — но существуют вещи и люди, которые меня — с дивана — могут и поднять! И тому, кто — по любой причине! — меня поднимет, я — не завидую!

Пришлось, однако, вставать, поскольку она сдуру забыла сделать одно из двух: или же выключить телефон или переставить его на столик. И поскольку набравший телефонный номер явно знал, что ленью Татьяны, как, кстати, жаждой познания и скоростью мысли по самую макушку можно было бы наделить не одну дивизию… Естественно, звонивший был твёрдо уверен, что когда-нибудь Татьяна всё равно не выдержит и трубку поднимет. И, естественно, голос в телефонной трубке принадлежал Лысому, грозившему Татьяну при встрече, на которую она должна прибыть немедленно, осчастливить сверхпотрясающими, чудесными новостями, которые Татьяне захотелось узнать. Потому что все новости, исходившие от Лысого, всегда оказывались хорошими. Кстати, кличку Лысому прилепили собратья-альпинисты, пребывавшие в уверенности, что кличка, с помощью которой в горах следует обращаться к человеку, введёт в заблуждение «чёрного альпиниста», ищущего тех, кто бросил его пропадать и погибать: просто язычество какое-то!

Так что теперь, приличия ради, следовало бы всё-таки сделать авральную приборку своей весьма неординарной наружности, хотя бы ради предстоящего выхода в люди…

Лысый (давно, с незапамятных времен в Татьяну безответно влюблённый), познакомился с ней по собственной инициативе, узрев её, совершенно случайно, в цеху на своём заводе, где она брала интервью, причём, увы, не у Лысого. Он, вскоре сумевший её, изумлявшей всех без исключения своей непередаваемой и неописуемой способностью не просто спать, не просто лежать, читать, писать — жить на диване! — вытащить в горы…

Виновник вынужденного путешествия ждал Татьяну у дверей своего подъезда, но с таким же почётом он встречал всегда и всех: Лысый посчитал, что если самому Христу было не зазорно мыть ноги своим приближённым, то и он не сломается, встречая гостей на улице. (А при этом преспокойно утверждал, что он практически язычник!). Так что Лысый предстал перед Татьяной сразу же, как только она выкарабкалась из автомобиля, переждал взрыв неистового негодования, а потом совершенно невозмутимо сообщил, что вся команда давно собралась и ждёт её.

Татьяна, да будет вам известно, состояла в самом активном составе неизлечимо и непередаваемо очарованного племени горных туристов (это — нечто среднее между альпинистами и просто туристами). Так вот, внезапно нарисовалась реальная возможность внепланово сходить в поход: Лысому с рабочей командой внезапно «засветила» командировка практически в те края, где находятся вожделенные горные вершины, а поскольку он, одновременно, был капитаном команды туристской… Но даже Лысому, и даже по такому радостному поводу позвонившему поначалу был задан вопрос: неужели ж он не знал, что у Татьяны период уединения и лежания на диване?!.

Но поскольку Татьяне пришлось, в конце концов, — встать, то потом, как и всегда, самым главным стало — выбраться из дома. (Тем, кто знает, какую неподъёмную проблему составляет, для уединившейся души, переориентировать, уговорить, перенацелить бренное тело, жаждущее только покоя, из состояния расслабленности — к выходу на улицу, переполненную вечно галдящими двуногими, говорить об этом лишнее, а кто не знает — не объяснишь!). Надо ли говорить, что Татьяна, кроме того, ещё и ужасно сожалела о прискорбной необходимости прервать путешествие в чудесные, светозарные миры Света, расстаться с дорогими ей Светлыми братьями и вернуться в земную юдоль?..

Но, через несколько часов, как раз к окончанию рабочего дня Лысого, Татьяна всё-таки из дома выползла, чтобы добраться к дому Сергея одновременно с ним. Само собой, ни о каком общественном, то есть, муниципальном, транспорте и речи быть не могло — ведь даже в обычные дни, когда прочие человеки не вызывали желания немедленно смыться от них подальше, трещащий по швам автобус казался разновидностью испытательного стенда — на самообладание… И поэтому, естественно, прямо у родного парадного Татьяна подняла руку: покажите мне водилу, который не хочет заработать, якобы на «бензин»!..

Справедливости ради надо честно признать, что внешность у Татьяны была — та ещё! При первом взгляде на её лицо почему-то невольно вспоминался анекдот о двух деревенских бабках, впервые увидевших, по счастливому случаю торгового выезда в город, негра. Едут затарившиеся городским товаром бабки в трамвае — к своей автобусной станции, сидят и копаются в кошелях и сумках. И радостно делятся вслух городскими впечатлениями. Вдруг одна поднимает голову: «Батюшки, обезьяна!» Негр ей пытается объяснить: «Я — не обезьяна, нет, я — эфиоп!» «Батюшки, разговаривает!» Когда начинала разговаривать Татьяна, все обязательно мгновенно настолько заслушивались — с первой же минуты! — что о показавшейся вначале более чем рядовой внешности Татьяны потом неизменно вспоминали, как о прекрасно-королевской. Но — в первый миг!.. А особенно — без всякой подготовки, со стороны!

Так что легко было понять, почему, невзирая на всегда томящее наших нищих граждан стремление разбогатеть, уже притормозившие водители в половине случаев раздумывали брать эту пассажирку, и тогда даже демонстративно сулимый дензнак высокого номинала в Татьяниной руке — не действовал. Но общеизвестно: русский народ — народ широкой натуры: эх, удаль молодцу во славу!

И сегодня нашелся — всегда находился! — один, особо мужественный шоферюга, который ни на саму Татьяну, ни на внешность её не смотрел, а пристально, страстно вожделея, смотрел лишь на «стольник» в её руке, который немедленно же переходил в его руку (и который он потом, как многие до него, о чём бедолага, естественно, не подозревал, с мольбой тыкал обратно в Татьянину сумку: в обмен на номер её телефона и на возможность по этому номеру позвонить: друзей же — катают даром!)…

Потому что, усевшись поудобнее где бы то ни было, в том числе и в чьей-нибудь машине, Татьяна немедля начинала говорить: всегда с чего угодно начиная, перескакивая по любым темам, необъяснимым образом съезжала потом на свои разлюбимые горы и так расписывала прелести походов, что количество горных туристов страны среди граждан, осчастливленных возможностью пообщаться с Татьяной, росло с непостижимой быстротой. (Правда, туристов, потом постоянно (годы!) на всех базах спрашивавших о красавице Татьяне и отбраковывавших всех представляемых им встреченными группами Татьян, потому что все они, самые расписные красавицы — той, единственной Татьяне и в подмётки не годились!).

Татьяна разговаривала сегодня охотнее, чем обычно, ибо настроение было из тех, при котором самыми близкими человеку становятся молчаливые существа: деревья, камни, рыбы…

А тут ещё — Лысый! О, нет, после того, единственного раза, когда он столь внезапно (и похоже — не только для неё!) предложил Татьяне всего себя — в безграничное, вечное пользование, Лысый (которого, кстати, в миру звали Сергеем) за все последующие годы эту тему не поднимал больше — ни разу. У него на глазах Татьяна дважды — очень неудачно — побывала замужем (именно из-за его железо-бетонного взгляда и молчания!), но он не сделал даже попытки что-либо изменить. Зачем? Он был Мужчина и потому был мудр: твёрдо знал, что невозможно Женщину обмануть, скрыть от неё, как ты к ней, на самом деле, относишься: как и в хорошем смысле, так и в плохом. Не обманешь её мнимой влюбленностью, но и не навяжешь ей ничего и силком — не вырвешь! Татьяне даже и говорить ничего не надо было: надо было только захотеть остаться с Лысым, молча, мысленно, где угодно находясь — захотеть! И всё! А коли ни разу не захотела — она свободна!

Оказавшись у Лысого дома, Татьяна, конечно же, немедленно расположилась на коричневом диванчике, который негласно считался принадлежащим только ей. Во всяком случае, ни сам Сергей, ни его друзья (а дружил он, в основном, с коллегами, которые, одновременно, состояли в руководимой им команде альпинистов-туристов, а из не коллег — с теми, кто состоял или кто собирался вскоре вступить в ряды альпинистов) — никогда и ни при каких обстоятельствах не пользовались этим предметом мебели, даже если Татьяны не было и близко. Собственно, она могла общаться с ним только по телефону и не бывать в доме у Лысого месяцами — институт, в котором она училась, находился в другом городе, она достаточно часто моталась в командировки, навещала друзей и так далее и тому подобное) — диван всё так же оставался доступным только для неё.

Так вот: расположившись на «своём» диване, Татьяна немедленно была обеспечена фирменным кофе, в варке которого Лысый не знал себе равных и велела себе ни о чём, кроме восхитительного кофейного аромата и прекрасных перспектив на отпуск не думать, чтобы обрести душевное равновесие. Лысый же преспокойно дождался, пока Татьяна насладится первой чашкой и соизволит выслушать его сообщение, потому что и сам всегда был полностью согласен с тем, что насилие — самый худший, максимально обреченный на неудачу способ добиться своего. Тем более, что действительно сильному — насилие просто ни к чему! Сильный насилием брезгует.

— Ну, Лысый, я, кажется, успокоилась. Да и — раз уж ты столь жестоко вытащил меня из дому — выкладывай свой грандиозный план. И очень хотелось бы, чтобы он оказался действительно достойным моего мужественного порыва изменить ради твоего сообщения своё решение!..

— План, Танюша, автоматически возник потому, что нашему отделу, в полном составе, предложили трёхмесячную командировку в район Пятигорска. То есть почти вся команда окажется практически рядом с горами. Глупо было бы этим не воспользоваться, не сэкономить дорожных расходов. Мы с мужиками уже решили: поднажмём, пару-тройку дней поработаем сверхурочно и, даст Бог, выкроим недельку-две, да ещё и выходные — чтоб никто никуда не торопился! Так что всё упирается в вас с Еленой: захотите ли и сможете ли к нам присоединиться. Вам-то придётся добираться самоходом, только вдвоём. Конечно, ваши рюкзаки мы прихватим с собой — не вопрос! Но удастся ли вам получить отпуска, и именно тогда, когда мы сможем освободиться и — на всё время похода? Учти: и давно запланированный на лето поход тоже никто отменять не собирается! То есть походов будет два. Что скажешь?

Татьяна на время задумалась. Предложение было соблазнительным до невозможности. Татьяна даже, пусть и гипотетически, немедленно почувствовала внутри оживающую способность любить все человечество, начиная с ближайшего представителя оного, которым в данную минуту являлся Лысый (конечно, исключительно платонически!). Но поскольку точного времени командировки Лысый пока не знал, времени, когда команда освободится от работ — тем более, то начинать договариваться с начальством о внеочередном отпуске — просто смешно. Но загашник материалов ей придётся начать готовить прямо завтра: Татьяна ведь — корреспондент со стажем, приличная к тому же очеркистка, посему написать свои триста месячных строчек вперёд может практически за неделю. Посему, как только группа Лысого стартует в командировку, у неё останется месяца два на журналистскую работу. Пахать, конечно, придется в полную силу, потому что, когда ты на работе отсутствуешь достаточно длительное время, у коллектива должны оставаться материальные следы твоего наличия в штате! Чтобы ни у кого из коллег не закралось и тени крамольного подозрения, что зарплату тебе платят не столько за то, что числишься в платёжной ведомости, или что носишь, пусть и совершенно заслуженно, титул «золотое перо», сколько — за хорошо подвешенный язык, способный выпытать любой секрет даже у скалы… А кроме того, в арсенале любого наёмного работника имеется множество способов увиливания, при острой нужде отмазаться от необходимости ежедневно являться в родной трудовой коллектив, всегда остаётся старый верный, хоть вовсе не благовидный, способ: купить больничный лист!

— В общем-то, да, реально! — с явным наслаждением выдыхая аромат кофе: уж коли наслаждаться — так в совершенстве! — сказала задумчиво несколько смирившаяся с состоявшейся переменой места и со столь же кошмарной необходимостью обратного — к дому передвижения Татьяна. И, с высокомудрым видом обозрев коллектив, нетерпеливо ожидающий её мнения, выложила свои нехитрые соображения. Надо ли говорить, что в ответ не только Лысый, но и все остальные из группы радостно поддержали её, излучая великиё энтузиазм, пообещав даже освободить их в походе от полного веса рюкзака!

***

Не прошло и недели: ребята во главе с Лысым отчалили в командировку. Татьяна чуть ли не за волосы, по вдохновляющему примеру барона Мюнхаузена, силком себя вытащив из топкой дискуссионной вязи с охамевшим начальством, которое, пойдя на некоторые уступки, тут же, словно спохватившись, с устрашающим аппетитом потребовало такого резкого перевыполнения репортажного плана, что после взятия этой нереальной планки не захочется уже ничего. Тут в живых бы остаться! Тем не менее, Татьяна вкалывала так, что даже Папа Карло устыдился бы своей лени! Почти в каждом номере печатались её репортажи и заметки. С подписью Татьяны и без оной, но и ответсек редакции и шеф отдела, естественно, прекрасно знали, кто автор. А поскольку Татьяна обладала действительно хорошим слогом, то её начали ставить в пример на редакционных летучках и планёрках. А один очерк даже удостоился похвалы самого главного редактора!

Кому совсем не известна изнанка редакционной жизни, тот невольно может подумать, что журналисты, которые столь безапелляционно учат весь подлунный мир, как быть во всех аспектах существования полностью совершенным, сами могут быть приравнены к ангельскому сословию — только крыльев не видно… Ничего подобного! — такие же смертные, а временами — гораздо хуже! Особенно достаётся от каждого корра — ответсеку, который составляет макет, то бишь план, предстоящего к выпуску номера газеты, а посему может нещадно искромсать твоё тщательно взлелеянное творение: газета ведь не резиновая! Татьяне, которая писала легко и естественно, как дышала, это редактирование не казалось таким кощунственным преступлением, как тем, кто вечно мучился над каждой строчкой, как Сизиф со своим камнем.

Кстати, о птичках: если для тебя составить двадцать предложений на заданную тему — такая каторга, то почему ты добровольно заделался острожником да ещё так яростно держишься за свои кандалы?! Чудно! На свете ведь столько профессий: выбирай любую другую и живи в своё удовольствие! Нет, поди ж ты: сидит, как укравший у Кисы Воробьянинова колбасу отец Фёдор — на скале! Так ведь Востриков на скалу в ужасе взобрался, спасаясь от страшного в гневе Бендера, а кто гнал горе-писаку в журналисты?! Но это так, к слову пришлось! Татьяна же почти круглосуточно пахала, уставая до такой неописуемой степени, что не всегда оставались силы хотя бы доплестись до собственного дивана — и она через раз заруливала на ночёвку в квартиру Лысого, благо дом стоял практически рядом с редакцией. Потому что ползти в таком изнеможении до собственного дома, расположенного, по закону подлости, на другом краю города, было просто немыслимо.

Корреспонденты, помимо выполнения своих прямых обязанностей — добытчика информации и летописца, ещё и несколько раз в месяц дежурят по номеру (если, конечно, газета — ежедневная). А дежурить — значит, читать и перечитывать (раз пять) номер газеты — в процессе верстки и типографского исполнения на предмет вылавливания всех ошибок. Оставаясь в дрожащем от страха состоянии — как в этот день, так и всю ближайшую неделю: ошибку внимательные и дотошные читатели могут обнаружить и через три дня, и через три недели. И ведь не поленятся набрать номер редакции и сладостно сообщить, где и какая ими, куда более грамотными, в данном номере обнаружена ошибка. И с великим упоением издали покивать назидательно пальчиком — ах, вы такие-сякие-разэтакие, плоховато следите вы за правильностью употребления такого прекрасного и могучего языка, как русский!.. А кому же ещё за этим и следить-то!

Конечно, журналисты, как и хирурги, со временем привыкают к неизбежным треволнениям профессии и перестают — по поводу и без повода — трястись, как осиновый лист: не ошибается только тот, кто ничего не делает! (И, кстати добавляет язвительно сатирик, только тот, кто профессионал и знает своё дело в совершенстве!).

Так что к исходу аврального месяца Татьяна испытывала ту, всепоглощающую, жажду, которую никакой водой не напоишь: потому что чувствовала себя значительно хуже, чем, предположим, выжатый лимон. В последнем, по крайней мере, остаются ещё кожура, сиречь цедра, и несколько семян, из которых может вырасти целое дерево! Татьяна же не могла бы разродиться даже десятистрочной заметкой. Она теперь могла только одно: пасть хладным трупом на диван и лежать, дожидаясь, пока накопится сил добрести до ванной. Не говоря уж — до кухни.

Готовить Татьяна, естественно, никогда не успевала и бывали периоды, когда месяцами она жила только на кофе с бутербродами: ей безконечно жаль было времени, которое каждый раз уходит на приготовление хоть самой немудрящей еды и после сомнительного удовольствия — мытьё горы грязной посуды! И посему — великая хвала тому ленивцу, который придумал консервы! И такая же тому, кто — пельмени! Потому что все холостяки, к которым с полным правом Татьяна относила и себя, просто вымерли бы или от постоянного поглощения еды всухомятку или, приобретя язву желудка — от голода, как мамонты!

