предисловие
Сырая комната, выцветшие обложки книг, кофейные круги, липкие чайные пакетики, пепел на трусах. У нас больше нет поводов для гордости — это всё что у нас есть. И больше фонарного света — не нужно освещения, тут мы продолжим песню о Нибелунгах. Тут мы будем смотреть на бельевые верёвки и слушать, как падают капли, превращаясь в утренний туман. Тут мы прочтём свои стихи, закурим ещё две-три сигареты, и уснём мы тоже тут. Этому дивану сотня лет, а этому вину в картонной коробке скорее всего ещё больше. Ветер рассказывает о своих снах, пока мы верещим во всё горло, сокрушая общественный порядок в пух и прах. Машины проносятся по магистралям, как вода по водосточным трубам, пока мы барабаним ногами по асфальту, будто танцовщицы «Мулен-Руж». Песок в ногах, застрявшее в зубах картофельное пюре, мокрые волосы, старые ботинки, порванная рубашка, ручка в кармане с одной сигаретой, которую я слюнявил и боялся закурить, потому что она последняя. Украденные спичечные коробки, уставшие руки, сонные глаза, длинные пальцы, запах дыма изо рта. Бродяжничество. Не потому что негде жить, а потому что негде найти себя. Мы стараемся найти себя хоть где-то. Мы пишем стихи, потому что мы не можем говорить просто словами без поэзии. Мы проходим сотни километров пешком, потому что нужно найти идеальное место. Мы не ищем вдохновение, это оно ищет нас. Кто курил вчера в одних трусах, стоя на подоконнике, кто кричал в пустоту, кто захлебывался в словах, потому что не могу больше говорить, кто оглядывался по сторонам и видел свои собственные мысли, кто вопил от того, что хотел что-то сказать, кто бормотал себе под нос, кто обнимал, кто воровал, кто ходил, кто писал, кто плевал на пол, кто молился, кто говорил с Буддой, кто хочет сжечь себя. Комнату освещает одна мигающая лампа, я сижу голый и стараюсь не открывать глаза, чтобы уснуть, приходится встать, открыть окно, закурить, зажмурить глаза, представить что ничего не происходит. Совсем ничего. Не на улице, ни дома, ни во Франции, и даже не в Польше. Только одно окно во всём мире распахнуто, только из этого окна во всём земном шаре сыплется пепел и капают слёзы. Вы никогда не чувствовали, никогда не видели, никогда не открывали рта, никогда не целовали чьи-то ключицы и не сжимали в исступлении чьи-то руки. Да? Вы не произведение искусства. Вы не Художники, ваши руки не истерзаны гвоздями, вы не тушили сигареты о холсты в галереях. Вы не Уроды. Позвольте Поэту спеть вам о них. Позвольте Ему показать вам, что такое танец в подвале.
Ваня Яворский
негритянская песня
«Хотите услышать негритянские песни, увидеть пляски гурий? Хотите, чтобы я исчез, нырнув за кольцом! Хотите, я вам и золото могу сотворить, и разные снадобья»
«Одно лето в аду» Артюр Рембо
Я завопил, когда до меня хотело дотронуться счастье. Желание поглумиться над ним родило негритянскую песню.
***
В паломничестве развилась язва, потому что живот мой проткнула вечность. Изуродованный, я напевал ритуальный мотив монголов и спал в кустах.
Я уничтожаю искусство, потому что оно — земное. А всё земное — мертвое; у искусства нет лица.
Я затоптал Красоту, потому что она безликая и немая — она не может разрушать.
Определенность витает в воздухе, слышите? Пунктуация, ярлыки, объяснения, Слово — всё мертво и всё старо. Остается только станцевать на оставшихся руинах.
Вечером, под голым деревом, я пел романсы тебе — бедность! Воспалённый ветер доносил до вас мои строки, но вы убегали.
Я читал песню нибелунгам, и они удивлялись ею! Холодные, закоренелые руки обнимали меня.
***
Меня не утомляет Язык, ведь он разрушает! Больше разрушенного! Больше обломков и осколков, о которые ранится всё больше людей! Нам нужны ангелоподобные поэты, быстро гаснущие и кровоточащие стихи!
Возгласы эти считайте эвфонией отрыжки после обеда Достоевским.
***
Лёжа на лавке, я донашиваю идеи Уитмена. Мне хорошо в любом месте, ведь понятие об уюте мне дико. В вонючем и сыром сарае я родил Музыку, «Что-то».
Мне было страшно существовать как человек, и я уничтожил себя. Сгусток противоречащих самим себе ощущений — вот кто я.