Оставаясь на ночёвку у Лысого, Татьяна, кроме экономии времени на дорогу, обретала здесь и благословенный покой: никто из коллег и ни одна из подруг, не входящих в альпинистский круг, узнать номер домашнего телефона Лысого — не удостоились. Так что позвонить в квартиру Сергея, разыскивая Татьяну, могли только он сам (что, кстати, он и делал практически ежедневно, не найдя Татьяны дома) да Елена. А поскольку с Еленой у Татьяны были отношения (по неизвестной обеим причине!) — никакие, не вражеские, но и не подружкинские, даже не отношения коллег, то позвонить сюда она могла только в самом крайнем случае. Какового случая, тихо надеялась Татьяна, не выпадет в ближайшие сто лет!

Потому что, пробыв полный рабочий (причём — ненормированный!) день в редакционном гаме, и самый жизнерадостный оптимист вынужден будет искать тихий угол. Чтобы, к примеру, восстановить нормальную деятельность барабанных перепонок и других разных органов, которыми должен, но от усталости и многократного перебора дозы кофе и сигарет перестал управлять головной мозг.

Лысый как раз в этот вечер позвонил и сообщил, что состояние командировочных дел, увы, пока не позволяет даже приблизительно прогнозировать относительно реальной даты, когда можно будет уйти в горы. Но Татьяна вымоталась уже настолько, что ей было практически всё равно: невозможно испортить настроение, которого нет… Если человеку хочется только одного единственного: никого не видеть, ничего не слышать, ничего не говорить, ничего не делать — только полного, абсолютного уединения и покоя — никакие хорошие или плохие новости положения не изменят: степень усталости достигла предела!

Казалось бы — до чего же странно: некоторый человек ведёт здоровый (иногда) образ жизни, не жалуется на здоровье настолько, что даже не помнит точного адреса собственной поликлиники, систематически ходит в довольно трудные походы, причём маршруты этих походов пролегают исключительно в горной местности, часто ведут, в прямом смысле слова, по вертикали, при этом носит рюкзак весом практически в половину собственного, весь период в горах спокойно может обходиться сколько угодно времени минимумом того, в чём нуждается самый неприхотливый аскет, да ещё и неизменно излучает такую энергию счастья, удовольствия, прочих разных положительных эмоций — и падает от смертельной усталости, попахав всего месячишко на непыльной, интеллигентной работе! Загадка!

Отгадка же этого парадокса — проще пареной репы. Дело-то — в том, что первое действие происходит в прекрасных, любимых, а самое главное, в чистых — в любом и всех экологических смыслах — горах: человек дышит, ест, пьёт, спит и все иные действия совершает в настоящей, естественной, первозданной чистоте. Другое же, в отличие от первого — происходит в огромном, промышленном (то есть — грязнейшем) городе, в котором присутствует грязь и видимая, и невидимая: не только всякие промышленные выбросы, причём чего угодно, и в воздух, и в воду, и в почву, где человека травят разные излучения, вплоть до радиации. А кроме того — полно и весьма вредоносных скоплений самых различных психических излучений — от ставшего привычным (но не переставшего быть столь же вредным) скандала в транспорте, до тягчайших преступлений… В городе, в котором из-за смога небо бывает видно только по большим праздникам! То есть естество всего живого затоптано и загажено настолько, что можно собственное имя забыть… Вот и вся загадка!

***

Несколько придя в себя, Татьяна сумела, с большими трудами, доползти до душа, потом сварила кофе, в процессе варки которого не раз помянув с тоской Лысого, прилегла и — через часок — почувствовала, что вскоре опять сможет осознавать себя человеческой особью. А не загнанной лошадью, которую лучше бы — из милосердного сострадания — кому-нибудь пристрелить. Допив кофе, Татьяна из позы полулёжа перешла в лёжа. И непроизвольно закрыла глаза, потому что не то что читать, даже просто смотреть — не могла.

Самым простым и разумным действием человека в таком состоянии было бы уснуть, но мозг ещё не вышел из состояния высокой перегрузки и отказывался отключаться. И Татьяна, весьма кстати вспомнив недавно прочитанное пособие по йоге, попыталась полностью сосредоточить всё мысли, всю силу серого вещества в районе переносицы — и оставаться в таком положении до тех пор, пока не успокоятся извилины. То есть, пока бешеная деятельность серых клеток мозга не снизит скорость до нормальной. Поскольку болезненно взбудораженному мозгу любая деятельность была, как бальзам, Татьяна мгновенно ощутила, как, каким-то неведомым образом, вся мыслительная сила разума ринулась в точку предполагаемого нахождения «третьего глаза» и вот — темнота перед закрытыми глазами внезапно стала приобретать оттенок тёмной синевы, потом — насыщенно синий, потом просто синий, потом — цвет морской воды, потом — почти голубой, зато перемежающийся золотистыми зарницами…

А потом всё поле зрения, весь горизонт — до максимально возможных пределов — залила такая нежно-зеленоватая синь, что Татьяне даже показалось, будто она лежит на мелком дне моря и видит сквозь воду — солнце! А вместе с этой несказанной, совершенной, нежнейшей синевой её душу вдруг объял такой невыразимый, божественный покой, какой, наверное, бывает только в раю, который и называется — блаженством. Татьяна поняла, что никогда больше не сможет впасть в состояние, в котором доставалось всем и каждому, что ни попадалось под руку.

Через буквально пару-тройку минут (или через час, показавшийся минутой) она, удивляясь, почувствовала, что вся положенная физическая сила вернулась к ней, что она бодра, как в первый день творения, спокойна, как олимпиец, жизнерадостна, как юная фея и добра, как сам Господь Бог…

Но, увы, жизнь такая подлая и коварная и — всё хорошее быстро — очень! слишком! неизбежно и непременно — заканчивается: при всё том же положении Татьяна вдруг ощутила чье-то присутствие рядом и, встревоженно распахнув глаза, в полном онемении увидела, что рядом с её диваном стоит …столик с двумя креслами, в которых вальяжно сидят два совершенно неизвестных Татьяне молодых человека и мирно пьют кофе. Татьяна потрясённо зажмурилась: чур меня, чур!!. Снова взглянула: сидят!

— Вы кто? — потрясённо спросила Татьяна.

Молодые люди были ошарашены не меньше Татьяны, внезапно обнаружив, что каким-то неведомым образом Татьяна их видит… Они молча переглянулись, подумали и через миг один из них, тот, в тёмно-сером свитере-самовязе, сидевший ближе к дивану, внезапно встал и рывком задёрнул неизвестно откуда взявшуюся, между Татьяной и ими оказавшуюся, не пойми, на чём висящую чёрную штору. И Татьяна их видеть сразу же перестала. Но перестать кого-то видеть и на этот счёт совершенно успокоиться, решив, что ничего не было: разные вещи. Кто это был или что это было? Каким это, интересно, образом в комнате Лысого стоит абсолютно другая мебель, которой свободно пользуются, то есть определённо знают предназначение каждого предмета, какие-то неизвестные хозяину люди, да ещё явно чувствуют себя, как дома??! Причём, вполне возможно, это и в самом деле есть их дом.

Так что есть в действительности их появление? Параллельное измерение? Пересёкшееся с нашим миром именно в этой точке? Но — не слишком ли велика эта, так называемая, точка: целая комната в квартире Лысого! Да и — только ли комната? А, может, весь этот дом населен людьми, которых никто не видит? Весь город населён? Вся страна? Или вся Земля вообще — весьма возможно, кем-то ещё, параллельно с нами, населена весьма плотно и они, эти жители другого, параллельного нашему уровня, нас видят, а мы их — нет? А иначе: что это за чёрная штора такая? Почему, интересно, она была открыта, пока добрые молодцы были совершенно уверены, что невидимы для Татьяны? — наблюдали за ней? сторожили её? а когда она их внезапно увидела — почему рывком эту штору задёрнули? Кто и какой властью, хотелось бы знать, наделил их таким правом — смотреть, но самим быть невидимыми для неё: то ли им этого — нельзя, то ли не хочется…

И что это такое: параллельное измерение пространства? Только ли измерение, которого мы не видим и проникнуть в которое — физически не можем? Но разве кто-нибудь сказал, что оно, это измерение, просто-таки обязано располагаться хотя бы под минимальным углом к нашему на Древе мироздания?!? С таким же комфортом оно преспокойно может располагаться в точно тех же координатах — с точки зрения любой из наук, кроме физики! Свет в нём, например, может обладать несколько другими свойствами и характеристиками и этого — достаточно! Ведь наше зрение работает в только одном узком, конкретном диапазоне, в других же, в ультра- и инфра-спектрах, например, мы — слепы, как новорожденные котята!..

Татьяна долго ещё настойчиво вспоминала всё, что знала обо всякой мистике и эзотерике, пытаясь, с помощью законов логики, т.е. логически верного мышления, вывести хоть какие-то правдоподобные умозаключения о своём видении, но объём имевшейся у неё базовой информации был явно слишком мал и она решила плюнуть на все привидения и спать.

Оказалось, йога: лучшее снотворное! Сосредоточение всей силы мозга в одной точке и удерживание внимания в этой точке плюс накопившаяся усталость — и Татьяна уснула, как младенец. И приснился ей до невозможности странный сон — ей, которой сны вообще снились раз в пятилетку, да и то по особо выдающимся юбилеям! Посему, проснувшись, она постаралась хотя бы предположить, что сон означал, но, кстати, только через двадцать лет она поймёт его истинный смысл.

Татьяне снилось, что она, не задумываясь — зачем, с непостижимым, непонятным упорством, причём почти вопреки собственным желаниям, взбирается вверх — по даже не столь крутой, сколь уходящей в безумную даль высоты круговой лестнице. Во сне Татьяна то поднимается вверх спокойно, ровно, а то вдруг нападают какие-то злобные толпы теней, из естественного рефлекса самозащиты Татьяна с ними борется: то вырывается и проскакивает ещё один пролёт вверх, то проигрывает и падает вниз — почти к самому подножию лестницы. Но снова упорно карабкается и всё повторяется сначала, но уже на более высоких уровнях, ступенях, пролётах и площадках лестницы…

И вот, наконец, Татьяна всё-таки — дошла до последней ступеньки, до самой верхней, последней лестничной площадки, пол которой тут же перешёл в паркет дугообразного коридора. Тут только выяснилось, что коридор идёт вокруг башни, на, собственно, единственный её этаж, где и заканчивается. Вокруг башни, по периметру, шёл коридор, а в центре башни были помещения. Татьяна почему-то пошла с лестницы налево, причём так уверенно, словно точно знала, куда именно идёт, пропустила несколько дверей, даже из спортивного любопытства не попытавшись их открыть, а какую-то очередную — почему именно эту? — открыла. В лицо ей из зала хлынул такой свет, которого в обычной реальности, на земле — не бывает! Свет — в совершенстве: максимальная яркость, но не слепит, явный, казалось бы — свет, а греет… Сквозь этот свет Татьяне видна была чья-то фигура, но чья — Татьяна так и не разглядела, не смогла разглядеть, потому что фигура-то эта — кого-то огромного — стояла на пороге, спиной к свету…

Татьяна проснулась от этого сна — вся в мёртвящем холодном поту, трясясь мелкой дрожью от мистического ужаса. Ничего ведь, казалось бы, особенно страшного во сне не было, не происходило, все тени, несмотря на их ничем необъяснимую, безпричинную злобность, были в конце пути побеждены, как и положено, но для Татьяны, свои уникально редкие сны обычно намертво забывавшей, одно то, что всё так ярко помнится, совершенно ясно говорило, что сон — из тех, судьбоносных. Ещё понять бы, что всё это значит!

Несколько часов, почти до рассвета, Татьяна, унимая колотившую её мелкую дрожь, просидела на кухне — пытаясь обрести почву под ногами, отпивалась, сварив несколько турок, кофе и напряжённо думала. И старательно, напряжённо пыталась понять, почему именно ей именно теперь приснилась такая сверхчудная, никаким образом необъяснимая, никакими способами не упрощаемая странность, причём сразу после того, как она столь неожиданно увидела «соседей» -незнакомцев. Совпадение ли это? А если не совпадение, то что значит этот странный сон?

К утру она твёрдо решила: в квартиру Лысого в отсутствие хозяина не приходить. По крайней мере, в доме этом — не ночевать! Потому что у себя Татьяна почему-то ни разу ведь никого не видела, да и сомневалась, чтобы и у неё в квартире оказалась точно такая же, как здесь — ещё одна — точка пересечения с параллельным миром.

Но, с другой стороны, где гарантия, что и в доме у самой Татьяны, не обитают, с той же безмятежной уверенностью в собственном праве на это место, соплеменники таинственных квартирантов Лысого; что из параллельного измерения никогда и ни при каких условиях и в Татьяниной (или в любой другой) квартире с такой же лёгкостью не откроется таинственная невидимая дверь (которая — закрыта ли?!), что и к ней в комнату столь же обыденно не заселятся, а позже и не появятся в нашем мире незваные гости из соседнего мира. Которые на «изыди!» могут и не среагировать.

— Хотелось бы понять, — думала Татьяна по пути домой, — кто же они, на самом деле, такие, откуда прибыли и с какой целью, что здесь делают? Если эти таинственные «гости» (или — хозяева?!) допустили, чтобы я их увидела, а я ведь видела их — обычными открытыми физическими глазами — то не специально ли они это упущение допустили? Вряд ли у них бывают стихийные катастрофы, настолько разрушающие стену между сопредельными мирами, чтобы их смогли увидеть люди, которые им ни к чему. Значит — я им к чему-то? К чему? Чего могут хотеть от меня представители какого-то неизвестного мира? (До чего, кстати, они похожи на самых обычных, земных людей! Но — люди ли они? А если всё-таки — люди, то откуда именно они родом, с какого мира, с какой планеты?)

Да, и ещё одно — по какому, собственно говоря, праву эти незваные, по крайней мере, мной, пришельцы, вознамерились употребить меня в своих — какими бы они ни были целях?! Я — существо по определению вольное, никому подчиняться не собираюсь и в рабство ни к кому тоже поступать не намерена. Известно ли им это?

По всей вероятности, это (а вероятней всего — и всё остальное) для них секрета не составляло, ибо визитёры, не успела Татьяна, уже дома — попробовать лечь спать, явились в тот же миг. (Причём, что интересно, те самые двое, которых они видела в квартире у Лысого. Это, намекается, надо понимать так, что они именно к Татьяне прикомандированы?) То есть Татьяна видела их при выключенном свете и при закрытых теперь глазах. На тебе!

— И что вам нужно от меня?

— Узнаешь в своё время.

— Да кто же вы, всё-таки, такие?

— И это узнаешь тоже!

Татьяна почувствовала себя полноценным кандидатом в пациенты психушки: мерещатся какие-то личности, да так живописно, ярко и реалистично и — разговаривают! А коли разговаривают, грех, кстати, информацией не разжиться! Если они предлагают Татьяне вступить в беседу, что ж — побеседуем, только надо помнить собственное предположение, что господа вполне способны читать и мысли!

— Что значил мой нынешний сон про башню, про лестницу? И кого я увидела в самом конце сна — кого я видела в потоке света, когда стояла у порога того зала, у той высоченной и очень тяжёлой даже на вид двери?

— И это узнаешь в своё время.

Татьяна, впав в праведный гнев, решила больше ни о чём с ними не разговаривать, никаких вопросов не задавать. Не хотят, хотя бы из вежливости, отвечать, — красный флаг им в руки! За каким же тогда фигом они сейчас ей объявились, а? Да ещё и продемонстрировали готовность к диалогу. Сидеть здесь им совершенно незачем, а значит — дорога скатертью. Я вас в гости не приглашала, я к вам в друзья не набивалась…

— Приглашала, тем не менее!

Татьяна ошалело вытаращилась на них: это когда же она пригласила не пойми кого да ещё и забыла об этом!

— Оцени себя нашими глазами. Любить способна? Врать не любишь? Слово стараешься держать? Людей, из-за дурной силы своей, зря не обижаешь? Уважаешь порядочных и чистых душой?.. А всё это — приглашение нам.

— Кому — вам?

— Представителям Сил Света. Мы ведь именно тогда появляемся, приходим, даём себя увидеть, когда человек, которому — по законам жизни — была назначена трудная судьба, не только не озлобляется от перенесенных страданий, а и находит в себе силы пребыть выше собственных мук и остаться достойным звания человека. Кто не вымещает на неповинных своих бед, своего горя, своих страданий, а, наоборот, на собственном опыте зная, как жгуча и мучительна боль, заведомо жалеет всех и готов помочь любому. А достойно пройдя испытания, этот человек может быть выбран для исполнения определённой миссии.

Тот, кто прорывается через тернии — к звёздам, ведь даже никогда не задумывается, что звёзды, обитающие на звёздах — ждут, и не просто ждут, а деятельно помогают идущему и всегда готовы встретить любого, кто к ним стремится. И нуждаются — в каждом идущем…

Силы зла — всегда во всеоружии и неустанно действуют: об этом известно даже детям. Так почему бы — вместо того, чтобы лениво ворчать о том, какой вокруг невообразимый и сверхвозмутительный бардак буквально во всём, не закатать рукава и не приняться за работу?! Которой — воистину непочатый край! Работы — очень тяжкой, настолько тяжёлой, что самый тягостный и непосильный земной труд покажется, в сравнении, просто лёгкой забавой даже для самого слабого человека.

— А что делать-то нужно? — уже с интересом спросила, несмотря на только что данный себе зарок — не вступать с ними ни в какие беседы, Татьяна. Напрочь забыв, естественно, насколько всегда активно декларировала собственную лень. Забывая или не считая нужным добавлять каждый раз объяснение о том, что лень — понятие растяжимое, как и все иные понятия, и может иметь разную степень выраженности в данную единицу времени.

— И это узнаешь — но в своё время. Пока же ты — не готова: для выполнения нашей работы сначала нужно достичь полного самообладания, потому что люди, с которыми, а тем более — для которых тебе придётся работать, которым придётся помогать, преисполнены, как и положено земным людям, противоречий и недостатков, так что тебе понадобится вся выдержка, всё терпение, всё — сверхвозможное — смирение и ласка к ближнему… Разве ты обладаешь всеми этими качествами на сегодняшний день?

— Увы! — пришлось согласиться. Потому что многим доставалось — и заслуженно, и не очень — от Татьяны «на орехи», когда она, пресытившись в очередной раз всеобщим неуправлямым хаосом и самым возмутительным разгильдяйством, впадала в священную ярость. Надо отдать ей, однако, должное, что терпения у неё было достаточно много — и терпела она всегда до самых последних пределов, причём не зная, где эти пределы находятся, — но когда твои терпение и выдержка некоторыми хитрованами принимаются за слабость, приходится давать им понять, что абсолютно зря они поставили два столь разнородных понятия в один синонимичный ряд. Сколько раз ей приходилось вбивать в некоторые слишком твёрдые черепа идею, что сознательное не употребление кем-то силы и слабость, то есть абсолютное отсутствие силы — две большие разницы, как говорят в Одессе…

Потом, конечно, Татьяна может первой придти извиниться, повиниться, помириться, особенно с теми, кому досталось не очень или совсем не заслуженно, что называется, под горячую руку. Зато с теми, кто получил по справедливости, происходили прямо-таки невероятные метаморфозы. Ведь если человек изначально — не отъявленный мерзавец, то, замаравшись во зле, чувствует некоторое, так сказать, моральное неудобство и начинает, то ли для вида, то ли для себя рьяно заниматься благотворительностью. Отдаёт, что называется, копейку во измещение украденного миллиона… Но — с паршивой овцы — хоть шерсти клок!..

Татьяна решила плюнуть на все, происходящие прямо с доставкой на дом, чудеса и всё-таки уснуть. Она закрыла глаза, но естественно ожидаемая темнота оказалась не привычной — непроглядно-чёрной, а чёрно-синей, потом вдруг, внезапно превратилась в синий тоннель, строго круглый, стены которого двигались по собственному периметру, создавая именно этим вращением, даже на первый неопытный взгляд, возможность передвигаться по нему с невероятной скоростью — хоть поезду, хоть человеку. Кто-то, с двух сторон, взял Татьяну за руки и она вдруг понеслась, да так, что вскоре стены тоннеля перестали быть видимы, различаемы взглядом и не стало заметно ничего, кроме ветра. Татьяна не стала спрашивать, почему, куда и зачем, и кто её несёт, потому что признала правоту мудреца, однажды сказавшего, что всё, в конце концов, разъясняется. Значит, и это, в конце концов — разъяснится.

О! Лучше бы — не разъяснялось. Потому что Татьяна вдруг оказалась в каких-то странных и страшных подвалах, причём — одна. Спутники непонятно как и когда исчезли, но кто-то незримый, тем не менее, поддерживал мысленную связь с нею и указывал, в каком именно месте и какую именно вещь она должна взять и, как бы ни было трудно, вещь эту — вынести. В месте этом, ужасном, глухом и неприятном, стоял плотный, густо воняющий полумрак, но Татьяне удалось каким-то непостижимым образом увидеть то ли кровать, то ли сундук, на котором были навалены груды самых разнообразных, трудно распознаваемых вещей и связки книг. И она взяла, по подсказке Спутника, одну книгу, самую чёрную, самую большую по формату, самую толстую и, крепко прижав её к груди, стала выбираться, ведомая к выходу кем-то невидимым.

Книга не только оказалась ужасно тяжёлой, но и, к безмерному удивлению Татьяны, — живой: напряжённо и неожиданно сильно она вырывалась из рук, пружиняще отталкивалась от груди, непрерывно извивалась всеми листами, очень больно упиралась в солнечное сплетение углами жёстких обложек, но Татьяне всё же удалось её удержать и выбраться в более светлые коридоры, где её опять — с двух сторон — подхватили и увлекли куда-то Спутники. И ей сразу же стало намного легче, потому что было всё-таки страшно. Внезапно Татьяна оказалась перед кем-то, кто никем иным, кроме Иисуса Христа, быть не мог (но не может же быть, в самом деле, чтобы это был Он!), и передала книгу — из рук в руки. И, не удержавшись, спросила:

— Что это за книга? Первый раз вижу, чтобы книга вела себя так, как строптивое живое существо!

— Это чёрная библия сатанистов: Евангелие, переписанное наоборот, сзади — наперёд. И ты вынесла её сейчас из самого логова Сатаны, лишив силы зла самого их могущественного орудия. Ибо только душа — чистая! — ныне живущего на Земле человека невидима, а потому — неуязвима для врагов Господа.

Степень потрясения Татьяны, через буквально миг внезапно обнаружившей, что находится не где-нибудь, а в собственной кровати и установившей, что всё сие приключение, совершенно её измотавшее, произошло, всего-навсего, минут за сорок, описанию не поддаётся. Давно уже — после неожиданного признания Лысого — Татьяна не пребывала в таком шоке. Это первое своё путешествие в их мир Татьяна запомнила навсегда, хотя потом с ней произошла нескончаемая цепь разнообразных, становящихся всё более невозможными, событий и приключений.

…Похожие путешествия Татьяна, ведомая, руководимая Спутниками, совершала теперь чуть ли не ежедневно и каждый раз от неё требовалось унести, с тех же, или таких же подвалов, из чёрных подземелий — внушающих необъяснимый страх и острую тревогу — какую-то важную вещь: это бывали и книги, и какие-то сундуки, и вещи непонятного вида, происхождения и неизвестного назначения… И даже однажды — тяжко ей досталось это! — Татьяна вынесла из чёрных лабиринтов распятого на кресте человека, причём — ещё живого! Которого ей пришлось поднимать прямо вверх, потому что вход и выход был только один — вертикальный тоннель…

Молодые люди оказались, к слову, далеко не единственными, кто обитал в доме параллельно с Татьяной (кстати, в их квартире, расположенной практически в том же месте, но, вместе с тем, никем не видимой, стояла совершенно другая мебель, даже планировка квартиры была иной!) — возле Татьяны дежурил теперь круглосуточный караул. Её стали охранять с тех пор, как она стала выполнять задания своих невидимых гостей, причём охраняли получше, чем в своё время — мавзолей! Потому что насколько мавзолей (и мумия) Ленина был никогда никому, кроме некрофилов, не интересен, настолько Татьяна действительно подвергалась постоянным нападениям: не приведи Господи увидеть таких тварей даже во сне! А она их видела, собственно, наяву — и с открытыми, и с закрытыми глазами! И стала подозревать, что Босх и его продолжатели могли «героев» своих картин не выдумать, а увидеть…

Кстати, о снах. Нельзя, воистину, назвать мудрым того, кто, чтя себя мудрецом, смеётся над, пусть очень наивными, попытками человечества найти систему (и объяснение) в содержании, появлении и значении снов. Татьяна пришла к неизбежному выводу, что сны — это, пока тело находится в отключке, путешествия души в мире, в котором живёт Бог и Силы Света. Впрочем, и их антиподы. Кто-то, Бога помнящий и любящий, причём не только в горе и несчастьях, но и в радости своей, может во сне побывать как в одном мире (для утешения, вразумления, обучения — практически каждый человек иногда обнаруживает у себя какое-нибудь умение, которому не учился и которое совершенно непонятно откуда взялось!), так и в другом — Бог попускает человеку испытания не только в мире реальном, физическом, но и в других: испытания ведь посылаются не телу, а именно душе и духу. Чему человек в земной жизни душу свою научил, как он душу свою вознёс — то ему в сонных путешествиях и преподносят…

Надо ли говорить, что Татьяна о происходящем с ней не могла рассказать совершенно никому: Лысый всё ещё пребывал в командировке и хотя звонил довольно часто, практически ежедневно, Татьяна и ему даже звука о происходящем не проронила. Конечно, Лысый знал её очень хорошо и голос её ему очень не нравился. Татьяна же отговаривалась якобы безумной усталостью от «гонки» на работе. Но пустыми отговорками Лысого — не обманешь: усталый голос и встревоженный голос имеют абсолютно разный тембр! Но как Лысый ни волновался за Татьяну, сорваться домой всё же не мог: не в его естественных привычках было жертвовать людьми, за которых — отвечаешь, ради своих сердечных треволнений. Татьяна ведь жива, практически здорова, постоянно стоически утверждает, что с ней ну совершенно ничего не случилось. Так что — приходится верить ей на слово, которое она, преспокойно, дала, дабы успокоить Лысого: что если действительно что-нибудь серьёзное случится, она ему немедленно позвонит.

Лысый, конечно, был совершенно уверен, что это серьёзное с ней уже случилось, что Татьяна уже сильно нуждается — если не в помощи, то, по крайней мере, в разговоре: часто, рассказывая ему о чём-то, о каком-то заковыристом вопросе, она вдруг приходила к решению проблемы. Но, зная Татьянин гонор, он мудро решил подождать, пока его осознанно не позовут на помощь. Потому что характер у Татьяны такой, что если что втемяшится ей в башку, кувалдой это никому не выбить!

В распорядке дня у Татьяны произошли кардинальные перемены: теперь — после душа — она читала молитвы. Оказывается, это нужно — не Богу, это нужно — человеку! Потому что молитвы — ещё в глубокой древности — были специально составлены святыми мудрецами, удостоенными Знания, так, чтобы звуковые (или мысленные) волны, возникающие при произнесении этих текстов, во-первых, как бы строили мост общения между человеком и высшими силами, а во-вторых, создавали и поддерживали бы вокруг человека защитное энергетическое поле, препятствующее всякой — видимой и невидимой — нечисти насильственно присасываться к астральным телам человека.

Кстати, никто не видел (и никогда и ни за что ни у кого не увидит!) светлого святого ореола — нимба, вкруг головы атеиста, пусть даже и хорошего человека, какой встречается у чистых, искренних молитвенников. Почему? Потому, полагала Татьяна, что нимб этот — не только излучения чистых, благочестивых мыслей, волны от постоянно читаемых молитвенных слов, но почти зримое, явное свидетельство двусторонней связи Сил Света с данным человеком. Ибо — мысли о Боге, постоянное стремление к Нему человеческого духа и, как следствие, привычка к молитве неизбежно отвращают человека от любой нравственной грязи, которая, как магнитом, приманивает как раз тех тварей, от которых охраняли Татьяну.

Оно, конечно, со стороны (особенно — с высоты!) всегда виднее, но и через тысячи лет Татьяне не понять, почему Силы Света взяли в работники именно её. Пришлось логически заключить, что они знают о ней, Татьяне, что-то такое, чего она о себе — не знает. Но даже после случая, когда в одном из астральных путешествий Татьяна, проходя однажды мимо группы каких-то, из-за довольно плохого зрения в том мире, еле различаемых ею людей, услышала, как кто-то из них, в полном восхищении, сказал вслед, что она — очень красива (это она-то!, смотревшаяся в зеркало только в силу суровой необходимости и всегда — горько вздыхавшая!), Татьяна даже не поверила, что это — о ней. А даже если и о ней, то это кто-то очень милосердный её просто пожалел!

В одном из полётов по тоннелям, в которых, поначалу, Татьяна была только перепуганным пассивным пассажиром — по отношению к сопровождавшим её, она обнаружила, что обладает …крыльями: ей однажды кто-то слегка раздражённо посоветовал лететь самой, да побыстрее и она, среагировав самым естественным образом, взмахнула крыльями. И они вдруг — распахнулись! Оказалось, что они у Татьяны — есть! Неужели она всё-таки не зря, не случайно всегда испытывала подспудную тоску по вольному полёту и завидовала птицам, провожая их грустным взглядом? Значит, если тебе, без какой бы то ни было связи с твоим привычным образом жизни и с профессией, почему-то исподволь кажется, что ты должен уметь летать, то это предположение — не только твоё предположение, не только тайная мечта? А базируется оно на каком-то подсознательном знании — не зря говорится, что душа человека всегда знает гораздо больше, чем он сам!

Однажды Татьяна, почти самостоятельно, осилила несколько тоннелей, кем-то из сопровождающих указанных ей, потом — просто чудом! — прошла по острию вершины горного хребта, в некоторой панике помогая себе, чтобы не сорваться в ущелье, взмахами крыльев. Хребет вдруг закончился стоящей над обрывом вертикальной лестницей, не прислоненной вообще ни к чему реальному, а просто-напросто стоящей в воздухе безо всякой опоры, но она сумела-таки преодолеть все перекладины и с верхней запрыгнуть на ближайшую горную площадку. Потом, неизвестно как возле него оказавшись, Татьяна прошла ещё один, последний тоннель, закончившийся короткой лестницей и оказалась перед белой дверью, с великолепной резьбой.

— Войди! — сказал кто-то из-за двери.

Она вошла. Опять — свет. Даже — Свет. Огромный, стен которого не видно, пустой зал, а в центре его — Женщина, сидящая в кресле, которое уместнее назвать бы — троном. Ни лица Её — не разглядеть, ни даже одежды: разноцветный туман, сквозь который — облако в форме человеческого тела. Кто это? — можно только гадать.

Женщина что-то важное Татьяне говорила и, в течение разговора, Татьяна прекрасно всё слышала и понимала, даже отвечала на какие-то вопросы, но потом, как всегда — мгновенно, оказавшись дома, не смогла вспомнить совершенно ничего — только сам факт встречи, общий тон разговора и то, как она, Татьяна, стоит рядом с троном на коленях и целует руку Женщины… Да ещё смысл сказанного, самое главное.

Татьяна запомнила, что ей объяснили, зачем и кому она понадобилась: её, короче говоря, приняли в ряды работников Светлых Сил и она должна будет теперь систематически выполнять поручения своих незримых — но только для земных слепцов! — Учителей. А чтобы лучше работать, ей необходимо будет, во-первых, заниматься упражнениями по сосредоточению, по концентрации мысли, резко улучшить свой характер и устранить все недостатки.

Но если во многом она была согласна с утверждениями Спутников и даже понимала, зачем всё это нужно, то в отношении их требования бросить курить она никак не могла согласиться. Точнее, совершенно не могла себе представить, как это возможно, чтобы она, Татьяна — не курила! Во-первых, она курила с шестнадцати лет и настолько привыкла к сигаретам, к самому процессу, давным-давно превратившемся в почти магический ритуал каждого дня, что просто не в состоянии была найти ему равноценную замену. Если только эта замена в принципе возможна. Потребность в никотине за десятки лет в организме намертво укрепилась, обрела полноценные права. Если же занять руки чем бы то ни было другим, чтобы не хвататься за сигарету, то ведь ничего вообще делать не сможешь!

Но, с другой стороны, человеку, претендующему на звание разумного существа, глупо оспаривать тот факт, что курить действительно вредно: за более чем двадцатилетний стаж курения голос Татьяны стал грубым, почти мужским, в груди, в лёгких, скопилась мокрота, которая выплескивалась иногда неконтролируемо, самопроизвольно, в самых для этого не подходящих обстоятельствах и было это крайне неприятно и унизительно. И, что особенно уедало страстно стремящуюся к свободе Татьяну, она осознала, что зависит от сигарет, как от живого существа, в чью полную волю попала. Так что вопрос надо было, увы, рассматривать. Вот только где взять столько силы воли?

— Проси помощи у Небес, у Сил Света! — немедленно подсказал Татьяне выход невидимый голос.

Идея, конечно, очень хорошая, но ведь если всего просить, то чего ты сам-то стоишь?! Ведь если согласиться с тем положением, что табак — зелье дьявольское, то Небеса, естественно, будут обрадованы, если хоть одна душа самостоятельно от его употребления избавится. Так что — хочешь обрадовать Светлые Силы — напрягись!