Я гулял по городу и задыхался. Вокруг мигали слова, которые что-то кричали, просили — мне было страшно, мне хотелось спрятаться, уйти. Слово мебель читал как милосердие, косметика как космос. Я не хотел верить абсурдному и столь продуманному миру, который давно изжил себя.
Испуганный, я бежал в квартиру и закрывался. Я включал музыку и снова падал. Записывал бал и отплясывал сам. Как только из носа начинала капать кровь, ко мне подходили уставшие гурии и робко гладили меня по макушке —
Каждую ночь я на балу, где передо мной танцуют болезненные образы, заглушающие друг друга. Их длинные белоснежные пальцы указывали мне на бумагу — я пишу! Записываю комнату коммуналки, где я встречал Нимфу, которая нашептывала какие-то строки и верила каждому моему слову. В тот день на балу похрустывали облезлые оконные рамы. В тот день я лишился понимания Красоты.
Я целовал лоб безумству, пока играл ноктюрн Шопена. Допивал остаток вина и плакал над уличными драмами —
У меня нет границы между реальностью и образами; моя реальность — это скитания в порванных башмаках между обветшалых домов и головокружительный поиск Слова. Я безумен.
И я беден — и это радость! это дар! Моё тело не обременено красотой, оно свято, оно наго благодаря бедности! Я пою, потому что бедность — мотив. В голодных судорогах я родил образы и чувства, которые уничтожали умопомрачительные смыслы.
У меня нет целей, проблем, будущего, прошлого, настоящего. Все грани были пройдены, всё было разрушено. Пустым горизонтом для меня стала голая серая стена; местом для размышлений для меня был общественный туалет; лучшие идеи падали на мою голову, и я выцарапывал их на рукаве кофты.
События, воины, новости, новые фильмы, книги, одежда и остальной мусор меня не интересует, ведь у меня есть Цветы, посаженные на парковке.
Я грежу с открытыми глазами, мне видятся эпопеи, события, которые неподвластны языку. «Язык не может выразить Это», как сказал я сам! «Слово слабо»! Слово сломано, расстроено! Им некому пользоваться… Выложим же последние подметки Языка!
Вы чувствуете, что ваши мысли и проблемы липкие, обыденные? Зачем же их ставить на своем пути? Зачем ставить путь? Зачем задавать вопросы? Зачем что-то решать?
Я — ответ на кривые лица и сумасбродные события. Я тот самый странный художник, который не выбирается из дома и слушает Баха. А если выбирается, то в джазовый бар, чтобы свихнуться от всплеска эйфории и снова оказаться в обезьяннике за бескомпромиссное отношение к жизни! Я выиграл в вечной лотереи, я в лохах. Меня не трогают погода, обстоятельства, любовь. Вскоре забудется и Язык… буду по-детски мямлить титанические тексты, которые вы не расслышите и дальше будете жить жизнь. Мне всё равно, поймете ли вы. Я только выражаю благодарность. Выражаю благодарность, ведь у меня нет дома и нет обязанностей. Выражаю благодарность за то, что могу смеяться и наслаждаться смехом.
***
Ковыляющая шлюха убегала из дома, в котором звучала третья симфония Скрябина. Житель дома же медленно курил и бешено читал какую-то непримечательную книжку.
***
Я глядел на потолок и шорпал сухими и холодными пальцами пол. Мне стало противно находиться в теле. Противиться я стал не себя, а окружающему. Я боюсь только одного — изуродовать себя знаниями и логикой. Я хочу остаться бомжем, остаться маргиналом!.. Да, да — мы переедем в Париж и не будем ни с кем разговаривать… упадем в отеле и будем днями читать Рембо и Гёте и мечтать о еде… плакать и писать от руки новые стихи, а потом отсылать их друзьям в город и гулять по Парижу и видеть Париж Миллера, Париж Селина, Париж Берроуза, мой Париж! Мой Париж — это декаданс, труп Аполлинера! Это разговоры о буддизме с бывшим преступником! Это забродившее вино, которое я пью один, когда пою! Я пою, я пою как негр! Меня никто не понимает! Вот и славно, ведь нимфе все вы равны — она не равнодушна только к моему голосу!
***
Это — танцы вокруг да около; невнятная радость, шум, продолжение, новшество. Это — празднество, радость в честь упадка! Это — искусство. Это — красота уродства.
И я горланю стихи в автобусе, чтобы до всех дошло — Артюр Рембо гений! Шопен гений! Я гений! И нет различия между мной и Рембо — ведь мы сумасшедши и чертовски молоды!
***
Грустно мне оттого, что я не в Париже, и что человек.
Грустно мне от порядка. Всё стоит там, где должно стоять. Всё делается так, как должно делаться. Но моя грусть — она вне порядка!..