Татьяна, раздумывая о предстоящем расставании с сигаретами — о кардинальнейшей перемене всей жизни — вспомнила, как начинала курить. Что называется — сдуру, за компанию, по пьяной лавочке: одна из коллег выставила выпивку по поводу какой-то (теперь и не упомнить, какой) даты. Татьяна, в свои шестнадцать — самая младшая (читай — зависимая) из компании, всеми возможными способами стараясь не ударить лицом в грязь, лихо (а ведь — впервые!) пила, не менее лихо пренебрегала закусыванием, а потом и закурила любезно предложенную кем-то сигарету (надо ли добавлять, что через пять минут она судорожно обнимала «белого негра»? ). Однако, дурная привычка сразу же прицепилась, как репей, да так на всю жизнь и осталась — вплоть до нынешнего дня. А если подумать — одних денег сколько пущено с дымом: на «Мерседес» может, и не хватило бы, но на «Волгу» — наверняка! Если бы, вместо того, чтобы прокуривать, Татьяна ежедневно откладывала бы по десятке, да свыше двадцати лет…

— Твое дыхание оскверняет! — сказал негромко кто-то невидимый рядом с Татьяной.

Наверное… Надо дохнуть на кого-нибудь некурящего и попросить высказать ощущения. Амбре, надо думать, свалит и лошадь. Которая, доказала наука, может пасть от капли никотина. Так что, конечно, неплохо было бы расстаться с этой привычкой…

А ведь теперь, после таких крутых оборотов, в её жизни — новой, тайной, таинственной жизни — эта привычка когда-нибудь обернётся тяжкими гирями в одном из путешествий по тому, часто почти не видимому Татьяной миру! Или окажется кандалами, путающими ноги. Или лишит в какой-то острый момент сил в борьбе с враждебными обитателями, с которыми Татьяна не раз уже, кстати, сталкивалась в путешествиях по чужому миру. Или — мирах?

Но Татьяна, похоже, догадалась, что мог бы значить её сон про лестницу, вернее, кто есть те злобные тени, которые не давали ей спокойно подниматься вверх: любое свойство её жуткого характера, любая закавыка в этих свойствах — то есть именно те слабые места, воспаляя, подзуживая которые, силы зла добиваются от человека совершения таких поступков, на последствия которых позже — глаза бы не глядели! — вот кто есть злобные тени, не дававшие дойти до заветной Двери. На каждую, как говорится, червоточину — по чёрту: размер в размер. Эти черти, если человек вовремя не спохватится и не избавится от них, в какой-то миг встретятся с душой, во всей своей злобности, и станут призраками, бороться с которыми душе придётся при подъёме, именно они, на самом деле, будут сталкивать душу обратно со ступеней духовной лестницы, но с каждым разом она будет, всё-таки, подниматься вверх. Если, конечно, человек сознательно поднимается вверх и понимает, что сила человеческая станет непобедимой, но только в том единственном случае, если будет черпаться в Силе Высшей — Божьей. (Не отсюда ли сказка об Антее?) И только тогда, когда душа достигнет полного единения с Высшим Разумом и Духом — она сможет достичь верха лестницы и той, единственной площадки, окружающей по периметру башню… Только по этой площадке можно дойти до заветной Двери!..

Так что дел — начать и кончить! (Причём не только у Татьяны, а и у всякого на Земле живущего…) А ещё, как говорится, и конь не валялся!

***

Но путешествия были, начались — потом, значительно позже. Сначала же были длинные разговоры с ранее совершенно невидимыми, а теперь — еле различаемыми при любом положении глаз собеседниками. Татьяне задавались вопросы — начиная от самых сложных до, практически, абсолютно идиотских — на все возможные и невозможные темы и она, помимо желания, должна была на эти вопросы отвечать, не теряя спокойной выдержки. (Вот ещё, наверное, откуда, кстати, всезнание Бога: возле каждого человека находятся те, кого можно назвать ангелами-хранителями, хотя часто они, строго говоря, таковыми — ни по физическому строению, ни по должности — не являются, а оказываются избранными представителями народа, живущего в параллельном — сдвинутом на географический градус, на ступеньку — мире). Эти твои Спутники всегда слышат не только все тобой произнесённые слова, но и все твои мысли и, поэтому, видят и знают о человеке — всё!). То же, что люди называют интуицией, шестым чувством, тоже есть, на самом деле — помощь Спутников.

Часто Татьяна во время этих нескончаемых бесед, — попутно ещё что-то узнав о полной своей, человека, совершенной беззащитности, полной невозможности никаким из доступных ей способов ситуацию — изменить, впадала в отчаянную, дикую ярость, в безграничную, не контролируемую злобность и, самой себе напоминая дикаря, бьющего в железные ворота, употребляла, как говорится, всё богатство великого русского языка, активно используя для выражения эмоций все лексические пласты, в том числе и — непечатный. Несколько излив душу, поязвив насчёт предположения, что прежде её собеседники непременно работали палачами в пыточных застенках, Татьяна опоминалась, а придя в себя, просила Пресвятую Богородицу послать мира, тишины и покоя в её уставшую душу. И тогда только, наконец, наступали минуты блаженного отдыха.

Татьяне пришлось, за очень короткое время, пережить множество таких тяжелейших минут, которые и не приснились бы ей — в обычных жизненных условиях. Что, к примеру, должна была она испытать, вдруг узнав, что некоторые, сладостнейшие или, наоборот, умнейшие её мечты — вовсе не её, Татьянины, а внушены ей незримыми (и до недавних пор даже не подозреваемыми), до сих пор так и не показавшимися по-настоящему сопровождающими.

То есть, проведя анализ причин, истоков всего, что Татьяна считала своими идеями, пришлось сделать неизбежный вывод, что из этого перечня как минимум три четверти самых лучших идей были ей внушены! А зачем ей тогда мозги? Череп поддерживать, чтобы не гнулся?! Зачем ей вообще были даны мыслительные способности: чтобы только воспринимать внушаемые кем-то мысли?

— Это гордыня, злоумие и корыстолюбие! — спокойно комментировали её возмущённые речи ангельски терпеливые визитёры. — Лучше бы поблагодарила, что с тобой так щедро делятся самим лучшим! Ну и что ж такого, что ты не предполагала другого первоисточника, разве источник важен — идея важна! И — её воплощение! Так и воплощай, твоя она или нет, если подобная идея тебе нравится и ты согласна с ней…

Вторым тяжелейшим для её психики моментом оказалось осознание того, что она, Татьяна, всегда, всю жизнь, возможно, прямо с пелёнок, находится — даже не подозревая об этом! — словно голая в прозрачной клетке — посреди ярмарочной площади и на неё постоянно глазеет всякий, кому не лень! (Любой знает о существовании ангела-хранителя. Одно дело, оказывается, знать — отстранённо-абстрактно — о существовании ангела, который, якобы, — всегда с тобой, другое — обнаружить, что «ангелов» гораздо больше, чем один! И осознать, что они находятся рядом с тобой не только тогда, когда ты мыслишь о высоком и прекрасном, но и, простите, в туалете!)

О, конечно, гости уверяли, что, во-первых, ничего в этом страшного нет (раздевается же она, скажем, на пляже, в бане или у врача, которым — пляжникам, банщику и врачу — все клиенты давным-давно безразличны), что, во-вторых, так, под приглядом и присмотром, живёт, собственно, весь известный Татьяне мир, практически любой человек, абсолютно всё человечество — без исключений! — так что и ей придется смириться с таким положением дел… Тем более, что никаких секретов и тайн как ни у Татьяны, так и ни у кого-либо другого — из живущих на земле — всё равно нет да и быть не может!.. Так что всякое разумное существо должно, как минимум, озаботиться собственным начинающимся (несмотря на возраст) склерозом и постараться всё-таки никогда не забывать о постоянных своих, да, как минимум двух — чёрном и белом — спутниках.

Татьяну в максимально обширных масштабах испытывали, так сказать, на вшивость: например, сначала кто-то один страстно объяснялся ей в великой и неземной любви, почти следом то же самое делал другой, а потом оба поочередно пытались склонить её, мягко говоря, к выбору между первым якобы влюблённым и вторым… А на фоне всегда исповедуемого Татьяной постулата об однолюбстве!.. Так что выбор этот, если говорить откровенно, ничем, кроме измены, назвать было бы нельзя… Оставалось пасть, в невозможности выбрать, как несчастному Буриданову ослу…

Ловушек самых различных учителя-мучители, тоже ежедневно, устраивали Татьяне — несметное количество, оттягиваясь, что называется, от души, по самой полной программе: на все возможные темы, не пропуская и самых важнейших — касающихся сердца и души. То есть, постоянно испытывали, происходят в ней какие-то перемены или она, всё так же, остаётся упёртой, как баран в новые ворота, в свои привычные понятия о самых важных моральных постулатах.

Это только кажется, что если ты — полный слепец, знаешь, что собеседник твой пребывает в ином измерении и ты не видишь, кто с тобой говорит, то его слова пройдут мимо твоего сознания и останутся без твоей реакции. Ничуть не бывало! Реагируешь — да ещё как! Потому что если тебя обидит обычный, зримый человек, реальный физически, рядом с тобой живущий, пусть даже более, по всем параметрам, сильный — всё равно его возможности ограничены, так же, как и твои. Но некто, кто действительно способен проникнуть во всё, что есть ты, вплоть до уровня составляющей тебя клетки — представить невозможно, что может с тобой сделать, при полной и абсолютной твоей беззащитности. И одно-единственное, что ты действительно можешь — изрыгать самую низкую и грубую брань…

Или — впасть в полнейшую апатию и в столь же абсолютное отчаяние.

Или — как последний шанс на спасение — уповать на милосердие Господне…

Но как уповать на это милосердие, если его не достало, когда на тебя шли волной соглядатаи и насильники, делающие с тобой, с твоей душой, твоим умом, твоими мыслями — со всей твоей жизнью всё, что им было угодно. А ты-то — до поры, до времени — даже не подозреваешь об этом. И вдруг, в один прекрасный день, узнаёшь, что вся твоя свобода — мнимость, что все твои мысли — внушение, что весь набор твоих чувств и эмоций — полностью под чьим-то контролем… Что ты, грубо говоря, — только зомби и выполняешь неизвестно чьи команды по неизвестно чьей программе с неизвестно какими целями…

Какая, Господи, тоска!.. Какая неизбывная тоска! До полного абсолюта человек — беззащитен: всякий из того, невидимого земным человеком, сопредельного мира, кто, в свободную минуту, даст себе труд — наклониться и пнуть тебя — совершенно безнаказан. Если только не уповать на Милосердие и Справедливость Высшего Разума. Хотя, с какой бы стати Высшему Разуму напрягаться и разглядывать тебя — одну из мельчайших пылинок во Вселенной да ещё решать твои игрушечные проблемы…

— Господи, ну почему — я?!? — не раз, не два пришлось в жгучем отчаянии и кровавой ярости воскликнуть Татьяне, искренне не понимавшей, каким это образом её, действительно — одну из четырех миллиардов песчинок, кто-то разглядел и выбрал для каких-то неведомых целей. И никакие долженствующие бы льстить и утешать объяснения относительно того, что разглядели её совершенно такие же люди, как и она сама, но только из другого мира, — в котором Христа — не распяли! в котором Он — победил! а потому — живущие в совершенно другом моральном климате, в мире, даже теоретически не знающем никакого насилия… Они, естественно живущие в мире вечного торжествующего Добра, вмешавшиеся в жизнь и дела людей этого измерения исключительно из стремления помочь, из сострадания к лучшим из земного человечества (это я-то — лучшая?! — не поверила Татьяна), которых можно научить, как исправить положение дел в этом страдающем мире и как научить земных людей подготовить дорогу Спасителю, уже снова собравшемуся в дорогу…

***

Лысый с командой вернулись из слишком затянувшейся командировки, так и не сходив в поход: работы неожиданно оказалось такое количество, что не только выкроить аж две недели из отпущенного первоначально срока не удалось, но пришлось задержаться, сверх намеченного, ещё более, чем на месяц. Случилась странная какая-то авария, а пока они её устраняли, на завод вдруг поступило давно ожидаемое новое оборудование и пришлось им, в авральном порядке, ещё помогать местным умельцам в его установке и запуске. В итоге все ребята настолько вымотались, что поход был ими молчаливо отложен на ближайшее — изначально запланированное — время.

Увидев при встрече, в каком, мягко выражаясь, состоянии — физическом и душевном — находится Татьяна, всё время по телефону слишком бодренько уверявшая Лысого в отличном и великолепном состоянии своих дел — всех и всяческих — Лысый буквально впал в столбняк: впечатление было такое, словно Татьяна только что выписалась из больницы после тяжелейшей формы тифа-сыпняка. Она, как после болезни, постригла, во-первых, свою роскошную шапку волос почти под «нулевку», во-вторых, настолько жутко исхудала, что везде только одни мослы торчали, в-третьих, глаза у неё теперь всегда были жутко красные, а на все его вопросы Татьяна лишь молча пожимала плечами, и так далее — все самые явные проявления серьёзной болезни или, как минимум, очень плохого самочувствия…

Но это бы — ещё полбеды! Дело было в том, что она очень сильно изменилась внутренне: постоянно, даже поддерживая разговор, была сосредоточена на каких-то непонятных мыслях, постоянно — словно последний период её депрессии обрёл безконечность — стремилась к уединению, но обычных при таком диагнозе признаков измотанности и человеконенавистничества — не наблюдалось. А на все расспросы Лысого Татьяна либо ловко отмалчивалась, либо сразу же переводила разговор на что-нибудь такое, на что Лысый клевал с неизбежностью и когда он опоминался, разговор уже уезжал в столь дальние дебри, что только диву дашься.

Побывав у неё дома, Лысый остолбенел в очередной раз: Татьяна не только в большой комнате завела целый иконостас, но и в другой комнате, и даже на кухне, навесила хоть по иконе и накупила кучу целую религиозных книг, которые, явно, не лежали без дела! Причем, когда Лысый попытался посмотреть, чем же именно она вдруг стала интересоваться за время его столь длительного отсутствия, Татьяна спокойно, но так, что лучше бы — накричала, велела ему ничего не трогать.

Лысый послушно отступился и пошёл, во избежание взрыва ярости хозяйки, на кухню — Серёгин кофе для Татьяны всегда был наилучшим бальзамом! В том числе и в отношениях с Лысым. К его безмерному удивлению, Татьяна последовала за ним в самое её везде нелюбимое помещение и села за столик — не в нетерпении выпить кофе, а с явным намерением что-то Лысому объяснить.

Но никаких объяснений и ответов насчёт загадочного её состояния Лысый так и не дождался, зато услышал довольно-таки странный вопрос:

— Серега, — (причём обращение Татьяны к нему по имени, а не по кличке всегда сравнимо было с угрозой землетрясения или цунами! Кличка-то вовсе не соответствовала фактам, и хотя шевелюра Лысого сильно уступала качеству и количеству волосяного покрова Татьяны, но лысым Лысого смог бы назвать только врождённый слепец) — ты не мог бы со мной съездить в Тверь?

Лысый лишился дара речи. На тебе!

— Что ты там потеряла?!

— У меня там — дела… — и голос — это у Татьяны-то! — словно виноватый. — Просто надо там кое-кому помочь… Я тебе всё позже объясню…

— Да ты сейчас объясни, сделай милость! Ты подумай: где мы, а где Тверь!? Минимум тысяча километров! Ни за день, ни за неделю — не управиться. А у меня, между прочим, есть работа! Потому что отпуск я твёрдо намерен провести — и проведу, с тобой или без тебя — в горном походе и хоть трава не расти! Или я просто не дотяну до следующего отпуска!

— Серёга, дело в том, что недавно у меня появились знакомые, о которых я и сама пока знаю не много, но которые очень много для меня значат и которые попросили меня, нет — поручили мне! — найти в Твери одного человека и решить с его помощью некоторые важные вопросы.

— Почему же твои, столь для тебя дорогие, знакомые сами туда не съездят? Денег, что ли, нет? Или — времени? Или они столь заняты другими своими делами, что эту почётную миссию доверили тебе? А они, хотелось бы узнать, в курсе, во что для тебя выльется подобное путешествие — как по финансовым затратам, так и во всех прочих смыслах, включая даже возможную потерю работы?

— Они — не могут… — пробормотала Татьяна, словно даже не надеясь хоть в чём-то убедить справедливо возмущённого Лысого и явно готовая переться до этой самой Твери хоть пеши!

Лысый озверел:

— Ты только меня с этими своими хитромудрыми знакомыми сведи: я им вмиг популярно и очень доходчиво объясню, что подобные вояжи надо совершать самим, а не посылать вместо себя малознакомых людей, у которых, между прочим, до этого «великого» знакомства была собственная жизнь!

А потом — как это вдруг какие-то непонятные новички заимели над тобой такую странную власть? С чего бы? Ты что, им миллион задолжала? Или — влюбилась? Или в секту какую вступила? Ты же можешь — всё! Или ты — с ума сошла? Или наркоту попробовала и, обкурившись, вляпалась во что-нибудь?

Лысый ждал ответного — причём, по опыту, куда более сильного, чем собственный, взрыва эмоций, но Татьяна даже голос не повысила, что уже действительно выглядело, как вопль о спасении:

— Я так и думала, Сергей, — очень ровно сказала она, — что ты ничего не поймёшь. Видишь ли, есть некоторые вещи, понятия, обстоятельства, которые очень трудно объяснить тому, кто о них никогда не задумывался, кто ни разу с этим не сталкивался. Твёрдо могу тебе пообещать только одно: на все возникающие у тебя по мере нашего путешествия вопросы — будешь получать ответы. Если только эти ответы будут у меня самой. Потому что я сама ещё многого не знаю и не понимаю. Но я — учусь…

Лысый так и сел, где стоял. Всё это настолько было непохоже на Татьяну, которую он знал достаточно много лет, что он отказывался верить не только своим глазам, ушам, но и всем аналитическим способностям собственной черепушки: ведь это же нечто настолько кардинальное, основы мироздания потрясающее должно было случиться, чтобы Татьяна, мирным и спокойным голосом, так стоически объясняла бы ему, что он неправ, да ещё и обещала бы впредь то-то и то-то.

Внезапно Лысый осознал, чего же именно ему теперь так тревожаще не доставало в Татьяне: она — не курила! Она, которая за всё время их пятнадцатилетнего знакомства без сигареты оказывалась лишь под душевой струёй да ещё во сне, она, которая даже между двумя ложками супа была способна сделать пару затяжек, не говоря уже о ночах страсти — сидела с пустыми руками! И не то, что сигарет, зажигалки не было поблизости, но даже пепельницы не оказалось в обозримом пространстве…

— Ты что, бросила курить? — до заикания потрясённо спросил Лысый, очень ярко вспомнивший, как, перед самым отъездом бригады в командировку, Татьяна — со вкусом, с толком и расстановкой — очень детально и дотошно объясняла одному назойливому проповеднику здорового образа жизни, что пей-не пей, кури-не кури, а здоровья больше, чем на одну жизнь, всё равно не хватит! Так что не пошёл ли бы он, проповедник, по тому, очень известному адресу?

— Недавно, — как о чем-то мало занимательном, рассеянно сказала Татьяна и продолжила прежнюю тему о поездке. — Дело в том, Серега, что мне действительно очень нужно в Тверь. И дело — настолько важное, что я поеду туда всё равно. Даже если б послали кого-нибудь другого, я напросилась бы в попутчики. Но послали меня, причём одну, потому что послать сейчас больше некого, а дело крайне важное и срочное.

— Да какое дело-то?! — заорал Лысый. — Какое, интересно, чужое дело может быть для тебя столь срочным и важным, что ты готова пожертвовать всё — собственную жизнь, все дела, друзей и так далее и тому подобное, лишь бы кому-то, кто в твоей жизни и объявился-то — без году неделя! — угодить. В чём дело? Ты можешь мне хотя бы объяснить, в какое очередное, извини, дерьмо ты вляпалась? Ну, ей-Богу, нельзя тебя оставлять без присмотра — на день даже! А я-то ездил — целых три месяца. Вот оно, то, что меня так тревожило в твоём голосе по телефону: так я и знал, что ты радостно вступила в очередную огромную лужу и, зайдя по самую макушку, теперь барахтаешься в ней…

— Нет никакой лужи, Сережа. Нет никакого дерьма. А есть действительно много нового, о чём я должна буду тебе рассказать. Но, извини, только то, о чём разрешат, чтобы ты знал. Потому что всё равно ведь что-то узнаешь, если всё же поедешь со мной…

— Да кто разрешит-то? Что именно я могу или не могу, хочу или не хочу узнавать — решаю только или я сам, или же — Господь Бог! Всем остальным я могу только адресок указать…

Тут Лысый снова начисто потерял дар речи, потому что обнаружил: лицо у Татьяны вдруг стало таким, словно с неё сняли совершенно всю одежду, включая бельё, на битком набитой народом центральной городской площади. Такое лицо, словно она внезапно случайно обнаружила, что головотяпски безпечно выдала тайну, в бессрочном сохранении которой клялась вечным посмертным спасением собственной души… Лысый на Татьяну посмотрел очень внимательно: может быть, она сошла с ума? Да вроде бы — не похоже. Но что-то явно случилось, причём такое, чего не предугадаешь, не просчитаешь, даже будь ты семи пядей во лбу! Но мало ли что…

— Танюша, в общем, ты как-то изменилась: и смотришься не ахти как, может, стоит показаться Коляну? — резко сменив тему, с ложным смирением спросил Лысый, тихо уповая, что Татьяна не станет выяснять, точнее, не помнит, какая именно врачебная специальность у Коли Весёлкина: не все настоящие психиатры носят кличку Психиатр.

— У меня, Сережа, как с психикой, так и с мозгами — всё в полном порядке, правда! — так же спокойно и тихо ответила Татьяна. — Возможно, выгляжу я, действительно, для тебя — непривычно, но это исключительно потому, что ты остался таким же, а я — очень сильно изменилась. Теперь я — настолько другая, что тебе, возможно, придется заново знакомиться со мной. Как, в общем-то, и всем остальным, кто меня знает. Знал — поправилась она. И продолжила:

— Я, конечно же, на твоём месте подумала бы то же самое, увидь я в тебе, после всего лишь трёхмесячного расставания, столь разительные перемены. Но, поверь мне, перемены эти — положительные, в хорошую сторону. А выгляжу я так устало, потому что пришлось очень много работать — причём не только в редакции, но и вне её. Сотрудничая с моими новыми знакомыми. Но, чтобы тебе всё о них рассказать, придётся издали, очень издали, так сказать, заезжать. Чтобы ты действительно понял. А на это будет полно времени в поезде…

— Ты долго будешь надо мной издеваться? — опять до небес взвился Лысый. — Ну-ка, кончай секретничать и выкладывай поживее, кто эти знакомые, где ты их подцепила, чем они занимаются, чего они хотят от тебя — всё выкладывай! И имей в виду, что пока не расскажешь, я отсюда не уйду: лагерем стану в твоём коридоре, так что и ты не покинешь квартиры, пока не выдашь — детально и подробно — ответов на все мои вопросы! Ответы эти я, на правах твоего старого друга, получить хочу непременно!

Лысый видел, что Татьяна-то и рада бы что-то ему объяснить, ответить, поделиться с ним, всё рассказать, но что-то мучит её, останавливает. То ли она не знает, с какого конца подступиться к этому рассказу, то ли ищет слова, чтобы рассказ — о чём-то очень странном и трудно объяснимом — был принят им, Лысым, сразу, без дополнительных вопросов и объяснений, то ли эти новые знакомые пока не дали ей разрешения о них кому бы то ни было, включая даже Лысого, рассказывать… Но, с другой стороны, почему тогда она зовёт его в поездку, предпринимаемую как раз по их то ли просьбе, то ли приказу? Если же они о Сергее знают и согласились, чтобы он ехал с Татьяной, то должны же они были понять, что Татьяне-то в этом случае придётся выдать Лысому хотя бы какую-нибудь информацию.

Татьяна молчала, думала, собиралась с духом и Лысый, воспользовавшись этим, словно ожидая ответа, её рассматривал. При более детальном и внимательном изучении вид Татьяны оказался ещё хуже, чем при беглом первом взгляде. Лысый внезапно обнаружил, что изменения в Татьяне носят не просто физический, физиологический характер, но какой-то интеллектуально-душевно-духовный. Никогда, мягко говоря, не бывшая красавицей — и это ещё очень мягко сказано! — Татьяна стала излучать какой-то внутренний свет.

Лысый, узнавая привычные черты лица Татьяны — длинное, лошадиное лицо, маленькие глазки, огромные губы, которым позавидовал бы и негр, носище, который иначе, как рубильником и язык не поворачивается назвать, грубую, пористую кожу: всё, знакомое до оскомины — не узнавал ничего. Уродство каждой, из давно привычных и любимых, черты лица Татьяны словно сгладилось, уменьшилось, пусть на какой-то буквально микрон, но общее впечатление от её лица стало совершенно другим. Кроме того, Татьяна, и так никогда особым весом не отличавшаяся, ещё исхудала, но как-то по-особенному, непривычно и это исхудание облагородило её: и черты лица, и руки, и весь облик…

Сергей вдруг осознал, что его чувство к Татьяне внезапно вспыхнуло с новой силой: то ли жалость оказалась тем топливом, от которого неугасимый костёр разгорелся ещё ярче, то ли он по-новому полюбил новую Татьяну… Которую ему, возможно, действительно придётся заново узнавать, привыкать к её новым привычкам, новому образу жизни, странным, таинственным делам, которые вдруг появились и которые сразу же стали для неё настолько важны, что всё прежнее, казавшееся в ней естественным и навеки незыблемым, внезапно обратилось какой-то неизвестной стороной: или настолько изменилось, или он действительно многого в ней не замечал…

Подумал так и сам удивился: как же смог бы он, так сильно любя её, досконально зная в ней, казалось, каждый атом, чего бы то ни было — не заметить?! А, значит: это новое в Татьяне — действительно новое. Но ведь и новое должно было иметь прежде в ней какую-то почву, на которой теперь произросло, а он, Лысый, этого предрасположения к таинственному и странному ни разу никогда в Татьяне не замечал.

То есть, если быть честным, приходится сделать вывод, что он, при всём своем старании всегда и везде быть и оставаться настоящим мужчиной, оказался, на поверку, обычным мужиком. И — обычным приверженцем, носителем мужского шовинизма и столь же обычным эгоистом, который в себе видит и непостижимые взлёты духа, и падения этого духа в самые глубочайшие бездны, в других же — читай, в женщинах — не способен заметить даже самых явных проявлений духовного или интеллектуального роста или, так же, падения. И при этом — имеет наглость громогласно объявлять всему миру! — о своей вселенской любви, причём, увы, безответной, что и даёт ему право носить венец мученика… Да грош цена такой любви — и тебе! — если ты о самом дорогом, самом значимом для тебя человеке не знаешь, на самом деле, ничего! Так что, кажется, Татьяна была права, не поверив его чувству и отказавшись перевести их дружески любовные отношения в куда более серьёзные — семейные?

— Ну что, Сергей, я могу на тебя рассчитывать? — Татьяна подняла на Лысого взгляд и он снова поразился тому, насколько у неё изменились глаза — включая, кажется, даже и цвет, придав абсолютно другое выражение лицу! Нельзя было сказать, чтобы очень увеличился — на довольно сильно похудевшем лице — размер глаз, но они явно стали больше от того внутреннего света, который теперь жил в Татьяне и лучился, казалось, из всего её существа, и даже цвет зрачков, прежде банально-карий, стал теперь другим — неописуемым, необъяснимым, невозможным: шоколад, просвеченный солнцем…

Лысый, с самого первого мгновения первого дня знакомства, собственно, так ни разу и ни в чём Татьяне не сумевший отказать, совершенно автоматически кивнул и столь же привычно пробормотал:

— Само собой… — и только тут спохватился, вспомнив, что ведь собирался же сначала всё дотошно выспросить у неё, вплоть до мельчайших деталей, дойдя, если потребуется, даже до попытки шантажа — то есть не давать точного ответа насчёт предлагаемого ему путешествия — если Татьяна будет запираться и не захочет рассказывать обо всех деталях знакомства и той таинственной власти, какую приобрели над ней её новые друзья.

— Спасибо, Серёжа! Я так на тебя надеялась! — опять лишив Лысого дара речи: Татьяна, всё и всегда от него принимавшая, как должное, само собой разумеющееся, соизволявшая, максимально, головой кивнуть в знак высокого благорасположения — благодарит! Более того, фактически открыто сознаётся, что всегда ценила — и сегодня оценила! — внимание, понимание и заботу о себе и что далеко не такая она твердо-каменная и бездушная амазонка-феминистка, какой всегда и всем казалась… Так что, вполне возможно, она и всегда была совершенно другим человеком, чем все её стандартно воспринимали, но если всем остальным такое непонимание настоящей сути Татьяны можно было простить, то не Лысому, самоуверенно полагавшему, что видит Татьяну не просто насквозь, а прозревает всю её буквально на километры во всех направлениях — стыд и позор!

Тем более, что он-то её — любил! Или только считал, что любил? Может быть, это — и не любовь вовсе, а синтез очарованности её магическим обаянием, умом, талантливостью, красноречием и прочим и прочим?.. Ибо что есть любовь, как не двуединая жажда: одаривать — всем, что только существует в мире прекрасного: от цветов и комплиментов до собственного сердца — того единственного человека, которого лучше даже Господь — больше не создаст! И надежда — обрести встречное чувство, взаимное стремление к тебе, постоянное желание и готовность быть с тобой, разделить с тобой — всё…

Но, чтобы дары твои были к месту, в масть — человека этого, самого прекрасного и совершенного, необходимо и знать, и понимать — идеально! А разве Лысый Татьяну — знал? Если — знал, то почему сегодня совершенно не понимает, что откуда в ней взялось: стоило им три месяца не видеться, как он обнаружил абсолютно другого человека. Правда, безумно на прежнюю Татьяну похожего, но настолько разительно отличающегося, что остаётся лишь разинуть рот в полном изумлении. И сверхсрочно покупать полный набор всякой оптики… А если — не знал, то и, соответственно, — не понимал. А, значит, все его дары могли быть и не к месту, и не в масть. Так что Татьяна ничего другого, кроме, как кивать в знак отмечения — да, вижу — и не могла: что, скажите на милость, человек может делать с мышами, которых с упорством маньяка старательно таскает в дом кот-охотник?.. И невдомёк гордому собой коту, считающему себя очень великодушным и благородным, что дар его — напрасен.

***

Надо ли говорить, что Татьяна с Лысым выехали в Тверь, не прошло и трёх дней? Татьяна, озабоченно кивая на преддорожные лихорадочные сборы перед действительно дальней дорогой, так пока ничего Лысому и не объяснила, но ведь, хмыкал про себя Лысый, куда же денешься с подводной лодки, даже тонущей, на глубине? Это будущее отсутствие всякой, для Татьяны, возможности промолчать было ещё одним, именно тем, действительно веским, мотивом, впрочем, как и отсутствие, на самом деле, выбора и у него, который помог ему окончательно определиться в ситуации, поэтому Лысый вдруг решился и быстро собрался.

Сначала Лысый, больше всего доверявший своими руками проверенной технике, предлагал ехать в Тверь на его верном «Волгаре» — что бы про эту машину не говорили, как бы её не обзывали в народе, но в хороших руках и она служит верой и правдой. Надо только — рукам этим — быть умелыми и заботливыми. Потому что, если даже к бездушной железяке пойдёшь с лаской и вниманием, то и она будет отвечать взаимностью.

Машина у Лысого, надо отдать ей должное, ни разу неожиданно всерьёз не сломалась даже в городской черте, а уж за городом вела себя, как стоик: скрипами и ахами предупреждала, что что-то в ней — на грани. Конечно, ухо сидящего за рулём должно быть тоже не только чутким, но и умеющим различать просто скрипы от скрипов предупреждающих. Но Лысый ухо имел именно чуткое и различающее, так что машина всегда могла быть уверена: её предупреждения втуне не пропадут. И если даже, пару раз, она всё-таки не дотягивала до пункта назначения, то, буквально, лишь несколько сот метров от ближайшего человеческого жилья.

Но Татьяна от предложения ехать в Тверь на машине отказалась. Во-первых, самолётом — куда быстрее, а ни время, ни дела — настолько не терпят, что просто-таки криком кричат; во-вторых, такую дальнюю дорогу машина, без основательной подготовки, преодолеет с трудом, наверняка без поломок не обойдётся, а время, опять же, не терпит, да и, в-третьих, у них всё равно там будет другой, значительно более быстрый и уместный транспорт.

— Вертолёт нам, что ли, выдадут в личное пользование? — хмыкнул недоверчиво Лысый.

— Гораздо лучше вертолёта, — спокойно ответила Татьяна, словно никак не среагировав на сарказм Сергеева замечания.

Едва ступив на землю Внуковского аэродрома, Татьяна тут же весьма шустро потащила Лысого ловить такси до московских трёх вокзалов, благо вещей у них с собой было — только по сумке, причём, естественно, обе их тащил Лысый. Татьяна ринулась к выстроившимся в ряд автомобилям и Лысый снова поразился: не так уж часто Татьяна бывает в Москве, чтобы даже взглядом не окинуть ломящиеся от всевозможных товаров, красочные прилавки. При всей своей феминистски-амазонской жёсткости Татьяна никогда прежде не отказывала себе в чисто женских удовольствиях — прикупить новую тряпку или набор косметики. Но её действительно словно подменили. Иной самый крутой делаварь очень позавидовал бы её целеустремлённости: никакие соблазны не были в состоянии отвлечь Татьяну или сбить чёткую направленность и скорость её движения.

Молниеносно, в шесть секунд, ангажировав какого-то левака, сбив, в те же шесть секунд, дико им заломленную выше небес цену — да как же не «обуть» провинциалов! — Татьяна спокойно уселась впереди и, смиренно дождавшись, когда машина тронется, тихим голосом предупредила водителя:

— Не вздумайте только везти нас на три вокзала — через Тёплый Стан или Люберцы…

Водитель понимающе кивнул: выглядят-то, кажутся лопушистыми провинциалами, но, ходят слухи, именно настоящие миллионеры разгуливают в жутко ношенных пиджаках, которые просто в крик на помойку просятся. Так что нынче, кажется, древняя поговорка о встречании по одёжке начинает, наконец, терять свою всегдашнюю актуальность. Зато по уму провожать, естественно, не перестанут никогда: его — не скроешь, как ни пытайся. Равно, как и глупость.