Грустно мне оттого, что мой заплесневелый Париж могу представить только я. Мой Париж — это белые ключицы, потресканный потолок, «я буду хранить молчание», «прочитай вслух», запястья в краске, труп искусства, небрежная прическа, картина душевнобольного, макаронина на полу, «как там у Гёте?..», пыльные ботинки и «никаких заглавных букв».
Не знаю, почему и зачем, но книжка со стихами Уитмена лежит под вазоном с увядшим цветком. Хорошо ничего не знать. Всё покрыто какой-то пеленой беспамятного волнения. Здравый смысл — лишь призма. Она сказала так.
«Она сказала так» — и нет знака, который был бы достоин завершить эту фразу. Вместо точки должны стоять хризантемы.
Её пленительные речи!.. Меня ломит, слова остаются где-то там, в Париже.
Тихо! Она напевает песню из детства!..
Мне нравятся вопросы без ответов. Мне нравится неопределенность и безразличие. Нет, я не люблю. Да, я люблю.
Что это такое — не знаю. Состояние, когда каждое слово — будто надпись на спине монгола…
Я художник без начала и конца!
Я разочаровался в слове, и я его уничтожаю! Это и правда конец Слова. Этот конец показал Крученых, но вы только и делали, что шмыгали носами и шипели «появятся новые авторы, новый век». А я сплюнул весь ваш новый век и снова Запел! Слушайте же. Я раскидываю ошметки Языка и пишу о жутком человеке — о себе! Я убог, но не как вы! Вам бы побыстрее съебаться с работы и поесть вкусной еды — мне же это не нужно! Я вечно пьян и волен! Я поэт в венке из крапивы! Я убийца Слова! У меня белоснежные запястья и пальцы! Я дерзок и талантлив! Я — эхо вопля!
Я хлопал, ликовал, когда меня лишили дома! Когда я стал девственен, чист! Вся житейская корка оторвалась, сошла с меня. Видели бы вы глаза секретаря издательства, когда та увидела меня!
Зашив карманы, я забыл о потребностях. Закрыв рот, я стал соглядатайствовать. Закрыв глаза, я стал мудрым.
Фарс в жизни преследовал меня! Ералаши, которые длились всю жизнь! Скольких же тупых людей я видел! Людей, которые ставили проблемы сами себе, а потом пили пилюли от болей в их бездарных головах. Боязливые бездари без голоса! И я пою не для них! Я пою для услады нимфы.
Когда-то я глядел на проходивших мимо людей и удивлялся: «почему они не рады Офелии?»
Мне было страшно, что Офелия играет, а они не слушают!..
— Играй, Офелия. Пусть, пусть они проходят мимо, Офелия.
Она всегда была со мной. Моя трепетная, с обнаженными ключицами, нимфа…
(вот и сейчас она сидит на краешке ручки и поет —
пишу медленно, чтобы не обидеть её)
— Вот мой сад.. Сад полный ароматов и историй. Историй недосказанных и нераскрытых до конца.
«Проходя мимо яблонь, я увидела старика в выутюженных брюках и старой фланелевой рубашке. Рядом стеснительно и неуклюже шла девушка, которая трепала в руках ромашку.
Он спокойно что-то говорил и сладко, искоса глядел на шею девчушки.
— Погадай на ромашке, — говорил он.
Но рассказы о прогулке важнее. Пока от нее еще веет полевыми цветами!..»
Нимфа взглянула на сигарету и, вздохнув, дотронулась до моего запястья.
Запахло чаем. Она заговорила о Нибелунгах.
(в её волосах красуются васильки)
Нимфа меня не оставит. Её флейта будет играть.
бал в подвале
«в белых сводах подвала
сигареточный дым,
без пивного бокала
трудно быть молодым»
Сергей Чудаков
Они — это забытая бутылка вина на кладбище, бледные ноги мечтателя, вечерняя молитва преступника, язва под мышкой, собранные нимфой травы, пыльный магнитофон, побритые руки, сломанная ручка, томик Лотреамона, плечи Саган —
Эта песня посвящается Вам — забытым, страшным, истинным, аморальным произведениям искусства, лепесткам цветов, кочевникам, бомжам, гениям, сходившим с ума от болей и голосов в голове — Вам, которые сами — произведения искусства — Художникам. Тем, кто мир создал, и кого этот мир отверг.
Они были похожи на изженные сады, святых в бреду, избитых извращенцев — их портрет нельзя сказать. Они были одной большой агрессией, плевком, криком.
Они не знали слов, не знали, как произнести «привет» или «уйди»; не знали, что такое запрет и что такое свобода. Они были вне языковых, моральных, финансовых и любых других структур. Они просто пели.