Ни на вокзале, в суматохе приобретения билета и поиска нужной платформы, ни даже усевшись в электричке Татьяна тоже не стала рассказывать Лысому, куда, и зачем, и к кому они несутся в такой рьяной неостановимой спешке, хотя, явно нарываясь, Лысый то и дело старательно наводил разговор на эту, самую для него интересную тему.

— Послушай, человек, к которому мы так торопимся, хотя бы знает о нашем приезде? — спрашивал Лысый.

— Да.

— Настолько точно знает, что даже встретит нас?

— Нет, встречать нас не будут. Сами доедем: адрес есть.

— Что же так негостеприимно-то? Мы ж не по собственной прихоти припёрлись в такую даль, не сломался бы и встретить!

— Он слишком занят, а мы не маленькие, чтобы без провожатого не найти нужного дома. А если ты насчёт вежливостей этикета, то дело — прежде всего. Он, тот человек, к которому мы едем, занят-то именно тем, чтобы поездка наша не оказалась напрасной тратой времени.

— То есть? — Лысый чувствовал, что, пожалуй, за несколько ближайших дней исчерпает выделенный ему на жизнь запас удивления, шока, изумления, остолбенения, потрясения и так далее и тому подобное: за все предшествующие этим дням сорок два года жизни Лысому ещё ни разу не выпадало столько поводов, тем более — подряд! — эти свои возможности использовать, да ещё, каждый раз, на максимально полную мощность.

— Это значит, что человек этот работает в том же направлении, над тем же делом, из-за которого нам с тобой пришлось пуститься в путь, но он уже сильно устал и ему самому нужна срочная помощь. Если же он потеряет контроль над ситуацией или просто-напросто упадёт от изнеможения (только представь себе атланта, упавшего под тяжестью балкона, или, лучше — крыши), то делу нашему — швах! Если его и можно будет воскресить, в чём я очень сомневаюсь, то придётся сначала анализировать, стоит ли тратить бездну сил и времени на это воскрешение. Потому что и других дел, требующих крайне активного и мощного вмешательства — огромное количество…

Что, спрашивается, Лысый должен был понять из этой её страстной речи? Что причина их поездки — крайне важна? Это и так было понятно любому, обладающему хотя бы одной действующей извилиной и хотя бы день знавшему Татьяну: чтобы Татьяна просто так, без мирового масштаба значимой причины, встала с дивана да ещё и потащилась бы, причём с сумасшедшей скоростью, чуть ли не на другой конец страны — повод должен быть самым серьёзным. Настолько, чтобы Татьяна до глубины души этой серьёзностью и важностью — прониклась. А она, явно, прониклась: ни единого бранно-яростного слова не услышал, как всегда, Лысый в адрес того, кто её поднял с разлюбимого дивана, да не просто поднял, а так умело, что она послушной монашенкой делает, что велели, да ещё выкладывает для лучшего исполнения весь свой наличный ресурс ума, души и духа…

И можно ни капли не сомневаться, что Лысый будет, для наиблагополучнейшего решения вопроса, умело припахан в самых лучших традициях — по полной программе!

***

Дом Алексея, — таково, как выяснилось позже, было имя того, к кому они оба так стремились, а фамилии его, кажется, не знала и Татьяна, — они действительно нашли так легко, словно бывали в Твери раз двести и знали город чуть ли не наизусть. Или словно их кто-то невидимый — вёл. По крайней мере, Татьяна, ни у одного местного жителя ничего не спрашивая, сразу же села на определённый номер троллейбуса и сошла на какой-то остановке так уверенно и спокойно, словно это было для неё самым привычным делом. Столь же «привычно» с остановки она направилась налево, прошла метров двести и нырнула под какую-то арку. Пройдя в несколько шагов дворик, Татьяна направилась к маленькому, в три окошка, двухэтажному домику и сильным рывком (откуда, как она могла узнать, что пружина в двери окажется тугой? — опять страшно поразился Лысый) открыла входную дверь. И так же уверенно, совершенно для Лысого необъяснимо, почему, постучалась именно в одну из квартир, в правую, хотя на притолоке торчала огромная пуговица звонка. Открыли им немедленно.

— Входите! — обрадованно произнёс тихий молодой голос, обладателя которого Лысый разглядел, только оказавшись в небольшой светлой комнате.

Почти ровесник Лысому, не очень высокий, худощавый, очень молодо смотревшийся человек, с тонкими светло-русыми волосами, казавшийся братом Татьяне: их объединяло, делало похожими какое-то внутреннее, духовное единство, хотя Лысый почему-то был почти уверен, что видятся они впервые.

По крайней мере, оказавшись в доме Алексея, Татьяна словно очнулась, ибо стала оглядываться с тем несколько удивлённым видом, с каким в новом, незнакомом месте осматриваются все. Сие Лысому казалось тем более странным, если вспомнить, с какой уверенностью Татьяна добиралась сюда: прямо после того, как переступила собственный порог, закрыла дверь своего дома — она словно совершенно точно знала абсолютно весь маршрут — до только что переступленного чужого порога включительно!

Зато, этот чужой порог переступив, она словно вдруг освободилась от какого-то наваждения. «Сейчас Татьяна спросит у меня, где это мы находимся и что мы здесь делаем? — мрачно подумал Лысый. — И кто — этот хмырь. Но на последний вопрос она пусть ищет ответа у кого-нибудь другого. Мне самому бы кто на все эти, да и не только эти, а и многие другие вопросы — ответил…»

— Я отвечу, — вдруг произнёс Алексей, — на все ваши вопросы отвечу, но — чуть попозже. А вы пока располагайтесь, немного отдохните… Желающие могут умыться. Потом чайку попьём и поговорим. Сейчас я что-нибудь соображу на стол.

«Мысли он, что ли, читает?» — осознав, что вслух-то он не произнёс ни слова, опять изумился Лысый.

— Читаю, — ответил с кухни Алексей, — вынужден сознаться. Но вы всё же не думайте, не бойтесь, что я полную ревизию вашего мозга самовольно произведу: прав таких у меня нет. Да и не хотелось бы мне их иметь! А на мысленно произнесённые вопросы по теме я отвечать, вынужден признаться, просто-таки обязан. Особенно — вам. Поскольку вы, так сказать, доброволец.

Лысый потихоньку начал звереть. Ладно уж, Татьяна молчит, как в рот воды набравши, но этого-то хлюпика Лысый вынудит выложить всё, как есть. Или тайны эти сейчас же закончатся, или Лысый никогда больше не пойдет в горы!

— Это вы напрасно! — показываясь в дверях с какими-то блюдцами, сказал Алексей. — Тайна, конечно, есть, но вы, Сергей, узнаете её сейчас. («Откуда, интересно, он знает моё имя? Татьяна сказала!» — тут же сообразил Лысый). Дело в том, что объяснить всё это сложно, особенно столь приземлённому человеку, как вы. Я ведь немного знаю вашу жизнь и потому позволяю себе так вас определить.

(«Это я-то — приземлённый?!» — с резко отвисшей челюстью подумал Лысый, всегда пребывавший в святой уверенности, что именно он и является последним романтиком Вселенной! А потому — вёл соответствующий образ жизни и строго соблюдал определённые нормы поведения).

— Поэтому Татьяна, — продолжил Алексей, — и попросила меня выполнить эту миссию. Чай скоро будет.

«Чай — это просто прекрасно! Ещё бы к чаю чего-нибудь, да посущественней!» — тоскливо помечтал Лысый, евший последний раз ещё в самолёте, после чего ими уже было пропущено минимум два приёма еды. Даже в электричке Татьяна есть не стала, а Лысому, довольно крупному по габаритам мужчине, было невмоготу — одному: не того он был воспитания человек, чтобы жрать в одиночку. Но тут же спохватился, поняв, что и эта мысль тайной для Алексея не осталась.

Так что Лысый нашел себе занятие: полез за гостинцами, включая и съедобные, которые, хотя и в спешке сборов, но были им запасены и заботливо уложены. Причём, копаясь в вещах, он старался ни о чём не думать, тем более, что ничего, кроме мата, слепить не получилось бы: а что ещё прикажете говорить человеку, совершенно не владеющему ситуацией и зависящему в этой ситуации от каких-то неизвестных хлюпиков, которые неизвестно как себя ещё покажут. И пусть Татьяна явно хорошо к Алексею этому относится, но ведь Лысый-то знавал мнократно повторявшиеся случаи, когда она не просто хорошо, а до явной страстной влюблённости прекрасно относилась к таким пройдохам и мерзавцам, которых приличные люди к себе не подпускают ближе, чем на пушечный выстрел! Причём выстрел этот должен быть — из самой дальнобойной пушки! Вы спросите, а как же те невинные люди, которые находятся в точке попадания? Разве их мерзавцы милуют? А они пусть тоже мерзавца гонят! И если все непрерывно будут мерзавцев — гнать, быть мерзавцем станет просто невыгодно, и мерзостность отомрёт, как атавизм…

Стол потихоньку наполнился разными разностями, следом Алексей внёс бурлящий чайник и они сели поесть с дороги. Алексей, очевидно, не завтракал, дожидаясь их, а потому сел за стол вместе с ними и ел весьма активно. Но при этом успевал и разговаривать: сначала, естественно, расспросил их, как они доехали, потом удостоверился у Татьяны, рассказала ли она что-нибудь своему другу, а если — да, то что именно, а поскольку Татьяна в ответ отрицательно покивала головой, он пристально взглянул на Лысого и, очевидно, задумался, с какими же словами приступить к объяснению.

Ситуация, очевидно, была исключительно сложная, сведения были, видимо, строго секретные и какую минимально необходимую дозу информации предстояло открыть, решить было также чрезвычайно сложно. Но вот Алексей отложил вилку, прихлебнул чаю и собравшись с духом, начал:

— Дело, Сергей, в том, что ты поначалу будешь отвергать почти все мои слова: такими они покажутся тебе странными и невероятными, что твоим первым душевным движением, первой реакцией будет — отправить меня в психушку. Но хотя все мы долго и упорно воспитываемы были в духе строгого материализма, каждый из нас, живущих в этой стране, я имею в виду, всё-таки постоянно натыкается на факты, определить которые можно только как непознанное, мистическое, необъяснимое. Те же, например, летающие тарелки. В которые ты, конечно же, не веришь, а считаешь привычно все гипотезы, теории не только об их наличии, происхождении, о самом их существовании, но и рассказы о встречах с ними землян — исключительно бредом сумасшедших или пьяных, оказавшихся достаточно сообразительными при выдумывании уважительных причин собственного отсутствия на работе или дома. Ведь именно так ты и думал всегда в отношении подобных вещей, не правда ли?

Лысый автоматически кивнул, ибо он, как всякий человек, имеющий дело с техникой, хорошо представлял себе её максимальные возможности и был уверен, что возможно и реально только то, что можно пощупать руками. О, нет, он не отвергал, допустим, атома (которого руками — не потрогаешь, в строгом смысле этого слова, по причине его микроскопичности) или же различных физических процессов, но ведь множество атомов, соединённых в одно целое, потрогать очень даже можно, физические же (невидимые) процессы дают вполне материальный результат… Так что Лысый вовсе не считал реальным только видимое. Но ко всякой мистике относился с интуитивным подозрением: столько шарлатанов подвизается в этой области в роли выкачивателя денег у тупоумных идиотов, что оказаться в числе этих идиотов Лысому никак не улыбалось. Но, с другой стороны, различные книги на эту тему, написанные умными людьми и основательно аргументированные доступными проверке фактами, он читал с удовольствием. Книги, авторы которых его, читателя, уважали, он любил.

Конечно, литературой эзотерической, и — религиозной, он интересовался — но ровно настолько, насколько такого рода литература самостоятельно приплывала. Но если уж приплывала, он её не пропускал: просто потому, что очень любил читать, а потому — читал быстро и постоянно оглядывался в поисках чего-нибудь ещё им не читанного. Хотя многие книги такого рода казались ему, для так называемой завлекаловки, наполненными не совсем, мягко говоря, достоверными данными, кое-какие познания в этой тематике он всё же приобрел. Так что отвергать без разбору абсолютно всё из того, о чём Алексей только что сказал ему и что должен был рассказать ещё о весьма странном и таинственном поручении Татьяны, Лысый не собирался. Тем более, что Татьяна, да и сам он внезапно оказался вовлечённым в это странное по самую макушку.

— Так вот, Сергей, обладая кое-какими познаниями в эзотерике, в частности — в религии, ты должен понимать, что дыма без огня — не бывает. Если, например, сотни лет люди говорили о драконах, то в наше время, при раскопках, подтвердилось, что пресловутые драконы, пусть и очень давно, были реальностью. То же можно сказать и почти обо всех легендах и мифах, сказках и апокрифических писаниях. Если официальные власти, то бишь — наука, из ретроградного страха перед новым, отказываются признавать факт одарённости некоторых людей редкими парапсихическими способностями, то ведь будет глупо и нам отвергать такую возможность из чистого соглашательства. Или — из трусости, от лени ума: отвергнешь и нет для тебя этого знания, потому что освоение его потребует чрезвычайных мозговых усилий.

Но если презреть собственную лень и трусость, если немного потрудить свои извилины, придётся, после всестороннего анализа, придти к выводу, что будет действительно разумным признать некоторые, пусть странные и новые, факты, как реально существующие. Скажи, тебе встречались популярно-научные статьи о том, что Христос — исторически реальное лицо? Лысый кивнул: он читал пару-тройку подобных статей. Конечно, во тьму веков не сходишь проверить достоверность фактов, но не могли в те далёкие времена жить одни лжецы и тупицы!

— А читал ли ты, или слышал ли где-нибудь что-либо о Великих Посвящённых? И знаешь ли ты, Сергей, что значит это посвящение, кто эти посвящённые и во что и кем они посвящены? Сразу скажу, что речь мы ведём не о масонах — любого из орденов! — хотя все трое оставались за столом, им стало не до еды.

— Я так и понял. — Лысый совершенно отчётливо понимал, что разговор — крайне серьёзный, что ему, вероятно, предстоит узнать что-то такое, о чём знают считанные, редкие представители земного человечества, такое, чего ни в каких книгах не вычитаешь и ни в какой курилке не узнаешь, но почему-то одновременно ему казалось, что над ним жестоко издеваются, задавая ему такие детские, чтобы не сказать хуже, вопросы. — Я понимаю, о каких именно посвящённых ты говоришь, но при чём тут они? Какое отношение это имеет к нам?

— Сейчас ты все поймёшь. Но давай сначала выясним ещё кое-что о твоих знаниях, ибо в зависимости от этого мне нужно будет иначе, другими терминами, объяснять тебе то, что ты так сильно хочешь узнать.

Так вот, скажи, знаешь ли ты хотя бы приблизительно, как выбирают, где, кто и как долго и каким именно наукам обучают принятых в школу людей, чтобы люди эти могли быть посвящены?

— Я полагаю, что это происходит в каких-то тайных школах в монастырях Индии или на Тибете.

— Ты прав, Сергей, да не совсем. Школы эти имеют филиалы везде и, в том числе — в России. Причём я должен заметить, что и учителя в этой школе, в отличие от учителей из школы обычной — ведь и школа эта необычная — представлены не только людьми…

Лысый вытаращил глаза:

— А кем же ещё могут быть представлены учителя? Драконами, что ли? Или — инопланетянами?!

— Ты лучше ответь вот на какой вопрос: читал ли ты «Тайную доктрину» Елены Петровны Блаватской?

— Нет. А что?

— Дело в том, что госпожа Блаватская в этом труде открыла многие и многие научные тайны, дала ответы на многие из вопросов, на которые человечество давно искало и не находило ответов. Например, известно ли тебе, что наша Земля — только одна из семи, точно таких же планет, с полным правом могущих быть тоже названными Землёй?? Что мы — не только одна планета из семи носящих разные имена в нашей Солнечной системе, но и одна из семи Земель, последовательно перемещаясь по которым, человек — его душа, его дух — сможет, пройдя весь Путь, вернуться ко Всевышнему?

Конечно же, Лысый этого не знал! Как, очевидно, не знал и ещё очень многого другого. Например, того, что ныне живущее человечество является Пятой — с момента сотворения Человека — Расой, живущей на четвёртой из семи Земель и что оно, невзирая на всю неприглядность нынешнего состояния морали, уже прошло самую низкую, бездуховную стадию своего существования и теперь поднимается по духовной восходящей…

— Так вот, — продолжал Алексей, — Татьяна и поступила учиться в одну из таких школ. Вернее, была в неё приглашена: в такие Школы можно попасть, только получив приглашение, но собственное твоё желание такой возможности — не даёт. Потому что в такие школы принимают только людей, стремящихся к духовному росту, чистых душой, которые, хотя и могли бы быть названы, пользуясь религиозной терминологией — грешными, но готовы очиститься. Самостоятельно пришедших к тому уровню духа, в котором человек начинает испытывать потребность в Учителе. Кого Спутники признают готовым стать Учеником. И не просто готовым, но собственными усилиями дозревшим духовно до состояния, когда очищение — возможно. А оно становится возможным исключительно тогда, когда человек объективно оценит себя самого — во всех проявлениях. И признает, что его нынешнее состояние и образец идеальной чистоты души и духа — две далеко друг от друга отстоящих величины…

Когда Силы Света, всегда пристально за нами всеми наблюдающие, приходят к выводу, что данный человек по-настоящему готов вступить на путь духовного очищения и восхождения, ему даётся знак: или даётся для чтения и познания Книга, в которой раскрыты первые тайны Сил Света, или снятся значащие сны, которые становятся для этого человека началом размышлений, или появляется Посланец от небесных Сил, как и было с Татьяной.

— С Татьяной? — челюсть Лысого с грохотом отвалилась и загремела по полу. — То есть как это с Татьяной? А почему я ничего не знаю? Когда это к ней являлся посланец? Когда я был в Пятигорске?

— Именно тогда. — Алексей начал отвечать на вопросы, начиная с последнего. — А твоё «не знаю» перешло в прошедшее время: теперь ты знаешь. Причем, знание это ты получил по её величайшей просьбе, просто-таки мольбе. И мы, то есть Светлые Силы, согласились сообщить тебе некоторые сведения, потому что и ты практически готов вступить на этот Путь. Так что вдвоём вам, возможно, окажется легче двигаться по нему. Потому что трудностей, самого различного рода и наполненности, вам достанется немало и множество раз вам захочется, как минимум, — остановиться и передохнуть, а, как максимум — сойти и вернуться к прежней, ленивой жизни, устроенной по вашему усмотрению… Но сойти с Пути — невозможно, так что решиться надо раз и навсегда. Более того, даже прервать движение надолго, остановиться и отдыхать, ничего не делая, — не получится.

Остановка Ученика в пути допустима только с разрешения Учителя и только с целью обдумать, проанализировать пройденный отрезок Пути, разобраться в причинах и следствиях ошибок и успехов, и, исходя из выводов этих размышлений, составить план дальнейшего восхождения. Вы оба — люди, не раз бывавшие в горах, и прекрасно знаете, что есть при восхождении такие участки, с которых невозможно вернуться вниз, ибо если подниматься выше кажется просто немыслимым, то вниз есть только один путь — упасть, сорваться, разбиться…

Вам, в этом, духовном восхождении, — упасть, сорваться, разбиться, умереть — потому что единственной надеждой на отдых покажется небытие захочется не однажды. Но ваши Учителя (которыми окажутся и как обычные земные люди, так и, до некоторого времени, пока вы не обретёте полного духовного видения, незримые вами жители иных измерений) — до определённого момента, по крайней мере, не дадут вам сорваться и погибнуть. Вам нужно будет только знать, всегда помнить, что для успешного преодоления Пути вы должны абсолютно доверять Учителю, его знаниям, опыту, доброте. Потому что Ученик может быть грешным, а Учителем могут стать — только Просветлённые, Посвящённые, которые прошли собственный Путь и поэтому, поймут вас в ваших сомнениях, провалах и мучениях…

Алексей замолчал, давая Лысому время и возможность спокойно переварить только что услышанные невероятные, невозможные слова. А принять их было довольно трудно: надо знать страну и власть (то есть — идеологию: воинствующе атеистическую), десятилетия царившей в стране, чтобы понять, насколько же трудно было человеку, воспитанному в духе научного атеизма, строгого материализма и воинствующего безбожия, вдруг согласиться с тем, что в каком-то, неизвестно где существующем, мире, который невозможно увидеть, до которого не долетишь ни на какой ракете, идёт бурная жизнь, причём жизнь эта самым теснейшим образом переплетена с жизнью той, которую видишь, живёшь ежедневно и частью которой являешься сам.

Мало того, рядом с тобой, не просто никогда тобой не виданные, а часто и вообще не подозреваемые, живут тьмы и тьмы — людей и не людей, то есть существ совершенно иного порядка, интересующихся тобой настолько интенсивно, что любая — как и все вместе — тайные государственные службы просто-таки умерли бы от чёрной зависти, поняв, насколько квалифицированно составили твоё досье эти, даже тобой не подозреваемые, соглядатаи.

— Это очень плохое слово, Сергей, — вдруг произнес Алексей, о существовании которого Лысый начисто забыл, углубившись в размышления. — Лучше употреби другое слово — «Спутники»: ведь они всегда рядом с тобой, на всех твоих дорогах…

«На тебе, — подумал Лысый, — а я и забыл, что тут и мысли читают, как букварь. Так что моё положение — хуже губернаторского! — не обдумав всё, не примешь решения, а обдумываешь, словно по радио вещаешь: кто только, возможно, тебя не слышит!»

— Да, Сергей, тебя сейчас, действительно, слушают многие Спутники. Но только потому, что именно от твоего решения, потому что Татьяна своё давно уже приняла, — опять загремела об пол челюсть изумлённого Лысого, — очень многое зависит: как в моей, и в твоей судьбе, как в судьбе Татьяны, так и — в судьбах ещё многих…

— В чьих, например?

— В, например, судьбе того, на помощь к кому мы как раз и должны будем, как можно скорее, причём, устремиться… В судьбах тех, кто станет (или не станет) твоим Учителем и, также, твоими Спутниками.

— Так они же, вроде бы, у меня уже есть.

— Но роль их, обязанности их — переменятся, потому что переменится и твоя жизнь, и твои занятия, и твои мысли — абсолютно вся твоя жизнь, во всех деталях станет совершенно другой!

— Значит, Татьяна так спешила сюда, к вам, потому, что кто-то попал в беду и ждёт помощи?

— Именно поэтому. И именно Татьяна убедительно настояла, чтобы ты тоже принял участие в спасении живой Души. Спутники же твои, кстати, как были в большом сомнении, так и до сих пор ещё сомневаются, разрешать ли тебе это участие.

— Надо же! — Лысый был ошеломлённо возмущен, уязвлен до самых глубин души. — Они, видите ли, сомневаются! Да я даже того, кого хотел бы убить и уже убивал бы, но кто бы, убегая, сорвался, вытащил бы из пропасти, потому что беда есть беда и я даже не гляжу на того, кому нужна помощь и не оцениваю, достоин ли он её, а если могу что-нибудь сделать — я делаю. А если не могу — тем более делаю, потому что, если ничего сделать не могу я, то кто же еще — может?! Разве только — Господь Бог! Не пропадать же этому несчастному! Да я бы крысу спас из ловушки! Ведь и крыса жить хочет!

— Потому ты здесь. — Голос Алексея был всё так же ровен, спокоен, хотя очевидно было, насколько его что-то заботит, тревожит, даже гнетёт, как он далеко и от места, и от разговора этого мыслями.

— Сергей! Не хочу тебя торопить, но всё-таки — не отвлекайся, пожалуйста, на другие проблемы, потому что в зависимости от твоего основного решения тебе придётся или не придётся отвечать на похожие вопросы, подобные этому. Потому что, честно говоря, время настолько не терпит… Как говорится, вам, как нашим посланцам, надо было быть там ещё поза-позавчера…

— Я согласен! — с решительной быстротой, отсекая не только возможное сопротивление Татьяны и Алексея, но и собственные сомнения в правильности такого поступка, ответил Лысый. И на явно рвущееся с губ Алексея возражение возразил:

— Где Татьяна, там и я!

— Смотри, возврата не будет.

— Не пугай мокрого дождём! Не в таких переделках бывали!

— Что ты, право, как ребёнок! Никто в твоей смелости, в твоей душевной силе не сомневается, но ведь ты даже приблизительно не представляешь…

— Если это по силам Татьяне, то мне — тем более!

— Силы ведь потребуются — не физические. Татьяна давным-давно пришла к Богу — да, да! а вовсе не за те три месяца, которые ты был в командировке — а для тебя Господь — только главный герой лозунга «Религия — опиум для народа!»

Хотя дело-то обстоит как раз наоборот: религия — кладезь знания, даже — Знания. Знания высокого, возвышающего, доступного лишь избранным, но избранным не по земным меркам и мерилам, а по небесным, Светлых Сил мерилам: и никакие земные титулы или богатства не дадут кому бы то ни было тех заветных ключей к таинственной Двери, никому не помогут взойти по той единственной Лестнице, которая ведёт — к Богу…

— Ты меня, Алексей, извини, но ведь кто-то нуждается в помощи. А мы здесь рассусоливаем. Думаешь — раз уж вляпался, то день — туда, день — сюда… Ему, попавшему, так, небось, не кажется!

— Видишь ли, Сергей, — мялся смущённо Алексей, — и попавший в беду и сама беда — настолько необычны, что я даже и не знаю, как тебе об этом рассказать…

— А как есть — так и расскажи! Всё равно уже столько на меня необычного вылито, что я теперь к чему угодно готов, вплоть до того, что помочь надо — Господу Богу!

— Почти. Почти — Ему. Дело в том, что один человек — очень, поверь, хороший человек, как-то сильно задумался, потерял бдительность и угодил.., — Алексей запнулся, не зная, как продолжить рассказ и Лысый подбадривающе кивнул ему: не тушуйся, дескать! — в лапы к дьяволу. В самом прямом смысле этих слов.

Естественно, у человека был Ангел-хранитель, допустивший миг растерянности, в который он подопечного ему человека чуть не упустил. Но Ангел тут же бросился в сражение, человека — освободил, но рассерженный донельзя дьявол немедленно кликнул подмогу и схвачен был уже сам Ангел. Скопище врагов уволокло его в свои чёрные глубины и что они делают там с Ангелом — легко догадаться. Но он ещё жив, — мы знаем это совершенно точно, потому что поддерживаем с ним постоянную — но, увы, только мысленную связь. Господь для спасения Ангела мог бы, конечно, послать Небесную Рать, но ведь это означало бы начало новой Войны, которая закончилась бы неизвестно когда и неизвестно чем. Вернее — известно, и именно поэтому, пока есть другие способы решить конфликт, нужно использовать их все. Мы почти все и использовали, но пока безуспешно. И вот на очереди — следующий вариант.

— То есть — мы?

— Именно. Суть, видишь ли, в том, что души — живых, земных людей! — могут спуститься или подняться куда угодно в иных мирах, имея гарантией свободы — земную жизнь, то есть — нить жизни, связующую душу и тело, держась за которую душа сможет вернуться. И — чистоту помыслов, чистоту цели, с которой душа посетила иные реальности. Чем чище душа, чем просветлённее ум — тем сильнее в человеке Дух Божий и тем, следовательно, недоступнее душа для любых вражеских посягательств… И тем обязательнее она, по соединяющей душу и тело Нити вернётся откуда угодно…

Так что в оккупированные тёмными глубины за Ангелом должен (и, единственно, может) спуститься именно человек и поручить это решено именно Татьяне. И, очевидно, тебе. Но вам обоим предстоит ещё многое узнать, понять и принять — сердцем принять, душой. Особенно тебе. Чтоб ты не только пойти туда смог, не только вернуться сам, помочь Татьяне, но и спасти из логова Злых Сил страдающего в плену Ангела… И мускулы твои в этом, — грустно улыбнулся Алексей, — увы, не пригодятся…

— А что пригодится?

— Только сила души и духа. И еще — мозга, мысли, интеллекта.

— И что я должен делать?

— Учиться — на первом этапе. Пройти экстерном начальный курс многих необычных наук, не доступных не посвящённым, то есть людям, не допущенным Светлыми Силами к овладению и использованию множества, для нынешнего человека ставшими тайных — знаний и возможностей… А только такие знания помогут тебе выиграть будущее сражение, если оно случится, а это, кажется, неизбежно…

Лысому и Татьяне, похоже, предстояло оказаться студентами учебного заведения более чем странного и приобрести знания действительно из ряда вон выходящие. Хотя что ещё ему могут сообщить?

— Я согласен! — повторил Лысый, внезапно почему-то догадавшийся, что от него ждут ещё одного, окончательного, подтверждения — что его решение не только состоялось, но и принято к исполнению. И услышал вздох облегчения, исторгнутый молчавшей до сих пор Татьяной.

***

Лысому — и Татьяне — предстояло самым скоростным экстерном, если только возможно такое словосочетание, постичь начала науки духовного видения, то есть способности видеть — «третьим глазом» — иные миры, привыкнуть передвигаться и действовать в них, то есть в мирах, которые отличаются одним или несколькими физическими параметрами и, следовательно, живут по несколько иным законам…

О возможности такого, духовного, зрения у себя Лысый не то что не подозревал, а с истинным наслаждением высмеял бы любого, предположившего нечто подобное, ещё три дня назад. Не верил он, если честно, ни во что сверхъестественное, и тем более, и в какие бы то ни было паранормальные способности, у себя — особенно. Все мы, считал он, тешим себя прекрасными сказками, чтобы нам не так противно и мучительно было жить в этой печальной юдоли. А сказки-то вдруг обернулись реальностью, и он в этой, ещё вчера совершенно немыслимой, реальности стал практически главным героем…

Лысому всё время очень хотелось спросить, где находится и как выглядит вход в адские глубины, но он почему-то сдерживался, стесняясь этого своего, недостойного мужчины, любопытства. Поэтому с глубоким вниманием выслушивал и с максимальным тщанием пытался освоить все те новые методики, которые им с Татьяной преподносил Алексей, меняясь с неизвестно откуда прибывшим Виктором. Виктор выглядел бы совершенно обыденно, воспринимался бы самым обыкновенным человеком, если не обращать внимания на то, что ткани, из которых была изготовлена его, самых вроде бы обычных моделей и цветов, одежда — так и бросались в глаза своим необыкновенным качеством. Один лишь случайный взгляд — и даже тени сомнения не промелькнёт, что этой ткани сносу не будет, что делали её такие мастера, которых иначе, чем настоящими волшебниками ткацкого дела, не назовешь… Именно это и обличало нездешность Виктора, а откуда именно он появился, из каких миров, Сергей спрашивать не стал: неловко же здоровому мужику постоянно проявлять столь неприличное детское любопытство!

Поскольку мыслей Лысого больше никто, вроде бы, не читал, то и никто ему на невысказанные вопросы, лавинообразно заливающие мозг, не отвечал. По крайней мере, никто не делал попыток отвечать Сергею на его вопрошающие мысли, да и просто никаких, нейтральных, бесед, даже вслух, никто с ним не затевал. Так что Лысый мог только догадываться, предполагать, откуда же прибыл Виктор, каким способом приехал, на каком, так сказать, транспорте, и чему их с Татьяной может и станет учить.

Лысый старался на занятиях изо всех сил, но в философии, религии и психологии он был силён весьма относительно — только, как читатель книг на эти темы. То есть, пока читаешь об этом — интересно, но ни к чему не обязывает, так что — закрыл и забыл. Что в мозгу само по себе удержалось, то и ладно, посему благоприобретённые психологические познания в мирской жизни Сергей использовал крайне редко. Его и так всегда уважали, — что на работе, что в горной команде, и ему достаточно бывало одного пристального взгляда, чтобы изредка возникающие среди подопечных трения улаживались во мгновение ока. Тем более чётко улаживались, что люди с гнильцой с Лысым работать не могли буквально физически: всё им казалось, что Лысый стоит не просто рядом, а буквально за плечом, даже если точно знали, что он находился за тридевять земель в этот миг.

Поэтому все воспитательские изыски Лысый считал пустозвонством классических лентяев, которые рядятся в учёную тогу, им явно не подходящую и не принадлежащую: если ты сам чего-нибудь стоишь, как человек, то и каждый, кто окажется под твоим крылом, или станет нормальным человеком, или уйдёт. А перевоспитывать того, кто уже и вдоль лавки не умещается — поздно! Перевоспитание великозрастных детин возможно только в одном-разъединственном случае: если человек сам хочет и деятельно стремится стать другим. А коли хочет — станет. А ты ему в этом стремлении можешь только помочь. Но заставить коня напиться — невозможно!

Но теперь Лысый сам оказался в роли первоклашки: ему очень подробно и детально объясняли вещи, до которых, при некотором напряжении извилин, любой двуногий способен додуматься и сам. Если только будет знать направление размышлений и всерьёз будет заинтересован в результате. Хотя результат-то будет только один: знание. Которое, естественно, продвинет индивидуума по определённому пути.

Беда здесь в том только, что двигаться в одиночку — без учителя — всегда трудно. А по тому пути, по которому сейчас вели Лысого и Татьяну, — ещё и смертельно опасно. Забрести по этой дороге «храбрец» (которого можно удостоить и эпитета «глупец») может в такие дебри, откуда — не возвращаются…

А ещё — разве смог бы Лысый не просто поверить, не только открыть у себя, но и развить до такой степени способность, например, передвигаться по междумировым тоннелям? Кто из рядовых граждан, живущих текущим днём, в принципе способен вообразить, что между разными мирами, между параллельными измерениями — от самых высочайших высот до наинизших глубей каждой Земли, между всеми планетами нашей Галактики и соседних существует великолепно отлаженная и постоянно действующая транспортная система, которой позавидовало бы не только самое сильное, в нашем мире, государство, но и вся Земля целиком! Если бы только знала и об этой транспортной системе и о том, как ею завладеть. Последнее, кстати, совершенно невозможно.

Многое узнал Лысый — как о себе, об окружающей его привычной, обычной (оказавшейся ой какой необычной!) жизни, так и об истинном мироустройстве Вселенной, включая и другие галактики. Спрашивается, надо ли было ему это узнавать? Да, потому что раскрыть ему столько тайн, предоставить столь обширные возможности и не предостеречь от ошибочного использования их в дальнейшей жизни можно было только таким путём: открыть многие тайные сведения о жизни как этого измерения, так и ближайших шести, прилегающих к нашему.

Причём эти, недоступные обитателям нашего, измерения оказались плотно населены не только исключительно Светлыми или Тёмными силами, как привычно думает обыватель, поверхностно знакомый со схемой мироздания только по куцым школьным учебникам, но и практически такими же — только несравненно лучшими! — людьми. Нет, это был — не Рай в обычном понимании этого слова, то был почти такой же мир, как и здесь, и все-таки — не такой! В показанных Лысому и Татьяне иных измерениях всё было очень похоже и — совершенно другое!

Никто из, допустим, коренных жителей любого города или деревни любой страны, самой благополучной и благоустроенной в бытовом смысле, из нашего мира не узнал бы родных мест, настолько в соседнем мире, до которого — рукой подать! — отличались они от привычного глазу бардака при почти тех же географических показателях. То есть — практически на том же месте абсолютно всё было совершенно иным! Включая отношения между людьми. Там, в параллельных Землях, даже представить было невозможно, чтобы вам вдруг нахамили в магазине или напали в тёмном переулке…

Так что стоит ли удивляться возникавшей у Татьяны и Лысого ностальгии по чужому миру, которую они неизбежно испытывали, возвращаясь домой после ознакомительных экскурсий? Возможно, это чувство оказалось ещё одним для них испытанием на стойкость духа и верность родному дому: давно, века, на всех перекрёстках изо всей мочи вопящая, но всеми неизменно пренебрегаемая, истина, заново обретённая в сравнении — то, как живём мы, никуда не годится! — была еще больнее…

Лысый понял, что когда они с Татьяной выполнят своё задание и вернутся в родной город, ему придётся закатать рукава и начать что-нибудь делать, чтобы наша жизнь изменилась и чтобы соседи по этому миру хотя бы повернули взгляд в ту сторону, где нормально живут и постарались бы понять, как живут нормальные люди. Может быть, мы просто не знаем, не понимаем, как нормально должна быть устроена жизнь? Не можем поверить тому, что если мы всё нормально устроим, это продержится без милиции хотя бы месяц?

Но всё это — будет потом. Пока же они заканчивали в самом спешном порядке обучение различным спасательным методикам и чистили свои души: перебирали, под безкомпромиссно пристальными взглядами Хранителей, свои жизни, день за днём, разбирались в собственных поступках и понимали, что необъяснимых глупостей и чёрных дел наворочено каждым столько, что любая, самая высокая горная вершина, в сравнении с накопленными залежами душевной грязи, покажется мелкой кочкой. И приходилось признавать очевидность: собственное о себе мнение — о собственном высоком интеллекте и морально-нравственно-этическом состоянии — безумно далеко от того эталона, к которому всякий человек себя считает очень близко подошедшим.

И теперь самым естественным выводом казалось то, что никогда больше ни один из них не проявит ни такого потрясающего равнодушия, ни такой невообразимой злобности, ни такой расхлябанной безалаберности… — ничего того, что постоянно безмятяжно разсыпали каждое мгновение налево и направо…

Они себя просто не узнавали. Лысому было всё-таки проще: он по природе своей был намного спокойнее, более флегматичен. Татьяна же, с её холерическим темпераментом, взрывным характером, безкомпромиссностью и прямотой, оказалась в более трудном положении: ей волей-неволей пришлось понять, что и милосердие нужно раздавать с такой же скоростью и щедростью, с какой до сих пор она раздавала только оплеухи. Словесные, конечно, почему и пребывала в стойком убеждении, что никакого в этом греха нет, а польза — большая. Возможно, что польза и бывала, но всегда, почему-то, оказывалась столь кратковременной, что эта мнимая польза начисто перекрывалось теми далеко идущими негативными последствиями, которые ложились сразу же на саму Татьяну. (Ещё бы ей знать тогда об этом!) Так что впредь она будет поосторожнее с нравоучениями: ибо — лекарю, исцелися сам!

Поскольку Татьяне отводилась главная роль, с неё и спрашивали куда серьёзнее: именно высшая трепологическая квалификация Татьяны и должна была сослужить ей защитную службу при встречах с врагами. На Земле, по крайней мере, Татьяна могла заговорить — любого и на любую тему, причём так быстро и успешно, что люди потом, пытаясь опомниться, только головой мотали: в ней явно пропадал дар великого гипнотизёра! Так что если бы Татьяна вдруг вздумала податься в мошенники и попробовала бы провернуть любую, самую невообразимую аферу, успех был бы достигнут абсолютный. Но теперь ей предстояло не просто заговаривать кому-то зубы, а помериться силами с действительно злым и куда более сильным, чем обычный человек, противником…

***

И вот, волей-неволей, неумолимо настал день, на который было назначено отправление. Собираться было нечего, потому что сумки упаковать — дело пяти минут. Зато подготовиться в самом деле — умственно, нравственно, душевно и духовно — неизмеримо сложнее, но, кажется, им это удалось. Приходилось в добротность и качество своей хорошей подготовки твёрдо верить, потому что если они подготовились плохо, об исходе мероприятия лучше не думать. Татьяна и Лысый, будто заранее сговорившись, уселись вместе, на заднем сиденьи, а «Жигули» повёл Алексей, и не потому, что машина принадлежала ему: он лучше всех, конечно, знал не только дорогу, но и само место, в которое они ехали. То есть знал, куда и зачем они едут.

Из Твери выбрались довольно быстро, взяли сначала курс прямёхонько на Москву, но потом неожиданно свернули с трассы в какие-то просёлки, а несколько позже вдруг оказались на прямом, как полёт стрелы, скоростном шоссе, на которое Лысый ошеломлённо вытаращил глаза: откуда?!. У «Жигулей», казалось, выросли крылья, с такой скоростью начали мелькать за окном, почти сливаясь в тёмно-зелёную полосу, придорожные деревья. Шоссе, вдобавок, оказалось неправдоподобно гладеньким и ровным, как полированный стол: не то что колдобин, даже трещины асфальта на этой дороге, кажется не было. Татьяна и Лысый молча переглянулись, изумлённые: это где же у нас водятся такие дороги? — и Лысый не утерпел:

— Не подскажешь, где мы находимся?

— Тебя удивляет качество дороги или скорость движения? Эта дорога — в другом измерении, потому мы так быстро и движемся. Мы доедем по этому шоссе только до N. и тогда вернёмся к себе, в свой мир.

Конечно, этого следовало ожидать! Проще и выгоднее промчаться по хорошей трассе до нужной точки за считанные минуты, а потом уж лаяться со своей ментурой. Если только, конечно, она удостоит бедный «Жигулёнок» своего внимания.

Не прошло и часа, как они непостижимым образом оказались почти за шестьсот километров от Твери. Лысый поначалу решил, что у него часы остановились: приложил их к уху — идут! Но или часы врут, или спидометр!

— В том измерении, дорогой которого мы проехали, — сказал Алексей, заметивший потрясение Лысого, — физические законы несколько отличаются от наших. Например, трение слабее. Время движется с другой скоростью… А ещё: мой «Жигуль» только с виду — такой же обычный, как и все остальные…

Само собой! Лысый так и подозревал, что в потрохах машины покопалась золотая рука мастера: не слыша привычного рёва и стона движка, тряски и грохота всех составных частей автомобиля, словно они не ехали, а летели. Возможно, так оно и было…

В город N. Алексей, естественно, заезжать не стал, а двинулся мимо, по окружной дороге, к темнеющему вдали лесу. Татьяна, как её не подталкивал локтем Лысый, даже рта не раскрыла, чтобы спросить о точке назначения: раз Алексей едет туда, значит, нужное место — именно там. Она ведь не на экскурсию приехала и не за покупками, а по совсем другим делам и эти дела вряд ли будет удобно выполнять в городе. Скорее, как раз вдали от жилья людей и будет удобно!

Но в пункте назначения всё же оказалось, что остановились они в месте, расположенном не в лесу, а сразу за ним, в месте хоть и малолюдном, но всё же обжитом. Деревня, в которой они расположились, была, в общем, довольно большая. Правда, многие из домов, вдоль дороги, по крайней мере, казались странно нежилыми, какими-то выморочными, хотя почти во всех дворах и усадьбах видны были кое-какие следы того, что кто-то здесь всё же обитает. Но обитающие то ли были сплошь слабосильными доходягами, то ли совершенно утратили интерес к любым новостям, а равно и к обстоятельствам собственного бытия и быта.

Дом, перед которым они, наконец-то, остановились, оказался явно обитаемым, причём обитаемым людьми совершенно здоровыми, да и — явно не маленьким, изящно скрывая солидный объём. В таком домине могла бы с полным комфортом разместиться семья из минимум трёх поколений: человек десять. Но на пороге встретила их только молодая девушка, которая, как вскоре выяснилась, обитала в этом доме совершенно одна. Где была вся её родня, тоже вскоре выяснилось: родители погибли, а старенький дедушка почти постоянно жил в саду, при пасеке. Замуж же — она пока не торопилась… Тем более, что дел было невпроворот, причём дел таких, которые поглощали человека целиком. Или — не встретился тот, единственный, не наступил назначенный срок…

Удивляться, изумляться и так далее настала очередь Татьяны. Потому что двадцатилетняя девушка, Мария, которая, на первый взгляд, казалась ещё моложе — столь юным и красивым было её лицо, и не одно лицо, но и вся её фигура, стройная, юная, гибкая, невольно останавливала на себе взгляд. Даже Татьяна невольно залюбовалась, хотя давно уже пребывала в состоянии глубокой сосредоточенности. Мария, несмотря на юный вид и возраст, на радостный оптимизм, которым она так и лучилась, на уверенную безмятежность, которая ещё усиливалась свечением золотистой гривы длинных волос, даже не заплетенных в косу, а свободно струившихся по плечам, на нежную лёгкую улыбку, постоянно мелькавшую на губах, почему-то производила впечатление человека очень сильного. И — мудрого. И, как выяснилось вскоре, нежная девушка Машенька, живущая, в общем-то, в труднодоступной глуши, странным образом знает такие вещи, о которых, опять-таки, в рядовой школе — не узнаешь. А в не рядовую принимают не всякого, кому возраст подошёл учиться. Возраст возрастом, но здесь не календарные годы влияют на решение вопроса о приёме в ученики…

Так что Татьяне, вплоть до нынешнего дня снобистки сохранявшей (и тщательно лелеявшей) кастовую заносчивость — надменность и возраста, и образования, и профессии — то есть уверенности, что возрастное и прочее старшинство, будучи реальным или иллюзорным преимуществом, автоматически предполагает большую мудрость — во всех смыслах, пришлось смириться с тем, что Машенька, будучи на поколение моложе, познаниями превосходит Татьяну настолько, насколько академик превосходил бы двоечника-первоклассника.

Но вскоре об ущемлённости своей великой, тщательно лелеемой гордыни Татьяна начисто позабыла, потому что все снобистские закидоны победила любовь к знаниям. (Кстати, именно она, эта тяга, является истинным двигателем прогресса: человечество всё время стремится открыть не открытое, объяснить необъяснимое и не объяснённое, построить не построенное…) Потому что, боясь оттянуть время, передвинуть дату, на которую, возможно, уже назначено выполнение задания, Татьяна, в глубине сознания которой шевелились некоторые сомнения, боялась спрашивать, назначен ли уже день «х». Она, которая не на сто процентов поняла некоторые сведения, боялась обнаружить, что у неё сохраняется некоторая доля непонимания определённых вещей, вдруг разрешила для себя последние сомнения и получила вразумительные ответы на вопросы, которых даже не задавала. Проведя в лёгком, беззаботно прыгавшем по самым разным темам, несколько раз беззаботно прерывавшемся, можно сказать, совершенно светском — словно бы ни о чём — разговоре с Машенькой несколько часов, внезапно поняла все те тонкости, которые никак не укладывались в стройную систему, почувствовала, что все сомнения испарились, как-то чудом все недавно приобретённые познания вдруг выстроились в прекрасную гармоничную картину.

Татьяна внезапно осознала, что чувствует себя наконец расправившим крылья птенцом, впервые наслаждающимся радостным полётом, чашей, полной животворящей воды знания, и даже, если прибегнуть к высокому стилю — самым лучшим мастером ограненным алмазом, то есть — бриллиантом. И словно видела со стороны отражаемый своим разумом, осознающим себя гармоничной личностью — солнечный свет мудрости. И это чудо сотворилось — словно само собой, безо всяких усилий не только Татьяниных, но даже, кажется, самой Машеньки, которая просто о чём-то рассказывала, приводила какие-то примеры, вспоминала истории о каких-то людях, событиях, но делала это так искусно… Так что — столь ли, на самом деле, важно, кто именно и как с тобой поделится новым, лишь бы знание было — стоящим, истинным.

Кроме того, Татьяна тоже не вчера родилась, тоже не лаптем щи хлебала и могла, со своей стороны, выложить довольно внушительную массу интересного, пусть даже не столь таинственного. Даже перестав чувствовать себя ущемлённой и уязвленной, Татьяна радостно приступила к одному из своих любимых занятий — трепотне, учтя, естественно, аудиторию. Ибо замечено, что обладающий высокими, то есть не всякому доступными, знаниями, человек часто не знает самых элементарных вещей. А поскольку чувством юмора Татьяну Господь тоже не обделил… И Татьяна выложилась с полным своим удовольствием. Золотой запас её рассказов был особенно ценен для того слушателя, который способен оценить красоту слога…

***

В доме у Вали они пробыли всего сутки, потому что все молчаливо помнили, как дорого время, но и опережать это время стараться было — напрасно. Все понимали, тем не менее, что идти посланцам Сил Света в логово Зла без этой последней передышки, окончательно завершающей столь спешную подготовку, будет опаснее и глупее, чем идти в горы без снаряжения: в последнем случае всё-таки возможны варианты, в первом же — совершенный провал миссии и — гибель. Так что, очевидно, русская привычка присесть перед дорогой имеет глубинный и очень важный смысл.

На следующее утро все четверо долго сидели в саду: Татьяна с Лысым напитывались солнцем, простором и синевой, потому что придётся ли им, ещё хоть раз, увидеть их — кто смог бы им сказать это? Они четверо, да и все, о планирующемся походе знавшие, конечно, надеялись на благополучное завершение этого похода, но не зря ведь говорит мудрая русская пословица: не хвались, идучи на рать…

Потом, назавтра, хотя на дворе был конец апреля, а местность — далеко не южная, Татьяна, словно сама донельзя этим удивлённая, непременно решила искупаться в проточной воде. Обратившись к Машеньке, она настоятельно попросила сходить к лесному ручью, но Маша, словно предчувствуя что-то недоброе, пыталась, взывая к помощи мужчин, Татьяну отговорить от столь безумного поступка. Но Татьяна упёрлась, что называется, рогами: хочу и сделаю, так что или идём к воде или гори всё ясным пламенем: пойду одна. И Мария уступила, переглянувшись с Алексеем.

Почему Машенька так долго и упрямо не соглашалась уступить, так изобретательно и настойчиво сопротивлялась желанию Татьяны, хотя словно была заранее уверена в обречённой неудачности своих попыток Татьяну образумить, почему Алексей, который явно был с Машей согласен насчёт обреченности этих попыток, всё же активно оные попытки поддерживал, почему, как встарь, Татьяна оказалась столь яростно строптива и упряма, Лысый разобрался намного позже. Но сейчас он, неизвестно почему, очень активно встал на сторону Татьяны и помог ей настоять на своём. Ведь и вода, и купание в ней, как солнце и синь, на всю (на всё?) оставшуюся жизнь тоже может оказаться — в последний раз…

Жалела ли потом Мария о своей уступчивости, жалел ли Алексей о недопустимой непредусмотрительности, Лысый так никогда и не узнал. Но то, что сам он безмерно, горчайше сожалел о собственной необъяснимой потере осторожности и полной своей расслабленности — в чужом доме, на пути в более чем опасное место, для более чем опасных дел, не помогло ему потом ни капли. Ещё там, когда они, оставшись втроём, тупо стояли в непонятном бездействии на берегу того невзрачнейшего — курица перешагнёт! — безымянного лесного ручейка, до него ведь интуитивно дошло, сколь непоправимо трагическую ошибку совершили все трое: и Алексей, и Мария, и он сам.